Грузинские народные предания и легенды

207. Тритино[727]

Когда Персией управлял престарелый шах Джемшид[728], не имевший сына, каждый молодой человек знатной фамилии старался выказать себя перед своим государем в надежде быть им усыновленным. Кто занимался своей наружностью, одевался щеголевато, непомерно стягивал талию и ноги, выписывал ароматы из Аравии и надеялся ослепить старика красотою. Кто упражнялся в скачках, стрельбе и прочих воинских искусствах и хотел очаровать его своей ловкостью в джигитовке. Кто посвящал все свое время изучению всяких искусств: лепил, рисовал, слагал стихи, играл на различных инструментах, пел, плясал и мечтал обворожить Джемшида своими талантами. Кто предавался изучению серьезных наук, писал серьезные сочинения, проводил вечера в разговорах с учеными мужами и думал обольстить его своими познаниями. Кто рассыпал перед ним деньги, угощал нищих, одевал вдов, окружал себя старцами и убогими и хотел своей щедростью привлечь к себе внимание доброго шаха. Нашелся и такой, который за наставлениями обратился прямо к Иблису[729], то есть демону.

Предание не сохранило нам советов этого наставника, но повествует только, что ученик дьявола Аждехак[730] успел понравиться Джемшиду и был им усыновлен и объявлен наследником престола.

Известно, что дьявол никогда не благодетельствует даром. В виде платы за труды он потребовал, чтобы Аждехак убил Джемшида.

Долго сопротивлялся молодой человек. Ему жаль было доброго старика, искренне к нему привязавшегося и осыпавшего его милостями, однако дьявольское красноречие превозмогло и совесть и благодарность, и бедный Джемшид погиб от руки усыновленного им Аждехака.

Едва свершилось преступление, как появилось и наказание — ужасное, невиданное и неслыханное. Из каждого плеча преступника вышло по огромному змею, которые хвостами продолжали держаться в его теле. Питались они исключительно человеческими мозгами.

Пришлось установить жребий, и ежедневно несколько персидских семейств оглашали воздух своими воплями, провожая своих родственников на ужасную смерть.

После кроткого царствования Джемшида такие порядки казались еще ужаснее.

В то время жил знатный и богатый старец Моисей. Он был щедр и гостеприимен, и бедные, бесприютные, странные, убогие толпились кругом его хором, и никто не уходил без богатого подаяния. Он был мудр и учен; и знатные, и бедные спешили к нему за советом. Всякого находил он время выслушать, всякому — сказать слово на пользу, так что уста его уподоблялись переполненной сокровищнице, из которой, если чуть открыть дверь, непременно выпадет жемчужина или алмаз, или яхонт, или еще какой-нибудь драгоценный камень. Он был могуществен и любим при дворе, и все обиженные, оклеветанные бежали к нему и находили в нем защиту и оправдание. Он так любил своих соотчичей, что не щадил для них ничего, не дорожил ни временем, ни трудом, ни состоянием. Часто, раздав все, он снимал с себя верхнюю одежду, чтобы прикрыть ею какого-нибудь обнаженного старца, Джемшид весьма высоко ценил его и часто шутя говаривал:

— Моисей, ты, кажется, ничего на свете не любишь и ничем не дорожишь?

— Извините, государь, — ответил он однажды, — я только всю свою способность любить сосредоточил на одном предмете, и для всего остального у меня уже не осталось чувства.

— Что же или кто же это? — спросил Джемшид.

— Это — единственное мое детище, дочь моя Нана.

В один прекрасный день, когда, казалось, солнце светило лучше обыкновенного и придавало всему праздничный вид, с утренней зари рассыпались по всему городу глашатаи и звали всех знатных и убогих к Моисею, на великую радость и пир.

Стеклось такое множество людей, что не только обширные его хоромы и просторный двор, но и вся окружающая городская площадь были переполнены гостями. Угощение было самое роскошное, самое обильное и одинаковое как для знатнейших сановников, наполнявших дом, так и для самых убогих нищих, приютившихся на краях площади. Моисей давал пир по случаю помолвки своей дочери с персидским принцем из древней царственной династии Пиш-Дадиани по имени Тритино[731]. Он был известен всем и каждому своей воинской доблестью, отличался гигантским ростом, сверхъестественной силой, необычайной ловкостью и замечательной красотой.

Самые искренние поздравления и пожелания сыпались из тысячи уст на жениха, невесту и Моисея.

Сам Аждехак (имя это значит "дракон") пожелал принять участие в общем торжестве и неожиданно явился среди пирующих. Внимание Моисея и обрученных сосредоточилось на государе, который был необычайно любезен. Следуя старинному обычаю, Тритино, выслушав поздравление Аждехака, подвел к нему свою невесту и собственноручно приподнял чадру, скрывавшую прелестные черты ее от любопытных взоров присутствующих.

Все были ослеплены ее необычайной красотой. Даже злые змеи, покойно дремавшие на плечах государя, подняли головы и не сводили глаз с Наны.

Через несколько минут Аждехак покинул пир, который продолжался далеко за полночь. Возвратясь домой, счастливый и усталый Тритино лег спать, и сны его были продолжением счастливого дня, как вдруг его пробудили печальные вопли. Ему пришли сказать, что жребий пал на Нану и что с восходом солнца Моисей обязан вести ее в жертву змеям и Аждехаку.

— Я сам поведу Нану! — спокойно и решительно ответил Тритино и опрометью бросился в дом Моисея.

Во всем окружающем воздухе стоял гул от плача и рыданий тысяч плакавших и причитавших. Моисея нашел он полумертвым от горя. Возле него стояла Нана — прелестная, бледная, но спокойная.

— Нана, я сам поведу тебя и не дам ни змеям, ни Аждехаку! — вырвалось из уст Тритино.

— Нам еще более получаса до назначенного времени, — ответила Нана, — и я хочу сказать тебе, господин мой, что я не боюсь ни змей, ни Аждехака. У меня есть заступник — сильный, могущественный, непобедимый. Гамдели[732] — няня моя — была еврейка. Она тихонько научила меня любить и поклоняться истинному богу, который всегда защищает верующих в его могущество. Мы возьмем ее с собою, и я уверена, что ее святые молитвы обезоружат змей; с Аждехаком же, конечно, сладит мой Тритино, поэтому-то я спокойна, но я не умею передать мое спокойствие, мою уверенность отцу!

В это время вошли посланные шаха. Крик ужаса вырвался из уст несчастного старца, и слуги замертво вынесли его из покоя.

— Одна женщина и один безоружный мужчина могут проводить Нану! — провозгласили придворные, и Нана, Тритино, и гамдели отправились с ними.

У дверей опочивальни шаха их всех тщательно обыскали и потом впустили к Аждехаку, заперев за ними тяжелые бронзовые двери.

Гамдели и Нана обе молились — первая громко, не стесняясь присутствия шаха. Она бросилась на колени и, воздевая руки к небу, молилась. Нана стояла за нею, опустив глаза, и внутренне молилась вместе со старухой. При виде их шах встал и с недоброй улыбкой направился к ним навстречу. Змеи проснулись, зашипели, радостно протянули головы и выставили свои зараженные жала. Тритино стоял рядом с Наной бледный как смерть, с пылающим взором.

Обыкновенно в некотором расстоянии Аждехак останавливался, змеи вытягивались, одним изгибом своего огромного тела опрокидывали сопровождавших, потом вонзали свои жала в голову жертвы и привлекали ее к шаху. И теперь они с радостным свистом вытянулись — и окаменели. Видя их неподвижность, Аждехак хотел приблизиться, но Тритино бросился на него как ураган. Длинными телами змей связал он его и поверг на землю.

Одного удара богатырской ноги было достаточно, чтобы выломать тяжелые бронзовые двери, и через несколько мгновений Тритино уже тащил своего пленника через площадь вон из города, мимо оторопевших телохранителей, на высокую и неприступную гору Демавенд, где он и приковал его к скале.

О смерти Аджехака есть два сказания: одно говорит, что и он, и змеи умерли с голоду, другое — что змеи сначала умертвили его, выпив его мозг, а потом сами погибли голодной смертью. Тритино же был провозглашен царем персидским, женился на Нане, взял во дворец гамдели, которую щедро наградил, а также и Моисея, мудрыми советами которого руководствовался при управлении царством. Общим любимцем стал Тритино.

По совету Моисея отправил он воеводу Ардама в Картлию на завоевание этой благословенной страны. Ардам перебил неистовствовавших там хазар, овладел всеми городами и крепостями и выстроил на берегу Каспийского моря город Дарубанд[733], что значит "закрытая дверь".

Он же обнес стеной Мцхету[734]. Это было первое здание из камня и извести. До него карталинцы воздвигали дома или деревянные, или высеченные в скалах, или из камня с глиной. Был и еще один способ, но им пользовались только разве цари и самые богатые люди: это были целые здания, в которых огромные камни стесывались с одной стороны и держались без помощи какого бы то ни было цемента, плотно задвигаясь один на другой. Таким же новым способом, то есть из камня и извести, была воздвигнута крепостная стена в Армази и окончена таковая же по всей горе Армази[735] до реки Мткуар.

Грузины с благодарностью вспоминают правление Тритино, которого на грузинском языке зовут Апридун. Что затевал Апридун, ему всегда удавалось, потому что он умел предложить это народу в приятной форме.

Так, когда по совету Моисея он послал Ардама, чтобы овладеть Грузией, воеводе строго-настрого было запрещено являться в виде завоевателя.

Ардам объявил грузинам, что прислан Апридуном помочь им избавиться от хазар. Грузины немедленно присоединились к его войску и под его предводительством освободились от хазар. В пылу восторженной признательности освобожденные поспешили провозгласить Апридуна царем.

208. Дождь[736]

Во времена царя Георгия I, в XI веке, жил знаменитый воевода Кэурс, из славной фамилии князей Орбелиани. Известно, что эти князья ведут род свой от императоров китайских и не раз вступали в родство с царями нашими, почему и положение их при грузинском дворе было исключительно приятное.

Надо прибавить к этому, что преданность и усердие князей Орбелиани вполне оправдывали эти отличия. Они из рода в род занимали должность начальника всех войск грузинских и удивляли мир своей храбростью.

Когда Георгий воевал с греками, Кэурс попал в плен, а так как это случилось во время битвы у деревни Ширимни, где погибло множество грузинских военачальников, в том числе спарапеты Рат и Зоват, братья Кэурса, то царь долгое время думал, что Кэурс убит вместе с ним. Только когда начались переговоры о мире, император Василий II предложил царю выменять Кэурса на четырнадцать крепостей, а именно: по одной в Тао, в Базиане, в Артане, в Кола, в Джавахете, в Шавшете[737] и так далее, и сверх того просил в заложники сына Георгиева, трехлетнего царевича Баграта.

— Я так много обязан роду князей Орбелиани, что не пожалею за них и полцарства, — ответил царь.

При окончании переговоров решено было, что пребывание царевича как заложника в Константинополе продолжится лишь столько, сколько потребно будет времени для водворения греческого управления в вышепоименованных крепостях, и никак не долее трех лет.

Нашлись люди, которые осуждали царя за отдачу четырнадцати лучших крепостей в обмен за одного человека, но народ чуть не разорвал их. Общая уверенность в воинских способностях князей Орбелиани была так неограниченна, что многие открыто говорили: "Только бы вернулся Кэурс, а с ним мы не только вернем свои крепости, но, с божьей помощью, приобретем еще четырнадцать других". Ликованию по случаю его возвращения не было конца. Более же всех радовалась двенадцатилетняя дочь его Тамара.

Тяжелым горем лег на нее плен отца, в отсутствие которого она лишилась матери и брата. Увидев, что Тамара выехала к нему навстречу одна, в сопровождении старой мамушки и нескольких молодых прислужников, богатырь Кэурс, от взора которого бежали целые полчища, заплакал, как дитя.

Отец и дочь бросились в объятия друг друга и долго не могли расстаться.

Клики радости в народной толпе умолкли, все вспомнили добрую, щедрую княгиню и красивого мальчика, всюду ее сопровождавшего, и невольно грусть омрачила общее ликование. Кэурс опомнился первый. Он обратился к встретившим его и пригласил их на свой двор разделить с ним трапезу.

— Тамара постарается своей приветливостью заменить вам мою княгиню, — сказал он. — Господь не без милости, в моей неволе он даровал мне сына взамен того, которого взял. Плиний, — обратился он к красивому юноше, стоявшему сзади него, — помоги сестре и мне угощать гостей.

Все взоры обратились на Плиния — высокого, стройного, с тонкими, правильными чертами лица. Чувствуя себя предметом общего любопытства, он покраснел и невольно опустил взор, как стыдливые девы наши, и скромность эта сразу расположила всех в его пользу. Во время пиршества и Кэурс, и молодые люди обворожили всех своей любезностью.

Старый и всеми уважаемый вельможа Александр, которого за храбрость и воинские успехи прозвали Македонским, подсел к Кэурсу и начал так:

— Ты справедливо сказал, друг, что господь воздал тебе за потерю сына этим прекрасным юношей, привязанность и сыновняя почтительность которого к тебе всем нам видимы и располагают в его пользу, но мы бы желали знать, кто он и почему ты усыновил его.

— В моей неволе, — ответил Кэурс, — господь послал мне друга. Он был знатный сановник, любимец императора и не нуждался в дружбе пленника. Тем не менее не проходило дня, чтобы он не посещал меня. Мы делились своими боевыми воспоминаниями и скоро полюбили друг друга, как два брата. Когда пришло ко мне известие о смерти жены и сына, его дружественное сочувствие было единственным моим утешением. Он рассказал мне свою жизнь, и от него узнал я, что он лишился жены в день рождения Плиния, за жизнь которого в первые годы трепетал ежечасно. Мальчику теперь восемнадцать лет, и он здоров, но слабосилен и требует заботливого ухода. Перед отъездом моим сюда друг мой заболел и призвал меня к себе: "Я умираю, — сказал он, — и благодарю бога, что это случилось до твоего отъезда, ибо тебе безбоязненно поручаю лучшее мое сокровище. Возьми Плиния вместо того сына, которого у тебя взял бог. Врачи находят, что для его здоровья необходим более жаркий климат, чем наш. Возьми его с собой и замени ему меня!" Я поклялся любить и беречь его, как сына, и надеюсь, что господь поможет мне исполнить мою клятву! — заключил Кэурс.

— Ты удовлетворил мое любопытство, — сказал Александр, — теперь я предложу тебе другой вопрос, но для этого нам необходимо удалиться. Сердце мое также тоскует о сыне, который попал в число молодых людей, сопровождающих царевича в Грецию. Хотя разлука наша не продолжится более трех лет, но мне это время кажется вечностью.

С этими словами старики удалились, а когда вернулись, то в руках их были турьи рога, наполненные вином. С веселым видом обратились они к пирующим.

— Друзья, — сказал Александр. — Поздравьте меня и помогите мне благодарить Кэурса, который отдает мне то, что имеет лучшего: я помолвил сына моего с его дочерью!

Посыпались поздравления и пожелания, и ликование продолжалось до глубокой ночи.

Кэурс и Александр виделись часто. Последний всегда спешил сообщить всякое известие о сыне; между прочим, узналось, что молодых людей, сопровождающих Баграта, учат всем европейским языкам и наукам.

Кэурс задумался:

— Моя дочь не знает ни европейских языков, ни тех искусств, которыми тамошние женщины привлекают молодых людей; не показалась бы она странна твоему сыну!

— Позвольте мне сказать слово! — неожиданно раздался светлый, нежный голос Плиния.

Старики оглянулись на него: он стоял перед ними красный от волнения.

— Говори! — сказали они в один голос.

— Покойный отец мой не жалел ничего для моего учения, меня учили всему, чему у нас учат. Наука давалась мне легко, и, если вы позволите, я с радостью передам свои познания сестре, которая и сама имеет страстную охоту учиться.

Разрешение было дано, и с тех пор молодые люди были неразлучны. Под руководством Плиния Тамара скоро усвоила греческий язык в совершенстве. Они вместе изучали поэтов, затверживая лучшие места наизусть. Чудный голос Тамары, казалось, еще улучшился, когда она научилась от Плиния подчинять его правилам музыки. Достали лиру и по целым часам распевали звучные стихи. Для молодых людей дни, недели, месяцы летели с необычайной быстротой, они были счастливы вполне и долго не понимали, как они дороги стали друг другу. Наконец это сознание пришло. Уверенные в любви Кэурса, они безбоязненно сообщили ему о своем открытии.

Но Кэурс, раз дав слово Александру, не считал себя вправе изменять его. Уроки были прекращены, Плинию воспрещено видеться с Тамарой иначе как в присутствии отца. Счастье молодых людей внезапно превратилось в жгучее горе, которое втайне разделял и Кэурс, искренне их любивший.

Через несколько дней такого мучения Плиний не выдержал и нашел случай тайно увидеть Тамару. Слезно умолял он ее бежать с ним в Грецию и там пожениться, но никакие мольбы и слезы не могли убедить ее выйти из повиновения отцу.

— Твоя жена настолько должна быть лучше других, насколько и ты сам прекраснее всех людей в мире, — говорила Тамара. — Как же можно тебе жениться на беглянке. Нет, Плиний, подождем! Богу все возможно! Он сам найдет способ прекратить нашу разлуку, только ты не забывай меня и... не ищи случая видеть меня... тайно.

И утро, и вечер, и день, и ночь молила Тамара бога прекратить их разлуку.

Раз в сопровождении старой мамушки и молодых прислужников отправилась она на богомолье в какой-то отдаленный монастырь, где жил старец, великий постник, богомолец и подвижник.

Ему открыла Тамара свое горе, и старец повел ее в свой садик. Там в присутствии всех стал он над нею молиться. И вдруг нашла страшная туча, засверкала молния, послышались раскаты грома, один другого продолжительнее и сильнее. Присутствующие в страхе пали на землю. Наконец гроза стихла.

— Вставайте! — послышался голос старца. — Господь услышал нас грешных и утешил Тамару!

— Где же она? — спросили окружающие.

— Вот! — ответил старец и указал на прелестную благоухающую лилию, внезапно появившуюся среди его сада. — Господь преобразил ее в цветок! — пояснил он.

Окружающие не верили. Мамушка подняла вой, что Тамару спрятал коварный старец. Забыв страх божий и боясь гнева Кэурса, она осыпала его проклятиями и ругательствами. Прислужники обшарили весь монастырь, все окружающие леса и кустарники и, не найдя нигде Тамары, убили святого старца и подожгли монастырь.

Сгорело вековое здание, сгорела каменная ограда, сгорели столетние деревья, сгорела огромная библиотека, сгорело все скудное добро иноков. Не сгорела одна церковь и белая лилия, в которую обратилась Тамара. Услыхав об этом, Кэуре и Плиний поспешили на пепелище монастырское. В церкви не было никого, остальное же все представляло открытое поле угля и пепла.

Искать Тамару было негде. Только среди всего этого пепла росла белая лилия, свежая, прекрасная, благоухающая. Плиний первый к ней приблизился и заплакал. За ним последовал Кэурс — и обмер от удивления: он заметил, что, когда слезы Плиния попадали на окружающие лилию угли и камни, нежные лепестки ее желтели от ревности, когда же они капали на лилию, то она краснела от счастья.

— Тамара, ты ли это? — спросил отец.

Пронесся тихий ветерок, и Плиний и Кэурс ясно слышали, как под дуновением его листья лилии издали звук:

— Я!

Безутешный Кэурс не мог перенести потери дочери, тут же умер от горя, а бедный Плиний так долго и много плакал, так пламенно молил бога, чтобы он соединил его с Тамарой, что тот наконец обратил его в дождь.

Я слышал, что в прежнее время, как только случится засуха, жители окрестных деревень спешили к оставленной церкви, кругом которой всегда во множестве росли лилии, и набирали их целые корзины. Благоухающую добычу раскладывали они по полям и садам и молодые девицы наши пели песни Тамары. Прелестное, звучное стихотворение, столь же благоухающее и чистое, как и милый цветок, им воспеваемый. Оно кончается призыванием Плиния, который, говорят, всегда является в виде благотворного теплого дождя.

Я слышал даже, будто лилии эти сохранили редкую способность то краснеть, то желтеть, а молодые девицы наши устроили из этого что-то вроде гадания. Каждая замечает себе один цветок и после дождя идет его отыскивать.

Если он пожелтел, то чувства суженого ее подлежат большому сомнению, если же покраснел, то нельзя сомневаться в его привязанности.

Не знаю, сохранился ли этот обычай? Мне всегда жаль, когда какое-нибудь подобное предание забывается! В наших старинных легендах было столько чистого, честного, возвышенного, что они этим одним были поучительны.

209. Камбечиан[738]

Во времена глубокой древности семеро потомков Соломона Премудрого отправились на чужбину искать счастья. Каждый из них хотел сделаться столь же известным миру, как предок их, каждый надеялся стяжать громкую славу, обширное царство, многочисленное воинство и несметное богатство. Предание гласит также, что каждый из них обладал каким-нибудь выдающимся талантом или добродетелью. Так, старший, Баграт, отличался коммерческими способностями. Второй, Абгавар, славился умением считать с необычайной быстротой и ловкостью, и ему приписывают изобретение ручной арифметической таблицы, столько поколений практиковавшейся в наших древних народных школах. Третий брат, Маобал, считался хитрейшим из людей. Четвертый, Гурам, славился воинской храбростью. Пятый, Саак, известен был своим великодушием. Шестой, Азам, отличался богатырской силой, и, наконец, седьмой, Варзавард[739], обладал даром слагать слова в певучие стихи и обвораживать своих слушателей силой своего поэтического таланта. Судьба привела их всех в Еклетц[740], составлявший в то время независимое царство, управляемое вдовствующей царицей Ракаель. С азиатским гостеприимством приняла царица молодых царевичей, которые, восхищенные ее приветливостью, непрерывно старались выказать перед пей свои таланты. В то время Ракаель занята была переговорами с финикиянами, и торговые способности Баграта, сразу сообразившего, что может служить наивыгоднейшим предметом торговли, до того пленили царицу, что она решила сочетать его браком со своей единственной дочерью и сделать наследником царства.

Абгавар и Маобал, подавшие также немало полезных советов, удостоились ее расположения и благодаря ее неустанным похвалам вступили в родство с царем Армении, где и водворились на житье. Между тем остальные четыре царевича не отверзли рта. Думая воспользоваться и от них каким-нибудь полезным советом, Ракаель обратилась к воинственному Гураму с вопросом: что бы он сделал, если бы был самодержавным царем Еклетца?

— Я бы собрал войско и постарался разом завоевать у финикиян все то, что вы хотите в столь долгое время приобрести от них торговлей, счетами и хитростью.

Увы! Между жителями Еклетца немало было трусов, и такой совет испугал большую часть слушателей. Чтобы скорее успокоить всех и дать им понять, что она не намерена воспользоваться этим советом, царица оставила предложение Гурама без ответа и обратилась с тем же вопросом к великодушному Сааку.

— Имея такой избыток во всем, я бы даром предложил дружественному народу извлекать выгоду из моего излишка, — по-царски ответил Саак.

Но такая щедрость не по вкусу пришлась расчетливым еклетцам, и царица предложила опять тот же вопрос могучему Азаму.

— Я бы предложил меновую торговлю финикиянам, — сказал он. — Пусть они выберут из среды своей знаменитейшего силача, которому будет дозволено бесплатно унести отсюда столько всякого товара, сколько он зараз может поднять на плечи. Взамен же этого я бы унес их сокровищ, сколько могу поднять. Ручаюсь, что Еклетц остался бы в выигрыше.

Но против этого предложения восстали сами финикияне.

Когда же вопрос был обращен к Варзаварду, он ответил звучными стихами и советами пренебречь всеми денежными выгодами и стараться перенять от финикиян те научные сведения, которыми они славились и которые составят для Еклетца более драгоценное приобретение, чем все их товары.

Подобный совет был встречен громким взрывом хохота торгового собрания, и обиженные царевичи Гурам, Саак, Азам и Варзавард поспешили удалиться.

Вместе с ними вышел один старец, одежда которого отличалась от прочих. Видно было, что он принадлежал к какой-нибудь другой народности. Учтивым поклоном он остановил удалявшихся.

— Чего ты хочешь, старец? — спросили царевичи.

— Я уполномоченный карталинского царя и именем государя своего осмеливаюсь предложить вам гостеприимство. Царство наше граничит со здешним, я послан был для переговоров к царице Ракаель и теперь, окончив свое поручение, возвращаюсь домой и могу служить вам проводником.

С радостью последовали за ним царевичи и достигли столицы в ту минуту, когда ее окружали враги.

Не раздумывая долго, храбрый Гурам с громким криком бросился на врагов. Примеру его последовали остальные царевичи, старец и его свита.

Невзирая на всю их отвагу, едва ли бы им удалось спастись от смерти, если бы судьба не послала им неожиданное подкрепление: царь кахетинский Нерсе[741], услыхав об опасности, в которой находился его сосед, послал сына своего Бакура с отборным войском на выручку. Благодаря этому обстоятельству враги вскоре были рассеяны и победители вошли в ликующий город, осыпаемые благословениями и приветствиями. Царевич Бакур был легко ранен в руку, но рана показалась ему столь незначительной, что он отказался от всякой медицинской помощи и весело сел за трапезу, предложенную царем победителям. Во время угощения царь карталинский предложил четырем еврейским и кахетинскому царевичу разделить между собой пленных и сокровища. Саак тотчас же роздал свои богатства своим же пленникам, которым тут же даровал свободу. Это великодушие до того пленило царевича Бакура, что он изъявил желание усыновить Саака, женив его на своей дочери.

Царь карталинский последовал его примеру по отношению к Гураму, который, женившись на карталинской царевне, имел двух сыновей — Стефаноса и Деметре[742], сделавшихся родоначальниками царственной династии Багратидов.

К сожалению, вскоре после свадьбы Саака рана Бакура разболелась. Оказалось, что стрела была отравленная, и, оставаясь столько времени без лечения, больной лишил себя возможности выздороветь. Через несколько дней он умер в страшных мучениях, а грусть об его потере вскоре свела в могилу и престарелого Нерсе, так что Саак сделался царем кахетинским.

Только Азам и Варзавард остались непристроенными и пошли дальше искать счастье.

Достигнув пространства земли между Порой[743] и Алазанью[744], они так были поражены красотой этих мест, что подумали, что, вероятно, здесь был рай. Мнение это и до сих пор держится в народе.

Узнав об их приходе, царь предложил им гостеприимство. У него была единственная дочь, красивая, умная и добрая, и он прямо сказал царевичам, что сделает своим наследником того, кто сумеет угодить царевне настолько, чтобы она выбрала его себе в супруги.

Обычай этой страны не запрещал молодым девицам проводить время с юношами, так что обоим царевичам открылось свободное поле для развития их талантов.

Невозможно было найти людей более различных. Чернобровый Азам был атлетического телосложения, с пылающими черными глазами и обилием густых черных кудрей, движения его были быстрые, голос — громкий, походка — решительная; он был веселого характера, любил шутить и смеяться. А Варзавард был небольшого роста, с тонкой талией, крошечными руками и ногами. Голубые глаза его светились кротостью, длинные золотистые волосы спускались гладко по плечам к спине. Голос его был светлый и серебристый, движения мягкие, походка тихая. Добрая улыбка не сходила с его розовых губ. Он никогда не шутил и редко смеялся. Когда он пел, то стихи его всегда носили легкий отпечаток грусти. В общем, он скорее напоминал молодую девушку, и робкая царевна с первой же минуты более расположилась к нему, чем к его брату.

Одиннадцать дней было дано молодым людям на испытание, а на двенадцатый день была назначена свадьба.

Чем больше они знакомились, тем яснее становилось предпочтение царевны к Варзаварду и тем более охлаждалась в сердце Азама братская любовь к Варзаварду, заменяясь сначала ревностью, а потом — ненавистью. Пылкие объяснения Азама, который клялся убить брата, если царевна его отвергнет, пугали молодую девушку до того, что она все откладывала свой выбор до последней минуты. В одиннадцатый день она не вышла из светлицы и только по закату солнца показалась на балконе. Тотчас раздались мягкие звуки лиры Варзаварда, и его нежный голос запел так увлекательно, так сладко, что царевна забыла благоразумие и сказала, что выбирает его.

Едва удалился счастливый Варзавард, как Азам, слышавший все, влез на балкон и, пользуясь своей богатырской силой, нагло завладел тем, чего не мог добиться добровольно.

На другой день весь народ собрался на площадь. Посреди ее возвышался двухместный трон, предназначавшийся для царя и его дочери.

Через несколько времени с одной стороны площади показался царь, окруженный вельможами, с другой — царевна со своею свитой... Всех поразила грусть, светившаяся на ее лице, и красные заплаканные глаза. Когда царь и дочь его заняли места, оба царевича подошли к ступеням трона. Варзавард с прелестным, счастливым выражением лица, а Азам с самоуверенной, недоброй улыбкой. К общему удивлению, царевна, спустившись со ступеней трона, взяла за руку Азама, и, подойдя к царю, оба они опустились на колени. Изумленный царь тем не менее поднял их и, посадив Азама на свое место, обратился к народу с объяснением, что он будет его наследником.

В эту минуту раздался дикий крик: Варзавард с пылающим лицом стоял перед сидящими. Он поднял свои трепещущие руки над их головами и произнес такое страшное проклятие, что весь народ пал в ужасе на землю, ожидая, что свод небесный обрушится на них. Когда стали приходить в себя, Варзаварда нигде не было, царевна рыдала, а Азам смотрел на нее с тою же торжествующей, недоброй улыбкой.

Тем не менее свадьба состоялась, но во время пира проклятие Варзаварда исполнилось. Прелестная царевна на глазах у всех превратилась в буйволицу[745].

Прошло много лет. Варзавард скитался по вселенной, видел много горя, нужды и слез, но ни разу не изменил он своим добрым наклонностям, и в награду за его благородство судьба решила прекратить его бедствия. Приходит он раз на берег прелестной реки. К самой реке спускается благоухающий луг со множеством редких и дорогих цветов. Луг этот окружен золотой решеткой, и по нему ходят буйволята — выхоленные, вымытые. Множество вельмож в драгоценных одеждах окружает маленьких животных: одни поят их из золотых сосудов, другие прохлаждают их дорогими опахалами, третьи забавляют их, прыгая и валяясь с ними на траве.

В недоумении Варзавард решается спросить, что это такое, и получает объяснение, что это не буйволята, а молодые царевичи и царевны, которые обречены носить этот образ вследствие проклятия их дяди.

Между тем доложили царю о приходе странника. Согласно законам гостеприимства, он приказал нести несколько круглых столиков с яствами и горящей свечой на каждом из них Впереди несли стол с водой и ароматическими маслами для омовения и шел сам царь.

Увидев приближающуюся процессию, путник встал и, узнав брата, не мог сделать ни шагу. Царь же, любуясь играми детей и останавливаясь то с тем, то с другим вельможей, не глядел на его лицо и медленно подвигался все ближе и ближе. В эту минуту на конце лужайки показалась буйволица, окруженная женами и дочерьми вельмож: это была сама царица. Для нее достаточно было одного взгляда, чтобы узнать Варзаварда. Ее жалобное мычание как ножом прорезало сердце Варзаварда. Он бросился к ней, но в ту же минуту был узнан царем, который, обнажив меч, погнался за ним. Оба брата сошлись на берегу реки, и гибель Варзаварда была бы несомненною, если б Азам не поскользнулся и не упал в водоворот, который тотчас закружил его.

— Брат, я прощаю тебя! — крикнул добрый Варзавард, и мгновенно царица приняла прежний образ.

Варзавард женился на ней и жил долго и счастливо. Царица до конца жизни сохранила человеческий образ, и дети их отличались красотой. Дети же умершего Азама остались скотами. Их продолжали содержать так же роскошно. От них произошла знаменитая порода, которою известен Камбечиан, да и сам край получил это название от слова "камбечи", то есть "буйволица".

210. Любовь Гуда[746]

Давным-давно, когда еще ни в горах, ни в Грузии не было русских, жила семья, едва имевшая дневное пропитание. Но бог благословил бедняков малюткой дочерью, такой красивой, что трудно было найти ребенка прелестнее Нины. Все население аула любовалось Ниной, и не было отказа ее детским просьбам. На малютку, когда она взбиралась на гору, заглядывались и проезжие, и прохожие. Часто гонец царский останавливал измученного коня, чтобы посмотреть на красотку Нину. Купцы, шедшие с караванами, одаривали ее блестящими безделушками, иногда — куском яркой ткани. Но гонец быстро удалялся, спеша к месту назначения, караван тяжело двигался вперед, и купцы в надежде барышей уходили с ним, и снова около аула становилось пусто.

Но у Нины был постоянный обожатель, видевший ее со дня рождения и любивший с юношеской пылкостью. Этот постоянный обожатель был древний Гуд, горный дух окрестных гор. Может быть, странным покажется, что могучий Гуд полюбил бедную девушку, но так было на самом деле. Старик ухаживал за красоткой по-своему. Хотела ли она подняться на вершину горы — тропинка, ведущая туда, незаметно выравнивалась под маленькой ножкой Нины, и она свободно взбиралась на самые опасные кручи, тем более, что на отвесных скалах камни покорно складывались для нее в удобную и пологую лестницу. Искала ли Нина с подругами своими цветы и травы — Гуд собирал и прятал лучшие цветы и травы под сводом камней, рассыпавшихся при приближении красавицы. Никогда ни один из пяти баранов, принадлежавших отцу Нины, не падал с кручи и не делался добычей злых волков. Одним словом, Нина была царицею того ущелья, где царствовал древний Гуд.

Со дня рождения девушки Арагва уже пятнадцать раз превращалась из ручья в бешеный и мутный поток от снегов, растопленных солнцем, и в развалинах древней Млетской церкви[747] прибавилось пятнадцать новых рогов[748]. Нина из хорошенького ребенка сделалась дивной красавицей, какую едва ли можно было встретить не только в бедных деревенских саклях, но даже в Тифлисе, при дворе царском, где, как звезды небесные, сияли красотою стройные грузинские княгини. Любовь старого Гуда с каждым днем разгоралась сильнее и сильнее, он даже придумывал, как бы ему сделаться смертным человеком, а между тем сердце молоденькой Нины в свою очередь проснулось для любви. Она не понимала заботливости Гуда, а засматривалась на Сосико, сына старого Дохтуро, сакля которого была рядом с саклей отца ее.

Молодой и статный Сосико действительно мог скорее приглянуться красивой девушке, нежели древний-предревний горный дух. Притом же Сосико славился в ауле своей силой и ловкостью: метко стрелял из винтовки и неутомимо плясал не только живой горский танец, но даже лезгинку, — а в то время не всякий мог похвалиться этим. Но старый Гуд не признавал достоинств своего соперника и начал сердиться, заметив склонность Нины к Сосико, гнев его еще более усилился, когда он увидел зоркими очами своими, еще более просветлевшими от ревности, что и Сосико ухаживает за своей красавицей соседкой и взаимная склонность их, вероятно, кончится самым земным образом — женитьбой.

На дворе была поздняя осень, и Гуд сыграл над своим молодым соперником несколько злых горных штук: заводил молодца в трущобы, когда тот гонялся с винтовкой за быстроногой газелью, арчви, застилал пропасти густым туманом при возвращении Сосико домой с отцовским стадом или осыпал его неожиданной метелью. Только отвага и ловкость Сосико спасали его от гибельных козней влюбленного старика.

Скоро наступила зима, грозная в горных ущельях Кавказа. Все население аула ютилось у очагов, и свидания Нины и Сосико сделались чаще и продолжительнее, тогда как Гуду реже удавалось видеть свою любимицу. Наконец ярость старика достигла крайних пределов, и в одно утро, когда в горах бушевала вьюга, Гуд бросил на саклю Нины и Сосико громадную лавину снега.

Случилось так, что Сосико и Нина были одни в сакле в минуту падения обвала, который, скорее, обрадовал, нежели испугал их. Влюбленные были уверены, что на несколько времени избавлены от докучных свидетелей. Они развели огонь, уселись около него, беспечно разговаривая и предаваясь мечтам. Так прошло несколько часов. Сердца юноши и девы были полны любовью, но желудки их отощали и требовали пищи. После долгих поисков найдены были две лепешки и небольшой кусок сыру. Эту скудную еду Сосико и Нина разделили поровну и утолили ею голод, но ненадолго. Еще день — и вместо веселых разговоров в заваленной снегом скале раздавались вопли отчаяния, о любви и помину не было: узники думали о хлебе. Так прошел еще день — страшный, томительный, без надежды на освобождение. На четвертые сутки голод, как хищный зверь терзал Сосико и Нину. Глаза их ввалились и сверкали страшным и нечеловеческим блеском, как сверкают они у хищных зверей. Сосико кидался из угла в угол, но вдруг остановился, взглянул на Нину, бросился к ней, крепко обхватил руками и впился в ее плечо — нежарким поцелуем, а зубами! Девушка вскрикнула и упала на пол, думая, что последний час ее пробил. Но в эту минуту послышался звук многих голосов, и скоро дверь, освобожденная от завала усилиями соседей, отворилась для несчастных. Они бросились к своим избавителям, обменявшись прежде друг с другом взглядами ненависти и отвращения.

Старик Гуд, узнав, что любовь в сердцах Сосико и Нины заменилась чувством совершенно противоположным, затрепетал от радости и разразился таким страшным хохотом, что целая груда камней посыпалась с горы в Чертову долину[749].

"Вот как смеется наш могучий Гуд", — сказал мне проводник-рассказчик, указывая на большое пространство, густо усеянное осколками гранита[750].

211. Сказание об одноглазе[751]

Некогда одного путешественника между Редут-Кале[752] и Апаклией[753] застигла дождливая, темная ночь. Кругом — густой лес, никакого жилья на несколько верст. Его окружила стая волков, которые бросились на него, стараясь стащить его с лошади. Лошадь не двигалась с места, несмотря ни на нежные слова, ни на угрозу путешественника. Несмотря на то, что последний привязал к хвосту лошади палочки, волки продолжали бросаться на него с остервенением. Что должен был делать бедный? Им овладевает ужас; его шашка замирает у него в пальцах. Остается одно — кричать что есть мочи. В это несчастливое время вдали показывается огонек. Волки разбегаются, и лошадь бежит к огню. Здесь путешественник увидел уединенный домик, хозяин которого бежал на его крики с огнем. Обогревшись, наш путник стал жаловаться на несчастье, с ним приключившееся. Но хозяин с оханьем и причитанием обратил его внимание на окружающих людей.

— Ты, мой брат, считаешь себя несчастным, потому что тебя окружили в лесу волки... Нет, если бы ты знал мое горе, то считал бы великим счастьем все то, что приключилось с тобой. Ты видишь, что мы все носим траур от мала до велика. Нас было восемь братьев, и мы все занимались рыболовством. По месяцам иногда мы не сходили с корабля и только раз в неделю посылали на лодках рыбу. Однажды, закинув с корабля удочки, мы заметили, что корабль наш стал отходить от берега и идти в море, — какая-то сила тащила его, несмотря на все наши старания остановиться. Спустя несколько недель мы увидели скалистый берег, откуда стекал ручьем мед.

Наш корабль прямо направился к тому месту, откуда стекал мед. Когда мы подплыли ближе к источнику, то увидели, что из-под корабля выплыла большая рыба, у которой рот был шире сажени. Она начала глотать мед с такой жадностью, что почти осушила ручей. Это огромная рыба, которая сюда приплывала пить мед, а в Анаклию — есть кукурузу. Оказалось, к нашему несчастью, удочки наши зацепились за ее плавники — она-то нас и тащила. Здесь, пока она пила мед, мы подкрались и обрубили веревки. Рыба, напившись меду, поплыла назад, а наш корабль остался. Куда мы попали, мы не знали: то смеялись от радости, что увидели землю, то плакали, не зная, что нас ожидает. Посоветовавшись друг с другом, мы порешили, набрав воску и меду, ехать берегом, в одном направлении. Мы собирали мед и воск и целую неделю грузили наш корабль, но когда наутро хотели ехать, то увидели, что к ручью подходит стадо овец и коз. Сзади стада шел человек огромного роста, одноглазый. Он держал в руках громадную палку, толщиною в столб, и вертел ею, как веретеном. Мы помертвели от ужаса. Одноглаз вытащил наш корабль на берег, а нас погнал со своим стадом. Мы подошли к огромному строению. Вокруг него рос громадный лес, и деревья были так высоки, что взор не достигал вершины. Даже камыш там был такой, как у нас дубы.

Громадное, высокое строение было сложено из огромных неотесанных камней и внутри разделялось каменными перегородками на отделения, в которых помещались разные животные. Но особенно велики были четыре отделения: для коз, овец, ягнят и козлят. Здесь одноглаз запер нас, а сам ушел со стадом. Много раз мы пытались как-нибудь отворить дверь, но не смогли, несмотря на то что она не была заперта на замок. Здесь мы просидели с утра до вечера, как мыши в мышеловке. Вечером видим, что приходит наш одноглаз со своим стадом и, загнав его в стойла, разводит огонь. Побросав в костер целые деревья, он взял шампур и, выбрав жирного барана, стал его, не освежевав, жарить. Баран вертелся на шампуре до тех пор, пока у него глаза не лопнули. Сожрав целиком всего барана, он растянулся и захрапел.

На другой день он сожрал еще двух баранов, а вечером, возвратившись со своим стадом, выбрав из нас самого полного насадил на шампур и начал жарить на огне. Брат вертелся и кричал нам: "Спасите!" Но что мы могли, бедные, сделать?! Когда у брата лопнули глаза, одноглаз оторвал одну ногу и бросил ее нам, а сам сожрал остальное. Мы там же похоронили ее. Так это чудовище съело всех наших братьев, кроме меня и младшего, и мы ничего не могли сделать, находясь в положении ягнят, которых терзает волк. Мы с братом обезумели, желая умереть, но не столь мучительной смертью.

Когда одноглаз наелся последний раз человеческого мяса, лег по своему обыкновению у огня и захрапел, мы с братом подошли тихонько к его шампуру, воткнутому у головы, и с большим трудом вытащили его из земли. Затем, положили его в огонь, со страхом ждали, пока он накалится в огне. Когда шампур накалился докрасна, мы обернули нашими архалуками руки и воткнули его прямо в глаз одноглазу. Одноглаз, сбросив с глаза шампур, подпрыгнул кверху с такой силой, что мы думали, он пробьет потолок. Но он пробил себе голову. Со страшными криками бегал одноглаз по зданию, давя коз и овец, но не мог нас разыскать, так как мы ускользали у него из-под ног.

Утром овцы и козы стали блеять, как бы прося хозяина выпустить их на пастбище. Одноглаз не мог вытерпеть страданий любимых им животных и, став у дверей, начал пропускать меж своих ног коз и овец, ощупывая у них хребет, живот и голову. Так делал он до полудня. Затем, уставши, перестал ощупывать овец со всех сторон, а только гладил рукой по хребту. На наше счастье у брата оказался нож, которым мы сняли с двух баранов шкуры и, надев их, решились пробраться меж ног одноглаза. Я, чуть живой от страха, решился первым пробраться меж ног одноглаза. Он ощупал меня, но не узнал, и я снова увидел мир. По примеру моему поступил брат. Мы тотчас же направились к тому месту, где стоял наш корабль. На наше счастье, он стоял на месте. Увидев его, мы укрепились в надежде на спасение. В это время подходило к берегу стадо нашего мучителя. Желая чем-нибудь отомстить ему, мы взяли лучших коз и овец и нагрузили ими наш корабль. Но только что успели мы отрезать якорь, как увидели, что одноглаз прибежал к тому месту, где стоял наш корабль, и старался нащупать, привязан ли корабль. Отплыв немного далее, мы стали ему кричать наши имена, гордясь, что причинили ему такой вред. С яростным воем он швырнул в нас своей дубиной так сильно, что поднялось волнение и наш корабль чуть не погиб.

После долгого странствования, перетерпев много лишений, мы возвратились назад.

212. Эрам-хут и святыня джварцев[754]

Жил в великой Кабарде необыкновенного роста великан. Звали его не именем, а прозвищем — Эрам-хут. Незнатного был он роду, и предки его носили заурядную между простыми горцами фамилию Эрам-бая. Хотя вместе с другими он пас овец в свободное от набегов время, занимался домашними работами, но при этом всегда выделялся своей ловкостью и везде выказывал необычайную, можно сказать баснословную, силу. Когда однажды нужно было нарубить хворосту для изгороди, Эрам-хут пошел в лес и в очень короткое время нарубил его большую кучу. Хворост был длинный и такой прямой, будто нарочно подобранный. Он перевязал его свежими ветвями, забрал всю кучу и в один раз принес ее домой. Односельчане были удивлены при виде целой горы сразу наваленного хворосту. Стали из него делать изгородь и огородили такое большое пространство, что можно было в нем поместить более трехсот овец с ягнятами и столько же коз с козлятами.

И вот, именно в то время, когда Эрам-хут находился очень далеко от своего дома и пас в горах свои стада, до него дошли слухи, что с южной стороны, из-за гор, пришли люди, напали на родное его село, разграбили и разорили там его дом, захватили всю его семью, жену, детей и увели их в плен, по направлению к Большой Абхазии. Загорелось ретивое сердце при этом известии у Эрам-хута, закипела злоба у него и бешенство, и он так ударил своей большой палкой о сухую землю, что она вошла в нее, как в мягкое гоми[755], больше чем на целый аршин. Палка была в полтора вершка толщиною, крепкого самшитового дерева с большим железным наконечником. И тут же возвел он глаза к небу, поднял руки и поклялся отомстить врагам. Бросил он все стада на произвол судьбы и немедля отправился домой. Чем ближе Эдам-хут подходил к своему аулу, тем больше приходилось по дороге слышать рассказов про все ужасы злодейского нападения. Он решился не собирать дружины для набега, а идти один отыскивать свою семью, найти врагов, вырвать ее у них из рук и жестоко отомстить им за их смелый набег.

По всем остаткам от совершенных чужеземцами жертвоприношений легко можно было угадать то направление, где нужно было их отыскивать. Но прежде чем пуститься в путь, Эрам-хут снял с дерева телячью кожу и сделал из нее себе чувяки. Кожи этой еле-еле хватило для него на одну только пару. Он надел чувяки и быстро пошел по направлению к югу. Но долго, очень долго пришлось ему идти по крутым горам и по дремучим лесам, пока он не перевалил за родные горы и не дошел до первого абхазского аула в Цебельдинском ущелье. Подойдя к нему ближе, Эрам-хут увидел, что в ауле созвано собрание всего взрослого населения под вековым каштановым деревом. Не думая много, он тотчас же напал на всю толпу, очень многих убил, а одного захватил в плен для своих услуг, взвалил себе на плечо и ушел от них. Все жители аула погнались за ним.

По дороге Эрам-хуту пришлось перепрыгнуть через быструю горную речку. Он прыгнул и уронил один из своих чувяков, но даже не заметил этого, так занят был своими мыслями. Его преследователи добежали до речки и остановились. Они увидали этот чувяк, и ими овладел ужас. Двое из них попробовали в него сесть и свободно в нем поместились. Видя это, остальные не только прекратили свое преследование, но даже поспешили поскорее вернуться домой и благодарили бога, что он избавил их от столкновения с человеком, который носит такие громадные чувяки. Так и остался у Эрам-хута человек, захваченный им в плен, и он сделал его своим рабом, который стал ему прислуживать.

Долго еще шел Эрам-хут, все расспрашивая и разведывая по дороге. Наконец дошел до абхазского князя Келишбея Шервашидзе и вошел к нему. Тут его не окружили теми почестями, которых он был вправе ожидать по своей силе и своему росту. Князь обращался с ним надменно и своим гордым презрением и насмешками хотел, видимо, показать, что он по своему положению и могуществу не придает ровно никакого значения его силе. Для того, чтобы нагляднее это показать, он даже не сделал установленного обычаями края княжеского подарка Эрам-хуту, когда тот собрался от него уходить. Эрам-хуту это показалось очень обидным, и он в сердцах стал князю выговаривать:

— Не мог я ожидать от могущественного князя, — сказал он, — такого внимания и не забуду его вспомнить при доброй встрече с его дружиною.

Князь никогда со своей дружиною не расставался, и ему эта угроза показалась очень забавной.

— Что говорить напрасно, — отвечал он. — Если ты такой силач, как хвалишься, то возьми в плен жителей аула Джвари[756], — тогда я преклонюсь перед тобою и буду тебя встречать как самого почетного своего гостя из всех князей нашего края.

Аул Джвари славился между прочими аулами своей неприступностью, а отборные но росту и по своей силе жители его отличались особенной храбростью. Они отважной своей удалью при одном своем появлении наводили страх на всех соседей. Князь считал этот аул непобедимым.

При этой новой насмешке Эрам-хут только с презрением улыбнулся, ничего не ответил, а взял с собою своего молочного брата, который находился при князе и участвовал с ним в набегах, и отправился в путь, распространяя по дороге слух, что он идет один для того, чтобы напасть на жителей аула Джвари, захватить их в плен и увести с собою. Эта весть с быстротою молнии распространилась и дошла до Джвари. Сам князь послал предупредить об этом его жителей и просил их встретить достойным образом Эрам-хута и наказать его за смелую дерзость, а главное — постараться захватить его в плен.

Джварцы вместе с князем Келиш-беем заранее уже праздновали победу, и последнему еще вдобавок улыбалась мысль, что ему удастся у них купить пленного Эрам-хута и таким образом получить такого великана и силача в число своих рабов. Кто же мог сомневаться в том, что такой большой аул отборных джигитов в состоянии будет захватить в плен одного человека, хотя бы великана!

Эрам-хут, дойдя до горы Охачкуэ, поднялся на нее и оставил там все дорожные свои припасы под надзором молочного брата, а сам спустился вниз и напал на аул Джвари. Жители с яростью набросились на него, но первые ряды храбрецов, как один человек, упали мертвыми от быстрых и метких ударов Эрам-хута, а их натиск не причинил ему никакого вреда. С другой стороны, он и сам не мешкал. В самый разгар боя он поймал двух ближе к нему находившихся бойцов, связал их и, взвалив к себе на плечо, благополучно ушел с этой ношею на гору Охачкуэ.

Весь аул был ошеломлен таким исходом нападения. Первое время на многих напал страх, и они стали поговаривать, что следует целым аулом сдаться этому великану, но затем все опомнились и устыдились своего малодушия. Старейшие предводители созвали собрание всех способных к битве под тем тысячелетним деревом, где не раз разрешались вопросы о грозных набегах и делались распоряжения захватить в плен не одного какого-нибудь человека, а целые сотни людей и увести их для продажи в неволю. Предводители, стыдясь того, что пришлось созывать собрание, чтобы избавиться от нападения одного человека, стали оправдывать это перед народом тем, что Эрам-хут большой великан и обладает силою, равной нескольким сотням людей. Они ободряли молодежь, возбуждали ее сплотиться и действовать единодушно и указывали на поучительные примеры; бывают такие случаи, когда даже пчелы заедают медведей.

На другой день весь аул был вооружен от мала до велика и была установлена сторожевая цепь, чтобы быть готовым ежеминутно во всяком месте встретить врага. Но, несмотря на это, Эрам-хут все-таки каждый день повторял свои нападения и каждый день, уходя, захватывал с собою по двое и по трое пленных, а после его ухода жителям приходилось подбирать с поля битвы большое число убитых. Так продолжалось довольно долго. Смелость храбрецов стала исчезать, и после нескольких дней бесплодной защиты они убедились, что борьба с Эрам-хутом им не под силу и им одним с ним не справиться.

Тогда созвали опять собрание и по совету стариков решили, что весь аул должен прибегнуть к молитве о заступничестве местных икон: святого Георгия и Цина-Квиркве. Таинственное происхождение иконы Цина-Квиркве всегда обращало на себя особое внимание, и эта икона у жителей аула считается явленной и ими высоко почитается. Про ее явление сложилась особая легенда.

Рассказывают, что это было очень давно. Однажды пришел из лесу человек по имени Квиркве, что значит в переводе "июль", и ему не было вовсе известно слово "бог". Во время своих молитв, призывая бога, он обращался к нему так: "О создатель, который создал небо и землю". Мудрецам такое обращение к богу не нравилось; они возбудили против него народ и угрозами хотели заставить, чтобы Квиркве в своих молитвах упоминал бога. Они говорили ему, что нужно молиться известному богу, а не какому-то неизвестному существу. Но он, несмотря на все угрозы, не хотел изменить своего обращения к богу и за это был народом осужден на смерть и убит при полном собрании всего аула. После смерти Квиркве населению пришлось горько раскаяться в своем поступке и убедиться в том, что они убили святого человека: ангелы нисходили на его могилу и подолгу просиживали на ней. Многие даже слышали от них приказание, чтобы сделать образ этого человека, приносить этому образу жертвы и обращаться к нему с молитвами и просьбами, как к надежному помощнику людскому. Вследствие этого в ауле Джвари явилась икона святого Квиркве, и она поныне находится в большом почете и во всеобщем почитании среди всех народов.

После того как собрание жителей аула Джвари решилось прибегнуть к заступничеству местных икон, все стали спокойнее и начали делать приготовления к всеобщему жертвоприношению, т. е. к приношению жертв от имени целой общины.

На это ушла вся ночь, а на следующий день, рано утром, были принесены иконам и самые жертвы. Как только было совсем окончено жертвоприношение и все себя достаточно подкрепили, тотчас после того сторожевые люди дали знать народу, что вдали уже показался Эрам-хут. Все поспешили собраться в ту сторону, откуда он шел и, одушевленные таинственной силой местных икон, храбро приготовились вступить с ним в жестокий бой.

Когда Эрам-хут был уже довольно близко, громкий, воинственный крик вырвался у всех из груди и джварцы, вместо того чтобы ожидать, как было прежде, его нападения, теперь сами ринулись вперед и всей толпою набросились на него с такой стремительной силою, что ему пришлось на этот раз отступить. О захвате в плен кого-нибудь из нападавших нечего было и думать.

При отступлении Эрам-хут избрал более короткий путь и пошел прямо через огороды. В одном из них он наткнулся на молодую девушку поразительной красоты, которая занята была в то время собиранием лобии. Достаточно было одного только взгляда, чтобы быть ею очарованным, и он остановился как вкопанный. Самая мысль, что его преследуют, и полная в себе уверенность разом его покинули, он уже не мог оторвать своих глаз от этой девушки. Только близкие воинственные крики преследователей заставили его опомниться и выйти из этого оцепенения. На глазах надвигавшейся на него толпы он быстрым движением поймал красавицу-абхазку, взял ее на руки и стал уходить с нею в горы. Подымаясь на гору и любуясь все время своей ношей, Эрам-хут в первый раз в жизни почувствовал усталость и присел отдохнуть. Джварцы же в это время гнались за ним, а девушка не переставая кричала И издали ободряла их. Она уверяла их, что молитвы их услышаны и жертвы приняты иконами, а силы Эрам-хута уже иссякают. Ободренные такими криками, джварцы побежали еще скорее, так что Эрам-хут вынужден был от них спрятаться. Забрался он вместе с девушкой в дупло большого тысячелетнего дерева и велел ей молчать. Она перестала кричать, потому что он пригрозил убить ее. Джварцы сразу потеряли его из виду и догадались, что он от них прячется. Это их еще больше одушевило, но чтобы вернее удостовериться в своем предположении, они стали осматривать местность, и один из них влез для осмотра случайно на то самое дерево, в дупле которого сидел Эрам-хут. Последний не вытерпел такой близости своего врага и одним взмахом палки убил его. Но вместе с тем он выдал джварцам то место, где находился. Они окружили дерево со всех сторон, все разом напали на него и убили его.

Когда Эрам-хут пал мертвым под тысячами ударов — сидя в дупле, он не мог свободно двигать руками и таким образом не был в состоянии от них защищаться, — джварцы, не довольствуясь его смертью, хотели еще надругаться и над мертвым телом: они развели на груди у него костер, чтобы предать его позорному сожжению, а голову отрубили, потому что дали местным иконам обет: в случае победы доставить ее для жертвоприношения вместе с ценными вещами, которые при нем будут найдены.

Но в то самое время как они зажигали костер, подоспел из села Пахулани Геджия Шония, наместник Великого Циоха Сванетского, и запретил им это сожжение. Он освободил тело Эрам-хута из-под наваленного костра и распорядился предать его земле под высоким деревом в черном лесу. Отрубленную же голову и все ценные вещи джварцы взяли с собою. Голова была торжественно привязана ими в своем ауле на дереве перед ликами икон на съедение хищным птицам, насекомым и червям, а вещи — палка с железным наконечником и пороховница в серебряной оправе и с такими же цепями — возложены на иконы в знак чудесного избавления аула от силача-великана. Эти вещи и поныне хранятся в церкви Джвари, а имя Эрам-хут превратилось в имя нарицательное и употребляется теперь во всей Мегрелии и Абхазии как эпитет для обозначения высшего геройства и храбрости.

213. Окаменевшая чета[757]

Во время оно в прежних Звилетах[758] славилось одно семейство своим богатством, именем и связями с зажиточными обитателями окрестных деревень. Барзим — так звали хозяина дома — играл в судьбе деревни главную роль. Но не одно богатство и влияние ставили Барзима выше односельнев: он был искуснейший стрелок; любимое его ружье ни разу не било мимо цели. Бывало, на народных сходах он налету убивал птиц и на самом дальнем расстоянии попадал в цель. При такой способности к стрельбе охота сделалась любимым его занятием.

Одно только огорчало жизнь нашего героя и отнимало у его состоятельности и имени цену: он был бездетен. Напрасно он и его жена Кекела посещали самые отдаленные храмы и даже развалины древних церквей, обросшие кустарниками и травами, и кровью быков и баранов сбрызгивали их пороги. Напрасно Кекела налагала на себя разные обеты. Напрасно щедрой рукой давала милостыню нищим. Все было тщетно, ничто не помогало ей. Так прошло пятнадцать лет.

В одно прекрасное утро, при восходе солнца, когда Кекела стояла у порога своего дарбази[759], к ней подошел маститый старец в нищенском одеянии с перекинутою через плечо сумою и протянул руку за милостыней. Кекела вмиг вбежала в сатоне[760] и вынесла нищему чашку муки, и он, приняв ее, благословил добрую женщину, пожелав ей иметь потомство. И впрямь, скоро Кекела родила, к удивлению всех, близнецов — сына и дочь.

— Теперь я счастлив, — говорил Барзим приезжавшим к нему с поздравлением родственникам и знакомым. — По смерти есть кому управлять моим имением и засыпать гроб мой землею.

Новорожденные росли не по дням, а по часам. Прошло ровно два года, и малютки уже бегали и лепетали.

Наступило заговенье пред постом — время, когда каждый грузин, как бы беден он ни был, приготовляет хороший обед и ужин. В доме Барзима, как зажиточного человека, готовился, конечно, роскошный стол. Кекела в ожидании обеда сидела на дворе со своими детьми. Вдруг видит: одна ворона, откуда ни возьмись, села на стоявшую на дворе Барзима иву и начала каркать во весь голос. "Это дурной признак", — сказала Кекела, посылая тысячи проклятий злой вещунье.

День клонился к вечеру. Вдруг в доме Барзима послышались шум и крики. Малолетний сын Барзима Датико, оставленный по неосторожности матери во дворе, пропал из виду. Сначала думали найти дитя в деревне, но, когда осмотрели ее, мальчика ни в чьем доме не оказалось. Озадаченный Барзим, второпях перекинув через плечо любимое свое ружье и прадедовскую саблю, с дюжиною молодцев пустился искать дитя по звилетским лесам, а Кекела, окруженная женщинами, плакала навзрыд. Прошли сутки, вторые, третьи. Осмотрели в звилетских лесах каждое дерево, каждый куст, осмотрели каждую окрестную деревню, но мальчика нет как нет. Пропал он без вести, безвозвратно.

Этот случай вызвал в деревне разные толки. Одни говорили, что дитя похищено драконом, рабом святого великомученика Георгия, за то, что Барзим, беспощадно истребляя оленей в звилетских лесах, рогов их не приносил в жертву святому, как бы следовало. Другие полагали, что дитя поглощено землею в наказание Барзиму, самовластно управлявшему Звилетами и притеснявшему бедных жителей. Третьи думали, что оно похищено осетинами, имевшими свои убежища в звилетских лесах.

Утекло с того времени много воды. Барзим и Кекела примирились с постигшим их горем и все свои родительские заботы сосредоточили на единственной своей дочери Марте. Ей исполнилось уже двадцать лет, и она своей необыкновенной красотою и умом привлекала к себе внимание многих. Но никто из домогавшихся ее руки не имел успеха. В это время в отдаленных городах Осетии появился какой-то пришелец, проданный осетинами в прежние времена чужеземцам, разбогатевший там и воротившийся на родину, о которой он мало и слыхивал, оставив ее еще ребенком. Наконец он появился в Звилетах. Молодой человек скоро прославился. Приглянулся он Марте, и родители дали свое согласие на брак.

Наступил день свадьбы, столь радостный для Барзима и его семейства и желанный для обитателей Звилет.

Кончились все приготовления, гости собрались; жених и невеста, наряженные, сидят на особом, приготовленном для них месте, в дарбази, ожидают священника. Явился священник и, благословив молодых, направился вместе с ними в церковь. А за ними медленно потянулись макреби[761] с пением, приличным случаю. Отворили дверь храма, зажгли свечи, и взоры всех обратились на молодых виновников настоящего торжества. Они стояли в какой-то непонятной задумчивости и бледность покрывала их лица. Священник обвенчал их, и макреби, окружавшие молодых, дав им выйти из церкви, готовы были грянуть громогласно свое макрули[762]. Но — о чудо! о ужас! — как только молодые переступили порог церкви, внезапно какая-то невидимая сила с шумом и треском ударила в них, и они превратились в камни.

Нужно ли говорить, что богатый жених был родной брат невесты, украденный осетинами!