Грязное мамбо, или Потрошители

VII

В жизни я терял сознание четыре раза. Про первый я только что рассказал, про второй и четвертый говорить еще не готов. Третий обморок случился много позже моего увольнения из морской пехоты, когда я еще проходил обучение в Кредитном союзе. Они прикрепили меня к специалисту третьего уровня, старому дураку, занимавшемуся исключительно изъятиями «Джарвиков» и цепной работой, которая, как известно, вообще не требует помощников. Проблема состояла в том, что ему было лень бегать на задание, в результате чего я очень скоро стал сам себе ученик и инструктор.

Однажды вечером мы получили заказ в районе складов — изъять пару почек у неисправного должника, торговавшего сантехникой. Никаких сложностей, нормальная оплата, вечером по телеку ничего хорошего, так что настроение не испортилось. Стандартные комиссионные — семьдесят процентов наставнику, тридцать мне. Такое разделение доходов меня вполне устраивало — в тот месяц я был между двух очередных браков и прекрасно обходился пастой и солеными крендельками.

Но когда пришла пора в темпе тащить задницы на задание, наставник меня кинул — пошел в кино, напился до остекленения и не явился на работу. Я мог дождаться, пока он протрезвеет, написав заявление о переносе сроков на день-другой, но конкуренция в нашей сфере довольно жесткая, и попробуй я открыть рот, заказ скорее всего уплыл бы к другим. Рассудив, что рано или поздно придется включаться в бизнес и мочить клиентов, а это дело ничем не хуже других, я решил не выступать и управиться собственными силами.

Первым шагом в работе специалиста по возврату биокредитов является составление плана. Каждый охотник желает знать, где сидит клиент, плюс окружающая обстановка, размеры дома, офиса, лачуги, в которой он прячется, наличие рядом других людей, телефона, оружия, могут ли они вызвать вооруженную помощь и тому подобное.

Я решил действовать по правилам. На карте, которую я добыл за взятку у секретаря администрации округа, склад значится размером восемьсот-девятьсот кубических метров — весьма внушительный тайник. Клиент оказался «один дома». Даже без мощного микрофона слышалось, как он возится внутри, но точно определить его местонахождение было трудно. На секунду я задумался, не применить ли альтернативную тактику задержания — у меня при себе имелись пистолет, заряжаемый стреловидными поражающими элементами, и дальнобойный тазер, — но это менее надежно и в значительной степени зависит от меткости. А вдруг промажу? Первый самостоятельный заказ я решил выполнить образцово-показательно и выбрал эфир.

Включив фирменный карманный лазер-карандаш — выдавали в качестве бонуса при подписании контракта с союзом и оставляли даже тем, кто уходил из дела, — я вырезал маленькое отверстие в стекле над самым полом. Шланг, вентиль, поворот — и балдеж. Три канистры опустели одна задругой, а я терпеливо сидел в темноте, ожидая, пока клиент созреет. В отношении дозировки наркоза нас обучали почти как профессиональных анестезиологов, хотя вы никогда не услышите, чтобы почтенные матроны из какого-нибудь деревенского клуба уговаривали своих дочерей выйти замуж за нашего брата.

Через пятнадцать минут после того, как кончился эфир, я решил — пора войти и завершить дело. Я слышал глухой звук падения тела уже на половине второй канистры, означавший, что клиент лежит готовый к единственной хирургической операции, которой я обучен. У меня с собой был респиратор на случай, если остаток эфира еще не испарился, но я рассудил, что в помещении таких размеров надышаться невозможно.

Рассудил я, как тут же выяснилось, неправильно. Войдя, я с порога увидел, что склад, снаружи такой огромный, внутри поделен на множество офисов, каждый площадью не больше трехсот кубических метров. Я попытался повернуться к выходу — полагаю, в надежде выскочить на улицу одним прыжком, но загустевший, перенасыщенный парами тройной дозы эфира воздух выстрелил мне через ноздри прямо в мозг мощным залпом. Колени подогнулись, плечи обмякли, и я тяжело рухнул на пол, удачно попав на свои ключи. Синяк потом не сходил две недели.

Очнувшись, я увидел разъяренное отечное лицо своего наставника, от которого несло кислым молоком и скверным ромом; он орал, что я едва не упустил клиента и ему пришлось гоняться за говнюком по всему складу и вынимать почки голыми руками.

В Италии же, очнувшись, я увидел ясную фарфоровую красоту, склонившуюся надо мной; халат чуть приоткрылся, белый хлопчатобумажный лифчик почти сливался по цвету с кожей, а рука нежно гладила мой мокрый лоб. Едва не задевая кончик носа, врач обмахивала меня кожаным кошельком, от запаха которого разбежались бы скунсы; но я ощущал лишь тонкий аромат духов от ее шеи.

— Тихо-тихо-тихо, — удержала она меня, когда я попытался сесть. Я лежал на какой-то кровати, уже не пристегнутый. На соседней койке оказался Гарольд Хенненсон. Другие солдаты нашего взвода бродили по комнате, тряся головами и напряженно мигая, каждый в своем, индивидуальном грогги.[11] Только Джейк держался молодцом, перешучиваясь с медсестрами и посмеиваясь над нами.

— Нас что, бомбили? — спросил я у врачихи.

— Никого не бомбили. Ложитесь.

— Это был тест?

— Да, это был тест.

Тут Гарольд сел в своей кровати, подвинулся к краю и наклонился ко мне.

— Тест на контузию, — ровно сказал он. Я видел, как его зрачки метались в глазницах, произвольно меняя направление взгляда. — Хотели посмотреть, держим ли мы удар.

— Ты тоже упал в обморок? — спросил я.

Гарольд кивнул, не поднимая головы. Возможно, от стыда.

— Да, — подтвердил он. — Не очень удачно у меня вышло.

— Вот если бы они попробовали ударить тебя в живот… — начал я.

От этого он немного встрепенулся, и следующие двадцать минут мы пытались прочистить мозги фруктовым соком, пока нам не разрешили встать. Тогда мы принялись бродить по комнате в состоянии полуступора, изо всех сил пытаясь держаться прямо и с достоинством.

Были, конечно, и другие проверки — зрения, слуха, памяти, рефлексов, обоняния, вкуса, — тесты, которые тянулись бесконечно, и те, что заканчивались через пятнадцать секунд. По окончании тестирования всякий раз выдавали лист бумаги с цифрами, непонятными нам, но вызывавшие бурные охи и ахи наших командиров.

Через неделю нас построили и объявили новые назначения и полигоны, где нас будут обучать перед отправкой в Африку. Гарольд стоял через два человека от меня, Джейк — в следующем ряду.

Сержант Игнаковски скорострельной очередью пробежался по списку имен и назначений:

— Бернс — инженерные войска, Карлтон — пехота, Дуброу — пехота…

Нам с Джейком и Гарольдом предстояло водить танк.

Через полгода я наконец осмелился спросить Тига, почему нас распределили в танковую часть, а не на какую-нибудь менее яркую и более расслабляющую задачу. Мы сидели в палатке в самом сердце африканской пустыни, ожидая приказа возобновить маневры, и пили воду из маленьких вонючих ковшиков, которые никогда не высыхали. Я старался впитать максимум влаги, пытаясь восстановиться после пятнадцати дней на стодесятиградусной жаре. Танки, может, и страшны в бою, но кондиционеры в них не предусмотрены.

— Вы попали в танковые войска, потому что начальство так решило, — сказал сержант. Он только что вернулся из штаба и еще не снял парадной белой формы, в которой подмышки и спина просвечивали сквозь мокрую от пота ткань. Капли пота Ниагарой падали на пол палатки.

— После тех тестов?

— Отчасти.

— А каких именно?

Сержант не стал сластить пилюлю. Он всегда резал правду-матку, не заботясь, понравится ли тебе ответ.

— Ударную волну помнишь? — спросил он. Я кивнул. — Вот после этого. Ты, Фрейволд, Хенненсон показали лучшие результаты, поэтому вас решили определить в танкисты.

Я все еще не понимал.

— Так мы что, не получили контузию?

— Да нет, — сказал Тиг. — Вы все получили контузию, и нехилую. Но вы вышли из реактивного состояния быстрее остальных, сразу начали контролировать свое тело. Видимо, у вас черепа побольше, чем у прочих, вот лишнее давление и отпустило быстрее. Или мозги поменьше. И в том и в другом случае вы и танки просто созданы друг для друга. Все, пора двигать.

Большие черепа и маленькие мозги — вот беспроигрышная тактика, благодаря которой мы и победили в Африканской кампании.

Только что поспал минут тридцать или чуть больше. Остается надеяться, что это скорее признак адаптации организма к обстоятельствам, чем симптом недопустимой расслабленности. Неужели в самых дальних извилинах зародилась мыслишка, будто отдых важнее бдительности?

Ослабление привычной настороженности могло быть вызвано и запиской, найденной вчера в «Кенсингтоне». Чем больше я стараюсь выбросить ее из головы, тем чаще возвращаюсь мыслями к загадочному «Заткнись».

Так коротко. Так безапелляционно. Не могу не думать о тех, кто ее написал, и где они могут быть. И почему они здесь. Отель на Тайлер-стрит — отличное место, чтобы прятаться, но это мой схрон, и если здесь появились другие жильцы, я хочу с ними познакомиться. Может, я начну брать с них субаренду.

Если вдуматься, по ночам действительно кое-что происходит — изредка внизу хлопает дверь, скрипят половицы, словно кто-то ходит. Но эти звуки можно услышать в любой сгоревшей гостинице, построенной в двадцатом веке. И хотя желудок ухает в неведомые глубины при любом шуме, а руки автоматически хватают скальпели при малейшем треске, я и подумать не мог, что в конце концов шорохи старого дома подействуют на меня успокаивающе. Но я много месяцев был один, и хотя изоляция — обычный удел биокредитчика, всегда умел проковырять в ней дырки.

Я не питаю иллюзий по поводу своих способностей не свихнуться от одиночества. Я пятикратный победитель свадебных турниров; стало быть, существует какая-то причина, по которой не умею долго жить один.

Второй визит к психотерапевту с Кэрол. Тот же самый мозговед, утверждавший, будто у меня большой любовный потенциал, теперь внушает, что во мне гнездится масса глубоко сидящих страхов.

— Вы не забыли, как я зарабатываю на жизнь? — спросил я.

Он вежливо улыбнулся. Еще бы, такое забудешь.

— Но это не исключает тот весьма реальный факт, что у вас множество прочно укоренившихся страхов.

— Например? — хмыкнул я.

— Страх смерти.

— Ну, кто ее не боится… Дальше.

— Провалов в работе.

— А вас это, типа, не беспокоит?

— Одиночества, — сказал психознатец, лукаво подмигнув моей жене.

Это я отмел.

— Доктор, вы хоть знаете, сколько в мире людей? Восемь миллиардов! Даже прокаженный с двумя последними неотвалившимися пальцами не найдет укромного уголка — туда немедленно припрутся еще шестеро с тем же диагнозом. Не боюсь я одиночества! На земле не осталось такого понятия!

Позже я убедился, что это неправда. На девятый год работы в союзе мне достался заказ на изъятие искусственной ЦНС марки «Призрак» у Джеймса Бонасеры, или Ти-Боуна, в прошлом известного музыкального продюсера, выпустившего мои любимые песни, которые мы с парнями напевали по межтанковой связи, когда заканчивался бой, особенно «Детка на моих руках» в исполнении «Сэмми-бренд трио». Несмотря на нежелание связываться с «Призраком», я чувствовал, что должен лично сказать Бонасере, как фанатею от его музыки, прежде чем вырву центральную нервную систему.

Я не люблю иметь дело с «Призраками». У меня даже лицензии на это нет, хотя настоящий биокредитчик выполняет любую работу, с правами или без. Я могу понять человека, которому нужна модифицированная поджелудочная железа или новые алюминиевые легкие, но когда кто-то изъявляет желание заменить или увеличить вещи настолько абстрактные, как чувства или память, предпочитаю отойти в сторону и отдать заказ «касперам». Не поймите меня превратно — даже кое-кто из моих знакомых пошел на апгрейд,[12] чтобы баловаться с «Призраками», но для этого нужно обладать толикой эмпатии, а я с детства не умею одушевлять неживые предметы.

Но комиссионные были слишком большими, а шанс встретиться с кумиром чересчур заманчивым, чтобы отказаться, поэтому я поехал в пригород, где жил Бонасера. Задрипанные городские улицы и тощие дворняжки вскоре сменились мощеными тротуарами и резвящимися детьми, а в воздухе повеяло запахом дубов и сосен. Начинался листопад, и хотя в городе деревья тоже стояли с красными и желтыми кронами, здесь они казались уместнее — так бутылка красного вина лучше на вкус в итальянской Венеции, чем в городке Венеция штата Калифорния.

Бонасера жил в дорогом особняке площадью двадцать тысяч квадратных футов. Последнее обстоятельство меня обрадовало. Будь дом поменьше, меня посетило бы искушение сразу пустить эфир, исключив возможность напоследок пообщаться с клиентом. Но в такие дворцы я с собой эфира не возил и волей-неволей выбрал персональный подход.

За коваными воротами начиналась аллея длиной в полмили, обсаженная фигурно подстриженными кустами, усыпанными ягодами. Ти-Боун по-прежнему жил на широкую ногу, хотя служба внутреннего налогообложения, тщательно изучив состояние его финансов, осталась в легком недоумении и тут же описала авторские гонорары за дополнительные тиражи последних десяти альбомов, приплюсовав для верности прибыль и от следующих десяти. Распродажа имущества была назначена через неделю после той среды. Дом, мебель, машины — Ти-Боун остался полным банкротом, у него забирали буквально все. Не отстали и мы.

Я нашел Бонасеру в музыкальной студии в восточном крыле дома, в наушниках, с закрытыми глазами, сосредоточенно слушавшего свою стереосистему с сорока треками. Я стоял в дверях добрых десять минут, глядя, как его пальцы летают по микшерному пульту, доводя до совершенства новую песню.

Наконец Ти-Боун выпрямился и снял наушники, аккуратно положив их на пульт.

— Добрый вечер, — произнес он, не повернув головы. Его голос оказался низким и мрачным, словно при барахлящем низкочастотном динамике. — Вы из налоговой?

— Нет.

— Слава Богу, — сказал он. — Эти кровососы все забирают.

— Я тоже, — признался я.

Он кивнул, переваривая новую информацию, и наскоро примирился с теми богами, с которыми счел нужным.

— Понимаю. Можно мне закончить эту песню? Пожалуйста!

Я посмотрел на часы. Оставался еще один заказ, но я мог перенести его на более позднее — или уже раннее — время.

— Конечно, — отступил я на шаг. — Я ваш большой поклонник. «Детка на моих руках»… Потрясающая песня. — Я с трудом удержался, чтобы не погрести клиента под лавиной давно копившегося обожания; это было бы непрофессионально.

Но он живо обернулся, быстро подошел ко мне — сухой, жилистый, дерганый — и за руку потащил к микшеру.

— Вот ты-то мне и поможешь, — сказал продюсер. — Я много месяцев работаю без ассистента.

Я запротестовал, поскольку в жизни не стоял за микшерным пультом, но Ти-Боун отмел возражения, заявив, что это не важно.

— Песня — это множество маленьких отрывков, — сообщил он, — гармонично связанных. Все, что от тебя требуется, — слушать части в составе целого. Если удалось расслышать отдельные фрагменты, хватай их и перемешивай, это улучшит общее впечатление.

Сложись жизнь иначе, я мог бы стать аранжировщиком.

Песня, которую я помогал микшировать в тот день — «Тейлор знает, что к чему» в исполнении оркестра Сьюзен Ланди, — стала посмертным платиновым хитом Ти-Боуна, и хотя мне мало кто верил, я рассказывал в союзе, что помогал с духовыми и виброфоном.

Через два с половиной часа мы закончили; звук получился легким, летящим, а продюсер принял достаточно «кью», чтобы и тяжеловоз копыта отбросил. Он то и дело предлагал мне блестящий красный порошок, всякий раз забывая, что я решительно отказался десять минут назад. Вынув из него искусственную ЦНС, я не удивился, увидев, что центральный процессор покрыт коркой высохшей спинномозговой жидкости. У подсевших на «кью» это не редкость, и очень жаль, что даже после самой дорогой из имплантаций продюсер не смог перепрограммировать себя и побороть привычку.

Ти-Боун рассказал, что девять месяцев живет один — жена забрала дочек-близнецов и сбежала на виллу на Ямайке; с тех пор он не видел живой души, пока я не вломился в дом, чтобы украсть его мозг, как он выразился. Со звукозаписывающими компаниями, оркестрами и прочим внешним миром он кое-как общался через почтовую службу США — самый медленный из современных способ связи. В результате переговоры шли с черепашьей скоростью и всевозможными недоразумениями из-за трехнедельных сроков доставки корреспонденции, и это сыграло основную роль в окончательном отрыве Бонасеры от реальности. Истинное одиночество, как я узнал в тот день, — это не отсутствие рядом других людей. Это отсутствие оперативной связи с миром.

Хорошие новости: сегодня вечером я ходил в тайский ресторан, то есть без спроса вошел со служебного входа, украл форменную пару и проскользнул в кухню моего любимого заведения, одетый как обслуга. Я сунул под пиджак две порции «Пад-ки-мао» и курицу с карри «Пананг» и, прежде чем кто-нибудь из официантов или поваров заметил, что я не таец и вообще на тайца не похож, улизнул на улицу. Возвращаясь в гостиницу кружным путем и на ходу опустошая контейнер с лапшой, я глазел на небоскребы. Если пристально вглядеться, можно рассмотреть тени даже в неосвещенных окнах офисов и квартир, смутные силуэты, двигавшиеся в темноте.

Вместо того чтобы, как обычно, отправиться в свой номер, я присел на тротуар напротив гостиницы. Бетон был холодным, но нагрелся, пока я уплетал курятину. От огненно-острого карри на лбу выступили крупные капли пота. Я безостановочно обозревал обгорелую высотку, не задерживаясь подолгу на одном месте. Фокус видеть в темноте — без инфракрасного объектива, конечно, — заключается в том, чтобы водить глазами вправо-влево, горизонтально сканируя объект, прежде чем зафиксировать взгляд в какой-то точке. Этот навык мы приобрели в танковых войсках. Кстати, там же нас научили опорожнять кишечник, не присаживаясь на корточки, не издавая звуков и даже не снимая штанов, так что на гражданке свой военный опыт я применяю с купюрами.

Через сорок пять минут сканирования окон и всасывания скользкой лапши я решил отправиться на боковую, но едва отряхнул колени, прикидывая, как незаметнее проскользнуть в отель, резкое движение на верхнем этаже привлекло мое внимание. Я всмотрелся, отвел глаза, вновь уставился в ту же точку и, представьте, разглядел смутный человеческий силуэт, которого не было раньше. Он сразу замер, едва я его заметил, и у меня возникло ощущение, что мы пялимся друг на друга.

Я кинулся в вестибюль гостиницы.

В хорошем темпе пробежав тринадцать этажей, я с разбегу пнул дверь пентхауса. Распахнувшись настежь, она ударилась в стену. Можно было уже не таиться: время слишком позднее, чтобы жильцы соседних домов обратили внимание на шум, а напугать непрошеного гостя я был только рад.

Пентхаус оказался пуст. Из окон от пола до потолка — некоторые целые, другие частью битые — открывался прекрасный вид на центральные трущобы и заманчивые возможности для застройки чуть подальше, но в номере никого не было. Стены покрывала сажа, как и в моей комнате, с той разницей, что здесь под слоем копоти угадывался более нормальный цвет.

Пол, к моему удивлению, оказался чистым, как и прочие горизонтальные поверхности: ржавый металлический столик в центре комнаты был достаточно опрятным, чтобы на нем без отвращения пообедал завзятый микробофоб.

Секунду я раздумывал, не сбегать ли вниз за одним из немногих оставшихся у меня сканеров, например, за инфракрасным, настроенным на тепло тела, но понял, что за то время, которое уйдет на беготню по лестнице, я упущу все остальные следы, и так буквально остывающие.

Поэтому я выбрал старомодный обыск. Пальцами по полу, глазами по стенам. Ищем волосы, обрезки ногтей…

Волокна одежды. У самой двери в футе над плинтусом из стены торчал ржавый гвоздь. Присев на корточки, я, изо всех сил напрягая глаза, вгляделся в крошечную металлическую шляпку.

Бежевая, прозрачная, тянущаяся ткань. Крохотный клочок нейлона. Кто-то пробегал здесь второпях и порвал колготки.

Итак, как я уже сказал, хорошие новости.

Я снова живу с женщиной.