Хайноре. Книга 1

Глава 5. Зверица

Северянин смеялся как волк — хрипло, рычаще, лицо, исполосованное тонкими царапинами, сочилось кровью, а ему все равно смешно было, и глаза горели, как два потусторонних факела.

— А ты прямо как я. Зверица.

Нора сидела в траве, обессиленная и как будто оглушенная, сама не понимала, что наделала, что сказала, и как вообще тут оказалась, ведь спала недавно… Но вот уже сидит посреди леса, напротив рыжий, привалившись к дереву, тяжело дышит и развязывает перевязку на боку, которая опять почему-то закровила.

— Видишь? Это ты сделала, дикарка. Знала, как бить. Откуда столько ярости в тщедушной девке, а?

Хайноре снова ощутила приток злости, будто речка, вышедшая из берегов, затопила целую деревню.

— Почему сестрой меня назвал?.. — Почему Нора чувствовала, будто ее предали?

Северянин цокнул языком и криво усмехнулся.

— Мы с тобой в Выселках мужем и женой представились, черт знает, откуда идут эти двое, может уже слышали что-то о нас, а так хоть полпути на телеге бы проехали… Кто ж знал, что ты такая ревнивица.

Нора хотела привычно возмутиться, но смолчала. И сама ведь не знала, зачем так сделала и откуда нож достала… Она спрятала лицо в ладонях, думала, заплачет опять, но глаза были сухие, ни слезинки не выдали.

— Что со мной, почему я так…

Рыжий махнул рукой, вытирая повязкой кровь, покривился.

— Вы, бабы, вообще бесом придуманные, он вас и разберет. То рычите, кусаетесь и ненавидите, то ластитесь, что кошки.

— Ты же убивец… мамка, тятька, братик, ты же убил их…

Молчит. Опять. Нора отвернулась, глядя, как муравьишки перебегают старое поваленное дерево. У нее совсем не было сил, даже чтобы говорить, а уж уговаривать и подавно.

— Я того не хотел, — вдруг сказал северянин, и Нора тут же обернулась. Он тоже смотрел в сторону. — Нашло на меня. Очнулся, и чую — вокруг враги. И пелена красная перед глазами. Со мной такое только в бою раньше было.

— Значит… значит не нарочно?..

Северянин глянул на нее в упор, серьезно и жестко.

— Хочешь винить меня — вини. Оправдываться не стану, сам знаю, что виноват. Мести захочешь — пожалуйста, это честно. Я бы тоже мстил. Только голову мне не морочь. Реши сама враг я тебе или нет, — он подбросил в руке нож, и протянул его Норе. — И либо закончи дело, либо неси этой твоей травы, которая раны заживляет и воняет как падаль.

Нора встала, подошла, глядя на него сверху вниз.

А потом взяла нож и ушла в лес.

Когда они вернулись к костру, телеги и след простыл. Сбежали. Ну хоть поклажу их оставили, видно побоялись, что двое безумцев их преследовать будут.

— Я ее… сильно… ну?..

— Мне больше досталось, — усмехнулся рыжий.

Нора фыркнула.

— Тебе будто понравилось.

Рыжий вдруг обнял ее рукой за шею, сжал, азартно смеясь.

— Люблю схватки с волчицами, — прорычал он. — Давно у меня хорошей драки не было. Ты, конечно, всего лишь баба, не зверь и не воин, но уж хоть что-то.

Нора взвизгнула возмущенно, вывернулась из-под его руки и легонько царапнула северянина за бок, злорадно усмехнулась, когда он с шипением отдернулся.

— Будешь знать, как цепляться ко мне!

— Ах ты стерва… Ну смотри, паршивка. Ты мне всю забаву испортила, я с тебя потом возьму.

Нора насмешливо фыркнула и спрятала нож за поясок:

— Ну, попробуй.

Рыжий упер руки в боки и покачал головой, мол, откуда что берется, но Нора и сама голову теряла от собственной дерзости. Решила — надоело ей дрожать. Хватит. Пусть все вокруг ее теперь боятся. Она вспомнила вдруг, как Айна с криками убегала от нее, вся растрепанная и жалкая, как она сама когда-то перед северянином, и улыбнулась.

Больше не буду такой трусихой.

— Теперь нам путь только по лесу держать. Хорониться будем, — серьезно заговорил северянин, когда они собирали вещи и сворачивали лагерь. — Нас, может, с Выселок уже ищут, теперь и здесь начнут. Плохо дело.

Нора удрученно вздохнула.

— Это все я, верно? Вот же дура дурацкая… А если ты из-за меня домой не вернешься?..

Рыжий посмотрел на нее угрюмо, сморкнулся в сторону.

— И чего мне теперь, придушить тебя что ли?

Нора виновато пожала плечами.

— Не знаю…

— Ну, — сказал. — В расчете будем, — и кивнул на нож.

На том порешили и двинулись в путь.

Эх… все равно гадко ей на душе было. Все испортила. Так бы и впрямь быстрее добрались, на телеге-то. Меду бы кушали, Нора мед любила с детства, особливо если с рогаликами или лепешками, с молочком только-только из-под молодой телочки. Ах, хорошо было…

С рыжим у них как-то само собой все наладилось. По старой колее пошло — он на охоту за дичью, Нора над костром хлопочет, спали вместе спина к груди, грудь к спине, разговоры говорили, смеялись о том и о сем. Однажды она попросилась с ним на охоту, и он не отказал. Даже на любопытство ее отвечать стал, иногда, конечно, нехотя, но хоть как-то. Однако ж на вопросы о том, как он в том лесу оказался и что дальше делать будет, не отвечал. Не надо тебе знать, мол, ни к чему, не проси. Жалко конечно было, но лучше не настаивать, чтоб не злился. Тут уж Нора знала, как с ним можно, а как не надо.

Зато, когда вечерком у костра он рассказывал о северных островах, где родился и рос, Нора слушала, не дыша. Так он красиво говорил! Жестокое место, эти земли. Зимы там суровые, особенно в горах, много-много пухлого снега, каленые ветра, оледенелые дороги, по которым в обычных башмаках наверняка убьешься. По ним в особенных ходят, с когтистой подошвой, и с палками-копьями, они, мол, за лед цепляются. А какие там звери водятся! Северные кошки! Огромные, размером с хорошего коня, шкуры белые-белые, пушистые, но дичь эта сложная, это удача большая или мастерство нужно. Плащи с мехом северной кошки носит только конунг и его жена, так, мол, принято.

— Хочу себе такой плащ, — мечтательно говорила Нора. — Королевой хочу быть.

Северянин так расхохотался, что подавился зайцем.

Словом, хорошо было. Подступала желтая пора, начало холодать, и Нора все чаще и днем ходила, укутавшись в его шерстяной плащ, пахнущий потом, собаками и как будто бы кровью. Рыжий сказал, вот-вот город покажется, Масличка все шире становится, там, мол, тебе и платье новое возьмем, а ему — место на корабле.

— Я тоже хочу место на корабле, — возмутилась Нора, забегая вперед. — Ты что это решил меня тут оставить? Не хочу!

— Чего-о? Сдурела? Со мной собралась что ль?

— Да!

— Нет, девка, сиди уж на своем берегу, там тебя быстро северные ветра сдуют, тщедушную такую.

— Ничего не сдуют! Я не слабая, совсем нет! Я вот тебя, между прочим, даже ножом ударить сдюжила.

Северянин расхохотался.

— Конечно, сдюжила! Тут и годовалый щенок сдюжит, когда у врага в штанах ноги заплетаются и рана в боку еще не заврачевалась. Считай, с божьей помощью сдюжила. А на нашем берегу ваш Отец никого не хранит, у нас свои боги.

— А какие?..

— Огонь и ветер, камни и волны. Мудрецы и убийцы, воители и охотники. Такие, о которых вы уже давно позабыли со своими Приоратами, будь им пусто.

— Вот ты как! А когда с теми сидели, ты сам Отцу поклонился. Ужель твои боги тебя не накажут?

— Уж со своим богом я сам разберусь, — мрачно пробормотал рыжий и сплюнул.

Ну его. Все равно следом пойдет. Не останется она здесь одна, что ей тут теперь, без родни… А там у них жизнь спокойная будет. Никто искать не станет, хозяйство свое заведут, северянин, как и было, так и будет по утрам на охоту ходить, а Нора в доме хозяйничать — это она умеет. А то что холода там суровые… так они лягут как всегда спина к груди, грудь к спине, прижмутся покрепче друг к дружке, и согреются. Все. Так она решила.

И как только она так решила, как только все обдумала и придумала, и как жить будут, и сколько деток нарожают и какое хозяйство заведут — водятся ли там квохталки, растет ли репа? — так сразу заметила, что рыжий совсем на нее не смотрит. Не то, чтобы нос воротит, не то чтобы и взгляда не бросит, но… Раньше дразнил, пугал, пощупать мог, Нора хоть ворчала, хоть пищала, хоть просила не трогать, не обижать ее, но чтоб он совсем перестал… вот если бы ласково, если бы с нежностью… А опосля того, как с Айной тешился, так и вовсе… а может ему такие нравятся, с телесами?.. Но он же Нору ладной звал, он же ее брал… Сам сказал — мужчине надо. Что же ему, уже не надо стало?.. Или это я какая-то не такая?..

Вот призадумалась Хайноре, пригорюнилась, а что если, а как быть, а что делать? И мамки рядом нет, чтоб совета спросить… С деревенскими-то она знала, как обходиться. Вот, завлекла же кузнецкого сына, улыбками, да ужимками, косой длинной, густой… а сейчас… ни косы, ни красы, бледная, платье драное, волосы обрезаны — как завлекать? Этот же дуб толстокожий! и не заметит наверняка ее ужимок, пока в лоб не скажешь… А в лоб она не умела, не научена… это как же так взять и в лоб сказать — на меня, мол, бери всю. Это же как надо, чтоб по-человечески, сначала она ему поулыбается, похихикает, ласковое слово скажет о том, какой он-де сильный, могучий и добрый, он смекнет, цветов насобирает, гребешок какой смастерит, ежели при монетах, то с ярмарки цацку привезет или сладостей, поворкуют потом наедине в поле где-то или в сарае, а потом раз-два и уже любятся. А еще потом женитьба, детки, хозяйство… Батюшка Савиар из деревенской приоратки, конечно, говорил, что-де, сначала свадьба, а потом уже поцелуи, но кто ж его из молодых-то слушал…

Но цветы цветами, а от этого рыжего небось ухаживаний не допросишься. Значит самой как-то надо. А то ведь и впрямь уплывет на корабле без нее…

Сидел он однажды на берегу, глядел в воду и строгал себе бороду отросшую ножом, только неаккуратно как-то, сам себя резал, сам морщился, но продолжал. А Нора воротилась из лесу, заметила и говорит:

— Дай помогу!

Рыжий на нее обернулся, брови нахмурил.

— Ты и тут у нас мастачка что ли?

А Нора приосанилась — ей-то приятно. Значит, он таких девиц умелых не видал еще.

— Могу. А что? Я тятю в город собирала, когда мамка с болезным Нейкой маялась. Тятька не жалился.

Тот хмыкнул, нож тянет.

— Рожу не трогай, пуская такая будет. С боку прибери.

Зачем рожу оставлять, Нора не поняла, но послушалась.

Стала она рядом с ним на коленочки, взяла нож и аккуратненько принялась. Волос у него злой был, жесткий, но острым ножичком хорошо резалось. Рядом Масличка журчит, птички ей в лесу подпевают — ну благодать, а не день.

— А… у тебя жена была?..

— Не до того мне было.

— А до чего?

— Война.

— А-а-а…

Помолчали.

— А любил кого-нибудь?..

— Мы болтать будем, или ты дело сделаешь наконец?

Злится. Не дави, Нора, чай не прыщ. Потерпи.

Закончила, а потом говорит — дай причешу. Рыжий плечами жмет — ну чеши, раз хочешь, все равно потом опять сваляются. И Нора давай ему волосы чесать, пальцами колтуны распутывать, приглаживать ласково-ласково.

— Так… это… любил кого-то?..

— Да чего пристала с глупостью какой-то? Я тебе девица какая или малец малахольный?

— А что любить только девки могут?!

— Отстань, говорю. Не любил, всё.

Не любил, значит… ничего, любовь это наживное, так мамка говорила.

Потом Норка взялась одежку стирать — и свою и его, сама, не ждала, пока скажет. Потом из ягод наварила питья вкусного, как мамка учила, траву пряную в лесу насобирала как раз что б потомить утку в котле — за такую искусицу тятька мамке пальчики целовал. Когда северянин с уткой пришел, нахвалила его, мол, какой умелый охотник. После обеда сидела потом у речки, украдкой на него взгляд бросала, улыбалась, ножки намывала, да так, чтоб северянин видел. А тот развалился под деревом, травинку жует и смотрит, вроде бы на нее, а вроде и дальше, сквозь. А потом спать легли.

Так и на второй день было. И на третий. Нора уже извелась вся — ну как, как с ним?! Как ему сказать, как показать? Что ж он остолоп такой?! Все о своем о чем-то думает, а на Нору не смотрит! И когда на третью ночь они снова ложились спать под сенью старой ели, она взвилась. Вскочила, руки в боки, ногой иголки еловые топчет.

— Дурак! Дурак ты!

Рыжий приподнялся на локте, смотрит хмуро.

— Ты что орешь, дурная? Забыла, что в лесу? С медведем лечь хочешь, что ли, или волком?

— Да лучше с медведем, чем с тобой, кротом слепым!

— Сюда иди, — шипит, что змей, — по-человечески говори, что тебе посреди ночи не так?

Нора чуть ли не в слезы — и обидно, и горько, и стыдно о таком говорить.

— Я тебе и то, и это, — воет, руки заламывает, — и покушать вкусно, и чистое надеть, и за раной поухаживать, и за рожей за твоей гадкой! А ты, а ты!..

Северянин хвать ее за ногу, дернул, так что она с криком в их постель лесную упала, рот лапищей своей зажал, уткнулся ей глаза в глаза, нос к носу, скалится, точно сам хищник какой-то.

— Хочешь, чтоб выдрал тебя, дуру? Хочешь? Выдеру так, что реветь будешь белугой! Это я тогда у озера еще ласково, понежничал, можно сказать, пожалел, а сейчас жалеть не буду, сейчас как суку бешеную… хочешь так, хочешь?!

Нора хнычет, злится, головой мотает, из-под руки его выскальзывая, смотрит жалобно.

— Ласково я хочу!.. Чтобы как с женою!.. Как с любимою хочу… Не делай больно, не надо, я послушной буду… правда буду…

Северянин смотрит на нее страшно, смотрит-смотрит, дышит свирепо, как зверь. Но молчит, не ругается. Потом вдруг тянет руку ей к лицу, Нора дернулась привычно, но он все равно тянет. Погладил по щеке грубыми пальцами, губы погладил, шею погладил, так что снова сладость медовая по телу пошла, будто он колдун какой. С кузнецким сыном хорошо было, но не так — не остро, не жарко, не страшно, не так, что дышать не можешь…

— Ласково хочешь, — шепчет и смотрит горячо, нетерпеливо, но будто сдерживается, чтоб сразу не сожрать, а потом усмехается, знакомо так и почти тепло: — Ладно…

Нора робко смотрит на него сквозь слезы, шепчет, чуть дрожа:

— Ты меня погладь, как ты гладил…

— Вот тут погладить?

— Да…

— Вот так погладить?

— Вот так… ох, вот так…

А потом не до разговоров было.