Хайо, адотворец

Два 留守

Сколько Хайо себя помнила и осознавала как адотворца, ее учили воспринимать мир через эн.

Эн – это связи судьбы. Они могут соединять человека и человека, человека и место, человека и явление – например, рак, цвет, должность, вовремя попавшуюся шутку в книге.

Люди идут по жизни, ежемоментно создавая эн – потенциальные связи, растущие из самого их духа, тянущиеся нитями в мир в поисках других нитей, с которыми могли бы сплестись. Кто-то говорил, что эти нити судьбы – отголоски прошлых жизней, настолько сильные, что смогли пережить мясорубку смерти перед повторением жизненного цикла. Они соединяются и формируют невидимую сеть, связывающую всех людей подобно корневой системе целого леса. Принадлежать какому-то месту или моменту – значит быть частью его сети эн.

Хорошая эн – это такая важная связь, за которой следуют положительные перемены.

Адотворческая эн – это та, которая создается между самими адотворцами и людьми, готовыми платить за приносимые несчастья. Именно она приводила людей к Хайо, а ее – к ним, подтягивая друг к другу, как поводок.

При специальных поручениях эн тащила к адотворцу мертвых и умирающих – таких, которые иначе никогда не были бы отмщены, чья правда легла бы в могилу вместе с ними и чьи убийцы избежали бы преследования.

Размышляя о своей эн, Хайо однажды задалась вопросом: адотворцы скорее похожи на богов эн-мусуби, то есть создающих эн, или же на эн-гири, то есть разрывающих эти связи? Ее мать, Хатцу, заверила ее, что ни так, ни этак. Адотворцы не могли целенаправленно влиять на эн, подобно богам. Их задачей было идти туда, куда ведет адотворческая эн, а не протягивать новые нити.

В таком многолюдном месте, как Оногоро, сеть эн была плотнее той, в которой привыкла жить Хайо, а пути, которыми ее тянула адотворческая эн, – сложнее и непредсказуемее. Одна роковая связь, образовавшаяся в каком-нибудь закоулке сети, могла создать эффект лавины. Это пугало бы – если бы Оногоро, запутанный, живой, вечно занятой, не казался по-странному знакомым. Может, Оногоро и отличался от остальной части Укоку, но многое оставалось узнаваемым.

Свисая с позвоночника из стали и керамики, вагон монорельса – болтающийся «бураден» – тряско пробирался сквозь облака пара, идущие от винокурен синшу, и небоскребы с каркасами из шинвуда, а потом пролетал над рисовыми полями и крестьянскими угодьями. На крышах росли бобы, купаясь в свете гигантских зеркал и ламп на солнечных батареях, направленном вниз вдоль башен. Одевались на Оногоро примерно так, как привыкли и Хайо с Мансаку, – в традиционные для Укоку многослойные халаты, которые можно было как угодно подвязать и задрапировать, но только с более смелыми узорами и зачастую сделанные из трикотажа. Вывески были написаны «стандартом», но не дублировались ни на харборспике, ни на лингью, ни на преобщем языке.

А вот чего Хайо ни разу прежде не видела, так это явного, открытого применения духовных практик Укоку. Если в горах адотворцам такое еще сходило с рук, то в городах – никогда.

В иллюминаторах летательных аппаратов висели амулеты против ДТП. На дверях красовались талисманы, отгоняющие несчастья. К водородным каналам приклеивались листки бумаги со специальными знаками – чтобы предотвратить пожары. На первой же остановке бурадена в вагон влетел шикигами – одушевленный бумажный человечек размером с ладонь Хайо, – и пассажиры просто подвинулись, чтобы освободить ему место. Повсюду стояли щиты – эта духовная защита ощущалась Хайо легким давлением на самую ее душу.

Талисманы, амулеты, обереги, шикигами – все это было миром Хайо, ее техникой, тем языком, на котором строилось адотворение, и она буквально слепла от осознания того, насколько все здесь обыденно и рутинно, как домашние растения и уличная реклама.

Но это на первый взгляд. Хайо еще не знала, что на самом деле является обыденным и рутинным для Оногоро. Каким бы знакомым все ни казалось, она достаточно услышала от Дзуна, чтобы понимать, насколько Оногоро-удзины считали важными свои отличия от остальной части Укоку.

Собственно, Дзун – единственное и первое, что им на самом деле было знакомо на Оногоро.

Ей на колени шлепнулась холодная фляга с ячменным чаем – это Мансаку доставал их багаж с верхней полки.

– Отвлекись на минутку от размышлений. Наша остановка.

На платформе висела надпись: «Хикараку 飛歌楽».

Вечерний бриз Пятого месяца, полный аромата моря и чуть тронутый зимним дыханием синшу, нежно погладил волосы Хайо. Хикараку – район ремесленников и театралов, самый восточный на Оногоро. Едва Хайо ступила на платформу, как ветер переменился, задувая с востока, с побережья, где находился шлюзовый терминал Оногоро. После войны побережье Оногоро превратилось в сернистую, гладкую, как стекло, пустошь – после того как боги Укоку перенаправили последнюю партию бомб-богоубийц Харборлейкса обратно на материк, одновременно объявив о своем отречении от Императора и о капитуляции.

От дурманящего ветра окна вокруг закрывались, двери захлопывались, щели в деревянных стенах затыкались газетами, а Хайо и Мансаку продолжали свой путь к дому Дзуна.

Дзун жил в татенагая, как и большинство на Оногоро. Земля – удовольствие дорогое, так что домик был по площади однокомнатный, но при этом возвышался на три этажа. В башне напротив размещался старейший театр Оногоро – шестиэтажный Син-Кагурадза. Его покатые карнизы и полированная плитка освещались длинными рядами лиловых фонариков.

У Дзуна был младший брат, Коусиро, он работал в танцевальной труппе театра и жил в общежитии. Все выглядело точно так, как в рассказах Дзуна, вплоть до прибитой над дверью полноразмерной шкуры белой змеи.

За исключением одного.

Дзун обещал ждать их.

– Дзун? – позвал Мансаку. Свет не горел. Он подергал дверь: заперто. – Ты там спишь или помер? Если помер, скажи, не стесняйся, с этим уж мы разберемся.

Из-за крестовин оконных рам на них смотрела темная пустота.

С тихим скрипом сама собой поднялась металлическая крышка почтового ящика. Что-то белое скользнуло наружу.

Хайо отпрыгнула, когда к ней метнулась белая змея, но животное всего лишь коснулось языком мысков ее ботинок и исчезло в водостоке. На месте змеи остался серо-голубой конверт.

– О, Хайо! – взволнованно воскликнул Мансаку. Он узнал знак на обороте конверта, непохожий на остальные, увиденные на Оногоро: этот амулет Хайо в свое время придумала сама. Нанесенный на конверт, знак не позволял вскрыть письмо никому, кроме непосредственного адресата.

Хайо быстро подняла его.

На конверте – их имена. Почерк совершенно не такой, как у Дзуна. Дзун всегда писал так четко, будто ставит штампы, а не вычерчивает иероглифы от руки. Здесь же линии были неопрятными и неровными.

Хайо вскрыла конверт. В подставленную Мансаку ладонь выпал ключ, а вместе с ним – записка.

На обороте записки была приклеена крошечная газетная вырезка – объявление о сдаче татенагая в той же башне. Квартира сдавалась, поскольку предыдущий жилец скончался при страшных обстоятельствах, и арендная плата была снижена в связи с «возможным наличием призраков». Не требовались ни рекомендации, ни поручители, ни подтверждение гражданства или платежеспособности, ни залог. Дзун явно выбирал это жилье очень внимательно – точно зная, что возможные «призраки» не станут проблемой для обоих Хакай.

Мансаку сунул ключ в замок. Щелчок. Он отодвинул дверь, и в этот миг Хайо самим духом своим ощутила едва заметный треск – словно прямо у ее уха переломился тоненький волосок.

У них за спиной вспыхнул голубой свет. Взметнулось пламя, и между башнями, возникнув буквально из ниоткуда, пронеслась белая лошадь в сбруе с красной отделкой. У лошади не было головы. Голубой огонь струился от обрубка мускулистой шеи к холке, а на спине ее сидел мальчик, крепко сжимая в руках красно-белые плетеные вожжи.

– Дзуньитиро Макуни, когда тебе велят ОСТАВАТЬСЯ в храме, то, наверное, стоило бы послушаться?! Для твоего же блага… Так, стоп. – Гулкий голос мальчика резко затих. Проморгавшись от синих сполохов, Хайо увидела, что всадник с подозрением разглядывает их с Мансаку. С виду он казался ее ровесником – может, чуть младше – и был одет в фиолетовую форму с высоким воротником. – Вы не Дзуньитиро Макуни.

– Как и ты, парниша, так что мы тоже удивлены, – бесстрастно отозвался Мансаку, но Хайо почувствовала, как между ними скользнуло невидимое острие водяной косы. – Если ты ищешь Дзуна, то он уехал на пару дней.

– Я ЗНАЮ! Но его нет в храме, хотя он должен… – Мальчик как будто понял, что чуть не сболтнул лишнего. Он резко замолчал, щелкнув зубами, и потер переносицу. – Кто вы такие и что делаете в доме Макуни?

Мансаку показал ему ключ:

– Мы друзья Дзуна. Он разрешил нам побыть здесь, пока его не будет.

– Побыть, – пробормотал мальчик. – Я совершенно не в курсе. Когда вы с ним договаривались?

– Месяца полтора назад. Правда, предполагалось, что он будет дома.

– Ты наложил на дверь заклятие, чтобы узнать, когда ее кто-то откроет, – сказала Хайо. Она все еще чувствовала то самое духовное напряжение. – Зачем?

– А почему нет? Я его проклятолог. Я должен ему помогать, а он категорически отказывается от сотрудничества! – У губ мальчика вспыхнуло серебряное пламя, и безголовая лошадь взбрыкнула, чуть не сбросив седока. Он поудобнее устроился в седле и кашлянул. – Вы сегодня видели Макуни?

– Нет, – ответила Хайо. Зачем вообще Дзуну проклятолог? – Может, он у брата?

– Мне не нужны догадки! – Мальчик пошарил за пазухой и достал что-то похожее на талисман. – Если он вернется, возьми вот это, воскури благовония и назови мое духовное имя. Проклятые человеки, мне же некогда!

Он швырнул листочек бумаги через перила, тот со стремительностью ножа полетел к Хайо, остановился перед самым ее носом и плавно опустился вниз. Она его подхватила.

На нем была надпись: 留眼川大明神

На обороте каллиграфически выведено более мелким шрифтом: 陰陽寮 呪解師 3級

Хайо вспомнила это слово – Онмёрё, его произнесла богиня в терминале. И еще: в Онмёрё люди и боги работают вместе. Дзун так говорил. Эта служба функционировала параллельно с полицией, специализируясь на конфликтах, которые возникали между богами и людьми, и оставляя в ведении полиции только межчеловеческие проблемы.

Хайо с ужасом поняла, что этот мальчик с массивными мешками под глазами и клубящимся меж зубов дымом – бог. По идее, безголовая лошадь должна была чуть раньше навести ее на эту мысль, но она провела на Оногоро только пару часов.

– Благодарю за сотрудничество, – рявкнул Тодомэгава, пришпорил своего безголового скакуна, и они одним прыжком растворились в небытии.

Мансаку повертел в руках бумажку с именем божества и пробубнил:

– Дзун, идиот. Во что надо было вляпаться, чтоб тебя искал проклятолог?

Хайо повернулась к квартире Дзуна:

– Попробуем выяснить.

Они бросили корзины у входа, разулись, включили свет и занялись тем, в чем семья Хакай преуспевала – после адотворения – лучше всего: расследованием.

На первом этаже располагалась гостиная, она же кабинет. Мансаку направился к стоящему в углу комоду, а Хайо – к столу. Она опустилась на четвереньки, и под коленом что-то хрустнуло.

В переплетении волокон татами блеснули белые крошки, похожие на хрусталь, и едва Хайо увидела их, как заметила и пятно на полированной столешнице: слегка пыльное, беловатое, оставшееся от вытертой жидкости, как меловой след от высохшего пота.

Хайо потрогала его, потом лизнула палец. Соль.

Мансаку вдруг вскрикнул и помахал листком серо-голубой бумаги:

– Тут интересное письмо от Коусиро. Смотри.

Письмо было датировано одиннадцатым числом. Послание для Хайо и Мансаку – тринадцатым. Сегодня – пятнадцатое. Получается, Дзун отсутствовал уже два дня.

– Ну, что скажешь? – Мансаку вывел Хайо из задумчивости.

Она покачала головой:

– Это не поможет найти Дзуна.

Однако неудачи – ее конек, так что она все же мысленно сделала себе пометку насчет «невезучести» Коусиро.

Над ней что-то блеснуло. Хайо задрала голову. В углу под потолком виднелся домашний алтарь-полка. Три ниши в обрамлении темных веточек сакаки. Каждому богу полагалась своя арка и плошка для подношений. В центре стояло круглое зеркальце – это оно бликовало. В каждой нише лежала записка с именем и обещанием божественной защиты, но Хайо снизу было не разглядеть.

Мансаку с тревогой посмотрел на полку и помахал:

– Мы не воры и не взломщики, честное слово.

Вокруг полки атмосфера была густой и настороженной – совсем не такая, как у сожженных при бомбежке и покинутых алтарей и святилищ в лесах Коура. Бомбы-богоубийцы испускали излучение, которое стирало священные имена богов из человеческой памяти и записей.

Перед самым окончанием войны Харборлейкс прошелся ковровыми бомбардировками по тем богам Укоку, которые не перебрались на Оногоро. Безмолвные, безымянные святилища – вот все, что знала Хайо.

Она почувствовала прикосновение – даже не касание, а как будто вибрацию натянутой тетивы под кончиком пальца.

– Мансаку, ты меня не поднимешь?

Ей совсем чуть-чуть не хватало роста, чтобы рассмотреть содержимое полки. Ворча, пошатываясь, Мансаку приподнял ее за талию. Между высохших листьев сакаки и пыли она углядела что-то белое, какой-то блестящий уголок торчал из левой ниши.

Хайо подцепила его пальцем и вытащила небольшую стопку стеллароидных рефлексографий, уронив их прямо на Мансаку, который опустил ее на пол с бесцеремонным воплем.

Он собрал изображения с пола, потом резко рассмеялся.

– Просто отлично, – произнес он. – Вот ведь лживая крыса!

С каждого снимка смотрело лицо Дзуна, покрытое расплывшимися кляксами проклятий.