Хэлло, дорогая (СИ)

— Ну, не думаю, что это была прямо дружба, — он опустил глаза в горшочек, выискивая среди сладкого картофеля ещё мясо. — Но они друг за друга держались. В беде не бросали. Всякое такое. Две сестры, понимаешь. Родственные узы. Мы, Оуэны, как-то привыкли держать чувства в узде, Конни.

— Поэтому ты такой сдержанный?

Он насмешливо скривил губы, ресницы бросили на загорелые щёки резные тени.

— Да где же? Разве я сдержанный, тыковка?

— Ты замалчиваешь то, что действительно чувствуешь и думаешь. Вроде вежливый, улыбчивый, а на деле — мраморная статуя, — заметила Конни. — Прости, если ошибаюсь, но мне так правда кажется.

Хэл отвёл взгляд в сторону, задумчиво посмотрел на сгиб своего локтя и складки красной рубашки. Проницательности Конни было не занимать. Он удивился: не делая о ней с самого начала каких-то особенных выводов, теперь Хэл понимал, что просто с этой девушкой ему не будет. Вдруг она положила руку ему на локоть, куда он смотрел, и нежно, тихо сказала:

— Это не делает тебя хуже в моих глазах, Хэл.

Он непонимающе дрогнул бровями и поднял на неё взгляд. Таких слов он никогда и ни от кого не слышал, даже от матери, и что-то в груди щёлкнуло, как тумблер. В глазах появилась блестящая искра возле чёрного яркого зрачка на фоне светлой холодной радужки. И он так же тихо, честно, доверчиво ответил:

— Спасибо, тыковка.

3

Чед был пьян. Он не очень-то хотел напиваться, но так уж вышло — поехал вперёд ребят, затем свернул не туда. Ему сегодня не повезло. Нет, не так. Ему всегда не везло. То в общежитии дадут комнату по соседству с похотливым уродом, который только и знает что демонстрировать свой член девчонкам поглупее среднестатистических, вот и таскает одну за другой к себе, плюнув на соседа — на него то есть, на Чеда. То из всей компании на вечеринке именно он попадётся копам с косячком, купленным у местного драгдилера, или с пакетиком с парочкой таблеток, заткнутым за резинку носка.

Он не сомневался в своей невезучести. Вот и в тот вечер Интернет на трассе не работал, небо хмурилось, Луна-парка не было. Чед проколесил порядка сорока минут, не подозревая, что в самом начале пути пропустил единственный нужный поворот — а дальше двигался по обводной дороге вдоль побережья. Только завидев восточнее огненное колесо, сверкающее фонарями на фоне закатного горизонта, Чед громко чертыхнулся, тормознул тачку, выбрался из неё и хорошенько пнул покрышку.

Он был весь белым от злости.

Его всё это достало до ручки, а он даже не рвался в Луна-парк, как другие. Нахрен! Чед сел в тачку, сдал назад, проехался по затканному коричневым светом полю, подломив под колёса сухие стебли злаковых культур, которые никто не собрал в урожайный месяц. Его машина оставила две колеи. А затем, развернувшись, Чед отправился домой.

Но не в том смысле, что к себе домой, а в другой дом — где он гостил. В старый дом Мун. Он бесил его не меньше, чем сама Конни. Вообще все они, понял Чед, его раздражали.

Что он здесь делает, с этими идиотами? Почему не уедет насовсем?

Чед задался вопросом, куда ему двигать — выходило так, что все его друзья отправились в разные концы страны на длинные выходные, и если бы кто-то из них пригласил его («Эй, бро, сгоняешь со мной на классную вписку? Там будут все наши…»), то о’кей. А так он оставался совсем один, дома его никто не ждал, да и сам он к родителям не рвался. У него были слишком бледные, выцветшие веки, слишком матовые глазные белки. Мамаша-медсестра мигом узнала бы, что её сынуля курит не только травку, но и чего похуже, вот уже несколько месяцев, и подняла бы такой лай!

Чед поморщился, только лишь подумав об этом. Нет уж, ему это к чёрту не надо.

Прошло два часа, когда он без спешки вернулся к Конни. Обе тачки стояли уже на месте — Карл и Тейлор припарковали их на подъездной дорожке, и Чед громко выругался. Каким-то образом места там просто не осталось, так что он сказал — ну, сукины дети, блеск! — снова сдал назад, второй раз за день, и вывернул руль так, чтобы оказаться на заднем дворике. Чед проехался уже по кустам гортензий. С большим наслаждением проехался и подался по газону к террасе. Там всё поросло нестриженой самшитовой изгородью, превратившейся в колючее изумрудное чудовище сплошной стеной. В тени самшитов и старого разросшегося клёна, отпустившего тёмную непроглядную крону ниже к земле, он и поставил тачку. Подержав фары включёнными около двадцати секунд, он провернул ключ в замке зажигания и, подумав, механикой опустил стекло, вращая чёрную ручку на двери.

Ему очень хотелось покурить. Он всмотрелся в тёмные окна замершего в полусне дома. Затем взглянул на экран телефона. Восемь пропущенных звонков от Тейлора! Да и к дьяволу, братик, до утра потерпит. Чед сунул руку в перчаточницу, вывалил оттуда стопку штрафных талонов, пачку некогда влажных — ныне высохших — салфеток, два серебристых квадратика «Дюрекс» (будто они ему нужны были в тачке, где никто и никогда Чеду ни разу не давал)… и наконец нашёл в щёлке между пластиком, за перчаточницей, шуршащий голубой пакетик, где было немного марихуаны, обёрнутой в сигаретную бумагу.

Достав скрутку, он порыскал по карманам джинсов в поисках зажигалки и нашёл её, но в куртке. Вытянув губы трубочкой, сунул между них скрутку, переместил её в уголок рта и, чикнув огоньком, отточенным движением аккуратно взял косяк большим и указательным пальцами. На третьем пальце той же руки был большой аляповатый серебряный перстень, который никак не вязался с обликом зачморённого гика с наглым взглядом. Из внешне хорошего парня, которого Констанс даже считала своим другом, из нагловатого, но забавного заумника-студента Чед в одночасье превратился в скользкого говнюка. Он дышал дымом в салон своей машины, пока ему не захотелось покашлять. Только тогда он открыл окно пошире и помахал рукой, не переставая курить. По телу разлилось щекотное тепло. В подушечках пальцев закололо, всё тело стало лёгким, как воздушный гелиевый шарик. И Чед, хихикнув, вспомнил, как Тейлор ходил важный, как индюк, по дому, постоянно пырясь на Конни, а та делала вид, что его не замечает. Два дебила, два сапога пара, мать их. Потом припомнил Карла и подумал, что, может, стоит предложить ему свалить отсюда нахрен — завтра, это завтра. Следом, перебирая в уме всех, кто спал в доме, Чед подумал, что неплохо было бы остаться здесь только ради того, чтобы напоить Сондру и хорошенько вставить ей. Она кажется милой. Она даже улыбалась ему сегодня утром. Делала вид, что вежлива с ним. Что ж, вечеринка на Хэллоуин будет через день — он знает несколько убойных коктейлей. Водка в нужной концентрации любую девку сделает податливой и весёлой, а Сондра кажется той, кто любит повеселиться и без алкоголя.

Он колебался между «уехать» и «остаться», когда кто-то моргнул фарами далеко на дороге. Только потом до Чеда дошло, что фары моргнули сами, когда чужая тачка подскочила на большой кочке. Она плыла медленно до самого конца улицы, до тупика, и Чед с удивлением спросил себя, кто это, чёрт возьми. К тому моменту он уже взял второй косячок и был прилично накуренным.

Машина была что танкер между катеров. Величественная, длинная, хищная, зловеще-блестящая в пробившемся лунном луче. Свет от фонаря на дороге разок осветил её коричневый бок. Чед мигом узнал «Плимут Барракуду» и сощурился, притихнув. Плимут завернул на задний дворик, где поставил машину Чед под надёжной защитой, в густой тени клёна и самшита — такой, что со стороны дома в ночи её было не разглядеть.

Сквозь густые ветви сам он разобрал, что из Плимута, призраком подплывшего к заднему крыльцу, вышел дядюшка Конни, обошёл его и старомодно открыл дверь, помогая самой Конни выбраться с переднего сиденья. Она бойкая девушка, к ней попробуй подойди — окинет насмешливым взглядом, остановит резким словом. Умела резать без ножа одной шуточкой. Быстрее всех в потоке бегала кроссы. Ни в чьих открываниях дверей, дебильных ухаживаниях и прочей ерунде Констанс не нуждалась, но в эту ночь на лице её блеснула улыбка. Хэнк или Хэм — как его звали, Господи? — в общем, этот хмырь здоровый закрыл дверь и навис над Конни возле машины. Та сжалась в его тени, держась за ремешок своей сумочки на плече с робким видом. Чед ухмыльнулся.

Так-так, это интересно.

Этот Хэнк-или-как-его-там покровительственно положил руку Конни на плечо. Она покорно пошла за ним. Чед глазам своим не верил. Всё же он хорошо знал Конни: такая девчонка скорее откусит тебе руку по локоть, если ты вот так решишь с ней обращаться, словно чёртов папочка. Здесь же, заглядывая человеку с белыми волосами в лицо, она поспевала за его спокойным, но широким шагом, и смотрела в загорелое спокойное лицо, лицо сытого хищника, охочего до таких девочек, как Конни. От одного выражения глаз Чеду стало не по себе.

Вроде-Хэнк завёл Конни на крыльцо по ступенькам, подав руку, и, на прощание сжав её запястье, отпустил и что-то сказал.

Конни никуда не уходила.

Их голоса были очень тихими, и Чед почти ничего не мог расслышать с такого расстояния. Но видел он очень хорошо, что Хэм-или-Хэнк пошёл вдоль перил, а Конни двинулась за ним, не сводя глаз. Выглядело так, будто он был хозяин, который торопился на работу, а она — собака, опечаленная тем, что он вот-вот её покинет. Чеду стало весело. Ему не нужно было даже всматриваться, чтобы понять: эта дурочка течёт от собственного дяди.

Вот так номер!

Чед снова ухмыльнулся. Его распирало затянуться, но он боялся, что его выдаст дым. Понаблюдать за этим цирком хотелось больше, чем курить, так что он положил косяк в пыльную пепельницу, которой никогда до того не пользовался, и навострил зрение и слух.

Они встали друг против друга, явно прощаясь. Конни положила локти на перила и легла на них грудью, оказавшись наконец выше и без того высоченного дяди. Он даже немного поднял вверх подбородок. По очень тихим голосам Чед понял, что они о чём-то спорят, но беззлобно. Может-быть-Хэнк покачал головой, бросил «нет» и отодвинулся, но тут Констанс Мун — ха-ха, вот это она отколола номер! — стремительно обняла его под подбородком ладонью. От неожиданности он поднял голову выше и остолбенел. Тогда-то она его поцеловала.

От понимания, что это всё неправильно, и что Конни никогда и ни с кем такой не была, и от того, как пылко она целовалась, у Чеда в штанах стало тесно. Он заворожённо приблизился к окну и с усмешкой покачал головой. На террасе разворачивалось очень интересное зрелище. Мужика словно с поводка спустили — он сгрёб Конни в медвежьи объятия, сжал её даже через перила так, что она издала громкий стон, но не отпрянула. Только сунула руки ему под куртку и рубашку. Чед неторопливо достал телефон и включил камеру, приблизив изображение. Даже не сомневаясь, правильно ли поступает, включил видео.

И над его ухом не прозвенел ни один тревожный звоночек. Он наблюдал за тем, как добропорядочная девчонка Констанс Мун отдаётся собственному дяде.

Жить Чеду оставалось только два дня.

4

Earlyrise — Narcissistic Cannibal (Korn cover)

За ужином они съели всё мясо и выпили эль. Говорили ни о чём и обо всём, так, о ерунде какой-то. Конни выяснила, что Хэл не любитель отмечать Хэллоуин, да и мать его праздник не особенно жаловала. Вот он и обзавёлся привычкой работать в канун Дня всех святых. Конни понурилась.

— Ничего, тыковка, в следующем году обязательно отметим его вместе, — ободрил Хэл и закурил.

В баре это было можно, во всяком случае, здесь — не то что в современном новомодном на Барстон-стрит, открывшемся два года назад. Там и коктейли были химическим блевотным дерьмом, и курить нельзя, и спокойно терпели всю эту модную молодёжь с претензией на псевдоинтеллектуальное — ой, Хэл ужасно не любил всю эту братию. Кривят губы, делают умные лица, говорят о толерантности и равноправии. В таких местах он старался не бывать даже по большой нужде.

Конни услышала это и, убрав волосы на правое плечо, кивнула. Она не ожидала, что он сам заведёт речь, и робко спросила:

— А что насчёт твоей мамы? Не навестишь её перед отъездом?

— В Акуэрт так просто не пускают, — соврал Хэл. — Нужно записываться по звонку в день посещений. И у меня совсем не будет на это времени.

— Там хорошо кормят? Ей что-то нужно, быть может? Я могла бы отправить посылку. Или передать подарок с тобой, если нельзя с доставщиком.

— Всё о’кей, тыковка, не нужно волноваться, — успокоил Хэл и погладил Конни по руке. Он задержался, не желая отпустить её, а она сжала его пальцы в своих. — Сладости она не любит, а фрукты я уже привёз. Поверь, если что понадобится, я тебе сразу скажу. К тому же, гостей она совсем не ждёт и не очень жалует. Она пожилая женщина, ей важен покой.

— Хорошо. Просто мне хотелось чем-нибудь порадовать её. Она ведь моя бабушка тоже.

Хэл состряпал понимающее лицо, пока Конни задумчиво продолжила:

— Я хотела бы помочь ей. Помочь тебе. Может, просто встретиться как-нибудь вместе, одной семьёй.

При слове «семья» Хэл с опаской поднял глаза на Констанс и встретился с её беспокойным взглядом. Он знал, что она уже начала его анализировать. И знал, что, может быть, уже попался в её ловко расставленные сети. Но какими бы сильными они ни были, он завершит задуманное до конца.

«Детка. У покойников и живых не может быть семьи» — тяжело подумал Хэл, но вслух произнёс:

— Какой вопрос. Мы обязательно съездим к ней вдвоём. Сыграем в бинго; у местных стариков это в ходу.

— Как в кино про все эти старомодные пансионы, — просияла Конни.

Хэл тоже улыбнулся. Констанс — она как солнышко, не ответить ей теплом было невозможно. Но он хорошо помнил, что будет дальше, поэтому всё же делал искренне на пятьдесят процентов. На остальные пятьдесят — играл:

— Да. Я тебе клянусь, у них там время застыло на семидесятых. Ну что, детка, ты поела? Давай я отвезу тебя домой.

— Давай. Но сначала — фото. Эй! — пока Хэл не опомнился, Конни вскочила и подбежала к стойке. — Мистер, простите, что беспокою.

Бармен поднял на неё выцветшие усталые глаза.

— Вы не могли бы щёлкнуть нас на память? Вот тут, возле стены с рогами?

— Без вопросов. Только скорее.

Хэл снова почувствовал себя остолопом. С Конни было ох как непросто: она поманила его, и он бодро подошёл, но в груди теснило и кололо. Теперь нужно ещё думать о фото на память. Тут бармен взял с полки у себя за спиной старый полароид, вытер правую руку о фартук и вышел из-за стойки, нацелившись на пару.

— Встаньте ближе! Вот. — Он прищурился. — Не люблю я цифровые снимки, простите мою слабость. Ну-ка.

У Хэла затрепетали ноздри. Плёночное фото. Хуже не придумаешь. Нет, фото мгновенной печати. Ещё веселее! Он надеялся, что на полароидах не бывает негативов, иначе ему пришлось бы подумать о них. Вдруг Конни обняла его за талию. Хотя длины руки ей не хватило, чтобы как следует обхватить Хэла, но он чувствовал её ладонь у себя на боку. Она положила щёку ему на грудь, тесно и невесомо прижалась всем телом. Сердце у Хэла бухало, как молот о наковальню, и во рту пересохло, когда он бережно обвил плечи Конни, для того немного наклонившись. Наклеив на лицо холодную привычную улыбку, он навсегда остался запечатлённым на фотоснимке тридцатичетырёхлетним мужчиной с пристальным холодным взглядом. Конни другую руку прижала к его животу. Никто никогда не сказал бы, что они родственники: скорее, любовники. Но было что-то в их паре странное и ненормальное, отчего бармен, сделав два снимка, извинился, отдал их и быстро ушёл.

Больше в баре ничего не произошло.

И в Плимуте впрямь не было ничего примечательного. Только горечь от расставания на языке. Конни почему-то чувствовала, что Хэл сейчас подъедет на дорожку, притормозит, высадит её, пожмёт ей руку и скажет — увидимся, тыковка!

А потом растворится в ночном тумане, и она больше… что? Не увидит его?

Почему ей пришло это в голову, она не знала, но ехала молча. Хэл продолжал говорить про Акуэрт. Про то, как маме там хорошо. Про большое поле, засеянное газоном, и его видно из окон. Про то, что у его матушки там было с кем поболтать из сверстниц. Про то, что он купил ей большие деревянные пяльцы, набор мулине и несколько видов канвы — она любила вышивать на льне, весь дом завешан её творениями. В основном она вышивала цветы.

Хэл смолк, только когда Плимут осветил фарами задний двор и остановился против террасы.

— Приехали, — сказал он, вышел из машины и подал Конни руку.

Она мельком взглянула на окна. В них было темно. Никто не сидел на кухне, никто не бодрствовал в гостиной. Дом был удивительно тихим, люди в нём спали: даже странно. Конни с тяжёлым сердцем поднялась на террасу и обернулась. Хэл следом за ней не пошёл. Только отпустил её руку.

— Что ж, тыковка. Увидимся после Хэллоуина. — Он словно заранее приготовился это сказать.

У Конни сжалось сердце. Так тревожно, как сейчас, ей не было прежде никогда: терзало предчувствие скорой беды, а откуда взялось, непонятно. Констанс сказала невпопад «да», и Хэл будто попытался сбежать. С дежурной поддельной улыбкой он пошёл вдоль террасы, плавно огибая её и оставаясь в тени ската крыши. Конни последовала за ним. Она не поняла, как так вышло — просто сделала шаг, другой и оказалась против него, только сверху, а он — снизу. Теперь она была выше на пару-тройку футов и прекрасно видела, как шелковисто серебрятся его короткие волосы.

Но вот терраса кончилась. Конни встала у ступенек возле перил, положив на них локти. Она подалась вперёд. Хэл тоже вынуждено остановился. Прощание выходило скомканным, и Констанс это хорошо знала. То, что это было очень плохо, она знала в том числе, но Хэл делал невозмутимое лицо, и она делала такое же.

— Тогда позвонишь мне уже в ноябре? — с лёгкой печалью в голосе спросила она. Хэл кивнул.

— Я наберу сразу, как вернусь домой. Помнишь? Я обещал тебе ланч.

— Да-да. Помню.

Потом Конни прибавила:

— Спасибо, что помог с домом. Не знаю, куда бы я делась без тебя.

— Ну, наверное, всё же сняла бы тот сарайчик, куда вы направлялись с подружками, — улыбнулся Хэл и допустил непростительную ошибку. Он шагнул ближе к Конни.

Захотел увидеть её в последний раз. Может, украдкой, легко, почти незаметно коснуться. Захотел оставить на память это прикосновение, как и фотокарточку: свою Хэл сунул в задний карман джинсов.

— Ну что, тыковка. Доброй ночи?

Хэл подумал, как это можно было бы сделать, но не ожидал, что будет дальше

Конни не ответила, только резко положила ладонь ему на горло — прямо на кадык, легонько сжимая и царапая кожу длинными ногтями — а затем наклонилась, чтобы поцеловать.

«Беги» — запоздало велел себе Хэл, но словно врос в землю. Конни была притяжением посильнее земного, и это выбивало почву из-под ног.

Каштановые волосы завесой упали по обе стороны лица, и Хэла загородило ими от целого мира. По загривку пробежали мурашки. На возбуждённой груди рубашка стала царапать и колоть, и вместо того, чтобы отстраниться, Хэл послушно раздвинул губы и позволил языку Конни проникнуть внутрь. В тот момент он и умер, и воскрес, и быстрее, чем отдавал себе отчёт, обнял её так крепко, что она глухо простонала ему в рот:

— Больно…

Это лишь завело Хэла. Он взял её талию в тесное кольцо. Между ними всё ещё были перила, но Хэла это не смущало. Он чувствовал, как Конни скользнула между пуговиц рубашки у него на груди и коснулась кожи. Ей это тоже нравилось. Проще было исхлестать Хэла раскалённой цепью: тогда он мучился бы меньше. В два счёта вскочив на ступеньки и обогнув перила, он оказался возле Конни и бросил на неё длинную тень.

«Хватит, остановись».

С этой мыслью он подхватил её под ягодицы и поднял себе на бёдра, отступив к стене дома. Конни вздрогнула, обвила его шею руками и посмотрела вниз. Её пьянило, что такой человек, как Хэл, хотел её.

На обнажённой коже она чувствовала чужое дыхание. В голове было — это не по-настоящему, это происходит не с ней. Да, они целовались на том колесе, но то, что было сейчас, походило на захлестнувшую волну, которая старалась утопить обоих. Хэл схватил её за ляжки, грубо и безжалостно: на них синяками отпечатались его длинные пальцы. Конни застонала, одной рукой ероша его волосы, а другой скользя всё ниже под воротником рубашки, по плечам — к груди, от груди — к животу. Даже если бы сейчас он сделал с ней то же, что с Милли…

При одной такой мысли в ней снова выросла и окрепла яркая ревность. Конни впилась в его губы поцелуем, легонько укусила за верхнюю. Затем — словно мстила за Милли и душевую, за сперму, которую смывала с кафеля, за собственные слёзы той ночью — укусила сильнее. Зубки у неё были маленькие и острые, как у кошки, и Хэл ощутил во рту, в её и его слюне, вкус собственной крови. Она отдавала железом.

Хэл только вобрал в грудь больше воздуха. Он был в полном смятении, но тело работало, даже когда сознание подводило. Он впечатал Конни в стену дома возле кухонного окна и вжался между её ног бёдрами: им мешало платье и пальто, и его одежда — тоже, но это было к лучшему. Конни рвано мазнула своим языком по его; она целовала достаточно грязно, чтобы убить её только за это.

Никогда ничего подобного с женщиной он не чувствовал; спектр его эмоций был всегда одинаков. Вожделение? Да. Желание вытрахать так, чтобы кишки вываливались? О да, он любил жестокость. Яркую жажду уничтожить, раздавить, задушить, смотреть, как она брыкается на его члене и свет жизни гаснет в её глазах? Ради этого он убивал. Хэл не понимал, где всё это сейчас. Он был податлив и мягок с Конни, и он не хотел касаться её шеи, потому что знал: один раз дотронувшись, больше не остановится, пусть это и будет его самый яркий секс.

Всё в нём хотело её. Сейчас. Она опустила пальцы на его ремень и сжала, потянув Хэла к себе.

— Пойдём в дом, — прошептала она, почти не разрывая поцелуй.

Для Хэла это был билет в один конец. Она предложила ему себя, как шлюха, Господи… она всё же сделала это. Хэл ощутил, что каждая мышца в его теле как по команде наливается тяжёлой, густой, неконтролируемой яростью. Как он хочет окунуться в неё. Погрузить член в узкую влагу и вывернуть тварь, сломавшую его изнутри, наизнанку. Знакомым стальным желанием сломать её в объятиях. Жадно обхватив Конни за бёдра, он быстро заткнул её поцелуем более глубоким, сунув язык так, что почти коснулся нежного нёба. Конни застонала, но Хэл почти спасал её этим жестом. Если она скажет что-то в том же духе, он не сдержится и убьёт её.

Он знал, что нужно бежать отсюда. Досчитав до пяти — медленно, с сожалением — он отстранился, обещая себе, что сейчас просто уйдёт. Тут до крыльца пол-шага, до машины — пять. Хэл настроился спасаться.

Конни знала, что он в замешательстве, и что он уходит. Крепче стиснув его рубашку в пальцах, она испугалась холонувшей в груди собственной ревности — нового её витка, и обиды (почему она, а не я? Он же хочет, я вижу).

Конни вжалась своей грудью в его. У неё было секунд пять-шесть, она собиралась выжать из них максимум, и не задумываясь сказала, чтобы он остался:

— Я люблю тебя.

Что-то сверкнуло в глазах Хэла. Яркое, словно молния. Он встрепенулся, вздрогнул всем телом. На лицо набежала тень, делая черты ещё более взрослыми. Ещё более суровыми.

Он это уже слышал, только дважды, и ничего хорошего из этого не вышло.

«Я люблю тебя, Хэл. А ты? Что ты молчишь?» — над ним как наяву прозвучал тонкий девичий смех, и Хэл шарахнулся в сторону, разжав пальцы.

Он опустил Конни, почти толкнул от себя. Она в ужасе всмотрелась в его лицо, не понимая, что наделала. Его глаза странно блестели — бледным, почти призрачным светом, как фары у Плимута. Под ними залегли глубокие мрачные тени. Все пороки и грехи, совершённые им когда-либо, покрыли красивые мужественные черты, и из жёстких они стали жестокими.

— Боже, Хэл… — пробормотала Конни. — Прости.

— Нет, всё в порядке. — Хэл быстро вытер рот. Ей было невыносимо думать, что он хотел стереть следы её губ. В груди заныло. — Я просто… Конни. Мне правда пора. Я… — он запнулся и замолчал.

Речи не могло быть, чтобы снова позвать его в дом. Он не пойдёт. Если она сделает это, возможно, никогда больше его не увидит. Она поняла это подсознательно и не стала его ломать, хотя до боли хотела соблазнить, подчинить. Сделать своим.

— Хэл.

В её голосе было всё. И жалость, и сочувствие. И любовь. Хэл в упор посмотрел на Конни, и ему казалось, всё это уже было однажды. Просто теперь девушку зовут немного иначе, не так, как ту, в которую он сам был влюблён ещё совсем мальчишкой. И разница была в интонации. Та говорила хитро, лукаво, с улыбкой в голосе. Но Конни — так, будто старалась не расплакаться. От этого у Хэла покраснели щёки.

— Прости меня. Я сказала что-то не то?

— Нет, детка, — он соврал. В двух шагах от неё это было легче, чем в объятиях. — Что за глупости.

Она медленно начинала понимать. Этот человек — он был никогда никем не любим. Конни почувствовала это и вдобавок сложила как дважды два из разговоров о семье. О матери. О возлюбленной.

Был ли ты женат, Хэл? Он поморщился и сообщил, что сделал предложение, но ему отказали.

Если она права, ясно, почему он так себя ведёт: когда ранят в одно и то же место, заживить шрам невозможно, его постоянно бередят. А Хэл не выглядит человеком, который любит показывать свои слабости. Конни сжала плечи.

— Никакие не глупости. Я не хотела сделать тебе больно.

Он переменился в лице. Взгляд его забегал.

— Ты не сделала ничего плохого.

Конни отвернулась, чтобы не смущать его. Наверное, такой человек, как Хэл, любит считать себя большим, крутым и сильным. Конни не хотела бы лишать его защитного панциря, которым он уже так ловко обманул её. Она открыла сумочку и нырнула рукой в кармашек, закрытый на молнию, а затем выпрямилась, сжав что-то в кулаке.

— Подойди ко мне. Пожалуйста.

Хэл зачаровано пробежался взглядом по её встрёпанным волосам; по покрасневшим, смятым поцелуями губам, по изгибам тела под расстёгнутой верхней одеждой: платье, которое он сжимал, казалось помятым тоже. Не в силах ослушаться, он шагнул: убийца, завороженный своей будущей жертвой.

— Ты говорил, что мне повезло родиться в полной семье. И что тебя почти ни с кем не знакомили, и ты никого не знал. Мне жаль, что я тоже не знала тебя раньше.

Хэл молчал. Он не знал, что сказать, впервые за долгих семнадцать лет.

— Я сказала, что сказала, и слов назад не возьму. Считай меня легкомысленной и глупой…

— Да что ты.

— …но хочу отдать тебе вот это, чтобы ты знал: моя семья отныне — твоя тоже, и это навсегда. Ты навсегда будешь с Мунами, а не один. И мы будем тебя любить. Я буду.

Она взяла его за руку и что-то оставила в ладони. Маленькое и холодное. Хэл нахмурился.

— Это моей матери. Она его носила не снимая; после похорон я забрала его. Он мне очень помог. Надеюсь, и тебе поможет тоже.

Хэл разжал ладонь, и в уголках его глаз собрались едва заметные морщинки, выдававшие возраст с головой. Конни отдала ему серебряный гладкий крест на цепочке, перемежённой серо-голубыми бусинами. Может, это был лунный камень, может, что-то другое. Хэл толком не разбирался в минералах.

— Как я это возьму? — голос надломился и стал высоким. — Это слишком ценная вещь. Конни, я…

— Я отдаю это, потому что хочу уберечь тебя. Знаю, звучит глупо. Но это так. — Она помедлила. — Только не выбрасывай его.

— Я так никогда не сделаю.

Он сжал крест в тяжёлом кулаке. Свободной рукой напоследок рискнул коснуться лица Конни и отвёл от щеки волосы. Сейчас, не затмлённая желанием, но объятая страхом, она стала снова слишком непонятной и сложной для него.

Впервые Хэл сожалел, что не может просто отбросить всё к чёрту, уйти с ней, отдаться и взять самому то, что предложили.

— Это принадлежало твоей матери. Буду носить его, не снимая. Я не могу представить ничего более ценного, что ты могла бы мне отдать, тыковка, — тихо сказал он.

Конни положила руку ему на плечо.

— Я готова отдать больше.

«Только возьми».

Хэл на прощание кивнул. Отступил назад, к Плимуту, в своё логово. Этой ночью он не мог быть с Конни, потому что Хэллоуин ещё не наступил. Но в преддверии он знал, куда пойти, чтобы сбросить напряжение, и знал, что нужно сделать.

Большим убийствам — своё время.

Хэл сел в машину, завёл её и помахал Констанс Мун из окна. Света в нём почти не было; тьма шептала, как он хочет медленно толкаться в ней, сдавливая горло всё сильнее.

Хэл вспомнил её признание и болезненно содрогнулся.

Я тебя люблю, — говорила Она на маяке, а потом это обернулось только болью.

Я делаю это из любви к тебе, — говорила мать, и жизнь его была невыносимой.

Он в последний раз посмотрел на Конни и понял, что она неотрывно провожает его взглядом. Даже когда Плимут уезжал по улице в ночь, она не сразу ушла в дом, а смотрела и крутила в уме, как кубик рубика, одно слово.

Акуэрт. Акуэрт. Акуэрт.

Завтра утром она поедет в Акуэрт и поймёт всё, что творится с Хэлом Оуэном.

========== Другой Хэл ==========

Сесиль Уитакер жила в одиннадцатом доме на Лейк-Паркуэй. Каждый раз, когда приближался Хэллоуин, она собирала чемоданы и покупала билеты в какой-нибудь другой город, хотя ненавидела путешествовать. Тем не менее, в ночь на тридцатое октября в штате Нью-Джерси её уже не было. Хотя денег на дорогие зарубежные курорты она не зарабатывала и даже отдых в бунгало где-нибудь на калифорнийском пляже был ей не по карману, она весь год складывала деньги с получки в жестяную банку, которую хранила на кухне возле бутылки домашнего хереса от тёти Мириам. Откладывала, чтобы сбежать. И в этот год планировала побег снова.

В список обязательных расходов также входили ежемесячные счета за свет. Другие назвали бы их возмутительными. Другие, но не Сесиль.

В свои двадцать четыре года она не могла нажать на выключатель с наступлением темноты, и каждый угол в доме был ярко освещён, включая чердак и подвал. Щиток был замкнут на навесной замок и ключ. Клавиши выключателей — залеплены скотчем. Сесиль не надоедало ежедневно после работы возиться с ним, и вскоре это превратилось в ритуал. Кто-нибудь сказал бы, что она сошла с ума, или что ей стоило бы с кем-нибудь съехаться, но она жила одна по собственным причинам.

Первая — Сесиль не хотела съезжаться с единственными своими родственницами. Тётушки жили на другом конце штата, но они не были слишком близки с ней.

Вторая — будучи одна, Сесиль чувствовала себя в большей безопасности, чем с кем-либо. С доверием к людям у неё с детства было худо, и даже со своим парнем, Кевином, она не могла расслабиться на сто процентов.

Сесиль знала, что эта проблема крылась в её прошлом. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы до этого дойти. Психолог в мягком сером костюме, к которому прилагался кабинет на втором этаже в красном кирпичном доме, выписал ей кругленький чек после десяти бесполезных сеансов и сообщил, что Сесиль должна отпустить тяжёлые события детства, которые нарушают «внутренний контур её поддержки».

Легко сказать. Это не на его глазах жестоко убили всю её семью много лет назад.

Психолог был не в курсе, но соседи всё ещё помнили, что Сесиль Уитакер было десять, когда в их дом кто-то вломился на Хэллоуин. Они в тот вечер не слышали никаких подозрительных звуков. Никто не кричал. До утра всё было спокойно. Около пяти часов, когда рассвело, в дом к миссис Талбот постучалась Сесиль, в пижаме и босиком. Руки её были в крови, но на теле не было ни синяков, ни царапин — кроме разве что старых, потому что Джоди Уитакер, её мать, часто поколачивала дочку, которая «испортила ей жизнь, когда родилась». И все соседи это знали.

Сесиль в десять лет была росточком невысокой и худенькой вдобавок. У неё был острый нос и удивительно смешные пухлые щёки. Сосед, шестидесятидвухлетний Джо Талбот, называл её «мышонок». Он и его жена относились к Сесиль с жалостью и сердечностью, часто кормили обедами или за доллар-другой нанимали для всяких поручений, с которыми мог бы справиться ребёнок её возраста. От Талботов Сесиль была в восторге — она называла их по именам и могла даже ночевать у них, если мать была пьяна, а сестра оставалась у своего парня или подружки.

Так что Талботы оцепенели, когда открыли ей дверь утром первого ноября.

— Бэтти, — по-детски спокойно сказала Сесиль, стуча зубами, — маму, Патрисию и Коллина убил мистер Буги.

Бэтти Талбот выпученными глазами посмотрела на дом напротив. Дверь была открыта настежь; по неухоженной дорожке, заросшей сорной травой, гулял ветер. Бэтти завела девочку к себе в дом, велела Джо вызвать полицию, а сама сунула Сесиль в горячую ванну и налила какао в большую эмалевую кружку. Она даже не подумала о том, что смывала с Сесиль улики.

Когда прибыли копы и вошли в неухоженный старый дом под тенистым каштаном, их едва не вырвало. Там отверзлись врата Ада. Всё было отвратительно настолько, что потом они с трудом смогли забыть это спустя годы. Но некоторые не забыли никогда.

Мужчина — конечно, уже мертвец — с обезображенным до неузнаваемости лицом был привязан к холодильнику. Судя по всему, несколько раз в голову ему прилетало дверцей морозильной камеры: та была помята. С какой же силой его били? Притом безжалостно: у него была сломана скула, переносица — вдавлена в череп, левый глаз вытек на щёку, так, что стали видны чернота и кровавое месиво глазницы; одежда его была расстёгнута, на шее туго застегнули кожаный брючный ремень. Позже в морге криминалисты увидят под ним на шее вспухший след. Брюки, с которых этот ремень сняли, были спущены ниже бёдер, и то, что увидели в его паху, повергло всех в шок — сплошная рана.

Одного из полицейских вырвало прямо на кухне у Уитакеров.

Кто-то оскопил несчастного, но зверским способом: кровь брызгами осталась на холодильнике и поверхностях вокруг, на холодной коже покойника. Алые потёки застыли на его бёдрах и коленях. У него была рваная рана вместо пениса, и немногим позже патологоанатом сделает заключение, что член и яички ему вырвали голыми руками.

Какой чудовищной силы должен быть человек, способный на такое?

На кухне был ещё один труп. Женщина лет тридцати пяти или немногим больше, изнасилована перед смертью — это очевидно: ноги задраны, бельё сорвано, платье разодрано в клочья. Над её лицом долго работали кулаками, оно превратилось в сплющенный блин. От пупка она была разрезана собственным кухонным ножом для разделки мяса — отпечатков пальцев на нём не обнаружили — и вся промежность, всё внутри было залито и сожжено серной кислотой. Даже если там была сперма, собрать её для анализа было уже невозможно. От кислоты пострадала кожа на бёдрах и животе, она разъела ткань домашнего клетчатого платья.

Даже изуродованное лицо не могло скрыть предсмертного ужаса.

В гостиной был третий труп. Двери туда убийца обмотал ремнём — позже выяснилось, из шкафа покойного Уитакера — изнутри, и полицейские не смогли их вынести: пришлось пробираться через окно. К их удивлению, оно было уже открыто, так что бить его не стали. Стоило только толкнуть. Они забрались внутрь и остолбенели.

Привязанная к крюку люстры навытяжку, как мёртвый олень, там висела юная прекрасная девушка лет девятнадцати, не старше. Она была совершенно обнажена. Каштановые волосы ложились на маленькие груди; всё нежное белое тело, как мрамор, покрывали синяки. Отпечатков на нём не было — только чёрные следы длинных пальцев, которые сжимали и мяли его так, что в этих объятиях и от этих ласк несколько костей у неё было сломано. Губы — искусаны в кровь. Её насиловали; несколько раз в процессе она обмочилась. Кровь смешалась с желтоватой мутной мочой и вытекла ей под ноги. Глаза мучительно смотрели вперёд, в никуда; убийца не оставил никаких телесных улик, по которым его могли бы найти, но дал понять, что он зверь во плоти, нечеловек.

Между ног своей жертвы он оставил сверло от дрели, которым насиловал её; второе было в заднем проходе.

С Сесиль психологи начали работать в тот же день, как она увидела свою старшую сестру с дрелью между ног. Сесиль отвезли в участок, были с ней внимательны и спокойны. У неё спросили, что она помнит, и она честно ответила — мистера Буги.

И губы её задрожали.

— Кого? — тихо спросил детектив Фриман у напарника по фамилии Бонасейра.

Тот пожал плечами, оба наблюдали со стороны за малышкой Сесиль.

— Бугимен. Мистер Буги. Монстр, живущий под кроватью. Ты что, не знал?

— У меня под кроватью живут счета в обувной коробке, — мрачно сказал Фриман. — Они пострашнее Бугимена.

И оба устало рассмеялись. Это была суббота, выходной день. Оба должна были отдыхать, но трупы словно ждут по закону подлости всю неделю, чтобы объявиться на выходные. Бонасейра думал, что ему скажет подружка, когда он сообщит, что будет работать весь день.

Сесиль Уитакер рассказала то, что знала. Она сидела у себя в комнате наверху и читала книжку про аквариумных рыбок, которую взяла у подружки в школе; мама и отец внизу, на кухне, громко ссорились. Патрисия, её старшая сестра, снова где-то слонялась. Это был обычный вечер. Потом Сесиль надоело торчать наверху одной и она выглянула в окно.

Так она случайно услышала, как сестра с кем-то говорит.

На заднем дворике, огороженном высоким дощатым забором, Сесиль разглядела Патрисию. Она с кем-то болтала и всё время тихонько хихикала. Сесиль поморщилась. Сестра так делала, если положила глаз на какого-нибудь очередного парня, неважно, кем он был — их соседом, мальчишкой-кассиром, проезжим байкером. Любым, кто ей приглянётся. Сесиль прищурилась и увидела, что какой-то высокий человек прижал Патрисию к стене дома. Его лица, волос, одежды и прочих примет Сесиль не видела: он скрывался в широкой тени террасного навеса. Сесиль только слышала, как он тихо говорил что-то Патрисии, склонившись к ней так близко, что два их силуэта словно слились в один, а она всё смеялась и гладила его по бедру.

Потом он отпустил Патрисию. Она взяла его за руку и уверенно потянула за собой.

— Идём, — услышала Сесиль и притаилась в окне.

Патрисия и её ночной гость обошли угол дома: она тихонько открыла дверь в гараж. Столб жёлтого света упал на террасу, но выступ крыши закрывал Сесиль вид.

И всё смолкло.

Не прошло и получаса, как она услышала внизу шум, будто в гостиной что-то мягко упало на ковёр. Странное предчувствие тревоги коснулось её, и Сесиль осторожно вышла на лестницу из своей комнаты. В гостиной было темно, но по коридору из кухни бегали тени. Послышалось несколько гулких странных ударов, потом грохнула дверь холодильника и стеклянным напевом оттуда отозвалась батарея пивных бутылок отчима. Сесиль вздрогнула. Она медленно прошла в узкий коридор, этакий перешеек между гостиной и кухней, и едва не закричала, когда её вдруг схватили за локоть.

Это была насмерть перепуганная Патрисия.

— Тихо, — одними губами шепнула она и увлекла сестру за собой в гостиную.

Та поддалась.

Грохот на кухне стал громче. Сесиль подумала: вдруг это мать и отчим буянят, и в отчаянии взглянула на Патрисию — неужели они? Но та казалась насмерть перепуганной. Не такой, как обычно.

Она обходила все предметы мебели в гостиной, пробираясь в тусклой темноте, и подошла к входной двери, отчаянно дёрнув её за ручку. Заперто. На кухне были слышны глухие удары, один за другим.

— Полезай в окно, — мигом решила Патрисия. — И беги к соседям. Вызови полицию. Скажи…

Вдруг лицо её переменилось. Сесиль не видела, отчего: она стояла к кухне спиной, но заметила, как побледнела сестра. В её голубых радужках — глаза казались теперь огромными — появилось отражение чьего-то высокого мощного силуэта, освещаемого светом кухонных ламп. Патрисия застыла на мгновение, сжав пальцы на плечах Сесиль, и вдруг резко толкнула её к окну, заслонив собой:

— Беги!

Сесиль бросилась вперёд и потянула раму вверх. Кто-то побежал к ним: она слышала топот ног. Патрисия за спиной закричала, и в неясном отражении грязного окна Сесиль с трепетом увидела, как её подняли в воздух, держа за горло на вытянутой руке. Сесиль замешкалась, возясь с последним шпингалетом и не в силах оторвать от сестры взгляда.

И тогда ей тихо сказали:

— Стой на месте, или я сделаю с тобой что-то очень нехорошее.

Сесиль застыла. Властный тон и почти магические слова заставили её оцепенеть. Пальцы дрожали.

— Вот так. Хорошая девочка.

— Не слушай, Сесиль! — сипнула Патрисия, но тут же заклокотала горлом.

Та от страха даже не шелохнулась.

— А теперь отойди от окна. И встань в угол возле камина.

Сесиль медленно опустила руки. Она видела в отражении стекла, как высокая тень ударила Патрисию несколько раз, и та обмякла.

Сесиль всё сделала, как он велел. Руки и ноги у неё дрожали. Она не была уверена, что смогла бы сбежать, как велела Патрисия. Она замерла у каминной полки, в отражении плитки, которой был выложен очаг, наблюдая за рослой тенью у себя за спиной. Только тлеющие угли давали свет этому силуэту, словно сотканному из тьмы.

Сесиль плохо помнила, что было дальше.

Он связал её руки и ноги бельевой верёвкой, отвернул в угол и больше не трогал. Мольбы и угрозы отчима постоянно были слышны на кухне. Затем — утробные вопли матери, такие, что были не слышнее мяуканья котёнка. И стоны Патрисии, совсем рядом. От них было странно и страшно, потому что было в этом что-то такое, отчего Сесиль вся залилась краской, вцепившись себе в край пижамы ногтями. А потом, после короткого затишья, был непрекращаемый звук сверлящей дрели.

И больше ничего.

В ту ночь за спиной Сесиль разверзся ад. В отражении плитки она смутно видела его хозяина и вспомнила: сегодня Хэллоуин, и наверное, это — злой дух, пришедший карать и убивать. Он был весь бронзовый, литой и мокрый от пота; Сесиль слышала, как он тяжело дышит, когда заканчивает с Патрисией. Дрель тогда взвизгнула несколько раз.

Потом наступила тишина.

Он развязал Сесиль и бросил верёвки ей под ноги. Сесиль не решилась обернуться к нему так сразу и услышала, что он ушёл на кухню. Там хлопнул дверцей холодильника — снова грянула батарея бутылок. Сесиль медленно посмотрела себе за спину и наконец обратила взор к двери в гостиную.

В проёме, в ореоле тусклого света, бросаемого сбоку из коридора, стоял высокий страшный человек. Он был весь чёрен, как почудилось Сесиль. И только глаза, будто автомобильные фары, стеклянно горели белым светом, а голову его объяло белое адское пламя. Он остановился там, в дверях, огромный, могучий, набыченный.

Он улыбнулся ей, а потом отступил назад, в темноту, и исчез в ней.

— Бугимен, — позже сказала детективам Сесиль. — Это был Бугимен.

И расплакалась.

***

У этого мужика была красная рубашка, и он катался на «Плимуте» с опасным имечком — «Барракуда». Кэндис замялась, когда он остановился возле бара, выглянул в окно и скользнул по ней долгим взглядом, вскинув брови.

— Привет.

Она отвернулась — не хватало ещё напороться на отморозка среди ночи — и нетерпеливо посмотрела себе за плечо: ну что там Джина, остаётся с тем парнем у стойки или как?

— Ты не подскажешь… — блондин за рулём вдруг показался растерянным и совсем не отморозком, и Кэндис удивлённо посмотрела на него. — Это заведение работает или уже закрывается?

Кэндис вдруг стало интересно.

«Хорошенький, дьявол».

Она же обещала себе, что сегодня вернётся домой одна. Невозможно каждую ночь кого-то подцеплять! Но, с другой стороны, это был совершенно особенный кто-то.

— Эта дыра работает двадцать четыре на семь, — улыбнулась Кэндис.

Блондин кивнул, паркуя Плимут — плавно и уверенно, в одно движение.

«Мужики бы лучше трахались, как парковались».

Затем он убрал ключи из замка зажигания, запер тачку и пошёл к бару. Походка у него была плавной, гибкой, невыразимо приятной. Возле Кэндис он остановился. Накрапывал промозглый осенний дождь; мужчина посмотрел на Кэндис очень внимательно, сверху вниз, глазами, полными странного обещания — может, присоединишься ко мне, и тогда ты получишь что-то незабываемое, то, что так долго ищешь между кирпичных стен этого маленького города.

А после, ничего не сказав, молча кивнул, будто в знак благодарности, улыбнулся и вошёл в бар.

Дверь за ним открылась-закрылась, красный неоновый свет упал на мокрый асфальт. Кэндис уже тогда знала, что снова туда вернётся.

***

В общем, его звали Стэном{?}[микроирония от Хэла, который любит слушать Эминема: у того есть песня об агрессивном фанате Стэне (Stan)]. Неплохой был мужик этот Стэн. Он был прилично одет, не нахрюкивался за стойкой и платил за выпивку Кэндис. Насчёт Джины Кэндис не беспокоилась: та вышла со своим новым парнем на вечер через заднюю дверь и сейчас здорово развлекалась. Кэндис осталась одна. Она пила «отвёртку» — мешанину из водки с апельсиновым соком — и искоса смотрела, как этот мужик цедит свой хайбол.{?}[Алкогольный коктейль на основе виски и колы] Он явно приехал сюда напиться, но передумал. Сел отдельно за столик, вдали ото всех, и отвернулся к единственному узкому окошку, из которого падал неясный сизый свет с улицы.

Кэндис продолжила разговор со Стэном весьма тривиально. Подсела к нему — «Ничего, что так? Я вам не помешаю? А то там, у стойки, какие-то типы…». Он такой: «Ничего, конечно. Что, нужна моя помощь?». А она — «Н-нет…», неуверенно так. И следом сразу: «А впрочем, могу я побыть здесь некоторое время? Вы всё же решили здесь остаться?».

И вот они разговорились. Он отпил свой лонг-дринк, раскашлялся, тревожно сказал, что не будет больше, если ей вправду нужно помочь, и заказал просто чёрный кофе. У Кэндис по спине приятно пробежали мурашки. Это был мужчина из вымирающего рода джентльменов и рыцарей, которые не станут допивать хайбол за десять девяносто девять, потому что берут на себя ответственность за незнакомку в короткой юбке, которую встретили в баре.

Спустя полчаса Кэндис и Стэн смеялись, только она — игриво, а он — печально. В его глазах было что-то такое… словно у него умер близкий человек, или сегодня его жизнь разрушили, или нечто в таком духе. Когда Кэндис мягко коснулась его запястья, он не отодвинул руку, но опустил взгляд. Они уже говорили задушевно.

— Ну что ты такой грустный, а?

За его спиной сидели безразличные люди; никто не обращал внимания даже друг на друга, и Кэндис показалось, что по-настоящему смотрит ей в глаза только Стэн, только он действительно видит её, когда смотрит в упор. Это приятно взбудоражило. По плечам пробежали мурашки. Она положила руку на его запястье, и вдруг он сказал:

— Не против немного пройтись? Здесь так душно. — И поморщился.

— Нет, не против. Вон мой жакет.

Он оделся: когда встряхнул куртку, от ткани вздохнуло чем-то, похожим на дорогой парфюм и выдержанный виски. Стэн подержал жакет Кэндис, помог ей одеться: она ощутила приятный трепет, когда он задержался рукой на её талии, но тут же убрал. Он её не лапал, это был добрый знак.

— Всё хорошо?

Она улыбнулась, взяла его за запястье и потянула за собой.

— Более чем.

Уже в машине они целовались. Кэндис взяла его за воротник рубашки, скользя пальцами то по ткани, то по коже под ним. Это был абсолютно её мужской типаж: здоровый, красивый, плотный, с чувственными изгибами черепа, обнажёнными из-за коротких волос, и такими же крутыми купидоновыми губами с влажной отпотиной над ними. Красивый спокойный мужчина на крутой старой тачке — вот только обычно она выбирала не таких покладистых, как он. Ей нравились плохие парни, он на плохого не тянул. Разве что на опасного — каким-то уголком сознания Кэндис это чувствовала, но по характеру он казался кротким, как ягнёнок. И она подумала, что иногда разнообразие — это даже хорошо.

Она быстро пересела с пассажирского сиденья к нему на руки, широко расставив в стороны колени: оттого короткая юбка задралась ещё выше. Он положил ладони ей на бёдра, придерживая Кэндис так, чтобы она опустилась промежностью между его ног, и прикрыл глаза во время поцелуя.

«Да мне попался настоящий романтик» — ухмыльнулась она.

Когда он отстранился, взгляд был спокойным, и он не сразу вытер губы: они были в её блеске.

— Ты всё ещё такой грустный, — нежно сказала Кэндис, разгладив над его тёмной бровью морщинку, — и такой милашка. Что я могу для тебя сделать, чтобы развеселить?

Он перебрал в пальцах её длинные рыжие волосы. Они были другого оттенка, не как у Конни — каштаново-охристыми, а химического, ядовитого цвета: вульгарно крашеные. Кэндис не заметила, как в его взгляде мелькнуло что-то тёмное, опасное.

— Может, поедем куда-нибудь? — спросил он и притянул её ближе, себе на грудь. Кэндис вздрогнула. Это был лёгкий отголосок демонстрируемой силы, которая крылась в этом впечатляющем теле.

Последние два месяца Кэндис встречалась с парнем, который курил марихуану и трахался, как Бог, но внешне был далеко не Стэн-как-его-там. Он любил всё делать быстро, и он всегда кончал первым. Кэндис это очень бесило. Она надеялась, что Стэн умеет быть чутким и внимательным. Обычно здоровые парни вроде него не слишком выдающихся размеров в плане этой штучки. И пенисы у них, быть может, небольшие, но если он будет с ней ласков — почему бы не перепихнуться с ним?

— Я живу тут с подружкой неподалёку, — сказала она и сунула узкую ладонь между его животом и брючным ремнём. Бог мой. Она не заметила, но он носил прямые свободные брюки: совсем не как её прежние дружки, те ходили как педики в узких джинсиках. — И подружка, сдаётся, не будет нам мешать. Хочешь заехать?

Пальцы её легко нашли резинку белья и скользнули в горячечный жар, на литой припухший мужской лобок, покрытый жёсткими волосами.

— Выпьем кофе у меня.

— Кофе, — рассеяно улыбнулся он, и Кэндис засмеялась. — Хорошо. Скажи, куда ехать, я не местный, а так, проездом.

В Ютаке, двадцать пять миль от Смирны, он оказался действительно случайно. Его гнала прочь от дома Конни бешеная жажда вернуться и овладеть ею, а потом убить — убить и выгнать из себя эту заразу, от которой он не мог ни есть, ни спать, ни дышать. Но он не мог, и даже хуже того — не хотел. Когда он думал об этом, кто-то в его голове — он назвал бы его Чёртовым Слюнтяем, придурком, который его бесил и всё портил — кричал: заткнись и вали отсюда, Хэл мать твою Оуэн, а если ты этого не сделаешь, я устрою тебе взбучку, как в тот раз, когда ты чуть не сдох, лёжа в своей спальне!

Так что он послушался этого Хэла, Другого Хэла, и, поджав губы, больше ничего не сказал Кэндис, зато поцеловал её в губы, завёл Плимут и тронулся с места.

В его голове был план, нашёптанный Другим Хэлом, и он хотел кое-что попробовать.

***

В квартирке первые пять минут было тихо. Так тихо, словно в целом доме больше никто не жил. Хэл знал, что это не так, и даже не вздрогнул, когда за стеной закричали: «Стерва, ты всё не так говоришь!» — а потом что-то разбили: то ли посуду, то ли бутылку.

Кэндис неловко улыбнулась, будто пьяные склоки соседей к ней не имели отношения, и быстренько заперла дверь.

— Ну вот, — она обвела взглядом тёмную комнату и подумала, что здесь было бы неплохо прибраться, но чего уже об этом думать. — Проходи. Обувь можешь не снимать.

Это устраивало Хэла. Он развернулся, медленно продвигаясь вглубь общей гостиной с двумя дверьми по разным стенам. В центре была маленькая кухонька, и даже в темноте Хэл видел в раковине немытую посуду, а в ведре — кучу мусора. Хэла передёрнуло. На журнальном столике возле придавленного дивана стояло две пивных бутылки. Хэл вздохнул полной грудью, вобрал воздуха в лёгкие ртом и крепко сомкнул губы, так, что казался пловцом, погрузившимся на глубину. Он выпрямился: тотчас появилась сытая складка под подбородком.

Лучше места для его дела не придумаешь. Он здесь испытает себя на все сто.

— Хочешь чего-нибудь выпить? — Кэндис подошла со спины и коснулась рукой его талии.

Хэл представил, что пьёт из этой посуды, из этих грязных, плохо вымытых чашек, и снова сделал вдох ртом.

— Нет. Пойдём к тебе. — В его глазах был ужас. Кэндис этого не заметила.

— Показать мою спальню? — игриво спросила она, обойдя Хэла, и потянула его за руку.

— О да.

В сумраке его лицо, казалось, поглощало любой, даже слабый свет. Далёкий фонарь на улице и редкие отблески фар роняли скользящие тени на Кэндис, но не на Хэла. Единственное, что белело в темноте — его волосы, и странно яркими были белки глаз, светящихся, как фонари в тумане.

Кэндис открыла правую дверь: та не запиралась на ключ или щеколду. Хэл это отметил. Он вошёл вслед за Кэндис в крохотную комнатку, где располагались только двуспальная кровать в углу, пара полок над ней, комод и плетёное кресло — всё. На стене напротив кровати висело зеркало, и Хэл замер, заметив своё отражение.

— Разденешься?

Кэндис включила лампу на подоконнике; на стене жёлтым зажглась гирлянда. Хэл посмотрел в окно. Проулок был таким тесным, что в окна дома напротив он смотрел свободно и прекрасно видел всю обстановку.

— Разденешься? Или ты из стеснительных? — с улыбкой повторила Кэндис и сняла жакет, бросив его в кресло.

Хэл кивнул, снял свою куртку и аккуратно перекинул её сначала через сгиб руки, складывая пополам по складке, а затем повесил на спинку кресла. Кэндис закусила губу.

— Ты такой… — она не смогла сразу подобрать нужного слова. — Опрятный.

Хэл взглянул на неё:

— Спасибо. Я люблю, когда всё на своих местах.

— А я не запариваюсь.

«Оно и видно» — мрачно подумал Хэл, но ничего не сказал. Он здесь не за этим. И если ему повезёт, девчонке просто перепадёт секс, вот и всё.

А если нет?

Ты же знаешь, что врёшь себе, — с укором сказал Другой Хэл. Ты просто попробуешь не убить её, потому что играешь с огнём. У тебя не получилось ни разу переспать с женщиной, не задушив её, потому что у тебя встаёт только на убийства, чёртов ты ублюдок.

Хэл велел болтливой скотине в своей башке заткнуться, и тот холодно ответил: в конце концов, это был мой план и я это придумал. Так что засади ей и сдержись, как сдержался с этой шлюхой в доме Конни. Где одна, там и вторая. Где эти две, там и Констанс. Проблема, правда, в том, что ту шлюху из ванной ты всё равно грохнешь…

Хэл вспомнил, как плохо ему было, когда он переспал с Сондрой и не убил её, и у него едва не скрутило живот. Он боялся, что ему будет ещё хуже сейчас, после второго такого опыта. Но Кэндис отвлекла его от этих мыслей.

— Присядешь? — она опустилась на кровать и похлопала рядом с собой.

Странный мужик этот Стэн, вот что она подумала. Странный, но милый. Вроде не из стеснительных, но слишком молчалив и спокоен. Будто чего-то боится, что ли?

Он сел рядом и привлёк её ближе, обняв за талию. После короткого мгновения — поцеловал. Поцелуй был спокойным, почти вялым, и Кэндис вспомнила странное, не вяжущееся с сексом с незнакомцем слово — «целомудренный». Да, пожалуй, он был именно таким, их поцелуй.

Она позволила себе упереться рукой Хэлу в грудь и толкнула его на кровать. Он упал на куцую подушку, пропахшую женским потом, духами и порошком, и едва не сблевал, но держался. Он прикрыл глаза и попытался вообразить, что находится за много миль отсюда, в Смирне, на втором этаже в доме Конни, в её спальне. Он представил, что подушка пахнет её телом — горько, будоражаще, с лёгким оттенком обжигающей корицы. Его Конни так хороша… Она как хэллоуинское угощение. Осенняя и ласковая, податливая, льнущая к нему. Хэлу немного помогло то, что он держал в голове её образ. Он открыл рот шире и позволил Кэндис углубить поцелуй. Вместе с тем он взял за край её топик и поднял его, обнажив грудь в несвежем бюстгальтере.

Не смотри, — приказал ему Другой Хэл. И этот, настоящий, Хэл Оуэн снова прикрыл глаза, наощупь поднимая этот бюстгальтер и касаясь мягкой груди, вывалившейся наружу, как перезрелая брюква. Кэндис застонала ему в рот, обхватила его бёдра ногами и ловко расстегнула рубашку, ладонями лаская открывшееся перед ней загорелое тело — не такого загара, которого добиваются в соляриях и на пляжах, а странно естественного, поцелованного солнцем и летом дикого океанского берега, словно этот мужчина в самое пекло работал там, на песке, и наливался солнечным жаром. На широкой груди волос почти не было, но на животе, от пупка, шла тёмная дорожка, переходившая в коротко, аккуратно стриженые и совсем светлые волосы на выпуклом лобке. Кэндис расстегнула ему ремень на брюках, застёжку и «молнию». Он выпутался из них и сбросил на пол, потом поднялся на локтях и вылез из рубашки. Прямо с Кэндис на бёдрах он привстал и бросил рубашку в кресло: Кэндис только взвизгнула и придержалась за его плечи.

— Бог мой, — хихикнула она, — чувствуя, что к низу её живота прижался тёплый, приятно плотный, крепкий член, больше широкий, чем длинный — ну уж не такой, как у её бывшего-наркоши. — Ты меня сводишь с ума.

Хэл ничего не сказал и снова лёг на спину, покорно распластавшись по кровати. Он держал обе руки на упругой маленькой заднице этой сучки, боясь, что вопьётся пальцами ей в горло, если отпустит себя и разрешит сделать это.

Девчонка прильнула к его груди и начала возить по ней губами, то кусая, то лаская кожу языком. Хэл безразлично смотрел в потолок. Он впервые в жизни почувствовал себя странно, точно был обколот транквилизаторами. Боль от осознания, что ничего в нём не всколыхнулось от близости, и от понимания, что он не сумеет сдержаться, когда в его руках окажется Конни, завладевала им. Он лежал, пялился на тени на потолке и чувствовал что-то сродни омерзению и раздражительности, когда Кэндис сползла вниз по его груди и животу к лобку, а потом и к члену, обсасывая его с пошлыми влажными звуками.

Ни одно чувство, кроме безразличия, не поднялось в груди Хэла, но он что-то промычал, безуспешно пытаясь себя завести.

Ты так болен, парень, — с беспокойством сказал Другой Хэл. Я раньше как-то даже не замечал, насколько ты болен. Когда это случилось?

Кэндис обхватила его ствол губами, не понимая, почему он встаёт так вяло, будто хочет её только вполовину. Она скользнула губами по гладкой уздечке. На вкус он был как… Кэндис попыталась сравнить это чувство с чем-то. Будто полирует языком безвкусный намытый комок плоти. Она взяла в рот всю большую, аккуратную головку. Проглотила член так, что он провалился ей в глотку — и тут же вынула, зная, что многим мужчинам нравится ощущение конвульсирующего, как при рвотном рефлексе, горла. Но этот лежал, чуть прогнувшись в спине, и, заломив брови, смотрел в потолок. Кэндис вгляделась в его лицо и остолбенела. Он словно терпел то, что она с ним делала.

Она остановилась. Тогда он ожил и метнул на неё резкий взгляд.

— Продолжай, пожалуйста.

Хорошо… Кэндис снова принялась полировать член, понимая, что всё это слишком странно, чтобы возбудиться самой. Влага у неё межу ног высохла. С задранным топиком, в короткой юбке, в чулках с поползшей у ленты стрелкой она стояла, подняв задницу, и обрабатывала этого парня, который только сейчас начал чуть глубже дышать. Но Боже, с каким отчаянием он смотрел…

Хэл едва почувствовал что-то, отдалённо напоминавшее возбуждение. Он скомкал в пальцах одеяло, которое пора было уже сменить, и слабо поднял бёдра навстречу рту Кэндис. Он был так измучен, что впервые ощутил себя насилуемым, а не насильником — и был совершенно не в силах ей сопротивляться.

Ты должен сдержаться, просто должен, — твёрдо сказал Другой Хэл, очнувшийся этим вечером. Если ты правда любишь Конни, ты должен знать, что не удушишь её, когда она тебя оседлает.

«Я не собираюсь с ней трахаться» — возразил Хэл.

Брехня. Тут либо ты уезжаешь от неё прочь, не лезешь к ней в дом на Хэллоуин и забываешь о ней, либо… либо забираешь её с собой.

«То есть, уродов трогать нельзя при любом раскладе?» — у Хэла в груди зажглось что-то сердитое. Другой Он сказал «да». Это значило — он не будет убивать на этот Хэллоуин.

У Хэла дрогнули руки. Он впился пальцами в одеяло так, что сгрёб его в складки, а на его предплечьях и запястьях вздулись толстые голубые вены. Такие же пульсировали в его напрягшихся боках. В тот момент Кэндис подняла голову, и Хэл вдруг не сдержался и рыкнул:

— Не останавливайся.

— Я больше не хочу, милый, — резко сказала она. — Ты не хочешь продолжить как-нибудь по-другому?

В нём поднялось раздражение. «Хочу, сука, и ещё как» — подумал он и в гневе весь сжался, каждой мышцей в теле, как взведённая пружина.

Ты помнишь, что не должен её убивать? Потому что, если убьёшь её, то можешь убить и Конни. Легко можешь.

Кэндис хотела снять трусы, но Хэл мотнул головой и, взяв её за талию, молча усадил поверх себя. Затем пальцами сбил ткань трусов вбок и ощутил на подушечках липкую смазку. Он даже отсюда чувствовал, что она пахнет рыбой, мерзкой тухлой рыбой, как пахла каждая сука, которую он трахал и душил. Хэл окаменел, член стал твёрже за мгновение, когда он представил, как обхватит ладонью глотку Кэндис и нанижет её на себя.

Ты сдурел? Мы пришли сюда затем, чтобы ты этого не делал. Опомнись.

Он вошёл в неё, толкнулся и, оказавшись внутри, почти сразу обмяк. Кэндис обескуражено застыла, глядя Хэлу в лицо. Глаза его наливались кровью, медленно становясь из человеческих — бычьими. Он терял терпение и зверел, и пока это происходило, член вывалился из Кэндис, мягкий, как сдутая резиновая игрушка.

Представь её на месте этой суки, — подсказал Другой Хэл. То, что ты её пока пальцем не тронул — уже хороший знак. Успокойся.

Но Хэл не хотел успокаиваться. Он смотрел на Кэндис и вспоминал темноволосую красивую девушку с такими же бесстыжими наглыми глазами, с оливковой кожей, с манкой улыбкой, с пиздой, пахнущей рыбой, грёбаной рыбой — потому что он, Хэл Оуэн, трахнул её, задушил, а потом бросил там, на протухшем старом маяке, заткнув её телом здоровенную дырку на самом верху, у сигнального фонаря, куда доступ был почти закрыт из-за частично обвалившейся крыши. Там уже столько лет никто не появлялся. Разве что торчки и подростки для перепихона. И когда Хэл вернулся, всё её тело казалось просоленным воздухом с океана.

Её звали Хейли, и он её любил так же сильно, как Констанс.

Не вспоминай о ней, — властно сказал голос, но в его тоне теперь было и что-то испуганное. Не вспоминай и ней думай. Ты что, совсем придурок? Это было в прошлом. Теперь ты пришёл сюда не за этим.

И, может, Хэл остановился бы тогда. Но вместе с его голосом заговорила и Кэндис.

Она разочаровано слезла с него, окинула странным взглядом. Не то жалостливым, не то презрительным. Кажется, она понимала, почему он был так одинок и печален, этот налитой бычачьей силой мужик в красной рубашке на красивой тачке. Если он не может трахнуть ни одну женщину, какой во всём этом смысл? Между ног у Кэндис ныло. Тело всё ещё жаждало совокупиться с этим придурком, которому она сосала минут десять, не меньше, и всё без результата. И то, что он не мог поднять даже свой никчёмный отросток, а значит, не хотел её, заставило Кэндис разочарованно бросить:

— Ладно, вставай. Я думаю, милый, у нас сегодня ничего не выйдет.

Хэла бросило в жар. Он был весь мокрый от пота. В его животе плескался кипяток. Он горел изнутри и знал, что единственный способ не быть сожжённым заживо обидой, злобой и похотью — взять эту суку силой и придушить её. Голос в его голове сказал: тогда это всё, точка невозврата. Если ты с собой не справишься, ты просто пришьёшь их всех через два дня. Не боишься, что собственными руками разорвёшь Конни?

Хэл мотнул головой. «Милый» из уст Кэндис показалось ему издёвкой. Да оно и было издёвкой, собственно. Она встала над ним на колени, опустила чашечки лифчика на грудь и продолжила, словно добавляя углей в большой-большой костёр, который палил у Хэла внутри так высоко, что уже обжигал рёбра:

— Ты бы сказал сразу, что из этих, милый. Из тех, у кого не стоит.

— Я в полном порядке, — глухо сказал Хэл, встав на локтях. Грудь тяжёлой складкой легла на закаменевший живот с мышцами такими тугими, что они даже подрагивали. Ему снова стало плохо, как при горячке, и он устало подумал, что вот-вот сблюёт.

— У тебя совсем ничего между ног не шевелится на меня, милый, — равнодушно продолжила Кэндис и отогнула вбок, подальше, край трусов. — Но раз уж я тебя удовлетворяла, может, ты тоже что-нибудь сделаешь для меня?

Господи Иисусе, — пробормотал Другой Хэл в его голове, понимая, что больше держать поводок не в силах. Она реально не понимает, во что вляпалась. Тут уж я ничего не могу поделать.

И Хэл кое-что сделал для неё.

Он резко схватил её за горло, сшиб на кровать и сунул под себя, сжав пальцы на шее так крепко, что Кэндис хотела закричать, но просто не смогла.

— Сука. — Холодно процедил он и равнодушно поглядел на неё словно бы новым взглядом. Кэндис сипнула и испугалась, сжавшись. — Как у тебя сейчас дела? Как думаешь, встанет у меня на тебя, вонючая шлюха?

О да, у него встал. Хэл весь подобрался, как хищник перед броском. Он одним резким рывком сорвал топик и лифчик с Кэндис, отшвырнув их в стену, и помедлил, плотоядно окинув глазами её бледное тело. Вялое для таких юных лет тело. Потасканное тело. Он представил, сколько мужиков до него брало это тело, и вдруг сморщился.

— Я не собираюсь засовывать в тебя ничего своего, спидозная шлюха, — брезгливо морщась, сказал он. — Чёрт возьми, нет. Этого больше не будет. Я уже ошибся. Я не хочу больше ошибаться. Я просто убью вас, убью каждую из вас.

Он взял её за шею, и Кэндис забулькала. Затем встал прямо с ней на вытянутой руке, тряхнул, как куклу, и пронёс до стенного шкафа.

— Ты хотела, чтобы я тебе что-нибудь туда сунул? — пробормотал он. В глазах его зажглось что-то недоброе. — Что ж, я засуну.

Он рывком открыл комод по левую руку от себя, правой всё ещё удерживая Кэндис на весу. То, что она была прижата к стене, её спасало и не давало задохнуться. Она молотила ногами, коленями упиралась Хэлу в живот, сипела и пыталась расцарапать его — бесполезно, до лица она не доставала. Он разъярился, когда она впилась ногтями ему в грудь и оставила длинную алую полосу — прямо по соску прошлась, так, что он вспух, будто его стегнули железкой. Хэл зарычал. Такие звуки можно было услышать разве что в зоопарке в секции хищников. Он впечатал Кэндис затылком в стену так, что едва не расколол ей череп — а потом левой рукой сжал её запястье и напряг вздувшиеся мышцы. Послышался хруст.

Кэндис орала бы на пределе возможностей своих лёгких, но не могла — этот урод держал её за горло так ловко, что она не могла бы даже шепнуть его имя. Она беззвучно открыла рот и завопила ему в лицо, и Хэл взбесился ещё больше. Он сломал ей и вторую руку, оставив торчать из-под кожи белую кость — а затем отрыл в ящике комода что-то очень подходящее. Розетка была внизу, у плинтуса. Достаточно наклониться. Кэндис увидела то, что держал в руке ублюдок, и забилась с большей силой, игнорируя пульсирующую боль от переломов.

Хэл с отвращением смотрел на неё. На колышущиеся полные груди, взлетающие то вправо, то влево от её рваных движений. На рот, разевающийся в немом вопле, как у рыбы. На юбку, сбившуюся так, что стало видно синтетические дешёвые стринги. Хэл тяжело задышал. Член у него был прижат к её бедру и собственному лобку, такой напряжённый, что на нём пульсировала вена. Кипяток в животе уже превратился в кислоту и сжигал внутренности Хэла. Тогда он почуял что-то противное в воздухе — запах мочи — и понял, что так пахнут трусы этой мрази, с которой он решил попробовать ради Конни.

Такой же запах был у Хейли на маяке, когда он начал её душить, не выходя из тесной дырки между ног. Она от удушья обмочилась, обмочилась прямо на член Хэла, и он резко вынул из неё и кончил уже на бедро — чувствуя себя обгаженным, обиженным, поруганным, совсем убитым. Ему тогда хотелось плакать, потому что он так хотел эту тварь Хейли, а когда почти достиг пика, она посмела пустить на него струю.

Воспоминания и ассоциации затопили сознание Хэла. Он опустил к промежности Кэндис конусовидную плойку, раскалённую настолько, что самому стало жарко от её близости к коже. А потом вошёл ею Кэндис между ног.

Пришлось стиснуть её шею до того, что посинела собственная рука, иначе Кэндис выла бы и визжала, как проклятая. Боль была такой силой там, в её влагалище, в её животе, что у неё вылезли из орбит глаза, ставшие алыми — в них полопались сосуды. Гримаса боли и ужаса, гримаса агонии и безумия исказили её черты. Хэл сунул раскалённую плойку ещё глубже в неё, и Кэндис задрожала всем телом, как от оргазма. На деле, от этой пытки вся её нервная система дала мощнейший сбой, а боль, объявшая каждую клеточку, стала невыносимой.

— Почему все вы думаете, что можете со мной так играть, — обронил Хэл и сильно ударил её затылком об стену. Снова. Плойку в ней он провернул, и Кэндис с переломанными руками, Кэндис с огнём внутри себя тонко захрипела. — Почему вы не умеете поступать со мной человечно?

Будто ты поступаешь человечно с ней, — хмуро заметил Другой Хэл и усмехнулся. Ладно. Кончай её. Ты не знаешь, когда здесь появится её соседка, помнишь, она говорила, что живёт не одна? Тебе не нужен шум. И ты не хочешь попасться ей на глаза.

Теперь этот голос был снова тем, кем приходил обычно — голосом разума и интуиции, железной, нерушимой логики. Голос, который велел Хэлу делать то, что спасёт его из любой задницы. Это был не иначе как его ангел-хранитель.

Хэл со стоном вонзил разогретую плойку так глубоко в Кэндис, что наружу торчала только ручка и провод, и бросил его, обхватив рукой свой член. Кэндис выгнулась дугой ему навстречу. Тогда-то Хэл сжал пальцы и сломал ей шею, тут же брызнув ей на живот и бедро семенем, обильно, густо, кучно. И устало расплакался, прижавшись лбом к плечу Кэндис, ещё подрагивающей в послесмертной агонии.

Он теперь знал, что чертовски опасен для Конни, и совсем не представлял, что делать дальше, кроме того, что будет убивать на этот Хэллоуин потому, что сопротивляться себе не способен.

========== Лекарство от сердечной боли ==========

Тридцатое октября, семь пятнадцать, а Конни была уже на ногах. Крепко зашнуровав рыжие ботинки и накинув дублёнку, она осторожно выбралась из дома, стараясь не шуметь, и сбежала по ступенькам к машине Стейси.

В ушах у неё неожиданно зазвучал отцовский весёлый голос:

«Эй, Конни, детка! Обещаешь влипнуть в какое-нибудь приключение?».

Констанс ещё вчера спросила у Стейси ключи от её Шевроле корвет. В ящике для перчаток лежал техпаспорт. Стейси лукаво улыбнулась — куда это ты навострилась на моей тачке? И Конни честно ответила:

— Нужно съездить по семейным делам. Кое в чём разобраться.

— А, ну, раз по семейным… — стало вмиг неинтересно. — Без проблем.

Стейси было достаточно того, что Тейлор остался дома и обещал помочь с украшениями для завтрашней вечеринки — с танцами, фильмами ужасов, пуншем и отличным настроением. Так что Стейси спокойно передала Конни ключи, зная, что та слишком аккуратна и порядочна, чтобы что-то сотворить с её тачкой. Слишком скучна. И всё в её жизни вообще идёт, как по накатанной. Стейси крепко спала в своей кровати, закутавшись в плед, и даже не подозревала, что своими руками помогла Конни по кирпичику мостить дорогу в персональный ад.

Она даже не подозревала, что в тот день Конни планировала проехать около ста двадцати миль и пересечь автомобильный мост Франклина через реку Делавэр, чтобы отправиться в Акуэрт, куда решила попасть во что бы то ни стало.

Конни устроилась за рулём, огладила кончиками пальцев оплётку и задумалась: сколько уже она не водила машину? Но руки помнили, что делать, и уже через несколько минут, разобравшись с Шевроле, Конни покатила по улице, а там уже выбралась на центральную дорогу Смирны, чтобы меньше чем через десять минут покинуть черту города и отправиться по шоссе навстречу приключениям, о которых она не просила, из одного штата в другой.

2

Семь тридцать: Хэл закончил утреннюю пробежку и свернул на дорожку к дому. Пот лил с него градом. Вчера он проделал нехилый крюк на Плимуте от Смирны до Ютаки, а оттуда, уже с телом, разделанным на куски и спрятанным в специальной нише под ногами, до Мыса Мэй.

Хэл припарковался возле дома около четырёх часов, когда уже светало, взял возле соседского мусорного контейнера просторную картонную коробку («Федекс, мы доставляем со скоростью света!») и переложил туда часть останков. За другой частью он пришёл с мусорным мешком. Хэл всё делал без суеты, но быстро. Без паники, но внимательно. Ему не впервой было возиться с расчленённым человеком, так что это он принял, в каком-то роде, за рутину. Не позволяя себе отвлекаться на мысли о Конни и Хэллоуине, он тщательно вымыл жестяное дно мокрой тряпкой, убирая следы крови, а затем деловито занёс свою ношу в дом.

На улице было пусто. Только мусоровоз шумел где-то далеко в конце Холлоу-драйв, опорожняя соседские баки. Хэл запер входную дверь, оставил жалюзи опущенными, подошёл к подвалу и, спустившись по узким ступенькам, опустил коробку и пакет на пол.

Только тогда он оперся руками о столярный стол, налёг на него всей своей массой — и устало сгорбился, повесив голову на грудь.

«Что мне делать» — подумал он, но голос логики и спокойствия молчал. Хэл остался совершенно один, и это было плохо. Так случалось всегда на Хэллоуин, когда близился тот самый день.

Тот самый день, когда он убил свою первую жертву.

«Не вспоминай об этом, — приказал он себе и стиснул зубы. — Не вспоминай. Она такая же сука, как и остальные. Вернее… это они такие же суки, как она».

Живот скрутило, Хэл со стоном сел на колени и прижался лбом к толстой ножке стола.

«Но не Конни, — уверенно возразил сам себе, хотя голос разума правда смолк. — Не она. Пусть она сказала то же самое, что Хейли. И сделала то же самое, что Хейли. Все они делают то же самое, что Хейли, и потом всё будет одинаковым — об этом нужно помнить».

Он весь вспотел и взмок, посмотрел на ненавистное тело в коробке и мешке и простонал:

— Мне нужно поспать. Просто поспать.

Но перед тем, упрямый и педантичный, умевший довести дело до конца, Хэл дотащился до отгороженной ниши, спрятанной за досками в стене. Он открыл потайную дверь, над которой сам корпел несколько долгих дней, и взглянул на самодельный ресоматор — большой металлический медицинский автоклав, в котором был подготовлен раствор из тридцати литров воды и девяноста килограммов соды. Тридцати килограммов соды и десяти литров воды ему хватало, чтобы полностью растворить крупного взрослого человека за два с половиной или три часа. Хэл бросил в автоклав труп вместе с коробкой и пакетом и плотно закрыл ресоматор герметичной крышкой. Автоклав он купил уже много лет назад с рук у одного человека, который занимался скупкой и продажей лома и металлов — когда-то ему притащили эту ценность бомжи с заброшенного госпиталя. Прежде в автоклаве медперсонал обеззараживал одежду и инструменты, теперь Хэл растворял в нём людей под огромным давлением пара.

Хэл запер потайную дверь, закрыл на ключ подвал, прошёл весь обратный путь до Плимута и внимательно осмотрел каждый доступный взгляду дюйм на предмет случайно капнувшей крови или чего угодно, что могло бы выдать его, но всё было чисто. Только после этого он заперся дома, но не стал подниматься в спальню, а уснул прямо на диване в гостиной, поставив будильник на шесть часов.

В шесть он уже собирался на утреннюю пробежку. Самое главное в его деле — не изменять своим привычкам. В шесть утра его видели и уборщики, и соседи, и шестидесятилетняя владелица собственной кондитерской, Джудит Кэролл, к которой он забегал за чашечкой кофе каждый день — неизменно, если только не заболевал. что случалось очень редко.

Тогда Джудит, если Хэла не было хоть раз, спрашивала: что случилось, милый? Вы, часом, не запропасть решили? Не хотите же вы оставить меня без вашей приятной компании?

Так что это утро было таким же, как обычно. Даже Кэндис, растворённая в парах щёлочи, не препятствовала пробежке, милой болтовне со старушкой Кэролл за кофе, а также утреннему душу. После Хэл приготовил себе на завтрак глазунью из трёх яиц и сэндвичи с консервированным тунцом. После бега у него всегда пробуждался хороший аппетит. Сидя на кухне, за столом у окна, в свежей белой футболке и кремовых домашних брюках в коричневую клетку, Хэл Оуэн смотрел через дорогу на соседние дома, где шла своим чередом жизнь. Мужчины, женщины и дети, готовясь к Хэллоуину, неделей назад нарядили фасады, террасы и дворики.

Кто-то повесил на фонари и дверные ручки искусственную паутину, кто-то ограничился только фонарями Джека, вырезанными в больших оранжевых тыквах. Кругом были пауки, скелеты, монстры, вампиры, оборотни, гробы, летучие мыши и прочие твари, без которых нельзя себе представить ни один Хэллоуин. Хэл прекрасно понимал, что не может ничего с этим поделать. Как голодный хищник из западни, он жадно разглядывал украшения и довольные лица людей, которых знал долгие годы и с которыми пусть мельком, но встречался каждый день. И он ненавидел их всех, пусть ничего не мог с этим поделать.

Забавно, но на этот жуткий праздник только его близкие соседи были защищены больше остальных жителей округа, и они с удовольствием праздновали Канун Дня Всех Святых, потому что не знали одной простой истины: настоящий монстр всегда жил рядом с ними.

Хэл допил вторую чашку кофе за утро. Обычно он себе этого не позволял, но сердце и так работало с перебоями, и Хэлу казалось, что к обычной хэллоуинской ярости в этом году прибавилась странная, тянущая боль в груди, которая пронизывала каждую клеточку его тела. Мучимый этим, он делал вид, словно ему нипочём, хотя был жестоко ранен. Хэл не знал, смертельная ли эта рана, поэтому отпустил поводок и позволил себе напоследок маленькое удовольствие — сладкую слойку из кофейни миссис Кэролл и, немного подумав, третью чашку чёрного кофе. Хэл, мурлыкая себе под нос песенку «Это Хэллоуин», которая будет завтра доноситься из каждой машины и каждого дома, знал простую истину: сегодня он не уснёт ещё очень долго, готовясь к бойне в Смирне, до которой осталось немногим больше суток. И, кроме того, в эту последнюю ночь перед Хэллоуином у него было ещё одно дело.

3

Мост Бенджамина Франклина через реку Делавэр, блистающую в конце октября, как серо-голубое, отполированное огромной рукой Господа зеркало, протянулся от одного берега до другого почти на две мили. Ширина пролёта составляла сто двадцать семь футов. В нём было семь полос для автомобильного движения, по которым в это время в обе стороны двигался непрерывный поток машин, и машина, которой управляла Конни, была в их числе.

Конни ехала в штат Пенсильвания из Кэмдена, оставляя за спиной дом, своих друзей, отца и мачеху — и всё ради одного человека, который внезапно ворвался в её жизнь и с тех пор не давал покоя. В машине стояла тишина, прерываемая лишь шумом шин по асфальту и порывистым ветром снаружи. Ветер с реки обдувал окна и лобовое стекло, донося до них брызги с поверхности воды: небо низко нависло над мостом, и только здесь, на подвесных пролётах между тяжёлыми стальными опорами, уходящими глубоко к речному дну, Конни увидела октябрь во всей его мрачной, торжественной красе. Впереди расстилалось красивое полотно багряных, ржавых, коричневых и чёрных деревьев, пёстрое и яркое, напомнившее языки костра. Там, в Пенсильвании, осень была рыжей. В Кэмдене, ближе к Атлантике — серой и коричневой. Посмотрев на холодную, голубую водную гладь, Конни сразу вспомнила глаза Хэла, такие же льдистые и непроницаемые, как недружелюбные воды Делавэра. И, положив руку на шею, Конни с трудом проглотила комок в горле.

У неё ушло два часа на весь путь и полчаса на дозаправку и завтрак на станции уже в штате Пенсильвания. В то время, как Хэл, позавтракав, взялся дома за уборку, Конни только села за свой утренний кофе с молоком. Она купила его в автомате и взяла чили-дог на картонной тарелке, устроившись снаружи за маленьким столиком, обдуваемым холодным ветром с реки. Плотнее запахнув дублёнку, Конни взяла горячий чили-дог озябшими пальцами и откусила первый кусочек, тут же обжёгшись. Подув на сосиску, утопающую в свежей булочке и горчице, она подумала, как сейчас ей не хватает Хэла. И как сильно она хотела бы, чтобы он был здесь, рядом с ней.

Как странно. Они знакомы только несколько дней, а Конни казалось, что знала его всю жизнь. Она коснулась груди и растёрла её, но не потому, что на автозаправочной станции было чертовски холодно, а потому, что там, под кожей, поселилась странная, ноющая боль. Внутри Конни Мун был холод. В то утро она ощутила настоящую тоску. Прежде она тосковала так сильно только по матери, и твёрдо решила одно: она не хочет потерять Хэла, как потеряла когда-то маму.

В Акуэрт она приехала около половины двенадцатого. Чтобы добраться до него, пришлось пересечь добрую треть своего штата и кусочек Пенсильвании, и наконец оказаться в «городе озёр». Акуэрт прозвали так потому, что цепочка глубоких и мелких, самых разных размеров и форм озёр тянулась от самого Делавэра и окружала город, как прекрасное ожерелье. От одного озера к другому было ехать совсем недолго. Мимо них заложили и железнодорожное полотно. Акуэрт принадлежал к штату Джорджия, округу Чатем, который простирался коротким перешейком вдоль границы с Пенсильванией, так что Конни, сделав крюк, вернулась в свой же штат, и оказалась слишком далеко от дома, чтобы повидаться с матерью Хэла.

Она надеялась, что эта встреча многое расскажет о нём, и что она узнает о Хэле столько, что сможет ему помочь. Плотно сомкнув губы и нахмурившись, Конни вела вишнёвый Шевроле по узкому дорожному полотну, по главной улице маленького Акуэрта — города всего-то на двадцать две с лишним тысячи жителей — и высматривала указатель к нужному ей месту. Только спустя полчаса бесцельных блужданий, остановив машину у киоска с газетами, Конни узнала у пожилой продавщицы в кепи, надвинутом на самые глаза, что пансион для стариков находится за городской чертой. Но это был не самый приятный разговор.

— Вы его не там ищете, милочка, — с усмешкой сказала женщина в кепи и добавила. — Совершенно не там. А что же, разве эти стервятники не выдают теперь вместе со своими вшивыми буклетами карту, как к ним можно добраться даже из задницы? М?

— Нет. То есть, не знаю. У меня нет никаких буклетов, — Конни смутилась. Сунув руку в карман дублёнки, она нащупала ребро монеты и решила что-нибудь купить, чтобы незнакомка была к ней подобрее. — Продадите мне свежую газету?

— Да пожалуйста, — та была откровенно груба, и Конни почему-то осталась в уверенности, что это из-за пансиона. — Вот ваша газета. Ну что же, милочка, кого едете сбагривать туда?

— Сбагривать?

Конни свернула газету трубочкой и сунула её под мышку, пытаясь скрыть смущение. Женщина ухмыльнулась, облокотившись на свой прилавок.

— Да, да. Кого туда отправите, чтобы вам жить не мешали? Больно отца? Мать? Бабку или деда, которые больше не могут ходить и обслуживать себя самостоятельно? М?

— Я еду туда навестить свою родственницу, — прозвучало это так, словно Конни оправдывалась. Впрочем, так оно и было. — Дальнюю родственницу.

— Они, конечно, дерут страшные деньги за содержание и вроде как прилично их там кормят, но знаете, что? Старики заходят в эти двери и никогда не возвращаются домой. Так с ними поступают только форменные ублюдки.

Конни вздрогнула и покраснела. Она не хотела слышать, как кто-то пускай косвенно, но называет её Хэла ублюдком. Никакой он не ублюдок. Она была в этом абсолютно уверена и холодно взглянула на продавщицу, словно готовясь защищать человека, которого та даже не знала лично.

— Хотите знать моё мнение? — с вызовом спросила та, явно пропустив слова Конни мимо ушей.

Конни не хотела, но кто бы её спрашивал.

— В такие места, как это, стариков отдают, чтобы они там тихо умирали. Тихо — потому что персонал шума не любит, понимаете меня? — и она недобро улыбнулась.

Конни заметила, что у неё не оказалось двух боковых зубов.

— Я слышала совсем другое об этом пансионе, — свысока заметила она.

— Мало ли, что вы слышали. И от кого? От человека, который сбагрил туда своего старика? Бред собачий, — женщина в кепи фыркнула. — Милосерднее было бы просто удушить бедолагу подушкой ночью, это как по мне. Меньше мучений, меньше страданий, меньше одиночества. Но, если вы считаете иначе, что поделать. Ублюдок, который сдал туда старика, как отслужившую своё рухлядь, будет только талдычить, как ему там здорово и наконец-то не одиноко, что там много других стариков, с которыми он может скоротать время, но, поверьте, ничего хорошего в этом нет, милочка.

— Хорошо, спасибо вам, — буркнула Конни и развернулась на каблуках.

Она вернулась в машину, стараясь не слушать, как мерзавка ворчит ей в спину. После разговора стало только хуже. В ушах всё ещё звучали слова этой старой суки.

От человека, который сбагрил туда своего старика.

Да что бы она знала о Хэле Оуэне, чёртова торговка! Конни вспомнила, с какой любовью и нежностью Хэл говорил о матери. Он никогда не сделал бы что-то, что навредило бы ей: почему-то Конни была в этом уверена. Конечно, старикам действительно не место в пансионе; Конни это знала. Сама она не отправила бы туда своих родителей, и уверена была, что отец не хотел бы остаток жизни провести в таком месте. Но кто знает, может, у Хэла не было выбора…

И потом, разве не он говорил, как маме там нравится? Что там много её сверстниц, и она целыми днями вышивает, любуясь на газон, по которому может прогуляться, когда только захочет? Разве не он говорил, как ей там хорошо?

И разве только что старая сука не предупредила её, что все ублюдки говорят эти слова, один в один?

Конни вставила ключи в зажигание, мельком взглянула вбок, на газету, брошенную в кресло. В глаза бросился заголовок на передовице:

БУГИМЕН СНОВА ВЫШЕЛ НА ОХОТУКонни нерешительно потянулась к ней, но что-то остановило её. «Не сейчас» — торопливо подумала она и завела машину. Ей нужно было как можно скорее попасть в пансион, чтобы доказать хотя бы себе: никакой Хэл не ублюдок, который сдал туда свою мать, чтобы избавиться от неё и та умерла, тихо и незаметно.

Как полагается умирать старикам в местах вроде этого.

4

— В этот раз хотя бы останься на ужин, — ворчливо сказала тётя Мириам.

— Можешь вообще остановиться у нас на Хэллоуин, — продолжила тётя Эбби. — Сыграем в ма-джонг.

— Детишки сейчас не ходят по соседям, ты же знаешь: времена неспокойные. В прошлом году в конфетах нашли иголки. Иголки, Господи Боже!

— А если кто-то отравит сладости, как в восемьдесят шестом?

Они были родными сёстрами, и, чем старше становились, тем меньше внешних отличий между ними видела Сесиль. Обе — одинаково пухленькие, низкорослые, с седыми волосами, убранными у одной в пучок, у другой — в укладку под плотный слой лака. И обе — настойчивые до невозможного. Они провожали Сесиль, стоя на крыльце своего старенького дома в Уайтчепеле — ехать было пятнадцать минут от Смирны, может, двадцать по плохой погоде. И обе словно не помнили, что случилось с семьёй Сесиль несколько лет назад, и не слышали соседских пересуд: никто здесь не праздновал Хэллоуин, потому что в этом городе и в других в Кэмдене каждый год в эту ночь кто-то врывался в чужие дома и не оставлял никого в живых.

— Нет-нет, это невозможно, — отрезала Сесиль. — Я никак не могу, потому что уезжаю, вы же знаете.

Конечно, они знали, но были очень упрямы и любопытны.

— Каждый год одно и то же, — закатила глаза тётя Эбби. — Ну возьми хотя бы праздничный кекс…

Сесиль шла к такси, ругаясь себе под нос, с пакетом твердокаменного тётиного кекса с изюмом. Она не собиралась его даже пробовать: просто терпеть не могла! Усевшись на заднее сиденье, Сесиль сказала, куда её везти, и облокотилась о дверную ручку, нервно закусив ноготь на большом пальце. Она глядела в окно, в то время как вторая её рука лежала на ручке электрошокера в сумке. В голове были сплошь мрачные мысли, впрочем, ничего нового. В чём-то её сумасшедшие тётки были определённо правы. Каждый год — одно и то же.

Сесиль ужасно устала от той чёртовой паранойи, в которую сама себя загнала, но избавиться от неё было невозможно. Добравшись до дома, она вручила удивлённому таксисту кекс, буркнув, что у неё аллергия на лактозу. Заранее приготовив ключи, Сесиль недолго провозилась с дверными замками: она навострилась их открывать уже очень и очень быстро. Затем, войдя в дом, бросила прямо на комод куртку и осталась в одной футболке «Открытых сердец». В организации она состояла уже пять лет, не меньше, и недавно с удовольствием помогала в благотворительной акции в местном Луна-Парке в Мысе Мэй. Мыс показался ей таким приятным, спокойным городком, что Сесиль даже размечталась — а не переехать ли ей туда, продав дом в Смирне?

Вдруг зазвонил домашний телефон.

Сесиль сняла белую трубку со станции, переключила на беспородной режим и отозвалась:

— Алло?

— Какой твой любимый фильм ужасов, Сесиль? — скрипучим голосом спросили из старых динамиков.

Сесиль лишь закатила глаза:

— «Я плюю на ваши могилы». Сойдёт, Джой?

Подруга рассмеялась, виновато продолжив:

— Прости, я не удержалась. Завтра же Хэллоуин.

— Ага.

— И меня с ночи ещё достали всеми этими дебильными розыгрышами. Знаешь, в наш куриный ресторанчик заявились парни в масках разных маньяков из ужастиков. Девчонки на кухне визжали от восторга.

— Да уж, — вряд ли Сесиль визжала бы от восторга. — Наверное, это очень весело.

— Ладно, мир, — вздохнула Джой.

Она была единственной из всех подруг Сесиль в курсе того, что с ней случилось в прошлом. Не в подробностях, конечно, но всё же. Джой знала, как сложно держать это в себе. Такие воспоминания похожи на инфекцию: медленно отравляют изнутри, причиняя страдания, и чем дольше их терпишь, тем хуже становится. Да и потом, не зря же этот фонд назывался «Открытые сердца». Каждый — или почти каждый — волонтёр там чего-то да натерпелся.

Кому, как не Джой, знать, какой жестокой сукой порой бывает судьба.

— Послушай, завтра я собираюсь пойти в кино, — заметила Джой и, помолчав, добавила. — Я была бы очень рада, если бы ты составила мне компанию.

— Чёрт, прости. Но у меня автобус сегодня ночью.

— Куда-то уезжаешь?

— В Онтарио. Хочу взглянуть на Ниагара-Фоллс: взяла себе туристическую путёвку по дешёвке.

— Вы поедете с Кевином?

— Нет, — Сесиль прошла на кухню, по пути включив везде свет, и, открыв холодильник, довольно долго изучала, что взять с дверцы: молоко или апельсиновый сок, чтобы залить хлопья. — Я хочу просто развеяться, отдохнуть одна, понимаешь? Иногда мне это надо.

— Да, конечно. — Джой горестно вздохнула. — Просто я уже чертовски давно не отдыхала. Кажется, целую вечность.

— А ты не боишься праздновать Хэллоуин?

Джой шумно вздохнула:

— Я не праздную. Просто иду в кино.

— Тогда можешь пригласить того парня, с которым ты уже ходила на свидание, — невинно заметила Сесиль и улыбнулась. — Как там его…

— Хэл. И это было никакое не свидание! — вспыхнула Джой, однако в её голосе Сесиль тоже услышала улыбку.

Ей ли не знать собственную подругу. Она всё же выбрала сок, толкнула дверцу бедром, поставила бутылку на кухонный стол и полезла за миской.

— А что же это иначе? Напомни мне, как давно вы встречались?

— В последний раз? Вчера, — Джой стала вдруг задумчивой. — Он довёз меня до парка и даже ждал некоторое время, но затем ему понадобилось куда-то уехать. Кажется, позвонили с работы.

— У него есть работа? Вау! Я впечатлена.

Подруги рассмеялись. Сесиль насыпала в миску хлопья и хорошенько размешала их ложкой прежде, чем налить сок.

— Он такой серьёзный и взрослый. Не смейся! Он действительно не похож ни на одного моего бывшего.

— Ты так говоришь, словно их у тебя была целая куча.

— Двое.

— Один, Джой; тот парень не в счёт, вы с ним даже ни разу не целовались.

Джой шумно выдохнула в трубку. Сесиль уселась за стол со своей миской, захрустев сахарными колечками «Кранчис».

— В общем, какая разница. Он реально классный. И нереально красивый, как с фотки в пинтересте.

— Таких не бывает, — недоверчиво рассмеялась Сесиль, сунув ложку за щёку, и едва не добавила: «только для нас».

Хотя, вообще-то, с языка едва не сорвалось «только не для тебя».

— Бывает! — хмыкнула Джой, и голос её стал мечтательным. — Он очень вежливый, обходительный. В кино угостил меня попкорном и сам заплатил за билеты, да и не в этом даже дело. Он какой-то… не знаю… по-старомодному воспитанный, что ли. И ездит на Плимуте, представляешь?

— Моё второе «ух ты», — иронично заметила Сесиль. — Интересно, из каких мест у него сыплется песок?

— Ему немного за тридцать, не больше. Да что ты смеёшься! Если бы ты его только видела. Он, кстати, остался в восторге от «Сердец»!

— Мужик за тридцать на Плимуте остался в восторге от «Открытых сердец»? Ого. А он, часом, не маньяк?

— Иди ты!

Ещё немного поболтав о том о сём, Сесиль и Джой готовились распрощаться. Напоследок Джой, словно замешкавшись, сказала:

— Кстати. Кое-что по работе. Если у тебя есть ещё немного тех специй, имей в виду, что миссис Оуэн из восьмой комнаты очень они понравились.

Сесиль прекратила жевать свои хлопья и положила ложку в ополовиненную миску. По загривку пробежали мурашки, и даже в полностью освещённом, запертом на все замки доме стало холодно и неуютно.

— Я не уверена, что у меня есть ещё, и что они ей вообще нужны, Джой, — хрипловато сказала она, потому что разговор перешёл к той теме, которую Сесиль больше никогда в жизни не хотела бы поднимать.

— Деньги у неё есть. И она хорошо заплатит. Если специи свежие.

— Дело же вовсе не в деньгах, ты понимаешь, — в сердцах громко сказала Сесиль и кашлянула. — Слушай. Мне не хотелось бы… я… Знаешь, давай поговорим об этом после Хэллоуина, когда я вернусь. Но не думаю, что хочу в этом как-то участвовать.

— Ладно, поняла. — Джой быстро свернула разговор; наверное, говорила по стационарному телефону, ведь с мобильного было бы слишком дорого звонить. — Тогда до встречи? Когда там у нас сходка в «Сердцах»?

— Третьего ноября.

— Ну что ж, до третьего ноября, Сисси!

— До третьего, детка, — ухмыльнулась та.

— Пока-пока.

Когда Джой повесила трубку, и до Сесиль донеслись только короткие гудки, улыбка исчезла с её губ, точно меловая надпись, стёртая губкой.

5

Конни сразу поняла, что приехала к нужному месту, хотя до таблички на высоком кованом ограждении оставалось сотни две футов.

За чёрной решёткой она увидела огромное, белокаменное, двухэтажное здание в старом американском стиле, с колоннами, портиком, двухскатной крышей и широкой террасой. В этом доме, воздвигнутом в форме подковы, запросто могло вместиться около полусотни жильцов.

Перед ним простирался огромный луг, заметённый осыпавшейся листвой у самого края, возле дубового светлого леса. Неподалёку от крыльца располагалась высокая белая беседка с купольной крышей. К ней вела дорожка, вымощенная плитами, утонувшими в земле. Возле беседки стоял фонтанчик для птиц. Со стороны «Пансион Пресвятой Девы Марии» выглядел, как затерянный рай для постаревших ангелов.

Припарковав у обочины Шевроле, Конни, не отрывая глаз от высоких, тёмных окон, взяла из машины сумочку и корзинку с цветами, которую купила неподалёку. Повесив сумочку на плечо, а корзинку — на сгиб локтя, осенне-рыжая, в шоколадной дублёнке, она подошла к воротам и нажала на некогда белую, теперь уже грязно-белую кнопку звонка.

Долго она слышала только металлический перезвон колокольчиков. Затем — голос, отозвавшийся со скрипом из-за помех в динамиках:

— Вам назначено?

Конни оторопела. Она понятия не имела, что здесь нужно назначать встречи перед тем, как приехать. Она почувствовала себя такой идиоткой, что до корней волос залилась краской — ну конечно, надо было это предусмотреть! — и промямлила, схватившись за ручку корзинки.

— Н-нет. Но я приехала издалека и хотела бы повидаться с… о Господи… — она совсем некстати замешкалась, пытаясь вспомнить (какой стыд!) имя матери Хэла. — С миссис Оуэн. С Гвенет Оуэн.

На том конце провода стало тихо. Конни затаила дыхание.

— Если вам не назначено, руководство пансиона отказывает в приёме.

— Подождите! — выпалила Конни прежде, чем связь отключилась. — Пожалуйста, спросите у неё. Спросите у неё сами, может, она захочет со мной увидеться? Назовите моё имя: Констанс Мун.

Воцарилось молчание, но недолгое.

У Конни в груди сердце стучало так громко, что казалось, будто на том конце динамика прекрасно слышно его биение.

Не понимая, отчего она так взволнована, Конни прижала ладони к холодным красным щекам. И встрепенулась, когда услышала долгий писк, а затем автоматическая защёлка на воротах открылась, и её впустили на территорию пансиона.

========== Вся правда о Хэле Оуэне ==========

Комментарий к Вся правда о Хэле Оуэне

𖢌 When I’m Gone — Eminem

𖢌 Protège Moi — Placebo

Мыс Мэй, округ Кэмден. 17 лет назад

Хэл только в ту поездку узнал, что нравится Хейли, и из-за неё встрял в неприятности.

Раньше он молча засматривался на неё, отмахивался, если парни подмечали это, и заливался ярким румянцем. Раньше он мог это контролировать. Потом — нет.

Если кто-то дразнился, Хэл просил идиота заткнуться, и ему никто не отказывал. Сказать честно, парни побаивались Хэла Оуэна, потому что он был слишком рослым и крепко сложенным для своих-то семнадцати лет. Если он выйдет из себя и решит поколотить своего обидчика, что ж — бедняге несдобровать. Это случалось не раз и не два, и никто не сдавал Хэла учителям: все молчали, потому что боялись его. Хэл пёр на врага всей своей массой, всем ростом и напористостью парня, пять лет кряду игравшего в регби в нападении. Он был блокирующим — самый высокий игрок в команде, но на поле сражался без энтузиазма. Тренер Фулсон считал, что у Хэла начисто отсутствует сопернический энтузиазм и жажда победы. Он не агрессивен, совсем — и в нём невозможно было пробудить даже здоровую злость. Хэл играл без огонька, хотя отличался недюжинной силой и, на тренерский взгляд, отменными физическими данными. Как разозлить Оуэна, не знал никто. Тренер Фулсон ругал его последними словами, на тренировках требовал, чтобы «белобрысый сукин сын быстрее шевелил булками, или он что, боится сделать себе из яиц омлет?!». Но он не замечал, что другие игроки никогда не смеялись над его шутками и не потешались над Хэлом. Как бы он ни издевался над ним, Оуэн всегда оставался предельно спокоен и как будто безразличен, в то время как прочие ребята делали вид, что всех этих злых шуток просто нет.

Тренер не знал одной простой истины: если кто-то действительно выводил Хэла из себя, в Хэле появлялись и огонёк, и энтузиазм. Разборка была короткой. Тот, кого Хэл колотил единожды, никогда не подходил к нему во второй раз, и это было негласное правило между парней, если они не хотели потом ссать в писсуар кровью. Хэл был очень хорош в том, чтобы повыбить из своих обидчиков дерьмо, но его особенный талант заключался в том, что он никогда не попадался на этом.

И вот он узнал, что нравится Хейли. Шок. Эта девчонка была его любовью с первого взгляда. Да что там, с первого вздоха. Впервые он увидел её — черноволосую, темнобровую, загорелую, с чарующей лисьей улыбкой — в старшей школе. Раньше она училась в соседнем городе, но теперь жила в Мысе Мэй. Хэл буквально запнулся, когда впервые увидел Хейли на газоне перед школой: спортивную, гибкую, сильную. Она держала на плече рюкзак и громко смеялась над шутками своих новых подруг, и ей так шла школьная тёмно-синяя форма, что Хэл с того дня не видел ни одной девчонки вокруг себя, словно в целом мире была только она. Хейли Фостер.

Целый год он крутился вокруг неё, как умел: Хэл не понимал, как это делать правильно. Он немел и цепенел при виде неё, весь обливаясь потом, и замолкал в её присутствии, не в силах выдавить ни слова. И без того неразговорчивый и скромный, Хэл Оуэн становился форменным идиотом, не способным как следует поухаживать за Хейли. Впрочем, до того девушки его не интересовали: после учёбы и тренировок он спешил домой, и дома его ждала мама. Там у него всегда были другие дела и заботы. Там ему всегда было чем заняться. Он не задерживался с друзьями, не ходил в кафе с ребятами по футболу, не прогуливался с ними по праздникам и выходным и не приглашал на свидания девушек. Хэл был образцовым сыном.

Почтительным. Уважительным. Обожающим. Предупредительным. Ласковым. Внимательным. Вежливым.

И бесконечно несчастным.

Уже потом, много лет спустя, он думал, что без Хейли ничего бы не случилось, и он бы не стал тем, кем стал — Мистером Буги. Однако ни один профайлер, специализирующийся на изучении психологии серийных убийц, не согласился бы с ним. Это была простая истина, до которой не мог дойти ни один серийник. Если бы не Хейли, появилась бы другая девушка. Другая причина. Другой повод.

Хэлу был нужен именно повод, и чтоб кто-то запалил его бикфордов шнур.

Проблема Хэла была в том, что Мистер Буги всегда жил внутри него. Возможно, он появился с ним на свет в один день в роддоме на Мэнсфилде, дом семь, городок Мыс Мэй. Тогда мать возненавидела Хэла так сильно, потому что увидела в нём что-то злое — некоторое отклонение, которое всегда лучше всех видят только самые близкие люди. А кто может быть ближе матери.

Возможно, именно она вскормила Мистера Буги в собственном сыне. И, если бы не Гвенет Оуэн, Хэл никогда бы не ступил на путь человека, семнадцать лет кряду наводившего ужас на целый штат Нью-Джерси. Возможно, если бы не её собственная жестокость, он мог бы вырасти в домашнего абьюзера и тихого садиста, в ублюдка и подонка — но не убийцу и насильника.

Возможно…

Этих возможно было так много, что никто бы уже не понял, с чего именно всё началось. С того дня, как мать силой заставила Хэла выблевать собственный обед после поездки в музей с целым классом — а перед тем на глазах у всех отчитала, пока он пересаживался из автобуса в их домашний седан?

Или с вечера, когда она, перебрав вина на Рождество, отхлестала десятилетнего Хэла по щекам мокрым полотенцем и сказала то, что сказала, про него самого и его отца, отвратительного чёртового ублюдка, который горел в аду, пока она воспитывает его отродье и отмечает Сочельник с ним, совершенно одна, оторванная от всей семьи — ведь она даже поехать с Хэлом никуда не может без того, чтобы родственники не начали перемывать ей косточки.

Сын, не похожий ни на одного из родителей. Сын, не похожий на покойного папашу. Мальчик, который ни одной клеточкой своего тела не напоминал родню ни со стороны матери, ни со стороны отца. Это всё равно что в семьи ку-клус-клановцев родился бы чёрный. Такой же эффект, только наоборот. И Гвенет жестоко страдала, потому что тряслась за свою репутацию больше всего на свете. Домашние, и коллеги, и соседи — все считали её будто бы праведницей, ну, во всяком случае, приличной женщиной. Даже более чем приличной. И что, лишиться всего этого так просто?

А может, это случилось вечером, после последней игры в футбол, когда Хейли встретилась с ним на маяке и растоптала его сердце?

Так считал сам Хэл. Он никогда не винил мать: она была важной частью его жизни, что вросла ему в душу, привязав к себе настолько сильно, что Хэл долгое время думал — когда придёт её время умереть от болезни или старости, он, наверное, умрёт тоже. Не знал, как, но знал, что не переживёт её смерти.

А в том, что с ним случилось, Хэл винил только Хейли и таких же мерзких шлюх, как она.

Потому он и делал то, что делал. И стал тем, кем стал.

Но в ту поездку в музей, за два месяца до начала своего конца, поздней весной, Хэл был счастлив, как никогда. Хейли Фостер там, возле репродукции картины, изображавшей прибытие первого переселенческого корабля «Мейфлауэр» к берегам Америки, обернулась на Хэла — он стоял возле большущего мельничного жернова, сохранившегося с середины восемнадцатого века — и улыбнулась ему. Она ему улыбнулась. Пресвятые угодники! В его ушах запели ангелы. Хэл тогда не понял, как именно это случилось, и подумал даже, что это она не ему, но потом она посмотрела на него опять — и одарила ещё одной потрясающей, узкой, лисьей улыбкой. Оглядев его с ног до головы, от светлой макушки до аккуратных, до смешного чистеньких ботинок, принадлежавших словно не молодому парню, а скучному старому пердуну, она отвернулась, только чтобы искоса взглянуть опять.

И потом она села прямо перед ним в школьном автобусе, который вёз класс до Мыса Мэй. Её тёмные волосы, убранные в хвост, покачивались, словно маятник, перед его носом, и Хэл разок украдкой подался вперёд, будто хотел поправить ботинок — только чтобы они скользнули по его лицу. Когда это случилось, он понял, что у него встал от одного только прикосновения хотя бы частички Хейли к нему. От волос исходил приятный цветочный аромат, и Хэл не знал, что это было: шампунь, или парфюм, или просто её кожа и волосы. Так пахла сама Хейли. Если бы он не был влюблён по уши, он видел и слышал бы много признаков того, что она считает его за форменного идиота — но он этим самым идиотом и был. И даже ухом не повёл, когда услышал, что подружки Хейли, поглядев на него с соседнего сиденья, прыснули со смеху. Ему было плевать.

На Хэла обратила внимание его милая, маленькая богиня, и он готов был служить ей и угождать. Он был особенно несчастен, когда мама встретила его у автобуса возле школы, злая, точно разъярённая фурия, и строго крикнула — «Хэл Ловэл Оуэн!». Как собаку подзывала, таким приказным тоном, что Хэл весь сжимался изнутри от стыда и страха. А ещё… гнева? Ведь он обернулся на Хейли и увидел её смеющийся взгляд в окне. Она тоже наблюдала эту сценку, и он на её глазах, как побитый щенок, поволочился к старому, но начищенному до блеска седану, чтобы съёжиться в нём и стать понурым, чёртовым маменькиным сынком.

И ничтожеством, по меркам крутой Хейли, девчонки номер один во всей школе.

Хэл обожал её и очень изменился.

С тех пор, как она начала обращать на него внимание, он встречал и провожал её до дома, таскал её книжки, отваживал назойливых ухажёров и нарушал одно домашнее правило за другим. Он больше не был маминым милым сыночком. Один раз за другим, он делал то, что должен был, чтобы понравиться Хейли, даже если это осудит мама. Хейли была виновницей его первой ссоры с матерью, когда Хэл не явился на ужин: после тренировки ждал, когда освободится Хейли из команды чирлидинга, чтобы он смог отвести её домой.

Хейли Фостер принимала его ухаживания, как подношения, с улыбкой и лукавой, нехорошей искоркой в хитрых глазах. Она могла приказать Хэлу всё, что угодно. Он был рад угодить. Он знал только язык физической помощи, как его приучили к этому дома, и не видел в этом ничего зазорного и обидного.

Велено принести колы? Пожалуйста. Эта не подходит, потому что банка тёплая? Будет другая, холоднее. Надоел кавалер? Пусть только попробует подойти. Нужно встретить её после кино, куда она пойдёт с подружками? Не вопрос, Хейли.

Хэл был счастлив, что она позволяет просто таскаться за ней, быть рядом, дышать с ней одним воздухом. Немногие ребята в семнадцать лет чувствуют так, как чувствовал Хэл. Он был редко одарён умением любить — и им же редко проклят. Парни боялись его, чтобы открыто шутить, а что там они говорят за глаза, ему было плевать. Если Хейли касалась его плеча или просила понести свою тренировочную тёмно-синюю сумку, если она разрешала ему купить себе коктейль в кафетерии или позволяла придержать себе дверь, Хэл так влюблённо смотрел на неё, что всем всё было ясно: этот большой, добродушный, наивный парень, таскающийся за Хейли Фостер, как телёнок, просто влюблён в неё, очень, очень влюблён, до безумия. И это была такая обычная, рядовая, скучная история, что все очень быстро махнули на это рукой и забыли.

А потом Хейли пропала.

***

По нестриженому газону, мало похожему на заливной райский луг из своих представлений, Конни дошла до пансиона и поднялась на крыльцо. Под сенью высоких, старых деревьев стояли не менее старые скамейки, но не было ни души — только птицы тревожно пели в начинающейся лесополосе, на которую выходили большие окна в деревянных рамах. Пансион был совсем не похож на место, которое вообразила себе Конни. Он казался таким местом, в котором не хотелось бы провести остаток дней; унылым потерянным раем, куда люди наверняка сбагривают своих стариков, чтобы те не мешали им жить. Всё дышало странной ветхостью, везде острый взгляд Конни замечал следы неустроенности и запущения. Крыльцо требовало ремонта, дорожку плохо просыпали песком, отчего она тоже заросла травой. В паре окон на фасаде здания не хватало стёкол, так что они были затянуты плотными сетками. Сами стены нуждались хотя бы в покраске, а кровлю не мешало бы подлатать.

У Конни сжалось сердце, когда она подумала о том, что Хэл мог действительно устать от заскоков старухи-матери — все знают, что к старости люди могут вести себя странно, обзаводятся неприятными привычками и пристрастиями и просто ярче проявляют сварливость и эгоизм. Но оправдывало ли это тот факт, что он отправил маму в это Богом забытое местечко, строго огороженное высоким забором?

Оправдывало ли, что он, похоже, всё же сбагрил её?

Когда Конни, вцепившись одной рукой в сумочку, а другой — в корзинку, поднялась на крыльцо, ей навстречу тут же показалась средних лет женщина с убранными в пучок светлыми волосами, в светло-розовой форме, отчего-то напомнившей больничную. Её лица Конни даже не заметила, таким невыразительным оно было.

— Проходите, только вытрите ноги. Оставьте верхнюю одежду, я её уберу. У вас есть пропуск? Вы здесь впервые?

Конни засуетилась. Отвечая на вопросы, быстро вошла, сняла дублёнку и, осмотревшись, неловко сжала плечи, встав возле обычного письменного стола, за которым устроилась та женщина в костюме: она заполняла бланк, время от времени задавая Конни всё новые вопросы. Их было почти нескончаемое множество. Конни отвечала машинально. Потом сотрудница вручила ей ручку и с десяток бумаг, скреплённых скобой, и велела с ними ознакомиться: это были правила пребывания в пансионе. Конни углубилась в чтение, изредка отрываясь от листов и украдкой разглядывая холл.

Внутри пансион казался тихим, тёмным, холодным. Здесь не было слышно человеческих голосов, смеха или звука чьих-нибудь шагов по коридору. Конни почудилось, что она зашла в мемориальный зал при похоронном бюро: точно такой же дом, вспомнилось, был там, где в последний путь провожали маму. Она лежала в лакированном коричневом гробу с бордовой отделкой, окружённая букетами скупо развёрнутых по бутону лилий на золочёных треногах, в точно таком же старом доме с высокими деревянными окнами, длинными пролётами коридоров и сквозными комнатами.