Херцбрудер

СОРОКОВОЙ ДЕНЬ

(для одного зрителя)

Женя, не двигаясь, сидит в красном кресле, ко мне спиной. Мне отсюда видно только локон, локоть и туфлю. Воздух в комнате синеватый — это оттого, что она не зажигала свет.

Входит Ольга, за ней Николай.

НИКОЛАЙ. Чемодан... Женя? Здравствуйте... Это вы с чемоданом?

Женя как-то поворачивается к нему, будто ее кресло — с вертушкой, а на самом деле — это просто она так изогнулась.

ЖЕНЯ (встает). Здравствуйте.

ОЛЬГА. Что случилось? Где Маша?

ЖЕНЯ. Она в ванной.

НИКОЛАЙ. Почему вы сидите в темноте?

ЖЕНЯ. Так...

ОЛЬГА. Логичнее было бы, если б вы были в ванной, а не Маша, вы ведь с поезда, наверное... Здесь что-то произошло?

ЖЕНЯ. Я приехала еще утром. Да, кое-что произошло, пришлось окунуть девушку в холодную воду.

ОЛЬГА. Что такое?

ЖЕНЯ. Попробуйте разобраться с ней сами. Мне надоели уже истории с вашими детьми.

НИКОЛАЙ. Женя, у меня такое впечатление, что вы радуетесь, когда у нас случаются истории.

ЖЕНЯ. Я не так долго прогостила у вас тогда, чтобы вы успели проверить свое первое впечатление.

ОЛЬГА. И все-таки?

ЖЕНЯ. Ничего, ничего особенного, просто я только что вышвырнула отсюда того молодого человека с нежным лицом — ну, темноволосый, он был тогда на похоронах.

НИКОЛАЙ. Вы много на себя берете. Он Машин друг и сын моего хорошего приятеля.

ЖЕНЯ. Этот друг, сын приятеля, сегодня утром вкатил ей такую дозу опиума, что я ее еле привела в чувство.

ОЛЬГА. Господи...

НИКОЛАЙ. Откуда вы знаете про опиум? Это при вас было?

ЖЕНЯ. Вы полагаете, что я сидела в этом кресле, как в первом ряду партера и спокойно ждала развязки? Хорошо еще, что у меня был ключ. Видели бы вы, как он исколол ей руку, идиот.

ОЛЬГА. А откуда у вас ключ?

ЖЕНЯ. Я нашла его в Димкиной комнате.

НИКОЛАЙ. Вас впустили в его комнату? Она же была опечатана.

ЖЕНЯ. Впустили.

НИКОЛАЙ. Женя, вы опять чего-то не договариваете. Что же, то несчастье случилось тоже при вас?

ЖЕНЯ. Да нет, все не так. Просто комната в общежитии не может быть вечно опечатанной, там живет уже другой человек, он и нашел этот ключ.

НИКОЛАЙ. И отдал вам?

ЖЕНЯ. Еще бы не отдал. Для меня это заветный ключик. Вот.

Женя, единственная из всех, садится и поднимает ключ над головой.

ЖЕНЯ. Ключ от рая и от Красной гостиной.

ОЛЬГА. Я пойду, может быть, надо помочь Маше.

ЖЕНЯ. Ну не мучайте ее. Уже все в порядке. Только гоните в шею этого ублюдка, если он еще раз придет. А вашей дурище Маше не мешало бы устроить такую взбучку, чтоб на всю жизнь запомнила.

НИКОЛАЙ. Откуда такая злость? Можно подумать. вы в шестнадцать лет не делали глупостей.

ЖЕНЯ. Ничего себе! Я вынуждена вам напомнить, что речь идет о вашей дочери. Мои глупости останутся при мне, я очень хорошо знаю, как с ними обращаться.

НИКОЛАЙ. Ну вот. Так же и они.

ЖЕНЯ. На мальчишку мне наплевать.

Женя с грохотом разворачивает кресло.

ОЛЬГА. Господи...

ЖЕНЯ. Да вы сядьте.

Ольга опускается в другое кресло, и они сидят теперь в совершенно одинаковых позах и смотрят под одинаковым углом в разные стороны, так что взгляды их пересекаются примерно на мне.

НИКОЛАЙ. Вы очень похожи.

Они действительно похожи. На обеих длинные темные, в меру траурные платья.

ЖЕНЯ. Таких дочек надо выдавать замуж, когда они еще маленькие, иначе к двадцати годам они не будут уже похожи на свою маму.

НИКОЛАЙ. Женя, что с вами, что за тон?

ЖЕНЯ. А что за тон? Вы прекрасно знаете, как я люблю ваш дом. Я могла бы с закрытыми глазами разыскать любую вещь в этой комнате. Хотите проверить?

НИКОЛАЙ. Не хочу. И не совсем вас понимаю. Хотя я уже в прошлый ваш приезд заметил, что у вас какое-то странное, неестественное отношение к нашему дому.

ЖЕНЯ. Знаете, на что похожа эта комната? На бархатную внутренность футляра. Этот мягкий ковер на полу приводит меня в состояние бешеной радости. (скидывает туфлю и гладит ногой ковер). Вот чего бы я хотела больше всего на свете — родиться Машей.

ОЛЬГА. Я все-таки пойду к ней. (Уходит).

ЖЕНЯ. Вот уж не ожидала от вашей дочери такой выходки.

НИКОЛАЙ. С ней что-то случилось с тех пор, как не стало брата.

ЖЕНЯ. Еще бы. Умер единственный человек на свете, который был полностью ее.

НИКОЛАЙ. А я, а Ольга?

ЖЕНЯ. Это другое. Не вы — ее, а она ваша. А вы радуйтесь, радуйтесь... Если б Димка был жив, дело кончилось бы кровосмесительной любовью.

НИКОЛАЙ. Прекратите.

ЖЕНЯ (наблюдает за ним). Если вы ищете свою трубку, то обычно вы забываете ее на письменном столе.

НИКОЛАЙ. Спасибо.

ЖЕНЯ. Вообще-то... Машин поступок легко можно объяснить.

НИКОЛАЙ. Как же?

ЖЕНЯ. Человек внутри себя — только Я. А у наркоманов и художников сознание делится на Я и МОЕ, причем МОЕ становится заменой окружающего мира. Так что ваша девочка решила устроить себе супер-уютный дом в собственной черепной коробке. На художника она никак не тянет, а чтоб оценить Красную гостиную, нужно быть хотя бы мной.

НИКОЛАЙ. Я пока ничего не понял.

ЖЕНЯ. Очень просто. Ну вот вы выстроили дом. Вернее, обставили комнату, Красную гостиную — наружных стен отсюда не видно, да вам и не очень надо.

НИКОЛАЙ. Но...

ЖЕНЯ. Не надо меня перебивать. Вы поселили в этой комнате жену, наплодили детей, одновременно насочиняли детских сказок, набили этими сказками дом, как шкатулку, и, таким образом, не только сами погрязли в собственном одиночестве, но еще и втянули в эту игру других, с рождения несамостоятельных людей.

НИКОЛАЙ. Не сходится. Ольга вполне могла бы выйти замуж за кого-нибудь другого.

ЖЕНЯ. Я прекрасно знаю ее историю. Никакого выбора у нее не было, потому что она нормальная женщина, причем не стала такой, полжизни промучившись, как это со мной, например, произошло, а была ею всегда, — и если уж она такова, то вы единственный человек, за которого можно было ей выйти замуж. Другой кандидатуры не было ни у вас в Ленинграде, ни у нас в Москве, а дальние путешествия не в ее стиле. Вот. А книги вы писали исключительно для домашнего употребления.

НИКОЛАЙ. Я полагал, вам нравятся мои книги.

ЖЕНЯ. Нравятся? Да вы садитесь.

НИКОЛАЙ. Благодарю. (садится)

ЖЕНЯ. Да, вы гениальный сказочник для собственных детей.

НИКОЛАЙ. Гениальный для собственных детей?

ЖЕНЯ. Вы не поняли. Сказочник для собственных детей.

НИКОЛАЙ. Но вы ведь читали мои книги не здесь, в Красной гостиной и даже не у Димы в общежитии, а покупали их в обычных магазинах на обычные деньги...

ЖЕНЯ. Да? Их не так просто достать. Какая-то мамина подруга работала в книжной лавке, поэтому у нее они были.

НИКОЛАЙ. Ну вот. Вы же сами говорите, что они пользуются успехом не только у моих детей.

ЖЕНЯ. Еще бы! У бездомных сирот вроде меня или того наркомана нет Красной гостиной, а ее место в сознании ничем не занято, так что каждый из нас спасается, как может.

НИКОЛАЙ. Вы имеете в виду, что идея моих сказок та же, что у этого дома?

ЖЕНЯ. В них ничего и нет, кроме этого. Вот замкнутый круг: ваш дом не выражает ничего, кроме вашей стерильной индивидуальности, которая в свою очередь, есть только идея этого дома, где вечно рассказывают сказки про самих себя. Ох, да если бы хоть какое-то значение имели здешние рождественские праздники и древние легенды, которых Ольга знает так много, что их хватило вашим крошкам значительно больше, чем на тысячу и одну ночь... Если бы эта внешняя трогательная буржуазность вперемешку с аристократизмом затрагивала бы хоть немного вашу проклятую душу... Так нет же. Хотите, скажу, что это такое?

НИКОЛАЙ. Вы говорите, говорите.

ЖЕНЯ. Ваша трубка погасла... Ага. Вам каким-то образом удалось сохранить мифологически-родовые отношения, без блеска, но и без трагедий — это ничем, никакой революцией не пробиваемая надежность, жесткая структура, где слово "мудрец" максимально приближается по значению к другому русскому слову того же корня...

НИКОЛАЙ. Какое это слово?

ЖЕНЯ. Не заставляйте меня произносить его вслух, уж пожалуйста.

НИКОЛАЙ. Но ведь вам это нравится.

ЖЕНЯ. Что, слово?

НИКОЛАЙ. Нет, ситуация.

ЖЕНЯ. До жути. Если бы Димка не покончил с собой, я стала бы гувернанткой у его детей когда-нибудь, когда он сделался бы хозяином.

НИКОЛАЙ. Буржуазный термин "хозяин" означает, как я понимаю, в данном случае патриарха, главу рода?

ЖЕНЯ. Да.

Она вскакивает с кресла и продолжает разговор, расхаживая по комнате и темпераментно жестикулируя.

ЖЕНЯ. Вот и Димка.. Главной и определяющей характеристикой его личности была принадлежность... изначальная принадлежность к этому дому, внушительному, как египетская пирамида...

НИКОЛАЙ. Постойте. Вы сказали — без трагедий. А его смерть — не трагедия?

ЖЕНЯ. Его смерть? Это — тьфу, ничего. А вот что за причуда была делать из семьи космос? Тем более, что космос вы так удачно для себя подменили своими сказками, в которых, как я уже говорила, нет ничего, кроме нечеловеческого комфорта все тех же родовых отношений? Мальчик, изуродованный домашним уютом сильнее, чем падением с шестнадцатого этажа — вот что такое ваш Димка, простите. Да покарает вас Бог за его счастливое детство.

Входит Ольга, которая слышала Женины последние слова. Она пытается схватить девушку за руки, но та вырывается и продолжает ходить по комнате.

ОЛЬГА. Женя, что вы такое говорите...

ЖЕНЯ. Патриархальная радость. Допотопная ясность. Отец — высший авторитет, он же изумительный сказочник. Волшебный дом, где существует только интерьер — и ничего снаружи. А теперь еще скажите мне, на ком бы он мог жениться, на собственной сестре, да?

НИКОЛАЙ. Погодите, Женя. Оля, как она там?

ОЛЬГА. Ничего, я отвела ее в спальню. Женя, а вы, значит, хотели за него замуж?

ЖЕНЯ. У меня и в мыслях такого не было. Стараниями вашего моралиста-супруга девушка, которая на что-то согласилась до свадьбы, для него просто шлюха, а уж та, у которой и до него были мужчины — вообще дрянь, ничто.

ОЛЬГА. Вас никто не заставлял соглашаться, вы уж извините.

ЖЕНЯ. Клянусь, я этого очень не хотела. На мой взгляд, быть проституткой меньший грех, чем стать пусть даже верной любовницей такого вот Димки. Но это было бы нечестно. Я ведь не была уже девицей к моменту нашего знакомства, и потом... Я выросла не в вашей семье и успела здорово устать, а с ним разве отдохнешь...

НИКОЛАЙ. Почему?

ЖЕНЯ. Потому что вы, Николай, не умерли в тот день, когда он достиг совершеннолетия.

НИКОЛАЙ. Что вы хотите этим сказать?

ЖЕНЯ. До самой вашей смерти он оставался бы всего лишь вашим ребенком, если б сам не умер.

ОЛЬГА. Вы серьезно считаете, что мы перед ним виноваты?

ЖЕНЯ. Я говорю, что он был еще не человек, а только наследник, то есть сын человека.

ОЛЬГА. Выходит, мы слишком хороши?

ЖЕНЯ. Вы ли хороши, я ли дурна, а только, Николай, пока вы живы — он дерьмо, это неизбежное следствие здешней, очищенной от примесей патриархальности.

ОЛЬГА. (хватаясь за спинку кресла, на котором сидит Николай). Что вы, Женя...

ЖЕНЯ. Кто я ему была? Судите сами. Так, любовница, чья роль в его судьбе весьма благородна, но — увы! — эпизодична, и тем не менее, я не знаю, его я любила или эту вот бархатную гостиную.

НИКОЛАЙ. Женя, подойдите ко мне.

ЖЕНЯ (подходит к нему и ненадолго останавливается). Ну?

НИКОЛАЙ. Вы любили Дмитрия?

ЖЕНЯ. Я? А как вы считаете, можно ли любить совокупность прекрасных качеств? Вы ж писатель — и сами прекрасно понимаете, что, сколько ни складывай друг с другом определения, предмет из этой суммы никак не возникнет.

НИКОЛАЙ. Таким образом, для вас не имеет значения, он или не он?

ЖЕНЯ. Почти так.

НИКОЛАЙ. Тогда вы почти шлюха.

ЖЕНЯ. А это уж на вашей совести. И не надо, пожалуйста, играть словами. Я наигралась. Да, возможно, для меня это был именно разврат, хотя на самом деле — только лишь момент воспитания наследника. С его стороны все было в порядке. А чтобы как-то оправдаться, я для виду приняла заданные вами условия — но мне пришлось сделаться полным ничем в надежде, что он почувствует себя хоть чем-то. Увы — все тщетно. Отец-сказочник — это на всю жизнь. Ваша власть оказалась сильнее моего вымученного ничтожества.

Ольга подает Николаю пепельницу, он выбивает трубку, потом берет в руки табакерку, открывает ее и снова закрывает.

ЖЕНЯ. Вот этого-то котенка вы и вышвырнули в Москву, в общежитие, чтоб он изучал там германскую филологию. Господи — зачем? Да его из дома за хлебушком-то на соседнюю улицу отпускать было страшно, а вы заставили его самого за себя отвечать.

НИКОЛАЙ. Вот странно. Вы говорите о нем, как о ребенке, но ведь вы ровесники.

ОЛЬГА. А как вы думаете, он вас любил?

ЖЕНЯ. О да, как гимназист прачку, которая учит его всяким нежным премудростям.

ОЛЬГА. Господи...

ЖЕНЯ. Ольга, вы лучшая женщина на свете, я бы очень хотела, чтоб вы были моей матерью, но... вы не боитесь, что я соблазню вашего мужа?

НИКОЛАЙ. Женя, остановитесь, вы и так наговорили много лишнего.

ЖЕНЯ. А что? (Ольге) Поймите, ведь он для меня гораздо больше, чем ваш сын, он же хозяин этого дома, а мне трудно и представить себе, как можно жить за его стенами — там, вокруг, ничего нет, есть только внутреннее пространство, созданное многолетними усилиями гениального строителя... или устроителя...

ОЛЬГА. Вы считаете, что он умер, потому что оказался физически оторванным от нашего дома? Потому что мы его, как вы выразились, вышвырнули?

НИКОЛАЙ. Нет, здесь обвинение посерьезнее.

ЖЕНЯ. Но ведь жизненная энергия с годами убывает. Потому что расходуется. А у него она расходовалась зря. Будучи по годам уже взрослым, он оставался недочеловеком, так как жив, здоров и молод еще его отец, единственный полноценный человек в этой семье, оккупировавший своей сверхполнотой сознание бедного дитяти.

НИКОЛАЙ. Мне кажется, вы не правы. И я, и моя жена всегда соблюдали дистанцию в отношениях с детьми и друг с другом.

ЖЕНЯ. Безусловно. На внешне-буржуазном уровне. Никакой такой излишней интимности вы не допускали, в том смысле, что у вас не разбрасывали где попало грязное белье, не переговаривались с тем, кто сидит в туалете, выходили к обеду, лишь приняв душ и переодевшись... Да Боже мой, сколько раз вам повторять, мне бы тоже хотелось здесь родиться и воспитываться, но вот как же случилось, что он не выжил... не подождал...

НИКОЛАЙ. Это очень печально, что вы выросли в доме, где грязное белье валялось на обеденном столе.

ЖЕНЯ. Не говорите глупостей.

ОЛЬГА. Женя, а почему все упреки вы адресуете нам — может быть, Дмитрий тоже в чем-то виноват?

ЖЕНЯ. Виноват. Получив на время крошечную комнатку в общежитии, он вообразил себя маленьким мужчинкой, хоть никаких оснований для этого не было, и принялся ухлестывать за живыми женщинами.

ОЛЬГА. Вы себя имеете в виду?

ЖЕНЯ. Да, себя. Ваш Дима был, конечно, развратник, но...

НИКОЛАЙ. Вы запутались и противоречите себе. Вы говорили, что для него это было естественным моментом становления личности.

ЖЕНЯ. Какой личности? Димка — личность? Да он еще сопляк, его даже нельзя считать по-настоящему виноватым...

ОЛЬГА. Женя, он умер.

ЖЕНЯ. Я знаю.

НИКОЛАЙ. Довольно, я понял. Но к чему тогда весь этот маскарад? Вы явились на похороны в траурном платье, а кто умер? — сопливый Димка, которого вы ни во что не ставите, а семья, в которую вы, как мне кажется, влюблены, — жива.

ЖЕНЯ. Семья? У вас теперь нет сына, какая семья жива? Вы как надкусанный пирожок, истекающий остывшим повидлом. Но дело даже не в этом. Просто мне очень хотелось принять участие в вашей домашней церемонии. Помните? Вы, Ольга, были в узком длинном платье и в шляпке с черной вуалью, Машенька стояла, гордая своим горем, как трагическая актриса. Лица у все были строгие, но вовсе не мрачные и не заплаканные, и всеми вами владел какой-то хорошо мне понятный, но грешный восторг... Это напоминало дикарский ритуальный танец, и я так удачно исполнила свою партию, что вы совсем не удивились моему внезапному появлению, несмотря на то, что Димка, насколько я знаю, ничего не писал вам обо мне... И... я же не всегда была такая умная, как сейчас. Слава Богу, что он умер, слава Богу, потому что нет больше этой мутной страсти, все чисто... Надо же было это отпраздновать...

НИКОЛАЙ. Так вы все-таки его любили?

ЖЕНЯ. Отстаньте от меня с вашей любовью... Вот так вот мы сидели, вцепившись друг в друга. Такая судорожная любовь — хорошо ли это?

Женя при этом обнимает сама себя, стоя ко мне спиной — это очень забавно выглядит. Николай уже снова набил трубку и теперь курит. Мне тоже хочется курить. Ольга медленно отходит от него и садится в то кресло, где раньше сидела Женя.

ОЛЬГА. Но вы понимаете, Женя, что я очень, слышите ли, очень люблю своего мужа?

ЖЕНЯ. Да. Вы почитаете его, вы жить без него не можете, а вот... Эх, окажись я на вашем месте, не пришлось бы мне столько раз вляпываться во всякую гадость, прежде чем вернуться к своей шестнадцатилетней сущности...

ОЛЬГА. Женя, а ваши родители?

ЖЕНЯ. Их нет. Перед вами незаконная дочь вечно пьяного дон-жуана и мрачной старой девы, склонной к ипохондрии. Сидя у окна в моей родной московской квартире, я имела уникальную возможность видеть свой жизненный крест в натуральную величину. Мой крест — перекресток: направо пойдешь — в булочную попадешь, налево пойдешь — в ЖЭК попадешь, прямо пойдешь, слава Богу, в книжный магазин, где работает подруга моей матери, попадешь. И, Оля, моя мать не так образованна, как вы, она не умеет рассказывать саги, не знает древней истории и у нее нет мужа — детского писателя. Она живет теперь в интернате для престарелых сумасшедших, а отец — я вообще не знаю, где живет.

ОЛЬГА. Вы упрятали ее в сумасшедший дом?

ЖЕНЯ. Она попала туда без моей помощи, а забирать ее оттуда у меня нет никакого желания. Вам дико это слышать? Ничего. Ведь это ваш сын сорок дней назад сиганул головой вниз черт знает, с какого этажа, потому что духовная стерильность вашей семьи действует на иммунную систему хуже модной болезни. А я пришла к вам с улицы, и, когда что-нибудь непоправимое случится еще и с вашей дочерью, вы поймете, что моя... несвежесть, что ли... лучшая защита от непредусмотренных сюжетом воздействий окружающей Красную гостиную среды. Так что, видите ли, моя невинность — не от наивности.

ОЛЬГА. Невинность?

ЖЕНЯ. И мы с вами нашли друг друга — вот что интересно.

Женя подходит к окну и чуть приоткрывает его. Не знаю, как ей, а мне холодно.

ОЛЬГА. Какой ужасный туман! Сорок дней туман.

ЖЕНЯ. Вот я приоткрываю окно и впускаю в комнату немножко этого тумана. Он бледнеет, бледнеет, растворяется и становится воздухом Красной гостиной, ха-ха! (закрывает окно) А что, нет ли у вас какого-нибудь родового бога, вроде Яхве? Честное слово, вы как древние евреи, не доросшие еще до монотеизма и воображающие, что каждому роду или народу соответствует свой бог, причем ваш самый сильный...

Вдруг появляется в дверях Маша в длинной ночной сорочке. У нее совершенно красные глаза.

МАША. Папа!

НИКОЛАЙ. Что?

МАША. Ты ведь богатый? Очень?

ОЛЬГА. О чем ты, Маша? И почему в таком виде?

МАША. Женя говорит, что за Красную гостиную тебе государство платит деньги.

И тут же уходит.

НИКОЛАЙ. Женя, что это значит?

ЖЕНЯ. Только то, что я уже сказала о ваших книгах и о внешней идилличности вашего внутреннего мира — это как раз то, чем вы торгуете, чтобы накормить семью. Господи, да что ж я все болтаю... Я беременна. Вот.

НИКОЛАЙ. То есть? От Димы?

ЖЕНЯ. А что ж, я к чужим людям приехала с таким большим чемоданом?

У Жени изменилось настроение, это видно по ее лицу и движениям. Она бросается к Николаю.

ЖЕНЯ. У вас будет внук. Я, когда в прошлый раз приезжала, не знала еще этого.

ОЛЬГА. Женя, но...

ЖЕНЯ (Николаю). Вы меня не прогоните, правда? Я хочу... Мой сын должен воспитываться здесь, чтобы Ольга ему рассказывала старинные предания, а вам чтоб было опять, для кого писать сказки, да?

НИКОЛАЙ. Конечно, Женя, раз такое дело, вы можете жить у нас.

ЖЕНЯ. Вот... Вот я в первый раз в жизни счастлива! Я буду жить невесткой в вашем доме, если уж не могу вдруг сделаться вашей родной дочерью.

НИКОЛАЙ (смеясь). Все же это нечто странное — дочерняя любовь к чужому мужчине.

ЖЕНЯ. Да я и Дмитрия иногда любила какой-то именно дочерней любовью — через вас... Я не знаю, как это объяснить, конечно, если б он был жив, я никогда не решилась бы родить от него ребенка, но теперь, когда его нет, я и без него могу стать вашей... вашей невесткой. Ой, как все хорошо.

ОЛЬГА (Жене). Ну вот, а вы тут так шумели, напугали меня до смерти...

ЖЕНЯ (Николаю). Вы сами-то понимаете, что за чудо вы тут создали? Понимаете, конечно, но мне лучше видно — поэтому я даже больше вас отвечаю за чистоту воздуха, а равно и за чистоту знака.

НИКОЛАЙ. По-вашему выходит, мы здесь и не живем вовсе, а так — что-то означаем?

ЖЕНЯ. В конечном счете ничего, кроме самих себя, но все равно — здорово!

ОЛЬГА. Женя, будете еще умничать — родить вам учебник по философии против шерсти.

Я сразу слышу звонок, а они — только когда он повторяется.

ОЛЬГА. Пойди, открой, Коля.

Николай уходит и возвращается вместе с Андреем, у которого в руках довольно большой портфель.

АНДРЕЙ. Здравствуйте.

НИКОЛАЙ и ОЛЬГА. Здравствуйте.

ЖЕНЯ. Привет, Андрюша.

АНДРЕЙ. Вот. Мне передали, что сегодня сороковой день, и что Женя здесь. Я тогда не успел приехать на похороны.

ЖЕНЯ. Это наш однокашник. Он был Диминым соседом по общежитию.

ОЛЬГА. Проходите пожалуйста. Вы жили с ним в одной комнате?

АНДРЕЙ. Нет. Там каждому дают отдельную клетку, очень маленькую, с такими тонкими стенками, что слышно даже дыхание соседа.

ОЛЬГА. Вы, может быть, что-то знаете?

АНДРЕЙ. Не больше, чем вы или Женя.

ОЛЬГА. Это так ужасно, его привезли в закрытом гробу, он так страшно изувечен, что нам даже не позволили взглянуть на него.

ЖЕНЯ. Я его видела.

ОЛЬГА. Как — видели?

ЖЕНЯ. Он лежал ничком и руки вот так под себя... Он даже не раскинул руки, когда падал.

ОЛЬГА. Простите. Я пойду приготовлю что-нибудь. (уходит).

АНДРЕЙ. Ой, Женя, ты покрасила волосы?

ЖЕНЯ. Уже давно.

АНДРЕЙ. А я ведь так и не видел тебя с тех пор.

ЖЕНЯ. Ну и что?

АНДРЕЙ. У меня еще поручение к тебе от нашего научного руководителя. (Николаю) Простите, я говорю о таких вещах...

НИКОЛАЙ. Ничего. Дело житейское, я понимаю.

АНДРЕЙ (Жене). Ты совсем забросила занятия. Он очень недоволен. Ты вернешься к пятнице?

ЖЕНЯ. Я не вернусь в Москву.

АНДРЕЙ. Что ты! Это невозможно. Сейчас стало известно, что готовится собрание сочинений Жан-Поля. Нам что-то хотят поручить. Я говорил с редактором, он очень интересовался твоим переводом и статьями.

ЖЕНЯ. Я очень рада. За Жан-Поля.

АНДРЕЙ. И все?

ЖЕНЯ. Я остаюсь здесь.

АНДРЕЙ. Что ты, там же серьезная работа.

ЖЕНЯ. Но мне всегда казалось, что германистов в Москве даже больше, чем достаточно, и нет необходимости прибегать к помощи пятикурсников.

АНДРЕЙ (Николаю). Представляете, она ведь не первый год этим занимается, ее имя уже известно, на ее статьи ссылаются самые серьезные ученые, а тут вдруг...

НИКОЛАЙ. Жан-Поль... Это Жан-Поль Сартр?

Андрей и Женя, не удержавшись, хохочут.

ЖЕНЯ. Извините нас, не обижайтесь... Просто все на этом попадаются... На одном и том же... Это другой Жан-Поль, немецкий...

НИКОЛАЙ. Я не знаю...

АНДРЕЙ. Ну вот, видишь... А ты... У меня остались твои заметки, я прочел — это готовая диссертация, а из того, что останется... можно сделать по крайней мере два диплома...

ЖЕНЯ. Ну ты шутник... Наш друг Жан-Поль говорит, что в царстве морали нет малого, и поэтому для смешного остается лишь царство рассудка... Я дарю тебе эти заметки, можешь сочинить из них хоть дипломную работу, хоть диссертацию. По-моему, очень смешно. Эти Жан-Полевские штудии развлечение весьма изысканное, не с некоторых пор не для меня.

АНДРЕЙ. С каких это пор? (Николаю) Она на втором курсе сделала блестящий перевод "Геспера"... Это такая вот толстенная книга...

НИКОЛАЙ. Постойте, так будет издан и ее перевод тоже?

ЖЕНЯ. Перевод не закончен. Но ты, Андрюша, вполне можешь доделать эту работу сам. Обещаю, что никаких претензий иметь не буду.

АНДРЕЙ. Ну знаешь, в конце концов, у меня своя работа, и я еще никогда не жил на иждивении женщин.

ЖЕНЯ. Я все сказала. Можешь взять мои бумаги себе, можешь подарить какому-нибудь лентяю, только поумнее. Можешь их вовсе выбросить. Я собираюсь самым банальным образом родить ребенка и сидеть с ним тут, сидеть, сидеть...

Я с удивлением наблюдаю, как Женя для убедительности садится на пол, а не менее моего удивленный Андрей усаживается рядом с нею.

АНДРЕЙ. Тогда объясни мне, дураку, почему при этом нельзя продолжать работу?

ЖЕНЯ. Можно. Но я не хочу.

НИКОЛАЙ. А по-моему, вы не правы, Женя. Ольга вам поможет, в крайнем случае пригласим няню. Будет вам и диплом, и диссертация.

ЖЕНЯ. А потом? Читать ребенку по вечерам отрывки из своих переводов и комментарии к "Зибенкезу" вместо ваших сказок?

НИКОЛАЙ. Но дети вырастают, и когда-нибудь он сам потребует вместо моих сказок ваши научные труды. Это нужно, чтобы не вышло, как с Димой, вы же сами говорили...

ЖЕНЯ. Я совсем не то говорила. И вообще, когда он подрастет, -ха-ха! — вы наконец состаритесь.

НИКОЛАЙ. И что?

ЖЕНЯ. И уйдете на покой.

При этом она прикладывает ладони к щеке, закрывает глаза и, наклонив голову, показывает, как Николай уйдет на покой.

НИКОЛАЙ. Вы хотите вырастить убийцу?

ЖЕНЯ. Ага!

НИКОЛАЙ. И все-таки я считаю, что вам следует продолжить занятия.

ЖЕНЯ. Андрей, у тебя что в портфеле, не моя ли рукопись?

АНДРЕЙ. Она.

ЖЕНЯ. Дай-ка сюда. (Она роется в портфеле). И зачем ты все это тащил? Вот... Нет, вот эта тетрадка...

Да, они, разумеется, уже не сидят на полу.

ЖЕНЯ. Вот. Она называет это "ученым остроумием"... Скажите, почти как Николай Кузанский... Коля, вам надо взять псевдоним: Николай Кузанский... Вот. "...следует поразмыслить над тем, не будет ли приятным и полезным такое собрание статей, в котором совершенно без всякой прямой и определенной цели смешаются и перетасуются, как карты, подобно Лессингову духовному бросанию костей, идеи всевозможных наук, идеи, которые сослужили бы службу человеку, умеющему извлекать пользу из игр; что же касается такого собрания, то у меня оно есть, и я умножаю его каждодневно, ...для того, чтобы приучить голову к той свободе, которая должна быть присуща сердцу..." Вот что тебе надо, Андрюша, для твоей будущей диссертации. Узнай поточнее, по-моему, в Германии опубликовано частично это собрание — замечательная гимнастика для германиста. А у меня в голове этих "Ideenwurfeln" и без того хватает — дамского образования, которое нынче можно получить на филфаке, вполне достаточно для того, чтобы было о чем поговорить с собственным подросшим ребенком, разве не так? А, Николай?

НИКОЛАЙ. Я пойду, помогу жене на кухне.

АНДРЕЙ. Ради Бога, извините нас.

НИКОЛАЙ. Я же сказал — ничего. Дмитрий уже сорок дней, как умер, а Жан-Поль, по-видимому, бессмертен.

АНДРЕЙ. Не шутите так. Мне и без того очень неловко...

НИКОЛАЙ. Кстати, он в каком веке жил?

ЖЕНЯ. Не скажу.

НИКОЛАЙ уходит.

ЖЕНЯ. Ты можешь курить.

АНДРЕЙ. Но ты же...

ЖЕНЯ. Уж сигаретного дыма я во всяком случае не боюсь.

АНДРЕЙ. (закуривает) Спасибо. Хм.. Я и не знал, что вы с Димкой были женаты.

ЖЕНЯ. Это ты к чему?

АНДРЕЙ. Ну так...

ЖЕНЯ. Ты брось это. Тогда мы еще женаты не были.

АНДРЕЙ. Женя, а может быть...

ЖЕНЯ. Не может ничего такого быть.

АНДРЕЙ. Но ведь мы с тобой...

ЖЕНЯ. Не было этого, понял? Ничего не было.

АНДРЕЙ. Зачем ты сюда приехала? Я этого объяснить себе не могу.

ЖЕНЯ. И не надо.

АНДРЕЙ. Тебе будет трудно одной с ребенком.

ЖЕНЯ. Так говорить — пошло. И между прочим — извините! — я разве одна? Я ведь буду жить тут не со своей матерью, а с семьей отца моего ребенка.

АНДРЕЙ. Сядешь на шею к чужим людям?

ЖЕНЯ. Учитель нашелся.

АНДРЕЙ. Я не хотел тебе рассказывать, но расскажу.

ЖЕНЯ. Я слушаю, слушаю.

АНДРЕЙ. Ты должна знать, что в последнее время он тебе изменял.

ЖЕНЯ. Димка? Да? Интересно.

АНДРЕЙ. Помнишь, ты однажды пришла к нему вечером, а его не оказалось дома?.. Ты еще тогда посидела немного у меня.

ЖЕНЯ. Помню, ну и что, он был у женщины?

АНДРЕЙ. Нет, женщина была у него.

ЖЕНЯ. Не надо наговаривать на покойника, я бы услышала, если б он был там — перегородка ведь тоненькая...

АНДРЕЙ. А я нарочно старался говорить погромче и всячески шуметь, а потом включил магнитофон.

ЖЕНЯ. Но...

АНДРЕЙ. Вот так — к нему пришла дама, и он просил всем говорить, что его нет.

ЖЕНЯ. Ха-ха! Воображаю, как он струсил, услышав мой голос, и — бедная женщина — он, наверное, ей рот зажимал, когда она хотела чихнуть...

АНДРЕЙ. Прости, что я тогда тебя обманул, я не знал, что вы женаты.

ЖЕНЯ. А вот приставал ты ко мне совершенно напрасно, даже если бы мы женаты и не были.

АНДРЕЙ. Послушай...

ЖЕНЯ. Это было очень давно и теперь стало очень большой неправдой, слышишь?

АНДРЕЙ. А что, аборт делать уже поздно?

ЖЕНЯ. Глупый ты, Андрюша, и не лечишься.

АНДРЕЙ. Я глупый? Кто в этом доме сочиняет сказки? Разве ты? Ты же здесь, как собака приблудная. Ты сдохнешь так — нанялась в дочки к знаменитому писателю... Эти родители прекрасно могли бы обойтись без тебя.

ЖЕНЯ. Вряд ли. А тебе лучше всего жениться на их настоящей дочке.

АНДРЕЙ. А есть и такая?

ЖЕНЯ. Да, замечательная дочка, удивительная дочка. Сегодня, например, она решила попробовать наркотики и здорово втрескалась опиумом.

АНДРЕЙ. Ты предлагаешь мне жениться на юродивой?

ЖЕНЯ. Это вовсе не обязательно, но она прекрасно воспитана и образованна. Лучшая жена для филолога, а еще лучше — для философа. И никакая она не юродивая, просто надо ее поскорее пристроить, иначе — ведь обалдеешь от такого невеселого выбора: сделаться ханжой или наоборот — посвятить жизнь развлечением.

АНДРЕЙ. Что, она тебе мешает?

ЖЕНЯ. Пока нет... А, ерунда все это... Бедный Димка, какая же у него была муть в голове... Никогда не видела ничего более обнаженного и дрожащего, чем этот Димка... Мальчик из бархатного футляра.

АНДРЕЙ. Ты ответь, ты Димку любила?

ЖЕНЯ. Вот пристали все ко мне. Знаешь, сына своего, когда он родится, я буду любить такими словами: ты, сынок, маленький и никакой, а вырастешь — будешь большим и мудрым, и я тебя за это люблю.

АНДРЕЙ. Это...

ЖЕНЯ. Это не в царстве морали, а в царстве рассудка — бесконечный простор для смешного.

АНДРЕЙ. Ты ненормальная.

ЖЕНЯ. Знаешь, не надо издеваться надо мной. Димку мы с тобой помянули, Жан-Поля тоже — уезжай. Бумаги мои оставь у себя. Подожди. Вот ты заладил: "работа, работа". Ослы тоже работают, причем именно они ищут в этом счастья и находят, голубчики, а счастливые делают добро, реже — зло, не трудясь, просто так, от полноты своей.

АНДРЕЙ. Значит, вы тут полные все — чуть штаны не лопаются — толстые, попросту говоря?

ЖЕНЯ. Ха-ха! Страна толстых и полных жизни...

АНДРЕЙ. Не затопите город своим жиром.

ЖЕНЯ. Жир по-древнерусски — богатство?

АНДРЕЙ. Не дом, а шкатулка для драгоценностей. У тебя вместо сердца — прозрачный камень.

ЖЕНЯ. Сентиментальность есть большой грех и отвратительное свинство, а блестящие камушки действительно ничего не делают и не чувствуют, но, тем не менее, очень хороши.

АНДРЕЙ. Ладно, я пошел.

ЖЕНЯ. Привет... научному руководителю.

АНДРЕЙ. Полная драгоценность или дорогая полноценность...

ЖЕНЯ. Иди, я помашу тебе рукой из окна.

Андрей уходит, Женя открывает окно и машет рукой. Не знаю, видит ли она его в тумане — мне не разглядеть даже ее руки, как я ни напрягаю зрение. Входит Ольга.

ОЛЬГА. Почему он ушел? Все почти готово.

ЖЕНЯ. Он не за тем приходил. Он, как водится, сделал мне массу разнообразных предложений.

ОЛЬГА. А вы?

ЖЕНЯ. Я наврала ему, что мы с Димкой были расписаны и обвенчаны.

ОЛЬГА (закрывая окно). Полюбуйтесь-ка на наше отражение. Вам не кажется, что мы все-таки поразительно похожи.

ЖЕНЯ. Как похожи все грациозные женщины в одинаковых платьях.

ОЛЬГА. Совокупность определений, или — как вы тогда сказали...

ЖЕНЯ. Высокая, стройная, пышноволосая, — хороша, безусловно, хороша, но как будто ее и нет.

ОЛЬГА. Нас можно перепутать.

ЖЕНЯ. Мы с вами вполне могли бы уместиться в одной красивой женщине или в одном красивом платье пятьдесят шестого размера. У нас было бы тогда четыре руки, четыре ноги и два лица под одной роскошной прической. Вам от этого грустно?

ОЛЬГА. Мне от этого никак. А вам?

ЖЕНЯ. Тем более.

НИКОЛАЙ (входит с трубкой в зубах). Оля, поди посмотри там, кажется, уже готово.

Ольга уходит.

НИКОЛАЙ. А где Андрей?

ЖЕНЯ. И его я тоже выгнала. Выбросила в окошко, как лишнюю мебель, которая портит интерьер.

НИКОЛАЙ. Женя, вам не стоит так вести себя.

ЖЕНЯ. Почему же? Он настаивал, чтобы я отсюда уехала. Я считаю это оскорблением. А вы?

НИКОЛАЙ. Мы очень рады, Женя, что вы решили поселиться у нас. Но будьте все-таки сдержанней.

ЖЕНЯ. У вас есть вино?

НИКОЛАЙ. Конечно.

ЖЕНЯ. Налейте.

НИКОЛАЙ. Давайте подождем Ольгу.

ЖЕНЯ. С Ольгой мы еще успеем выпить. А пока давайте без нее, тем более, что она считает, что мы с ней вполне взаимозаменяемы.

Николай берет из бара бутылку. Когда он оборачивается к Жене, то видит ее сидящей в кресле нога на ногу. В продолжение разговора она, не меняя позы, делается каким-то образом, все развязнее, Николай подает ей бокал с вином.

ЖЕНЯ. Выпьем за Димку. Да упокоит Бог его глупую душу. (Неожиданно) Ваше здоровье! (пьет).

НИКОЛАЙ (делает глоток и замирает). Как вы сказали? Женя, что с вами опять?

ЖЕНЯ. Ничего. Вон там, на журнальном столике, Андрей забыл сигареты. Дайте мне штучку.

НИКОЛАЙ. Вам же нельзя курить.

ЖЕНЯ. Не печальтесь, ничего с вашим наследником от одной сигареты не случится.

НИКОЛАЙ (дает ей всю пачку). И по-моему, вы вообще не курили.

ЖЕНЯ. Верно, здесь не курила.

НИКОЛАЙ. А если где-то еще, то я не видел.

ЖЕНЯ. Ха-ха!

НИКОЛАЙ. Что вы смеетесь?

ЖЕНЯ. Видели вы меня, еще как!

НИКОЛАЙ (начинает беспокоиться). Не помню.

ЖЕНЯ. Какого цвета у меня волосы?

НИКОЛАЙ. Желтые.

ЖЕНЯ. Правильно, краска желтая, а на самом деле?

НИКОЛАЙ. Не знаю.

ЖЕНЯ. Красивого пепельного оттенка. И еще у меня были очки, вот такие вот большие.

Женя при помощи пальцев изображает очки и через них смотрит на него.

ЖЕНЯ. И теперь не узнаете? А так?

Она извлекает откуда-то настоящие очки и цепляет их на нос, смешно задрав его кверху.

НИКОЛАЙ. Что это, Женя?

ЖЕНЯ. Где вы были вечером накануне того дня, когда вам сообщили о Димкиной гибели? Ведь в Москве?

НИКОЛАЙ. Женя, я...

ЖЕНЯ (нараспев, как рассказывают сказку, как "жили-были"). Невестка Фамарь...

НИКОЛАЙ. Не надо...

ЖЕНЯ. Невестка Фамарь тогда надела на лицо покрывало, чтобы стать совершенно похожей на блудницу, и села у дороги. И вот, он увидел, старый романтик, — у дороги сидит блудница, — и она спросила: а что ты мне дашь? — и он дал ей кое-что, и вошел к ней, и она зачала, и родила сына... Это ваша зажигалка? (щелкает зажигалкой и долго держит огонек у самых своих глаз). Вот. Невестка была в очках и с пепельными волосами, а когда она сняла очки, в комнате было уже темно, и вы не видели ее лица. Кроме того, у нее не очень-то запоминающееся лицо — все красавицы похожи друг на друга. И она собирается родить сына, чтобы продолжить ваш род людям и курам на смех...

НИКОЛАЙ. Как же можно...

ЖЕНЯ. Вам стыдно за меня? Ах, вас за себя стыдно... Бросьте, мужчина имеет право иногда расслабиться, особенно в чужом городе, и далеко не всегда это имеет такое многозначительное продолжение.

НИКОЛАЙ. Как же вы...

ЖЕНЯ. А вот так вот. Вот так вот.

НИКОЛАЙ. Ну ладно, я, может быть, этого и заслуживаю, но за что вы Ольгу так оскорбили? Она же так радуется сейчас, что у нее будет внук...

ЖЕНЯ. А она ему вовсе не бабка, а чужая тетка. Ну и пусть радуется. Она же об этом не узнает... о том, что ребенок ей даже не родственник.

НИКОЛАЙ. Сейчас вы возьмете свой чемодан и уберетесь отсюда.

ЖЕНЯ. И не подумаю. ...И тогда ему донесли: вот, невестка твоя, Фамарь, впала в блуд и беременна от блуда, — и он сказал: пусть ее сожгут, — но она показала ему зажигалку и спросила: чья это зажигалка? — и тогда он сказал: она правее меня... Ибо в царстве морали нет места для смешного, а если подумать головой, то это ужасно смешно.

НИКОЛАЙ. Уезжайте, прошу вас. Я дам вам денег на первое время, а там — как хотите.

ЖЕНЯ. Ой, не торопитесь принимать решения, как-никак, у нас с вами будет сын. А если я уеду, Ольга обо всем догадается, она не дура. И я никого не обидела. Я только собираюсь родить вам нового Димку, взамен того, фарфорового, что свалился с этажерки и разбился вдребезги, так что его даже родная мама узнать не могла. Пусть зовут его Дмитрий Дмитриевич — какая разница для меня? А вам не все ли равно, Ольгина в нем кровь или моя? А я — настолько-то я еще человек, чтобы самостоятельно выбрать себе хотя бы мертвого мужа, — я хочу жить в том доме, который построили вы, куда я ни за что бы не попала, если бы первый Дмитрий был жив, но не потому что я для него плоха, а потому, что его время началось бы не раньше вашей смерти, а мое тогда бы уже наверняка кончилось. Поймите, все решилось как нельзя лучше — у вас будет сын, у меня дом.

НИКОЛАЙ. Я начинаю подозревать, что вы сами его убили.

ЖЕНЯ. Ха-ха! Нет, честное слово.

НИКОЛАЙ. Какое у вас может быть честное слово?

ЖЕНЯ. Самое обыкновенное. Кого я обманула? Во-первых, вас никто не неволил, и вы отлично знали, что от этого бывают дети, а во-вторых, речь не идет о вашей любви, наплевать я на нее хотела, а о продолжении рода. Я-то ведь осталась на всю жизнь без мужа, не так ли? Я что, радоваться сюда приехала? Как же вам не совестно? И что вы мучаетесь — сын ведь у вас, новенький, свеженький, которого вам уже не угробить, об этом я позабочусь. Во всяком случае, филологом он не будет. Что за игры здесь затеяли: отец писатель, сын филолог, мать в прошлом редактор, а ныне просто мать... У вашего нового ребенка, считайте, что вовсе нет матери. Эх вы, Коля, отец семейства, он же церемониймейстер, он же мудрец-сказочник... Ничего не изменилось. Подумаешь, одной женщиной в доме больше... Еще неизвестно, что будет с вашей Машей. Вот когда вы мне обрадуетесь!

НИКОЛАЙ. Кажется, ваша мать в сумасшедшем доме? Возможно, это у вас наследственное?

ЖЕНЯ. Нет, Коленька, я не сумасшедшая, я остроумная, хоть и не веселая. Однако, где Ольга? Я хочу есть.

НИКОЛАЙ. Только не трогайте Ольгу, ради Христа.

ЖЕНЯ. Да я не буду ее трогать — она мне не соперница, я к вам в жены не набиваюсь.

НИКОЛАЙ. Вся ваша прошлая и будущая жизнь, стало быть, одна невеселая острота?

ЖЕНЯ. Ага. Не поэтическая, но рассудочная фигура, если можно так выразиться.

НИКОЛАЙ. А не шарлатанство ли это?

ЖЕНЯ. А это вы слишком многого от меня хотите, чтоб умная, красивая, Жан-Полем занимается — и к тому же не шарлатанка.

НИКОЛАЙ. Я от вас, поверьте, ничего не хочу.

ЖЕНЯ. А я хочу есть.

Входит Ольга с подносом, и, пока Женя помогает ей накрыть на стол, Николай стоит, отвернувшись к окну... Мне грустно оттого, что я не могу взять со стола какой-нибудь кусочек.

ОЛЬГА. А, вы уже пили без меня?

НИКОЛАЙ. Да, немного.

ЖЕНЯ. Сейчас выпьем все вместе.

ОЛЬГА. Пожалуйста, садитесь.

Они садятся, Николай разливает вино, некоторое время все молчат. Никто, кроме меня, не видит, как входит Димка. Он останавливается и любуется всей компанией.

ДИМКА. Дверь была не заперта. Я, похоже, успел вовремя. Так торопился на свои поминки.

Все обернулись. Женя медленнее остальных.

ЖЕНЯ. Пошляк!

ДИМКА (Жене). Ха! Что ты здесь делаешь, а?

Женя встает, он ловит ее за руку.

ДИМКА. А?

ЖЕНЯ. Я здесь живу.

ДИМКА. Давно?

ЖЕНЯ. Нет.

ДИМКА. В качестве моей вдовы?

ЖЕНЯ. В качестве матери твоего сына.

ДИМКА. А разве он у меня есть? Что-то не помню такого.

ЖЕНЯ. Нет, так будет. Дело нехитрое.

ДИМКА. Если ты здесь недавно, значит, еще не успела привыкнуть и не будешь очень переживать от того, что тебе придется в скором времени отправиться восвояси.

ОЛЬГА. Дима! Как ты себя ведешь!

НИКОЛАЙ. Поскольку я сильно сомневаюсь в том, что имею дело с призраком, у меня есть к тебе два вопроса: где ты был и кого мы похоронили?

ДИМКА. Вам лучше знать, не я же его хоронил. А что касается меня, то я был у женщины. (Жене) Слышишь, ты?

ЖЕНЯ. Какой ты небритый...

ДИМКА. По документам я вообще покойник. Надеюсь, вы не забыли сегодня посетить мою могилу?

ОЛЬГА. Ты пьян.

ДИМКА. Это такое пьянящее ощущение — быть хладным трупом!

НИКОЛАЙ. Сядь, Дмитрий. Я повторяю свой вопрос: кто этот человек, который выбросился из окна вместо тебя?

ДИМКА. Это ее бывший любовник.

ЖЕНЯ. Мой?

ДИМКА. Да нет же, той женщины, но может быть, когда-то и твой тоже.

НИКОЛАЙ. Как же вас могли перепутать?

ДИМКА. Он примерно одного роста со мной, одеты мы все почти одинаково, а лицо, сами знаете, так было изуродовано, что узнать, кому оно на самом деле принадлежит, было невозможно.

НИКОЛАЙ. Но ведь он выбросился из твоего окна.

ДИМКА. Да.

НИКОЛАЙ. Ты был при этом?

ДИМКА. Да, я бросил все, как было, и мы с ней убежали.

ОЛЬГА. С Женей?

ДИМКА. Нет — с той женщиной.

НИКОЛАЙ. Но ведь не ты его убил?

ЖЕНЯ. Да успокойтесь вы с убийствами, слышите? Никто, никто никого не убивал.

ОЛЬГА. Господи... Как звали-то его?

ДИМКА. Понятия не имею.

ОЛЬГА. А как он попал к тебе в комнату?

ДИМКА. Должно быть, хотел ее уличить. Я не стал выяснять подробностей, не до того было. И зачем он вышел в окно, а не в дверь, тоже не знаю. Во всяком случае я ему указал на дверь.

ОЛЬГА. Дима, миленький, что ж ты натворил-то...

ДИМКА. Мама, а что? Я здесь буду жить. Женька, наверное, заняла мою комнату — буду спать в гостиной, на диване. Как хорошо — теперь хоть война, хоть потоп — меня никто ни о чем не спросит. Я ведь похоронен. И плита есть на могиле, да? И крест? Все — на мне поставили крест — мое место в Красной гостиной.

ЖЕНЯ. Шкатулка закрыта, ключ потерян. Принимайте назад своего покойничка. Это такой уютный гробик, обитый изнутри красным бархатом. Лень в квадрате, в кубе, в коробочке.

ДИМКА. Отец, пусть эта рыба со мной не разговаривает.

ЖЕНЯ. Сначала ты вылез из могилы, потом, чего доброго, запросишься назад в материнскую утробу? Трус. Лжедмитрий.

НИКОЛАЙ. А на что вы жили... с той женщиной? Ее-то ты хоть помнишь, как зовут?

ДИМКА. Помню, но вам не скажу. А на что жили — ну, она что-то зарабатывала, я ей помогал, да нам много и не надо было.

НИКОЛАЙ. А зачем ты сюда пришел?

ДИМКА. Пришел.

ЖЕНЯ. Правильно. Вот, Николай, ваши дети живут здесь, живут, и, даже становясь мертвецами, приходят сюда гнить. Вот. Это все ваше, родное. Кормите теперь райскими яблочками избалованного сорокадневным пребыванием на том свете сына.

НИКОЛАЙ. Женя, вот тут вы несколько перестарались — вы готовы и его выставить за дверь.

ДИМКА. А почему она так уверена, что сама останется здесь?

НИКОЛАЙ. Я думаю, вам надо все-таки поговорить. Пойдем, Оля.

Они уходят.

ДИМКА (им вслед). А где Маша?

ЖЕНЯ. Спит, накачанная наркотиками. Пока ты радовался избавлению от прозы жизни, она тоже даром времени не теряла.

ДИМКА. Твоя работа?

ЖЕНЯ. Скорее — твоя лень.

ДИМКА. Добилась своего?

ЖЕНЯ. Чего своего?

ДИМКА. Места в жизни.

ЖЕНЯ. А ты? Избавился наконец от недочеловеческого одиночества?

ДИМКА. Как ты смеешь меня ненавидеть?

ЖЕНЯ. Я тебя не ненавижу, а вовсе не вижу. Не надо было столько плакать — я тебя предупреждала. Вот и выплакал все глаза, а заодно и душу.

ДИМКА. Тебя послушать — у меня души никогда и не было.

ЖЕНЯ. Да не слушай ты меня.

ДИМКА. Кто ж станет слушать кошку, которая больше всего на свете любит греться на солнышке.

ЖЕНЯ. Может, ты знаешь что-нибудь выше и краше настоящего комфорта? Так поделись.

ДИМКА. Из тебя получилась бы прекрасная одинокая старуха.

ЖЕНЯ. Конечно, что может нарушить уединение женщины, которая по глупости влюбилась в человека, у которого за душой нет ничего кроме того же самого комфорта, иначе говоря, дома, который построил — кто? — не он.

ДИМКА. Скажи еще — по неопытности.

ЖЕНЯ. Ах, мой ангел... Мы с тобой столкнулись лбами на пути в разные стороны: ты у меня был последним мужчиной, а я у тебя — наоборот — первой женщиной. А ты хотел, чтобы я, еще не зная даже тебя, жила бы, добрая и добродетельная, ждала спокойненько, когда ты выйдешь наконец из ребяческого возраста, уморишь своего папу и найдешь меня, чтобы увести с собой? Добрая и добродетельная одинокая старуха встречает высокородного пилигрима, вернувшегося по весне из Святой Земли. Престарелый наследник получает наконец отцовскую корону, а весеннее солнце растапливает тем временем замороженное за зиму и дышащее снежной свежестью лицо прекрасной дамы, и оно становится ноздреватым и морщинистым, а потом вовсе исчезает, и остается кошка, которая греется, греется на солнышке, получая, как заслуженный пенсион, свою долю животной радости. Вот тебе и сюжет для сказки — совсем не как у твоего отца. Совсем по-другому.

ДИМКА (садится, еще в пальто). Ты раньше так со мной не говорила.

ЖЕНЯ. И ты вел себя иначе, правда? Лихо притворялся, будто все здесь твое, а оказалось — отцовское. Напичканный сказками и воспоминаниями обо всех рождественских гусях, съеденных тобою за всю твою долгую и праведную жизнь в стенах Красной гостиной, которая для тебя не больше, чем гусиный хлев, — самозванец.

ДИМКА. Давно я тебя не видел.

ЖЕНЯ. И?

ДИМКА. И у меня опять разболелась голова.

ЖЕНЯ. Расскажи еще про то, что твоя мигрень — символ одиночества.

ДИМКА. Не ори. Это все равно, что нестерпимая вонь, которая слишком сильна, чтобы человек мог оставаться в здравом рассудке. А рядом, совсем близко, сидит другой человек, не слышит вони и не верит, что тут (он потер рукой лоб) воняет.

ЖЕНЯ. Что ты — чего захотел! — быть самим собой! Человеческая индивидуальность, эгоизм и одиночество — это одно и то же, милый. И лишь тот, кто отказался от себя, как я, как Ольга, перестает быть одиноким и получает в награду Красную гостиную, шкатулку, которая настолько полна творениями маленького родового божка — Николая, что в ней нет места ни для боли, ни для вони. Не стремился бы ты к автономии — не болела бы голова.

ДИМКА. А человеческого ничего мне не позволено?

ЖЕНЯ. Позволено. Только не полезно. Если ты не видел здесь ничего, кроме человечной буржуазности, ты ни черта не понимаешь в домашнем уюте. Но я в это не верю. Ты нарочно все разрушил — бросился в Москву — почему в Москву? — изучать филологию, которая нужна тебе не больше, чем козе баян, мне навешал лапши на уши...

ДИМКА. Как же, на такие уши повесишь что-нибудь! На них даже серьги не держатся.

ЖЕНЯ. Это клипсы, я ношу клипсы. Вот мне было все позволено. В силу отсутствия какого бы то ни было воспитания, образования, корней, традиций — и всего прочего, чего у тебя было с избытком, — я угробила свою юность, да, это так, зато я от каждого встречного брала то, что чувствовала своим, и собирала себя по кирпичикам, отдавая взамен каждого такого кирпичика немножко честной репутации, немножко настоящей честности. У меня не было дома, я была равнодушна к своей матери, как Павлик Морозов в юбке — ты тоже, но иначе, как бывают равнодушны к мебели или к глубоко почитаемой святыне. И не ври мне пожалуйста, что ты не понимал, как это в сущности прекрасно — ты хладнокровно присвоил себе — взял взаймы, да? — и сложную мифологию, и рождественский гусятник, и — бегом в незнакомый город хвастаться перед дамами. Что, не так? Разве позволительно дразнить такими богатствами женщину, которой они нужнее, чем тебе самому, и которой они никогда не достанутся? Странствующий сладострастник, ты относился ко мне, как к изысканному удовольствию, от которого можно и должно отказаться, если друзья пришли или папа зовет. Но и работу, и папу ты очень невежливо послал на фиг, когда притворился самоубийцей, а меня тем самым, стало быть, оттеснил еще дальше. Ты еще хотел, чтоб я не слишком тебя любила и чтоб не дай Бог своими терзаниями не отяготила твою совесть. Только если мне не очень худо, когда тебя нет, значит, мне не так уж хорошо с тобой.

ДИМКА. Ты красиво говоришь, но было же не так.

ЖЕНЯ. Так. Так. Только у меня было два чувства: одно мрачное, страстное, задыхающееся от инстинктивной нежности, которое полностью подавляет женщину и доводит до состояния собачьей зависимости, и второе, строгое и чистое, сродни ханжеству, только без лицемерия — этой любовью я не тебя любила, а...

ДИМКА. А?

ЖЕНЯ. Хватит. Вечное детство — вот суть твоего домашнего аристократизма. Причем ты был ребенок с претензией на дон-жуанство, как оказалось. В один день я узнала две новости: что ты обманывал меня с какой-то шлюхой, и что ты не умер. Надо же... Ты с такой легкостью бросил все то, к чему я наконец пришла в результате долгой и неприятной работы, и бросил ради того, от чего я давно отказалась. Захотелось юноше побыть самим собой — и он выпал... выскочил из схемы — ладно бы из окна выскочил, умер бы на самом деле... а тут — понарошку — и в рай попал, только не к Богу, а к бабе...

ДИМКА. Она не больше шлюха, чем ты.

ЖЕНЯ. Ну прости, я не хотела тебя обидеть. Но ты нарушил даже те, не очень-то почетные для меня условия игры, которые я приняла просто потому, что у меня, такой, какая я есть, не было другого выхода, а этого я тебе не прощу, хоть ты и не человек еще.

ДИМКА. Женя, у меня очень болит голова. Или ты говоришь путано, или я совсем стал дурак от боли.

ЖЕНЯ. Дурак, конечно. На что ты надеялся? На то, что, если я тебя не вытянула, так это удастся какой-то новой женщине? Да тьфу на нее и на тебя тоже. Самое глупое, что теперь ничего нельзя изменить — Бог не есть Бог мертвых, но живых, и отец тоже не отец мертвых. Ты записался в покойники, для тебя все кончено. Жмурик ты мой маленький.

ДИМКА. Кто?

ЖЕНЯ. Жмурик.

ДИМКА. Не говорит так, у нас ведь будет ребенок.

ЖЕНЯ. А это не твой.

Я вижу, как Женя сыто поглаживает себя по животу. Между прочим, никто так и не съел ничего из приготовленных Ольгой кушаний.

ДИМКА. Как? Не мой ребенок? А чей?

ЖЕНЯ. Твоего родного отца, то есть он тебе брат. Зовут его Дмитрий. Так что у меня все хорошо, я тут мать наследника, а ты кто? Вечное дитя и вечный покойник, то есть выкидыш — наверно, лучше быть подкидышем, а? Живи тут, ешь от пуза, спи на красном диване, а когда мой сын вырастет, ты и у него будешь ребенком. А твой отец, как очухается, будет бить себя в грудь, приговаривая: вот тебе бог, я тебе бог, а вот порог, и, раз уж ты снова переступил порог моего дома, будь любезен объяснить мне, за что ты, мальчишка, покойник, отдал первородство? Покажи мне эту чечевичную похлебку, я хочу ее похлебать, авось не захлебнусь, а я скажу: не захлебнешься, не захлебнешься, будешь хлеб жевать, прихлебывая похлебку и похлопывая себя по животу... Хлюп-хлюп...

Довольно, если сейчас же не опустят занавес, я просто закрою глаза.