Хочу съесть твою поджелудочную

Глава 9

Я плакал. И плакал, и плакал.

Дал себе волю.

А когда я перестал — не намеренно, а утратив такую способность, — передо мной по-прежнему сидела, дожидаясь меня, мать Сакуры.

Я поднял голову, и она протянула мне голубой носовой платок. Я нерешительно его взял и, с трудом дыша, вытер слёзы.

— Забери себе. Это Сакуры. Ей будет приятно, если ты его возьмёшь.

— Большое… спасибо… — искренне поблагодарил я, промокнул платком глаза, нос и рот и спрятал его в карман.

Я снова сел на татами как положено, с прямой спиной. Как и у матери Сакуры, у меня теперь тоже покраснели глаза.

— Простите… что не сдержался…

Она тут же замотала головой:

— Всё хорошо. Дети, бывает, плачут. И с ней такое часто случалось. Плакса с самого детства! Но с того дня, как она повстречала тебя — это записано в дневнике — и вы начали проводить время вместе, она плакать перестала. Не совсем, конечно. Так что спасибо тебе. Ты подарил ей столько прекрасных мгновений.

Я, сдерживая вновь подступающие слёзы, покачал головой:

— Это она подарила их мне.

— Честно говоря, мы бы хотели как-нибудь пообедать с тобой вместе. Она ничего о тебе не рассказывала.

Видя её опечаленное лицо, я вновь содрогнулся.

Признав, что так и буду дрожать, я пересказал матери Сакуры некоторые свои воспоминания о её дочери. О том, чего не было в дневнике, — но, разумеется, умолчав о «Правде или действии» или о том, что мы спали в одной постели. Она слушала меня, время от времени кивая.

Пока я говорил, моё настроение понемногу поднималось. Драгоценные для меня радость и печаль оставались прежними, но мне казалось, что с них словно спадает лишняя шелуха.

И, по-моему, мать Сакуры выслушала эти воспоминания, чтобы мне помочь.

Под конец я попросил:

— Могу я как-нибудь прийти и помолиться ещё раз?

— Да, безусловно. Я обязательно познакомлю тебя с моими мужем и сыном. И ещё приглашу Кёко… правда, вы с ней, похоже, не очень ладите.

Она хихикнула точь-в-точь как Сакура.

— Всё верно. У неё достаточно причин меня ненавидеть.

— Когда-нибудь — если получится, ни в коем случае не заставляю — нам надо пообедать всем вместе: мы, ты и Кёко. Не только в знак благодарности. Вы оба были дороги Сакуре, и, если сумеете помириться, я тоже буду рада.

— Это больше зависит от неё, но буду иметь в виду.

Мы обменялись ещё несколькими словами, я пообещал как-нибудь зайти снова и поднялся на ноги. По настоянию матери Сакуры, «Книгу жизни с болезнью» я забрал с собой. От десяти тысяч иен, переданных моей мамой, она отказалась.

Мать Сакуры проводила меня до самой двери. Обувшись, я вновь её поблагодарил, а, когда дотронулся до ручки двери, остановился, потому что за спиной раздалось:

— Кстати, а как твоё имя?

Услышав этот простодушный вопрос, я обернулся и ответил:

— Харуки. Меня зовут Харуки Сига.

— Надо же! Как писателя?

Я удивился, а затем почувствовал, как губы растягиваются в улыбке.

— Да. Хотя и не знаю, которого вы имеете в виду.

Ещё раз поблагодарив и попрощавшись, я вышел из дома семьи Ямаути.

Дождь перестал.

Когда я пришёл домой, мама уже вернулась. Едва меня увидев, она сказала: «Ты молодец». Когда за ужином я увиделся с отцом, он похлопал меня по спине. Нельзя всё-таки относиться к родителям свысока.

После ужина, закрывшись в своей комнате, я перечитывал «Книгу жизни с болезнью» и размышлял. Трижды расплакавшись по ходу дела.

Я думал о том, что мне следует делать дальше. Что я могу сделать для неё, для её семьи и для себя.

Что я могу, получив во владение «Книгу жизни с болезнью».

В результате после девяти вечера я принял решение и приступил к его исполнению.

Вытащил лежавший в ящике стола отпечатанный лист бумаги и взял в руку мобильный телефон.

Глядя на бумагу, набрал номер, который не собирался набирать никогда в жизни.

Ночью мне приснилось, как я разговариваю с Сакурой, и я снова заплакал.

До кафе, где мы условились встретиться, я добрался после полудня.

Я пришёл немного раньше назначенного времени, и моя визави ещё не появилась. Заказал айс-кофе и сел на свободное место возле окна.

Дорогу сюда я нашёл сразу. По совпадению, здесь же мы собирались встретиться с Сакурой в тот день, когда она умерла.

«Хотя какое это совпадение?» — мысленно поправился я, потягивая кофе. Должно быть, они часто сюда ходили.

Как и в тот день, я смотрел на улицу. Как и в тот день, мимо сновали люди, и у каждого была своя жизнь.

В отличие от того дня, та, кому я назначил встречу, пришла точно вовремя. Вот и хорошо. Уже легче. Вне связи с перенесённой тогда травмой, я опасался, что меня кинут.

Кёко, с красными от слёз глазами, молча села напротив и смерила меня быстрым взглядом.

— Ну, вот она я… Чего тебе?

Отступать было некуда. Я отчаянными усилиями унял трепещущее сердце, ответил на её взгляд своим и попытался заговорить.

Но она меня прервала:

— На похоронах… Сакуры… тебя не было…

Я промолчал.

— Почему?

— Видишь ли…

Я замешкался с ответом, и внезапно по помещению кафе прокатился громкий треск, а время замерло. Это Кёко врезала кулаком по столу.

— Извини… — тихо сказала она, потупив взгляд, и время пошло вновь. Я снова решился заговорить:

— Спасибо, что пришла. Кажется, мы впервые общаемся нормально.

Нет ответа.

— Я хочу, чтобы ты меня выслушала, только не знаю, с чего начать.

— Давай покороче.

— Хорошо, прости. Я хочу кое-что тебе показать.

Снова молчание.

Поговорить я, разумеется, хотел о Сакуре. Больше нас с Кёко ничего не связывало. Вчера, после мучительных сомнений, я решил с ней встретиться.

По пути сюда я обдумывал, как и о чём мне лучше рассказать. Начать с наших с Сакурой отношений или с её болезни? Остановился на том, что сперва предъявлю ей правду.

Я вытащил из сумки «Книгу жизни с болезнью» и положил на стол.

— Книжка?..

— Это «Книга жизни с болезнью».

— И что?..

Я снял с томика обложку и показал ей заглавие.

В тот же миг её глаза, глядевшие безо всякого выражения, широко распахнулись. «А то, — подумал я. И ещё: Завидую».

— Это… почерк Сакуры…

— Да, — утвердительно кивнул я. — Это её книга. Передана мне по её завещанию.

— Какому завещанию?..

К сердцу подступила тяжесть, горло сдавило. Но надо было продолжать.

— Всё, что здесь написано, — правда. Это не розыгрыш, подстроенный ею или мною. Это что-то вроде дневника, а в конце — завещание, адресованное в том числе нам с тобой.

— Что ты… такое говоришь?..

— Она была больна.

— Врёшь. Я бы знала.

— Она тебе не сказала.

— Почему ты знаешь то, чего не знаю я?

Я бы тоже засомневался. Но сейчас я знал причину.

— Сакура никому не говорила, кроме меня. Она погибла по трагическому стечению обстоятельств, но на самом деле, если бы не это…

Моя речь прервалась. Взамен на высокой ноте зазвенело в левом ухе, а чуть позже заныла левая щека. По недостатку опыта я не сразу сообразил, что ко мне применили насилие, — а именно дали пощёчину.

Со слезами на глазах, словно взывая к милости, Кёко произнесла:

— Не надо…

— Надо. Я должен тебе это передать. Она написала в этой книге, что для неё нет никого важнее тебя. Поэтому я прошу меня выслушать. Сакура была больна. Не случись то несчастье, она бы всё равно умерла через полгода. Я не вру.

Кёко бессильно помотала головой.

Я протянул ей «Книгу жизни с болезнью».

— Прочти. Она, конечно, любила приколы, но никогда бы не пошутила над тобой так жестоко.

И я решил ничего больше не говорить.

«А если она и читать не станет?» — встревожился я, но мои сомнения вскоре развеялись: рука Кёко потянулась к книге.

Боязливо до неё дотронувшись, она перевернула страницу.

— И правда, почерк Сакуры…

— Подлинная история, написанная собственноручно.

По-прежнему хмурясь, Кёко начала медленно читать с первой страницы. Я сосредоточенно ждал.

Покойная Сакура говорила мне, что Кёко тоже не относится к числу поклонников печатного слова. Поэтому для того, чтобы прочитать «Книгу жизни с болезнью», понадобилось определённое время. Разумеется, на это повлияла не только скорость чтения.

Поначалу Кёко с недоверчивым видом перечитывала страницы по несколько раз. Будто бы твердя про себя: «Нет, не может быть!» Словно между ней и Сакурой существовала мысленная связь. Потом, словно по щелчку выключателя, она начала плакать и читала всё медленней.

Я не испытывал ни малейшего нетерпения. А когда она заплакала, я с облегчением понял, что она приняла прочитанное. Не случись этого, моё появление здесь потеряло бы всякий смысл. Я бы не передал ей последнюю волю Сакуры и упустил бы ещё одну цель.

Между делом я заказал вторую чашку кофе. Немного подумав, поставил перед Кёко стакан апельсинового сока. Она отпила всего один глоток, ничего не сказав.

Дожидаясь Кёко, я не думал о Сакуре. Меня больше занимала мысль о том, что можно сделать с её наследием. Для меня, до сих пор выступавшего за самодостаточность, это была сложная тема. За размышлениями время пролетело незаметно.

Опомнился я, когда на улице уже смеркалось. В итоге я не смог придумать ничего конкретного сверх того, что мне пришло в голову вчера. То, что людям привычно, у меня вызывает затруднения.

Я посмотрел на Кёко. Её лицо опухло от слёз, на столе высилась горка промокших платочков, и она как раз закрывала книгу, заложив палец между страницами приблизительно на середине. Я поступил так же, как и мать Сакуры вчера:

— Это ещё не всё.

Казалось, Кёко уже устала плакать, но, прочитав завещание, она окончательно закрыла книгу и, словно забыв, что вокруг незнакомые люди, громко разрыдалась. Я наблюдал за ней. Не отрываясь, так же, как вчера мать Сакуры наблюдала за мной. Кёко всё повторяла и повторяла имя подруги: «Сакура, Сакура».

Она плакала дольше, чем я вчера. Я не отводил от неё взгляда, пока она не посмотрела на меня глазами, полными слёз. Как и всегда, она видела во мне врага.

— Почему?.. — спросила она осипшим голосом. — Почему… не сказали… мне?..

— Потому что она…

— Почему ты не сказал?!

Я не нашёл что ответить на её неожиданно сердитый возглас. Кёко, сверля меня сквозь слёзы убийственным взглядом, отрывисто заговорила:

— Если бы… Если бы ты только сказал… Я бы проводила с ней больше времени… Гораздо, гораздо, гораздо больше!.. Бросила бы секцию, даже бросила бы школу! Смогла бы быть с ней…

Вот как?

— Я тебе этого не прощу. Как бы Сакура тебя ни любила, как бы тобой ни дорожила и как бы в тебе ни нуждалась, я тебя не прощу.

Она снова потупила взор, и слёзы закапали на пол. На самую малость, буквально на чуть-чуть, я стал прежним собой и подумал: «Пускай». Пускай ненавидит. Но затем покачал головой. Нет. Так нельзя.

Собравшись с духом, я заговорил с поникшей Кёко:

— Мне жаль… И всё же я прошу меня простить. Не сразу, так хотя бы постепенно.

Она ничего не сказала.

Отгоняя волнение, я снова заговорил:

— И если… ты не будешь против… может, когда-нибудь… мы с тобой…

Она на меня не смотрела.

— Станем друзьями…

Подобных слов я не произносил никогда в жизни, и потому горло перехватило, а сердце сжалось. Отчаянными усилиями я попытался выровнять дыхание. Я был настолько занят собой, что мне некогда было строить догадки о состоянии Кёко.

Она молчала.

— Не только из-за завещания Сакуры. Я сам это выбрал. Я хочу, чтобы мы с тобой поладили. Чтобы мы подружились.

Нет ответа.

— Не получится?..

Я не знал других способов просить. И потому замолчал. Между нами повисла тишина.

Никогда ещё я не ждал чьего-то ответа с таким трепетом. Я почти что довёл себя до нервного срыва. Наконец Кёко, всё так же глядя в пол, несколько раз отрицательно покачала головой, впервые за столько часов встала из-за стола и, стараясь не встречаться со мной взглядом, ушла.

Я смотрел ей в спину. Настала моя очередь понуро свесить голову.

Выходит, не получится…

«Вот расплата за моё прошлое», — подумал я. За то, что не считался с людьми.

— Будет непросто, — пробормотал я себе под нос. Но, по-моему, обращаясь к Сакуре.

Я положил оставленную на столе «Книгу жизни с болезнью» в сумку, выбросил накиданный нами мусор и вышел на улицу, в ночную темноту.

Что же мне делать? Я ощущал себя запертым в лабиринте, откуда нет выхода. И откуда видно небо. Я знал, что снаружи что-то есть, но не мог выбраться.

«Вот ведь закавыка, — подумал я. — И как же круты те, кто справляется с такими в повседневной жизни».

Я сел на велосипед и решил ехать домой.

Летние каникулы подходили к концу.