Глава X БРАТЬЯ ГРИММ, ГЮНТЕР ГРАСС И СЛОВА

В произведениях Гюнтера Грасса не раз возникают переклички с творчеством братьев Гримм. В романе «Крысиха» постаревший герой «Жестяного барабана» Оскар Мацерат снимает фильм «Леса братьев Гримм», где сюжеты известных гриммовских сказок напрямую связываются с отдельными сторонами действительности ФРГ. Сказочно-экологическая линия романа сопряжена с персонажами знаменитых сказок, с самими братьями, которые оживают в роли боннских министров и у которых сказочные герои пытаются искать защиты от лишенного фантазии и потому духовно оскудевшего мира, где правит золотой телец.

Якоб и Вильгельм Гримм предстают в «Крысихе» как борцы с коррумпированной властной верхушкой общества, финансовыми магнатами и прочими владельцами крупных капиталов. Сказке удается на короткий миг одержать над ними победу: демонстранты требуют «сказочного правительства» и напрямую призывают: «Пусть правят братья Гримм!» Но силы неравны, и в итоге антиэкологисты и враги сказки расправляются со всеми, кто пытался им противостоять: братьев Гримм приказывают арестовать, и герои их сказок терпят поражение в конфронтации с властью.

Братья Гримм, как и некоторые другие писатели минувших эпох, являются для Грасса какой-то жизненно важной, живой частью культурного наследия, которая ему особенно близка. Неудивительно, что собирателям знаменитых сказок он посвящает одну из своих поздних книг — «Слова братьев Гримм» (2010).

В середине XIX века братья Гримм, известные российскому читателю преимущественно как собиратели и литературные обработчики немецких народных сказок, работают над монументальным «Немецким словарем» (точнее «Словарем немецкого языка»), задуманным как этимологический и историко-лингвистический труд. Он был начат и концептуально обдуман ими (первый том вышел в 1854 году), а после их смерти продолжен коллегами разных поколений и завершен лишь во второй половине следующего века.

Спустя примерно полтора столетия после выхода первого тома другой немецкий писатель, наш современник Гюнтер Грасс, рассказывает о их работе, прослеживает сложный жизненный и творческий путь братьев Вильгельма и Якоба, выдающихся литераторов и ученых, родоначальников германистики как науки о немецкой литературе и языке, основателей исторической филологии. Повествуя о их полной драматических поворотов личной и профессиональной судьбе, Грасс рассказывает и о себе, дополняя и многое расшифровывая из собственного художественного и жизненного багажа, включая общественную и политическую деятельность.

При этом он не только ведет искуснейшую словесную игру в бисер, как бы присоединяясь к творческому процессу отбора слов и составления словесных «гнезд» для словаря, которым увлеченно занимались братья Гримм, но и умудряется — в свойственной ему манере — втиснуть в почти исключительно лингвистическое пространство большие отрезки немецкой истории, многие ключевые эпизоды из разных эпох, время далекое и близкое, в том числе самую что ни на есть актуальную современность.

Подзаголовок этой книги — «Объяснение в любви». Это признание в любви не только двум выдающимся, как сказали бы в советские времена, «мастерам слова», но и немецкому языку с его богатейшими лексико-фразеологическими возможностями, и немецкой литературе, возникшей на основе этого языка и его обогащавшей.

«Жили-были когда-то два брата, которых звали Якоб и Вильгельм, которые считались неразделимыми и известными на всю страну, почему их и называли — из-за их фамилии — братья Гримм…» Так говорится почти в самом начале книги, а судя по другим его сочинениям, Грасс и раньше любил этот народно-сказочный зачин: «Жили-были когда-то…» Только в других его произведениях это, как правило, носило у Грасса насмешливо-пародийный характер, а здесь всё говорится абсолютно всерьез. И хотя словесная виртуозность и изобретательность не изменили писателю и языковая стихия по-прежнему буйствует в его сочинении, былого гротескного пиршества здесь мы уже не найдем: книга о братьях Гримм, включая исторические отклонения и вставки, вполне органичные для стиля этого произведения, написана очень серьезно. Да и полная драматических моментов жизнь двух главных героев требует этой серьезности. Впрочем, как мы знаем, раньше Грасс умел заставить гротеск «работать» в самых что ни на есть трагических ситуациях.

Временами братья Гримм и Гюнтер Грасс оказываются, волей автора, современниками, близкими по взглядам и даже вступающими в диалог, волнующий всех троих. Грасс видит себя то гуляющим с одним из братьев по аллеям Берлинского зоопарка, то беседующим с обоими на скамейке среди деревьев, а то и сидящим среди членов Прусской академии наук во время выступления Якоба. В ряду других слушателей обнаруживаются поэты и ученые разных эпох — здесь и Лейбниц, и Гердер, и Гёте, и Фихте, и Гегель, по прихоти грассовского пера оказавшиеся в одном зале, несмотря на разницу времен. Это цвет немецкой словесности и философии. Благодаря им возникло выражение «страна поэтов и мыслителей».

Хотя еще при Гриммах ощущается нечто тревожное, какой-то диссонанс, который спустя столетие заставит задуматься: а уместна ли эта формула в известный период XX века, когда мир содрогнулся перед лицом нацистских преступлений? Неужели такое возможно в «стране поэтов и мыслителей»?! А тогда, при Гриммах, некто Виганд, защищая от критики работу братьев над словарем, видит главный порок одного из критиков в том, что у него в жилах «нет ни грана немецкой крови» — сплошь еврейская. Якобу Гримму такая защита не очень по душе. Но и высказываться ему тоже не по нраву. Он вообще «против политики». Зато Гюнтеру Грассу это не просто небезразлично, а очень важно, и негативный смысл его высказываний по этому поводу вполне очевиден. В своей книге он не раз вернется к этой теме.

Но главное, конечно, другое: Грасс снова и снова подчеркивает, что через «языковые мостики» он и братья Гримм тесно связаны, пропасть лет не разделяет их. Вот почему он всё время воспроизводит воображаемые встречи с братьями, в том числе уже упомянутое заседание в Прусской академии наук, где Якоб произносит совсем не лингвистическую, а скорее жизненно-бытовую, берущую за душу речь о старости, ее бесчисленных тяготах и редких радостях. Духовное соприкосновение автора книги и ее героев выливается в почти осязаемое, реальное. Разделенные полутора столетиями, они предстают как сограждане, современники и единомышленники.

Братья живут «по совести» и потому оказываются нередко в эпицентре конфликтов. Эта жизнь «не по лжи» представляется Грассу достойной подражания. Он вспоминает эпизоды своей юности, когда жить по совести было невозможно. Он, как и подавляющее большинство сверстников, не очень-то задумывался над этим, а позднее не уставал корить себя, что в свое время «не задавал вопросов». Вспоминает он и страницы своей зрелой жизни, например участие в предвыборных кампаниях в поддержку Вилли Брандта, и более поздние эпизоды, в частности падение Берлинской стены, начавшееся объединение Германии, о котором он мечтал, но которое тем не менее оставило у него горький осадок. И всякий раз он мысленно обращается к братьям Гримм и как бы ищет у них моральную поддержку.

В отличие от Грасса, вложившего в политическую и публицистическую деятельность немало душевных сил, Якобу Гримму «всякая политика кажется отвратительной на вкус». Он ведет себя как гражданин, но не хочет быть ни «либералом» (хотя, по существу, оба брата были именно либералами), ни «конституционалистом», не желает быть ни «за», ни «против», не намерен принадлежать ни к какой партии. Его стихия — это слова, словоупотребление великих поэтов. Старые слова он именует «языковыми памятниками». Его главный долг, если можно так выразиться, лексико-грамматический, филологический. Вот почему сделанное Гриммам предложение создать словарь Грасс считает «звездным часом книгоиздания».

Грасс и собственное творчество ставит в некую опосредованную связь с творениями братьев Гримм. Он вспоминает романтиков Ахима фон Арнима и Клеменса Брентано с их «Волшебным рогом мальчика», сборником старинных народных песен, над которым потрудились и Гриммы, и соотносит свои книги с этим известнейшим образцом немецкой романтической традиции: в романе «Палтус» подробно пересказывается история возникновения «Волшебного рога». Упоминается в данном контексте и сказка «О рыбаке и его жене», которая обыгрывается в романе Грасса в связи с проблемой отношений полов, меняющейся роли мужчины и женщины в истории человечества, феминистской борьбы и т. д.

Любое слово из гриммовского «Словаря» становится для Грасса зацепкой, игровым поводом, чтобы перенестись из минувшего в день сегодняшний и откликнуться на его события. Так, слово «узел» немедленно вызывает ассоциации с историей повешенного иракского диктатора Саддама Хуссейна.

Для Грасса Саддам — конечно же монстр, как и любой кровавый деспот. Но виновными, с его точки зрения, являются и те, кто, «служа нефтяному бизнесу», пожимал ему руку, снабжал его оружием всех калибров, да еще и ядовитым газом и другими поражающими химическими средствами, чтобы он мог победить «врага-соседа», который для него был воплощением зла. Правда, Грасс не упоминает, что «враг-сосед» вел себя не менее ужасно, выставляя в первые боевые ряды детей, которые тем самым приносились в жертву. Его больше заботит, что «мы», то есть, по-видимому, западный мир, «во имя свободы удовлетворились одним повешенным», поскольку «мы» в принципе против смертной казни. Но «мы» страшно испугались, когда вскоре после исполнения приговора повесились несколько детей. Это были дети из разных стран, но все они последовали «за своим идолом». И снова Грасс не упоминает выставленных в авангард боевых действий и убитых в боях с иракцами иранских детей, науськанных властителями на «врага-соседа». Сложная, однако, материя… Но ощущения, что Грасс в ней до конца разобрался, не возникает.

Всё проще, когда он снова и снова воображал себя сидящим на скамейке Берлинского зоопарка рядом с Якобом, который так любил гулять по тамошним аллеям. Иногда, ввиду молчания собеседника, Грасс что-то пытался ему внушить, в чем-то убедить, ободрял его, говоря о значимости начатого братьями и не завершенного ими «Словаря». Но увы: «Мой сосед по скамейке не реагировал. Он сидел, демонстрируя запечатленный в меди Людвигом Эмилем (третьим из братьев Гримм, известным художником. — И. М.) красивый профиль». И только когда Грасс мимоходом упомянул, что Хильдебрандт (работавший над словарем еще при жизни Якоба и потом после его смерти. — И. М.) не ограничивается цитатами из Шиллера и Гёте, а цитирует и современников, «даже Генриха Гейне», ему показалось, что на лице его соседа «отразился страх. Но сразу после этого выяснилось, что я сижу один, хотя и не переставая что-то бормотать».

Якоб с самого начала против того, чтобы в словарь вносились высказывания «современных», вроде Гейне или Гуцкова, и вообще кого-либо из «Молодой Германии», этого предреволюционного интеллектуального литературного течения. Карл Гуцков был восторженным сторонником Июльской революции 1830 года во Франции. В 1835 году германский бундестаг запретил «младогерманцам» печататься. Вильгельм Гримм и вовсе считал их «бандой». Иначе говоря, образы братьев отнюдь не однозначно «розовые» даже в доброжелательной грассовской интерпретации, они полны противоречий, и автор, высоко ценя обоих, не склонен был их идеализировать. Но они очень важны для него как люди, как ученые и литераторы, в известном смысле как образцы для подражания.

Для братьев написание словаря — не просто увлекательная, захватывающая работа, она еще позволяет сохранить «независимость от любой государственной службы». Но они могут вести себя и как «деловые люди», упрямо выторговывая у издателя более высокое денежное содержание. Грасс признавался, что это как-то не вязалось с его представлениями: «деловой тон не оставляет места для очаровательных выражений и поэтической стихии, которые столь характерны для их писем». Грасс называл это «странным поведением», ведь он представлял себе младшего Гримма, Якоба, как «мягкого, мечтательного» человека, чьи слова «шли от сердца». Такой прагматизм кажется ему удивительным, плохо сочетающимся с его представлениями о братьях.

Но все же главное в их характерах и внутреннем мире — это преданность и верность немецкой литературе и немецкому слову. Братья признаются, что лучшим в их жизни были «труд и старание». Грасс разделял эту точку зрения. Он и сам, уже оставивший позади свой восьмидесятилетний юбилей, говорил о неиссякающей жажде работы, о стремлении продолжать писать.

Каждая буква, на которую начинается какое-то слово, вносимое в словарь, и каждое слово, щедро окруженное литературными цитатами, вызывали у Грасса переклички с современностью и его собственной жизнью. Например, слово «война». Уже упомянутый сотрудник Гриммов Рудольф Хильдебрандт через два года после основания германского рейха восторженно пишет в одном из томов, что «государственное и военное искусство и смелость, наконец», помогли «больному и искривленному древу нации» снова обрести «пространство, свет и воздух». Эти слова более чем смущали Грасса: «Едва ли такое могло бы выйти из-под пера Якоба. Или всё же могло? Неужели братья Гримм так увлеклись бы любовью к отечеству, в которой многократно всех заверяли, что стали бы славить войны, начавшиеся вскоре после основания рейха, которые по воле Бисмарка велись против Дании, Австрии и Франции?»

Грасс признавался: «Я не знаю ответа», — но само слово «война» не оставляло его в покое. Слишком многое связано с этим словом в истории Германии, мира и в его личной судьбе. Он приводит многочисленные словосочетания и фразеологические обороты, раскрывающие значение этого понятия в прошлом и настоящем. Можно натравливать друг на друга людей и страны, чтобы они вступали в войну, ее можно развязать и спровоцировать, как это нередко бывало в истории и современности. Бывают войны религиозные, захватнические и оборонительные и пр. Если не хватает внешних врагов, заменой становятся войны гражданские. Такую войну нетрудно начать, раскалывая общество изнутри и внушая страх перед угрозой, идущей извне, даже если она мнимая. Войны происходили и происходят — в разные времена и в разных точках земного шара. И всегда выискивались люди, находившие им оправдание. Нельзя также забывать, что «маленькая пограничная война может привести к войне мировой». «Война забирает лучших» — и об этом следует помнить. Не остается не процитированным и Клаузевиц с его знаменитой формулой, согласно которой «война — это продолжение политики другими средствами».

Грасс замечал: он вынужден опустить многое, что в гриммовском словаре относится к слову «война». Но непременно хотел хотя бы коротко коснуться той войны, которая «научила его страху», то есть развязанной нацизмом Второй мировой. А потом перейти к войнам, которые и сегодня никак не желают кончаться, из-за чего получается, что мир все еще остается временем между войнами. Он вспоминал, что в той страшной войне, которую навязали народам Гитлер и его окружение, он, Грасс, «выжил случайно». Но вскоре началась холодная война, сопровождавшаяся «горячей войной» в Корее. В этот устрашающий перечень он включал и войны на Ближнем Востоке, которые всякий раз усиливают градус взаимной ненависти в этом регионе. Не менее взволновала его и война на территории бывшей Югославии.

Перед лицом войн, не желающих кончаться, как ему не вспомнить барочных поэтов, свидетелей Тридцатилетней войны, горестно оплакавших жертвы и разруху, — Грифиуса, Опица, Даха и других, которым он посвятил повесть «Встреча в Тельгте». Эти поэты близки Грассу. Их не упустили из виду и братья Гримм, составляя свой «Словарь».

В тексте книги мы не раз встретим сравнение Гриммов с Чарлзом Дарвином: братья, блуждающие в дебрях истории языка и выявляющие лексические связи и изменения на протяжении эпох, напоминают Грассу английского исследователя, который, вернувшись в Англию из своих путешествий, анализирует собранные им образцы для доказательства эволюционного происхождения видов. Так и Гриммы «перелопачивают» историческую словесную массу, дабы установить, что из чего происходит и как функционируют законы развития языка. Составляя концепцию «Словаря» и опираясь на историю и литературу, они думают о современном им живом языке «от Лютера до Гёте».

Изучая переписку братьев, пока они вынужденно живут в разных географических точках, Грасс обращал внимание на то, как в письмах Вильгельма возникает картина «нравственного падения» в Гёттингенском университете, где царят «услужливые тихони» и «полные ненависти сплетники». Так, жена некоего придворного советника рассказывает всем, что братья Гримм «втихую оплачиваются из Франции», — это, по мнению Гриммов, «классическая подлость». И, добавим, очень живучая: попытки скомпрометировать достойных людей утверждением, что они за свою деятельность получают деньги от «вражеских сил» из-за границы и потому должны считаться «вражескими агентами», возникают снова и снова — вплоть до наших дней.

Воображаемые диалоги Грасса то с одним, то с другим братом по естественным причинам ни к чему не ведут. Он признавал, что братья «не откликаются» на его, как правило, взволнованные и эмоциональные рассказы. Так, попытка рассказать Якобу о знаменитом письме Клауса Манна, написанном из эмиграции оставшемуся при фашизме в Германии Готфриду Бенну и об «ужасном его ответе», увы, не вызывает реакции собеседника. Грассу так и не удается отвлечь его от собственных мыслей, а так хотелось бы узнать его мнение. То же происходит, когда он упоминает свою открытую переписку с чешским писателем Павлом Когоутом в 1968 году, когда «Пражская весна породила некоторые надежды», или о таком же обмене письмами с японским писателем Кэндзабуро Оэ, где они пытались сопоставить и осмыслить «полную вины военную историю» своих стран.

«Словарь немецкого языка» создается долго: от одной буквы к другой минует чуть ли не целое столетие, сменяются поколения филологов, участвующих в работе. Пока готовится «Словарь», в Германии и мире происходят разные события, больше пугающего свойства. Много абсурдного — не только в процессе работы над томами после смерти Гриммов, еще больше в самой исторической реальности. Две охватившие мир войны в XX веке изменили почти всё и, тем не менее, по мысли Грасса, «изменили недостаточно». Исчезла империя Бисмарка, но оставила на своих местах чиновников; потерпела крах революция в Германии; «жалким образом погибла Веймарская республика». «Ужасы тысячелетнего рейха хоть и длились всего двенадцать лет, но остаются ощутимыми и сегодня».

Из обломков рейха «вылупились два германских государства», которые «хотели быть очень не похожими друг на друга». И объединяло их, по ироническому замечанию Грасса, лишь то, что в обоих государствах находились «тихие», «бесшумные» люди, продолжавшие трудиться над гриммовским «Словарем». И только шелест страниц сопровождал их деятельность — несмотря на грохот и ужас бесконечных военных сражений. Так «Словарь немецкого языка» братьев Гримм превращается в мощную метафору истории, уходящих и сменяющих одна другую эпох, отнюдь не бесшумно утекающего времени.

И снова, как на протяжении всей книги, Грасс перешагивает из одного исторического пласта в другой. Том, содержащий слова на букву «К», вызывает в его памяти некое имя: не императора, полководца или «репрезентанта» политической, общественной или культурной жизни Германии, а полицейского Курраса, убившего студента Бенно Онезорга, случайно оказавшегося в толпе демонстрантов, протестовавших против приезда в Западный Берлин иранского шаха. С этого убийства и началось, собственно, мощное студенческое движение в западной части Германии и Берлина.

Дом Грасса, как мы уже упоминали, пытались поджечь — правые радикалы не могли ему простить выступлений в поддержку Вилли Брандта. В результате западноберлинская полиция прислала в его дом охрану, молодых полицейских — как-никак там находились дети. Спустя много лет на одном из предвыборных мероприятий к Грассу подошел человек в штатском и напомнил ему, как в свое время был среди полицейских, дежуривших в его доме. После убийства Бенно Онезорга он, по его признанию, не мог оставаться среди тех, кто терпел и выгораживал Курраса. Ему стало противно наблюдать, как коллеги перед судом «единогласно спасают убийцу своими лживыми свидетельскими показаниями». «Это был вопрос совести», — добавил он. «Совесть» ему дорого обошлась — он лишился работы, зарплаты и будущей пенсии государственного служащего.

Грасс ловил себя на мысли, что хотел бы из «западноберлинского болота» 1967 года перенестись в зоопарк XIX века и встретить там хотя бы одного из братьев Гримм. Но «настоящее снова и снова нагоняет» его, не дает укрыться. «У меня вызывает боль и отвращение моя страна, чей язык я нежно люблю», — признавался Грасс. Признание, на которое решится не каждый.

Стремясь вырваться из современного «болота», Грасс частенько устраивал себе воображаемые встречи с братьями Гримм. Иногда они не уклонялись от диалога, «выслушивали болтовню о берлинском обществе», вставляя пикантные подробности из своего времени, с интересом узнавали о распространении их сказок по всему свету и миллионных тиражах. Даже менее общительный и мрачноватый Вильгельм улыбался, явно радуясь услышанному.

В ткань книги вплетены стихи Грасса, которые обобщают или конкретизируют события и эпизоды прошлого и настоящего, комментируют всё, рассказанное прозой. Порой его стихи — это вариации на темы гриммовских сказок с известными персонажами. Возможно, автор читал их своим воображаемым соседям по скамейке в Берлинском зоопарке. А может быть, их ответные слова лишь мерещились автору или это просто ворковали голуби вокруг старых памятников.

В годы нацизма издательство Хирцеля, который в свое время задумал и поручил Гриммам создание словаря и честно, с энтузиазмом выполнял свою часть работы, было «аризировано», иначе говоря, отнято у потомков издателя и передано «чистокровным арийцам». В этой связи — да и раньше тоже — Грасс неоднократно возвращался к проблеме антисемитизма в Германии, в котором позорным образом отметились многие крупные писательские имена разных столетий. Во всяком случае, «все ученые издатели, работавшие под эгидой Академии, должны были представить доказательства своего арийского происхождения».

Здание лейпцигского издательства, Кёнигштрассе, 2, сгорело во время бомбардировки города 4 декабря 1943 года. Оно выгорело полностью, а вместе с ним все книги и материалы, в том числе с корректорской правкой братьев Гримм (как в свое время писательский Манифест во время встречи в Тельгте). Обобщая историю сгоревших материалов в стихотворении, Грасс писал о том, что тогда, если воспользоваться выражением Шпенглера, не просто «закатилась», а «пропала Европа». Но не пропали «слова братьев Гримм», не пропал их «Словарь немецкого языка», переживший не одну войну. Как сказал бы уже не немецкий мыслитель Шпенглер, а русский писатель Булгаков: «Рукописи не горят».

«Всегда речь шла о словах… С одной стороны, они рождали смысл, с другой — были пригодны, чтобы создавать бессмыслицу… Иногда крошечные обломки истины погребены под лавинами слов… В словесном споре рождаются ругательства, проклятия, заклинания, иногда возникают чудеса. Так и в Берлинском зоопарке, где я снова и снова жду встречи с Гриммами». И долго-долго в ушах Гюнтера Грасса звучали и не умолкали «слова братьев Гримм». Это и есть «объяснение в любви».

Загрузка...