Ханский ярлык

1. ХРИСТОВА НЕВЕСТА

С самых смотрин Ефросинья стала жить ожиданием. Конечно, княжич Александр ей понравился, но и только. К сердцу присох Сысой окаянный. Никак не могла она его выкинуть из сердца, забыть. Да и как забыть, если он всё время перед глазами. Александр Дмитриевич где-то за тридевять земель, а Сысой — вот он, выгляни в окошко. То коня чистит, то в седле красуется, то сулицы[111], то ножи в стену мечет.

А брат Михаил, став князем, часто за стол его приглашать начал, сшил ему кафтан из зелёного аксамита[112], почти такой же, как у себя, сапожки козловые. И уж держаться стал Сысой гордо, осанисто, словно из бояр, а не из мизенных совсем. Да и то сказать, одну грудь с княжичем сосали, братья молочные. С этим не поспоришь.

Но в отношениях к княжне знал своё место Сысой. Она в глазах его читала, что любил он её, но любил как госпожу молодую, красивую, не так, как ей хотелось бы, не так, как она его втайне. И называл всегда лишь по отчеству: Ефросинья Ярославна.

Ах, как хотелось ей услышать от него ласковое «Ефросиньюшка», да если бы хоть за руку взял, она б, наверно, умерла от блаженства. Так нет же.

Вот она вздумала у него научиться ножи бросать — не потому, что алкала убить кого-то там, а просто чтоб было заделье побыть около. И из лука стрелять училась лишь из-за этого. Выучилась. Теперь вот за ножи взялась. У Сысоя точно в затесь втыкаются. А у неё? Даже в стенку иной раз не попадают, а то и просто: дзынь — и в сторону отлетают. Но для неё главное, что Сысой рядом стоит, за неё переживает, советует. Иной раз, поправляя нож в руке, и коснётся длани. И от этого прикосновения у бедной княжны аж дрогнет всё внутри, словно искра проскочит. А он, беспонятный, одно талдычит:

— Да не так же, Ефросинья Ярославна, а вот так. А теперь кидайте.

Какие же болваны эти мужчины. Ничего не понимают.

Ксения Юрьевна, увидев дочку за занятием мужским, не девичьим, днём ничего не сказала, а вечером, придя в её покои, попеняла:

— Зачем ты, доченька, ножи кидать стала? Наше ль это дело? Вся дворня дивится.

— А ну татары набегут, маменька.

— С татарами ратиться мужчины станут. А мы лишь молитвой пособлять будем.

— Да, а если в крепость они ворвутся?

— Ну, значит, судьба.

— Но я не хочу так! Мать Святославова, когда Переяславль татары взяли, бегучи от поганого, с заборола наземь кинулась. Я хочу такого поганого ножом встретить.

— Ух-ух, — разулыбалась княгиня, — какая ты у меня боевая!

Даже матери, самому близкому человеку, не могла Ефросинья признаться, зачем это ей ножи понадобились. Всё в сердце своём держала. А каково это девушке? Ни с кем не поделиться, не посоветоваться.

А меж тем мать с братом хлопочут, готовят невесту к венцу. Надо и новые платья пошить, украшения изготовить. И ехать на чём-то ж надо. В сарае стояло несколько повозок, резьбой и материей изукрашенных, но в пожаре все подчистую сгорели, одни колосные ободья да шкворни остались.

Призвал к себе Михаил тележного мастера-тесляра[113].

— Надо к выезду княжны сделать новую колу, да чтоб мягко в ней было и красиво.

— Сделаю, князь, постараюсь. Уж для Ефросиньи-то Ярославны лоб расшибу, не кола будет — яичко.

И действительно, сделал тесляр колу на загляденье. Не кола — теремок на колёсах с дверью и крышей. Крышу сверху берёзовой берестой покрыл, чтоб дождь не промочил, ежели вдруг в пути случится. Сиденье кожей обил, подложив снизу очёсков льняных целую охапку. Позвал князя смотреть. Михаил Ярославич осмотрел, даже внутрь влез, посидел на мягком сиденье. Вылезши из колы, спросил:

— Доедет до Переяславля?

— Хошь до самой Орды, — уверенно отвечал тесляр.

— Типун тебе на язык. Чего ей в Орде-то делать?

— Это я так, для примеру, Михаил Ярославич, для расстояния. А до Переяславля что тут? Рукой подать. Моя кола и туда и сюда выдюжит.

Несколько раз собираясь втроём, обсуждали, чего за невестой дать в приданое. Оно бы, конечно, хорошо какой-нито город, как встарь было, но надо в грядущее смотреть.

— Это усилит Переяславль, — сказал Александр Маркович. — Это ныне дружны мы, а ну какая замятия начнётся, с нашего ж города на нас ратников пошлют.

— Это верно, — вздохнула Ксения Юрьевна. — Може, чёрных людей дать за ней хоть бы сотню?

— Оно бы неплохо, но после татарского набега едва ль не половина в рабство угнаны, есть вески, где землю орать некому.

— Я думаю, — заговорил Михаил, — лучше дать за ней полтысячи гривен.

— И только-то? — удивилась Ксения Юрьевна. — Чтоб потом муж попрекал бедняжку нашей скупостью?

— Ещё можно на столько же скоры собрать, мехов драгоценных.

— А выход? С чем ты в Орду поедешь, если позовут?

— Да в этом году уже вряд ли позовут. Есть слух, что они там меж собой перессорились.

— Тоже ничего хорошего, — сказала княгиня.

— Почему, мама?

— Сейчас Александр — жених Ефросиньин — там, а в свою замятию поганые могут и наших затянуть. Вон Ногай за собой русских князей аж в Польшу и на Дунай таскал.

— Что делать, Ксения Юрьевна! — сказал Александр Маркович. — Он царь. Прикажет, и пойдёшь.

— Но нашим-то какая корысть в те края лезти?

— Корысть есть, княгиня. Если хан с собой наших зовёт, так хоть в это время выхода не требует. А при удачном походе ещё и добычей оделит. Татары стараются своих союзников не обижать. Этого у них не отнимешь.

— Ой, не хотела бы я, чтоб ты, Миша, на какой-то там Дунай ходил.

— Мама, — улыбнулся Михаил, — но они не станут ни тебя, ни меня об этом спрашивать.

Посоветовавшись, решили, что в приданое Ефросинье помимо гривен соберут с дюжину собольих сороковок[114].

И вечером Ксения Юрьевна пошла к дочке, сообщила ей о готовящемся приданом. Думала, порадует, но та сидела какая-то безучастная.

— Что с тобой, доченька? Уж не заболела ли?

— Да нет, мама, всё со мной в порядке.

Лукавила княжна, лукавила. Не очень-то «в порядке» с ней было. Днём девка Тоська похвасталась ей, что за конюшней Сысой поймал её и «щупался» и за себя звал идти.

— Как за себя? — похолодела Ефросинья от ревности, вдруг охватившей её.

— Ну замуж, через церкву, по-людски чтоб, — делилась Тоська.

— Ну а ты?

— Я сказала, подумаю, мол. Да у княжны спроситься, мол, надо.

Убила её Тоська своим сообщением, без ножа зарезала. Понимала Ефросинья умом, что никогда не сможет стать невестой Сысоя, но новость о том, что он скоро станет принадлежать Тоське-дуре, сразила её. Даже дикая мысль в голову пришла: «Ах, зачем я родилась княжной?» А эта дура словно ножом в ране ковырялась:

— Ты ж позволишь мне за Сысоя, Ефросинья Ярославна?

— Да?

Ах, как хотелось сказать ей: «Не смей и думать о нём!» Но нельзя, она же может догадаться о её неравнодушии к парню.

— Делай как знаешь, — ответила девке, язык не повернулся дать согласие.

И что ж? Тоська не упустила своего счастья. Через две недели обвенчались с Сысоем, на их венчание в церкви был сам князь. В тот вечер вся дворня перепилась, горланила песни едва не до полуночи, плясали. И, слушая всё это, княжна Ефросинья лежала в холодной постели и тихо плакала от тоски, вдруг навалившейся на неё. Назавтра Тоська не явилась, что обозлило княжну: «Ага, милуется, негодница. Ну, погоди же».

Призвав к себе дворского Назара, княжна как можно спокойнее сказала ему:

— Назар, переведи мою Тоську в коровник, я не нуждаюсь в ней.

— Хорошо, Ефросинья Ярославна. Я пришлю другую девку.

— Только девку, а не бабу, — сказала княжна, осенённая нечаянной подсказкой дворского.

И когда на следующий день явился к ней князь Михаил и спросил:

— Фрося, за что ты прогнала от себя Тоську? — она не замешкалась с ответом, сказала уверенно:

— За то, Миша, что княжне-девушке и служить должна девушка же. Не баба. Неужто не ясно?

Михаил пожал плечами и счёл объяснение вполне обоснованным, однако попросил:

— Может, всё же возьмёшь, а, Фрось? Из светлицы сразу в коровник девку, сама посуди.

— Ничего, пусть привыкает. Свекровь ей поможет и доить, и навоз чистить.

Встретив мать, Михаил пожаловался ей:

— На Ефросинье чёрт верхом поехал. Прогнала Тоську от себя.

Но Ксения Юрьевна вступилась за дочь:

— И правильно сделала. Нечего было твоей Тоське поперёд госпожи под венец идти. Ведь знала же, что княжна сговорена, зачем путь перебегала? За такое бьют нещадно.

— Но Фрося ж сговорена за княжича Александра.

— Ну и что? Не могла твоя Тоська потерпеть, пока уедет Ефросинья к мужу? Не забывай, Тоська на три года млаже княжны. И нате вам. Управилась. И твой Сысой тоже хорош, жениться ему приспичило.

Однако в тот день Ефросинья Ярославна выгнала девчонку, присланную ей в услужение взамен Тоськи.

— А тебя-то за что? — удивился дворский, увидев плачущую девчонку.

— Она ска... ска... зала, во... няет от меня, — всхлипывала девчонка. — Велела в ба... баню идти.

— Ну и правильно, — заключил Назар. — Побанься, надень чистую рубашку.

— У м-меня нет друг-гой.

— Придумаем что-нибудь. Не реви.

Вечером, перед сном, Ксения Юрьевна опять пришла в опочивальню к дочери, присела на край ложа к ней, утешала как умела:

— Ты правильно сделала. Умница. Нечего им попускать.

Ефросинья молчала, сжавшись в комочек под одеялом.

Материнское сердце тоже сжималось от жалости к своему дитяти: «Господи, что ж это деется? Уж двадцать скоро, я в её годы двух родила. И куда запропастился наш суженый-ряженый?»

Начав гладить ласково головку дочери, нечаянно коснулась лица её, ощутила — мокро от слёз под ладонью.

— Что ты, милая, не надо, дитятко. Скоро приедет Александр Дмитриевич твой, увезёт тебя в Переяславль, там обвенчаетесь в Святом Спасе и заживёте весело и счастливо. Не печалься, Ефросиньюшка.

Утешала дочь княгиня, а сердце не на месте было, томилось отчего-то, тревожилось, словно предчувствуя нехорошее.

И не обмануло ретивое. Осенью уж, когда дожди начались и с дерев лист осыпался, прискакал из Переяславля гонец с чёрной вестью: «Александр Дмитриевич, будучи в Орде, заболел сильно и помер. Великий князь Дмитрий Александрович велел княжне Ефросинье передать, дабы была вольна от слова, данного ему, и поступала так, как ей сердце и Бог подскажет».

Для всей семьи княжьей, да и челяди это было громом с ясного неба. Многие думали, что княжна заплачет, заголосит по жениху. Прислушивались, взглядывали на окна её светёлки.

Но там тихо было. Хотя княжна запёрлась у себя и никого не пускала. И плакала и печалилась, но не столько о женихе, сколько о судьбе своей: кого любила — того не дали, кого ждала — тот умер вдруг.

А вдруг ли? А не наказание ли ей от Бога, что сердцем изменяла суженому-ряженому? Рядилась с княжичем жить, а сама на другого смотрела. Завидовала.

Ефросинья падала ниц перед иконой Божией Матери, молила истово:

— Прости меня, Богоматерь, за прегрешения мои, за мысли мои корыстные, за взгляды мои завидущие, за слова мои, всем обидные. Прости.

Била поклоны низкие, лила слёзы обильные. И Богоматерь смотрела на княжну сочувственно, словно что-то сказать хотела.

И сказала. Но уже во сне горячечном услышала княжна ласковое слово, с Неба идущее:

— Не печалься, милое дитя, стань невестой сыну моему.

— А можно? — спросила Ефросинья, и вдруг на сердце ей стало легко и благостно: «Да, да, я стану невестой Христа. Я дева непорочная. Христос примет меня».

И когда днём княгиня появилась у дочери, она молвила ей тихо, смиренно:

— Мама, я ухожу в монастырь.

— Как?! — воскликнула поражённая Ксения Юрьевна. — Почему?

— Меня позвала Божия Матерь, я хочу послужить Христу.

Ефросинья не плакала, говорила отрешённо. Теперь заплакала княгиня, хорошо понимала она дочь и не смела перечить слову Божьей Матери.

Через два дня княжну Ефросинью Ярославну увезли в девичий монастырь, что стоял в излучине реки Тьмаки. Увозили на той самой коле, которую ладили для отправки её в Переяславль на венчание.

Вскоре её постригли в монахини под именем Елены. Для матери и брата она была потеряна навсегда.

2. ПЕРВОЕ СТОЛКНОВЕНИЕ

В Тверь приехали два новгородца — Данила Писарь и Беек. Кони их были стомлены неблизким переходом. Явились к Михаилу, едва выпив по ковшу воды.

— Михаил Ярославич, великий князь Дмитрий на тебя рать собрал, — сказал Данила. — Мы приехали предупредить тебя.

— Где он сейчас?

— Идёт на Кашин с новгородцами.

— Почему именно на Кашин?

— Туда он велел привести полк ростовского князя Дмитрия Борисовича[115]. А уж с ним идти на тебя.

Михаил взглянул на пестуна, стоявшего у окна.

— С чего это он вздумал на нас, Александр Маркович?

— Это его спросить надо. Может, ещё Святослав в чём ему не угодил, на тебе взыскать хочет. А может, погрозить, чтоб не забывали, кто он есть.

Новгородцев пригласили за стол вместе с князем пообедать. Гостям Михаил велел подать хмельного мёду в корчаге, сам пил сыту.

— Что вас подвигло меня предупредить? — спросил Михаил. — Не Дмитрий же вас послал.

— Нет. Дмитрий не знает, что мы к тебе отъехали. А подвигла нас благодарность за родителей наших, — сказал Беек. — Когда твой отец, князь Ярослав, княжил в Новгороде, он моего отца на вече защитил от клеветы. Отец, помирая, наказал мне, чтоб я при любых обстоятельствах всегда сторону Твери держал.

— А моему родителю Ярослав Ярославич пособил строиться после пожара, денег дал, — молвил Данила Писарь. — Такое не забывается, Михаил Ярославич, друг-то в беде познаётся. А ныне беда в твои ворота стучится. Вот мы и решили с Веском хоть предупредить тебя. Ты ещё молод, а Дмитрий зубы на которах[116] съел. И Кашин для сбора он не случайно избрал, там близко его Переяславль, Ростов, Углич. Раз уговорил ростовского князя Дмитрия Борисовича, то надеется, что тот приведёт и брата своего угличского князя Константина Борисовича[117].

— Надо послать в Москву к князю Даниле, — посоветовал Александр Маркович. — Он при Святославе всегда нашу сторону держал.

— Езжай к нему сам, Александр Маркович, а? А я займусь дружиной.

— Хорошо.

Отпустив новгородцев, Михаил Ярославич стал срочно вооружать своих ратников. В кузницах с утра до вечера звенели наковальни, ковали оружие — наконечники для копий и стрел. Визжали точильные камни, изостривая мечи и сабли.

Перед выступлением в поход Ксения Юрьевна призвала к себе сына.

— Мишенька, постарайся всё миром уладить. Бери пример со Святослава.

— Но не я ж начал-то, мама.

— Всё равно. В прошлом годе из-за неурожая сколько людей перемерло. Что ж остальных-то на смерть посылать? Помирись с Дмитрием, не задирай его. Он старше, ты моложе, предложь мир ты.

— Но он не один, с ним ещё князь ростовский Дмитрий Борисович.

— Вот и он много тебя старше. И ему кланяйся с миром, тем более что Кашин в его уделе, какой ему интерес, если, ратоборствуя, сожжёте этот город.

Тверской полк остановился, не доходя до Кашина три поприща. Михаил Ярославич отправил вперёд лазутчиков, велел ратникам разбивать лагерь. Княжий шатёр ставил Сысой с помощью трёх гридей.

Московский полк под началом князя Данилы Александровича подошёл на следующий день. Увидев тверского князя, Данила не удержался от восклицания:

— Ба-а, кого я вижу! Давно ль под стол пешком ходил, и вот уж муж ныне.

Самолюбие юного князя было несколько уязвлено этим, но он вида не подал, отвечал в том же духе:

— Но и ты ж не молод, князь Данила. Был безус, безбород, а ныне...

— Да, брат, — согласился тот. — У меня уж два сына, Юрий да Иван, жду третьего[118].

— А если дочь? — усмехнулся Михаил.

— Ну что ж, пусть дочь. А ты-то когда на свадьбу пригласишь?

— Приглашу, Данила Александрович. Ещё невесту найти надо.

— Этого товару вон у ростовского князя довольно.

— У Дмитрия Борисовича?

— Ну да.

— Надо сперва помириться.

— Оно бы неплохо, — вздохнул князь Данила. — Да братец Дмитрий, видно, зол ныне. От Андрея бегал как заяц, а на нас ныне выспаться хочет. Небось на Городец не пошёл.

— Но он же с Андреем вроде помирился? Да и в Городце у Андрея татары ещё есть.

— С Андреем-то помирился, надолго ли только... А на нас озлился, что его против Андрея не поддерживали ранее.

— И всё-таки надо попробовать уговориться, Данила Александрович, чай, все мы христиане и одного корня дети.

— Ну что ж, давай будем пересылаться. У тебя есть кто надёжный?

— Александр Маркович чем плох?

— Ну ладно, давай его. Он у меня был как-то, муж видный, серьёзный.

Отправили в Кашин Александра Марковича с поклоном великому князю и с предложением встретиться в поле меж полками.

— Обязательно упроси, — наказал Михаил пестуну, — если вдруг упрётся.

Посланец воротился уже к вечеру, когда ратники ужинали, ели походную кашу.

— Кое-как уговорил, — сказал он, слезая с коня. — Если б не ростовский князь, он бы, наверное, не согласился. Одно твердит: хочу с ними копьё в чистом поле преломить.

— Вот ещё петух сыскался, — проворчал князь Данила.

— Ещё ж и посадник новгородский его поддерживал.

— А кто у них ныне? — спросил Данила.

— Юрий Мишинич.

— Опять у них новый. Вроде был Андрей Климович.

— Климовича свергли.

— Ну, славяне! Что ни неделя, нового вопят. Ну, рассказывай, как получилось?

— Великий князь упёрся, и Мишинич ему подталдыкивает: мол, драться пришли, так драться и надо.

— Новгородцам, ясно, кулаки почесать да пограбить. А как ростовский князь вступился?

— Он всё молчал, пока сам великий князь его не спросил: «А ты, сват, как думаешь?»

— Сват? — удивился Михаил. — Они что, породнились?

— Сын великого князя, Иван, взял в жёны себе старшую дочь Дмитрия Борисовича.

— Видал? — повернулся Данила к Михаилу. — Тебе ещё там младшая есть.

— Сколько ей?

— Лет десять — одиннадцать.

— У-у, ещё соплюшка.

— Ты, чай, тоже не сразу постарел, — усмехнулся Данила, намекая на юный возраст Михаила.

Но Александр Маркович вмешался, продолжая прерванное:

— А Дмитрий Борисович и говорит ему, а что мне, мол, думать, ты всё равно меня не послушаешь. А Дмитрия Александровича, видно, заело: «Как это я свата да не послушаю, говори, как думаешь». Ну тот и говорит: «Раз просят встретиться, чего ж им отказывать? Один, мол, твой родной брат, другой — двоюродный». Ну, великий князь и молвил: «Ладно, послушаем молодёжь». Повернулся ко мне и говорит: «Скажи им, завтра, как солнце взойдёт, так у кривого дуба и встретимся, да чтоб гридей не более двух с собой».

— А где этот кривой дуб?

— Да на взлобке, как раз на виду города.

Съехались князья ещё по росе. Оставив коней под присмотром гридей, сошлись под дубом.

— Ну? — супя брови, спросил Дмитрий Александрович. — И что вы сказать мне хотели?

— Я не хочу драться с тобой, великий князь, — сказал Михаил. — Прошлогодний голод выкосил у нас людей. Зачем же мы последних станем губить в сече? Зачем? С кем останемся?

— А с кем меня вы оставили, когда Андрей Орду на меня привёл? А?

— Я ещё не был тогда князем, Дмитрий Александрович.

— Знаю. Тверь как улитка спряталась в раковину, наша, мол, хата с краю.

— Какая там хата, дядя Митя! Мы ж горели, сидели на угольях. Даже татары оттого, наверно, нас обошли.

— А ты? — обратился великий князь к Даниле. — Тоже на углях сидел?

— Митя, вы с детства с Андрюхой не ладили, что ж мне-то соваться? Дали мне захудалую Москву в удел, ты ж сам тогда говорил, сиди, мол, не высовывайся.

— И ты решил не высовываться? Когда тебя на Москве садили, ты ещё мальчишкой был. А ныне вон забородел, семьёй обзавёлся, пора и умишком каким-нито обзавестись.

— Что делать, Митя, — вздохнул Данила. — Как рожен, так и заморожен.

Видно, смиренное согласие младшего брата несколько смягчило великого князя, обернулся опять к Михаилу:

— Говоришь, голод людей повыкосил? Он и Новгород не обошёл, скудельницы[119] доверху были набиты. Что делать, мороз побил обилие.

Почувствовав, что разговор свернул к явлениям природы, решил слово молвить и ростовский князь:

— А у меня ныне в Ростове средь лета молонья церкву Святого Михаила сожгла. Сгорела свечечкой.

— Ну, молния — то Божий перст, — заметил князь Данила.

— А мы с матерью ныне заложили каменную, —сказал князь Михаил. — Симеон и освятил. А то в пожар-то беда, всё подчистую выметает.

— Новгородцы давно уж деревянные не строят, — молвил Дмитрий Александрович.

— Ну куда нам с Новгородом равняться, — вздохнул Михаил. — У вас, Дмитрий Александрович, и в Переяславле Спас как скала стоит. Все приступы и пожары пережил. Мы тоже, как построим свой каменный, решили во имя Святого Спаса наименовать.

Уловив момент, когда Михаил начал говорить великому князю приятности, Данила тронул ростовца за рукав.

— Дмитрий Борисович, на словцо тебя.

Отошли в сторону, князь Данила заговорил негромко:

— А я ведь, Дмитрий Борисович, твоей Аннице жениха хорошего нашёл.

— Кого ж это? — усмехнулся князь.

— Век не угадаешь.

— А чего гадать, Анна ещё юна, успеет замуж. Куда спешить!

— Сколько ей?

— Одиннадцать.

— Хых, наш прадед Всеволод Большое Гнездо свою Верхуславу вон в восемь лет выдал[120].

— Ну, ему край союз был нужен с Черниговом. Выдавал да плакал.

— А тебе разве союз ни с кем не нужен?

— Отчего? Вон за Ивана Дмитриевича старшую выдал — и с великим князем в дружбе теперь.

— Ага. В такой дружбе, что он тебя во все свои которы тянет. Как же свату отказать?

— Ну, оно не совсем так. А ты всё ж, Данила, скажи, кого Аннице присмотрел?

— А вон глянь, кто с великим князем беседует.

— Михаила, что ли?

— А чем плох Михаил Тверской?

— Да ничего вроде парень.

— Отличная пара Аннице. Ему шестнадцать, ей одиннадцать. Исполнится ему двадцать, и она в аккурат подрастёт. И ваши ж княжества соседствуют. Куда уж лучше зять-то?

— Да оно конечно.

— Так какого лешего тебе драку с будущим зятем затевать? И из-за чего?

— Да я что, я бы...

— Как что? С тобой сват-то считается, я слышал. Вот и нажми.

— Дык я вижу, они с Михайлой вроде уже поладили, глянь, как разбеседовались.

А меж тем как отошли князья московский и ростовский, Дмитрий Александрович вдруг спросил Михаила:

— Как там Ефросинья?

— Ну как? Узнала, что твой Александр помер, поплакала, да и ушла в монастырь.

— А он ей нравился? Александр-то?

— Ещё как. Об нем только и думала, в мыслях его и лелеяла. Не зря сразу в монастырь ушла, так сказала: никого после Александра Дмитриевича зреть не хочу.

— М-да. Жалко девицу, жалко. Кабы знал, что в Орде замятия начнётся, не отпустил бы Александра, добрый бы князь взрос. А ты, я слышал, уж копьё с литвой преломил[121]?

— Да, сразу после смерти Святослава набежали они на церковную волость Олешню. Епископ пришёл, взмолился: выручай, сын мой. Ну, мне помощь Данила прислал: дмитровцы, новоторжцы, один бы я не потянул.

— Ну и как?

— Нагнал их. Многих побили, даже князя ихнего пленил. Полон отобрали и всё, что они награбили, воротили церкви.

— Да, литва, немцы, свей[122] — года не проходит, чтоб не набежали. Что с князем сделал?

— Отпустил.

— За так, что ли?

— Почему? Выкуп взял тысячу гривен.

— Правильно. Их надо бы ещё клеймить.

— Кого?

— Ну, князей этих литовских, немецких. Как Владимир Мономах[123] делал: возьмёт в плен половца и клятву с него, чтоб более не воевал против Руси, и клеймо ему, как лошади.

— Куда? — удивился Михаил.

— На лоб, наверно, чтоб видно было. А как во второй раз в плен попал, всё. Клятву нарушил — смерть. Камень на шею — и в воду. Так Мономах-то их более двухсот, князей половецких, перетопил. И усмирил. Боялись его как огня. Вот и говорю, не попробовать ли и нам так же с литвой и свеями?

— Твоего-то отца — Невского — они ведь тоже боялись.

— Его боялись. А ныне никакого покоя.

— Ну, это из-за татар, наверно, да ещё и мы тут между собой дерёмся.

— Ну, допустим, твой брат Святослав не охотник был в драку лезти.

— А что ж хорошего — русскому князю русских бить?

— Он и от татар уворачивался.

— Дмитрий Александрович, прости, но ведь и отец твой всегда старался с татарами не ссориться.

Великий князь, прищурясь, покачал головой.

— Ох, Михаила, вижу, ты из молодых, да ранний, — сказал с непонятной интонацией — не то хвалил, не то осуждая.

— Не знаю, из каких я, Дмитрий Александрович, но считаю ныне главной заботой князя — людей сохранять. Любыми судьбами. От татар, от мора, от голода и от этих наших ратей бессмысленных.

— Это ты так рассуждаешь, Михаил, пока молод. А поживёшь с моё да клюнет тебя жареный петух в задницу, по-другому запоёшь.

— Может быть, всё может быть, дядя Митя, — согласился Михаил, нарочно напомнив о родстве с великим князем.

Тут подошли князья московский и ростовский.

— Вы чего отошли? — спросил великий князь. — О чём шушукались?

— Да всё о том же, Митя, — заговорил Данила, — что не стоит нам с дракой затеваться.

— А тебя-то кто сюда звал? Сидел бы в Москве своей и не высовывался.

— Ну, во-первых, мы были друзьями со Святославом, всегда друг дружку выручали. И потом, мы, чай, соседи с Тверью, чего нам делить-то?

— Ох, соседи, соседи, — вздохнул великий князь. — А отвернись, кусок со стола утянут.

— Ну, у тебя, допустим, не утянешь, — съехидничал Данила.

— Ох и языкаст ты, Данька.

— Наверно, в тебя, Митя.

— Ну, так чего вы там нашептали? — обратился Дмитрий к Ростовскому Дмитрию.

— Дык, понимаешь, сват, оно, видно, и впрямь надо помириться.

— Вот и ты туда же, — поморщился Дмитрий. — Куда конь с копытом... Союзничек.

Помолчали. Князь Данила похлопывал плёткой по голенищу сапога, словно время поторапливая.

— Ладно, — наконец выдавил Дмитрий Александрович. — Я согласен, но...

Повисла пауза, Данила даже перестал плёткой хлопать.

— ...но пусть князь Михаил тут же целует мне крест, что будет всегда мою сторону держать.

— Пожалуйста, — с готовностью отвечал Михаил, и это быстрое согласие отчего-то насторожило Дмитрия.

— Да не так, как Андрей чтоб. Сегодня целует, а назавтра с мечом на меня.

— Дядя Митя, о чём ты? Да я на тебя меча и в мыслях не подыму, не то что въявь.

— Ладно, ладно. Целуй тут вот, при свидетелях.

— Можно и гридей позвать.

— Не хватало ещё и мизинных князьям унижаться. Вот я, вот Дмитрий Борисович, вот Данила. Мало видоков, что ли? Целуй.

Михаил сунул руку за воротник, поймав мутузку, вытянул крест нательный. Начал сразу, посерьёзнев:

— Я, князь тверской Михаил Ярославич, ныне, в уделе Кашинском при видоках, князе московском Даниле Александровиче и князе ростовском Дмитрии Борисовиче, целую крест великому князю Дмитрию Александровичу, что никогда не помыслю худа на него, не подыму меча против него. Аминь!

Михаил поцеловал крест, почти утопив его в алых губах своих.

— Ну, вот смотри ж, Михаил, держи слово, — сказал Дмитрий Александрович. — Я надеюсь, обойдёмся без клейма.

— Обойдёмся, — улыбнулся Михаил.

И оба засмеялись с облегчением, дивя княжей-видоков: с чего, мол, развеселились? Объясняться не стали.

— Когда полки разводим? — спросил Дмитрий Александрович.

— Я готов хоть ныне свои увести, — сказал Михаил.

— Пойдём вместе, — предложил Данила, — хотя бы до Дмитрова.

Стали прощаться. Дмитрий тычком толкнул Данилу в бок:

— А ты на старшего впредь хвост не подымай.

— Митя, разве я первый поднял хвост-то?

— Ладно, ладно. Умник.

Когда они ехали назад от дуба, Данила спросил:

— Что там за клеймо поминал он?

Михаил рассказал о Мономахе, Данила тоже посмеялся.

— Это им бы с Андреем клейма ставить, так уж и лба не хватило б. На Андрея валит, а сам тоже хорош. Ещё не успели мировую обмыть с ним, как подослал убийц к Толниевичу — боярину Андрееву. И опять сыр-бор. Отчего ты-то не заставил его крест тебе целовать?

— Да как-то неловко вроде, великий князь всё же. Ещё обидится.

— Великие смутьяны они с Андреем, всяк под себя норовит, а земля страдает. — Данила сердито сплюнул и подхлестнул плёткой коня. И, уже сворачивая к своему полку, вдруг остановил коня, обернулся к Михаилу:

— Да, князь Михаил, чуть не забыл. Я за тебя ростовскую княжну уж сговорил.

— Ты что? Серьёзно?

— Конечно. Что я, зря, что ли, оттаскивал Дмитрия Борисовича.

— Я думал, ты его к миру склонял.

— Ну и к миру само собой. А главное, за тебя хлопотал. Что ж ты, говорю, на своего будущего зятя навострился?

— А он?

— А он согласился. Только сказал, пусть невеста подрастёт малость. Так что потерпи годика три-четыре, Миша. Да на свадьбу не забудь позвать.

— Ну, Данила Александрович, — покрутил Михаил головой. — Без меня меня женил.

— А что? Оторвёшь себе вместе с невестой вот этот, к примеру, Кашинский удел. Чем плохо?

— Ладно, — отмахнулся Михаил. — Дожить надо.

— Доживём, Миша. Куда денемся.

3. И ВСЁ СЫЗНОВА

Не ограничился великий князь Дмитрий Александрович этой встречей с Михаилом Тверским, отправился и в другие княжества, где, по его мнению, находились если не сторонники Андрея, то ему сочувствующие князья. К ним он относил почти всех, в конце концов даже свата своего, князя ростовского Дмитрия Борисовича, допёк этими подозрениями.

Что делать?.. Никто не хотел усиления великого князя, кто бы им ни стал. Каждый старался усилиться за счёт соседа — обманом ли, силой или выгодным сватовством. Всё для этого годилось в раздерганной, растоптанной, униженной Руси.

В 1292 году в Тверь приехал сын князя Андрея Александровича Михаил[124]. Поприветствовав хозяина и оставшись с ним наедине, гость предложил:

— Михаил Ярославич, я послан к тебе отцом, чтобы звать тебя вместе с нами в Орду.

— В Орду? Зачем?

— Жаловаться на великого князя Дмитрия Александровича. Он же никому покоя не даёт. Даже новгородцев в дугу согнул.

— Но я не могу ехать.

— Почему?

— Я целовал крест Дмитрию Александровичу на приязнь и переступить через него не могу.

— Ну и что ж, целовал? Он-то сам сколь раз через крест переступал.

— Нет, Михаил Андреевич, он пусть переступает. Кто Богу не грешен, но я не могу. И потом, предстоит освящение первого каменного храма, только что оконченного. Не поеду я.

— Значит, ты выступаешь против всей нашей братии?

— Ни против кого я не выступаю, я просто не хочу нарушать клятву.

— Ты, Михаил Ярославич, наверное, думаешь, что едем только мы с отцом? Так ты ошибаешься. В Орду едут все князья Суздальщины, князь угличский — Константин Борисович, ростовский — Дмитрий Борисович.

— Как? И Дмитрий Борисович? — удивился Михаил.

— Да-да, и сват великого князя, Дмитрий Борисович, да их двоюродный брат — Михаил Глебович[125], да тесть его — Фёдор Ростиславич Ярославский и Смоленский, и Иван Дмитриевич[126]. Я ж говорю, почти все русские князья едут.

— А Московский Данила Александрович?

— Я у него ещё не был, но, думаю, он тоже нас поддержит.

— Нет уж. Простите меня, но, даже если поедет Данила, я всё равно не поеду.

Гость нахмурился, спросил с плохо скрытой угрозой:

— Так и передать отцу?

— Так и передай Андрею Александровичу. Через крест, мол, Михаил переступать не хочет. Не может.

— Ну гляди, Михаил Ярославич, кабы не пришлось посля каяться. С нами ведь и епископ едет.

— Епископ? — удивился Михаил. — А ему-то чего от Орды надо? Татары ведь иереев не трогают и данью не облагают[127].

— Вот то-то. Татары не трогают, а великий князь допёк.

— А какой епископ?

— Епископ ростовский Тарасий.

— Ну что ж, как говорится, вольному воля, но у меня дома дел хватает. Только вот что я тебе скажу, Михаил Андреевич, вы же снова наведёте Орду на Русь. Не боитесь греха?

— Мы не собираемся наводить, мы идём только жаловаться на великого князя, пусть хан ордынский накажет его.

Два дня прожил в Твери Михаил Андреевич, давая коням передышку и отдых, но так и не смог уговорить князя Михаила ехать с жалобой в Орду.

Из Твери вместе со своей свитой направился он в Москву к дяде своему, Даниле Александровичу. Однако и Данила отказался ехать к татарам.

— Но почему, дядя?

— А потому, Мишенька, чтоб и того не потерять, что имею. Старшие-то братья мои из-за чего склочатся? Догадываешься?

— Из-за чего?

— Из-за великого стола. А я сижу на Москве, в сторонке, мне уж великого стола не видать как своих ушей. Так зачем мне трепыхаться, Миша? Чтоб лишних шишек заработать от кого-то из них? И потом, у меня днями постриги сыну Ивану.

Мне моего Ивана Даниловича в седло сажать! Как же мне отъезжать?

— Ну, а что я скажу отцу?

— Скажи, мол, Данила тебе счастливого пути желает. Хотя где он ныне, счастливый путь? Налево пойдёшь — пропадёшь, направо пойдёшь — волку в пасть попадёшь.

— А прямо?

— А прямо — в яму, Мишенька, да такую, что и не выберешься.

— Выходит, кругом беда.

— Выходит, Миша, кругом. Вот вокняжишься, вкусишь, каково нынче князю на Руси.

— А куда ж мы поедем, ежели по твоей присказке?

— Это уж сам выбирай, что тебе по вкусу, Михаил Андреевич. Сам.

Князья отправились в Орду семьями — с жёнами, с детьми и конечно же с ценными подарками. Знали, что без этого и до хана не доберутся.

В это время в Золотой Орде правил Тохта[128], возведённый с помощью Ногая. Испытывал он, однако, к своему благодетелю не чувство благодарности, а скорее досаду должника на своего заимодавца.

Тохта принял князей в своём дворце, сидя на золочёном троне, милостиво принял подарки — ворох собольих «сорочек» и дюжину аксамитовых халатов.

— С чем притекли ныне наши русские голдовники?

— С жалобой к тебе, великий князь, — начал говорить Андрей Александрович, — на великого князя Дмитрия, который правит не по закону татарскому, а по своей прихоти.

— В чём вина его?

— В том, что под видом сбора выхода для тебя он ублажает свою корысть, а кто противится, того велит изгнать либо убить. При дворе своём он разрешает срамные песни о татарах петь.

— И что в тех песнях поётся о татарах?

— Не смею, о хан, осквернять слух твой.

— Оскверни, оскверни, князь, — прищурился Тохта недобро. — Ну? Или, может, ты всё выдумываешь?

— Как можно, великий хан, — смутился Андрей и сделал вид, что пытается вспомнить, даже сморщил лоб от усилия: — Сей, сейчас, вспомню... Да. Вот так: «У татарина брюхо толстое, жалко — хлудом не пробитое, засапожником не вспороно, грязью-вязью не набитое». Вот.

— Что брюхо у татарина толстое — это совсем неплохо, — усмехнулся Тохта, — значит, богато живёт, сытно ест. Но вот хлудом... Это палка, по-вашему? Да?

— Да-да, великий хан. Хлуд — это палка.

— Засапожником не вспороно. Это уже плохо. А ты не врёшь, князь Андрей?

— Что ты? Разве я позволю тебя обманывать.

— Ну что ж, — вздохнул хан, вновь щурясь нехорошо. — Придётся призвать князя Дмитрия. Пусть он попробует оправдаться. Но если окажется, что ты оклеветал его, Андрей...

— Да что ты, великий хан, как можно, — испугался Андрей. — Вот видишь, сколько нас приехало, и у каждого обиды. Вот князь ростовский, вот угличский, ярославский. Если б я один, а то видишь, нас сколько. И у каждого на него своя обида. Ведь правда же? — обернулся Андрей к спутникам.

Некоторые вяло закивали, а ростовский князь промолчал, ровно и не слышал.

— Ну ладно, князь Андрей, — сказал Тохта. — Я пошлю за Дмитрием. Он приедет, и мы продолжим разговор. Если виноват, накажем. Если нет, то придётся тебя или даже всех вас наказать. Ступайте, живите в кибитках, пейте наш кумыс, поправляйтесь и ждите. Я пошлю за Дмитрием.

Такой поворот не понравился князю Андрею.

— Он не приедет, великий хан.

— Приедет, если я позову. Куда денется? А не схочет, приведём бычка на верёвочке. Хе-хе-хе. Ступайте.

Князья вышли от хана все мокрые, не столько от жары, сколько от волнения.

Появление здесь Дмитрия никого не устраивало, а особенно самого Андрея. С Менгу они были почти друзьями, а с этим Тохтой, поставленным с помощью Ногая, который благоволит Дмитрию, кажется, не очень ладится. «Чего он всё щурится, чёрт узкоглазый? Зачем ему обязательно Дмитрий понадобился? А ну как поверит ему, а мне — нет. Что тогда?»

— Ты почему, Дмитрий Борисович, не кивал головой? — напустился Андрей на ростовского князя.

— Я что тебе, конь? — рассердился тот.

— Но мы ж договаривались заодно быть.

— Договаривались. А ты что понёс? Какую-то срамную песню про татар выдумал.

— Как выдумал? Кто выдумал? В Переяславле на пиру у Дмитрия лицедей пел.

— А при чём Дмитрий? Сообрази. Мало ли что лицедей напоёт. Здесь ты столько же виноват, сколь и Дмитрий, коли слушал лицедея. И поступил, прости, как базарная баба.

— Ты, князь Дмитрий, не зарывайся.

— Это ты, Андрей, зарываешься. Вот приедет Дмитрий, и увидишь, чем кончится.

— Чем? Чем?

— А тем, что, если Тохта поверит ему, нам всем лихо будет, и в первую голову тебе. А ты, чай, знаешь, как татары с виновными поступают.

Да, что-что, а татарский суд русские князья давно усвоили: провинившегося в чём-то князя, иногда и в пустяке, не щадят они, убивают мучительной и позорной смертью.

Обо всём этом думал Андрей Александрович, лёжа в кибитке на колючей кошме. Спать не мог, ворочался, вскакивал, выходил на воздух, смотрел на луну, тревожился. Днём кусок в горло не лез.

В один из дней отправился на Торг, шумевший в центре города, где продавалось и покупалось всё, начиная от лепёшек и кончая рабами и верблюдами. Отыскал там бакшу[129], сидевшего у костра, попросил его:

— Погадай мне.

Тот спросил вперёд деньги и, получив три ногаты, попробовал их на зуб и, спрятав в поясе, приступил к делу. Взял баранью лопатку, сунул её в огонь и, когда она наконец обуглилась, вынул и склонился над ней:

— Князь, трещины мне говорят, что ты очень переживаешь нынче. «Ты смотри, как точно гадает бакша», — подумал Андрей.

— Ты даже плохо ешь, князь.

«Вот чёрт косоглазый, где он там чего видит?»

А бакша меж тем, вертя перед собой почерневшую кость, продолжал:

—...Но ты можешь успокоиться, князь. Скоро, скоро всё разрешится к твоему удовольствию.

Как ни странно, гадание базарного бакши немного ободрило Андрея. Вернувшись к своей кибитке, он, наконец, поел пшённых лепёшек и выпил кумысу. И что удивительно, даже немного поспал днём. Ночью не спал, а тут днём уснул. Вот что значит правильное гадание.

Епископу Тарасию, приехавшему в Орду вместе с князьями, велено было молиться за благополучие начатого дела. Улучив момент, когда они остались одни, князь Андрей спросил иерея:

— Святый отче, попроси Всевышнего, чтобы они не нашли князя Дмитрия Александровича.

Тарасий подумал: «Всё-таки жалко ему великого князя, всё же брат родной. Беспокоится». И невдомёк было епископу, что Андрей беспокоится о собственной шкуре.

— Хорошо, князь, я буду молиться и за Дмитрия Александровича.

Но вот однажды во время завтрака явился посыльный от хана.

— Князь Андрей, хан требует тебя к себе.

Андрей едва не подавился лепёшкой, закашлялся так, что княжичу Михаилу пришлось стукать отца кулаком по спине.

— Спасибо, сынок, — просипел Андрей, прокашлявшись аж до слёз. Взглянул на князя Фёдора, трапезничающего с ним, сказал: — Ну что? Идём, Фёдор Ростиславович?

— Хан требует тебя одного, князь Андрей, — сказал посыльный.

«Господи, неужто Дмитрия привезли? — подумал со страхом Андрей. — Но как? Не могли же они за неделю обернуться. И почему меня одного? Почему не всех?»

Хан милостиво разрешил князю встать с колен и торжественно объявил:

— Князь, мы подумали и решили так. Ты поведёшь нашего воеводу Дюденю[130] на Русь с его отрядом. Он поймает нашего оскорбителя Дмитрия и привезёт сюда на наш суд. В походе ты должен быть с Дюденей и заботиться о снабжении его отряда.

— Я постараюсь, великий хан, — отвечал Андрей, почти не скрывая радости.

«Ну, держись, братец, теперь ты у меня попляшешь».

Однако когда он воротился к своим и сообщил о решении хана, никто не проявил радости, а Дмитрий Борисович даже возмутился:

— Так мы что? За этим ехали сюда, чтоб привести Орду на Русь?

— Так решил хан, — оправдывался Андрей. — Не я же.

— Как хотите, а я немедленно возвращаюсь.

— Я тоже, — поддержал брата угличский князь Константин Борисович.

— Да вы что, братцы, меня одного, что ли, оставляете?

— Тохта вызвал тебя одного, ты и веди поганых, — сказал Дмитрий Борисович. — А мы всё же христиане. Отец Тарасий, собирайся, тебя в Ростове паства заждалась уж.

— Но ты-то, Фёдор Ростиславич, неужто оставишь меня? — обратился Андрей к ярославскому князю.

— Нет, что ты, Андрей Александрович, я друзей не бросаю, — отвечал князь Фёдор. — Я с тобой до конца.

Но не преданность дружбе являл ярославец, нет. Он понимал, что татары, придя на Русь, начнут грабить города тех князей, кто будет не с ними. Чтоб иметь возможность хоть как-то спасти свой Ярославль, князь Фёдор и решил остаться с Андреем, повести с ним Дюденю на Русь.

4. У НОГАЯ

Едва уехал из Твери сын Андрея Александровича, как Михаил Ярославич собрал своих бояр на совет.

— Что делать? Раз Андрей отправляется в Орду, значит, наверняка опять приведёт татар.

— Тут выход один, князь, надо тебе ехать к Ногаю. Он поставил Тохту в Золотой Орде, он и сможет остановить его.

— Но ехать к Ногаю — надо везти выход. Не поеду же я с пустыми руками.

— Это точно, сухая ложка рот дерёт.

И было решено срочно разослать по княжеству сборщиков дани, тиунов, и свозить всё в Тверь в подвалы каменного собора Святого Спаса. Боялись пожара. Именно для бережения собираемой скоры[131] лучшего хранилища, чем каменные подвалы храма, нельзя было придумать. Княжеский дворец и его амбары всё ещё были деревянными, а стало быть, подвластны огню.

Выезжали уже по снегу, снаряжено было около полусотни саней, на которых помимо мехов и казны везли продукты, овёс для коней, вороха вяленой рыбы, сухари и даже котлы для варки пищи. Сопровождало обоз более сотни вооружённых до зубов гридей, все вершние.

За наместника в Твери оставался Александр Маркович, и в канун отъезда встревоженная Ксения Юрьевна пришла к сыну.

— Миша, почему ты не берёшь с собой кормильца?

— Мама, как ты не понимаешь? Мне уже двадцать лет. В мои годы Невский побил шведов, а ты ведёшь речь о кормильце, словно я отрок несмышлёный.

— Но он же твой главный советчик и помощник.

— Вот потому я и доверил княжество ему. Что мне, на хрыча Назара оставлять Тверь?

— Но, Мишенька, я так буду беспокоиться.

— Но что делать, мама? Выход так и так везти надо.

— Поручил бы кому-нибудь.

— Нет. Я сам должен увидеться с Ногаем. Сам. И потом, со мной Сысой едет.

Сысой, услыхав своё имя, сказал:

— Не беспокойся, Ксения Юрьевна, я за князя Михаила самому хану глотку перегрызу.

— Я верю тебе, Сысоюшка, — сразу как-то помягчела княгиня. — Ты уж там присматривай за ним.

— Присмотрю, Ксения Юрьевна, присмотрю.

Добирались до Ногайской Орды больше месяца. Дважды отбивали наскоки каких-то разбойников, около двадцати иссекли их, но потеряли и двух своих гридей.

Хан Ногай встретил Михаила ласково, поблагодарил за своевременный привоз дани и вдруг, с первой же встречи, стал звать его «сынком». Что не очень-то понравилось Михаилу, хотя виду он не подавал.

— Проси, сынок, что ты хотел бы получить от меня?

— Я бы очень хотел, великий хан, чтоб Золотая Орда не насыпала на нас салтанов с войском. Иначе после их налёта у нас не с кого будет собирать дань тебе.

— Ты прав, сынок, прав. Я пошлю к Тохте гонца и не велю насыпать на тебя войско. Проси ещё, Михаил, что ты хотел бы получить от меня лично тебе в подарок? Что?

— Только ярлык, великий хан.

— Ну, ярлык на княжество — это само собой, это не подарок — это закрепление законного права. А вот подарок...

— Спасибо, великий хан, то, что ты остановишь Тохту, — это и есть для меня подарок.

— Нет, нет, сынок, — засмеялся Ногай. — Подарок тебе будет другой.

Ногай хлопнул в ладони, приказал:

— Приведите мне Аксая.

Вскоре в шатёр втолкнули черномазого мальчишку. Он упал на колени, а потом распростёрся ниц перед ханом.

— Вот, Михаил, его отец и брат погибли в моём походе на Польшу[132], мать умерла. Я не хочу, чтобы сынишка моих воинов стал нищим, или разбойником, или чьим-то рабом. Возьми его к себе. Аксай, встань, — приказал хан мальчишке. — Вот тебе вместо отца русский князь, мой друг. Если на него кинется волк, ты перегрызёшь горло волку, если нападёт тур, то ты первым должен оказаться на рогах его, а не твой названый отец. Ты понял?

— Да, — кивнул мальчишка.

— Если он прикажет тебе прыгнуть в огонь, ты прыгнешь не раздумывая.

— Да.

— Ну вот, — обратился хан к Михаилу. — Я мог бы подарить саблю, сынок, но всё это у тебя есть. Я дарю тебе то, чего у тебя нет, — татарчонка, который будет тебе преданнее сабли и даже собаки.

— Спасибо, великий хан, — поклонился Михаил, не подавая виду, что обескуражен таким «подарком».

Но Сысою «подарок» понравился, и он тут же приказал мальчишке насобирать дров и разложить костёр.

— Ну что? Как? Хорошо принял? — спрашивал он у Михаила.

— Куда уж лучше, в отцы набился: сынок да сынок.

— Ну и хорошо.

— Но я всё-таки князь.

— А что с Тохтой он решил?

— Пошлёт к нему гонца с приказом не слать войско на Русь.

— Вот и прекрасно, Михаил Ярославич. Чего ж нам ещё надо?

— Я боюсь, опоздает гонец-то. Слишком долго мы ехали сюда.

— Да, далековато Ногай забрался, далековато. А домой когда потечём?

— Я думаю, не раньше, чем гонец от Тохты воротится.

— Ну что ж, поживём поганским обычаем, от хана вон баранов пригнали. Я велел двух заколоть. Сварим сурпу, похлебаем. Верно, поганска душа? — хлопнул Сысой по спине подвернувшегося татарчонка.

— Верна-а, — согласился тот, глядя на князя, будто от него слова ожидая. И Михаил догадался, спросил:

— Почему тебя Аксаем назвали?

— Я родился у белой воды, там у гор шибко быстро вода бежит, о камни бьётся, белой становится. И меня назвали Аксу — это значит «белая вода», а потом Аксаем, так и пошло.

— Ну, ты доволен, что у меня оказался?

— О да, да, ата, я очень доволен, — разулыбался татарчонок.

И у Михаила не хватило духу оговорить мальчишку: что он ему не «ата», то есть по-татарски «отец», а князь.

«А, ладно. Меня Ногай «усыновил», я этого мальчишку, пусть зовёт как хочет».

— Ну что ж, Аксай, вари мясо. Умеешь?

— Я всё умею, ата, я всё могу, — засуетился татарчонок. — Ты отдыхай, ата, я всё сделаю.

И действительно, он натаскал в котёл воды, разжёг под ним огонь и в кипящую воду побросал мясо. Потом сбегал куда-то и притащил бурдюк[133] с кумысом.

— Ата хочет пить. Надо пить кобылье молоко, ата будет здоров от него.

— Кажется, мальчишка хлеб даром есть не будет, — заметил Сысой.

— Ты б умыл его, Сыс, а то от такого повара кусок в горло не полезет.

Татарчонок долго не мог взять в толк, зачем этот «Сыс» заставил его плескать в лицо водой холодной и смывать грязь.

— Какой грязь? Какой грязь? Это мой кожа.

— Твой кожа ты увидишь, когда мы на Русь воротимся и я тебя в бане отскребу. А сейчас сдирай грязь, ата велел.

«Ату» он ослушаться не мог и отчаянно тёр руки и лицо водой с песком, то и дело спрашивая Сысоя:

— Так хорошо?

— Плохо. Три ещё, поганска душа.

И лишь когда едва не до крови натёр он лицо, Сысой сказал:

— Довольно.

Приведя его к своей кибитке, сказал князю:

— Чёрного кобеля не отмоешь добела.

— Но всё ж таки почище стал, даже вроде щёки порозовели.

Аксай выбрал куски мяса из котла, сложил на большую деревянную плошку, принёс в кибитку, поставил на кошму перед князем.

— Кушай, ата, шибко сладкий мясо.

Сам сел в стороне, свернув под себя ноги калачиком.

— А ты чего не садишься? — спросил Михаил.

— Кусай, ата, кусай. Чего не кусай, мне бросай, я кусай.

— Ты не пёс, Аксай, садись ближе.

— Спасибо, ата. — Татарчонок подполз ближе, но всё равно остался за спиной князя. Едва проглотив первый кусок, Сысой вскричал:

— Ах ты, поганска душа! Почему не посолил?

— Туз ёк, — вытаращил испуганно глаза Аксай.

— Надо было у меня попросить, балда!

Сысой полез в мешок, достал горсть соли, насыпал возле мяса, часть протянул Аксаю.

— Возьми, поганска душа, посоли хоть сурпу в котле. — Высыпал ему в ладонь. — Да размешать не забудь.

Аксай убежал из кибитки к котлу солить сурпу.

— Приедем домой, окрестим парня, — сказал Михаил. — А ты, Сыс, будешь крёстным у него.

— А почему я?

— Потому как по имени не зовёшь, всё поганска душа да поганска душа. Он же не виноват, что не христианином родился.

— Ладно. Окрещу, — согласился Сысой, макая кусок мяса в горку крупной соли.

Так прожили они около двух недель, когда Михаила Ярославича позвали опять к Ногаю. Хан был серьёзен, на поклоны князя едва кивнул.

— Ну что, Михаил, ничем не могу тебя обрадовать. Золотоордынский темник Дюденя уже давно на Руси.

— Эх, — нахмурился Михаил, — беда нам, великий хан. Горе от этого и туга великая[134].

— Ничего, сынок, вернуть Дюденю я не могу, да и поздно уж, но я велел Тохте послать приказ Дюдене: Тверь не трогать. Может, это утешит тебя?

На лице Ногая Михаил увидел искреннее сочувствие и был тронут. Ответил, приложив руку к сердцу:

— Спасибо, великий хан. Век этого не забуду.

— Езжай, сынок, домой. Вот тебе ярлык, вот золотая пайцза[135], с ней никто из татар не посмеет обидеть тебя. А если кто из русских князей тронет, тот будет моим врагом. Езжай.

5. СПАСАЙТЕСЬ!

Князь ростовский Дмитрий Борисович со своим братом Константином и епископом Тарасием уже на следующий день выехали домой в сопровождении своих гридей. Они правили на Владимир, дабы предупредить о грядущей беде. Они спешили, насколько позволял бег коней. В одном из ямов[136] им удалось обменять их на свежих, хорошо приплатив старшине.

Во Владимире, в княжьем дворце, Дмитрий Борисович нашёл лишь наместника.

— Где великий князь?

— В Переяславле, где ж ему быть.

— Вот что, друже, принимай какие хошь меры, на Русь идёт орда.

— Как? — побледнел наместник. — Зачем?

— Ну зачем татары ходят? Сам знаешь! Ратиться с ними ты не сможешь, конечно.

— С кем? У меня гридей — три калеки. Вся дружина у великого князя.

— Предупреди людей, пусть хоронятся, где могут. Что ценное — в землю закопайте. Вели нам коней поменять, поскачем в Переяславль, надо предупредить великого князя. Да поскорей, пожалуйста. Нам каждый час дорог.

Пока меняли коней, Дмитрий Борисович отыскал епископа Якова.

— Святый отче, сюда идёт орда Дюденева, прячь всё, что есть ценное в храмах.

— Зачем, князь? Разве ты не знаешь, что ещё с Батыя церковь и иереи оставлены в покое, мы даже от дани освобождены.

— Ну, гляди, святой отец, я тебя предупредил. От дани вы освобождены, я знаю, но кто ныне церковь от разбоя заслонит?

— Даст Бог, обойдётся. Как ты сказал, кто ведёт орду?

— Командует ею Дюденя, а ведёт её, увы, русский князь Андрей Городецкий.

— Тогда тем более нечего бояться. Откроем ворота, встретим с хлебом-солью. Обойдётся.

Владимира поскакали на Переяславль, три дня ехали. Князь Константин стал уговаривать брата не заезжать в Переяславль, проехать мимо, а предупредить об орде послать кого из гридей.

— Да ты что, Константин, у меня дочь в Переяславле, как же я мимо проеду?

— А что ты скажешь Дмитрию Александровичу за орду?

— Скажу, что Тохта позвал, вот и поехали. Что он, проверять будет? Он Золотой Орды как огня боится.

— Ну, гляди.

Великий князь встретил свата не очень приветливо, и Дмитрий Борисович понял, что он уже знает о его поездке. Поэтому сразу объяснил:

— Тохта вызывал нас.

— Хватит врать, князь, — проворчал Дмитрий. — Вас, дураков, Андрей утащил.

— Сейчас не об этом речь, Дмитрий Александрович. Орда у порога.

— Как? — испуганно вскинул брови Дмитрий.

— А так. Если бы мы не поехали, они б тебя тут накрыли тёпленьким. Беги, Дмитрий Александрович, со всем семейством беги. А что касается Андрея, я с ним поругался из-за этого.

— Из-за чего?

— Из-за татар, конечно, что опять позвал их на Русь.

— Вот скотина, — стукнул великий князь по подлокотнику. — Неужели отец с Неба не видит, что творит этот говнюк? Неужели Бог простит ему это? Сколько их идёт?

— Я думаю, не меньше тьмы[137].

— Где же мне с моими пятьюстами противостоять?

— Я думаю, Дмитрий Александрович, надо оповестить весь народ о беде, пусть спасаются, в леса бегут. Если орда увидит: пуст город — может, не станет поджигать.

— Да, да, да. Ты прав, сват.

— А где дочка, мне бы повидаться.

— Она с Иваном в своём дворце.

— Я добегу до них.

— Давай. А я буду с отъездом распоряжаться.

Дочка встретила отца у входа, ей сообщили слуги о его приезде. Обняла, ткнулась в грудь, всхлипнула.

— Батюшка, как я рада видеть тебя.

— Я тоже, доча. Из-за тебя и заехал. Бежать вам надо, орда идёт. Ну как ты? Ещё не понесла?

— Нет, — крутнула головой с горечью.

— Что так-то?

— Не знаю, батюшка.

— Ты вроде здоровая. Может, у Ивана что по мужской части не так?

— Всё так, батюшка, — смутилась дочка. — Всё так.

— Ну, не переживай, дочка. Вы ещё молодые. Успеете. Может, это и к лучшему сейчас-то, в такую замятию. Зимой с дитём мученье б было. Всё образуется, доча. Не переживай. Ещё будешь матерью.

— А как там Анница?

— У-у, Анница уже невеста. И жених вроде есть.

— Кто?

— Тверской князь Михаил. Но ноне не до свадеб.

— Кланяйся ей, батюшка. Поцелуй за меня.

— Хорошо, милая. Поговори с мужем, может, ко мне в Ростов убежите.

— Ты думаешь, до Ростова не дойдут?

— Кто знает. Но уж Перяславль на щит брать будут, это точно. Они ж на твоего свёкра охотятся.

— А куда ж он-то денется? Дмитрий-то Александрович?

— Он скорее всего по старой стежке удалится, на Псков побежит.

А меж тем Дюденя со своей тьмой подходил к Владимиру. Князь Андрей Александрович ехал с ним едва ли не стремя в стремя. Тут же был и князь Фёдор Ростиславович со своими боярами. Фёдор не стесняясь ворчал перед близкими:

— Вот времечко пришло. Сами поганых в города наши ведём, деды-то наши их мечами потчевали, а мы калачами. Тьфу, прости Господи. Дожили.

Понятно, что Андрей Александрович не повёл Дюденю ни к Нижнему Новгороду, ни к Городцу — берёг свой удел. Он вёл его на Владимир — главный город великокняжеский. Возьмёт его, объявит себя великим князем, а там можно и за братцем поохотиться.

Предупреждённые владимирцы частью разбежались по лесам. Но зима же, в лесу долго не насидишься. Хорошо, у кого там заимка или избушка своя, а если и дупла нет знакомого? Небось на следующий же день назад в город побежишь у печки греться. Да и зачем разбегаться? Иереи вон готовятся всем клиром незваных гостей встретить, в ризы позлащённые облакаются. Поди, отмолят от беды.

Наместник куда-то исчез, бежал, наверное. Вместо себя никого не оставил. Кто хочет что узнать, к епископу бегут, в Успенский собор:

— Святый отче, что делать?

— Молиться, дети мои, молиться.

— Ворота затворять али как?

— Ворота все отворить настежь, дабы зрели поганые, что мы без зла и меча их встречаем. Умилостивятся сердца их нашим миролюбием, не взнимутся сабли их поганские над нами. Ведь с ними идёт наш князь, Андрей Александрович, он не позволит им творить беззаконие во граде, где покоятся мощи отца его достославного, князя Александра Ярославича Невского. Не посмеет позволить.

Увы, посмел наследничек героя. Ещё как посмел!

Клир не согласился с епископом Яковом, отказался встречать поганых хлебом-солью: «Ещё чего! Мы их звали?» Не оттуда ли пошла русская поговорка: «Незваный гость хуже татарина»?

Епископ Яков, рукоположенный на святой владимирский стол митрополитом киевским Максимом всего лишь три года назад, не стал упрямиться, согласился с клиром. Решено было и в Успенском и в Дмитриевском соборах и в других церквах отправлять службу, как будто ничего не случилось. Всем ведь известно, что орда ныне церкви не трогает, иереев не тиранит.

Не оттого ль оставшиеся жители поспешили под крыши храмов, едва завидев приближение татарского войска.

Когда Дюденя въехал в город, он показался ему безлюдным.

— Где ж народ? — спросил он Андрея, ехавшего рядом.

Князь пожал плечами, мол, откуда мне знать, но, заслышав от Успенского собора тихие звуки церковного пения, молвил:

— В храме литургия идёт, там и народ, наверное.

По чистому снегу мутной волной втекала в город татарская конница и, разбиваясь на тёмные ручейки, растекалась по улицам.

Знали поганые, где можно поживиться, на клети мизинных не спешили набрасываться, искали терема побогаче. И первые, самые удалые, кинулись к Успенскому собору.

Ворвались в храм — охнул народ испуганно. Засвистели плети, закричали татары:

— Прочь с дороги! Прочь, русские свиньи.

Они рвались туда, к блестевшему золотом иконостасу. Епископ Яков, обернувшись, поднял было ввысь длань, дабы остановить святотатство. Но где там. Его сбили с ног, стащили с него ризу, митру, золотом расшитую, и тут же набросились на иконостас. Сбрасывали вниз иконы, срывали с них блестевшие оклады, ломали царские врата. Ворвались в алтарь, хватали там дароносицы, кадила, подсвечники, сосуды. Всё, всё, что блестело и напоминало золото.

Народ разбегался из храма в ужасе от творящегося святотатства, в притворе образовался затор, кого-то придавили так, что он кричал смертным воем: «Рятуйте-е-е!»

Епископ, оставшись в одном подряснике, простоволос, ползал у царских врат, бормоча едва не с плачем: «Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи, заслони! Господи, вразуми!»

Но вразумить разбойников уже никто не мог. Князья Андрей и Фёдор слышали крики насилуемых женщин, мольбы ограбляемых прямо на улице, но не вмешивались. Впрочем, Андрей попросил Дюденю:

— Скажи своим тысячникам и сотникам, чтоб не зажигали город. Завтра я здесь буду садиться на великокняжеский стол.

— Погоди, князь, со своим столом. Успеешь, — отвечал Дюденя и, криво усмехнувшись, добавил: — Дай воинам обогреться возле русских баб. Они заслужили это.

— Пусть греются, разве я возражаю. Но чтоб не вздумали у «красного петуха» греться.

Три дня «грелись» во Владимире татары, обобрав до нитки все храмы, изнасиловав сотни женщин и девиц, убив более двух десятков мужчин, пытавшихся защитить честь своих жён и дочерей. Наконец на четвёртый день на площадь татарами были согнаны оставшиеся жители и им был представлен новый великий князь — Андрей Александрович, — под высокую руку которого отныне переходил город Владимир.

И двинулась тьма поганская далее, на Переяславль. Надежды захватить там князя Дмитрия Александровича не было никакой. Ясно, что он, как и прошлый раз, удрал со всем семейством. И поэтому Фёдор Ростиславич просил Андрея:

— Скажи Дюдене, пусть не жгёт и Переяславль. А?

— А тебе жалко? Да?

— Понимаешь, я хотел бы сесть на его столе.

— Ишь ты, губа у тебя не дура, Фёдор. Ты забываешь, что Переяславль — моя дедина, я тут родился и взрос.

— Но у тебя же вон Владимир с Нижним и Городцом. Куда тебе столько? Да и раз ты ныне великий, к тебе и Новгород отойдёт. А у меня Ярославль всего. Уступил бы мне Переяславль, Андрей Александрович, всё же я тебе во всём помогал, поддерживал. А?

— Ладно, Фёдор. Надо ещё взять его.

— Возьмём, куда он денется.

И действительно, Переяславлю было деться некуда. Он встретил орду без всякого сопротивления и так же, как и Владимир, был разграблен, унижен. Из закромов княжеских выгребли всё зерно, имевшееся там, погрузили на сани, отобранные у всего города.

Начинало затяжелевать войско Дюдени, обрастать законной добычей. Впереди ждали его ещё двенадцать русских городов, беззащитных, безропотных и тоже не бедных.

6. ОСТРОВ СПАСЕНИЯ

Спасение жителей несчастных городов, предназначенных к закланию, было лишь в бегстве. И они разбегались, кто куда мог. Зимой в лесу долго не продержишься, и поэтому люди бежали в другие города, где ещё не побывали татары. Однако, услышав, что поганые идут и сюда, бежали дальше уже с местными жителями.

Переяславцы с юрьевцами бежали в Дмитров, а оттуда, уже с дмитровцами, направились в Тверь, но некоторые предпочли Москву. А татары после разорения Дмитрова как раз и пошли на Москву.

Князь Данила Александрович, отправив семью в Тверь, сам поехал навстречу орде и, найдя там брата Андрея, сцепился с ним в перебранке:

— Что ж ты делаешь, сукин сын? Али на тебе креста нет?

— Ты на меня не ори. Когда Дмитрий переступал через крест, что ж ты молчал?

— Дмитрий не пустошил землю. Он старался своими силами. А ты? Ты тащишь поганых на отчину, и они распинают её, как хотят. Ты настоящий Иуда.

— Данила, заткнись, или я...

— Что «или»? Что «или»? Я плевать хотел на тебя и на твоего Дюденю.

— Ну и доплюешься.

Да, пожалуй, напрасно «плевал» Данила Александрович в старшего брата. Напрасно. После ухода орды пол-Москвы выгорело, и ещё неизвестно, кто поджёг её — татары или обиженный Андрей.

Пока горела Москва, Дюденя взял Коломну и двинул свою тьму на запад, на Можайск и Волок. И если какой-то князь или наместник, пробившись к Андрею, спрашивали, за что эта напасть на землю, тот отвечал всякий раз:

— Мы гонимся за Дмитрием.

— Но у нас его нет и не было.

— Значит, он просто вас объехал. Мы знаем, что он бежал на заход.

— Но нельзя сжигать город лишь за то, что где-то рядом проезжал великий князь.

— Ну, ошибка, бывает.

В то время, когда сгорела Коломна и дотлевала разграбленная Москва, пробирался по этим княжествам в свой удел Михаил Ярославич Тверской.

Ногайская пайцза ли помогла ему или случай, но проехал он Коломну и Москву без приключений. Беспокоило одно: неужто и Тверь постигла эта же участь?

Однако родной город предстал перед ним цел и невредим.

— А ты знаешь, Сысой, кажется, приказ Ногая дошёл до Дюдени.

— Дай Бог, дай Бог, — ответил Сысой.

Но едва въехали они в улицы Загорского посада, как были окружены толпой, кричавшей радостно:

— Князь! Наш князь!

— Откуда столько народу? — дивился Сысой.

— А ты и не догадываешься?

— Неужто беженцы?

— Они самые.

И действительно, все тверские посады были буквально забиты беженцами. Здесь были и москвичи, и дмитровцы, и кашинцы, и даже юрьевцы. И в самой крепости было народу что в муравейнике.

— М-да, — вздыхал Михаил Ярославич. — Ныне Тверь на Руси что остров спасения.

— Значит, не зря мы к Ногаю ездили.

— Выходит, не зря.

Они въехали в крепость через Владимирские ворота. Кто-то от радости ударил в колокола на Святом Спасе. И здесь народ ликовал, встречая Михаила, словно он привёз всем избавление от лиха.

Но более всех радовалась сама княгиня Ксения Юрьевна, встретившая сына на крыльце. Обняла, заплакала, шептала:

— Слава Богу, живой.

— Живой, мама, живой. Как вы тут?

— Сам видишь, пока целы. Бог милует.

Обнялся князь и с кормильцем, явившимся тут же на крыльце.

— Ну, Александр Маркович, как тут управлялся без меня?

— Да помаленьку. Но вот народу много прихлынуло. Не ведаю, как прокормить.

— Не давай бездельничать, сами прокормятся.

— Здесь во дворце и семейство московского князя.

— Данилы Александровича?

— Ну да. И сам он тут же. Эвон старший его сын, Юрий, стоит.

— Уже здоровый балбес.

— Именно, Михаил Ярославич. Ругается по всякому пустяку, требует себе отдельные хоромы. А где ж их взять ныне?

— А что князь Данила?

— А князь говорит, не обращай, мол, на дурака внимания: молодо-зелено.

— Ну, веди нас, Александр Маркович, кажи теперь наше место. Поди, всё забито?

— Нет, твоя горница не занята, Михаил Ярославич. Я запер её, чтоб не влез кто силодером, тот же Юрий хотя бы.

Тут Александр Маркович наклонился за спину князя:

— Ты к-куда, косоглазый. Кыш!

— О-о, Александр Маркович, ты уж не гони мальчишку. Его мне Ногай в сыны подарил. Не бойся, Аксай, это мой главный боярин.

И татарчонок проследовал за князем во дворец, как приклеенный к его кафтану.

После обеда, спроворенного тут же, в светлице князя, дворским Назаром, собрались к Михаилу Ярославичу невольные гости его из вятших. Князь Данила с сыновьями Юрием и Иваном, дмитровский наместник, бояре кашинские и даже коломенский старшина, был тут и Сысой с Александром Марковичем.

— Ну, что будем делать? — начал разговор князь Михаил.

Все мялись, вздыхали, поглядывая друг на друга. Ясно было, что всех давно мучил этот вопрос: что делать?

— Надо собрать дружины и ударить им в хвост, — неожиданно сказал княжич Юрий.

Столь решительное заявление безусого юноши отчего-то рассмешило Александра Марковича. Да и все заулыбались. Данила Александрович осадил сына:

— Ты б помолчал, Юрий.

— А что, не правда, что ли?

— Правда, да где ж ты ныне наберёшь хороший полк?

— А вон народ по всем четырём посадам кишмя кишит.

— Кишат бабы, старики да ребятишки. Ныне вон половина Руси рассеяна, рассыпана. А он, Дюденя-то, раз в десять сильнее всех наших дружин и, сдаётся, на Новгород путь держит.

— Если б его ещё наши не усиливали, — вздохнул дмитровский наместник, явно стесняясь при Даниле упоминать имя его злополучного брата.

— Да, Андрею это зачтётся, — сказал князь Данила, вполне поняв намёк, — если не на земле, то на небе обязательно. Боюсь, и Новгород не устоит супроть орды.

— Почему? — спросил Михаил. — Он, чай, со своими пригородами сильнее всех наших уделов.

— Да его там свей донимают, Корелу захватили и Ижору вроде. С полуночи свои, а тут ещё Дюденя подойдёт. А главное, князя у них нет.

— А Дмитрий?

— При таком раскладе Дмитрий вряд ли возьмётся. Новгородцы его всегда недолюбливали, он это знает.

— А кого они долюбливали-то? — заметил Михаил. — Невского и то выгнали.

— Трудненько вести полк, который тебе в спину зверем глядит. Чуть что, они от Дюдени его головой откупятся. Нет, Дмитрий не поведёт их, не возьмётся.

— А посадник если?

— А когда они слушались посадников? Они их как рукавицы меняют. Одно слово — славяне.

Михаил Ярославич взглянул на своего пестуна.

— А ты что молчишь, Александр Маркович?

— А что за Новгород говорить, тут вон с беженцами не разберёшься, голова пухнет.

— Что так?

— Ну как же. Теснота. А где теснота да нужда, там и тати голову поднимают. Что ни ночь, то грабежи и убийства. Третьево дни в Заволжском посаде семью ограбили, вырезали. А вчера в Затьмацком избы очистили.

— Что ж там брать-то?

— Вот то-то, что нечего. Воруют съестное: мясо, рыбу, хлеб. В Затверецком посаде с неделю тому человека за калач убили.

— Надо ловить татей и вешать принародно, — сказал Данила Александрович.

— М-да, — вздохнул Михаил. — Их сколько ни вешай, хлеба не прибавится. Надо в Низ зажиточников слать, зазывать хлебных купцов по Волге.

— Пойдут ли они в такую замятию?

— Пойдут. Татары обычно купцов не трогают, а наша нужда для них самая корысть. Пойдут.

7. НОВГОРОДСКОЕ ОРУЖИЕ

Прибыв с семьёй в Новгород, Дмитрий Александрович остановился на Городище — всегдашнем поселении князей. Звать никого не хотел из города, они сами явились: посадник, тысяцкий, несколько бояр во главе с шумным Степаном Душиловичем.

— Я звал вас? — спросил сердито князь.

— Потому и пришли, что не звал, — съехидничал Душилович. — Слышали, у тебя на хвосте опять татары висят, некий Дюденя, брат хана.

— Ну и что?

— Как что, князь? Вон уже из Волока людишки бегут. Очередь за нами. А для орды Новгород — кусок лакомый, не какие-то там вшивые Москва или Можайск.

— Новгород тоже виноват в этом.

— Новгород? — удивился посадник Андрей. — Чем же мыто провинились? Вы с братом ссоритесь, а Новгород виноват.

— Именно так и есть, — зло сверкнул глазами князь. — Мне присягнули, а тайком Андрею в уши дуть, мол, лучше б ты у нас княжил.

— Так это же не все, отдельные которые.

— Ну, будет спорить, — сказал Душилович. — Надо, князь, решать. Собирать ратных, вооружать и идти навстречу татарам.

— Кому?

— Тебе, конечно, князь, тебе. Тебе, как говорится, сам Бог велел войско снаряжать, исполчать.

— Мне, — не то переспросил, не то подтвердил задумчиво князь.

— Тебе, Дмитрий Александрович, как, бывало, славной памяти отец твой делал, Александр Невский.

— Да, отец исполчал, но против кого, Душилович? Ай забыл? Так я напомню: против свеев подымал Новгород и против немецкого ордена.

— Не всё ли равно.

— Не всё равно, боярин, не всё равно. Отец знал: Орду силой не сломать, с ней перемогаться надо. А свеев с немцами бить можно, и он бил.

— Так ты что, предлагаешь перемогаться с Ордой?

— Ничего я не предлагаю. Потому как у вас есть вече, вот его и спрашивайте. Оно вон против меня как славно вопило.

— Ну, когда это было, Дмитрий Александрович, что уж про старое поминать. А ныне вон — беда у ворот.

— Вот-вот, у вас как беда, так: скорей к нам, князюшка, а как минет, так сразу ему на дверь кажете: ступай вон.

— Беда не только у нас, но и у тебя ж, — напомнил посадник.

— Вот то-то, всей Руси беда.

— Так как? Берёшься исполчать нас? — спросил Душилович. — А? Дмитрий Александрович?

— Дайте подумать.

— Сколько?

— Ну, день-два.

— Да ты что, князь? Дюденя вот-вот в ворота постучит.

— Ладно. Завтра скажу.

Бояре уехали в Новгород. Князь призвал к себе Антония.

— Как стемнеет, вели запрягать. Уезжаем.

— Куда, Дмитрий Александрович?

— На кудыкину гору, дурак.

— A-а, — сразу кивнул понимающе Антоний. — На Псков. Да?

— Да, да, да.

Ему неловко было даже перед самим собой, не то что перед своим боярином, оттого и злился князь. Он, великий князь, уже второй раз вынужден улепётывать под крыло зятя псковского, князя Довмонта. Стыдно. А что делать, ежели Орда его головы желает, охотится за ним, как за волком?

Выезжали уже за полночь, сыпал мелкий снежок. Дмитрий велел привести к нему городищенского дворского, старого Никиту, помнившего ещё отца его.

— Никита, как завтра явятся бояре, посадник и кто там ещё, передай им от меня, что у Новгорода от татар есть своё оружие. Какое? А пусть вспомнят приход Батыя.

— Князь, но их же тогда почти никого на свете не было.

— Но ты-то был.

— Да я чё, тоже сопляком ишо.

— Ничего. Захотят, догадаются.

На первых санях везли княжескую казну, там кроме возчика сидели Антоний с Феофаном. Сам князь с княгиней ехали на вторых, далее следовали с десяток саней с пожитками, продуктами и овсом для коней и около полусотни гридей в полном вооружении. Надо было беречься не столько разбойников, сколь внезапного налёта литвы, часто набегавшей на русское пограничье.

Псковский князь Довмонт, литовец, окрещённый на Руси Тимофеем, встретил тестя с искренней теплотой:

— О-о, отец! А мы недавно с Марией тебя вспоминали. Как хорошо, что приехал, она очень волновалась за вас.

— А что, Тимофей, вам уже известно?

— Ну а как же? Сорока на хвосте быстро худые вести разносит.

— Да вот... Прости. Опять приходится у тебя убежища просить.

— О чём ты говоришь, отец, мы всегда тебе рады.

— Я надеюсь, ненадолго, как уйдут татары, так и ворочусь в Переяславль.

— Да живи хоть целый год. А где Иван?

— Иван с женой к тестю убежал в Ростов. Да боюсь, Дюденя и там побывал.

— Про Ростов не знаю, а вот в Угличе татары вроде были. Только Тверь, говорят, обошли.

— Видать, князь Михайла в рубашке родился. Но, я мню, дальше Новгорода Дюденя не пойдёт.

— Пусть приходит. Я в Пскове такие каменные стены построил, что никакие пороки[138] не возьмут. А на осаду он вряд ли решится.

— Да, тем более зимой. Травы-то нет, коней кормить нечем. Да, я думаю, его новгородцы назад поворотят.

— Думаешь, откупятся?

— Конечно. Им это не впервой, денег у них до черта. Уж я-то знаю.

Не обнаружив на следующий день на Городище великого князя и выслушав от дворского лишь прощальный привет беглеца, взволновались вятшие люди Новгорода.

— Вот так князь! Вот так защитничек! Когда ж сие было на Руси, чтоб князь от рати бегал.

— А я сразу догадался, как он про отца-то сказал, мол, на татар Невский меч не подымал. Эге, думаю, и ты туда же.

— Тут думать поздно. Надо вече созывать. Оно должно приговорить.

Ударили в вечевой колокол, сбежались новгородцы на площадь, окружили степень. Посовещались бояре, решили не выпускать посадника с речью, не ровен час, накатит на мизинных обвинить его в нежелании драться с татарами, чего доброго, и на поток приговорят. А до того ли ныне? На степень поднялся Степан Душилович.

— Господа новгородцы, — обратился он зычно к народу, — не сегодня завтра к городу подступит орда, она уже взяла и разрушила на Суздальщине четырнадцать городов. Никто не смог противостоять поганым. На боярском совете посоветовались мы и решили спросить совета у вас: как быть?

Хитёр был Душилович, на боярском совете решено было откупиться от орды, но попробуй скажи такое со степени. Людишки мизинные, привыкшие всё делать вперекор вятшим, обязательно что-нибудь вытворят. Вроде: «Ну и откупайтесь, раз у вас денег куры не клюют», альбо: «Вы у власти, вы у сласти, наше дело сторона».

Общее вече против шерсти чесать себе дороже станет. По шёрстке, по шёрстке дураков надо. А для того, чтоб завопили желаемое, подговорить нескольких кричать из толпы нужное. Ныне уговорили Ретишку с Данилой Писарем вопить: «Откупаться!»

Но едва Душилович испросил совета: как быть, как туг же кто-то горластый опередил подговорённых:

— А где князь?

И мизинные, словно с цепи сорвались, заревели в сто глоток:

— Князя! Князя давай!

Вятшие не ожидали такого поворота, не уговорились. Степану Душиловичу надо было самому на ходу придумывать увёртку. Едва утихла толпа, он хлопнул себя по ляжкам:

— Я вам его рожу, чё ли? Нет князя. Все они ныне в и малки[139] бавятся.

Эта вольность, над которой кто-то даже гыгыкнул в толпе, дала вымолчку и возможность прорезаться подговорённым:

— Откупаться надо-о-о!

И «стадо» мизинное дружно подхватило нужное:

— Откупаться-а-а!

— Ну что ж, — молвил смиренно Душилович. — Глас народа — Божий глас. Давайте приговорим, с кого сколько собирать на откуп.

И пошло-поехало:

— По двадцать с вятших!

— С мизинных по ногате!

— А где он возьмёт?

— Пусть уворует, всем так всем.

— А с убогих?

— С убогих не брать.

— Как не брать? Он у храма сидит-просит, за день столь имеет, что мне в месяц не заработать.

— Верна-а-а! И с убогих надо. Чем они лучше?

Степан Душилович слушает все выкрики, ждёт наиболее приемлемый, чтобы выделить его и поддержать, сообщив всему вечу. Конечно, по двадцать гривен с вятших — это многовато, чего уж там. А с мизинных по ногате — маловато. Наконец надоела Душиловичу эта бестолковщина, поднял руку, прося тишины. И когда площадь немного успокоилась, сказал:

— Что нам мудрить, господа новгородцы. Ещё при Ярославе Мудром наши предки сбирали всем миром деньги на войско[140]. Давайте положим, как они тогда положили!

— А как? По скольку? — вскричали мизинные, конечно не знавшие, что было почти триста лет тому назад.

— Тогда наши пращуры приговорили с простого человека четыре куны...

— Праль-на-а-а!.. — завопила толпа.

—...Со старост по десять гривен, с бояр по восемнадцать...

С пращурами вече спорить не стало. Приговорили. Тут же постановили немедленно десятским идти по дворам, сбирать приговорённые деньги, сдавать их сотским, а тем уже нести их на владычный двор и сдавать выбранным для того вятшим. Поскольку общая сумма виделась громадной, было ясно, что могут найтись шустрые, которые соблазнятся руки погреть возле кучи серебра. Таковых вече заранее приговорило к сбрасыванию в Волхов с Великого моста, то есть к утоплению. Попробуй позарься.

Деньги ещё собирались, а выборные вятшие во главе со Степаном Душиловичем и посадником Андреем Климовичем выехали навстречу поганым, начавшим уже хозяйничать на новгородских землях. Когда новгородцев доставили к шатру салтана Дюдени и они вошли внутрь, то обалдели от увиденного: князь Андрей Александрович — сын легендарного Невского — сидел на кошме бок о бок с поганым Дюденей и как ни в чём не бывало потягивал из пиалы их питьё поганское! Знали они, что он идёт с Дюденей, но чтоб вот так, едва ли не по-братски, из одной чаши с нехристем! Ужас!

Даже у речелюбивого Душиловича язык к гортани присох. Однако князь Андрей, ни капли не смутясь, молвил, словно давно ждал их:

— Ну, наконец-то явились. А то мне уж и перед Дюденей неловко. Он рвётся вас на щит брать, а я говорю: погоди, мол, в Новгороде люди разумные. Ну, садитесь, не стесняйтесь...

Тут, видно, вспомнил князь, что не он в шатре хозяин, обернулся к татарину, спросил:

— Ты позволишь, салтан Дюденя?

— Позволю, — кинул тот важно.

— Располагайтесь, — оборотился вновь Андрей к прибывшим. — Андрей Климович, ты, как старший, вот тут, а ты, Степан Душилович, вот там...

— Старший у нас Душилович, — промямлил посадник.

— Ну и тем лучше. Скорей договоримся, — не смутился князь, не сморгнув и глазом.

— Ну что, уважаемый салтан, Новгород желает миром кончить твой поход, — начал Степан Душилович. — Ты уж доказал свою силу и непобедимость. Что толку, если разоришь ещё один город?

— Х-хе-хе, — осклабился Дюденя. — Новгород десяти других стоит. Я знаю.

— Мы же исправно выход платим, за что же на нас гроза твоя?

— Зачем князя Андрея обижаете, друга нашего?

— Кто ж его обижает? Мы, пожалуйста, хоть завтра его на стол великий посадим.

— А где Дмитрий? Куда Дмитрия спрятали?

— Нет его у нас. Истинный Христос нет, — перекрестился Степан.

Дюденя переглянулся с Андреем, тот мигнул ему едва заметно.

— Ну и каков выкуп предлагает Новгород? — спросил татарин.

— Восемь тысяч гривен, — предложил Душилович.

— А почему не десять? — усмехнулся Дюденя, догадавшись, что новгородец оставил запас для надбавки.

— Ну хорошо, десять, — согласился Степан, для вида несколько поколебавшись.

— Ладно, — согласился Дюденя, — десять тысяч гривен и сто мешков хлеба.

— Помилуй, у нас хлеба своего мало, везём всегда с Низу, с Волги, а ты уж там, сказывают, закрома почистил.

— Тогда добавляйте.

— Ну, ещё две тысячи можем наскрести.

— Ладно. Ещё две тысячи гривен и саблю с золотой рукоятью и с ножнами в драгоценных камнях.

— Где мы её возьмём, салтан?

— Найдёте. В Новгороде есть.

Душилович перехватил взгляд татарина, сверкнувшего в сторону Андрея. Подумал: «Князь знает, каналья, у кого такая сабля. Молчит, собака. Не хочет себя до конца выдавать. Ну ничего, посадим на стол, скажет, куда денется».

— Хорошо, салтан, будет тебе сабля.

— И князя Андрея на великий стол.

— Это само собой. Нельзя нам без князя, — сказал Степан Душилович и подумал: «Князь называется. Город грабят, а он и глазом не сморгнёт. Хоть бы словечко замолвил».

Договорились привезти выкуп через два-три дня. Назад отъехали с князем Андреем, которого предстояло благословить в храме Святой Софии на великий стол и присягнуть обоюдно на верность ряду[141].

Когда подъезжали к городу, Степан Душилович набрался нахальства, спросил:

— Андрей Александрович, а у кого такая сабля, какую Дюденя пожелал?

— Откуда я знаю?

«Знаешь, хитрюга, знаешь. Боишься, как бы не прогадать: скажу, мол, а вдруг не срядимся? После ряда скажешь, никуда не денешься».

И верно, после крестоцелования в Софии и провозглашения архиепископом торжественно: «Ты наш князь!» — уже выйдя из храма, великий князь подозвал Душиловича.

— А знаешь, Степан, я ведь вспомнил про саблю-то, всю ночь голову ломал, где ж я её видел? И вот осенило.

«Угу. Осенило, когда сам владыка осенил крестом на стол. Рассказывай кому». Но вслух Душилович другое молвил:

— Вот и славно, что вспомнил, Андрей Александрович. У кого ж она?

— У Прокла Кривого.

— У Прокла? Это который на Чудиновой улице?

— Ну да. Он один у вас в Новгороде.

Во двор и хоромы Прокла боярин ласковой лисой проник: «Ах, какие у тебя кобели-цепняки славные! А крыльцо-то, крыльцо! А стёкла-то в окнах, никак, венецианские?»

Какому хозяину сие слышать не приятно? Любой поддастся. И Прокл Кривой не святой был, растаял, как мёд в кипятке.

— Проходи, проходи, Степан Душилович, будь гостем. Кобельков-то я ещё щенками с Еми привёз[142]. А стёкла точно, угадал, венецианские.

— Я слышал, Прокл Мишинич, у тебя ещё сабля какая-то заморская есть дивной красоты.

Эх, Прокл, Прокл, уж старый воробей ведь, а на мякине попался. Ослеп от лести-то, оглох.

— Есть, Степан Душилович, верно, — молвил с гордостью. — А кто сказал-то тебе?

— Да князь Андрей.

— A-а, он шибко на неё зарился. Но я устоял. Такая сабля не для рати, для любования.

— Сделай милость, Прокл Мишинич, дай хоть одним глазком взглянуть.

— Взглянуть можно. Для хорошего человека не жалко.

Прокл ушёл в дальнюю горницу и воротился, торжественно неся на руках чудо-саблю. У Степана Душиловича при взгляде на неё дух перехватило. И вправду, рукоять золотом сияет, ножны сплошь камнями драгоценными усыпаны, сверкают переливами. У Душиловича аж сердце сдавило: «Господи, и такую красоту вонючему татарину! Надо было согласиться на мешки с хлебом. Что хлеб? Съешь, до ветру сходишь, и нету. А эта?!»

— Ну как? — спросил Прокл с нескрываемой гордостью.

— Лепота, Мишинич, лепота, — выдохнул восторженно боярин.

— Мне её с Византии привезли, а туда она из Сирии попала. Говорят, она Варде Склиру[143] принадлежала, ну который императором хотел стать, да на плаху угодил.

— Да, такую императорам только и носить, — вздохнул Степан Душилович, не смея заговорить об отдаче сабли, и думал, примеряя себя к ней: «Я б ни за што не отдал, ни за какие деньги».

Ясно, что и Прокл, заслышав об этом, чего доброго, ещё ею и зарубит. И прав будет старый хрен. Здесь надо не одному являться, одного он пошлёт подальше, да ещё и псами притравит.

— Ты знаешь, Мишинич, со мной просился Андрей Климович посмотреть саблю.

— Посадник?

— Ну да.

— Ну, привёл бы. Мне не жалко.

Больше Душиловичу ничего не надо было. Пригласил. Всё. Придут.

Помимо посадника для солидности пристегнул многоуважаемого боярина Лазаря Моисеевича. Прокл Кривой весьма польщён был таким вниманием, дал даже подержать саблю и из ножен вынуть.

И тут вдруг заколодило: надо разговор начинать об отдаче сабли для общего блага, а никто из трёх даже не осмелится начать. Даже краснобай Степан притих. Наконец посадник, как истинный воин, в бой ринулся, замычал:

— Мы... понимаешь, Мишинич, мы, значит, это... мы не сами... беда, брат, пригнала... мы бы рази посмели, но...

От этого «мыкания» насторожился Прокл, хотя ещё ничего не понял. И тут Душилович брякнул:

— В общем, Прокл, ты должен продать саблю.

— Кому?

— Новгороду, Прокл. Городу.

— Ни в коем случае. Что ею городу делать?

— Она в откуп должна идти от татар.

— В какой откуп? Чего ты мелешь? Я сдал по приговору восемнадцать гривен для этого. Что ещё надо?

— Но Дюденя требует твою саблю.

— Откуда он её знает? Я его поганую харю в жизни не зрел.

— Ему князь Андрей сказал о ней.

— Вот пускай князь и отдаёт свою.

— Но у него ж нет такой, ты же знаешь.

И вдруг Прокл сорвался на тоненький полусумасшедший крик:

— Не отдам! Не отдам! Не отдам!

Прижав к груди злосчастную саблю, заплакал горько, судорожно, захлёбываясь, как дитя:

— Я... Она для меня... единственная отрада... Я без неё... Казните меня... Не отдам.

Бояре молчали, вполне сочувствуя старику и даже жалея отчасти. Он долго плакал, всхлипывая, на явившегося кого-то из домашних рявкнул:

— Пшёл вон!

Уже и темнеть начало. Свечей не зажигали, а если где и зажигали, то сюда не приносили, боялись хозяина.

Они сидели в темноте. Прокл проплакался, только швыркал носом жалко, всё прижимая к груди саблю. Наконец молвил твёрдо и окончательно:

— Вот помру... Тогда берите, а сейчас нет.

— Ну что ж, Прокл Мишинич, — поднялся с лавки Степан. — Завтра придётся на вече сказать про твою упёртость. Сам знаешь, чем кончится. Начнётся поток и разграбление, не взыщи. Продать не хочешь, отымут силой и дом разнесут по былинке. Ай забыл Семёна Михайловича? Того из-за ерунды на поток бросили, а тут... Идём, Андрей, Лазарь. Нечего нам тут делать.

Они уходили, всё ещё надеясь, что образумится сумасшедший старик, воротит их, продаст саблю. Они ж не отымают, купить хотят. Но не окликнул ни в дверях, ни в воротах.

Вышли на Чудинову улицу, шли в сторону Святой Софии, громадой высившейся на фоне звёздного неба.

— Ну что с ним делать? — сказал Душилович.

— Жалко старика, — вздохнул Лазарь. — Всё же вещь действительно царская.

— Мне, думаешь, не жалко?

— А с вечем надо обождать, — посоветовал посадник. — С потоком всегда успеем. Поток что пожар, всей улице опасен.

Начнут с Прокла, на соседей перекинутся, а там, глядишь, и всю улицу разметут. Обождать надо.

На том и порешили. А утром к Степану Душиловичу на Прусскую улицу прибежал сын Прокла.

— Степан Душилович, тятя зовёт.

«Кажись, клюнуло, — обрадовался было Степан, но тут же отплюнулся. — Тфу! Тфу!»

— Зачем зовёт?

— Сказывает, насчёт вчерашнего согласный.

«Ага. Пронял его потоком».

Степан Душилович набил калиту до отказа, сто гривен всадил, чай, деньги не свои, сборные. Но сабля, пожалуй, стоит того, если ещё не большего.

Прокл кривой лежал в опочивальне на своём ложе под покрывалом. Рядом, навроде жены, сабля поверх покрывала.

Лежал старик бледный, с ввалившимися глазами, кажется обесцветившимися от долгих слёз. Саблю не подал, сказал лишь тихо:

— Бери, Стёпша, душу мою.

— Прокл Мишинич, мы за плату, как же так просто? Мы за плату, чай, люди ж мы.

Суетливо развязал калиту, высыпал на ложе, прямо на покрывало, серебряный водопад. Лишь после этого взял от старика саблю.

— Здесь ровно сто гривен, Прокл Мишинич, ровно сто.

— Сгинь, окаянный, — шевельнулся старик, и гривны со звоном посыпались на пол и покатились врозь.

Откупился Новгород от Дюдени, ублажил ненасытного. Повернула его тьма в степь. А через два дня кто-то сообщил Степану Душиловичу:

— Прокл-то Кривой помер надысь.

Боярин мелко перекрестился, молвил убеждённо:

— Накаркал. Сам себе накаркал, хрыч.

8. БРАТ БРАТУ

Ушла орда. И опять стали подыматься из пожарищ и пепла города да веси. Опять застучали топоры, завизжали пилы, зашагали за сохами по полям ратаи, распахивая, засевая, лелея долгожданные всходы.

Жизнь входила в обычную нелёгкую колею. Зализывались раны, забывались беды.

В Городец к великому князю Андрею Александровичу прискакал из Переяславля гонец от князя Фёдора Ростиславича с недоброй вестью:

«Князь Дмитрий выехал из Пскова со злым умыслом ворочать себе Переяславль, город, ныне мне принадлежащий. Ты, Андрей Александрович, не должен допустить сей несправедливости».

— Ах ты ж, змея подколодная, — воскликнул князь Андрей, имея в виду брата. — Отсиделся-таки, выполз. Ну, ныне тебе спуску не будет.

Был князь Андрей, как никогда, в силе, ныне под его высокой рукой новгородская дружина, обойдётся без татар, тем более у них самих, по слухам, началось нестроение.

Князь Дмитрий Александрович возвращался к родному пепелищу осторожно, неспешно, тщательно готовя каждый переход, высылая вперёд разведчиков, не без основания полагая, что за ним следят Андреевы подсылы. Ждал нападения каждый день, готовился к его отражению. И всё равно был захвачен врасплох во время переправы у Торжка через Тверцу.

Дружина Андреева, состоявшая почти из одних новгородцев, налетела на обоз, не успевший переправиться. Была захвачена казна Дмитрия вместе с его боярами Феофаном, Антонием и княгиней.

Антоний, понимавший, что ждёт его за прошлые грехи в плену у Андрея, проворно скинув брони, кинулся в реку и поплыл к другому берегу, где уже был князь Дмитрий.

В Антония стреляли из луков, но, к счастью, не попали. Феофан побоялся лезть в воду из-за неумения плавать и за то поплатился жизнью. Андрей лично распорядился повесить его:

— Да у самого берега, у самого берега, чтоб видно оттель было. Это тебе, сука, за Толниевича.

Князь Дмитрий, в одно мгновение оказавшийся нищим, помчался в Тверь в сопровождении мокрого Антония и нескольких гридей, успевших переправиться.

Перед самой Тверью конь под князем пал, не выдержав скачки, и слуга уступил ему своего, тоже качавшегося от переутомления.

В Тверь въезжали шагом. Князь Михаил Ярославич встретил своего недавнего врага сочувственно, понимая, что просто так, да ещё на запалённых конях, Дмитрий никогда бы в Тверь не въехал.

— Что случилось, Дмитрий Александрович?

— A-эх, — махнул рукой с горечью тот и обессиленно опустился на нижнюю ступеньку крыльца, склонил голову на колени, обхватив руками.

Антоний, приблизившись к Михаилу, негромко сообщил ему:

— Князь Андрей захватил нас на переправе и отбил всю казну. И княгиню пленил.

Михаил обернулся, увидел за спиной своего «сыночка», поманил пальцем.

— Аксай, быстренько принеси ковш воды.

Татарчонок обернулся мигом. Михаил взял ковш, подошёл к Дмитрию.

— Дмитрий Александрович, испей водицы.

Дмитрий поднял голову, взял ковш, стал пить жадно, гулко, словно в пустоту лил воду. Выпил всю.

— Спасибо, князь.

— Пойдём в опочивальню, Дмитрий Александрович.

— Да-да, — кивнул Дмитрий и сделал попытку встать, но не смог.

Михаил подхватил его под руку, помог подняться.

— Сысой, помоги.

Они повели внезапно ослабевшего Дмитрия Александровича вверх по ступеням крыльца, провели во дворец, в опочивальню князя. Помогли лечь на ложе.

— Ступай, — махнул Михаил Сысою, и тот вышел.

Они остались вдвоём — два князя. Михаил присел на ложе в ногах у Дмитрия. Долго молчали, один не решаясь начать, другой стесняясь спрашивать. Наконец Дмитрий разомкнул со вздохом уста:

— Вот так, Миша. И это родной брат.

— Вам надо наконец помириться, Дмитрий Александрович.

— Но как? Я бы рад. Но он ведь меня со свету сживает. Два раза на меня татар приводил. Тохта зовёт в Орду, но как я пойду, если там меня смерть ждёт? Я же знаю. Я нутром чую: на смерть зовёт.

— Да. Орда не тёща, блинов не печёт.

— Был у Ногая на Дону. Хорошо принял. Так нет, давай приезжай в Золотую Орду. Ясно зачем. Они с Ногаем как кошка с собакой. А я при чём, Миша? Я-то, русский князь, каким боком меж ними?

— Но всё же вам лучше помириться, Дмитрий Александрович. Татары — шут с ними, но вы-то одного гнезда дети.

— Вот то-то, Миша. Езжай ты к Андрею, уговори его, чтоб отстал от меня. А? И чтоб вернул княгиню. А? Съезди, Миша.

— Не послушает он меня, князь, не послушает.

— Но почему?

— Я ему в сыны гожусь. Скажет, яйца курицу не учат.

— А ты возьми с собой епископа Симеона.

— Симеон умер давно. У нас уже другой рукоположен митрополитом — Андрей.

— Откуда взят?

— Из игумнов Богородицкого монастыря. Литовского рода сам, сын князя Ерденя. Но христианин благоверный, литургию ведёт — заслушаешься.

— Ну вот и езжай с ним. Епископ, да ещё из князей, неужто не уговорите Андрея?

— А где сейчас князь Андрей?

— Должно, в Торжке, мою казну пересчитывает. Попроси его хоть часть вернуть, я ж ныне наг и нищ. И княгиню. Обязательно выручи княгиню мою, Миша. Очень прошу тебя.

— Постараюсь, Дмитрий Александрович. Не знаю, как получится, но я постараюсь.

В Торжок князь Михаил и епископ Андрей поехали в сопровождении тридцати гридей. Иерей, несмотря на свой сан, сидел на коне как влитой, видно, будучи княжичем, получил настоящее воспитание и навык.

Князя Андрея они нашли у Торжка в шатре, установленном на берегу реки.

— A-а, — вскричал Андрей, завидевши их, шедших к шатру. — Не иначе посланцы от братца.

— Здравствуй, Андрей Александрович, — приветствовал Михаил. — Как ты догадался?

— Как? Очень просто. Мои отроки почти до Твери гнались за этим зайцем линялым. Ха-ха-ха. Едва за хвост не ухватили. Ну, заходите, гостьми будете. Акинф, вели принести нам мёду хмельного.

— Если можно, князь, мне бы сыты, — попросил Михаил.

— И мне тоже, — подтвердил епископ.

— Ну что ж, принеси и сыты, а мне всё же мёду.

Они вошли в шатёр, сели по-татарски на расстеленный на земле ковёр.

— С чем пожаловали? — сразу спросил Андрей.

— Мириться надо, сын мой, — начал епископ. — Вы одним чревом выношены, одного отца дети. Зачем вам тешить нечистого ссорами и враждой? Миритесь, а я благословлю вас и помолюсь за вас.

— Я никогда от мира не отказывался, отец святой. Но он, именно он всегда попирал наш ряд. И если нынче он остался почти без порток, то это ему в наказание от Бога.

— Ты бы вернул ему хотя бы часть казны, князь, — попросил Михаил.

— Ни ногаты. Это моя законная добыча. Я её взял в бою.

— А княгиню? Она уж старая. Зачем она тебе?

— Старуху возьмите, чёрта ль мне в ней.

— И всё же, Андрей Александрович, вам надо мириться. Скажи свои условия, на которых ты готов помириться с братом своим Дмитрием.

— Условия мои такие: он окончательно отказывается от великого княжения и просит у меня прощения за всё прошлое. — И тут голос у Андрея дрогнул: — Он убил моего лучшего боярина. Ну как мне его прощать?

— И всё же надо простить, сын мой. Кто из нас Богу не грешен!

— Вот пусть попросит прощения за всё. И чтоб больше не искал подо мной стола. Никакого.

— Но Переяславль-то ты ему воротишь? — спросил Михаил.

— Нет, — решительно ответил Андрей.

— Почему? Это ж ваш родовой удел.

— Я отдал его своему союзнику, Фёдору Ростиславичу.

— Помилуй, Андрей Александрович, у Фёдора же есть Ярославль, и даже, кажется, Смоленск за ним останется. А куда ж тогда деться Дмитрию?

— А куда хочет. Пусть вон едет к своему сыну Ивану. Я ему Кострому отдал. Пусть хоть за сына спасибо скажет. Я б мог Ваньку в монастырь упечь, а я ему стол отдал.

Сколько ни уговаривали посланцы Андрея, он так и не уступил более ничего. Гости опорожнили корчагу сыты, Андрей насосался мёду и захмелел, но, захмелев, стал ещё несговорчивее.

— Всё, всё, всё. Митька от меня уж ничего не получит. Моё терпение лопнуло. И вообще, на кой чёрт он выполз из Пскова? Сидел бы там у дочки с зятем на печи да ел бы калачи. Ха-ха-ха.

Сговорились, что Дмитрий приедет в Волок и там в присутствии Михаила Ярославича и епископа они примирятся и заключат ряд, как водится, поцелуют крест в руках епископа Андрея, который и благословит этот мир.

Старая княгиня ехала в лёгкой коле и всю дорогу точила[144] слёзы. При встрече с мужем заплакала и того более, так что Дмитрию Александровичу пришлось утешать её, хотя сам он не меньше нуждался в утешении. Выслушав условия встречи, он вдруг сказал тихо, но твёрдо:

— Прощения у него просить не стану.

— Но почему, Дмитрий Александрович?

— Потому что перед отчиной он в десять, нет, в сто раз виновнее меня. И потом, я старше его, я ему в отца место, дураку.

Как ни уговаривали его князь и епископ, так и не смогли уговорить.

— Ну, нашла коса на камень, — сказал Михаил, когда они вышли с епископом на двор. — Что же делать?

— Всё равно надо ехать, сын мой. На мир оба согласны, и слава Богу. Увидятся, авось образумятся, братья всё же единокровные. Их нелюбие слишком дорого отчине обходится.

Старая княгиня тоже хотела ехать с ними, кое-как уговорили её остаться в Твери с Ксенией Юрьевной.

Ехали не спеша, на ночлегах гриди варили похлёбку, иногда жарили дичину, тут же подстреленную. Все ели, но Дмитрий Александрович от всего отказывался и спал плохо. Часто среди ночи шёл к потухающему костру, садился около, смотрел на тлеющие угли. И молчал.

Уже на подъезде к Волоку остановились на взгорке, слезли с коней промять ноги.

— Вот, считай, мы на месте, — сказал Михаил Ярославич.

И вдруг князь Дмитрий, стоявший около, пошёл на полусогнутых ногах в сторону и через несколько шагов повалился на бок.

— Князь! — кинулся к нему гридь, пытаясь подхватить его. Но не успел.

Подбежал Михаил с епископом Андреем. Дмитрий Александрович был в беспамятстве, но ещё дышал.

— Что с ним?

— Видно, сердце надорвалось. Сбегайте за водой.

Несколько гридей кинулись искать воду, но, когда нашли и принесли её, она уже не понадобилась. Князь был мёртв. А иерей читал отхожную молитву.

9. НИ МНЕ, НИ ИМ

Очень не глянулось князю Фёдору Ростиславичу, когда в его удел, в Переяславль, привезли хоронить Дмитрия Александровича. «С какой такой стати, — думал он, — в моём городе, в моём храме Святого Спаса хотят положить его? Там моё законное место, я там лягу, когда Всевышний призовёт меня». Так думал, но не говорил. Потому как в Переяславль понаехала вся родня покойного, и близкая и дальняя. Приехал из Костромы сын Иван с женой, из Москвы брат Данила Александрович с сыновьями Юрием и Иваном. Из Городца пожаловал и великий князь Андрей Александрович — смерть примирила его с братом.

От Волока гроб с телом сопровождали Михаил Ярославич с епископом. Приехали проститься с покойным ростовский и угличский князья с жёнами и детьми.

Где уж тут было Фёдору Ростиславичу заявлять своё неудовольствие, надо было размещать гостей, кормить, поить и даже готовить тризну по усопшему. Правда, на тризну родные навезли и питья и хлебов достаточно.

Отпевали Дмитрия Александровича в храме Святого Спаса, в котором когда-то и постригал его отец Александр Невский. И там же в правом приделе положили князя. Данила Александрович во время отпевания стоял рядом с братом Андреем и, покосившись на него, увидел в глазах слёзы. И они показались ему вполне искренними. На душе князя Данилы как-то потеплело от этого: «Всё-таки мы братья, и от этого не уйдёшь».

Поэтому сразу после похорон, ещё до начала тризны, Данила, улучив минуту, заговорил с братом:

— Андрей, всё ж как-то неладно у нас получилось.

— О чём ты, Данила?

— Да о Переяславле. Это ж наш родовой удел, а ты взял да и посадил в нём Фёдора.

— Что? Тебе хочется его себе?

— С чего ты взял? Мне пока Москвы довольно.

— Ну, а чё ж разговор затеваешь?

— Я об Иване речь веду, о сыне Дмитрия. Он должен наследовать Переяславль, а ты его в Кострому запятил.

— А чем Кострома хуже Переяславля? Там Волга, товары по ней идут, хлеб с Низу. Ещё захочет ли Иван уезжать оттуда. Ты его-то спросил?

— Нет.

— Ну вот. А затеваешь разговор.

«Что ж, вполне резонно, — подумал князь Данила. — Не с того конца начал».

И не поленился, тут же отыскал Ивана Дмитриевича, завёл в одну из светёлок. Иван не отпускал из рук платка, поминутно отирая им слёзы, сморкаясь в него. Даниле до сердечной боли стало жаль племянника.

— Ванюша, милый, — полуобнял его ласково. — Что делать? Бог призвал его. Отмучился брат, Царствие ему Небесное. Ты меня можешь сейчас выслушать, Ваня?

— О чём, дядя?

— О деле, Ванюша, о деле.

— Я слушаю, — вздохнул Иван.

— Ты бы не хотел из Костромы обратно сюда, в Переяславль?

— А можно? — сразу посерьёзнел молодой князь.

— Я бы похлопотал перед Андреем, если бы ты согласился.

— Бог мой, дядя Данила, и ты ещё спрашиваешь. Да я б сюда на крыльях бы... Да я б тебе за это век благодарен был бы. Тут отец лежит, тут бы и я... Это ж моя родина, дедина наша.

— Вот и я также Андрею говорил.

— Ты уж говорил с ним? И как он?

— Ну как он? Пока никак. Он меня сразу осадил, мол, надо самого Ивана спросить. В Костроме, мол, Волга, там, мол, лучше.

— A-а, что мне та Волга. А в Переяславле Клещин-озеро, в котором я сызмальства купался.

— Всё, Ваня. Я поговорю с дядей Андреем.

— Может, и мне ещё?

— Нет-нет, Ваня, ты не мешайся. У него спеси через край, попадёт шлея под хвост, заломит оглобли.

— С чего уж?

— Ну как с чего? Ты молодой и вдруг явишь неудовольствие перед Костромой, которую, он считает, дал тебе от щедрот своих. Ты не лезь. Я сам.

— Ой, дядя Данила, если выпросите, да я вас...

— Ладно, ладно. Не спугнуть бы. Мне и самому тошно от мысли, что в нашем родном городе какой-то Фёдор из Смоленска сидит.

— Он же из Ярославля.

— Ярославль ему через жену в наследство достался. А теперь ещё и наш Переяславль прикарманил. Дудки. Расшибусь, а ворочу к нам город. Тебе, Ванюша. Он твой.

— Ой, дядя Данила... ты мне заместо отца будешь.

Тризна — поминки — шла своим чередом. Пили, ели, поминали покойного. И никто ни единого худого слова не сказал о князе Дмитрии Александровиче, вспоминали только хорошее, что он и церкви-то строил, вдовиц и нищих не обижал, и в голодные годы кормил голодающих. Даже великий князь Андрей Александрович на второй день тризны в изрядном подпитии, подняв чарку за упокой души брата, стал вспоминать, как в далёком детстве брат носил его на руках и даже катал на закукорках. Ну не брат, а прямо святой человек был покойный.

Московский князь Данила, тоже в изрядном подпитии, поднялся с чаркой и произнёс речь короткую, но, для кого надо, очень понятную:

— Дорогой брат князь Дмитрий Александрович, ты ныне счастлив, упокоился в нашем родном Переяславле. Спи спокойно, брат, никто не порушит твой покой на дедине нашей.

Смысл сказанного дошёл не только до хмельных голов Андрея и Ивана, для которых и предназначался, но понял его и Фёдор Ростиславич. Отыскав после хмельного застолья князя Данилу, он допытывался:

— Ты что хотел сказать в своём слове?

— Что хотел, то и сказал, — отвечал смело Данила.

— Нет, нет, ты на что намекал, Данила Александрович?

— Да ни на чё я не намекал.

— Но как же, ты сказал: «наш родной Переяславль».

— Ну и что? Он действительно наш родной город, здесь отец родился, да и все мы. У тебя ж родной город Смоленск, я же не говорю, что он тебе чужой.

— Опять намекаешь. Да? Ну и ехида ты, Данила. Ныне Переяславль мой, — стукнул себя в грудь Фёдор. — Законно мой. И я не позволю никаких намёков.

«Погоди, дружок, — подумал Данила, — скоро намёки кончатся».

Помимо этого была у Данилы Александровича ещё одна забота, хотя и невеликая, но для кого-то вельми важная. Отыскав среди гостей князя тверского, он взял его под руку как старого друга.

— Миша, а ты не забыл, о чём мы под Дмитровой сговаривались?

— О чём? — спросил Михаил и покраснел, с чего было ясно — не забыл.

— Так здесь же Анница — невеста твоя, о которой я тогда её отцу словцо закидывал. Идём к князю Дмитрию Борисовичу и переговорим.

— Удобно ли на тризне-то, Данила Александрович?

— Миша, я старше тебя, я знаю, что удобно, что неудобно. Идём.

Князь Данила, как всегда, был полушутлив, полусерьёзен:

— Дмитрий Борисович, ты не забыл, на чём мы мир под Дмитровой взяли? А?

— Да как забыть такое, — улыбнулся ростовский князь, невольно задерживая взгляд на ладной, крепкой фигуре тверского князя. Именно увидев его с Данилой, он и вспомнил, «на чём мир взяли».

— А теперь, князь, кажи нам товар, — продолжал шутить Данила Александрович. — Я, вишь, купца привёл.

Дмитрий Борисович кликнул кого-то из слуг, приказал:

— Позови ко мне княжну.

Княжна Анна почти вбежала в светлицу, раскрасневшаяся, счастливая:

— Ты звал, батюшка?

— Да, Анница.

Не рискнул князь Дмитрий оглоушить дочь сообщением: вот, мол, твой суженый. Не рискнул. Не захотел вводить в смущение любимое чадо на людях. Пусть жених взглянет, экая она красавица. В лазоревом летнике из червчатой камки[145], ожерелье из жемчуга и кике[146], с челом, разукрашенным золотом и жемчугом. Стройная, тонкая, глаз не оторвать.

— Доча, я что хотел попросить у тебя...

— Что, батюшка?

— Вот забыл, понимаешь, выпало... память дырявая стала, — не нашёлся сразу, что придумать, князь.

— Вспомнишь, позовёшь, батюшка. — И убежала.

— Эхма, девка-то, девка! — воскликнул князь Данила. — Где моя двадцатка! — И подтолкнул локтем Михаила. — Что молчишь? Язык проглотил? Верно ведь, не девка — царица?

— Верно, — выдавил из себя смущённый Михаил.

— Всё. После сороковин играем свадьбу. Нечего откладывать, а то, чего доброго, уведут девку-то.

Дмитрию Борисовичу понравился жених. Обо всём быстро договорились: свадьбу играть в Твери и там же венчаться. И напоследок не удержался ростовский князь:

— А за Анницей я даю Кашинский удел.

— Вот это приданое так приданое! — воскликнул Данила Александрович. — Сразу видно, любимую дочь отдаёшь.

— Конечно, — признался старый князь. — От сердца отрываю.

— Счастливчик, Миша. А вот что я буду делать со своими балбесами, где им невест наберусь. Юрий, Иван, Александр, Борис. Я уж не говорю про уделы. Москву Юрию, а остальных куда? Башка треснет.

Перед самым уходом Данила Александрович вспомнил всё же о главном:

— Послушай, Дмитрий Борисович, пока мы все в сборе, надо навалиться на Андрея. Пусть вернёт Переяславль Ивану, твоему старшему зятю. Как ты думаешь?

— Что тут думать? Я, конечно, за. Но ты же знаешь Андрея. Закусит удила — ничем не проймёшь.

— Знаю я его. Что ты мне рассказываешь. Но ныне самый удобный момент — тризна. На ней о худом даже он не заикается, а уж у них с Дмитрием было всякого. Чаю, из-за него он и на тот свет быстро ушёл. Пока мы все в съезде, надо уговорить его. Сам закинешь словцо за Ивана и брату своему подскажи.

— Да я-то закину, но как он отнесётся, Андрей-то?

— Отнесётся как надо, я уж говорил с ним об этом.

— Ну и что он?

— Пока вывернулся, но в дыбки не вставал, так что надо давить потихоньку. Но перед тем, как просить за Ивана, похвали его самого, Андрея, за что-нибудь.

— Не приложу ума, за что его хвалить надо, — усмехнулся Дмитрий Борисович. — За Дюденю, что ли?

— А хотя бы за пышные похороны Дмитрия. Хоть он его и в гроб загнал, но зато на похороны и тризну не поскупился, правда, за счёт казны покойного. Но кто об этом знает?

И так все три дня тризны помаленьку, потихоньку наговаривали в уши великому князю за Переяславль, кто как умел и мог. И видно, стронули-таки в его сердце какой-то камушек. В открытую он так никому не сказал, что, мол, согласен с доводами, но перед отъездом поручил Акинфу, своему боярину:

— Ты вот что... скажи Фёдору Ростиславичу, чтоб он... эта... оставил Переяславль, мол, раз тут Дмитрия положили, то пусть сын его тут и сидит. А то, мол, как-то нехорошо получилось... Ну а я посля ему другой город дам, пусть не серчает. Обязательно пообещай.

Однако осерчал всё же Фёдор Ростиславич, шибко осерчал на великого князя: «Вчера дал, седни отобрал, кому ж теперь верить?»

И когда разъехались гости, собрался и он уезжать. Сгрузил на телеги всё ценное из дворца, медовушу очистил. Выезжал на ночь, чтоб не так соромно было пред мизинными.

Где-то отъехав с версту, остановил возы. Подозвал двух гридей, отвёл в сторону.

— Вот что, други, воротитесь в город и подожгите его.

— Как? — разинул рот один.

— Как-как! Не знаешь, как подпаливают? Зайдите в поварню, там в печи на загнетке в золе углей довольно. Возьмите бересту, вздуйте, и вперёд. Весь поджигайте.

— А ежели повар спопыхнется?

— Придушите. Ну да живо. Я вас тут ждать буду. Мне всё видно будет отсель. Идите.

Гриди ушли, истаяли в темноте. Князь забрался на воз, сидел как филин, вперив очи в темноту, туда, где угадывался город.

Подошёл кто-то их ближних бояр, спросил:

— Что стоим, Фёдор Ростиславич?

— Ждём.

— Чего?

— Суда Божьего, — хмыкнул князь.

Долго стояли, уж начал князь худое про посланных думать: не струсили ли, не сбежали?

Но вот блеснул там огонёк, другой. Вот он побежал по какой-то кровле вверх. Вот осветил и купол Святого Спаса. И запылал Переяславль, соломенные пересохшие кровли вспыхивали почти мгновенно, не отставало и корье с дранкой.

Послышался сполох, ударили на нескольких колокольнях в набат. Через четверть часа в стороне Переяславля полыхало сплошное зарево.

Боярин догадался, чей это «Божий суд», но осудить господина не отважился. Зато князь сам повторил несколько раз злорадно:

— Раз ни мне, то и ни им. Вот. Так справедливей будет... ни мне, ни им.

Посланных гридей так и не дождались. Тронулись дальше, когда пожар уж на убыль пошёл. Многие догадывались, что гридей просто убили там. Таков уж русский закон — смерть зажигальникам на месте. Правильный закон.

10. ОРДА НА ОРДУ

У татар мир и тишина тоже всегда на волоске висели. Почти каждый темник, а тем более родственник хана, мечтал о золотоордынском престоле. Племянники завидовали дяде, восседавшем на троне, сыновья — отцу, особенно если он слишком долго заживался. Братья злились на царственного брата: чем он нас лучше?

Хан Золотой Орды Тохта считал — Ногай слишком зажился. Но неожиданно ему донесли, что и на него самого зреет заговор, и не где-то, а прямо под боком. Телебуга с Солгуем сговариваются убить Тохту.

— Когда? — спросил Тохта доносчика Акчу.

— Когда ты на охоте будешь, — отвечал тот.

— Слушай, Акча, хорошо слушай, — похвалил Тохта. — Ты мои уши, ты мои глаза у Телебуги. Будет тебе от меня большая награда.

Недели раньше не проходило без охоты, а тут вдруг не стал хан на охоту выезжать. Самое время на лебедя ехать, а хан из дворца носа не кажет.

Насторожились Телебуга с Солгуем: неужто пронюхал о заговоре Тохта? Стали гадать: через кого мог? И вышли на Акчу. Именно его несколько раз замечали у дворца Тохты. Вот тебе и нукер[147], хозяина предаёт. Такому жить нельзя. Тихо, без шума задушили Акчу в кибитке Телебуги, завернули в кошму, а ночью вывезли к протоке, бросили в воду: плыви, Акча, корми рыб.

Хан догадался, почему исчез Акча и что с ним сталось. Призвал к себе брата Дюденю, сказал ему:

— Телебуга с Солгуем предатели, надо убить их.

— Они шибко богатые и сильные, это не так просто, повелитель.

— А ты бедный? Да? — съязвил хан. — У тебя на боку вон царская сабля. Она что, для красы висит? И потом, если убьёшь их, возьмёшь их богатство и жён.

— Хорошо. Я исполню, как велишь.

— Исполни. И головы их привези мне. Я хочу им плюнуть в глаза.

Дюденя, опытный воин, понимал, что открытое нападение на ставку Телебуги успеха не принесёт. Решил налететь ночью. Собрал своих охотников, сказал им:

— Телебуга с Солгуем замыслили худое против хана, они предатели. Великий хан велел убить их. Сегодня ночью, как прокричит первый петух, нападём на ставку предателя.

— Чьи сотни пойдут?

— Ничьи. В захвате участвуете только вы и я. Возле кибитки Телебуги не более полусотни нукеров. Чтоб в темноте отличить своих, повяжемся белыми платками.

Однако Телебуга с Солгуем приняли свои меры и даже чуть было не повздорили:

— Зря убили Акчу, — сказал Солгуй.

— Почему зря? Предателю положена смерть.

— Акча исчез, Тохта сразу догадался. Видел, брата Дюденю призывал. Зачем?

— Ну и что?

— А Дюденя к себе сотников вызывал. Зачем?

— Ну мало ли. Впрочем, надо и нам своих на всякий случай приблизить.

И вот не полусотня нукеров стала охранять ставку Телебуги, а около трёхсот воинов затаилось по кибиткам и возам в окружении своего темника. И когда прокричал первый петух и сотня дюденевских сотников под командой самого темника кинулась на ставку Телебуги, там, словно из-под земли, явилась стена воинов.

Их было так много, что нападавшие сразу же стали нести потери, а увидев большое превосходство врага, попятились и вскоре побежали вместе со своим воинственным темником.

Теперь их белые повязки служили им худую службу, выдавая их преследователям. Дюденя первым догадался сбросить платок с головы и укрыться под одной из телег.

В этой ночной вылазке Дюденя потерял едва ли не половину своих сотников. После этой ночи началась борьба в открытую.

Уже на рассвете дюденевские сотни окружили дворец Тохты, как самые преданные великому хану.

В ставке Телебуги тоже шло накопление сил. Воинам говорили, что хан хотел убить Телебугу и истребить весь род его, а также и Солгуя со всей семьёй. За что — не объясняли, захотел, и всё.

Но вот от хана Тохты прискакал посланец, его пропустили к Телебуге.

— Хан приказал, чтоб ты, Телебуга, и Солгуй прибыли к нему во дворец.

— Зачем?

— Он сказал, что сам хочет разобраться в ночной драке.

— Ха-ха. Какой умный хан. Не вышло наскоком — зовёт манком. Я ему не суслик на свист являться.

Выслушав ответ Телебуги, Тохта поморщился и молвил негромко:

— Ну что ж, нож брошен, поднимем его.

И зашевелился, загудел Сарай-Берке[148] — столица Золотой Орды, — словно встревоженный улей. Город стал расползаться. Вчерашние соседи вдруг становились врагами. Вечером вместе хлебали из котла сурпу, а утром:

— Ты за кого?

— Я за хана Тохту.

— Ну и дурак. Что хорошего тебе сделал хан?

— Но Телебуга предатель.

— Телебуга герой, он поднял саблю против насильника.

— Да тебя убить мало.

И убивали друг друга прямо во дворе. Но чаще тут же разъезжались, не желая жить рядом с предателем, с перемётчиком.

А меж тем в обеих ставках шли беспрерывные совещания.

— Ну, что будем делать? — спрашивал Телебуга союзника. — На охоте б убили — и шито-крыто. А теперь?

— Да. Сорвалось. Придётся уходить к Ногаю.

— Да ты что? Ногай меня не любит.

— А Тохта любит? Да?

— Ногай на меня за Тверь сердится. Я после Дюдени ходил с Тахтамиром на Русь, и Тверское княжество мы малость пограбили.

— А почему Тверское?

— Другие-то почти все Дюденя поскрёб. Откуда нам знать было, что у тверского князя ярлык от Ногая. Может, Тахтамир знал, но я нет.

— Да, — вздохнул Солгуй. — Но, если мы не уйдём, Тохта сзовет всех темников со степи и сомнёт нас. Раздавит как тарантулов.

Как ни прикидывали заговорщики, получалось, что надо уходить, и чем скорей, тем лучше. Решили умаслить Ногая, подарить ему бахтерец с золочёными бляхами, шлем и саблю дорогую.

Едва ли не половина Сарая снялась вдруг с места и стала перебираться через волжские плёсы на правый берег. Ржали кони, мычали испуганно коровы, блеяли овцы. Всё, что могло плавать, использовалось для переправы телег, разобранных кибиток. Те хозяева, чьи стада паслись на правом берегу, счастливчики были, потерь не понесли. А кто перегонял скот через плёсы, понёс немалые убытки — много животных утонуло, особенно овец.

В ставке Тохты сразу узнали, куда направляются Телебуга и Солгуй.

— Прекрасно, — потирал руки Тохта. — Они проползут до Ногая месяца два-три. А мы пошлём к нему гонца с грамотой. Эй, писчик, доставай добрый пергамент, садись и пиши.

Писчик, всегда находившийся около, быстро исполнил приказание.

— Так, — поморщил Тохта лоб, придумывая первые слова. — Пиши... «Наш высокочтимый повелитель и брат...»

Писчик медленно стал выводить на белом пергаменте буквы, долго писал эти слова. Тохта не торопил, понимая, что буквы должны быть красивыми. А красивые пишутся медленно. Дождавшись, когда писчик закончил и поднял голову, хан продолжал:

— «...верноподданно сообщаю тебе, что мои слуги Телебуга и Солгуй замыслили убить твоего верного брата — меня. Но Аллах открыл мне глаза. Испугавшись моей мести, они решили бежать к тебе. Берегись их, мой повелитель, это скорпионы, готовые ужалить даже своего благодетеля...»

— Ну как? — спросил Тохта Дюденю.

— По-моему, хорошо. Надо попросить убить их и прислать сюда их головы, чтобы ты мог плюнуть им в глаза.

— Не надо. Ногай лучше знает, что с ними надо делать. Он помог мне сеть в Сарае, он знает, что делать с моими недоброжелателями. Мои враги — его враги. Тем более у него на Телебугу давно зуб. Пиши дальше, — кивнул хан писчику, — «...У меня очень хорошая охота на разных зверей, присылай своих сыновей погостить у меня и поохотиться всласть. Я их встречу как родных. Остаюсь твоим преданным другом и союзником. Тохта».

Писчик поставил точку.

— Ну-ка, дай я посмотрю.

Тохта взял грамоту, медленно перечёл её. Остался доволен.

— Вот в самом начале, где написано «наш высокочтимый повелитель и брат», обведи все буквы золотой краской. И внизу моё имя тоже.

Писчик сделал, как было велено. После этого грамоту свернули, завязали шёлковым шнуром и подвесили золотую печатку. Гонцов было отправлено не два и даже не три, а семеро, со строжайшим приказом доставить грамоту Ногаю и вручить лично в руки. И ждать ответа. Все гонцы имели по заводному коню[149], и всем разрешено было в случае нужды отбирать коней у любого встречного, не останавливаясь и перед убийством хозяина. И гонцы поскакали, далеко по степи объезжая медленно ползущую орду Телебуги и Солгуя.

Сыновья Ногая Ахмат и Узун уже охотились в зарослях Нижней Волги, а Телебуга с Солгуем всё ещё ползли вдоль Дона к морю.

Сотни скрипучих телег с детьми и женщинами, запряжённые быками, медленно ползли на юг, останавливаясь там, где было много травы и камыша. Останавливались, разбивали лагерь и жили столько, насколько хватало корма скоту. Съев всю зелень в окрестности, снимались и ехали дальше до следующей благодатной долины, чтобы и её опустошить в неделю.

Лишь к концу лета прибыли мятежные Телебуга и Солгуй к ставке Ногая, располагавшейся вблизи устья Буга. Послали к нему двух воинов, которые должны были сообщить Ногаю, что Телебуга и Солгуй прибыли под его высокую руку искать защиты и покровительства.

Воины вскоре возвратились и сообщили, что великий хан Ногай ждёт их в своём шатре и приказал к их приезду зарезать лучшего барана.

— Ну вот, я ж говорил, — сказал Солгуй. — Всё обойдётся.

— Всё равно придётся попросить у него прощения за Тверь.

— Ну, попросишь, язык, чай, не отвалится.

На всякий случай взяли с собой тридцать трёх самых преданных нукеров. Но конечно же в шатёр ханский не потащишь за собой охрану. Слуги Ногая встретили их очень доброжелательно. Высоких гостей пригласили в шатёр, нукерам предложили спешиться и попробовать только что сваренной сурпы.

У входа в шатёр горели два небольших костерка — Ногай соблюдал старинный обычай: проходя меж костров, гости как бы очищались огнём от дурных мыслей.

Пройдя костры, Телебуга с Солгуем отстегнули сабли и отдали их слугам Ногая: к великому хану входить с оружием нельзя. Перед ними гостеприимно приподняли полог, они вошли. И едва полог опустился у них за спиной, как на шею обоим были накинуты ремённые удавки. Оба были задушены тут же, тихо, без шума, не успев даже сказать заготовленное: «Салям!»

Не ушли живыми и их нукеры, один, правда, успел вскочить на коня, но его тут же свалила меткая стрела, угодившая меж лопаток. Не пришлось им сурпы отведать.

Избавившись от Телебуги и Солгуя руками своего благодетеля, Тохта стал подумывать, как бы извести самого Ногая. Конечно, он был благодарен ему за помощь в овладении золотоордынским престолом, но надо было думать о грядущем. Тохте начинало не нравиться, что Ногай стал совать нос в русские дела, как будто мало ему было Хорватии, Болгарии да и Византии, наконец. Взял и наложил свою лапу на Курское княжество, на Польшу. И вот уж в самое сердце Руси забрался, тверскому князю ярлык выдал. Эдак если дальше пойдёт, он всю Русь под себя возьмёт. А ведь это законная добыча Золотой Орды. С чего тогда ей жить? С кого выход хлебом и серебром брать?

Ни с кем не советовался Тохта, сам всё придумывал. И сыновей Ногая для этого к себе зазвал, давал им охотиться в своих угодьях, сколь их душе было угодно, на лебедей, на гусей, на вепрей, на лис. Помаленьку, по крошечке выпытывал у молодых гостей всё об отце их, о его задумках и совершенно случайно нащупал уязвимое место в их взаимоотношениях — мачеха. И Ахмат и Узун ненавидели чужеземку Евфросинию[150] со всей страстью, на какую только способны юные души.

— Она вертит отцом как хочет, — возмущался Узун.

— Он ей в рот глядит, — поддакивал Ахмат.

И Тохта предложил ханичам жить у него сколько угодно — «хоть сто лет», — раз дома им житья нет от этой чужеземки. И они остались зимовать, хотя отец и звал их домой в своё стойбище при устье Буга.

За зиму Тохта так настропалил юношей, что они готовы были с наступлением весны немедленно скакать домой и убить «эту змею».

— Разве отец вам позволит тронуть её, — вздыхал сочувственно Тохта.

— А мы его и спрашивать не станем, — кипятился Ахмат.

— А ты дай нам войско, Тохта, — просил Узун, не подозревая, что следует хитрой задумке золотоордынского царя.

— Да за войском дело не станет.

Видя, что юноши вполне созрели для похода, Тохта намёками стал втемяшивать им в голову мысль, что отец их уж стар, пора бы ему уступить место молодым. Даже вспомнил, как, по обычаям одного из народов, состарившихся вождей душили, возводя на престол их молодых сыновей.

— Неплохой, между прочим, обычай.

Преуспел Тохта, преуспел в своём коварстве. К весне сыновья Ногая были резко настроены против отца. Можно было выступать на юг с войском. Но и тут Тохта решил оставить себе на всякий непредвиденный случай лазейку.

— Только не надо убивать Ногая, — сказал он его сыновьям. — Я всё же люблю его. Пусть он будет жить у меня самым почётным гостем.

На Ногая двинулись сразу три тумена[151], которые вели Дюденя, Тахтамир и сам Тохта. Даже на Русь давно не ходили с такой силой. Сыновья Ногая ехали с главным туменом Тохты и всё время держались рядом с санчакбеем[152], заранее выпросив у Тохты право первыми ринуться в бой.

— Что ж, скачите, — согласился Тохта, — только отца не трогайте.

Однако, призвав к себе Дюденю, Тохта приказал ему:

— Если пленим Ногая живым, ты без всякой подсказки тут же срубишь ему голову.

— Почему я? — побледнел Дюденя, резонно полагая, как бы и его голова не покатилась следом за Ногаевой.

— Потому что у тебя царская сабля. Не забывай, Ногай-хан и умереть должен по-царски. Он всё же много мне добра сделал.

И Ногай — доблестный Ногай, заставлявший когда-то трепетать даже Византию, был разгромлен. Возможно, именно из-за коварства сыновей, от которых он не ожидал нападения, хотя ему и сообщили разведчики, что один из туменов ведут именно они, его чада.

Во время сечи он был ранен, а после боя на глазах у всех Дюденя тихо, подойдя к нему сзади, исполнил тайный приказ Тохты — срубил Ногаю голову царской саблей, да так, что тот ничего не увидел и не почувствовал. Не всякий достоин такой части и благодати.

А в это время на Руси города и веси быстро отстраивались, земля засевалась. Люди благодарили Бога за мир и урожай, за детей, за счастье. А вспоминая Орду, говорили почти одно и то же: «Да пусть они там друг дружке хоть все бошки пооткручивают». Что делать? Злое пожелание, но заслуженное.

11. СВАДЬБА МИХАИЛА

Как и сговаривались, ростовский князь Дмитрий Борисович сам привёз свою дочь в Тверь. Невесту и её родителей поместили в правом крыле дворца, состоявшем из нескольких горниц. В тот же день Ксения Юрьевна поручила старой Михеевне готовить сенник для новобрачных.

— Ты, матушка, знаешь все обычаи, приготовь молодым ложе, как по старинке положено.

— Приготовлю, княгинюшка, не боись. Только дай мне с пяток девок да парней добрых.

Михеевна сама выбрала во дворце горницу для сенника и первым делом послала парня на потолок.

— Взгляни, не насыпана ли там земля.

Тот, забравшись туда, крикнул:

— Земля есть.

Тут же Михеевна отправила к нему ещё двух парней, наказав:

— Всю землю с потолка убрать и подмести чисто.

— Зачем, Михеевна?

— Тут, чай, не могила, а ложе для новобрачных готовится.

Трёх парней наладила Михеевна отправляться на гумно:

— Привезите тридевять снопов, а посля четыре кадки — одну с пшеницей, другую с овсом, третью с ячменём, четвёртую с рожью.

Притащили в горницу широкое низкое ложе, которое сначала пришлось разобрать: не проходило в дверь. Лишь внеся, снова собрали, сколотили в горнице.

Затем на ложе было ровным слоем расстелено двадцать семь снопов, поверх них положен ковёр и уж на него — две пуховые перины, а на них — подушки. Перины покрыли шёлковыми простынями, а сверху накинули тёплое одеяло на дорогом меху.

Кряхтя, парни втащили четыре кадки, Михеевна велела поставить их у ложа.

— Что ж вы не полные-то? — возмутилась старуха.

— Так полные-то тижало, — оправдывались отроки.

— Сейчас же натаскайте, чтоб все с верхом были — и полба, и овёс, и ячмень.

Затем во все четыре угла горницы были воткнуты четыре стрелы и на каждой вздеты «сороковки» соболей.

Над дверью — и с внутренней и с внешней стороны — были прибиты кресты, а также и над окном. На лавку поставлена корчага с мёдом и две обливные кружки.

— Ну, кажись, всё, — оглядела удовлетворённо Михеевна покои новобрачных и уж направилась было к двери, да, оглянувшись напоследок, спохватилась: — Ахти мне батюшки, заметило голову-те. Сенька, беги в поварню, притащи четыре калача.

Отрок принёс калачи. Михеевна, вздев на левую руку, сама пошла и на каждую стрелу, воткнутую в угол, осторожно накинула по калачу, поправила «сорочки», отряхнула ладони. Перекрестилась.

— Вот теперь всё.

Отправилась к княгине, доложила умиротворённо:

— Сенник готов, матушка княгиня.

Венчал молодых сам епископ Андрей в новом первом каменном соборе Святого Спаса, построенном стараниями и содержанием молодого князя Михаила Ярославича. Епископ, обвенчав их, соединил руки и провозгласил мужем и женой, велев поцеловаться.

После этого он вручил Михаилу деревянную чашу с вином.

— Испейте, дети мои, из единого сосуда.

Михаил сделал глоток, передал чашу Анне, она, глотнув, вернула её ему. И так до трёх раз. После третьего отпития князь кинул чашу на пол и, наступив на неё ногой, раздавил. Вместе с ним наступила на неё и ножка жены.

Михаил молвил при этом:

— Пусть будут так растоптаны те, кто будет сеять меж нами раздор и нелюбовь.

— Пусть, — повторила тихо жена.

Присутствующие стали поздравлять молодых. Дружка Сысой, вынув засапожник, разрезал на блюде каравай. Епископ освятил хлеб и сказал:

— Отнеси родителям новобрачных, дабы вкусили они эти хлебы как символ будущего свойства и родственной приязни, и дабы были меж собой людьми одного стола и хлебосольства, и жили дружно, как зёрна единого колоса.

Сысой помчался во дворец с хлебами, где уже ждали его Ксения Юрьевна и князь Дмитрий Борисович с женой. Все они взяли по кусочку этого хлеба и, умакнув в соль, съели. И поздравили друг друга с породнением, и трижды поцеловались.

При этом Ксения Юрьевна отчего-то не сдержала слёз.

— Что с тобой, сватья? — спросил тихо князь Дмитрий.

— Да так, — махнула рукой княгиня, хотя причина была: жаль ей стало сына, что не благословлён он на женитьбу отцом. Сирота.

На выходе из церкви дружки осыпали молодых хмелем и мелкими монетами, которые раскатывались по земле и тут же подхватывались весёлыми зрителями.

На дворцовом крыльце, куда молодые проследовали по дорожке, устланной камкой, их встретили родители и благословили на супружескую жизнь.

Свадебный стол был накрыт в самом большом зале дворца, молодые сели во главе его, и начался пир. И хотя перед новобрачными ставились самые вкусные блюда и лучшие меды и вина, они ни к чему не притрагивались. Только слюнки глотали.

Во дворе пировали мизинные, там меды были покрепче и закуска попроще — калачи да рыба в разных видах, — но всё равно было весело, даже веселее, чем во дворце.

И когда гости выпили по третьей чарке, а на стол принесли жареных лебедей, то перед молодыми поставили блюдо с жареной курицей. Они ещё не успели насладиться запахом её, как тут же подскочил Сысой с камчатной скатертью[153], схватив курицу, завернул её и, подмигнув Михаилу, тихо шепнул:

— Я ещё вам одну приволоку.

И, обратившись к родителям новобрачных, громко попросил:

— Благословите вести молодых опочивать.

— Благослови Бог, — поднялись из-за стола родители новобрачных.

Ксения Юрьевна направилась к сеннику, но Дмитрий Борисович проводил молодых только до дверей. Здесь он взял за руку дочь и сказал, обращаясь к Михаилу:

— Сын мой, Божьим повелением и родительским благословением нашим и матери твоей княгини Ксении Юрьевны велел тебе Бог сочетаться законным браком и поять нашу Анну Дмитревну, прими её и держи, как человеколюбивый Бог устроил в законе нашей христианской веры и святые апостолы и отцы заповедали.

С тем князь Дмитрий передал руку дочери её мужу. И они пошли в сенник, держась за руки, а впереди них шёл свечник и дружка Сысой с завёрнутой в скатерть курицей.

В сеннике, положив её на лавку, Сысой успел шепнуть Михаилу:

— За подуш-шкой.

И молодожёны остались одни. Наконец-то при свете единственной свечи Михаил смог без помех рассмотреть свою жену.

— А почему твоей сестры на свадьбе не было?

— Им Переяславль вернули, а там одни головешки. Обустраиваются.

— A-а. Знаю. Князь Фёдор постарался. Чего стоишь? Садись.

Анна присела на краешек лавки, притихшая, вроде даже испуганная, беззащитная.

В сердце мужа явилась нежность, и, чтобы снять оцепенение с юной жены, он сказал:

— Есть как волк хочу. А ты, Анница?

Она кивнула головой утвердительно: да. Михаил развернул скатерть и достал курицу.

— Ты что любишь? — Он стал отламывать ножки, крылышки.

— Грудку, — негромко сказала Анна.

— Сейчас.

Он оторвал мягкую грудку, протянул в горсти жене.

— Ешь.

Сам стал обгладывать ножки и крылья. Наголодавшись за день и во время пира, на котором им не полагалось ни пить, ни есть, они очень скоро управились с курицей. Михаил спросил:

— Наелась?

— Угу.

— Ох, обманываешь мужа, — засмеялся Михаил. — Нехорошо. А я б так ещё столько съел бы.

— Сказал бы мне, — молвила тихо Анна, — я бы не стала есть, потерпела.

— Зачем терпеть? Мы сейчас поворожим, и нам ещё курочку Бог пошлёт. Не веришь?

Анна смотрела на мужа, улыбаясь недоверчиво.

— Поворожить? — спросил он.

— Поворожи, — согласилась она, улыбаясь.

Михаил привстал и начал кокать, как обычно кокает курица перед тем, как снести яйцо:

— Ко-ко-ко-ко-ко-ко-ко, ты совсем недалеко. Ко-ко-ко.

И он пошёл по сеннице, поводя смешно носом, словно принюхиваясь. Анна смеялась, прикрывая рот, чтоб громко не расхохотаться.

А Михаил обнюхал кади с зерном, приговаривая при этом:

— Тут-ка нету-ка... Тут-ка тож... Где ж ты, курочка, живёшь?

И вдруг остановился, замер, знаками призывая и Анницу притихнуть. И в полной тишине спросил шёпотом:

— Ты слышишь?

— Что? — тоже прошептала Анна.

— Как што? Курицу.

— Нет, — покачала головой Анна.

— А она вон где! — Михаил неожиданно прыгнул на ложе и, сунув руку за подушку, извлёк жареную курицу. — Вот видишь, наворожил.

Жена вытаращила в удивлении глаза:

— Как? Как ты это?

— Ну как? Обыкновенно. Захотел, позвал — она и явилась. Мы ж с тобой целый день голодом сидели. Заслужили вторую курицу.

И эту он ломал, подавая жене её любимую грудку, она всё никак не могла прийти в себя от увиденного, всё приставала:

— Ну как ты? Скажи.

— Обыкновенно. Хочешь, наворожу, и на ложе жареный баран окажется?

— Не, не надо, Миша, не надо, — с вполне искренним испугом молвила жена. — Нам же спать на ложе.

И вдруг, осёкшись, покраснела.

— Глупенькая, — молвил ласково Михаил и, схватив её за голову, поцеловал в нос, прижал к груди. — Ребёнок ты мой дорогой.

И дунул на свечу. Она погасла. В темноте Анница прошептала:

— Надо бы вместе гасить... Как же ты?

— Ничего, милая. Я за себя и за тебя дунул.

А со стороны свадебного пира нёсся весёлый шум, игра гуслей, песни и пляски. Казалось, что весь дворец ходил ходуном.

Три дня пировали во дворце тверского князя. Уже на второй день прискакал из Москвы боярин с несколькими гридями. Он привёз от московского князя Данилы Александровича поздравления новобрачным и подарки. И вручил их торжественно.

— Московский князь Данила Александрович просил простить его, что не прибыл на свадьбу твою, Михаил Ярославич. А не прибыл он по причине важной — накануне у него родился ещё один сын.

— Это какой же по счёту?

— Пятый, князь. И окрещён он Афанасием. Данила Александрович пожелал тебе нарожать столько же, а то и больше. И послал тебе в подарок аргамака[154] под арабским седлом, а супруге твоей княгине Анне Дмитриевне опашень[155] с золотыми пуговицами.

Молодожёны благодарили москвичей за подарки и пригласили на пир. В тот же день князь Михаил прокатился на вороном аргамаке и остался доволен:

— Хорош конь, воистину хорош.

Но, конечно, самый дорогой подарок Михаил Ярославич получил с женой. Князь Дмитрий Борисович, как и обещал, передал ему Кашинский удел, как раз прилегавший к землям Тверского княжества.

— Богатей, сынок. Ширься.

12. СЪЕЗД[156]

— Однако шириться на Руси не так просто было. То и дело данщики одного князя заезжали в удел соседнего князя. Это, естественно, служило причиной ссор, а то и потасовок на границах княжеств. Вот и с подарком свадебным — Кашинским уделом — неприятности начались. Вскоре после свадьбы Михаила с Анной скончался князь Дмитрий Борисович, в Ростов сразу же перебрался из Углича его младший брат, Константин Борисович, оставив князем в Угличе сына своего, Александра. И конечно, тут же князь Константин пытался оспорить право Михаила на «исконно ростовскую землю Кашинскую».

В Тверь к Михаилу Ярославичу прискакал гонец из Владимира.

— Великий князь Андрей Александрович велел тебе, князь, прибыть во Владимир.

— Зачем?

— Из Орды туда приехал посол с повелением Тохты умирить нашу землю. И великий князь решил собрать во Владимир всех князей, дабы уговориться об отчинах и выходе.

— Значит, и московский князь будет?

— Да и московский и ярославский, все-все соберутся. Гонцы ко всем поскакали.

Михаил выехал во Владимир в сопровождении Сысоя и ещё нескольких гридей, захватив с собой и крепостную грамоту на право владения Кашинским уделом, которую вручил ему на свадьбе покойный Дмитрий Борисович. Он полагал, что на княжеском съезде новый ростовский князь Константин может заговорить об этом.

Во Владимире он не поехал сразу к великокняжескому дворцу, а отыскал подворье, где остановился московский князь Данила Александрович.

— О-о, Миша, — искренне обрадовался Данила. — В нашем полку прибыло.

Они обнялись и даже расцеловались.

— А мы вот здесь с Иваном, свояком твоим, а моим племянником, расположились. — Князь обернулся, позвал: — Ваня, иди поздоровайся со свояком.

Переяславский князь Иван Дмитриевич, в отличие от своего дяди, был не очень шумлив, скорее даже стеснителен. Он сдержанно поздоровался с Михаилом, обниматься не стал.

Князь Данила тут же потянул их обоих за стол.

— Идёмте. Мои отроки дорогой вепря завалили, отведаем свежатинки.

Налил по этому случаю по кружке мёду хмельного, поднял свою:

— Ну, со свиданьицем, братцы, — и выпил залпом, даже не поморщась.

— Зачем он нас собирает? — спросил Михаил, для приличия пригубив свою кружку, — он не любил хмельное.

— А кто его знает, — отвечал Данила, беря с блюда кусок жареной вепрятины. — Может, соберёт нас в одно место всех и перебьёт, как в своё время рязанский князь перебил слишком расплодившихся родственничков[157].

— Ну у тебя шуточки, дядя Данила, — сказал Иван.

— Какие шуточки, Ваня? От Андрея чего угодно можно ждать, не зря в молодости почти два года в Орде прожил. Не он ли доконал твоего отца? А сколько раз он Орду на нас приводил?

— Ну, в этот раз-то он только посла Неврюя привёз.

— Это, наверное, оттого, что в Орде своя замятица идёт. Меж собой помириться не могут. А будь там мир, наверняка приволок бы братец Андрей с собой какого-нибудь салтана с туменом, как пить дать.

— А где он будет собирать нас? — спросил Михаил.

— Наверное, во дворце. Как хотите ребята, а бережёного Бог бережёт, но пойдём мы туда в бронях, ну и на всякий случай с засапожниками. Оно бы и с мечами не мешало, но при входе его церберы всё равно отберут.

На следующий день сразу после заутрени их позвали во дворец. Они и впрямь все трое надели бахтерцы, прикрыв их цветастыми сорочками. Однако пополневшие фигуры их выдавали сокрытое — даже кафтаны не застёгивались.

— Ничего, пойдём враспашку, — успокоил Данила. — А что брони заметны, так мы, чай, князья, не иереи альбо купчишки какие.

Съезд собрался в большой светлой горнице, вдоль стен которой были широкие лавки, покрытые коврами, а в простенке передней стены меж окнами стоял великолепный столец с высокой спинкой, изузоренной резьбой. И даже подлокотники стольца представляли собой каких-то вытянувшихся зверей с раззявленной пастью, тоже искусно вырезанных мастером.

На стольце сидел задумчивый Андрей Александрович. С двух сторон от него стояли ещё два седалища, видимо только что приставленные; на одном из них, справа от стольца, сидел епископ Симеон, недавно рукоположенный митрополитом Максимом владыкой Владимиру, Суздалю и Нижнему Новгороду.

«Ну, раз здесь епископ, — подумал Михаил, — ничего худого не должно случиться, зря брони надевали».

Седалище слева от стольца было свободно, и Михаил догадался: для посла ордынского предназначено. Князья, входя в горницу, делали неглубокий поклон великому князю и проходили, садились на лавки, где было свободнее. И как-то так случилось, вроде бы и не сговаривались, а расселись примечательно, разделившись обоюдным нелюбием. На лавку о правую руку от стольца сел Фёдор Ростиславич, с ним рядом ростовский князь и угличский. Напротив, слева от стольца, сел князь московский Данила Александрович, имея с двух сторон князя тверского и переяславского.

Наконец великий князь вышел из задумчивости, заговорил:

— Братья, наперво хочу представить вам нового владыку Симеона, недавно рукоположенного митрополитом на владимирский владычный стол.

С этими словами епископ поднялся с седалища.

— Благослови, отец святой, наш съезд, — сказал Андрей.

Симеон поднял свой крест, осенил им собравшихся, пробормотал негромко:

— Возлюбите друг друга, чада мои, простите друг другу вольные-невольные прегрешения, и пусть воссияет над вами слово Божие во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь.

Все дружно закрестились. Перекрестился и Андрей, молвив:

— Спасибо, владыка, за путное слово и благословение.

Не словом, но взглядом выразительным князь Андрей дал понять владыке, что он свободен. Но Симеон молвил, садясь:

— Позволь мне присутствовать, сын мой.

— Пожалуйста, — пожал плечами великий князь, не умея скрыть неудовольствия от этого. Ему явно не хотелось иметь на съезде свидетелем владыку.

— Братья, — привстав, заговорил Андрей. — Великий хан Тохта прислал нам своего посла Александра Неврюя, который бы разобрался в наших делах и передал бы нам слово великого хана, а ему, всемогущему, нашу любовь и приязнь.

— Ишь ты, как взлюбил поганого царя, — пробормотал князь Данила на ухо Михаилу. — С-сука.

— Высокочтимый салтан Неврюй, — повысил голос князь Андрей. — Мы просим почтить нас своим присутствием.

Дверь распахнулась, и на пороге появился знатный татарин в зелёном бешмете, из-под которого виднелась ярко-жёлтая рубаха с перламутровыми пуговицами.

По знаку великого князя все князья встали и поклонились послу, важно прошествовавшему к стольцу и усевшемуся на приготовленное для него седалище с шёлковой подушкой.

— Высокочтимый салтан Неврюй, — повысил голос князь Андрей. — Здесь собрались все... почти все русские князья. Они с нетерпением ждут царского слова из уст твоих.

Неврюй обвёл быстрым взглядом своих щёлок-глаз присутствующих и сказал отрывисто, словно пролаял:

— Великий хан недоволен вами.

И замолчал, словно ожидая чьего-то вопроса. «А когда он был доволен», — подумал князь Данила. Но, видимо, подумал вслух, так как щёлки-глаза оборотились на него, и посол наконец-то начал речь, опять как бы пролаивая каждое слово. Видимо, из-за некрепкого знания языка:

— Потому что вы стали неисправно платить выход. И платите кто как хочет и когда хочет. Если сравнить прошлогодний выход с выходом первого года после числа, то вы дали меньше трети, а хлеба вообще ни одного мешка.

— Но у нас был неурожай, — заметил князь Данила. — Голод.

— Ты бы помолчал, Данила, не перебивал посла, — попытался осадить брата Андрей.

— Нет-нет, — осклаблился Неврюй. — Пусть говорит, пусть говорит. Я должен слушать.

— У нас всё сгорело. Люди целыми деревнями умирали от голоду. Где ж нам было взять хлеб.

— Спрашиваешь, где? А где твой сосед, тверской князь, брал? А?

Михаил Ярославич понял, что надо говорить:

— Я покупал у купцов, вёзших хлеб с Низу, и велел его скармливать голодающим, чтоб не вымерли. Платил втридорога. Если б я этого не сделал, то вся бы Тверь скудельницей была б.

— Но почему ты нисколько не послал в Орду?

— Потому и не послал, что всё до зёрнышка скормил голодающим.

— Но сеял же?

— Сеял. Но кто ж семенное зерно включает в выход, Неврюй? Сам посуди, если я нынче не посею, что я в зиму повезу вам?

— Тут ты прав, князь Михаил, — неожиданно согласился Неврюй. — Но всё же выход для вас должен быть на первом, главном месте, а потом уж голодающие.

— Не спорь, Миша, — шепнул князь Данила. — Не докажешь.

Но оказалось, слух у Неврюя был как у лисы.

— Отчего не докажешь, князь Данила? — ухмыльнулся он. — Ежели говорить всё как есть, истинную правду, доказать можно.

— Ну коль ты хочешь истинную правду, высокочтимый Неврюй, — с плохо скрытой насмешкой заговорил Данила, — то изволь. Ты сказал, что против года, когда численники народ считали, собрали, мол, менее трети. Так с кого же собирать-то? Ваш салтан Дюденя железной метлой по Руси прошёлся, закрома повымел, людей кого не убил, в полон увёл, у меня вон Москву сжёг...

— Данила-а, — вдруг возвысил голос князь Андрей.

— Что Данила? Что Данила? Я уже тридцать шесть лет Данила. Хорошо, у тебя во Владимире храмы каменные? А у меня?

— А кто ж тебе не даёт строить каменные. Меньше гореть будешь. И не заговаривайся.

— Я заговариваюсь? Это, брат, ты зубы заговариваешь, чтоб я часом не напомнил, где ты был при Дюдене. Не по твоей ли указке он четырнадцать городов на щит взял? А? Чё морщишься? Не люба правда? А?

— Помолчи, Данила.

— Нет, пусть говорит, — разрешил Неврюй. — Мы ж здесь собрались, чтоб всё выговорить, чтоб не держать камень за пазухой.

— Так вот я и говорю, высокочтимый Неврюй, сперва Дюденя, а потом и голод прошёлся по земле, откуда ж такой же выход будет, как после числа? И между прочим, жгли города по выбору. Небось Городец не тронули, Нижний Новгород тоже обошли. Переяславль хоть пограбили, но не сожгли. Отчего? Да оттого, что князю Фёдору как союзнику подарили. Правда, когда его оттуда попросили, он сам сжёг его.

— Это ложь! — вскочил Фёдор Ростиславич.

— Вишь, как правда тебе глаза уколола, Федя. Ажник подпрыгнул. А ну-к ещё ножкой притопни. Ты, милок, ты сжёг Переяславль.

— Докажи, Данила Александрович, прежде чем напраслину возводить. Чтобы я, да своей рукой...

— Зачем тебе было своей, али слуг мало?

— Ну что вы спорите? — вмешался великий князь. — Али мало наши города горят от всяких разных причин, то молния, то от лучины, а то ещё отчего.

— То от набега поганского, то от руки княжьей, — не удержался, съехидничал князь Данила.

— Нет, Андрей Александрович, — не успокаивался Фёдор Ростиславич. — Пусть он докажет.

— В самом деле, Данила, с чего ты решил, что князь Фёдор это сотворил?

— А спроси племяша нашего, Ваня, — повернулся к соседу Данила. — А ну-к скажи, чего ж ты молчишь?

— Так что уж теперь, — замялся переяславский князь.

— Ага-а, — закричал Фёдор Ростиславич, по-своему восприняв колебания молодого князя. — Чего ж ему говорить, раз его там в то время ещё не было.

— Так, Фёдор Ростиславич, — взглянул ему прямо в лицо князь Иван, — жители-то, погорельцы, двух твоих гридей-зажигальщиков схватили.

— Ну так где же они?

— Вестимо, тут же убили.

— А може, это твои гриди были, — осклабился Фёдор, садясь на лавку.

— Твои, Фёдор Ростиславич, твои. Ты там, почитай, год сидел, мизинные всех твоих отроков в лицо знали.

— Ну, мизинные мало ли чего не нагородят. Токо слушай чернь-то.

— Нет, ты гляди, — опять вскочил возмущённый Данила. — Кто ж ты после этого, Фёдор? Ты ж самая настоящая змеюка подколодная.

— Князь Данила! — крикнул Андрей, стукнув ладонями по подлокотникам.

— Что Данила, что Данила? Я вот ему дам в рыло, вот и узнает князя Данилу.

— Ты не смеешь бесчестить князя! — кричал Андрей.

Но московский князь уже сорвался с цепи:

— Какой он, к чёрту, князь? Он грязь!

— Ну, знаешь... — поднялся с лавки Фёдор, ободрённый явным заступничество великого князя. — Такого сраму не прощают. — И напнулся за голенище, намереваясь явно припугнуть москвича.

Однако у Данилы засапожник быстрей блеснул в руке, что явилось неожиданностью для Фёдора. И он тут же закричал:

— Видал, Андрей Александрович, он на съезд оружным пришёл.

Однако великий князь не стал оговаривать за это брата, так как понял, что и у Фёдора за голенищем не сучок припрятан, просто он его достать не успел.

— Будет вам, петухи!

Столь бурное и горячее начало съезда не сулило хорошего продолжения. Неврюй не вмешивался в споры, понимая, что здесь правого всё равно не найти. Обид у всех накопилось столько, что дай Бог, чтоб до крови не дошло.

В первый день Бог миловал, до драки не дошло, хотя и не раз назревало. Отпуская братию, великий князь наказал:

— Завтра с утра продолжим. Князь Иван, задержись на часок.

Когда все ушли, князь Андрей поднялся со стольца, подошёл к Ивану, сел рядом на лавку.

— Ну как управляешься, племяш?

— Спасибо, дядя. Хорошо.

— Тебе, Иван, надо после съезда в Орду ехать.

— Зачем?

— Как зачем? Пред очи царя явиться, ярлык на княжение получить. Ныне ты без ярлыка, тебя кто хошь согнать может. А отвезёшь Тохте выход... Надеюсь, ты собрал что-то?

— Собрал, но не всё.

— Ну, скоко есть, вези. Поклонись. Да лучше с женой езжай. Тохта любит, когда с жёнами приезжают, он тогда более доверия являет князю.

— Хорошо, Андрей Александрович, я поеду.

За воротами князья Данила и Михаил ждали Ивана, держа его коня. Он сел в седло. Поехали шагом на своё подворье.

— Ну чего он там? — спросил князь Данила.

— В Орду шлёт выход везти и ярлык получить.

— Ну туда, конечно, надо съездить.

— Дядя Данила, Михаил Ярославич, прошу вас, присмотрите за моим уделом, пока меня не будет.

— Присмотрим. Ты оставь наместника кого из бояр. И накажи, чуть что, чтоб ко мне гонца поспешного слал. Мы присмотрим, Ваня, не бойся. Ты токо там не вздумай Тохте на Андрея жалиться, он потатчик его. Андрей-то в молодости там почти два года прожил, видно, и сдружился тогда с ним, ещё с ханичем.

На следующий день съезд резко разделился. И хотя в самом начале Неврюй велел более говорить о всей земле Русской, о желаемом пополнении выхода и особенно хлеба, князья сразу же скатились к обоюдным попрёкам.

С одной стороны за спиной великого князя встали князь Фёдор Ярославский и Константин Ростовский, с другой стороны — князь Данила с Михаилом Тверским и Иваном Переяславским.

Поскольку княжества не имели чётких границ, то при сборе дани невольно или с умыслом сосед залезал в чужой удел и собирал дань с деревень, ему не принадлежащих. В самый разгар препирательств Константин Борисович вспомнил и про Кашинский удел:

— Мой брат Дмитрий, Царствие ему Небесное, подарил князю Михаилу землю, ему не принадлежащую.

— Как не принадлежащую?

— А ты глянь на грамоты метевые — к кому ближе Кашин, к Ростову али к Угличу? К Угличу. Стало быть, это угличская земля.

— Ты что, князь Константин, с коня свалился? — спросил Данила Александрович. — Ростов издревле держал Кашин под своей властью. И князь Дмитрий выделил его в приданое своей дочери Анне, ныне княгине тверской.

— Ну где ж справедливость? От Углича до Кашина можно в день доехать, а от Твери в три дни не доскачешь.

— Это ты у наших пращуров попытай, как это они делили, тебя не спросив. И кстати, ты ж ныне в Ростове сидишь, чего ж за Углич хлопочешь?

Все понимали, чего ростовский князь за Углич хлопочет: там сын его Александр сидит, как ему не порадеть?

— Ох и язва ты, князь Данила, — молвил Фёдор Ростиславич, пытаясь хоть так отомстить за вчерашнее. — Не твой удел, чего нос суёшь?

— Ты бы уж молчал, Фёдор. Сидишь в Ярославле, а рот на Смоленск разеваешь, эвон аж через моё княжество и Можайское глядишь.

— Смоленск — моя дедина.

— Какого ж лешего присох в Ярославле? Он-то ведь не твоя дедина.

— Он мне с женой достался.

— Вот и молчи за Кашин, он князю Михаилу тоже с женой достался, тем более к его землям примыкает.

— А крепость есть?

— А то как? Миша, покажи им крепость.

Михаил Ярославич полез за пазуху, достал пергаментный свиток, развернул его, но передал не Фёдору, а великому князю.

Тот не стал вчитываться, взглянул только на подписи, печать и тут же вернул Михаилу.

— Всё верно. Нечего воду в ступе толочь. Надо о выходе думать, как его увеличить, — сказал Андрей Александрович, косясь верноподданно на Неврюя.

Татарин, улыбаясь, кивал утвердительно. Это было его главной заботой — выход. Для этого и собрал он голдовников великого царя Тохты. Пусть думают, если не хотят прихода самой орды. Тогда всё дороже обойдётся.

13. ЮРЬЕВСКИЕ ПЕРЕСЫЛЫ

Из Москвы в Тверь прискакал гонец от князя Данилы Александровича, вручил князю Михаилу грамоту. Тот сорвал печать, развернул грамоту.

«Миша, как известил меня верный человек наш, великий дуропляс хочет идти на Переяславль, а оттуда на нас с тобой вроде. Надо заслонить ему путь к Иванову уделу. Выступай с дружиной на Юрьев, и я подойду туда же. Надо сбить ему рога. Данила».

— Сысой, накорми гонца и коня его. Я отвечу Даниле Александровичу.

Подошёл Александр Маркович.

— Что случилось, Михаил Ярославич?

— Вот читай, — подал ему грамоту князь.

— Он что, не навоевался с Дюденей? — сказал боярин, прочтя грамоту.

— Главное, Ивана отправил с женой в Орду и в это время решил поживиться в его уделе.

— Не понимаю я великого князя, — пожал плечами Александр Маркович. — Только что съезд собирал, умирились вроде. И пожалуйста, опять руки чешутся.

— Ты поедешь со мной, Александр Маркович, может, удастся как под Дмитровой уговориться миром.

На следующий день Михаил отпустил московского гонца с ответной грамотой Даниле Александровичу, в которой обещал выступить с дружиной незамедлительно под Юрьев, оговаривая, однако, возможность помириться с «дуроплясом».

В свой полк великий князь Андрей Александрович собрал нижегородских, Городецких и владимирских ратников. Из Владимира полк выступил по Переяславской дороге, и, как обычно, вперёд были посланы дозоры. Двигались не спеша, поскольку половину полка составляли пешие ратники.

Трое дозорных ехали по лесной дороге и оживлённо переговаривались, хотя по правилу должны были передвигаться тихо и по возможности скрытно. Но поскольку от своих они оторвались не менее чем на два поприща и ехали не по вражеской земле, чего было скрытничать и хорониться? Свои не слышат, врага не предвидится, а от голоса зверь бежит, почему бы не поговорить.

— Я намедни в гостях был, целую корчагу мёду одолел, — хвастался один. — Что, не верите?

— И как же ты домой шёл?

— Как? Обыкновенно, на своих двоих.

— А может, на четырёх? — ржали на весь лес его спутники.

— Може, на четырёх, — склабился хвастун. — Не помню.

— А може, на пяти? — ещё более ухохатываясь, вопили дозорные.

Их хохот далеко разносился по лесу, действительно распугивая зверье и птиц. Но не людей.

На дорожном повороте из гущи ольхового куста неожиданно выскочили оружные люди и ухватили под уздцы двух коней:

— Приехали, братцы.

Третий дозорный, видя такое дело, повернул коня и, хлестнув его плёткой, помчался назад. Он мчался во весь опор, полагая, что за ним гонятся, боясь даже оглянуться. Однако за ним никто не гнался. Примчавшись к полку, он заорал:

— Бяда-а-а!

— Что случилось? — нахмурился великий князь, видя испуганное лицо дозорного.

— Збродни. На нас напали збродни.

— Эка невидаль, збродни. — Князь Андрей обернулся, позвал: — Давыд, собери свою сотню — и вперёд. Кого захватишь живьём — повесь при дороге.

— Слушаюсь, князь. — Давыд завернул коня и поехал собирать своих воинов, растянувшихся на лесной дороге.

А там, у ольхового куста, где были схвачены двое дозорных и спешены с коней, князь Данила Александрович объяснял одному из них:

— Скажешь Андрею Александровичу, что-де два полка, московский и тверской, заступают ему путь. И если он будет идти дальше, мы ударим с двух сторон, а то и в хвост ему. Поэтому пусть либо сам едет ко мне для переговоров, либо шлёт кого из бояр. Садись на коня и езжай.

— А Егор?

— Какой Егор?

— Ну товарищ мой. Его отпустите?

— Его пока в залог оставим. Приедет князь или боярин, с ним и отпустим твоего Егора. Ехай. Да поживей. А то, поди, тот наплёл там с три короба.

Тот действительно «наплёл». Едва отдышавшись, сообщил, что его товарищей «пронзили копьями», а ему, мол, удалось «увернуться». Но тут, к его удивлению и стыду, прискакал один из «пронзённых» и сообщил князю:

— Дорогу перекрыли московский и тверской полки. Князь Данила Александрович сказал, чтоб ты, князь, приехал для переговоров или прислал кого из бояр.

Андрей хлестнул по сапогу плетью, процедил:

— Скотина... — И, неожиданно обернувшись, погрозил ей первому дозорному: — Збродни, говоришь? Пронзили, говоришь?

Видимо, из желания отвлечь гнев князя от своего товарища, «пронзённый» сообщил:

— Ещё князь Данила Александрович сказал, что они уже зашли с хвоста нам и готовы ударить.

— Как? Уже с тыла?

— Ну да, так сказал Данила Александрович.

Андрей прошёлся туда-сюда, нахлёстывая голенище сапога. Потом приказал:

— Позовите ко мне боярина Акинфа.

И пошло по цепочке: «Акинфа! Боярина Акинфа к великому князю!»

Боярина долго не было, и, когда он приехал, князь Андрей выговорил ему:

— Где тебя носит?

— Я был в обозе, Андрей Александрович, проверял возчиков.

— Что их проверять?

— Так пьют, князь, а в пути разве можно? Этак и поклажу растеряют.

— Эй-эй! Куда? — заметил Андрей Давыда, направлявшегося с воинами по дороге. — Назад. Никакие там не збродни.

Завернув Давыдову сотню, Андрей сказал Акинфу:

— Езжай в сторону Юрьева. Там нам путь заступили московские и тверские болваны. Спроси князя Данилу, какого рожна ему надо? Кто его сюда звал? И пообещай, если не уйдёт с пути, худо ему будет. Езжай, Акинф.

Данила Александрович, выслушав посланца великого князя, спросил:

— А ты как думаешь, Акинф, зачем мы здесь?

— Ну, думаю, не хотите пустить великого князя на Переяславль.

— Верно думаешь, Акинф. Князь Иван, уезжая в Орду, просил меня и князя Михаила присмотреть за его уделом. Вот потому мы здесь. И потом, у твоего князя, как нам стало известно, в задумке и Москву и Тверь тряхнуть. А? Не так ли?

Боярин пожал плечами, мол, не наше сие дело. Подошёл князь Михаил Ярославич.

— Ну что?

— Да вот прислал Андрей Акинфа, грозит мне худом, если с пути не уйду.

— Ну, грозиться друг другу мы все горазды. Токо Орде боимся язык показать. Ты сам рассуди, Акинф, кого мы тешим этим? А?

— Дьявола, — неожиданно негромко сказал боярин.

— Вот именно. Ты-то понимаешь, почему не скажешь ему об этом?

— Как будто он послушает.

— Он, окромя Тохты, никого не слушает, — заметил князь Данила. — Это его разлюбезный советчик.

Посовещавшись, князья отправили с Акинфом своего представителя Александра Марковича, наказав ему склонять Андрея к миру, ни в коем случае не унижаясь, но и грозясь в меру.

— Главное, чтоб он не вздумал опять звать орду, — наказывал Михаил Ярославич. — От него всё ждать можно.

— Орду вряд ли он ныне позовёт, — сказал Акинф. — Дюденя во Владимире все церкви пограбил, иконы ободрал.

Епископ и митрополит крепко пеняли за это Андрею Александровичу. Так что ныне он вряд ли решится.

Увидев подъезжавших, великий князь воскликнул с ехидством:

— Что? У Данилы кишка заслабила самому ко мне явиться?

На что Александр Маркович отвечал спокойно:

— Не след князьям самим в пересылы бегать, на это слуги есть.

Александр Маркович слез с коня, передал повод кому-то из отроков, поклонился великому князю.

— Велено мне, Андрей Александрович, спросить тебя, зачем ты снова ссору затеваешь?

— Я? Ссору? — усмехнулся Андрей. — Это они на рожон лезут. Я иду в свой родной удел — Переяславль.

— Но ныне это удел Ивана Дмитриевича, которого сейчас нет там. Если б ты ехал один со слугами, но ты ведёшь целую рать. Зачем?

Разговор обретал нежелательную для великого князя направленность, а посему он велел Акинфу:

— А ну, отгони ротозеев, развесили уши.

— А ну, кыш, — пошёл Акинф, отгоняя не только простых воинов, но и даже милостников князя. — Вам сие слышать не обязательно.

И, отогнав всех, даже сам не стал подходить, щадя самолюбие великого князя, которому сейчас московско-тверской посланец будет выговаривать от имени своих князей вещи не совсем приятные.

Дождавшись, когда все удалятся на почтительное расстояние, Александр Маркович продолжил:

— Князю Даниле Александровичу ведомо, что ты, пограбив Переяславль, намерен идти на Москву и на Тверь.

— Хых, всё-то ему ведомо, чего у меня и на уме не было. Князь Иван, уезжая в Орду, сказал, что не всю дань собрал.

— Добирать дань ты бы мог, Андрей Александрович, послать данщиков, зачем самому с полком ехать?

— Ты, я вижу, Александр, наторел на злоязычии. За этим ехал сюда, чтоб меня срамить?

— Что ты, Андрей Александрович, этого и в помыслах не было. Я ехал с мыслью примирить тебя с братом и моим князем Михаилом Ярославичем, чай, оба оне не чужие тебе люди.

— Не чужие, однако ж встают на пути у меня.

— Бережения лишь ради, Андрей Александрович.

— Это под Юрьевом-то Москву и Тверь берегут? — усмехнулся великий князь.

— Но их просил князь Иван Дмитриевич, отъезжая в Орду, поберечь его удел.

— Ишь ты. А мне небось ничего не сказал.

Александр Маркович пожал плечами на это, заговорив о другом:

— Андрей Александрович, разве мало наши земли потерпели в эти годы? Голод сколько весей выкосил, какая нам корысть ныне заратиться меж своими? Дьявола тешить?

Он умышленно не напомнил о Дюдене, дабы не сердить Андрея, приведшего эту напасть на Русь, сказал лишь о голоде. Но и это раздражило великого князя:

— А ты чё мне с советами суёшься, Александр?

— Боже сохрани, великий князь. Я лишь передаю слова твоего брата князя Данилы. Как мне сказали, так я тебе и говорю. Я лишь пересыл. Изволишь что ты им сказать, я передам и твои слова точно.

— Они что, действительно послали отряд мне за спину?

— Ей-богу, не ведаю, Андрей Александрович. Они ж со мной не советуются.

— Ври, ври больше. Всё ведаешь.

Князь прошёлся туда-сюда перед посланцем, подёргал ус, хмыкнул каким-то своим мыслям потаённым.

— Я с тобой ничего не хочу им передавать. Нас поле рассудит. Ступай.

Александр Маркович пошёл к коню, которого в стороне держал отрок, поймал за луку, сунул левую ногу в стремя, взлетел в седло почти как молодой.

Великий князь смотрел ему вслед, пока он не исчез за поворотом. Подошёл Акинф.

— Ну как они там? — спросил князь.

— Кто?

— Кто-кто. Данила с Михайлой.

— Здоровы, слава Богу.

— Чёрта ли мне их здоровье, — разозлился Андрей. — Как они вообще? Верно ли, что мне за спину отряд послали?

— Не ведаю, князь.

— Ну, заладили, вороны: не ведаю, не ведаю, — передразнил Андрей. — Вели своему сыну Давыду на наш хвост уйти для подзора, не явятся ли они там. Бережёного Бог бережёт.

— Хорошо, Андрей Александрович, скажу Давыду.

— Да вперёд дозорных поболе пошли, да чтоб не дремали. Кто уснёт, повешу.

Выслушав Александра Марковича, князь Данила спросил Михаила Ярославича:

— Ну что? Станем к драке готовиться?

— Погодить надо.

— Чего годить? Слышал, сказал, мол, нас поле рассудит.

— Мало ли что он говорит. Грозит. Что ему ещё осталось?

— Почему-то он спрашивал меня, правда ли, что ему за спину отряд послали, — молвил Александр Маркович.

— А ты ему что?

— Не ведаю, ответил.

— А он?

— А он не поверил. Сказал: «Всё ты ведаешь».

— Значит, боится он, — сказал Михаил. — Откуда ж этот отряд выдумал? Пуганая-то ворона куста боится.

— Может, действительно послать кого пошуметь у него за спиной. А?

— Погодить надо, Данила Александрович.

— Экой ты, Миша, годилыцик.

— Ну пошлём кого. Они сцепятся там с владимирцами. И всё тогда. Заратимся поневоле. А это ж, чай, не Татары, тоже русские.

— Боишься рати?

— Крови русской проливать не хочу, Данила Александрович, оттого и боюсь. Мы ж христиане. Под Дмитровой тогда уговорились. Почему здесь не попробовать?

Обе стороны, опасаясь нападения, усилили дозоры. И опять дозорные быстро снюхались между собой, а в одном месте владимирцы с москвичами разложили на поляне совместный костёр и грелись возле него и даже чего-то жарили и жевали совместно, перемывая косточки своим князьям:

— И чего их мир не берёт?

— А шут их знает, чего им не хватает. Жратвы всегда от пуза, порты новые, баб завались, медов — залейся. Так нет же — дай им заратиться.

— Да, братцы, без князей, пожалуй, лучше было. Тишей.

— Не скажи. Ино без них тоже нельзя. Вона отца возьми ихнего Невского, тот не с братьями ратился, а с немцами да свеями. А эти? Тьфу, прости, Господи.

— Ваш татар натакался таскать сюда.

— Вот именно. Дотаскался, что все церкви у нас ободрали поганые, с епископа едва последние порты не сняли. Думаешь, чё на Переяславль попёрся?

— Че?

— Пограбить, пока племяш в Орде обретается.

Напрасно беспокоился великий князь, что дозорные поуснут. При таких беседах до сна ли? Бдели дозорные, все бдели.

С утра опять отправился Александр Маркович к великому князю уговаривать и наклонять к миру. Однако опять не преуспел. Упирался Андрей Александрович, всё допытывался, кто же это донёс князю Даниле о его походе?

— Не ведаю, князь, — отвечал Александр Маркович.

Но именно в этом усматривалась некая подвижка в переговорах. Уж не грозится великий князь, а доискивается причин неудач своего похода.

— Ясно, самолюбия перешагнуть не может, — говорил Михаил Ярославич. — Как-то бы пособить ему надо.

— Напасть внезапно, так живо перескочит и через самолюбие, и через все пеньки до самого Владимира, — не соглашался Данила Александрович.

На следующий день решили не посылать к Андрею никого. Выждать надумали. И уж после обеда приехал от него Акинф.

— Ну с чем пожаловал?

— Князь Андрей Александрович готов помириться, но на условии, если Данила Александрович скажет, кто донёс ему о походе.

— А этого он не хочет? — мгновенно выставил Данила кукиш.

Акинф смутился, словно это ему предназначалось.

— Я знал, что вы не согласитесь.

— Так чего пёрся тогда сюда?

— Ну как же, Данила Александрович, так пересылаясь, может, до чего-нибудь и договоримся.

— Он верно говорит, — сказал Михаил. — Правильно, Акинф. Про кукиш ты ему, конечно, не говори, а скажи, мол, думают, сразу решиться не могут.

— Какого чёрта! — возмутился Данила. — Я ему в нос сам суну. Чего тут думать?

— Данила Александрович, надо ему соломки, соломки подстелить, чтоб не так больно падать было. Неужто не понятно? Езжай, Акинф, так и скажи: думают.

Почувствовав, что великий князь начал поддаваться, они и на следующий день не послали Александра Марковича. Ждали Акинфа. Должен же он явиться за ответом: что надумали?

Тот прискакал опять после обеда, и, судя по всему, гнал коня во весь опор. Подъезжал, широко улыбаясь.

— Ну?

— Подстелили соломку, Михаил Ярославич.

— Кто? Говори толком.

— Новгородцы. Явились за великим князем с неприятным известием. Свей вошли в Неву и на острове строят крепость.

— Ну вот, — засмеялся князь Михаил. — Не было бы счастья, да несчастье помогло.

— Вот пусть на свеях и оббивает себе кулаки, — сказал Данила Александрович.

— Велел великий князь заворачивать большой полк и распускать ратников. А с дружиной малой пойдёт в Новгород.

— А нам-то что велел передать братец?

— А вам? Пусть, мол, свеям спасибо скажут, а то бы крепко наказал неслухов.

— A-а, у него вечно с больной головы на здоровую, — махнул рукой Данила. — Передай, что мы желаем ему победы над свеями, чтоб имя отца не посрамил.

— Передам, Данила Александрович, — отвечал Акинф, заворачивая коня. — Счастливо вам.

И почти с места опять пустил коня в елань[158].

14. ПОГОРЕЛЬЦЫ

Среди ночи, в самый сон, Михаил Ярославич проснулся от толчка в плечо. Толкнула его жена, лежавшая рядом:

— Миша, кажись, горелым пахнет.

Князь потянул носом, соскочил с ложа, босой подбежал к окну. Крикнул тут же:

— Горим, мать. Скорее оболокайся.

Сам едва успел натянуть сапоги, накинуть кафтан. Порты в руку, другой ухватил за руку затяжелевшую Анну Дмитриевну, ходившую уже на последнем месяце.

— Бежим!

Выскочили из опочивальни, кинулись к лестнице, а там уж огонь по ступеням наверх полз. Побежали назад по переходу к дальнему окну. Михаил Ярославич ударом кулака вышиб слюду, ухватился за раму, высадил её. Увидев людей, бежавших к горящим хоромам, закричал:

— Сысой, лестницу!

Но то ли Сысоя не было среди подбегавших, то ли не услышал он в общем гомоне и крике. Князь, обернувшись, сказал жене:

— Аня, жди. Не вздумай прыгать. Я мигом.

Перешагнул через подоконник, прыгнул вниз, в горячке не почувствовал боли. Оказавшись на земле, бросился за угол, там — помнил — лежала под окнами лестница. Схватил её, трахнул кулаком по переплету окна, закричал внутрь, где спали слуги:

— Горите-е-е!.. Спасайтесь!

С лестницей кинулся туда, где ждала его беременная жена. Приставил лестницу, полез вверх к окну. Увидел её бледное лицо, расширенные от ужаса глаза. За спиной жены, там, где был спуск вниз, уже появились языки пламени. Огонь выбежал в верхнюю горницу. Протянул руки к жене, схватил её под мышки.

— Осторожней, Анница. Так, так... Хватай меня за шею.

Взял её на руки, в голове проскочило испуганное: «А ну, сломится перекладина!» Об этом страшно было подумать, отгонял эту мысль. Медленно спускаясь с одной ступеньки на другую, шептал лишь:

— Господи, помилуй, Господи, помилуй.

Опустил жену на землю. Сказал:

— Беги к Митяихе, не стой здесь. Беги.

А меж тем из нижних окон выпрыгивали слуги, на которых дымились сорочки. По двору бегали гриди, суетились конюхи, визжали испуганно женщины. К князю подбежал дворский с опалённой бородой.

— Михаил Ярославич, жив?! Слава Богу. А княгиня?

— Жива, жива, к коровнице отправил. Как случилось-то? Отчего?

— Не ведаю сам. Вроде от ключницы. Она ж под лестницей. Видно, свечу не загасила, старая.

— Сама-то где?

— Да не ведаю. Наверное, там и осталась в своей подклети. Задохнулась. Много ль ей надо.

А меж тем огонь уже выскочил на крышу и жадно лизал пересохшую дранку. Дворский крестился:

— Слава Богу, хошь ветра нет.

— Всё равно вели выводить коней и гнать через Владимирские и Тьмацкие ворота на посады.

— Эт само собой.

— И ещё вели воду таскать и лить не на огонь, его уж не уймёшь, а на соседние крыши, чтоб они не взялись.

— Хорошо, Михаил Ярославич. Бегу.

Полыхавший пожар освещал всю крепость. Сбежавшиеся на огонь люди таскали от Волги воду, обливали соседние строения, крыши конюшни, коровника. Гасили головешки, выскакивавшие из огромного костра. Яркий огонь пожара, казалось, ещё более сгущал темноту летней ночи. И именно ночное безветрие не давало огню возможности перескакивать на другие строения, недавно отстроенные после очередного пожара.

Горел только княжий дворец. Из него не удалось ничего вынести. Люди выскакивали разутые, многие без порток, в общем, в том, в чём спали. Да и сам князь был не в лучшем состоянии — в нижнем белье, в сапогах на босу ногу и тоже без порток, которые хотя и захватил с собой, но где-то утерял в беготне по двору с беременной женой.

Кое-как дохромав до какой-то чурки, князь опустился на неё и, кряхтя, стал потирать ушибленную ногу. Здесь его отыскал Сысой.

— Жив, слава Богу! — воскликнул обрадованно.

— Где ты был?

— Да я кинулся было наверх к тебе, но лестница уж горела. Что с ногой?

— Да прыгнул сверху, кажись, подвернул. В горячке не заметил, а теперь вот разнылась.

— Что-нибудь удалось вытащить?

— Какой там. Сам видишь, без порток сижу. Всё погорело: и паволоки, и одежда, и казна вся.

— Казну-то надо было в Спас унесть.

— Надо б было. Кто ж думал?

— Что тут думать? Сухмень всё лето. Ни одного дождя.

— Да, с хлебом нынче опять туго будет. Кабы опять голод не начался. Ты не видел Аксайку? Где он? Не сгорел ли?

— Куда там. Он на конюшне где-то дрыхнет, возле коней отирается душа-то татарская.

— Я велел коней выгонять из крепости.

— Пожалуй, зря. Огонь далее не пустят, вишь, народ старается.

— Кто его знает. Улетит искорка...

— А где княгиня?

— К твоей матери отправил. Сходи попроведай, как она там... Должно, напугалась, а в её положении сие вредно.

Сысой ушёл. Князь с грустью смотрел, как огонь добрался до охлупня[159], и загорелся искусно вырезанный конёк на конце его. Появился епископ Андрей, увидя князя, искренне обрадовался:

— Слава Богу, жив, Михаил Ярославич?

— Жив, отче, жив. Только на что жить теперь? Всё имение сгорело.

— Имение наживёшь, князь. Главное, сам уцелел. Что с ногой?

— Да вот спрыгнул, подвернул, кажись.

— У меня есть натирание из сосновой живицы. Схожу принесу.

Если конюшню и коровник, стоявшие на отшибе, как-то удалось отстоять, то все клети, пристройки около дворца сгорели вместе с ним.

К утру, когда рассвело, пожар поутих, дворец сгорел, обрушился и тлели лишь головешки. Но на пожарище соваться было опасно, под пеплом и золой ещё много было жаром пышущих углей.

Вкруг князя, сидевшего на чурке, собрались ближние бояре, милостники. Советовались:

— Надо бы в лес посылать людей, рубить сосны на новый дворец.

— С сырья-то худо, пожалуй, будет, — сказал дворский Назар. — С сухого б лепш.

— А где ж его взять, сухого-то?

— А в Отрочь монастыре запасён с зимы ещё. Надо с настояльцем поговорить, поди, уступит князю-то.

В монастырь «Трёх отроков» за Волгу отправился Александр Маркович договариваться насчёт сухого леса.

Снарядили и несколько телег ехать в лес за мохом. Лишь на следующий день стали расчищать пожарище от угля, золы и головешек. Нашли и два обгоревших скрюченных трупа — старухи ключницы и девки из поварни.

А на третий день уж застучали топоры на княжьем подворье. Завизжали пилы, готовя новые хоромы для князя. Из-за Волги от Отрочь монастыря везли брёвна ошкуренные и подсохшие. Из лесу навезли несколько возов моха и, раскидав, сушили его. На него, сухой, предстояло укладывать стены постройки, дабы зимой не дуло и дольше сохранялось от печей тепло в горницах.

Древоделы-плотники и мастер-городник трудились от зари до темноты. Торопились. Молодой княгине предстояло рожать, и князю хотелось к этому времени войти с семьёй в свои хоромы.

Однако не успели сгоношить князю жильё к этому времени. Пришлось Анне Дмитриевне рожать своего первенца в бане по-над Волгой. Родила она крепкого голосистого мальчика, который через неделю был окрещён и назван по деду Дмитрием[160]. И не во дворце начал жизнь, а в клети ловчего Митяя, качаясь в зыбке, в которой когда-то спал Сысой, ставший ныне крёстным новорождённому княжичу.

Когда не было поблизости князя, старый Митяй подшучивал над сыном:

— Ну, парень, ты почти князь. С одним грудь одну сосал, другого с купели вынал.

— С купели епископ вынал.

— Ну и что ж? Восприемник-то ты.

В шутке отцовой была какая-то правда, льстившая Сысою, но он отшучивался в тон отцу:

— Будешь зубоскалить, велю высечь.

— И высекут?

— А то как же? Сам гришь — князь, а что князь велит, то исполнят вмиг.

Но, конечно, в душе Митяй как раз и гордился этим, что на словах вышучивал. Да и вышучивал-то скорее из-за того, чтоб лишний раз услышать, сколь высоко его сын взлетел. На цыпочках не достанешь, шапкой не докинешь.

15. «ВЕНЕЦ ЗЕМЛИ»

Урок, преподнесённый шведам на Неве князем Александром Ярославичем[161] в 1240 году, увы, не пошёл впрок. Быстро забыт был. Уже при сыновьях Невского шведы возобновили свои попытки закрепиться на невских берегах и завладеть исконно новгородскими владениями — землёй корельской. Для этого они стали строить здесь крепости, которые, едва возникнув, тут же уничтожались новгородцами.

Ровно через шестьдесят лет после сокрушительного поражения у Ижоры, нанесённого им новгородцами под командой Невского, шведы вновь, в который уж раз, вошли в Неву с твёрдым намерением закрепиться на её берегах. Привёл их сам маршал Торкель Кнутсон, правивший тогда Швецией из-за малолетства короля.

На этот раз с благословения Папы Римского с ними прибыли итальянские мастера по строительству крепостей.

Маршал Кнутсон, шедший на передней шнеке, внимательно осматривал низкие берега Невы, выбирая место для будущей крепости.

— Как называется эта река? — спросил он кормчего, ведшего шнеку.

— Это Охта, господин маршал.

— Вот в устье её мы и поставим крепость. Правь к берегу.

И за маршальской шнекой устремилась вся огромная флотилия судов, на которых плыли не только воины, но и сотни строителей.

Шнеки облепили берег, словно мухи медовый сот. Выйдя на берег, Кнутсон прошёлся по мысу туда-сюда, даже кое-где притопнул ногой, словно испытывая крепость земли.

— Ну как, Аугусто, — обратился он к мастеру-итальянцу, — можно здесь поставить неприступную крепость?

— Как вам будет угодно, господин маршал.

— Мне угодно, чтоб она стояла здесь и была выстроена из камня.

— Разумеется, камень — лучший материал для крепости. Но его понадобится очень много, господин маршал.

— Будет столько, сколько надо, Аугусто. Об этом можете не беспокоиться. Вон у нас какой флот, сколько людей.

Маршал призвал к себе воеводу, приказал:

— Стен, всех солдат немедленно на заготовку камня, всех до единого.

И работа закипела. Камни волокли с поля, из леса, где только находили, но главное, везли на шнеках, для которых специально добывали его на северном побережье залива.

Кнутсон вместе с Аугусто и его подручными переносили план крепости с чертежа на местность, заранее определяя, где будут башни, ворота, жильё, колодец и даже храм.

После закладки первого камня крепость стала расти не по дням, а по часам. Кнутсон торопил строителей, понимая, что о строительстве крепости рано или поздно узнают в Новгороде и постараются помешать этому.

— Скорей, скорей. Мы должны встретить врагов, укрывшись за стенами.

Из Швеции по морю везли строителям и воинам не только продовольствие, но и запасы на будущее и даже пороки — орудия, скорее предназначенные для осады, чем для защиты.

— Ничего, — успокаивал Кнутсон воеводу, — они вам сгодятся для уничтожения пороков врага, если они с таковыми явятся.

И маршал был прав. Ни стрелы, ни копья не пригодны для уничтожения осадных орудий — пороков. Только такой же порок, способный швырять многопудовые камни, может при меткой стрельбе вывести из строя не только осадное орудие врага, но и его прислугу.

В каменоломнях придавило насмерть одного рабочего, и маршал запретил перевозить его куда бы то ни было, а послал туда капеллана отпеть погибшего на месте и там же предать земле как можно скорее, никого не отрывая от работы.

— Могилу может отрыть и один человек.

Поскольку летние ночи были короткие, строительство почти не прерывалось, и уже к августу крепость с внешней стороны выглядела готовой. На плане она представляла окружность, зубцы, идущие по верху стены, напоминали корону. Видимо, это обстоятельство послужило выбору имени выстроенному сооружению.

— Мы встали твёрдой ногой на этих берегах, — говорил маршал Кнутсон, выступая в день освящения крепости по окончании строительства. — В честь того, что отныне эти земли будут принадлежать нашему королевству, я от имени короля нарекаю эту крепость Ландскроной, что по-русски будет означать «Венец Земли». Теперь наши враги разобьют свои лбы об эти священные камни и отступят восвояси несолоно хлебавши. Отныне флаг королевства навечно встанет на этих берегах, приветствуя наших друзей и грозя нашим недругам.

После столь торжественной речи маршала епископ с капелланом приступили к освящению крепости. И уже на следующий день маршал Кнутсон отплыл вместе с итальянцами в Швецию, оставив в крепости гарнизон под командой опытного воеводы Стена.

— Я надеюсь на вас, Стен, что вы не посрамите нашего оружия.

— Постараюсь, господин маршал.

— Я бы с удовольствием остался здесь, но меня ждут государственные дела. Как только окончите отделку жилья, немедленно высылайте отряды в зажитье[162], эта земля теперь должна содержать Ландскрону. С населением не церемоньтесь, дайте им сразу почувствовать железную руку королевства.

Прибытие великого князя Андрея Александровича с нижегородской дружиной в Новгород было встречено славянами с искренней радостью и торжеством. Густо гудели колокола на церквах, народ толпился на улицах, приветствуя своего защитника.

На боярском совете, собравшемся на владычном дворе и состоявшем исключительно из вятших людей с золотыми поясами[163], ни единым словом не поминалось о недавних грехах Андрея, когда он явился под Новгород с Дюденей. Зато почти каждый говоривший вспоминал о давнем, о славных победах отца Андрея, о великом князе Александре Ярославиче Невском.

— Тебе, Андрей Александрович, как и твоему приснопамятному отцу Александру Невскому, — разливался Степан Душилович, — вручаем мы животы и полки наши, чтобы ты вёл нас к победе над коварными свеями, которые построили уже на нашей земле ещё одну крепость, так называемый «Венец Земли». Так развенчай её своим мечом, Андрей Александрович!

— Ничего себе «развенчай», — пенял князь Андрей славянам. — Как же вы позволили сие сотворить? Отец-то напал на них сразу, как пришли. А мне преподносите уже крепость: бери, князь. А? Посадник, чего молчишь? Прозевали свея-то.

— Так тогда, Андрей Александрович, они сами вызвали князя Александра на бой. А ныне они все молчки творят, — стал оправдываться посадник Андрей Климович. — У нас тут замятия была, я только что избран.

— Как же я без пороков буду крепость брать?

— У нас есть пороки, Андрей Александрович. Есть. Мы уж дважды ими разбивали свейские крепости. А им всё неймётся.

— Но то вы разбивали деревянные крепости, а тут, говорят, они каменную построили.

— Да, эта каменная, — вздохнул посадник. — Тут, однако, потрудней будет.

— А раз потрудней, то тут уж пусть князь лоб разбивает, — усмехнулся Андрей. — Спасибо, господа славяне, удружили.

Вятшие вздыхали виновато, переглядывались, спорить с князем не решались: не то время. Пусть пожурит, отведёт душу. А от рати никуда не денется, всё равно поведёт полки — великий князь ведь! Как говорится, назвался груздем...

И Андрей, попеняв, наконец перешёл к делу:

—...Так. Наперво, все расходы Новгород берёт на себя, в том числе и на содержание нижегородской дружины. Немедленно изладить не менее десяти пороков, приставить к ним искусных стрелков. Вооружить полностью полк и присовокупить к нему ещё полк ладожан. На каждых трёх воинов дать одни сани с продовольствием и бронями для них. Ну и отряд зажитников под командой сотского. И в походе и в бою беспрекословное мне подчинение.

— Это само собой, — молвил Степан Душилович. — Кто ж посмеет в походе князю перечить?

— Знаю я вас: чуть что — вече давай. А на вече известный вопль: то посадник не по нраву, то тысяцкий не в ноздрю.

— Да уж когда это было-то?

— Ну хошь бы и при отце моём, которого ныне вы не раз помянули.

Засуетился, зашевелился Новгород, готовясь к походу. Зазвенели более прежнего наковальни в кузницах, куя оружие, прямо на владычном подворье затюкали топоры — там стали чинить старые и ладить новые пороки.

К князю на Городище был доставлен ижорец — очевидец строительства свейской крепости.

— Ну-ка, молодец, рисуй её, — предложил ему писало и пергамент Андрей Александрович.

Тот взял в заскорузлые руки писало, ткнул им в пергамент, едва не проткнул, аж вспотел от напряги.

— Прости, князь. Не умею я сам, никогда в руках не держал.

— Э-э, дремь, — отобрал князь писало. — Говори, какую форму имеет крепость снаружи? Квадратная? Круглая?

— Круглая.

Князь Андрей сам нарисовал большой круг.

— Такая?

— Такая.

— Где ворота?

— Вот тут-ка.

Андрей пририсовал ворота.

— Сколько ворот?

— Одне.

— Ров есть?

— Рва нету. Но вот с этой стороны Охта, а вот отсюда Нева.

— Ну, мы зимой подойдём, нам река не преграда. Как велика крепость?

— Дюже велика.

— Ты мне не «дюжа», а сколько шагов хотя бы?

— В нутре более пятидесяти, вот отсюда и сюда. А вот здесь у них колодец, здесь жилое...

— Ты откуда знаешь-то? — удивился князь.

— Дык я... энто, — смутился ижорец. — Я камни им возил на лошади.

— Эге, так ты, значит, пособлял им строить?

Ижорцу почудилась угроза в интонации князя. Молвил виновато:

— Так силком, силком меня... Я по дрова поехал, а они налетели. Хотели коня отобрать. А я что без него? Пропаду. Я говорю, берите тоды и меня с ним. Взяли.

— Ну и хорошо, что взяли, — улыбнулся князь, и у ижорца отлегло. — Как тебя звать-то?

— Петро.

— Вот что, Петро, кажи далее, что где у них.

— Здесь вот — церква, здесь — амбар с хлебом, вот тут — дрова запасённые, здесь — поварня, вот тут — жильё.

Ижорец тыкал пальцем в план, и Андрей сам наносил называемые им объекты на пергамент и тут же подписывал.

— Ворота какие? Ну из чего сделаны?

— По-моему, дубовые, железом обитые. Крепкие ворота. Их не взять.

— Там поглядим. Это уж наша забота.

Вечером князь призвал на Городище посадника, тысяцкого и трёх сотских. Показав им план крепости, молвил:

— Ну, что думаете? Как будем раскусывать сей орех?

— Как обычно, — заговорил посадник, — покидаем им день-другой каменья с пороков, а там и приступим.

— Можно с пороков и огонёк им закинуть, — предложил сотский Беек. — Камень завернуть в паклю, обсмолить, зажечь да и кинуть.

— Это они погасят, — возразил другой сотский.

— Один, два... ну десять погасят, а одиннадцатый не успеют. Если удастся дровьё поджечь, они ж там поджарятся.

— Конечно, — согласился князь, — если у них внутри пожар запалить, это было б неплохо. Ты, Беек, и займёшься этим. Озаботься запасом пакли, смолья, бересты, в общем, всем, что хорошо горит. И ещё вот что, Андрей Климович, вели в кузнице отковать помощнее наконечник для тарана, на месте насадим на лесину и попробуем ворота разбить.

— Хорошо, Андрей Александрович. Завтра же велю отковать.

— И ещё. Пусть из дранья наготовят верхние щиты для прикрытия тараноносцев.

— А если нам соорудить пару тарас[164], — опять подал совет Беек.

— Ну, тарасы срубим на месте. Не волочь же их из Новгорода. Отсюда разве что колеса для них захватить.

На военном совете обговорили всё до мелочей. Назначили ответственных за всё: за дозоры, за зажитье, за древодельцев, которых потребуется немало.

Заканчивая совет, великий князь сказал:

— Не знаю, сколько мы проползём туда, но крепость должны взять в два-три дни, не более недели.

— Это верно, — согласился тысяцкий, — чтоб не успела подмога прийти.

— Подмога вряд ли будет. Зима. Это летом на шнеках быстро бы приплыли. А зимой? Снег там наверняка коням по брюхо станет.

Возвращаясь с Городища в Новгород, посадник и тысяцкий, ехавшие рядом, делились мыслями:

— Слава Богу, заговорил вроде по-отцовски.

— Оно бы хорошо и на поле бы по-отцовски у него получилось.

— Получится. Вишь, всё предусмотрел, даже таран велел отковать.

— Ну, таран, може, и не потребуется, те-то без таранов брали.

— Те чего равнять, деревянные, а тут — каменная. Большая, брат, разница. Это всё равно что сорочку с кольчугой равнять, сорочку сучком продырявишь, кольчугу мечом не пробьёшь.

Выступали в поход по лёгкому морозцу и не очень глубокому снегу, что вполне устраивало ратников, так как облегчало передвижение ехавшему сзади обозу. Новгородцы больше были пешими, нижегородский полк шёл вершими. Из-за пешцев князь не позволял ехать быстрей.

Вперёд был послан конный дозор, с которым отправлен проводником ижорец Петро, хорошо знавший путь.

Ладожане присоединились к новгородцам уже на подходе к Неве.

Не доходя до места около десяти поприщ, полки остановились, разбили шатры, разложили костры, на которых варилось в котлах горячее хлёбово.

Посадник, тысяцкий и все сотские собрались к шатру князя. Он вышел к ним в лисьей шапке, которая напомнила новгородцам о его дружбе с Дюденей. Посадник переглянулся с тысяцким, но укоризна лишь в глазах мелькнула. А так смолчали. Конечно, негоже являться князю перед славянами в татарской шапке. Но что делать? Обещали ни в чём не перечить ему. Стоит ли из-за такого пустяка разговор заводить?

— Ныне днюем, а завтра приступим, — заговорил князь. — Беек, готовь добрую лесину для тарана и верёвочные петли крепи к ней. Всё лишнее оставляем здесь. На сани побольше сушняку грузите. К порокам сыскать как можно больше каменьев, валунов, грузите тоже на сани.

— Где их ныне под снегом искать? — усомнился тысяцкий.

— Сколь возможно. А недостанет, напилить болванов из деревьев, которые потолще. И пусть древодельцы рубят тарасы повыше, и, пожалуй, их можно будет поставить на полозья. Если плохо пойдут, то на колеса приспосабливать.

И работа закипела. На одних санях по велению князя соорудили над оголовком высокий щит, сплетя его из лозы. Сани эти были загружены рубленым берёзовым сушняком, промеж была напихана береста как самый горючий материал.

Но на следующий день выступить не смогли, так как древодельцы не успели срубить нужное количество тарас. Полностью готовы они были лишь на следующий день, тут же разобраны и сложены на сани.

Перед самым выступлением к крепости великий князь вновь собрал своих начальников, определил каждому место, оговорил время вступления в сечу. От каждой тысячи были присланы в его распоряжение по два воина.

— Через них я буду передавать свои приказы, поэтому слушаться их беспрекословно. Кто ослушается, того после рати буду судить по всей строгости, вплоть до отнятия живота.

Андрей Александрович был строг и решителен в эти часы, даже чем-то напоминал своего отца, если бы только не его лисья шапка. На Невском-то шлем был перед боем, а этот в татарском малахае на рать собирается. Посаднику, намекнувшему князю на сию несуразицу, Андрей убеждённо сказал:

— Ну и что? У татар бы нам не грех поучиться воевать. Глядишь, не мы б у них, а они у нас голдовниками были. А пока их верх над нами. А что шапка? В ней теплей. А срам не в шапке, Андрей Климович, а в проигрыше.

К крепости вышли уже в темноте и сразу же постарались обложить её со всех сторон. Хотя на льду реки никого не поставили, князь приказал следить за этой стороной особенно зорко:

— Чтоб и мышь из крепости не выскочила.

За длинную зимнюю ночь были собраны несколько тарас и уставлены: какие на колеса, какие на полозья. Сани с дровами поставили напротив крепостных ворот и не только отпрягли коней, но и отрубили оглобли. Теперь двигать их предстояло воинам, укрываясь за высоким щитом на оголовке саней.

Ночью в лагере русских горели костры. Крепость молчала, видимо тоже готовясь к приступу.

Едва забрезжило, русские начали обстреливать крепость из пороков. И вскоре по сигналу трубы со стороны суши на крепость двинулись неуклюжие срубы тарас, внутри которых находились воины. Им предстояло при соприкосновении тарасы со стеной крепости сбросить крышу и забраться прямо на стену, завязать бой. Лишь после этого к крепости должны были устремиться другие воины, забрасывать на стену крючья-кошки, взбираться вверх по верёвкам и верёвочным лестницам и тоже вступать в драку. За этой второй волной шла третья — уже с лестницами, — тогда на стены взбиралась основная масса воинов, которая и должна была завершить захват крепости. Так, по крайней мере, при свете костра распределил все роли полкам великий князь.

— Всех оружных убивать, безоружных пленить, — приказал он. — Воеводу лучше взять живым.

Но утром, как только двинулись к крепости тарасы, начались неожиданности для русских.

Со стен ударили по тарасам пороки, с первых же выстрелов стали разбивать эти хитроумные постройки, представлявшие прекрасные цели. Из-под рассыпающихся брёвен тарас выскакивали воины и, волоча своих раненых товарищей, бежали назад.

— A-а, чёрт! — ругался великий князь. — Кто мог подумать, что у них окажутся пороки? Найдите мне этого ижорца Петра.

Когда ижорца доставили к князю, он напустился на него:

— Что ж ты, болотная душа, не сказал мне, что у них есть пороки?

— Но, князь, ты ж не спрашивал. И потом, откуда мне было знать, что это такое. Я их впервые у тебя увидел. Да и не видел я их там, наверно, они их после привезли.

Зато сани с дровами вполне исполнили то, для чего были придуманы. Сразу же по сигналу трубы, когда двинулись тарасы, тронулись в сторону крепости и сани. Помимо воинов, укрывшихся за щитом и толкавших сани, за ними полукругом шли лучники. Они беспрерывно обстреливали надвратные бойницы, не позволяя осаждённым вести прицельную стрельбу по саням. А меж тем сани дымились, дрова на них разгорались, и если огонь ещё не достигал воинов, толкавших сооружение, то лишь потому, что зажжён был в середине, внутри сложенных дров.

Перед самыми воротами воины разогнали воз так, что при ударе саней о них поленница рассыпалась, сдвинув горящий сушняк вперёд. Костер стал быстро разгораться, огонь начал лизать полотно ворот, раскаляя железо, зажигая дерево.

— Пускай зажигалыциков, — приказал князь нижегородскому тысяцкому.

И вот один за одним поскакали к крепости на резвых конях воины, держа в руках просмолённые горящие витени.

— По кругу-у, по кругу-у! — кричал им тысяцкий, хотя все они давно знали это условие.

Скачка вкруг крепости по кругу не давала осаждённым возможности вести прицельную стрельбу по быстро мчащимся воинам. Разве что случайная стрела могла зацепить кого-то.

И каждый воин, улучив мгновение, когда оказывался близко к стене, швырял горящий витень на стену как можно сильнее. А бросив, тут же отворачивал в сторону коня, давая возможность очередному всаднику вступить в круг, и мчался за новым пеньковым витенем.

— Ещё! Ещё! — командовал Андрей Александрович. — Не давать им передышки!

И горящие факелы летели на стену, падали в крепость, грозя каждое мгновение пожаром. А круг всадников всё кружился, не убывая, не давая передышки осаждённым, которым, видимо, немало досадили эти горящие пеньковые витени, так как они вынуждены были все силы и внимание уделять тушению этих огней, летевших к ним. Именно поэтому костёр, горевший у ворот снаружи, быстро набрал силу и уже вскидывал огонь выше стен крепости.

Князь подозвал к себе ладожанина, оставшегося при нём:

— Быстро беги к своим, пусть добавят ещё огоньку к воротам.

Вскоре в костёр у ворот влетели вторые сани с сушняком, огонь запылал с новой силой.

На этом закончился первый день осады. Многие считали, что неудачно. Однако князь, напротив, был другого мнения:

— Крепость не яичко: разбил, облупил и ешь. Ворота мы ослабили, и теперь от первого же удара тарана они рассыпятся.

— Так что? Завтра тараним?

— Нет. Завтра весь день надо их обстреливать пороками и стараться разбить свейские пороки. Пока они целые — нам с тарасами не подойти к стенам.

В темноте по брёвнышку унесены были в тыл тарасы, а заодно и те камни, которые их развалили. Завтра они пригодятся для стрельбы по крепости.

С рассветом началось метание камней из пороков. К ним были приставлены самые искусные стрелки, князь пообещал по десять гривен за каждый разбитый свейский порок.

Беек умудрился найти для своего орудия скрытое место за молодой распустившейся сосенкой, пообещав своим подносчикам:

— Ну, братцы, двадцать гривен на земле не валяются.

— Почему двадцать, Беек? Десять ведь обещано.

— Это за одну, а я хочу две металки разбить. А даст Бог, и с тремя управимся.

— Типун тебе на язык — как бы свей нас не накрыли.

И началась обоюдная стрельба из пороков. Стреляли по крепости, и она отстреливалась. Камни, прилетавшие от свеев, тут же летели обратно, иногда делая по нескольку оборотов туда и сюда. Подносчики даже начали давать им прозвища:

— О-о, опять «рыжий поросёнок» вернулся.

— А вот к нам «щучка» вновь приплыла.

И эти многопудовые «поросята», «щучки», «бабки» и «бараны», прилетая, крушили всё, обо что ударялись, а если попадали в зазевавшегося, то тут же и приканчивали беднягу.

Осаждённые первыми поразили один из пороков славян, зашибив разлетевшимися щепками нескольких человек, обслуживающих машину. Однако, оправившись от испуга, подносчики разыскали валун, обезоруживший их, признали в нём знакомца:

— Ба-а, это же наша «рюха»!

И, кряхтя, потащили к соседнему пороку.

— Братцы, вдарьте этой, она удачливая, наш порок в щепки разнесла.

«Рюха» и впрямь угодила во вражеский порок. И наблюдатель, сидевший вверху на сосне, крикнул радостно:

— Есть одна! Андрей Александрович, одна металка накрылась!

— Точно? — спросил снизу князь. — Не ошибся?

— Какой там. И двух стрелков уложила.

— Кто попал, не видел?

— Кажись, Беск.

— Молодец, — потёр довольно ладони Андрей. — Сколько у них ещё осталось?

— Три, кажись. Я три вижу на заболотах.

— Ну, наших втрое более. Даст Бог, одолеем.

И действительно, ещё до наступления темноты все шведские пороки были разбиты, хотя и новгородцы потеряли столько же. Были убитые и раненые среди стрелков.

Великий князь сдержал слово. Установив, кто именно попадал в свейские машины, выдал им куны. Беек со своими товарищами отхватил двадцать гривен и по кружке хмельного мёда из княжеского бочонка. И в темноте захмелевшие герои орали удалую песню:

Далее шли срамные слова, которые, увы, не мог сохранить нам пергамент, откуда соскрёб их какой-то высоконравственный монах.

В шатёр к князю собрались командиры. Он, так и оставаясь в татарском малахае, коротко оценил день прошедший:

— Ныне славно поработали пороки. Завтра двинем тарасы, за ними крючников.

— А если свей за ночь опять отладят пороки? — спросил Андрей Климович.

— Вряд ли успеют. Но если даже соберут один, ему не управиться со всеми тарасами. В одно время с тарасами ладожане разбивают тараном ворота, они ныне хорошо прожарены и должны рассыпаться от одного удара. И наваливаемся со всех сторон.

Когда князь остался в шатре только с посадником, тот спросил:

— Андрей Александрович, пошто не бережёшься?

— Как не берегусь? — не понял князь.

— Шлем почему не наденешь? А ну стрела ненароком прилетит.

— A-а, — засмеялся Андрей. — У меня от шлема голова мёрзнет. А в шапке тепло и приятно.

Не хватило у посадника духу снова напоминать, что шапка-то тёплая, но ведь она татарская, чай, глазу славянскому неприятная.

На следующий день, едва начало развидняться, на крепость не спеша двинулись тарасы, в верхней части которых густо стояли плечом к плечу в добрых бронях и только с мечами отборные воины. Строение представляло собой высокий тяжёлый дом, до отказа набитый людьми. Внизу тарасы находились толкачи, двигавшие это громоздкое сооружение. Один из них через узкий продух, прорубленный в поддерева, высматривал путь и негромко командовал:

— Берём лево... Так... Идём прямо... Теперь чуть право... Тише, тише, не спешим...

От него, вперёдсмотрящего, зависело благополучие движения: стоило одним полозом или колесом наскочить тарасе на кочку, как долговязое строение могло бы попросту упасть, опрокинуться. За задней стеной тарасы снаружи тоже шли толкачи, как на подбор самые здоровые и сильные мужи. В задней же стенке тарасы был прорублен внизу лаз внутрь, именно через него и входили в неё воины.

Осаждённые, видя зловеще надвигавшиеся на крепость чудища, ничего не могли им противопоставить. Все пороки были разбиты, и воевода Стен раскаивался, что не утаил от противника хотя бы одно метательное орудие, использовав сразу всё и подставя их под удар.

«Ах, эта спешка, — каял он себя. — Ведь говорил же маршалу: надо рыть обводные рвы, через них бы не прошли эти чудища. Так нет: «Не надо, с двух сторон реки защищают, а с этих отобьёшься». И вот, пожалуйста. С минуту на минуту враг будет на стене. Кто ж думал, что они явятся зимой».

— Прекратите стрельбу! — крикнул Стен воинам, без пользы осыпавшим тарасы стрелами. — Готовьтесь к драке, сбрасывайте их со стен, если хотите жить. Никакой пощады русам!

— Господин воевода, они уже бьют ворота.

— Стреляйте по ним.

— Но у них щиты.

— Сбрасывайте камни на них, лейте кипяток.

Последняя команда была неисполнима: отсутствовал кипяток в поварне, там только начали растапливать печи под котлами, в которых вода закипит разве что к обеду. Но кто мог предположить, что русы так скоро — всего за ночь — восстановят эти дома на колёсах.

Но вот первая тараса подошла к стене, крыша её поднялась и опрокинулась на кромку стены, образовав как бы мостки, по которым на стену ринулись славяне, грозно сверкая мечами. И началась потасовка, и полетели со стены воины, но не русы, а более свейские.

И уже бежали к стенам багорщики, метали вверх крючья с верёвками, и уж густо лезли на стену воины по верёвочным лестницам и тут же вступали в драку, зачастую не имея возможности из-за тесноты действовать мечом, схватывались за руки и начинали бороться. Слышались крики, ругань на русском и свейском языках, кряхтенье и вопли.

А там уже подбегали воины с деревянными лестницами. В ворота, орудуя копьями, лезли ладожане.

После высадки первых славян на стену и до окончания сражения прошло немного времени — вода в поварне и горячей-то не стала, — а Ландскрона, «Венец Земли», оказалась в руках русских. Гарнизон был частично перебит, а частью пленён.

Войдя в раж, хотели добить и пленных, но от князя прискакал воин с приказом: «Пленных не трогать!»

— Зачем они нам? — сказал тысяцкий. — Кормить?

— Будем кормить, — отвечал Андрей Александрович. — Но за работу.

Обезоруженных пленных вывели из крепости, сбили в кучу. Среди них был и воевода Стен, раненный в голову.

Подъехал в сопровождении гридей великий князь в ярко-жёлтом лисьем малахае.

— Так, господа свей, мало вас мой отец учил, так ныне и мне довелось. Там, — указал князь на Неву, — мои воины долбят прорубь, в которой намерены вас топить. Но я решил дать возможность остаться живыми тем, кто этого желает. Для этого всего-навсего надо разрушить то, что вы выстроили на нашей земле — вашу Ландскрону, или, по-нашему, «Венец Земли». Вы себя венчали, а теперь развенчивайтесь.

Князь умолк, поискал взглядом в толпе пленных кого-то, нашёл, сразу определив воеводу. Подъехал к нему.

— Ты неплохо командовал защитой, теперь покомандуй срытьем крепости.

— Никогда, — отвечал гордо Стен.

— Ну что ж, пеняй на себя, — вздохнул князь Андрей и, обернувшись, скомандовал: — В прорубь его.

Подбежали дюжие гриди и, заломив воеводе руки, потащили его на лёд. Князь, щурясь недобро, спросил толпу:

— Кто ещё хочет следом за ним? Выходите.

Никто не вышел.

— Тогда приступайте. Можете для облегчения использовать наш таран. Кто будет замечен в отлынивании от работы, немедленно последует за воеводой. Еда у вас своя, повар свой. В три дни чтоб на месте Ландскроны было ровное поле.

Когда ехали в лагерь, посадник сказал:

— Не управятся они в три дни.

— Пусть славяне помогут.

Новгородцы не только охраняли пленных, но и действительно стали помогать им разрушать крепость, чтобы скорее можно было отправиться домой. Никому не хотелось торчать в этих пустынных и тоскливых местах.

Ландскрону развалили, часть камней побросали в реку, часть разбили, искрошили, разметали. После срытия крепости полки отправились назад, уводя и пленных, которых решено было использовать для обмена. Только одного, самого крепкого, великий князь отпустил домой, и то лишь для того, чтоб он передал его грамоту. В ней князь предупреждал маршала, что и в дальнейшем с его притязаниями будут поступать так же, как с крепостью и с воеводой Стеном. Грамота кончалась советом взглянуть маршалу на свои уши: «...Видишь их? Нет. Вот так никогда не видать тебе и земли Русской». Не посрамил князь Андрей имени своего отца. Не посрамил, хотя и красовался в татарском малахае.

16. ОПЛОШКИ

Всякий уважающий себя удельный князь имел дружину. Кто большую, кто поменьше — в зависимости от средств, которыми располагал. А средства зависели от величины удела, с которого собиралась ежегодная дань, и, конечно, от количества народа, проживавшего на этой земле.

Поэтому каждый зорко следил за соседями, дабы при случае урвать себе кусочек земли или веску, а то и город, но ни в коем случае не дать ограбить себя.

Фёдор Ростиславич болезненно переживал потерю Переяславля, хотя старался не показывать вида. Именно поэтому решил он вернуть себе Смоленск[165], где сидел когда-то до женитьбы. Не важно, что там княжил его родной племянник Александр Глебович, важно, что это его дедина — Фёдора Ростиславича, там он родился, там вырос. И он, вооружив дружину, отправился в Смоленск, послав с дороги племяннику грамоту: «Ступай из моего города».

Но, подойдя под стены Смоленска, получил дерзостный ответ от племянника-сопляка: «Милый дядя Фёдор Ростиславич, ты заблудился, твой город у тебя за спиной и называется Ярославлем».

— Ах ты, щенок желторотый, — воскликнул в гневе князь Фёдор и повёл дружину на приступ.

Однако «щенок» ответил такой густой стрельбой из луков и копий, что вынудил ярославскую дружину откатиться назад, потеряв несколько человек убитыми и волоча за собой того более раненых. Досталось и самому князю: стрела пробила ему правое ухо, поднырнув под бармицу. Чуть бы левее — угодила бы в глаз.

Прижимая левой рукой к правому уху кусок ветоши, правой рукой Фёдор Ростиславич строчил «щенку» ещё более грозное послание: «Александр, поди вон, а то будет хуже». Однако тот и ухом не повёл.

— Ну и молодёжь пошла, — ворчал князь Фёдор. — Никакого уважения к старшим.

Он ещё несколько раз слал дружину на приступ, но всякий раз она возвращалась несолоно хлебавши. Потеряв под Смоленском едва ли не треть дружины, Фёдор Ростиславич стал приискивать повод к отступлению. Даже подумывал объявить причиной своё пробитое ухо, хотя понимал, что это прозвучит несолидно и унизительно для его княжеской чести.

Но тут начались дожди, видимо, Всевышний решил помочь оконфузившемуся князю, явив ему уважительную причину к отступлению. Из-за раны ли или из-за конфузии, но воротился Фёдор Ростиславич в Ярославль совсем больным, лёг в своей опочивальне, никому не велев и на глаза являться. Но на третий день велел слуге, кормившему его, звать к себе епископа, а когда тот пришёл, молвил ему обречённо:

— Всё, отец святой, укатали сивку крутые горки. Соборуй.

Как повелось на Руси, был пострижен перед смертью князь во святой ангельский иноческий образ под именем Феофана и отошёл в мир иной. Отпет и положен был в церкви Святого Спаса.

Но ничему не учат людей чужие оплошки.

Вот и князь московский Данила Александрович говорил о Фёдоре, что жаден он был, ненасытен.

К себе эту мерку князь Данила и в мыслях не прикладывал, хотя давно уже косился на Рязань, которую бесперечь Орда ощипывала.

«Почему Орде можно там промышлять, а мне, русскому князю, нельзя, — рассуждал Данила Александрович. — У меня пять сынов, о которых мне думать Бог велел».

Это оправдание — «Бог велел» — очень даже пристойным для похода на соседей считал Данила Александрович и явился с дружиной под Переяславль Рязанский. Разбил невеликое число защитников города и подступил к Рязани.

В лагерь к нему явился рязанский боярин Семён Семёнович.

— Чем прогневили мы тебя, Данила Александрович?

— Я не по вас пришёл, — извернулся московский князь. — Надысь с вашей земли явились некие злодеи, пожгли мне посад.

— Но мы ни сном ни духом об этом.

— А как здоровье Константина Романовича[166]?

— Слава Богу, князь наш здрав.

— Что ж он сам-то ко мне не пожаловал?

— Так ведь ты, Данила Александрович, со злом пришёл.

— Я со злом? С чего взял-то, Семён Семёнович?

— Ну как? Переяславль-то наш на щит взял, людишек кого перебил, кого в полон.

— Ну виноват, с кем не бывает. Уж больно досадили мне злодеи рязанские, я же сказал, посад выжгли. А князю Константину скажи, я зла не держу на него. Пусть приезжает без боязни, хлеб переломим, выпьем по чарке, може, и о полоне срядимся.

Уехал Семён Семёнович. На следующий день прибыл в лагерь рязанский князь Константин Романович с дюжиной своих гридей.

— О-о, брат мой, — приветствовал его дружелюбно князь Данила, выйдя ему навстречу из шатра. — Как я рад, что ты принял моё приглашение.

И, обняв гостя дорогого, повёл его в шатёр, на входе обернулся, распорядился:

— Угостите гридей брата моего, дабы не обижались на нас.

Князья вошли в шатёр, у гридей приняли коней, позвали к котлу откушать дичинки, выпить мёду хмельного. Так-то добросердечно, что ничего худого не заподозрили отроки. Пока князья беседуют, хлеб на мир переламывают, почему бы им не перекусить, не отпить по чарке?

Яд в мёду был столь крепок, что и ножи не понадобились. После этого, сняв с умерших оружие, уложили молодцов на земле плечом к плечу, как велено было.

Князья вошли в шатёр, где на ковре стояли корчаги с мёдом и сытой, чарки обливные и блюдо с дымящейся дичиной, только что вынутой из котла, два калача.

— Прошу, — молвил радушно князь Данила. — Вкусим с одного стола, что Бог нам послал.

Сам Данила сел лицом к входу, оттого гостю невольно пришлось спиной туда сесть. Сели по-татарски, подогнув под себя ноги. Данила наполнил чарки мёдом, поднял свою.

— За твоё здоровье, князь Константин.

— Спасибо, Данила Александрович.

Выпили, разломили калач, стали закусывать.

— Тебе уж, наверно, сказал твой боярин Семён, как я тут оказался?

— Да, говорил.

— Вот так всегда, — вздохнул Данила. — Кто-то злодействует, а кто-то за него кару несёт. Ты уж не держи сердца на меня, Константин. Но и меня пойми. Посад только отстроили, ещё щепки не просохли, и нате вам, поджёг. И зажигальщики — рязанцы.

— Но я-то, Данила Александрович...

— Знаю, знаю, что ни при чём. Разве я виню тебя? У нас на Руси издревле вину на невинного сваливают. Взять вон и отца твоего, Романа Ольговича. Перед Менгу-Темиром оклеветали[167], и князь смерть от татар принял, да какую.

— Да, отец мученически умер, — вздохнул князь Константин и перекрестился. — И ворогу такой не пожелаешь.

— А узнали, кто оклеветал его?

— Нет.

— Вот видишь. Я и говорю, у нас карают всегда невинного. Давай выпьем за его невинную душу.

Опять князь Данила сам наполнил чарки. Выпили «за невинную душу» отца Константинова.

В это время бесшумно отодвинулся полог на входе и показалось лицо милостника Данилова. Он выразительно кивнул князю и мигнул: всё, мол, готово. Князь Данила лишь головой слегка мотнул вбок: «Понял. Исчезни». Также бесшумно полог опустился, краснорожий милостник исчез.

Хмельной мёд на гостя подействовал: исчезла настороженность, пропала некоторая скованность в движениях. Он даже пожелал сам наполнить по третьей чарке, взяв корчагу, стал наливать. Наполняя свою, плеснул через край на ковёр. Улыбнулся:

— A-а, где пьют, там и льют.

— Верно, — подтвердил князь Данила, усмехнувшись, и пошутил вдруг: — Пить так пить, сказал котёнок, когда его несли топить.

Константин засмеялся шутке, взял свою чарку.

— Ну, теперь за твоё здоровье, Данила Александрович. Хороший ты человек.

— Спасибо, князь Константин, — отвечал вполне искренне Данила.

Они добили-таки всю корчагу. И Константин Романович было засобирался.

— Однако, пожалуй, пора домой. Спасибо тебе, Данила Александрович, за угощение, за сердечный приём. — Он поднялся с ковра.

— Не за что, Константин Романович, но тебе придётся с домом погодить, — встал князь Данила.

— То есть как?

— А просто. Я к тебе незваным явился, а ты ко мне званым поедешь, дорогим и почётным гостем станешь в Москве.

— Погоди, погоди, — тряхнул Константин хмельной головой. — Так ты что? Меня приглашаешь? Или?..

— Или, или, Константин.

— Но у меня ж княжество. Дружина.

— За княжеством мой наместник приглядит.

— Ты что, серьёзно? — начал трезветь князь Константин.

— Шучу, князь, шучу, — взял крепко Данила гостя под локоть и повёл к выходу. — Иди. Взгляни на своих гридей, сколь ревностны они в бережении князя своего.

Князь Данила подвёл Константина к лежащим на земле умерщвлённым воинам.

— Взгляни. Экие красавцы, один к одному.

— Боже мой! — воскликнул Константин Романович, схватившись за голову, из которой мгновенно вылетели остатки хмеля. — Что ты наделал? Что ты наделал, князь!

— Сами виноваты, — сухо ответил Данила. — Не всё пьётся, что подаётся.

— Но ты ж... вы ж убили моего крёстного сына.

— Это который?

— Вот, — указал Константин на молодого кудрявого воина.

— Откуда ж нам было знать, что с тобой и крестник явился. За него прости великодушно, Константин Романович. Знали б, разве позволили б?

Рязанский князь стоял над своими поверженными телохранителями, покачиваясь. Не от хмеля, а от неожиданного горя, свалившегося на него. Потом взглянул в глаза Даниле:

— За что ж ты их эдак-то?

— Крови не хотелось, крика лишнего, — спокойно ответил Данила Александрович.

— Ну, а со мной как? Может, начнёшь, как татары с отцом моим, вырвешь для начала язык мне?

— Ну, что ты, князь Константин, разве я похож на злодея? Я ж тебе сказал, поедем в Москву, поживёшь у меня в чести и холе. В шахматишки перекинемся[168].

— А город мой, княжество?

— Я же сказал, мой наместник присмотрит. Ежели понадобится, и от Орды заслонит. В случае чего и я подмогу. А за крестника прости, — приложил Данила руку к сердцу. — Каб знал, разве б посмел?

И в глазах и в голосе такая искренность слышалась, что не хотя поверишь. Но князь Константин Романович уже не верил. «Старая лиса. Подлая, коварная лиса, — думал с горечью он. — Чем же ты от поганых-то отличаешься? Чем?»

А тот словно услышал мысли.

— Я же, чай, не татарин какой. Христианин. Разве б я посмел крестника-то? Да не в жись. Оплошал, вишь.

17. ДМИТРОВСКОЕ ДОКОНЧАНЬЕ

Великий князь Андрей Александрович велел брату Даниле и племянникам собираться в Дмитрове. В разосланных всем грамотах так и написал: «...дабы свершить нам докончанье, кто чем владеет, тем и владеть всегда должен».

Встретив брата Данилу, после приветствий спросил как бы нечаянно:

— Что ж Константина-то не привёз?

— Какого Константина?

— Не придуривайся. Рязанского, конечно.

— A-а. А я думал... Ну он у меня в почётных гостях обретается.

— А не в пленных разве?

— Что ты? Мы с ним, считай, с одного блюда едим.

— Только у его тарели края обгорели, — съязвил князь Андрей.

— О чём ты говоришь, Андрей? Мы и на ловах стремя в стремя, вечерами в шахматишки режемся.

— Ну и кто выигрывает? Ты, конечно?

— Почему? Когда я, когда он. По-разному бывает.

— А в Рязани кто сидит?

— Наместник.

— Чей? Твой?

— Ну мой. Ну и что?

— А то, если Тохта узнает о твоём самовольстве...

— А какое ему дело?

— Вот тогда узнаешь, какое ему дело. Рязань-то как раз на ордынском пути стоит.

«Ну и язва ж ты, братец, — думал Данила. — И я ему ещё когда-то против Дмитрия помогал. Вот уж истина: не вскормивши, не вспоивши, не наживёшь врага».

— Ежели ты Тохте не скажешь, откуда он узнает?

— Мало у него на Руси послухов.

«Ты главный у него послух, братец, ты. Поди, хвостом-то у его кибитки всю пыль повымел».

— Ну, чего он там? — спросил Данилу сын Юрий.

— Да спрашивал, что, мол, Константина не привёз.

— А чего его везти? Не хватало ещё пленных за собой таскать.

— Ты бы помолчал, — осадил князь Данила сына. — Он не пленный, он гость у меня.

— Хых. Гость, — осклабился Юрий. — Моя бы воля, я б этого гостя...

— Ладно. Молчи. Пока не твоя воля. И на съезде чтоб не высовывался. Держи язык за зубами. Слово вякнешь, выгоню из горницы.

Почти одновременно приехали в Дмитров Михаил Ярославич Тверской и Иван Дмитриевич Переяславский. Остановились на разных подворьях. Князья московский и тверской, увидев друг друга, искренне обрадовались встрече.

— Здравствуй, Миша, — полуобнял соседа Данила. — Ну, какие новости у тебя?

— Хорошие, Данила Александрович, у меня второй сын родился[169].

— О-о, поздравляю. Догоняй, догоняй меня.

— И первого сына, Дмитрия, буду постригать днями.

— Уже?

— А как же, три года отроку.

— О, время летит. Кажись, вчера родился — и уж отрок. А вот мой старший, знакомься. Юрий. Есть кому меня в могилу спровадить, — пошутил князь.

Но шутка, видимо, не понравилась княжичу, нахмурился сердито и даже на кивок князя Михаила ничего не ответил.

— Серьёзный у тебя парень, — заметил Михаил.

— Да уж куда. Чего надулся, как мышь на крупу? — попенял Данила сыну. — Чай, с Тверью у нас союз крепкий. Верно, Миша?

— Верно, Данила Александрович, нам делить нечего.

— Делить-то нашлось бы что, но лучше не надо, — засмеялся московский князь.

Собрались князья в самой светлой горнице дома наместника. Расселись по лавкам. Великий князь сел под иконой. Перекрестившись и пробормотав быстро слова молитвы, он заговорил:

— Ныне съезд наш, слава Богу, без татарского ока пройдёт и, надеюсь, без ссор, как тот, первый. Тогда у нас из-за Фёдора Ростиславича сыр-бор разгорелся. Ныне, Царствие ему Небесное, Фёдор успокоился и ссориться нам не с чего.

При сих словах зашевелился на лавке Иван Дмитриевич, возможно, что-то сказать хотел, но великий князь взглядом остудил его желание.

— Хочу доложить вам, братья, что ныне зимой мне с новгородцами удалось разгромить свейскую крепость на Неве, недалеко от того места, где шестьдесят лет назад отец устроил им баню. Так что не посрамили и мы русского оружия.

— Главное, без татар, — заметил князь Данила.

— Да, без татар, — согласился князь Андрей. — Но и без вас, братцы. Основные траты были мои, новгородцев и ладожан. Пороки и тарасы новгородцы строили. Мне ныне надо в Орду ехать, а я потратился изрядно на свеев, поэтому придётся вам, братцы, весь выход собранный передать мне, я и вручу его Тохте.

— А не потребует Тохта с нас ещё? — спросил князь Данила. — Вручишь-то ты, а не мы.

— С какой стати? Я ведь вручу выход от всей Русской земли.

— А куда везти его? — спросил Иван Дмитриевич.

— Ко мне, в Городец. Оттуда я и потеку водой в Орду.

— На воде, поди, тоже сбродники разбойничают? — спросил Михаил Ярославич.

— На воде их тоже не меньше, чем на суше, — вздохнул князь Андрей. — В прошлый раз дважды нападали.

— Не пограбили?

— Одну лодью увели. Но мои молодцы догнали, лодью отбили, а их всех перетопили.

— Много?

— Да около сотни, пожалуй, будет.

— И откуда они берутся? — пожал плечами Михаил. — Вроде не сеем их, а в лес или на рыбалку без дружины носа не высунешь. Сколь раз уж на данщиков нападали, а то в веску вместо данщиков явятся и оберут её до нитки. Мои придут, а люди божатся, мол, уже уплатили.

— Хэх, — прищурился Иван Дмитриевич. — Збродни грабят — не диво, а вот когда князь...

— Что ты имеешь в виду? — спросил Андрей Александрович.

— А то, что князь Михаил в моём селе Добром весь выход взял.

— Что ты мелешь, Иван? Я, что ли, на твоё село наехал?

— Ну, не ты, так твои данщики.

— Ошиблись ребята, с кем не бывает. При твоём отце переяславцы в мой удел залезали не раз.

— Вот и спрашивал бы с отца.

— Он великим князем был, попробуй спроси.

— Ну, хватит, хватит спорить, — вмешался Андрей Александрович.

— Я не спорю, — сказал князь Иван. — Пусть воротит мне взятое в Добром.

— Воротишь? — спросил великий князь Михаила.

— А зачем? Я по Волге к тебе в Городец со своим выходом отправлю, ты и зачтёшь ему.

— А и верно, Иван. Что туда-сюда таскать рухлядь[170]! Привезут в Городец, укажут то, что в Добром взяли, я и запишу на тебя.

— Там не только рухлядь, они мёду десяток кодовб[171] увезли.

— Ну, и с мёдом так же решим.

И хотя спор вроде был разрешён, всё равно князь Иван недоволен остался. Он ехал в Дмитров с мыслью опозорить тверского князя перед братией (уподобился збродням!) и удачно подцепил его, подловив на разговоре о разбойниках, ан никакого сраму для Михаила не получилось.

Неприязнь Ивана к Михаилу имела столь потаённую причину, что не то что вслух, а даже сам себе князь Иван не мог назвать её. А причиной являлась обычная зависть. Их жёны были родные сёстры. Жена Михаила Ярославича родила уже двух парней, а жена Ивана Дмитриевича оказалась пустопорожней. Каково терпеть такую несправедливость? Да ещё, приехав на съезд, князь Михаил во всеуслышание похвастался: «Дмитрия постригаю, Александра окрестил». Для князя Ивана это было солью на рану, посторонним вроде невидимую, но для него чрезвычайно болезненную.

Из всей родни только Данила Александрович понимал Ивана и всегда как мог утешал его:

— Вы ещё молоды, Ваня, будут у вас дети. Вот увидишь. Вспомни нашу пращурку, княгиню Ольгу, она Святослава родила, когда ей далеко за сорок было. Долго тужилась, зато вишь, каким орлом разродилась. Так и твоя Дмитриевна таким богатырём стрелит, что ай да ну, дай срок.

И второй съезд князей два дня занял. По межевым грамотам определились с границами уделов и почти не спорили. Написали подробный, обстоятельный ряд-докончанье, в котором все обязались блюсти границы, на чужое на зариться. На нарушителя «Докончанья» подниматься всем вместе. Но, пожалуй, главное, что внесли по предложению Данилы Александровича, — это «решать всё самим, не зовя татар».

— Слишком дорого их судейство нам обходится, — сказал Данила Александрович.

И с этим все согласились, даже Андрей Александрович не возразил.

После «Докончанья», как и положено, три дня пировали, на день более, чем собирались. И на пиру клялись в вечной дружбе, а подвыпив, так обнимались и клялись друг перед дружкой, прося прощения за грехи прошлые, не предполагая грядущих.

Но князья Михаил и Иван, даже опьянев, сторонились друг друга, ни разу чарками не стукнулись. А ведь не чужими были — свояки.

Когда разъезжались, Данила Александрович велел сыну Юрию ехать с Иваном в Переяславль:

— Что-то печален он. С тобой всё веселей ему будет.

Князь Иван действительно обрадовался, что поедет с ним двоюродный брат, пообещал ему в Переяславле добрую рыбалку и удачные ловы.

Дорогой нет-нет да и вспоминал о своём обидчике Михаиле Ярославиче:

— Ты с ним, Юрий, держи ухо востро. Это тихий-тихий, да в тихом-то болоте, сам знаешь, черти и водятся.

— Отец с ним в дружбе.

— А князь Данила с кем в ссоре-то? У него сердце золотое. Вон князя рязанского попленил и вместо поруба во дворец его устроил.

— Да, я уж пенял ему.

— Не надо, Юрий, не надо. Он же отец, а слово отца должно быть законом для нас. Я, только осиротев, понял это. Так что цени отца-то, цени, вельми мудр Данила Александрович, не чета другим иншим.

Он не сказал, кто эти «иншие», но не трудно было догадаться: речь о тех, кто сироту обижает.

18. ЗАВЕЩАНИЕ ИВАНА ДМИТРИЕВИЧА

Князь Иван, как обещал брату Юрию, так и сделал. На озере Плещееве, закинув сети, вытянули столько рыбы, что едва в две лодьи вывезли. Невод тянули вместе с рыбаками, вымокли, продрогли изрядно на ранневесеннем ветерке. Грелись на берегу у костра, на котором варилась уха на всю ватагу. Хлебали вместе со всеми горячую, жирную, наваристую.

У костра да от горячей ухи вроде согрелись хорошо. Однако ночью уже дома стало худо князю Ивану, поднялся жар. Позвали лечца, дряхлого, словно заросшего мхом, Савелия. Он велел готовить медовый взвар, топить нутряное сало, которым стал натирать князю грудь и спину. Иван Дмитриевич был в забытьи и всё бормотал: «Проткните мне грудь, проткните мне грудь».

С лечца уж лил пот от старания, а князю всё не легчало. Когда рассвело и больной пришёл в себя, Савелий стал поить его медовым взваром, но тут князя стал бить такой кашель, что он изнемогал от него и не мог остановиться. Встревоженной княгине, появившейся в опочивальне мужа, лечец сказал:

— Застуда, матушка княгиня.

— Ты сможешь вылечить-то?

— Ежели Бог попустит, вылечу, матушка княгиня, обязательно вылечу.

Лечец натащил трав, варил из них какие-то снадобья с молитвой, с заговором. Но ничего не помогало. Князю не становилось лучше.

Кашель забивал его, не оставляя ни днём ни ночью. За несколько дней болезни Иван Дмитриевич так изменился, что его не узнать было: глаза ввалились, скулы обострились, губы потрескались и стали почти чёрными.

В один из дней, когда кашель на какое-то время стих, князь велел призвать к нему епископа, Юрия, нескольких бояр и писчика с чернилами и пергаментом. Собравшимся у своего ложа он заявил тихо, но твёрдо:

— Мне уж не встать, видно, я это чувствую и хочу поэтому сказать последнюю волю свою, а вас всех при этом призвать в послухи.

Князь умолк, прикрыл глаза, видимо утомившись уже от сказанного. Дышал он тяжело, с хрипом.

— Сказывай, сын мой, — молвил епископ.

Князь Иван открыл глаза, скосил их на писчика.

— Садись. Пиши.

Тот присел к столику, поставил чернильницу, развернул пергамент, умакул перо в чернила. Замер с писалом в руке.

— «Я, князь Иван Дмитриевич, будучи в здравом уме и памяти, — начал диктовать больной, — отказываю свой Переяславский удел дяде моему князю Даниле Александровичу с условием оставить за супругой моей, Анастасией Дмитриевной, её деревни до скончания живота ея. И пусть последняя воля моя будет крепка и никем не нарушима до веку, о чём свидетельствуют и руку прилагают мои послухи...»

Далее Иван Дмитриевич велел вписать в духовную грамоту всех присутствующих, каждому из них поставить подпись и поцеловать крест на соблюдение его предсмертной воли.

Иван Дмитриевич знал, что, не составь он эту духовную грамоту, его удел отойдёт великому князю Андрею Александровичу как старшему в роду. А он не хотел этого, так как ненавидел князя Андрея и понимал, что только Данила Александрович исполнит его волю: не обидит оставшуюся вдовой молодую жену.

Когда все удалились и остался с ним только Юрий Данилович, Иван спросил его:

— Ну, ты доволен, брат?

— Да, — ответил тот. — Но Андрей, воротясь из Орды, взовьётся.

— Знаю. Пусть его. Скажи отцу, чтоб наместником здесь тебя посадил, ты боярам моим и челяди поглянулся.

— Хорошо, Иван Дмитриевич.

— Положи меня рядом с отцом.

Князь Иван прикрыл глаза, прошептал:

— Скорей бы уж... отмучиться...

Однако мучиться князю Ивану пришлось ещё две недели, до середины мая. Отпевали его в соборе Святого Спаса и там же положили рядом с отцом.

Со смертью бездетного князя Ивана и по его завещанию удел московского князя Данилы Александровича увеличился сразу вдвое. Москва, куда обычно отправляли самого младшего из семьи, вдруг начала равняться с великокняжеским столом Владимирским.

Такого возвышения Москвы великий князь Андрей Александрович не смог перенести. Явившись из Орды и узнав о случившемся, он возмутился:

— Как это мимо великого князя распорядились нашим родовым уделом? Переяславль по всем законам должен быть моим, только моим.

И он немедленно отправился в Переяславль. По-хозяйски въехав на княж двор, который с детства считал своим, он стремительно вошёл во дворец и, увидев перед собой молодого Юрия Даниловича, спросил:

— Ты что тут делаешь?

— Меня отец прислал сюда наместником.

— Х-ха-ха. Какое он имел право присваивать Переяславль?

— Согласно последней воле Ивана Дмитриевича Переяславль стал московским уделом.

— Какая ещё воля? Чего ты городишь?

— Есть крепостная грамота.

— Где она? Покажи мне её!

— Она у отца, Андрей Александрович.

— Почему не у тебя?

— Потому что грамота составлена на его имя.

— Ванька перед смертью совсем выжил из ума! — возмутился князь Андрей. — Разве ему не было известно, что Переяславль всегда был у старшего? Мне, только мне он должен был передать мою дедину. Это мой удел. Ты понимаешь?

— Понимаю, Андрей Александрович, — согласился Юрий. — Но воля покойного... Её же нельзя переступать.

— Я хочу видеть эту крепостную грамоту.

— Но она в Москве.

— Езжай в Москву. Пусть отец твой приезжает сюда, и мы разберёмся. И пусть везёт эту грамоту. Пока не увижу своими глазами, я Переяславль не уступлю. Езжай и скажи Даниле, что я выгнал тебя.

— Но, Андрей Александрович, ты же тоже подписывал в Дмитрове ряд-докончанье. Там же все клялись не покушаться на чужое.

— Мне Переяславль не чужой. Я тут родился и вырос. Это ты чужой здесь, твоя отчина Москва. Отправляйся.

Молодой конюх Романец, седлавший коня для Юрия, негромко молвил ему, подавая повод:

— Юрий Данилович, вся челядь переяславская за тебя стоит и бояре тоже. Гнал бы ты его со двора.

— Он, Романец, великий князь в Русской земле, и мы все в его воле.

— Да знаю я, но надоел он нам как горькая редька. Знаешь, как его в народе дразнят?

— Как?

— Хвост Татарский. Так радовались, что к князю Даниле перешли, а тут его нелёгкая принесла.

— Ничего. Всё уладится. Привезём ему заветную грамоту. Он согласится, куда денется.

Через неделю приехал в Переяславль из Москвы князь Данила Александрович.

— Ну, где твоя грамота? — встретил его вместо приветствия вопросом великий князь.

— Со мной.

— Кажи.

— Покажу, но не ранее чем мы соберём всех послухов, при ком писалась она.

И во дворец были призваны все свидетели — епископ, бояре и даже писчик, писавший грамоту.

И чем более их являлось в горницу князя, тем более мрачнел Андрей Александрович. Наконец процедил сквозь зубы:

— Да у вас, вижу, здесь заговор.

— Окстись, брат, о чём ты говоришь? — сказал князь Данила и, развернув, протянул ему грамоту. — Вот читай, при всех послухах читай завещание Ивана Дмитриевича.

— Почему я должен читать? Что у вас, все неграмотные?

Данила Александрович пожал плечами, вздохнул, обернувшись к свидетелям, спросил:

— Кто прочтёт?

— Давай я, князь, — вызвался писчик.

Однако это не понравилось Андрею Александровичу.

— Пусть прочтёт святый отче, — сказал он.

Данила подал грамоту епископу. Седой иерей принял грамоту и, отстранив её далеко от глаз, прочёл нараспев, как привык читать молитву. Потом не спеша свернул её и подал князю Даниле.

Великий князь, насупив брови, что-то ковырял ногтем в столе и долго молчал, наконец поднял глаза на присутствующих:

— И вы всё подписали?

— Да, — невольно хором отвечали свидетели.

— Ступайте, — махнул рукой Андрей Александрович.

Но когда все ушли, он сказал князю Даниле:

— И всё-таки это не по закону.

— Ты опять за своё, Андрей.

— Как ты не понимаешь, Данька, — вдруг почти со слезой начал Андрей, — я здесь родился. Здесь. Вот на этом самом месте. Вырос. И вдруг является сюда хозяином москвич какой-то. А? Это справедливо?

— Но я же тоже родился здесь.

— А посадил сюда Юрку-сопляка.

— Юрий здесь наместником, пока привыкнет к управлению. Ты же тоже не сидишь сразу и в Городце, и в Нижнем, и в Новгороде, хотя владеешь всеми ими. Тебе этого мало? Так?

— A-а, ни черта ты не понимаешь, Данила.

— Я всё понимаю, Андрей. И считаю, Иван, Царство ему Небесное, правильно рассудил, что Переяславль Москве отказал.

— Кстати, о Новгороде. Им владеть — всё равно что налима голыми руками держать. Того гляди, высклизнет. Сам знаешь. Даже отца выгоняли, хотя он выручал их не раз. Это я к тому, что говоришь, я владею Новгородом.

— Но Городец и Нижний твои же. А Владимир чей? Тоже твой. Почему тебя бесит, что к моей Москве Переяславль присо вокупился?

— Ты так ничего и не понял, — махнул рукой великий князь.

— Я всё понял, Андрей. Всё. Ты хотел бы усилиться того более. А для чего?

И едва удержался, чтоб не спросить: «Татарам больше выход собирать?»

— А ты для чего на Рязань руку протянул? — спросил, в свою очередь, Андрей Александрович. — Вторым Юрием Долгоруким хочешь стать?

— Ну, с Рязанью я хочу союз заключить, — отвечал, несколько смутясь, Данила. В мыслях-то потаённых он хотел бы и Рязань к Москве притянуть, как и Переяславль. Да не получилось по задумке-то: у Рязани хозяин был — Константин Романович. Хоть он вроде в плену в Москве, а всё ж Рязань-то его. Вот если б удалось его уговорить написать такую же грамоту, какую Иван написал, тогда б никто не смог попрекнуть князя Данилу ни в чём. Но упирается князь Константин, боится: «Напишу, а меня тут же и проводят на тот свет».

А Андрей, почувствовав заминку в ответе брата, продолжал напирать:

— Что-то долго ты с Константином-то рядишься. В поруб-то ещё не запер?

— Да ты что? Али я злодей какой?

— Злодей не злодей, а бояр-то его проредил. Скольким головы срубил? Не считал? Вот то-то. А меня судить берёшься.

— Нас суд Божий будет судить, Андрей. Вот к нему нам бы готовиться надо. Я вот к возрасту отца подошёл, когда его Бог призвал, а ты и старее его уж. Пора нам, брат, на небо поглядывать. Пора. Из гроба-то уж не посмотришь.

— Пока мы на земле, — заговорил мрачно Андрей, — на нас и земной судья найдётся.

С тем и разъехались братья. Андрей в свой Городец, Данила — в Москву, оставив опять Юрия в Переяславле наместником. И хотя Андрей Александрович и не признавал вслух своего поражения в споре за Переяславль, князь Данила считал, что убедил его. Просто самолюбие не позволяло великому князю сказать вслух: «Да, вы правы, владея по духовной».

Однако вскоре князю Даниле донесли из Владимира, что Андрей вновь отправился в Орду, как сказал боярам своим: «Искать правду».

— Тьфу! — сплюнул смачно князь Данила. — Видно, правы людишки-то, обозвав его Татарским Хвостом. Сто раз правы. Нашёл себе земного судью — Тохту.

19. НАСЛЕДНИКИ ДАНИЛЫ

Смерть свою звать — грех великий. Надо жить, не поминая её. Начнёшь поминать хотя бы и шутейно, она тут как тут и явится.

Данила Александрович возвращался с заутрени из церкви Святого Михаила Архангела, когда вдруг почувствовал себя плохо. Перед глазами жёлтые бабочки замельтешили, ноги подкосились, и всё пропало. Очнулся на ложе, в опочивальне своей, рядом были бояре встревоженные.

— Что со мной было-то? — спросил сразу осевшим голосом, который и сам не узнавал.

— Ты упал вдруг, князь, едва подхватить успели.

Князь до того ослаб, что и пальцем шевельнуть не мог.

Лишь мысль в голове ворочалась: «Видно, отец к себе зовёт. Что-то рановато, батюшка, ещё и года не дотянул до твоего-то возраста».

Пролежав три дня, попив какого-то взвару, приготовленного лечцом, решил встать Данила Александрович. Однако едва поднялся, вновь голова закружилась, в очах потемнело. Опустился на ложе, отдышавшись, подумал: «Всё. Карачун пришёл».

Велел позвать сыновей всех. Явились Иван, Александр, Борис и Афанасий. Старшего Юрия не было, сидел в Переяславле.

Здесь самому старшему — Ивану — пятнадцать лет, остальные совсем ещё порщки, им бы ещё бавиться. У младшего Афанасия шишка на лбу.

— С чего это у тебя? — тихо спросил отец.

— Борька-гад хлудом ударил.

— Что я, нарочи? Да? — начал оправдываться Борис. — Он сам подлез. Я хлудом машу, а он — нате вам. Вот и получил.

— А ты не видел, что я иду? Да?

— У меня глаз на затылке нет.

Увидев, как изморщился отец от этих препирательств младших, Иван цыкнул на них:

— Да замолчите вы!

Стихли младшие княжичи. Данила Александрович окинул всех долгим нежным взглядом, заговорил негромко:

— Видно, помру я скоро, дети. И заклинаю вас, не ссорьтесь между собой, не тешьте дьявола. Живите дружно, помогайте друг дружке. Если станете ссориться, стопчут вас недруги. Из-за чего, думаете, поганые на нашу землю сели? Из-за ссор меж князьями. Каждый лишь о себе думал. Вот Орда и перебила их по одному. А мы расхлёбываем. Слушайтесь старшего брата Юрия. Когда меня Бог призовёт, я там за вас молиться стану. Ты, Ваня, сядь тогда в Переяславле, а Юрий пусть будет в моё место в Москве. Подрастёт Александр, добудьте и ему стол поближе где.

— А какой, батюшка? Не Тверь ли?

— С Михаилом Тверским не ссорьтесь, я с ним в мире всегда жил. Можно на Можайск сходить али на Коломну. А можно и в Костроме стол поискать. Главное, не ссорьтесь, не огорчайте мою душу.

— А тебе видно нас будет? Да? — спросил Афанасий.

— Конечно, сынок.

— Ну, тогда ты чуть что — цыкни, если старшие меня обижать станут.

— Не смогу я, Афоня, цыкнуть-то, не смогу, милый.

— Почему?

— Душа безгласна, сынок. Она лишь огорчаться будет и скорбеть об вас.

В Переяславль прискакал поспешный гонец из Москвы, кинул запалённого коня у крыльца, поднялся во дворец, вошёл в княжью горницу, в которой сидел князь со своими боярами. Гонец прямо с порога бухнул:

— Князь московский Данила Александрович помер.

Весть словно обухом всех ударила, онемели вдруг. Потом дружно закрестились. Юрий, побледнев, спросил наконец:

— Когда?

— Четвёртого марта.

Юрий Данилович огорчённым взором окинул думцев своих, молвил как-то нерешительно:

— Надо бы ехать.

— Надо бы, — вздохнул кто-то из бояр. — Но как город бросать-то, Юрий Данилович? Стена с захода не кончена, а ну налетит кто.

— Но отца-то надо проводить.

— Надо, кто спорит. Но ведь его уж не воротишь. А ну явится опять Андрей Городецкий город под себя брать. И возьмёт ведь без тебя-то. Как пить дать возьмёт. Нас, что ль, слушать будет?

— Возьмёт, возьмёт, — закивали бояре, сидевшие по лавкам.

— Но он же в Орде ныне, — возразил не очень твёрдо Юрий.

— Ныне в Орде, а завтра тутка. Поди угадай, когда явится.

— Не угадать, не угадать, — кивали бороды.

Юрий был молод, усы едва-едва начали пробиваться, бородой ещё и не пахло. Со смертью отца он становился не просто наместником, а князем. Князем переяславским. И кажется, любимым городом-то, хотя и ничем ещё и не проявился, не успел проявиться. Вот только заходную стену крепости взялся обновить, старая-то сгнила уж. Надысь гнильё-то всё сломали, снесли, оголив город, и тут такая новость. Уедешь — что скажут горожане-то? Вот тут и задумаешься. С одной стороны — сыновий долг быть у гроба родителя. С другой — долг князя (уже князь!) — оборона, защита города. Ничего себе защитничек, скажут, велел стену-то развалить, да и сбежал. Не важно, куда и почему, а сбежал же. Ещё и кличку какую позорную приклеют, как вон Андрею «Татарского Хвоста», и уж ничем не отмоешь её, не отскребёшь. Андрей и свеев расколошматил ещё похлеще своего отца, Невского, а всё так и остался Татарским Хвостом. Не отмылся.

Едва сдерживая слёзы по отце (не хватало ещё свою слабость явить!), Юрий молвил гонцу:

— Я напишу грамоту в Москву. Отвезёшь.

— Но мой конь...

— Возьмёшь свежего.

Юрий поднялся и ушёл в другую горницу грамоту писать. Запёрся там, сначала поплакал вдосталь, затем, высморкавшись, засел за грамоту:

«Ваня, бояре не отпускают меня из Переяславля. Боятся. Поэтому не смогу я быть на похоронах отца. Чтоб мне побыть у гроба отцова, надо, чтоб ты приехал и побыл здесь за меня...»

Юрий остановился, умакнул писало в чернила, задумался: «Что проку, что он за меня останется? Мальчишка. Надо, чтоб с ним какой воевода приехал, а то ведь бояре не отпустят меня». И склонился опять над пергаментом:

«...Лучше всего возьми с собой воеводу Фёдора Александровича, с ним будет надёжнее, он воин бывалый. Жду тебя. Князь Юрий».

Отпустив в Москву гонца с грамотой, князь Юрий с удвоенной энергией взялся за ремонт стены. Едва не целыми днями пропадал на стройке, поторапливал городовиков-строителей, и не только устно — часто выставляя им к ужину корчагу-другую хмельного мёда. Древодельцы вполне оценили великодушие молодого князя. На следующий день после выпивки работали ещё старательнее, меж собой говоря: «Хорошего князя нам ныне Бог послал, не дело подводить его».

И когда приехал из Москвы Иван Данилович, стена была закончена, с заборол сметены щепки и стружки, в воротах навешены тяжёлые дубовые полотна. Крепость была готова к встрече неприятеля, если таковой вдруг сыщется на Руси. Конечно, татарский напор она вряд ли выдержит, но от лихого соседа или разбойников вполне оборонит.

Братья удалились в отдельную горницу и даже запёрлись там, не велев их беспокоить.

Тут, оказавшись не на людях, а наедине, они, не стесняясь, поплакали об отце.

— Где положили его? — спросил Юрий, отирая слёзы.

— В соборе Михаила Архангела, там же, где и отпевали.

— Что он говорил перед смертью?

— Наказывал, чтоб мы держались друг за дружку, не ссорились чтобы. Столы поделили.

— Как?

— Тебе велел на Москве сесть, мне — здесь. И младшим где поблизости, в Можайске или Коломне.

— Константина он не выпустил?

— Нет. Не успел. Может, отпустил бы, но не успел.

— И хорошо, что не успел. Раз князь рязанский у нас в полоне, значит, и Коломна наша будет. Только надо его покрепче запереть. Поди, всё во дворце живёт?

— Во дворце.

— Я приеду, в поруб спрячу, а там... А там видно будет.

— Но отец ему союз обещал, крестоцелованием укрепиться звал.

— Ну, то отец, а я цацкаться не стану. Не хватало ещё пленному крест целовать. Александр подрастёт, ему Коломна в аккурат приспеет. А Можайск можно для Бориса расстараться.

— А Афанасию?

— Афоня пусть молоко с губ оближет, рано ему наместничать. Подрастёт, придумаем что-нибудь. Теперь договоримся так, Ваня, переяславцы шибко за меня держатся, поэтому я отъеду как бы временно. Понимаешь? Ну, а ты тут постарайся с ними отношения не портить. Не гладь против шерсти, им это не нравится. И если вдруг Андрей явится, они за тебя горой встанут. Я стены укрепил, думаю, тебе и воевода пока не понадобится.

— Ну, ты ж сам писал, чтоб я Фёдора Александровича привёз.

— Я его посля пришлю тебе, Ваня. Не беспокойся. А пока пойду с ним на Можайск.

— Так сразу? Зачем?

— Надо, Ваня. Надо свою силу показать, чтоб другие знали — мы зубастые. Уверен, Святослав Глебович Можайский не ждёт нападения, в Москве, мол, траур по князю. Я его и прихвачу на полатях.

— Может, всё же лучше после сороковин[172]?

— Нет, нет, Ваня, отец не зря про Можайск говорил. Надо его душеньку порадовать. Можайск — на щит, то-то будет отцу весело там. И потом, в строительстве я преуспел, видел, какие заборола и вежи отгрохал с захода?

— Видел.

— Ну вот. Надо и на ратном поле себя показать.

— А что ж ты со Святославом сделаешь?

— А прогоню куда подальше. Надо к Москве уделы приращивать, Ваня. Наростам с пяток, тогда нам никакой Андрей с Дюденей не страшен будет.

— Ты так думаешь, Юрий?

— Так будет, Ваня, вот увидишь. Отец об этом мечтал, а нам это делать надо.

20. В КОЩЕЕВОМ СЕДЛЕ

Однако, как ни спешил Юрий Данилович в поход, показать себя на ратном поле, выступить так скоро не удалось. Надо было дружину собрать, вооружить, да и деньжата для похода требовались немалые.

По молодости не учёл всего князь Юрий. Думал, сядет на коня, выхватит меч, крикнет: «За мной!» — и поскачет на Можайск.

Ан нет. Готовиться надо. Одно смекнул Юрий очень даже правильно: никому не говорил, куда идти собирается, даже самому воеводе туману подпускал, мол, против возможных врагов всегда быть готовым надо. Учёл урок деда своего — Александра Невского, который, собираясь на свеев, сделал всё возможное, чтоб враг ничего не узнал о его приготовлениях и выступлении.

Так всё лето и прособирался московский князь. Заслыша стук московских наковален, насторожилась Тверь: на кого ж удалой князь сбирается? Не на татар же. А на кого?

Михаил Ярославич тихонько слал в Москву подсылов, разнюхать планы Юрия Даниловича. Те, возвращась, ничего путного сказать не могли, более гадали на бобах:

— Може, на Ростов пойдёт, а може, и на нас.

— Да никуда он не пойдёт.

— Как никуда? А зачем гору копий наклепал?

— Ну как зачем? На то князь, чтоб о защите бдеть.

— Ох, не к добру эти бденья. Не к добру. И данщиков ещё летом по весям разогнал. Почему?

Вот это и настораживало Михаила Ярославича, за данью-то обычно осенью выезжали. Издревле так повелось. А тут с лета начал.

— Ясно, к рати готовится Юрий, — говорил князь Александру Марковичу. — Но вот на кого?

— Возможно, и на нас, — вздыхал пестун.

— С Данилой-то у нас тишь да гладь была, а с этим мальчишкой хлебнём, чует моё сердце. Он, ещё будучи отроком, зубы показывал. Помнишь?

— Да помню я.

— И на съезде глазами посверкивал, когда я говорить начинал. Хоть и молчал, права голоса не имея, но зла не скрывал. Всё на роже написано было.

На всякий случай укреплялась Тверь. Младшая дружина так и жила в гриднице, бдела на вежах[173] и при воротах. Далеко в сторону Москвы были продвинуты дозоры, дабы заранее предупредить князя, если появится московский полк.

Лишь к осени была готова московская дружина к рати. Но Юрий Данилович не спешил выступать, решил переждать осеннюю слякоть, а уж по снегу и двинуться на санях.

Но дожди кончились, начались морозы, а снега всё не было, земля замёрзла, окаменела. Иногда чуть-чуть сеяло с неба крупкой, но настоящего белого одеяния земля так и не дождалась. Крупка под солнцем быстро таяла, земля обсыхала и в звёздную ясную ночь опять каменела.

— Видно, снега мы ныне не дождёмся, — вздыхал Юрий Данилович. — Зря сани готовили.

— Да, — качал головой воевода Фёдор Александрович. — Озимь ныне вымерзнет. В грядущее лето без хлеба опять будем.

Полк, вооружённый для рати, проедался без пользы. Не дождавшись снега, князь Юрий велел выступать на зимнего Николу[174], поставив обоз на телеги. Поскольку двинулся полк на заход, было сказано: «Идём под Смоленск». И тут хитрил Юрий Данилович, зная, что весть эта обязательно долетит на сорочьем хвосте до Можайска, успокоит тамошнего князя, усыпит.

Воевода покряхтывал:

— Однако у Смоленска стены крепкие[175], там многие князья обожглись, взять того же Ростиславича.

— Ничего, ничего, — успокаивал князь, — мы не обожжёмся, Фёдор Александрович.

Спрашивал своего милостника:

— Верно, Романец?

— Верно, князь, — склабился гридин. — От Смоленска только пух и перья полетят.

— Ну вот, а мы из этого пуха подушек наделаем, — шутил Юрий Данилович, подмигивая Романцу.

Тот от княжеского внимания на седьмом небе обретался, хохотал, откидываясь на заднюю луку:

— Ну, ты скажешь, Юрий Данилович. Ха-ха-ха-ха.

Однако, когда полк поравнялся с Можайском, от Смоленской дороги до него было не более трёх поприщ, князь приказал остановиться и собрал к себе сотских.

— Итак, други, мы у цели.

— Как? Уже? — запереглядывались начальники.

— Да. Сейчас изгоном берём на щит Можайск. Там нас не ждут, тем лучше.

— А Смоленск?

— Смоленск оставим до другого раза. Мирных не трогать, город не жечь. Увижу зажигальника, убью на месте.

— Что уж так строго-то, князь, — усомнился один из сотских. — Раз на щит, значит, и на поток.

— Потому что город будет к московскому уделу присовокуплён, а какой дурак свой двор поджигает?

И Можайск был захвачен столь стремительно и врасплох, что приворотная стража не успела даже сполох ударить. А увидев такую тьму вооружённых воинов, да ещё ж и русских, не захотела драться, вполне оправдав себя:

— Чай, не поганые. Свои.

Но «свои» вели себя нисколько не лучше поганых. Где-то, ухватив девку, потащили в сарай сильничать, у кого-то во дворе стали колоть борова, визжавшего на весь город. Кого-то стегали у конюшни плетьми за то, что утаил выпеченный свежий хлеб. А попробуй утаить свежий-то, когда он за поприще чуется голодным воинским носом. И хлеб отберут, и спину в благодарность разрисуют.

Самого князя Святослава Глебовича[176] захватили прямо в опочивальне. Гремя промерзшими сапогами, ввалился туда в сопровождении воеводы и нескольких гридей сам Юрий Данилович. Спросил с издёвкой:

— Что, брат, не дали выспаться?

— Кто такие? Какого чёрта вам надо? — вскричал Святослав, натягивая кафтан.

— Если ты чёрт, то тебя.

Юрий Данилович только локтем Романца толкнул, тот смекнул, что от него требуется, отчеканил торжественно:

— Князь! Пред тобой Юрий Данилович, князь московский и переяславский.

— A-а, уже взорлил, молодец. Скоро ты на крыло встал, — молвил с плохо скрытой усмешкой Святослав.

— Будешь злоречить, в колодки забью, — бледнея, процедил Юрий.

Святослав Глебович внимательно посмотрел в глаза победителю, подумал: «А ведь забьёт, очи-то волчьи». И промолчал.

Из житницы княжеской выгребли всё зерно, Юрий не забыл предупреждение воеводы о грядущем неурожае, поэтому и забрал всё за себя. Задерживаться долго в Можайске не стал, дабы не возбуждать население против Москвы. А чтобы запомнили его жители как справедливого князя, не чуждого права, велел перед отъездом повесить на Торге одного насильника, во всеуслышание объявив его вины. И отправился назад в Москву, назначив Можайску своего наместника.

И удивительно, можайцам запомнилась именно эта казнь московского насильника. Рассуждали меж собой:

— А князь-то справедлив, ничего не скажешь.

— Говорят, он и зажигать город запретил, смерть зажигальнику обещая.

— Хороший князь. Правильный.

И почему-то почти никто не вспомнил Святослава Глебовича, которого как пленного повёз за собой в Москву Юрий Данилович.

Унижать достоинство пленного князя Юрий не стал, более того, он ехал верхом на коне рядом с победителем. В пути Святослав поинтересовался:

— Ну и что ж ты собираешься со мной делать, князь?

— Суп из тебя сварю, — усмехнулся князь Юрий.

Романеи, ехавший сзади, захихикал. Святослав Глебович оглянулся на молостника, прищурился с презрением. Тот умолк.

Но, видно, князь Юрий не забыл вопроса пленника, где-то часа через два стал отвечать:

— Надо тебе, Святослав Глебович, приискать другой стол.

— Да ты уж приискал мне, — похлопал по луке седла Святослав.

Юрий взглянул вопросительно.

— Вот кощеево седло[177], — пояснил Святослав.

— A-а, ерунда, — отмахнулся Юрий, на этот раз спустив ехидство пленнику. — Я тебе всерьёз, а ты зубоскалишь. Где-то на полудне у тебя, кажись, есть родственники?

— Есть.

— Где?

— В Брянске князь Василий[178].

— Кем он тебе доводится?

— Племянник.

— У-у, нехорошо. Племянник с уделом, а дядя без угла. Нехорошо. Посадим тебя в Брянске, Святослав Глебович. Пойдёшь?

— А Можайск?

— Про Можайск забудь, если сам себе добра хочешь. Я спрашиваю, в Брянск пойдёшь?

— А Василий?

— Василия выгоним. Я тебе помогу. А про Можайск больше чтоб не заикался. Это теперь московский удел.

Святослав Глебович вздохнул, но во вздохе этом слышалось согласие, хотя и вынужденное, но согласие. В кощеевом-то седле не шибко поартачишься, согласишься на то, что обещают, да ещё спасибо скажешь.

21. КОНЧИНА АНДРЕЯ

На этот раз не суждено было великому князю Андрею Александровичу добраться живым до своего удела — Городца. Помер в пути из Орды, пережив младшего брата Данилу всего на год с небольшим...

Привезли его в гробу заколоченном бояре Акинф и Давыд — зять последнего. И когда гриди внесли гроб в собор Михаила Архангела и открыли крышку для отпевания, увидели уже почерневшее лицо покойного, и тяжёлый дух, исходивший от трупа, распространился по храму. Была серёдка лета 1304 года, где ж было сохраниться телу?

В этом соборе был отпет князь Андрей и тут же положен в каменном гробу. Успокоился навсегда беспокойный князь, принёсший немало горя отчине. Но смерть его ничего хорошего не сулила Русской земле.

Сразу после тризны по умершему собрался отъезжать к другому князю Акинф, молвив на семейном совете:

— Боярин без князя что пёс без двора. Ты едешь со мной, Давыд?

— А куда?

— К князю московскому Юрию Даниловичу.

— Эх, кабы был жив Данила Александрович, — вздохнул зять. — А этот...

— Что этот?

— Зловреден несколько.

— А Андрей так добр был?

— Андрей тоже не мёд, но всё же привыкли как-то.

— И к тому привыкнем.

— А може, в Тверь лучше? — подал голос Фёдор.

— А ты сиди, — осадил Акинф сына. — Куда отец, туда и вам с Ванькой надлежит. Сказано — в Москву, едем все в Москву. Вон и сестра с зятем с нами.

Обоз боярина Акинфа более тридцати подвод насчитывал. С семьёй его ехали и челядь, конюхи, повара, кузнецы, рабы и даже несколько псов-цепняков бежали у колёс. Всех дворовых вооружил Акинф бережения ради в неблизком и опасном пути. Только рабам не доверился боярин, а чтоб не сбежали в дороге, забил их в колодки и как псов привязал к телегам, наказав для устрашения:

— Кто вздумает бежать, на месте убью.

А куда бежать рабу? В лес на голодную смерть, зверю на закусь. Везли с собой весь скарб, посуду, котлы, крупу, муку и даже несколько кодовб с мёдом. Была и казна у боярина — невеликая, но и немалая по его чину, где-то около двухсот гривен. Казну в кожаной калите, туго завязанной, сунул боярин в самое надёжное место — под зад жене своей, наказав строго:

— Сиди и не вздумай вставать.

— А как же? Ежели мне...

— Ежели припрёт дюже, я подменю.

Так и ехали, угреваясь на казне по очереди, но ни на мгновение не оставляя без присмотра и щупанья ягодицами: на месте ли? Слава Богу, доехали благополучно.

Князь Юрий Данилович с братьями встретил приезд Акинфа с нескрываемым удовлетворением, тем более что за ним потянулись из Городца и другие.

— Прими, надёжа князь, под свою высокую руку.

— Сколько народа у тебя? — спросил Юрий Данилович.

— Со слугами и рабами сотни полторы будет.

— Сколько копейщиков можешь выставить?

— Полёта наберу, ежели что.

— А вершних? С конями?

— Ох, князь, сам знаешь, год-то какой был.

— Знаю. Ты говори, сколько потянуть можешь?

— Ну, десять от силы, Юрий Данилович, ей-богу, разорил нас неурожай-то.

— Ладно. Селись пока на посадке за Яузой. Не забывай ко двору являться. Думать.

За Акинфом подъезжали и другие бояре Андреевы, но те поскуднее были, более тридцати копий не могли князю обещать.

И когда являлись ко двору княжескому, Акинф, как наиболее важный, садился ближе всех к стольцу князя, и никто не мог оспаривать его преимущества: калита-то у Акинфа была поувесистее.

Но тут из Киева прибыл богатейший боярин Родион Несторович с сыном и со всем своим двором, насчитывавшим тысячу семьсот человек. И сразу затмил всех московских и городецких бояр. Согласно богатству его и знатности ему была и честь воздана Даниловичами. Что, конечно, явилось оскорблением для других.

— Что ж это такое? Явился какой-то чужак с ветра, а ныне с князем едва не с одного блюда ест, с одного кубка пьёт.

— Да ещё на всех свысока смотрит!

Некоторые бояре готовы были гнать из Москвы киевлянина, если б их воля была. Но воля княжья, а он рад, что к нему люди бегут, что, ведомо, усиливает Москву.

С боярами прибывали мастера разные и по камню, по дереву, по металлу, а главное — воины для грядущих походов, планы которых роились в головах молодых наследников Данилы Александровича.

Приезжавшим отводили участки вокруг крепости, они сами отстраивались, разводили огороды, сады, скот. Торговали. Москва разбухала деревнями. И, как правило, во главе каждой боярин был, а то и несколько вятших, там и суд творили, и дань собирали.

Появление Родиона Несторовича больше всего ударило по самолюбию Акинфа Ботринича, привыкшего быть первым при князьях. Он, умевший дать дельный совет князю, с успехом вести переговоры от его имени, а когда надо, опоясаться мечом и повести дружину в бой, вдруг почувствовал здесь, в Москве, как бы ненужность свою, невостребованность.

Князь если спрашивал совета, то у Родиона, если хвалил кого, то обязательно киевлянина, и уж совсем было несправедливо, когда на пиру он пил здоровье «дорогого Родиона Несторовича», забывая о других боярах, не менее знатных и заслуженных.

Сердце Акинфа Ботринича наконец не выдержало. Воротившись однажды от князя в свой полотняный лагерь за Яузой, он сказал зятю:

— Всё, Давыд. Надо уезжать.

— Куда?

— В Тверь. Здесь нас не ценят. Вели запрягать коней, сворачивать шатры.

Тут же конюшие побежали в поле ловить спутанных коней и запрягать их в телеги. К ночи уложились и сразу же, под покровом темноты, выехали. Не стали дожидаться утра, когда могли бы возникнуть неприятности с Даниловичами.

Когда на следующий день Юрию Даниловичу сообщили об отъезде Акинфа со всем двором, он удивился:

— Куда ж его понесло?

— Судя по следам, в Тверь.

— Ну что ж, вольному воля, — сказал князь.

И хотя весть была неприятной, князь Юрий не подал вида. Борис Данилович предложил:

— Может, послать погоню?

— А зачем?

— Ну как? Воротить чтоб.

— Силой мил не будешь. Пусть его едет.

И Акинф прибыл в Тверь к Михаилу Ярославичу, где был встречен с большой теплотой и вниманием. Особенно ему поглянулось, что князь предложил место на выбор.

— Ну, где больше нравится, Акинф? — сказал он. — Затьмацкий конец, Заволжский посад или Затверецкий? А может, Загородский? Вот. Выбирай.

У Акинфа глаза разбежались. Конечно, для него лучше в крепости, поближе к князю. Но князь Михаил почему-то не сказал об этом. И боярин, чувствуя полное к себе расположение, спросил осторожно:

— А в крепости нельзя?

— Почему? Очень даже можно, — сказал Михаил. — Я думал, тебе воля-ширь нужна. Найдём место и в крепости. Вот тут, у Владимирских ворот, есть свободное местечко. Правда, тесноватое, но...

— Ничего, ничего, — обрадовался Акинф. — Лишь бы терем и поварня вошли.

— Тогда стройся здесь. Древодельцы нужны?

— Нет. У меня свои есть.

— Ничего. Я пришлю ещё. Быстрее сгоношат жильё. А конюшню, кузню вынеси в Загородский посад, будет почти что рядом.

Слушая князя Михаила, оттаивал душой Акинф: «Вот это настоящий князь, не то что московский сопляк. Этот знает цену боярам. За этого не жаль и живота положить».

И очень уж хотелось Акинфу хоть чем-то угодить своему новому господину, сделать что-то приятное для него. Но получилось так, что начал с неприятной новости:

— Михаил Ярославич, я думаю ты знать должен...

— О чём, Акинф?

— Юрий Данилович собирается ехать в Орду просить себе ярлык на великое княженье.

— На великое? Он? — удивился князь.

— Да, именно на великое.

— Он же вчера лишь из княжат вылупился, — покачал головой Михаил, — и уж в великие взалкал. А? Акинф? Это ж нахальство!

— Конечно, Михаил Ярославич.

— Как он хоть право своё объясняет?

— А говорит, после Андрея великий стол должен был наследовать отец — Данила Александрович, а коль отец умер, то теперь он в его место.

— Ах, пострел.

— Этот «пострел» уже собирает выход для хана, подарки для ханши. Надо б тебе поспешить, Михаил Ярославич. Ты ведь в роду старший сейчас.

— Да, ты прав, Акинф. Спасибо, что предупредил.

Похвала по душе пришлась Акинфу, и он предложил:

— А его можно перехватить. Задержать.

— Как?

— Очень просто. Он же Волгой пойдёт.

— Ну?

— С ним народу не много будет.

Мысль, высказанная его новым боярином, долго не давала уснуть князю. Ворочался, вздыхал. Анна Дмитриевна догадалась: что-то мучает мужа, спросила:

— О чём думаешь, Миша?

— Да понимаешь, Юрий хочет великий стол захватить.

— Но он же молод ещё.

— Из молодых, да ранних. Эвон уж Можайск под себя забрал, рязанского князя в поруб упрятал. Надо ехать к Тохте, и как можно скорей.

— А постриги Александру?

— Постриги обождут, мать. Какая разница — в три, в четыре года... Ворочусь — постригу.

О предложении перехватить Юрия в пути не стал говорить княгине — зачем её волновать. Но назавтра, начав сборы, предупредил Александра Марковича:

— Ты останешься за меня, отправь подсылов в Москву, разнюхали чтоб, когда и каким путём побежит Юрий в Орду.

И пусть Акинф с зятем попробуют перехватить его или помешать.

— Я думаю, Михаил Ярославич, надо и в Новгород кого-то послать, чтоб в твою сторону наклонять славян.

— Попытайся, пошли Фёдора. Хотя вряд ли что получится. Если удастся задержать Юрия, не вели чинить ему насилия. Пусть в Твери до моего возвращения гостем побудет.

— Хорошо, Михаил Ярославич. Но гость-то колюч больно будет.

— Угощай, развлекай, не унижай.

— Что ты, Михаил Ярославич, он у нас будет самым дорогим гостем, — усмехнулся боярин.

— Вот именно «дорогим». Акинфу помоги с устройством и советуйся с ним. Он, по всему видно, умный муж.

22. ПО ВЕРНОМУ СЛЕДУ

И в Твери московские подсылы обретались. Именно они сообщили Юрию Даниловичу, что князь Михаил в Орду за ярлыком собирается. Более того, разнюхал подсыл Иванец, что тверичане надумали перехватить князя Юрия в пути.

— Ах хитрец! — воскликнул князь. — Кого обмануть вздумал. А где они ловить меня собираются?

— На Волге, князь.

— На Волге, говоришь. Угу. Ну я им предоставлю такую возможность.

И через несколько дней по Москве весть прошла: князь Юрий в Орду побежал за ярлыком, на Кострому отправился, чтоб по Волге плыть.

— А почему не на Городец или Нижний?

— Это дальше. И потом, там, сказывают, его тверичане поймать сбираются.

Через два дня об этом уже знали в Твери. Александр Маркович, оставшийся за наместника, призвал к себе Акинфа. Тот явился прямо со стройки, даже опилки с сапог не отряхнув.

— Звал, Александр Маркович?

— Да. Надо на Кострому с гридями сбегать, подсылы сказали, Юрий туда идёт.

— Хорошо. Я пошлю зятя Давыда с отрядом. Он мужик боевой, исполнит в лучшем виде.

— Только чтоб не обижать князя.

— Как же не обижать, если мы его завернём?

— Михаил Ярославич не велел чинить ему насилия.

— Ладно. Попробуем.

Следуя с дружиной к Костроме, Давыд в пути, расспрашивая жителей весок, окончательно убедился, что едет по верному следу.

— Всё, Ваня, — говорил он своему шуряку, — лишь бы успеть, мы не дадим ему отплыть.

— А ежели уж отплыл?

— Не должен. Мы не более как на переход отстаём от него. Слышал, что смерд сказал: вчера проехали. Да если и отплывёт, догоним и на воде. У него всего человек пятнадцать гридей, если не врёт смерд. Неужто наши сорок не управятся с дюжиной?

— Оно бы лучше не убивать людей-то. Михаил Ярославич осерчает.

— Как получится, Ваня. Думаешь, я кровожадный? Хорошо бы сонных накрыть.

Они прибыли к Костроме где-то в обеденное время. За рекой на одной из колоколен гудел колокол. Тут же явились несколько перевозчиков со своими лодьями.

— Пожалуйте ко мне, — предлагали наперебой.

Давыд подозвал одного здорового мужа.

— Как тебя звать?

— Зерн.

— Послушай, Зерн, московский князь Юрий давно приехал?

— Юрия не было.

— Как? Я точно знаю, что он сюда ехал.

— Сюда приехал его брат младший, княжич Борис.

— Что ты городишь, Зерн?

— Не горожу я, спроси вон Александра. Мы с ним перевозили его вместе с воинами.

— Где он остановился?

— У Давыда Давыдовича на подворье.

— Погоди-ка, Зерн.

Давыд отозвал шурина в сторону, заговорил негромко:

— Слушай, Иван, нас, кажется, крепко надули. Мы шли по следу не Юрия, а княжича Бориса. Что делать?

— Может, завернуть?

— Нет-нет. Ни в коем случае. Может, этот перевозчик врёт, собака.

— А если это действительно Борис?

— Если это действительно Борис, возьмём и его в полон. Держа его в Твери, Михаил Ярославич сможет с Юрием грозно говорить. Ещё и поторгуется.

— Но хорошо бы без свалки.

— Конечно, конечно. Какая может быть свалка, ему ещё есть ли десять лет-то?

— Где-то около.

— Ну вот. Его на хитрость надо. Выманим сюда вместе с гридями, а дорогой воинов повяжем. А ему всё объясним, мол, Тверь тебя в гости ждёт.

— Но он меня может вспомнить.

— Так ты виделся с ним?

— Ну да. Отец меня и Фёдора брал с собой во дворец к Юрию Даниловичу, там мы виделись. И брат его Александр там был.

— В таком случае, Иван, туда тебе нечего соваться, всё дело можешь испортить. Да и когда переправимся сюда, прикрой лицо чем-нибудь и не лезь на глаза ему.

На всякий случай Давыд тоже взял с собой на другую сторону реки пятнадцать воинов, чтоб, если дойдёт до драки, иметь равные силы. Но строго-настрого наказал всем держать язык за зубами, а если уж явится причина говорить, то помнить, что они москвичи, а не тверичане.

Плыли на двух лодьях перевозчиков Зерна и Александра. Когда причалили, Давыд приказал:

— Всем оставаться здесь. Ждать нас. А ты, Зерн, веди меня на подворье Давыда Давыдовича. Пошли.

Дорогой, когда ещё шли, Давыд сунул Зерну целую гривну:

— Это тебе за труды.

— А как я скажу Давыду Давыдовичу, кто вы?

— Мы-то? — Давыд задумался лишь на мгновение. — Мы от княжича Александра Даниловича, им и посланы за братом.

Зерн пожал плечами, подозревая, что спутник немного врёт, но гривна грела карман. Смолчал.

Постучали в калитку высоких тесовых ворот. Выглянул приворотный сторож:

— Чего надо?

— Давыда Давыдовича, — сказал Зерн.

— Его дома нет.

— Тогда позови Бориса Даниловича, — попросил Давыд.

— Князь у Жеребца.

— У какого жеребца? — выпучил глаза Давыд.

— Это купец наш, — пояснил Зерн.

— Фу-ты, — вздохнул Давыд облегчённо. — Я думал, дед тронулся. А почему он там?

— Жеребец пригласил на обед.

— Идём к Жеребцу.

Купец, услыхав, что Давыд прибыл из Москвы, позвал его немедленно за стол.

— Я не хочу, — пытался отговориться Давыд. — Мне только Борис Данилович нужен.

— Идём, идём, — тянул его за рукав хозяин. — Он мой гость почётный, и ты будешь гостем. Нехорошо от приглашения отказываться, неуважительно.

— Ты подожди меня здесь, — сказал Давыд Зерну. — Или лучше знаешь что, ступай к берегу.

— А если вдруг я...

— Ступай, ступай. Ждите там. Мы скоро.

Давыд поднялся за Жеребцом на высокое крыльцо, прошёл в трапезную. Там за столом, уставленным блюдами с икрой и рыбой в разных видах (жареной, вяленой, копчёной), а также корчагами с сытой и медами, сидел юный княжич.

— Кто там? — спросил он.

— Да вот, из Москвы, говорит.

Давыд поклонился княжичу.

— Здравствуй, свет наш Борис Данилович.

— Здравствуй, — отвечал княжич. — Ты кто?

— Я боярина Родиона Несторовича сотский. Послан за тобой Александром Даниловичем.

— Что он там? Уже соскучился?

— Да. Наверное.

— Хых. Вот же поросёнок. Когда дома, норовит подраться. Как уехал, заскучал, вишь. Садись с нами, сотский.

— Спасибо, Борис Данилович.

«Сказать? Не сказать? — ломал голову Давыд. — Если скажу, что Александр с нами, на той стороне, а он вдруг скажет, езжай, вези его сюда. Как ослушаться? Нет, так рисково. Лучше по-другому».

Давыд присел к столу, налил себе сыты, выпил, потянулся ложкой за икрой. Сидел как на иголках, придумывая, как бы выманить княжича отсюда к берегу. И как можно скорей.

— Посмотри, какой мне подарок подарили, — похвастался княжич, и в руках его появился кинжал в позолоченных ножнах, изузоренных мудреной вязью рисунка.

— Прекрасный подарок, — похвалил Давыд и взглянул на расцветшего от гордости Жеребца, всем видом говорившего: «Это я! Это мой подарок».

— Его надо сегодня же опробовать, — сказал Давыд.

— А на чём?

— На лозе. Он с одного взмаха должен перерубить лозину вот в такой палец толщиной.

— Тогда идём попробуем, — стал вылезать из-за стола княжич.

— Пойдём.

— Ну как же? — пытался удержать их Жеребец. — Вы же ничего и не попробовали.

— В другой раз, — отмахнулся княжич.

Жеребец проводил их до ворот, всё ещё надеясь вернуть назад. Но, увы, княжич рвался скорей испробовать кинжал в рубке.

Когда вышли на улицу, Давыд, взяв за локоть княжича, заговорил негромко:

— Борис Данилович, я не хотел говорить при чужом человеке. Твои гриди уже на том берегу.

— Как? Почему? — удивился княжич.

— Потом объясню. Сейчас идём на берег, там ждут нас мои гриди, надо до вечера отъехать подальше. Идём, идём.

— Но как они посмели бросить меня? — возмущался княжич, следуя за Давыдом.

— Нет-нет, они тебя не бросили, — бормотал Давыд, всё более запутываясь в своих объяснениях и не зная, как из них выкарабкаться более правдоподобно. — Переправимся, спросишь с них.

Но, видно, отрока, не умудрённого жизненным опытом, вполне удовлетворил лепет Давыда.

— Хорошо. А где мы порубим лозу?

— На той стороне лозняка тьма, Борис Данилович. Там нарубишься досыта.

Он вывел княжича к берегу, усадил в свою лодью, скомандовал Зерну:

— Пошёл. Да побыстрей.

И две лодьи, переполненные людьми, устремились к правому берегу. Давыд понимал, что сейчас сразу откроется его обман, и ещё неведомо, как отнесётся к этому княжич. Чего доброго, вместо лозы рубанёт его этим кинжалом. Однако, едва выскочив на берег, Борис устремился к кустам лозняка, размахивая кинжалом.

Давыд, улучив несколько мгновений, быстро объяснил Ивану ситуацию и приказал:

— Если он спросит, где его гриди, скажи, что, как только высадились, поскакали в Москву.

— Но он же не поверит.

— Поверит. Научи ещё нескольких парней тому же: были — ускакали. Всё. Я бегу. Вон он уже высматривает меня, кажется.

— Ну где ты? — сердито спросил Борис подбегавшего Давыда. — У меня не получается. Вон смотри.

— Борис Данилович, ты рубишь прямо, а надо наискосок. Дай-ка.

Давыд взял кинжал, намахнулся.

— Смотри. Вот! Вот! Вот!

И он срубил три лозины.

— Ну-ка, — взял кинжал княжич. — Вот! Вот! Вот!

Отрок был в восторге, чисто срубив три ветки. И хотел рубить ещё, но Давыд сказал:

— Борис Данилович, надо скорей ехать. Твои-то что учудили — высадились и сразу ускакали.

— Как ускакали? — возмутился княжич. — Они что? С ума посходили?

— Так мне сказали мои гриди. Спроси их сам.

Эх, дети, как легко вас обмануть! Вы верите сказкам и обманам.

И Борис верил, что едет в Москву, даже когда въезжал в Тверь, поскольку, как объяснил ему в пути Давыд, через Тверь к Москве путь короче.

И только за обедом, когда Александр Маркович стал допытываться: куда делся Юрий Данилович, Борис наконец смекнул, в чём дело, и рассмеялся.

— Чего ты, Борис? — удивился боярин.

— Так мы ж из Москвы вместе с ним выехали. Ха-ха-ха.

— Ну и?..

— А потом он с обозом свернул в Городец, а мне велел скакать в Кострому.

— Зачем?

— Чтоб вас надуть. Ха-ха-ха. Он знал, что вы его перехватить собираетесь.

Александр Маркович обескураженно взглянул на Давыда: вот тебе и мальчик. Неизвестно ещё, кто кого за нос водил.

23. СУД ВЕЧА

Степан Остя — десятский из охраны княжича — вечером забеспокоился, что Борис Данилович задерживается в гостях. И направился к Жеребцу.

— Так он давно ушёл домой, — удивился купец.

— С кем? — насторожился Степан.

— С этим... как его... ну с вашим каким-то.

Жеребец напрягал память до боли в висках, но так ничего и не мог вспомнить. И наконец ухватился за знакомое:

— Да, с ним был наш Зерн.

— Какой ещё Зерн?

— Ну, перевозчик, он его перевёз с того берега. Да-да-да. Они, кажется, отправились рубить лозу.

— Какую лозу? Что ты мелешь?

— Да я подарил княжичу кинжал, а тот ваш ему и скажи: мол, на лозе надо опробовать. И они ушли.

— Но его доси нет дома, дурья голова! — с отчаянием прорычал Степан и кинулся назад, слабо надеясь, что княжич уже вернулся. Не найдя его, десятский напустился на своих гридей:

— Спите, сволочи, а княжича умыкнули.

— Кто?

— А я знаю? Може, збродни.

Степан кинулся к хозяину подворья.

— Давыд Давыдович, беда. Княжич пропал.

— Как пропал? Он же был у Жеребца.

— Он давно ушёл от него с кем-то... Да, кстати, кто такой Зерн?

— Это, кажется, перевозчик.

— С ним... С ним был этот гад, который... Где он живёт, покажите!

— Счас, счас, — засуетился Давыд Давыдович. — Я сам не знаю, отрок тебя проводит.

Мальчишка повёл Степана к реке и у самой воды показал покосившуюся избушку.

— Вот тут он живёт.

Ещё подходя к избушке, Степан услышал душераздирающую песню, несущуюся оттуда:

Он резко рванул дверь, шагнул через порог. В колеблющемся свете лучины увидел за столом двух дюжих мужиков, уже изрядно упившихся. На столе стояла корчага, глиняные кружки, россыпь вяленой рыбы. Питухи[179] дружно обернулись на вошедшего.

— Кто из вас Зерн? — спросил Степан.

— Ну, я, — промямлил один мужик. — А что?

— Куда ты дел княжича Бориса Даниловича?

— Перевёз на тот берег... ик, — икнул мужик. — Как велено было.

— Кем велено было?

— Ну этим... как его... А чёрт его знает, как его звали. Слушай, садись лепш с нами, выпьем по чарке. А?

— Ты, дурья голова, — шагнул Степан к Зерну и ухватил его за лохмы, — ты кому отдал княжича? А?

— Ты глянь, Ляксандр, — обратился Зерн к собутыльнику. — Они княжича туды-сюды таскают, а я, выходит, отдал.

— Ты чё пристал к человеку? — поднялся от стола Александр. — Не вишь, мы отдыхаем.

Почувствовав поддержку товарища, Зерн ударил по руке Степана, освобождая свои волосы.

— Ты не видишь, люди отдыхают? К ему по-людски... а он вишь...

Но Степан, свирепея, схватил его за плечо.

— Я тебя спрашиваю: куда ты дел княжича?

— Ляксандр, — со слезой обратился Зерн к собутыльнику. — Ведь обижаеть.

— Мы ему счас обидим, мы ему обидим.

В следующее мгновение Степан почувствовал, как крепкие руки обхватили его. Он попытался освободится от них, вывернуться, но плечом зацепил лучину, выбил её из держака, и она упала вниз, зашипев в воде стоявшей на полу посудины. В избушке стало темно. На Степана навалились двое, завернули ему руки за спину.

— Чё будем с им деить-то?

— Утопим, — отвечал Александр. — Дай верёвку, связать...

— Где я те возьму в тьме-то.

«А ведь утопят, черти драные», — подумал Степан и попытался вырваться. Но у пьяниц сила оказалась тоже немерена. Удержали.

— Ты гля, вырывается.

— Трахни его чем по башке.

— Чем?

— А хоша кружкой.

От удара обливной кружкой Степан потерял сознание. Очнулся в воде и тут же поймал ногами дно. Слава Богу, было по грудь. Медленно побрёл к берегу, боясь снова потерять сознание. Голова кружилась. Выбравшись, упал на мокрый, излизанный водой песок. Долго лежал, не имея сил и желания подняться. Голова гудела, и в гул этот вплеталось: «Эх, разлилась Волга широко-о-о».

Потом всё стихло, только бормотала рядом текучая вода. Степана начал трясти озноб. «Надо подыматься, иначе околею здесь».

Где-то далеко за полночь добрался до подворья мокрый, дрожащий. Приворотный дед едва признал его.

— Где ж ты был, сынок?

Он только зубами почакал, ничего не сказав, поплёлся в амбар, где располагались его гриди. Там стоял густой храп. Обидно стало Степану: «Сволочи, проспали княжича и меня бы тоже. Даже не хватились, гады».

Ощупью найдя чьё-то корзно, он разделся, сняв всё мокрое, и, закутавшись в корзно, втиснулся между двумя товарищами, чтобы хоть от них немного согреться. Сон долго не приходил, болела голова, терзали тревожные мысли: «Что ж будет-то? Ведь за княжича нам всем головы оторвут».

Лишь под утро удалось забыться несчастному десятскому.

Проснулся Степан уже днём, разбуженный одним из гридей:

— Степ, исть будешь? — В руках его была чашка с похлёбкой и кусок хлеба.

Десятский всё вспомнил, сел и, щурясь от света, бившего в открытую дверь, заорал:

— Какой «исть»! Какой «исть»! Надо княжича искать, дурьи головы.

— Так ты не нашёл его?

Узнав о приключениях своего начальника, гриди наконец-то встревожились: что делать?

— Надо вече сзывать, — предложил один.

— Вече! — вскочил Степан. — Точно! Вече.

Десятского одели в сухое, у кого что нашлось.

— Идём все на площадь, — командовал он, опоясываясь мечом. — Все с оружием.

Вечевой колокол ударил во внеурочное время — был праздник. Но народ бежал на площадь.

— Кто позволил? — загудел было тысяцкий, но, узнав причину, согласился: — Для этого надо.

И когда площадь заполнилась, тысяцкий поднялся на степень вместе со Степаном Остей. Остальные гриди остались кучкой внизу у степени.

— Господа костромичи, — зычно начал тысяцкий, — в нашем городе случилась большая беда...

Площадь, пред тем беззаботно гомонившая, мгновенно стихла.

— Вчера неизвестными, возможно разбойниками, был похищен со двора Жеребца наш почётный гость княжич Борис Данилович.

— А что ж Жеребец-то? — крикнул кто-то из толпы.

Но тысяцкий даже не оглянулся туда, продолжал так же зычно:

— ...Последними его видели перевозчики Зерн и Александр. Я послал за ними, они скоро будут здесь.

Новость для города была ошеломляющей, неслыханной: украли князя. Ну княжича, не всё ли равно.

— А что ж его гриди? Они-то где были? — кричали из толпы.

Тысяцкий кивнул Степану: отвечай, мол.

— Мы... — крикнул было десятский, но, почувствовав, как боль пронзила голову, сразу понизил тон: — Мы были на дворе Давыда Давыдовича.

— Не слышно! Громче! — потребовали из задних рядов.

— Не могу, — оглянулся Степан на тысяцкого. — Голова...

И тот крикнул зычно:

— Гриди дневали тогда у Давыда Давыдовича.

— Что ж они, суки-и-и, — возмущённо кричал кто-то, — оставили его... Телохранители хреновы!

Толпа волновалась, допытываясь: когда? где? кто? Степан измученно отвечал едва не шёпотом, тысяцкий зычно передавал его ответы толпе.

Наконец привели Зерна с Александром, с похмелья они были встрёпаны. Их силой вытолкали на степень.

— Отвечайте народу, где и как вы видели княжича?

Те переглянулись: кому начинать? Начал Зерн:

— Мы перевозили его с гридями на ту сторону.

— С какими гридями?

— Московскими вроде.

— Вон они московские, — ткнул вниз на стоявших в толпе гридей тысяцкий. — Вот их десятский. Отвечайте, кому вы отдали княжича?!

— Отвечай, сволочь! — завыли в толпе.

— Кишки выпустим. Отвечай!

— Мы токо... токо перевозили, — залепетал Зерн, сразу окончательно протрезвев.

— С кем переправил? — орали из толпы.

И тут от злости прорезался у Степана крик:

— Со зброднями переправили! Со зброднями!

И неожиданно для себя он наотмашь ударил Зерна, потом Александра, не столько за княжича, сколь мстя за себя. Они приняли эти удары покорно, без тени сопротивления. Но именно эти оплеухи десятского раздразнили толпу.

— Со зброднями-и-и! — завыла площадь. — Убить сук! Убить!

— Куда-а? — закричал тысяцкий, увидев, как на степень лезет несколько мизинных из толпы. Но они оттолкнули тысяцкого и не мешкая сбросили Зерна и Александра вниз, крича при этом:

— Бей их, робята-а!

И несчастные перевозчики исчезли под ногами толпы, ровно под воду нырнули. Площадь бушевала, раскалённая новостью. А один из толкнувших Зерна и Александра заорал прямо со степени:

— На поток Жеребца с Давьщом!

— На пото-ок! — подхватили на площади сотни глоток такое желанное решение. Кому из мизинных не хочется оживиться за счёт вятших? И вот уж народ устремился в ближайшую улицу, освобождая площадь. На степени остались лишь тысяцкий с десятскими да внизу кучка испуганных гридей. Наконец видно стало и трупы затоптанных Зерна и Александра.

— Благодари их, — кивнул на мёртвых тысяцкий. — Не они бы, ты б со своими гридями был на их месте. Метитесь из города, пока про вас забыли.

24. НОВГОРОДСКИЙ УПОР

Александр Маркович понимал, что великий князь без Новгорода — это и не великий князь вовсе. Обычно князь, дав клятву новгородцам и поцеловав крест, сразу назначал наместника из своих милостников, а сам, как правило, отъезжал в свой родовой город. Александр Маркович решил наоборот сотворить, посадить тверского наместника в Новгороде до возвращения Михаила Ярославича из Орды. В том, что он привезёт ярлык на великое княжение, никто не сомневался.

Ну не удалось перехватить Юрия. Ну и что? Всё равно тверской князь в Орде его перехватит. Вместо Юрия его брат попался. И это неплохо, сгодится для чего-нибудь поторговаться с Москвой.

А Борис Данилович между тем вёл себя так, как будто и не в полоне вовсе, а в своём родном городе. Свободно разгуливал по крепости, заглядывал к кузнецам, на конюшню, взбирался на вежи. Подружился неожиданно с татарчонком Аксаем. Вместе подолгу метали по очереди кинжал в стену конюшни, и, когда он удачно втыкался, не важно от чьей руки, оба кричали в восторге:

— Попал!

И даже в трапезной есть садились вместе.

Александр Маркович советовался с Акинфом:

— Как думаешь, слать наместника в Новгород? Аль погодить?

— А Михаил Ярославич определил, кому быть?

— Да Фёдора ж.

— Тогда можно и послать.

Призвали Фёдора, спросили его мнение.

— Дык, если Михаил Ярославич доверяет, я со всей душой, — отвечал тот. — Но как вече?

— Если тебе удастся вятших и архиепископа наклонить в свою сторону, вече никуда не денется.

— Кто его знает. В Новгороде мизинные испокон супроть вятших топорщатся.

— Сейчас там посадником Юрий Мишинич, кажется. Впрочем, вполне возможно, другого избрали, с них станется. Ты вначале с посадником да вятшими уговорись. Как они решат.

— А с кем из вятших-то лучше?

— С Лазарем Моисеевичем да со Степаном Душиловичем. Стёпша изрядный краснобай, постарайся его уговорить. А уж он вече умеет подмазывать.

Новгород бурлил. Великий князь помер, другого не было. Многие жалели умершего, напрочь забыв все пакости, какие он творил на Руси.

— Он нам свейскую Ландскрону покорил и разбил.

Вспоминали самый свежий подвиг умершего и спорили меж собой, кого же звать из князей на освободившийся стол. Находились и такие смельчаки, которые кричали:

— Хватит нам хомуты на шею вешать, обойдёмся без князя! Посадник на что?

Таких понимали трудно. Издревле привыкли славяне подчиняться князю лишь, да и то на рати. Посадников хоть и слушались, но нередко прямо в бою посылали куда подальше, а то попросту сгоняли с должности. Бывало, что вместо того, чтоб на врага мчаться (вон уж видно его), славяне вдруг выпрягались и устраивали тут же вече с единственной целью — изгнать старого и избрать нового посадника, нередко худшего, с которым тут же, поддёрнув портки, улепётывали во все лопатки с поля брани.

— Не-е, без князя нельзя, — возражали смельчакам. — Без князя на рати порты обмараем.

Вот в этот котёл бурлящий и явился наместник из Твери, как оказалось в дальнейшем, принёсший Михаилу Ярославичу больше вреда, чем пользы.

— Э-э, нет, — сказал Степан Душилович, — ежели сейчас тебя на большое вече выставить, тебе, брат Фёдор, со степени и сойти не дадут. Прибьют ведь.

— Но почему?

— Как почему? Вы там в Твери перевернули всё на онтараты. Конец с началом спутали. Сперва надо князя возвести, а после уж о наместнике говорить.

— Но ведь Михаил Ярославич будет великим князем, это и дураку ясно.

— Дураку, может, и ясно, но не славянам. Аль не знаешь наших?

— Но...

— Никаких «но», Федя, заворачивай оглобли и никому не говори, зачем приезжал. А то, чего доброго, с моста кинут.

— А что я скажу Александру Марковичу?

— То и скажи, что слышал.

— Он будет огорчён вельми.

— Пусть выпьет корчагу мёду — и разом повеселеет.

— Смеёшься, Душилыч, а ведь ему недолго вам подвоз хлеба пресечь.

Угроза была ответом на шутку новгородца, но была она нешуточной. Ещё с Ярослава Всеволодовича князья умели брать своенравный Новгород за горло, перекрывая ему в Торжке подвоз хлеба с Волги. Как правило, приём этот действовал на славян отрезвляюще, они сразу становились покладистее и сговорчивее.

— Ну хорошо, — посерьёзнел Степан Душилович. — Езжай в Тверь и скажи Александру Марковичу, что мы его в Торжке будем ждать. Там договоримся, как быть.

Воротился Фёдор в Тверь несолоно хлебавши. Выслушав его, Александр Маркович крякнул:

— Эх ядрит-переядрит, как хотелось к возвращению Ярославича что-то приятное ему сделать. Опять мимо. С Юрием промахнулись, Новгород выскользнул. Не везёт нам, Акинф. А?

— Ничего, ничего, ещё что-нибудь придумаем, — отвечал боярин.

— Душилович звал тебя в Торжок, Александр Маркович, — сказал Фёдор.

— Зачем?

— Ну чтоб договориться, он туда с вятшими обещался прибыть.

— Нечего мне там делать.

— Почему? — вмешался Акинф. — Поедем, может, и уступят в чём. Зачем злить их? Они приедут, а мы нет. Обидятся ведь. А славяне обиды не прощают. Поедем, Александр Маркович. За день доскачем. Это им неделю добираться, а нам-то в день можно.

— А на кого город бросим?

— Хэ, мало мужей у нас? Вон Фёдор, Давыд, да и мои Ванька с Федьшей не лыком шиты, не гляди, что молоды. Гридей полна гридница, хлеб переводят. Едем.

Они выехали рано утром, ещё в темноте, взяв с собой для охраны дюжину гридей оружных. И прибыли в Торжок в темноте же, изрядно утомив за переход коней. Новгородцы были уже там.

Но встреча началась лишь на следующий день. Поприветствовав друг друга уважительно, расселись по лавкам. Разговор начали посторонний:

— Как доехали?

— Спасибо, хорошо.

— А нас третьёводни гроза в пути прихватила, вымокли до нитки, — сказал Степан Душилович. — Целый день в веске сушились.

— Эта хоть намочила. А вон в Ростове молоньей дьяка прямо на молитве убило.

— Ты гляди! В церкви?

— Да в церкви.

— Вот поди, ни сном ни духом, и на тебе, в святом храме.

— Да, смерть не за горами, за плечами. От неё и храм не спасёт.

— А как у вас с хлебом?

— Слава Богу, ныне вроде неплохо. Собрать бы.

— А у нас плоховато, видно, опять придётся немецких купцов звать, — закинул пробное словцо Степан Душилович.

Сие, по его мнению, значило: ежели перекроете нам хлеб, мы, мол, у немцев купим. Но Александр Маркович не уловил намёка. Откуда ему было знать, что Фёдор его именем пригрозил новгородцам этой жестокой мерой, к которой князья прибегали лишь в крайних случаях. Только князья, но никак не наместники, а он, Александр Маркович, и был сегодня наместником в Твери. Наместником до возвращения князя.

— Ну что там слышно из Орды? — спросил Лазарь Моисеевич.

— Да пока ничего.

— Сказывают, что и московский князь за великим ярлыком побежал?

— Побежал. Да получит ли?

— Конечно, конечно, рано ему ещё в великие-то. Ещё молоко на губах не обсохло.

В этих уверенных словах новгородца послышалось Акинфу доброе начало для делового разговора.

— Сами знаете, что ярлык великокняжеский получит наш князь, — молвил он, подчеркнув слово «наш». — А наместника нашего отвергаете. Это как?

— Да разве мы отвергаем, — заговорил Степан Душилович. — Мы со всей душой. Токо обождать надо.

— Чего обождать? — спросил Александр Маркович.

— Ну как? Вернутся князья из Орды, и изберём князя по своей воле, по-нашему обычаю старинному. А там и наместника посадим.

— Так что? Думаешь, Юрию ярлык дадут?

— Что ты, что ты, Александр Маркович, этого и в мыслях нет. Конечно, он достанется Михаилу Ярославичу. Это уж точно. Но обычай, не можем же мы через него переступить, он ещё от Ярослава Мудрого идёт.

Так пробились и проговорили до самого обеда, ни до чего не договорившись, ничего не решив. Когда вышли во двор передохнуть, Степан Душилович отвёл в сторону Александра Марковича, взял его под руку, потянул от крыльца. Что-то начал говорить ему тихо, но с таким жаром, что все стоявшие на крыльце невольно навострили уши: что он там толкует, неужто не наговорились в горнице?

Видно было, что Александр Маркович больше слушает, а Душилович говорит, говорит, говорит, аж изо рта слюна вылетает. Тверской боярин откроет рот, скажет слово-два, а новгородец что горохом сыпет. И чего они там так долго?

Наконец направились к крыльцу. Александр Маркович нашёл взглядом Акинфа, сказал коротко:

— Пошли.

— Как? — растерялся Акинф.

Но боярин Александр уже уходил к избе, в которой они нынче ночевали. Обескураженный Акинф догнал его.

— В чём дело, Маркович? Что решили?

Вместо ответа Александр Маркович спросил:

— Ты знаешь, почему они нас в Торжок позвали?

— Почему?

— Федька, засранец, пригрозил им подвоз хлеба перекрыть. А?

— Неужто?

— Вот именно. Тоже мне князь сыскался. Да всё от моего имени. Понимаешь? А я кто? Князь, что ли? А?

— Ай-ай-ай. Нехорошо.

— А они, дурни, и струсили, давай меня в Торжок звать.

— А что ты сказал Душиловичу-то?

— Что? То и сказал: Федька дурак, но и вы ж не умнее.

— Ну, а он?

— Ну, а что он? Согласился. На том и расстались.

— Слава Богу, — перекрестился Акинф.

— Слава, да не совсем. В Новгороде уж разнюхали про Федькин наезд, думаю, не без этого таратуя Душиловича. Теперь, когда Ярославич туда явится, могут рогами упереться славяне-то. Понимаешь?

— Почему?

— Да из упрямства бараньего. Федьку-то я, дурак, послал, а оне ж на князя думают. Хотел как лучше, и опять мимо... Эх!

— Ничего, ничего, Александр Маркович, не расстраивайся, что-нибудь придумаем. Не может быть, что всё время мимо да мимо, когда-нибудь в самый глаз попадём. Не горюй.

Что делать? Тогда лучший выстрел из лука считался попасть в глаз врагу. Если стрела на самом разгоне — это верная смерть, если на излёте — без ока ворог останется, почти наверняка к рати непригодным будет. Всё равно как бы и нет его.

25. РАТЬ ПОД ПЕРЕЯСЛАВЛЕМ

Нет, никак не получалось у бояр тверских чем-то порадовать князя, когда он возвратится из Орды. Всё, что ни начинали, боком выходило — Юрия прозевали, Новгород не подмяли, скорее даже поссорились с ним.

— Знаешь что, — сказал как-то Акинф Александру Марковичу. — Давай-ка схожу я на Переяславль.

— Зачем?

— Попробую на щит взять. А не возьму, так ополонюсь хорошенько.

— Так мы можем с Москвой поссориться. В Переяславле-то Иван Данилович сидит.

— Ну и что? Небось Юрий не гадал: поссорится — не поссорится, пошёл и изгоном Можайск взял вместе со Святославом. Теперь у него граница земли под самый Смоленск, считай, подошла. И рязанский князь у него в порубе. Это как? С полудня Москва тверские земли в когти ухватила. А если удастся Переяславль взять, вот тебе коготок с восхода-то и отскочит.

Александр Маркович долго не соглашался с боярином, считая, что и здесь «мимо будет». Но Акинф чем далее, тем настойчивее просил дружину в поход на Переяславль, а к уговорам наместника подключил и зятя своего, Давыда.

— Представляешь, воротится Михаил Ярославич, а мы ему вместо Юрия Ивана преподнесём, — фантазировал Акинф. — Что Борис? Мальчишка, а вот Иван Данилович голова настоящая. А миру с Москвой всё равно не бывать. Ты думаешь, они сейчас в Орде милуются? Как же. Разве что на кулачки не сходятся. Юрий волк ещё тот. А с волками жить — по-волчьи выть.

«А ведь где-то он прав, — вздыхал Александр Маркович, всё более и более заражаясь мыслью о Переяславле. — Сейчас, пожалуй, самый удобный момент. Юрия нет. Москва, считай, без головы. Некому будет помочь Ивану. Может, действительно стоит попробовать? Что мы потеряем? Да ничего. Даже если Акинф город не возьмёт, так хоть ополонится смердами, конями и прочей живностью. Да если и хлебом разживётся, чем плохо?»

— А ты знаешь, Акинф, попробуй, — наконец-то согласился наместник. — Вдруг получится?

— Получится, Александр Маркович, — обрадовался Акинф, — вот увидишь. Я тебе Ивана Даниловича предоставлю собственной персоной.

— Ну погоди, погоди! Медведь в лесу, рано ещё шкуру делить. Собирай полк.

Получив права воеводы, Акинф с жаром взялся за сборы, от всех вятших потребовал оружных людей, и желательно вершних. Приказал ковать оружие, особенно много копий и стрел, ладить больше телег для обоза. Без обоза какой же это полк? На телегах едет пропитание, оружие, брони для рати. А после победы, в которой Акинф не сомневался, на телеги добыча грузится. В эти дни Акинф и спал мало, носился по городу из конца в конец, по всем посадам. Мало что сам, и зятя Давыда заставлял помогать, и сыновей Ивана с Фёдором подхлёстывал:

— Давай, давай, ребята, вы у меня в полку сотскими будете. Готовьте ваши сотни, натаривайте к бою.

Едва была забита последняя чека в тележную ось, последний ухналь на подкову, как тут же и выступил тверской полк. Впереди на вороном коне ехал, сияя бляхами нового бахтерца, сам воевода, за ним зять его Давыд и оба сына — Иван с Фёдором.

Провожали их колокольным звоном и молитвами, желая успеха.

О подходе неприятеля Ивана Даниловича предупредили дозорные, прискакавшие с захода. Князь сразу же приказал запереть все ворота и отправился на вежу. С вежи далеко было видно окрестности, но что-то долго враг не появлялся. В долгом ожидании князь проголодался, но идти в трапезную не хотел.

— Сеня, — окликнул милостника.

— Я здесь, Иван Данилович, — явился из-за спины мордатый молодец.

— Сбегай в поварню, принеси чего-нибудь поесть.

Милостник Сеня — огонь парень, за что и ценим князем, — мигом слетал, одна нога тут, другая там, вернулся с полным блюдом блинов, обильно политых маслом.

— Вот приспешки, Иван Данилович, только с жару.

Князь взял блин, кивнул милостнику:

— Ешь.

— Спасибо, — отвечал Сеня и тоже взял блин. И хотя мог его проглотить враз, ел не спеша, не смея обгонять князя.

Иван Данилович съел один блин, взял второй, не забыв и милостнику кивнуть: ешь, мол.

Сеня неломлив был, раз разрешено — брал, не ломался, хотя и деликатно старался не спешить, что, конечно, давалось не без труда. За то и любил он искренне князя, что тот никогда не забывал о нём, и хотя не звал за стол во дворец (не по рылу честь!), но, выходя из трапезной, обязательно справлялся: «Ел?» «Ел», — отвечал всегда Сеня, и они отправлялись по делам.

Сеня был уверен, ответь он «нет», князь тут же отправит его в поварню. Но такого не случалось, поскольку парень хорошо знал туда дорогу, и поварихи знали, что за человек Сеня, и кормили его всегда безотказно, стоило ему там появиться. Милостник — одно слово.

— Что-то долго их не видно, — сказал Иван Данилович, отерев губы после седьмого блина, а пальцы о стену, не забыв кивнуть Сене: доедай, мол. На блюде оставалось ещё с десяток приспешек, и милостник мигом умял их, уже не деликатничая. Отставив освободившееся блюдо на бревенчатый залавок у стены, Сеня молвил:

— Може, дозорным-то помстилось?

— Нет, не помстилось, — отвечал князь, поднося ладонь козырьком ко лбу. — Эвон выезжает.

Действительно, из-за леса плотной массой выезжал полк, поблескивая оружием и бронями. Впереди ехал воевода. Видимо ещё издали заметив на веже людей, он подскакал к крепости и узнал в одном из стоявших вверху князя.

— Эй, Иван Данилович! — закричал Акинф. — Выходи на честный бой, преломим копья-а-а!

— Преломим, преломим, — пробормотал князь Иван, более даже для себя, чем для окружающих.

Но отвечать на вызов не стал, и все стоящие на веже понимали, что было бы глупостью выскочить из крепости юному князю, которому ещё и семнадцати не исполнилось и усов пока не видно, выскочить на поединок с этим широкогрудым бородачом. Ясно, что он сломает князя как тростинку.

А меж тем Акинф начал обвинять князя в трусости, что не принимает честного боя. И тут Сеня молвил громко:

— Борода с ворота, ума с прикалиток!

Все засмеялись, даже князь улыбнулся. Очень уж кстати милостник ввернул русскую поговорку.

— Он, между прочим, перемётчик, — сказал Иван Данилович. — В мае в Москве клялся брату в верности, а ныне уж под тверским стягом в драку норовит.

С тем повернулся и пошёл по лестнице спускаться вниз. Бояре последовали за ним следом. На земле князь распорядился:

— Усильте охрану у ворот и на заборолах удвойте сторожей. Пойдут на приступ, бейте сполох.

Придя во дворец, князь приказал Семёну:

— Ступай на конюшню, в кузню, в ткацкую, во все клети. Отправляй всю челядь таскать на заборолы камни, чтоб бойцам было чем приступ отбивать.

Вскоре Ивану Даниловичу доложили о первом успехе неприятеля: на озере были захвачены все рыбаки со снастями и уловом.

— Ну что ж, поживём без ухи, — молвил он и, уйдя в свою светёлку, достал пергамент, перо, начал писать:

«Родион Несторович! Перемётчик Акинф, которого ты, наверно, помнишь, привёл к Переяславлю тверской полк и, судя по-всему, намерен нас на щит брать. Рыбаков моих уже попленил, и весьма успешно. Собери-ка москвичей да зайди к нему со спины. Увидя твой стяг и услыша твои трубы, я ударю из крепости. Надо проучить их. Иван».

Потом опять вызвал своего милостника.

— Семён, кто у нас проворен и вёрток?

— А для чего?

— В Москву грамоту отвезти.

— Давай я, Иван Данилович, — вызвался милостник.

— Нет. Ты вон дубина какой, тебя за версту увидят. Тут нужен навроде ящерки, невеликий и проворный.

— Пожалуй, Тимку можно.

— Это который?

— Ну что на конюшне младшим конюшим.

— Где он?

— Каменья таскает на заборола, как ты велел.

— Давай его ко мне.

Тимка действительно оказался маленького роста, тонкий и, видимо, птичьего веса. Иван Данилович осмотрел его, подумал: «Сдюжит ли?», но вслух не сказал. «Сам такого просил».

— Тимофей, тебя кони не зашибали?

— Не-к.

— Ты в Москву дорогу знаешь?

— Знаю. Ещё при Иване Дмитриевиче не раз езживал, да и батюшку вашего Данилу Александровича в санях важивал.

— Тебе надо срочно бежать в Москву с моей грамотой.

— Верхи?

— Лучше вершнему, но коня тебе придётся самому добывать там, за стеной. Если ты на коне из крепости выедешь, тебя тут же схватят.

— Я понял, Иван Дмитриевич, захвачу с собой уздечку. А коня выкраду у них. Так?

— Так. Но гляди не попадись, грамота очень важная, передашь её в Москве боярину Родиону Несторовичу, и пусть он с тобой ответ даст.

— А вернусь если, как в крепость попаду?

— В крепость днём не суйся. Поймают. А дня через три я велю у Владимирских ворот с заборола на ночь верёвку накидывать. Её найдёшь, подёргаешь, как отзовёшься, тебе лестницу выбросят.

Грамоту на всякий случай зашили Тимке в пояс портков, чтоб не нашли, если поймают. Сунув за пазуху уздечку и застегнувшись до самого подбородка, Тимка ночью спустился по верёвке с заборола и словно истаял в темноте. Теперь князь Иван мог лишь молиться за успех Тимкиного похода.

Семён, провожавший Тимку, долго стоял на забороле, прислушиваясь, не начнётся ли переполох в лагере неприятеля, не схватят ли гонца переяславского.

— Ну что? — спросил его утром князь.

— Шума не было, наверно, прошёл.

Тверской полк, окружив крепость, пожёг посады и занялся зажитьем в окрестностях и одновременно подготовкой к приступу. Прямо на глазах переяславцев стали делать лестницы, плести из лозы длинные плети, которые предполагалось во время приступа закидывать на заборола. Не проходило дня без наскоков на крепость конных копьеметателей. Они издали разгоняли коней в елань, мчась на город. С ходу бросали на заборола копья и тут же отворачивали прочь. Однако переяславские лучники, подлавливая момент отворота конника, стреляли ему в спину, которая обычно была плохо защищена. Многих ранили, и некоторых смертельно. Через два дня осаждающие эту забаву оставили.

Тимка вернулся на третью ночь и сразу же был доставлен во дворец к князю. Семён вздул огонь, зажёг свечи, разбудил Ивана Даниловича.

— Ну что, Тимофей, привёз ответ?

— Боярин Родион велел передать на словах, что поможет обязательно.

— Когда он придёт?

— Скоро.

— Ну когда скоро-то?

— Он сказал: столь скоро, что вы и чаять не будете. Только просил сразу же ударить по ним из крепости, нападения с двух сторон они не выдержат.

— Ну, это я ему в грамоте писал. Сеня, завтра с утра готовьте коней, чтоб были под сёдлами и гриди возле них чтоб спали и дневали, будучи оружными. Скажи, сигнал мой может быть в любой миг.

— Боярин Родион сказал, что ночью нападать не будет, потому как в темноте можно побить своих.

— Ну и отлично, пусть воины спят ночью, сторожа бодрствуют.

— И ещё боярин Родион велел всем нашим повязать головы белыми платками, тоже чтоб не спутать с чужими.

— Хорошо, Тимофей. Иди отдыхай. Молодец. Я не забуду твоей услуги. Коня-то достал у них?

— Достал.

— Ну и как?

— Хороший конь попался, жалко бросать было. Как ветер нёс меня. Очень хороший. Жалко.

— Ничего. Разобьём их, найдёшь, себе возьмёшь. Узнаешь его?

— А как же, Иван Данилович. Он мне теперь как родной!

Московский полк под водительством Родиона Несторовича налетел на тверичан в обед, когда те ели кашу. Неожиданное и внезапное нападение, да ещё в столь неурочное время, вызвало панику в стане тверичан, застигнутых врасплох. Многие не успели добежать до своих коней и луков, были изрублены прямо у котлов.

Акинф, заслышав шум и крики, выбежал из шатра и обмер. Его воины разбегались, преследуемые конными.

— Давыд! Давыд! — закричал Акинф и кинулся к коновязи за шатром. Однако там уже не оказалось коней, их расхватали бегущие. Он увидел только хвост и круп своего Воронка, на котором кто-то мчался прочь, даже не думая заворачивать навстречу нападавшим.

— Стойте! Стойте! — закричал в отчаянье Акинф, пытаясь остановить этот поток.

Но никто не слушал его. Все словно обезумели. Да и сам он чувствовал, что сходит с ума, настолько невероятным казалось ему случившееся.

А ведь ещё вчера сын его Иван предлагал выслать дозоры в тыл, а он, Акинф, отмахнулся: «A-а, кого там дозирать?» Мало того, обругал Ваньку и вместе с Федькой отправил в зажитье.

— Воевода, глянь! — крикнул кто-то у уха Акинфа. — На крепость глянь.

Акинф оглянулся, и от ужаса, казалось, волосы зашевелились под шлемом. Из ворот крепости тоже вылетали конные с белыми головами, с сверкающими мечами.

В течение короткого времени тверской полк был разгромлен, рассеян, даже не успев оказать достойного сопротивления.

На поле, где ещё парили котлы с пищей, валялось много убитых и раненых, бродили осёдланные кони без хозяев. Несколько москвичей, спешившись, ходили там и добивали раненых.

Весело трубили трубы московского полка. Сам Родион Несторович не спеша ехал к воротам крепости в алом корзне, с длинным копьём, на конце которого была вздета бородатая голова.

Он въехал в ворота, едва не зацепив этой головой верхнюю перекладину. И направился ко дворцу, где на высоком крыльце стоял юный переяславский князь Иван Данилович.

Боярин остановил коня перед крыльцом, опустил копьё и стряхнул с него на землю голову:

— Вот, князь, твоего изменника, а моего местника голова!

Это была голова воеводы Акинфа.