Хакон. Наследство

УЛЫБКА

Седьмого февраля, прямо перед началом поста, флот подошел к Бьёргвину. Опасения короля подтвердились: его сын Хакон до сих пор находился в Нидаросе. Скорее всего, письмо с сообщением о болезни Сверрира еще было на пути через Доврар[22]. На всякий случай, по приказу короля, один из кораблей тотчас же, не заходя в гавань, отправился дальше на север со срочным посланием.

В Бьёргвине лил дождь. И никого это не удивляло, дождей здесь всегда хватало. Дружинники отнесли стариков не в каменный замок, который изрядно пришел в запустение, а в огромные деревянные палаты, которые Снорри в свое время изобразит как самое большое и самое замечательное сооружение к северу от германских пределов. Там их устроили в большой зале возле огня.

Сверрир хотел, чтобы они с Гейдаром без помех отдохнули, однако не принял в расчет королеву Маргрет, которая сию же минуту ворвалась в зал. Королева была дочерью шведского короля Эрика, прозванного Святым, и сестрой не так давно усопшего шведского короля Кнута.

Волосы у Маргрет были черные как вороново крыло, и необузданностью нрава она ничуть не уступала своему супругу. В народе шла молва, будто она знакома с ядами и колдовством и водит компанию с темными личностями, а королеве такое вовсе не пристало. Бог весть, откуда она прослышала, что королю Сверриру был во сне явлен знак. В спешке Маргрет даже не поздоровалась с мужем, сразу спросила, какой ему привиделся сон, чтобы дать истолкование. Конунг Сверрир, обессилевший после долгого путешествия, тянул время и отвечал уклончиво. Но королева не сдавалась.

– Тебе снился зверь? Лев, а может, мертвец или какое пещерное существо в звериной шкуре? Зверей ты можешь не опасаться, они помогают тебе одолеть затруднения.

– Нет, зверей я не приметил. Ну, разве что поросенок… Хотя нет, поросенка тоже не было.

– Тогда, может, змея? Змеям свойственно нечто божественное.

– Нет, и змеи не было. Помнится, скорей уж, человек.

– Не ребенок ли? Это был бы добрый знак, он говорит о будущем и о развитии. Или, может, тебе снились роды? Такой сон опять же предвещает новое.

– Слишком я стар, чтоб родить, да и не женщина вдобавок.

– А зубы не выпадали? Если да, тебя ждут большие перемены. Хотя, судя по твоему виду, зубы ты во сне не терял… Ну а где все происходило – высоко в башне или глубоко в подземелье? Попробуй вспомнить. В вышине живут мысли, в глубине – неприятности.

– Тогда речь, верно, о неприятностях, потому что спал я под целой горой меховых одеял.

– Здесь не до шуток. Ведь очень важно знать и где происходил сон. Горы знаменуют необоримое, леса – одиночество, а море – что-то связанное с печалью и тоской. Коли снится дорога – значит, ты терзаешься чувством вины. Коли падаешь – значит, обстоятельства вот-вот станут для тебя неуправляемыми.

От усталости Сверрир был совершенно вне себя.

– Все верно, все так и есть, хоть во сне я ничего подобного не видал, все необоримо, я одинок, меня терзает печаль и чувство вины.

Однако Маргрет упорно не желала оставить его в покое. В конце концов Сверрир прикинулся, будто потерял сознание. Королева так и ушла ни с чем, сказав напоследок, что непременно пошлет за Педером Разгадчиком Снов. Король готов был с возмущением выбранить ее, но счел за благо лежать «без памяти», иначе покоя не видать.

Вот там-то, в деревянных палатах, на полу, Гаут Йонссон первый и единственный раз в жизни видел короля Сверрира. Двенадцатилетнего Гаута привел с собой отец, лендрман Йон Гаутссон, сын могущественного Гаута Энесского из Меля в Квинхераде. Лендрману Йону хотелось, чтобы его сын мог рассказать своим потомкам, что собственными глазами видел короля Сверрира. Как впоследствии говаривал Гаут: «В тот раз я смотрел в оба глаза. Годы спустя я увидел его еще отчетливей. Он тогда был мертв, да и я имел всего один глаз».

Вначале лендрман Йон и его брат Мунан сражались против Сверрира. Но, одержав победу, король, к всеобщему удивлению, даровал им пощаду. Ни имущество не отнял, ни права. С той поры Энесский род тоже смотрел на Сверрира как на великого человека, достойного всяческого подражания. А род этот был старинный, на весь Хардангр славившийся учтивостью и великодушием. Говорили даже, что есть в нем и королевская кровь. По дороге в Бьёргвин лендрман Ион говорил двенадцатилетнему сыну.

– Помни, король Сверрир соединяет в себе множество талантов. Он и красноречив, и остер на язык. Великий воин и ученый книжник. А кто шепчется, что-де король Сверрир обманщик, пусть остерегается шептаться так, чтоб я услыхал. Потому что в бьёргвинских палатах лежит величайший воин, рожденный в Норвегии со времен Харальда Прекрасноволосого.

У входа в залу толпились старики биркебейнеры, пришедшие оказать королю почет и уважение. Их допускали к нему небольшими группами, и они ждали своей очереди, по обыкновению людей пожилых неустанно рассуждая о минувшем. Они помнили «дьявольского священника», иные – с самого первого дня, когда он собрал их вокруг себя, разношерстную ватагу мятежников, оборванцев, которые поневоле обертывали икры берестой, чтобы не обморозиться до смерти. «Убивший лендрмана сам станет лендрманом!» – провозгласил Сверрир. Теперь они вновь сошлись на Хольме, для одних путь был недолог, другие ехали из дальней дали. Некоторые явились из тех же усадеб, от тех самых жен, которыми завладели много лет назад, когда их мужья пали в бою.

Кое-кто из победителей – зачастую знаменитейшие богатыри – лучше сносил напасти, нежели благоденствие. Свидетельством тому была не только их внешность, но и теперешние имена: Хельги Перловое Пузо, Карл Окорок, Гуннар Горшок Каши, Эйнар Масляный Бочонок.

Об Йоне Гаутссоне король спрашивал на особицу, и войти ему дозволили вместе с сыном, только на цыпочках, чтобы не разбудить Рейдара Посланника. Король Сверрир встал со своего ложа, прислонился к резному креслу. По тогдашней моде на нем была длинная, до пят, туника. Раньше он, бывало, высмеивал тех своих приближенных, что ходили в этаких одеяниях: дескать, вырядились в бабьи рубахи. Теперь же и внимания на это не обращал – туника и туника, не все ли равно. Больше всего двенадцатилетнему Гауту запомнились глаза короля. Водянисто-голубые, но проницательные и живые, как у юноши. Встретившись с королем взглядом, ты мгновенно забывал даже, как он бледен и одышлив. С таким человеком без приглашения не заговоришь. Тут надлежит слушать и отвечать, только когда спросят. Конунг Сверрир посмотрел на отрока и сказал, что с виду он настоящий Энес, по всем, статьям крепкий да сильный. Хочет ли он стать воином, как отец? Истинным биркебейнером?

И юный Гаут Йонссон сам ответил:

– Да, государь.

– И как твой брат Арнбьёрн Йонссон[23], баглерский воевода?

Назвав имя двадцативосьмилетнего Гаутова брата, самого грозного из нынешних своих противников, король Сверрир явно изучал перепутанные лица отца и сына. Он забавлялся.

– Арнбьёрн Йонссон – воин милостью Божией. Счастлив епископ Николас, воспитавший баглерам такого воителя, и счастлив я, ибо вы двое на моей стороне. Но теперь мы больше не будем воевать с моим родичем, епископом Осло. Как я понимаю, третий твой сын – кажется, его зовут Аскель? – по натуре более миролюбив?

– Аскель только что воротился из Ростока, государь. Он теперь ученый магистр и богослов.

– Для надежного человека вроде Аскеля нам бы не мешало сыскать место на Хольме. А то здесь многовато переменчивых богословов, у которых семь пятниц на неделе. У тебя прекрасные сыновья, Йон Гаутссон, все трое боевые, каждый по-своему. Перед вами же – донельзя усталый, одержимый дьяволом, негодящий вояка, ныне благодарный Господу за то, что Аскель миролюбив, а Гаут юн, что не пришлось идти на уловки и сталкивать твоих сыновей лбами. Ты, однако, расскажи им, как старый Сверрир учил тебя военному искусству, Йон, расскажи о слабостях больших военных отрядов и о силе малых.

Засим король сделал рукой знак, и отец с сыном, кланяясь, покинули залу. На пороге они разминулись с молодым дружинником, который спросил, примет ли король двух своих племянников, Хакона Бешеного и Петера Стёйпера. Король ответил, что Рейдар спит, а сам он устал, пусть молодые господа придут в другой раз.

Снова очутившись за дверью, отец и сын тотчас поклонились племяннику короля, воинственному Хакону Бешеному, который, как говорят, получил это необычное прозвище оттого, что порой люди поневоле задумывались, в своем ли он уме. В ответ он чуть заметно кивнул. Поклонились они и второму королевскому племяннику, набожному Петеру Стёйперу, который денно и нощно боролся с мирскими соблазнами. Он тоже кивнул им, но при этом тепло улыбнулся. Королевские племянники стояли первыми в очереди ожидавших приема, стояли в нетерпении и надежде, оба разряженные, в модных востроносых башмаках, в платье из дорогих заморских тканей. Оба воплощали как бы две части девиза короля Сверрира: «Ferus ut leo, mitis ut agnus» – «Дикий, как лев, кроткий, как агнец».

Когда объявили, что королю надобно отдохнуть, племянники вознегодовали. И как раз в этот миг появилась королева Маргрет и решительно прошла мимо охраны прямо в залу. Какую весть она принесла, никто не знал.

Однако ж наутро обитатели Хольма увидали весьма диковинную фигуру. На сей раз этот человек был в развевающемся черном плаще и в чудной островерхой шляпе, тулью которой украшал полумесяц из нашитых стеклянных бусин. Когда он сказал, что за ним посылал сам король, его тотчас пропустили.

Педер Разгадчик Снов угодливо поклонился и сделал сочувственное лицо.

– В каком месте боль особенно донимает нашего всемилостивейшего короля?

– Голова болит.

– В покойницких – да низойдет мир на души усопших! – мертвецам всегда подвязывают нижнюю челюсть платком. Чтобы она не отвисала и рот не открывался. Эти платки, соприкоснувшиеся со смертью, имеют большую целебную силу. К примеру, если болит голова, можно повязать лоб этаким платком – и боль как рукой снимет.

– Еще у меня болит грудь. Дышать нечем.

– В Мелёе делают на груди и на спине, на плечах то есть, надрезы в виде креста, а вытекшую кровь смешивают с вином и дают пить больному. Тогда дышится легче.

– Ну а от боли в горле что посоветуешь?

– В Улленсванге обычно сосут живую лягушку. И болезнь отпускает.

Минуту-другую король смотрел на Педера. Потом сказал:

– Лягушку?

– Живую лягушку.

– Был бы я в добром здравии и надумал завесть у себя в палатах шута, я бы выбрал тебя, потому что ты большой забавник. Да, если б ты меня не забавлял, я бы давным-давно поступил так, как мне много раз предлагали: ох и заболело бы у тебя горло – никакая лягушка не помогла бы! Коли я тебя не повесил, а призвал к себе, то не ради смеху. И не затем, чтобы спешить навстречу смерти, принимая снадобья, какими ты или королева решите меня пользовать. Нет, я призвал тебя потому, что ты умеешь толковать сны. И говорят, всегда был мастером в этом искусстве и впросак не попадал. Хотя отчего незримые силы избрали своим орудием такого болвана, как ты, – поистине загадка. Разве только оттого, что истина глаголет устами шутов, а ты и есть шут.

– Сущая правда, государь, я болван и шут во многих отношениях, но сны толковать умею и о таком важном деле, как откровение во сне, тебе, государь, никогда не солгу.

Король помедлил и, наконец, сказал:

– В последнее время я видел сон, который ты не должен рассказывать никому, даже королеве. И не спрашивай почему.

– Понимаю, государь.

– Этот сон я видел несколько раз. Человек, которого я вроде бы знаю, но не помню откуда, приходит ко мне и что-то говорит. Нынче я впервые услышал эти его слова.

– Что же он сказал?

– «Приуготовься восстать, Сверрир, – так он сказал, – приуготовься восстать». Я что, все-таки выздоровею?

Педер надолго погрузился в глубокие раздумья; заложив руки за спину, прошелся по комнате, глянул в окно. Потом обернулся к королю.

– Обещаешь ли ты, государь, не вешать меня, если я скажу, что этот человек имел в виду?

– Обещаю и хорошо заплачу.

– Государь, не гневайся. Но этот человек разумел воскресение в день Страшного суда.

Сказано ясно, без обиняков.

Наутро, в среду на первой неделе Великого поста, король Сверрир приуготовился. Лишь теперь священникам и монахам велели быть под рукой: недалек тот час, когда им надобно будет соборовать отлученного от церкви короля. Кроме того, спешно отрядили гонцов ко многим из первых людей страны. Все они собрались у ложа короля. И он приказал прочитать вслух письмо, которое намеревался отправить в Нидарос, своему сыну Хакону. Там были наставления в том, как управлять королевством после его кончины. Особенно важно, чтобы Хакон призвал епископов из ссылки на родину и замирился с ними. Король Сверрир вдруг беспокойно пошевелился и сделал знак прервать чтение. Он хочет кое-что сказать.

– Крепко запомните эти мои слова, ибо они очень важны: у меня один-единственный сын – Хакон Сверресон; других детей нет, а коли явится кто и станет говорить, будто он мой сын, знайте, это обманщик и смутьян и поступать с ним должно соответственно.

Минуло еще несколько дней, и Сверрир почувствовал, что его час пробил. Ближним людям велено было облачить его в парадное платье и усадить на трон, ибо так он желал умереть. Вообще же недужный король пребывал в добром расположении духа, шутил и даже смеялся. О королевином и своем родиче и противнике, епископе Осло, он сказал:

– Николас Арнарсон твердил, что меня надобно изрубить на куски и бросить псам и воронам. А я получу елеосвящение и буду сидеть тут, в кругу друзей, и мой безмятежный вид докажет всем, как подействовали на меня проклятия врагов.

В субботу 9 марта 1202 года пятидесятилетнего конунга Сверрира, облаченного в лучшее платье, усадили на трон, где он был соборован и встретил свою кончину. Он сидел в короне, со скипетром и державою в коченеющих руках и улыбался. Все могли видеть, что в последний свой час король Сверрир был светел и радостен.

В стене Церкви Христа – между хорами и главным входом – выбили нишу, куда с пышными церемониями поместили улыбающегося короля Сверрира, после чего под дробь барабанов, звуки труб и пение монахов нишу вновь замуровали.