Эта книга уже была завершена. Я не собирался ничего дописывать. Все, что можно было сказать о событиях последних двух лет, все свои размышления описал и поставил с облегчением последнюю точку. Так бывает, когда кончаешь большую и трудную работу. Но сама жизнь заставила снова вернуться к рукописи книги и написать ее продолжение. Это произошло после попытки государственного переворота, путча, 19–21 августа 1991 года.

В последний год в советской и зарубежной печати много писалось об угрозе военного переворота. Много говорилось о возможности установления диктатуры, обсуждался вопрос о том, насколько необратима перестройка и процесс демократизации в стране. Когда я сейчас вспоминаю об этом, мне кажется, что вызывалось это, с одной стороны, пониманием хрупкости произошедших перемен и неуверенности в будущем, а с другой стороны, тревожным ожиданием самого будущего.

Все мы прекрасно понимали, что ни политические, ни военные структуры, созданные в стране, не уйдут с политической и государственной арены без попытки дать последний и решительный бой. И они его дали.

В отличие от многих, кто пишет о странном характере этого путча, о том, что в общем не столько демократия его победила и преодолела, сколько он сам по себе был обречен, я хочу сказать следующее: это был настоящий путч с далеко идущими планами, с неизбежностью массовых репрессий, если бы народ промолчал.

Но в провале путча было несколько обстоятельств, носящих объективный характер. Первое: десятилетиями коммунистическая система выращивала особую породу функционеров, уничтожая все талантливое, яркое и самобытное и выдвигая наверх, к вершине власти, безликих усредненных исполнителей. И среди этих безликих людей, людей, о которых завтра никто и не вспомнит, потому что каждый из них сам по себе в отрыве от того места, которое он занимал, ничего собой не представлял, так вот, среди этих людей так и не нашлось того, кто взял бы на себя ответственность за принятие решений. Кто взял бы на себя смелость бросить армию против народа, а значит, взять на себя ответственность за кровь, за жертвы, за все, что могло бы произойти после этого. Практически все три дня путчисты совещались, подталкивая друг друга к решительным действиям.

Я знаю, например, что заговорщики пытались побудить Язова издать за своей подписью единоличный приказ о штурме „Белого дома“, Мариинского дворца и подавлении сопротивления народа силой. Я знаю, что были попытки других членов хунты заставить Павлова и Янаева принять на себя все руководство заговором и действовать более решительно. Но именно потому, что это были полностью оторванные от народа люди, абсолютно не пользующиеся никакой популярностью в народе, а, наоборот, вызывавшие у всех негативную реакцию, они не могли пойти на этот шаг. Путч был обречен, потому что он был безликим. Но это не главное. Даже у этого безликого путча был определенный шанс на успех, если бы народ промолчал. В 1964 году при смещении Хрущева путч тоже был безликим, потому что Суслов, Брежнев, Игнатов и другие из числа заговорщиков отнюдь не блистали ни талантами, ни самобытностью. Но народ безмолвствовал. А сегодня миллионы людей вышли на улицу, чтобы защитить законно избранного Президента, законно избранные органы власти. Они показали волю и решимость сопротивляться. Эта реакция народа, вышедшего на улицы, и вынесла окончательный приговор путчистам. Мы действительно присутствовали при рождении нации, при осознании людьми своей свободы, при возникновении того, что принято называть гражданским обществом. Впервые в истории России народ вышел на баррикады, чтобы бороться за закон, чтобы поддержать законные власти. В этом — главный урок путча и главная наша надежда на будущее.

Победа одержана теми людьми, которых уже никакими силами не загнать обратно в ярмо казарменного социализма или коммунизма. Но было во время этого путча и другое: на каждом шагу действия путчистов парализовались теми, кто не стал выполнять их приказов. От работников КГБ, так и не арестовавших вопреки приказу лидеров демократов, до оператора телевидения, который мастерски сделал символом путча трясущиеся руки Янаева. Было, конечно, и равнодушие, стремление выждать, но были и колебания среди военных и среди работников КГБ, колебания, которые так и не позволили хунте ввести в действие в те решающие дни и ночи военную машину.

Сегодня, когда путч разгромлен, а демократия победила, я хочу сказать о том, что надо воздать хвалу не тем, кто, не раздумывая, пошел на баррикады, потому что уже давно выбрал свой путь, а тем, кто колебался. Потому что именно эти тысячи и тысячи колеблющихся — работники милиции, Комитета госбезопасности, генералы и офицеры, именно они позволили провалить путч. И сегодня нужно думать о том, чтобы тех, кто усомнился в возможности силой подавлять выступления народа, поддержать и ободрить. Это нужно для того, чтобы от колебаний они перешли к твердой уверенности, что другой жизни, кроме как борьбы за подлинную свободу и демократию, у них уже быть не может, так как все это делается во имя будущего страны, во имя будущего наших детей и внуков.

Для осознания того, что произошло, и уроков на будущее необходимо вспомнить, как это было. Все, что произошло 19 августа утром, было полнейшей неожиданностью для всех нас. Я могу об этом судить, потому что это было полной неожиданностью и для Ельцина, и для Попова, и для меня. Все, кто размышлял об этом, считали, что если путч и возможен, то вряд ли он может произойти именно так и именно в такое время. На оптимистический лад настраивал и только что закончившийся Чрезвычайный Съезд народных депутатов РСФСР. И хотя он не отличался результативностью, но все-таки вселял оптимизм решениями о необходимости подписания Союзного договора и более тесного экономического сотрудничества с другими республиками. Все это создавало определенное настроение спокойствия и главное — ожидание близкого подписания Союзного договора, который открывал путь к достижению политической и экономической стабилизации.

Субботу и воскресенье 17 и 18 августа я провел в Литве, ведя там переговоры с правительством о заключении прямого экономического соглашения между Литвой и Ленинградом. Такое соглашение мы заключили. Кроме того, я выступил перед представителями различных политических течений и партий. С чувством выполненного долга вечером я вылетел в Москву, чтобы на следующий день приступить к работе в составе делегации России по подготовке к подписанию Союзного договора. Вечер 18-го я провел у Александра Николаевича Яковлева. Мы говорили о перспективах нашего „Движения демократических реформ“. Александр Николаевич показал мне свое письмо — обращение к коммунистам, которое он написал под влиянием последних событий и исключения его из рядов КПСС. Вернувшись от него поздно, я сразу же лег спать. Недосып последних дней сказался, и, как говорят, я спал без задних ног, без сновидений, будто провалился в глубокую яму.

Проснулся от резкого телефонного звонка. Было 6.30 утра. Знакомый журналист сообщил, что в стране государственный переворот. Ему только что звонили из Казахстана, где уже три часа передают документы какого-то Комитета по чрезвычайному положению. В стране объявлено чрезвычайное положение. Президент Горбачев отстранен от власти.

Первое движение: выглянул в окно — не окружен ли дом? Не окружен, а то пришлось бы уходить к соседям: наш дом в Крылатском весь заселен членами Верховного Совета СССР.

Вызвал по телефону машину с моим охранником. В тот день дежурил Олег (фамилию его, по понятным соображениям, называть не буду), но охраняют меня ребята из ельцинской команды.

Позвонил в приемную Ельцина и узнал, что он ждет меня на даче в Усове. Это за Архангельским. Как только пришла моя машина, сразу выехал туда.

По кольцевой дороге навстречу нашей машине идут танки и бронетранспортеры. Один танк горит на обочине, весь в дыму. Но никто его не поджигал. Просто у нас такие умельцы за рычагами. Куда неприятней, что на повороте с кольцевой автодороги к Архангельскому — группа десантников. Впрочем, меня не остановили.

Дача Ельцина охраняется: человек шесть или восемь с автоматами, не больше. Вошел — обмер. В комнате все российское руководство. Хватит одного взвода спецназа на всю российскую государственность.

Ельцин спросил, что посоветую. Говорю: надо собирать российский парламент. И чтобы он заседал непрерывно.

Ельцин: Это мы уже решили. Сейчас принесут текст воззвания к гражданам России, а потом надо думать, оставаться здесь или ехать.

Мнения разделились. И то и другое — опасно.

Хасбулатов: Я еду сразу, как получу текст, а вы решайте сами.

Текст приносят. Исполняющий обязанности Председателя Верховного Совета России уезжает в „Белый дом“. Кажется, на частной машине. Чтоб не опознали.

Я стал настаивать: нужно прорываться за Хасбулатовым. Есть ли другая дорога? Очень боюсь тех десантников на повороте у кольцевой дороги.

Говорят, другой нет. Если только пешком.

Я: Все-таки это президентский кортеж… Давайте выставим государственный флаг — и в путь. Только быстрее!

Пока Борису Николаевичу одевали бронежилет, его дочь повторяла: „Папа, успокойся, теперь все зависит только от тебя“.

Впрочем, явных признаков волнения никто не высказывал. Даже жена президента, Наина Иосифовна.

Спрашиваю у Ельцина, нужен ли я в „Белом доме“ или могу вернуться в Ленинград. Он говорит: „Езжай“. Уточняю: „До Кутузовского я за вами, а там — по обстановке“. Если проскочим — мне назад, на кольцевую и в Шереметьево.

Слава Богу, десантников уже нет. То ли поехали нас брать и мы разминулись, то ли это другая группа захвата опоздала на усовскую дачу (как потом мы узнали, на десять минут).

Едем быстро. Впереди ГАИ, а потому машины уступают нам дорогу. Танки и бронетранспортеры — не исключение. Машины сопровождения прикрывают автомобиль Ельцина с боков. Кольцевую проскакиваем за несколько минут. Дальше — Рублевка. Это узкое шоссе, но и здесь бронетранспортеры, завидя нас, съезжают на обочину. Хорошо, что их немного.

Прорвались. Теперь мне — на Шереметьево. А там узнаю́, что самолет на Питер только через два с половиной часа.

Стал ожидать, коротая время за работой с текущими документами. В это время в депутатскую комнату вошли трое. Дежурная спросила их: кто они? Показывают удостоверения. Я говорю Олегу: „Готовься“. Он: „Я одного из них знаю“.

Прошли в буфет. Олег за ними. Возвращаются вместе, говорят, что они из службы по борьбе с валютчиками (как выяснилось потом, работники МВД) и намерены меня охранять до трапа самолета. Теперь у меня уже четыре охранника.

Они помогли мне по спецсвязи аэропорта выйти на мэрию и дать необходимые распоряжения о взятии под охрану телевидения и созыве сессии городского Совета. Мне говорят, что это уже сделано. Выясняю ситуацию. Командующий Ленинградским военным округом генерал Самсонов уже вышел в прямой эфир и объявил о чрезвычайном положении. В остальном все спокойно, войск в городе нет.

Позже я узнал, что арестовывать меня собирались в Пулковском аэропорту. Но начальник ленинградского ГУВД Аркадий Крамарев по своей инициативе выслал мне навстречу машину с ОМОНом. Да и мои помощники приехали.

Ныряю в автомобиль — и в штаб военного округа. Охрана остается внизу. Потом они рассказали, как торчавший в холле гидасповский охранник из-за моей спины, весь сияя, показал моим ребятам язык.

На втором этаже — кабинет командующего. Дверь нараспашку, комната пуста. Ору на все здание: „Что за бардак! Кабинет командующего не охраняется!..“

Откуда-то бежит перепуганный подполковник. В иной ситуации он бы меня не пустил, но тут вытягивается. Я продолжаю: „Ведите к командующему!“

— Есть! Они вот там заседают…

— Немедленно проведите!

Спускаемся на первый этаж, там все они и сидят. Самсонов, Курков (начальник КГБ), Саввин (командующий внутренними войсками), Викторов (начальник Северо-западного пограничного округа). И, конечно, Гидаспов, первый коммунист области. А также начальник ГУВД Аркадий Крамарев, недавно назначенный Ленсоветом. Он единственный свой.

Вижу, что растерялись, и с порога не даю им открыть рта. Произношу целую речь, напоминаю о генерале Шапошникове, который в 1962-м отказался в Новочеркасске стрелять в народ, объясняю, что с точки зрения закона все они — заговорщики и, если хоть пальцем шевельнут, их будут судить, как в Нюрнберге нацистов.

Укоряю Самсонова: мол, вспомните, генерал, о Тбилиси… Вы же там 9 апреля 1989 года чуть ли не единственный вели себя как разумный человек: от исполнения преступного приказа уклонились, остались в тени… Что ж вы теперь? Связались с этой бандой… Это же незаконный комитет!

Самсонов: А почему незаконный, у меня есть распоряжение…

— Вы прекрасно знаете, что я один из разработчиков Закона о чрезвычайном положении, и есть только четыре ситуации, когда оно может быть введено на конкретной территории. Это — эпидемия, эпизоотия, стихийные бедствия и массовые беспорядки. Что из этого наличествует?

Самсонов: Но мы вводим на всякий случай… У меня приказ. Есть шифрограмма…

— Покажите.

— Не могу. Она секретная.

— Тогда ответьте, есть в ней слова: „ввести в городе Ленинграде чрезвычайное положение“?

Самсонов: Таких слов нет.

— Я знаю, что нет. А вы вспомните генерала Родионова на Съезде народных депутатов СССР. Он 9 апреля тоже превысил приказ. Ему велели всего-навсего взять под охрану ряд объектов, а он войска на людей бросил. И вы туда же?

Гидаспов: Что вы на нас голос повышаете?

— А вы вообще замолчите. Неужели не понимаете, что своим присутствием уничтожаете собственную партию? Вам бы сейчас не здесь сидеть, а по улицам бегать и кричать, что КПСС не имеет к этому никакого отношения.

Гидаспов: Но у нас хозяйственный развал, промышленность падает…

— Ложь. Промышленность Ленинграда выполнила план по первому полугодию. (К Самсонову): Виктор Николаевич, я прошу сделать все, чтобы войска не вошли в город!

— Хорошо, я сделаю…

Еду в Мариинский дворец, в мэрию. Выясняю: возвращается из поездки наш вице-мэр, контр-адмирал Вячеслав Щербаков. Договариваюсь с телевидением о выступлении в прямом эфире в телепрограмме „Факт“. Это будет в 20.20.

С Щербаковым и Яровым, председателем областного Совета, — обоих их путчисты включили, не спросив, в свой комитет — за пять минут до эфира приезжаем на телестудию. С нами и Александр Беляев. Председатель Ленинградского телевидения Борис Петров обеспечил даже спутниковую связь. И нас смотрели далеко за пределами Ленинграда.

Мне пришла в голову мысль назвать московских путчистов „бывшими“ (бывший вице-президент, бывший министр обороны и т. д.) и, во-вторых, просто „гражданами“, словно они уже сидят на скамье подсудимых.

Если до вечера ни о каком народном отпоре путчу не слышно (сессия Ленсовета еще не собиралась), то совместное выступление мэра, вице-мэра и председателей городского и областного Советов прорвало блокаду удушья и растерянности.

После передачи вызываем дополнительный ОМОН для охраны телевидения и Мариинского дворца. Вице-мэр Щербаков курсирует между Мариинским дворцом и штабом военного округа.

…А на Самсонова идет страшное давление из Москвы. Путчисты в истерике, кричат в трубку, что он продался демократам.

Меж тем к городу с юга движутся две колонны военной техники. Их передвижение постоянно отслеживает верная демократии ГАИ. Надо строить баррикады, но ясно, что не успеем, танки ворвутся через час. Выясняется: в районе аэропорта большая стоянка тяжелых машин — трейлеров, катков для укладывания асфальта. Ими можно перекрыть шоссе за десять минут. Но когда танки уже прошли Гатчину, Самсонов дал мне честное слово офицера: он не пропустит боевую технику в город. И поворачивает колонну из Гатчины в сторону Сиверской. Здесь, на родине предков Пушкина и пушкинской няни, на военном аэродроме эти танки простоят трое суток.

Чем и как нам с Щербаковым удалось убедить Самсонова? Не знаю, но думаю, что здравым смыслом. Мы говорили: неужели вы, генерал, не видите, что за ничтожества эти люди? Они не удержат власть, даже если и возьмут ее.

Напряжение несколько спадает, связываюсь с Ельциным. На час засыпаю на диванчике в своем кабинете. А в шесть утра — на Путиловский (ныне Кировский) завод, поспеваю до начала смены. Тут у проходной уже ждет машина с громкоговорителем. Проводим митинг. Потом — в дирекцию завода, чтобы всем желающим идти на общегородской митинг выдали пропуска. Когда уезжаю, то колонна путиловцев — тысячи три или четыре — уже выходит на проспект Стачек. Мне надо было самому вести людей к Дворцовой площади на общегородской митинг, но моя охрана сообщает, что, по их сведениям, этого делать нельзя.

В десять утра на Дворцовой был весь город. Приходилось даже заворачивать целые колонны на дальних подступах к площади. Уж на что широка, а людское море шире. Мы решили, что все вернутся на рабочие места к 13.00. Так и было. Никто не прогулял.

Мне потом говорили: даже заключенные в тюрьме просили отпустить их на баррикады, обещая вернуться после в свои камеры.

Среди выступающих — Дмитрий Сергеевич Лихачев, старейший ученый и патриот, академик, а теперь и народный герой.

Ясно, что путчисты в Питере не пройдут.

К вечеру в голову приходит идеальная мысль: необходимо, чтобы Ельцин назначил Щербакова главным военным начальником Ленинграда и области, а также личным представителем Президента России и комитета обороны РСФСР. Это поможет легче решать вопросы с генералами.

…Что там за команда у Бориса Николаевича?! Приходит факс о назначении Щербакова командующим Ленинградским военным округом. Это почти катастрофа: теперь Самсонов уже точно выйдет из берегов… Кроме того, такое назначение не решает проблемы. Помимо военного округа у нас еще и военно-морская база, и пограничный округ… Так и знал… Звонит Самсонов: „Что вы там за моей спиной устраиваете?“ Уверяю: произошла ошибка, сейчас исправим. Но радио передало о том же, гибельном для нас назначении. Несколько раз объясняю по телефону, какой текст нам нужен. Наконец из Москвы приходит необходимое.

А в три часа ночи еще новость: с улицы Каляева к мэрии брошен спецназ военного округа. Это тот, что используется для захвата угоняемых террористами самолетов.

Щербаков: Против них весь ОМОН и ваши милиционеры — это несерьезно. Им работы на пять минут.

Договариваемся разделиться. Еду на Кировский завод, вызываю директора, объясняю ситуацию.

Но поднимать с постели путиловских рабочих, слава Богу, не потребовалось…

Государственный переворот потерпел поражение Демократия победила, и все мы сегодня преисполнены надежд на будущее. Старая система оставила нам в наследство миллионы функционеров, потерявших сегодня работу. Ведь то, о чем мы даже думать не смели — устранение коммунистической партии с политической арены, которое должно было произойти неизбежно, но естественным путем, — случилось. Но тревога не проходит. Потому что от прошлой системы нам так много осталось в наследство. Это и озлобленность людей, недоверие друг к другу. Все, что воспитывалось системой: зависть к более удачливому, к тому, кто живет лучше тебя, стремление всех подогнать под одну гребенку. Это и неумение как следует работать, неумение создавать жизнь собственными руками.

В Америке есть такое выражение: „человек, который сам себя сделал“. Наша система протекции, семейственности, взяточничества привела к тому, что подобного рода выражения исчезли из русского языка. Обычно, говоря о тех, кто сделал карьеру, кто выдвинулся, тут же спрашивали: а кто за ним стоит, кто ему помог, чья мохнатая рука? Вот эта противоестественность, при которой все самобытное, талантливое преследовалось, а наверх выдвигалась посредственность без знаний, это, может, одно из самых страшных последствий той системы, в которой мы жили.

Ну а другое последствие — экономический кризис. В стране нет собственников. Единственным хозяином всех национальных богатств, как это прямо было записано в Конституции 1977 года, является Государство. Оказывается, отдельный человек мог прожить всю жизнь, тяжко и много работая, но так ничего в собственность и не приобрести. Всю жизнь работать только для того, чтобы достаточно скудно питаться и кое-как содержать свою семью. Поэтому нам еще предстоит сделать наших людей собственниками, воспитать уважение к чужой собственности, восстановить достоинство и отдельного человека, и всего народа.

Это все задачи громадные, исторические. На их решение понадобятся годы. А может, и десятилетия. Но уже сегодня открылась возможность быстрого рывка в будущее, быстрого осуществления экономических и политических преобразований.

Сразу возникает проблема тех людей, тех функционеров, прежде всего коммунистической партии, работников многих карательных организаций, которые остались сегодня не у дел, без работы. Этих людей нельзя ни в коем случае делать врагами, нельзя делать изгоями, нельзя репрессировать, преследовать или даже стараться просто вытолкнуть за пределы общества. Напротив, мы должны сделать все, чтобы создать им перспективу, уверенность в будущем. Дать им возможность заняться полезным для общества делом. Ни в коем случае не дать разыграться доносительству, подозрительности, стукачеству и всем тем порокам, которые социализм пестовал, а затем использовал в процессе массовых репрессий и которые обернулись для нашего народа десятками миллионов жертв.

Весь этот строй уже в прошлом. Но мертвые хватают живых. И сегодня будущее нашей страны зависит только от нас Насколько мы все — и избранники народа, и люди, занимающие государственные должности, и прежде всего интеллигенция — сможем отрешиться от прошлого и пойти в будущее, не страшась новых идей, не боясь ломать те привычные стереотипы и шаблоны, руководствуясь которыми мы жили десятилетия. А это значит, что судьба коммунизма в России решена окончательно.

Человечество, кажется, благополучно миновало еще один тупиковый путь развития, нарисованный в теоретических схемах мыслителями XIX века, которые думали, что они нашли рецепт избавления человечества от страданий. Рецепт оказался едва ли не смертельным. Потому что не просто увеличил страдания, а поставил и наш народ, да и все человечество перед угрозой исчезновения. Но то ли высшие силы, то ли инстинкт самосохранения спасли мир. И это дает нам силу смотреть в будущее с надеждой. И верить, что Россия и другие народы бывшего Советского Союза снова возвратились в единую цивилизованную семью народов.

И будут жить жизнью, достойной человека.

29 августа 1991 года

Загрузка...