ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Мы были в лифте; со всех сторон так и сверкали панели, имитирующие старинные, в трещинках, зеркала. Лифт я узнала: как-то раз мне пришлось провести в нем двадцать неприятных минут наедине с Графом, когда он еще был главной вампирской шишкой в Лондоне, а не развеянным прахом и заодно суперзвездой моих морфиновых кошмаров. В этом лифте важные персоны могли добраться до бара для почетных гостей над фойе «Голубого сердца», минуя толпу, так что, по всей видимости, мы по-прежнему были в здании клуба, только непонятно, где именно. Я глянула на панель с кнопками, на ключик в замке, на пригашенные светильники — точно, лифт остановили и выключили. Пока ключ не вынут, мы никуда не поедем — и нас никто не найдет. После чего я перевела взгляд с собственной пучеглазой физиономии на темный размытый силуэт Малика; оба отражения повторялись и дробились, уходя в бесконечность.

Миф о вампирах и зеркалах — это миф и есть. Естественно, Малик вполне способен скрыть свое отражение — он все что угодно способен скрыть, если захочет. Я развернулась к нему лицом.

— Вообще-то, я хотела их отвлечь, чтобы мы могли убежать, — сухо заметила я.

Он ответил очередным непроницаемым взглядом:

— Если бы мы покинули клуб, то не достигли бы цели.

Мгла окончательно развеялась — и стало видно, как рельефно выступают под белой кожей голубые вены.

— Если бы мы дождались, пока старушка Лиз сделает из нас шашлык, то тоже ничего бы не достигли!

— Элизабетта — это препятствие, досадное, однако преодолимое; нам надо всего лишь держаться на виду у других кровных кланов, пока все не уладится.

— Знаешь, мне, честно говоря, здорово надоело, что ты переставляешь меня туда-сюда, будто пешку в твоих треклятых кровавых шахматах, — пробурчала я.

— Женевьева, я не хотел тебя в это вовлекать. — Вид у Малика стал опечаленный. — Я хотел всего лишь найти Розу и заставить ее внести ясность в наши отношения. Но ведь мы с тобой сходимся на том, что этот вопрос необходимо решить как можно скорее. И я предупреждал тебя, что это опасно.

— Ладно, — вздохнула я, соглашаясь с его доводами. — Я понимаю, просто не думаю, что тебя так просто возьмут и убьют: обычные вампирские разборки, кто кого круче…

— Однако за сиду вампиры сражаются всерьез. — (Это за меня, значит.) — Я же не позволяю им заполучить ее, поэтому, разумеется, они возьмут и убьют меня под любым предлогом.

С этой точки зрения получалось, что он прав.

— Но ведь ты говоришь, против тебя никто не пойдет!

— Никто не пошел бы, если бы я был в полной силе и на кону не стоял бы трофей, но сейчас, когда я изнурен ранениями и голодом, они чуют мою слабость. — Он отбросил с глаз черную прядь, и я не могла не заметить, что рука его дрожит. — Как сказала Элизабетта, если я погибну прежде, чем Роза мне покорится, она окажется беззащитной, а ты станешь словно спелый плод: протяни руку и сорви.

— Что-то я не понимаю. — Мне даже стало нехорошо. — Что изменится, если Роза принесет тебе эти самые пасхальные клятвы? Все равно можно потом убить вас обоих — ну, или нас с тобой, так ведь?

— Роза получила независимость. По нашим законам, если кто-то пожелает отнять ее собственность, он должен будет бросить Розе Вызов и победить ее при свидетелях. Если же кто-то из нас отказывается от независимости, Вызов должен принять его Господин.

— Ясно, возвращаемся в начало алгоритма. — Я вздохнула. — Тогда претендентам придется бросить Вызов тебе, а старушка Лиз, похоже, перед этим не остановится.

— Нет, не мне, — бесстрастно отозвался Малик. — Автарху.

— Что?! — Меня так и подбросило от неожиданности, изумления и ужаса. — То есть если Роза покорится тебе, я, получается, снова перейду в собственность к этому психу?!

— На первый взгляд именно так…

Я схватила его за грудки.

— Я к нему не вернусь, ясно тебе?! — заорала я ему в лицо. — У тебя был шанс получить меня, но ты все прошляпил! Только попробуй, и я убью тебя — кого угодно убью — или руки на себя наложу! Я не стану собственностью Бастьена! Ни-ког-да!

Он накрыл мои руки своими — и под его ледяным прикосновением страх сразу развеялся.

— Женевьева. — Голос его звучал мягко, но настойчиво. — Успокойся. Я сказал, что на первый взгляд покажется, будто ради тебя надо будет бросить Вызов самому Автарху. Полагают, будто я ему по-прежнему верен.

— Но ты же мне говорил… — Это было, когда я решила, что он явился забрать меня к Автарху. — Ты говорил, что уже двадцать лет не называешь его Господином! — Я выдернула руки из его ледяной хватки и принялась растирать, чтобы согреться. — И прекрати манипулировать моими чувствами, вот что!

— Приношу свои извинения, я намеревался всего лишь избавить тебя от страха. — Малик наклонил голову. — То, что я больше не зову Бастьена Господином, — это правда, однако нас обоих устраивает, чтобы в кровных кланах полагали, будто я ему покоряюсь. То, что все считают, что он способен подчинить меня себе, немало способствует его положению в обществе, а мне не приходится иметь дело с чужими Вызовами. К тому же все трижды подумают, прежде чем убить меня и тем самым прогневать Автарха.

— Тоже мне проблема! Старушку Лиз перспектива прогневать Автарха не заботит!

— Несомненно, она уверена, что, если улестит Автарха, предложив ему твою кровь, он смирится с неизбежными потерями и будет рад, что она меня устранила, — рассудительно ответил Малик. — Разумеется, она, как и многие другие, полагает, будто кровь сидов несет в себе столько жизненной силы, что позволит ей победить в любом поединке — даже с Автархом.

— Так, давай-ка все проясним. — Я прищурилась. — Как только остальные вампиры увидят, что Роза публично тебе покорилась, они решат, будто я принадлежу Автарху, — и так будут думать все, кроме тебя и его?

— В точности так, — кивнул Малик.

— Значит, если он захочет заполучить меня обратно, ему придется бросить тебе Вызов — или ты сможешь выдать меня ему?

— Да.

У меня перехватило дух — на миг я задумалась о том, станет ли Малик биться за меня, если ему бросят Вызов, или просто отдаст Автарху по первому кивку. Тут я решила, что сейчас не время об этом думать. Мне есть чего бояться и есть о чем поразмыслить — например, о том, как выпутаться живой из этой передряги. А вид у вампира, устало прислонившегося к стенке лифта рядом со мной, был такой скверный, что сразу становилось ясно: он сейчас и комара не одолеет, не то что стервозную вампиршу с длиннющим палашом, поэтому проку от него не дождешься.

Я пожевала губу и задала вопрос, который меня мучил:

— Если ты знаешь, что Лиз или кто-то еще может напасть на тебя, потому что ты ослабел, почему ты не поел, прежде чем идти сюда?

— Никто из тех, кто получил независимость, не предложит мне кровь по доброй воле, а кровь тех, кто принадлежит к другим кровным кланам, для меня запретна без дозволения их Господина. Поэтому я и был вынужден просить кровную долю.

— Но ведь в СОС-тауне кишмя кишат вампирские наркоманы любого калибра — они ведь, наверное, никому не принадлежат!

— Женевьева, я происхожу из ревенантов, и тебе это известно. Я питаюсь лишь кровью других вампиров. Если я буду пить кровь людей, это поставит под угрозу слишком много жизней — и потому, что у меня повышенные потребности, и потому, что я могу неосознанно передать им свой специфический Дар. Именно это проклятие Элизабетта и надеется пробудить.

«Ревенантов влечет лишь жажда крови, и утолить ее полностью невозможно». Когда-то я слышала от Малика нечто подобное; а сейчас я вспомнила, что он говорил Элизабетте, когда она требовала, чтобы он меня укусил. «Если бы я и в самом деле поддался проклятию, ты бы сейчас спровоцировала кровавую бойню».

— Ты хочешь сказать, что никогда в жизни не кусал человека? — потрясенно спросила я.

— Отчего же, кусал, но очень редко — и никогда в таком состоянии, как сейчас.

— То есть ты можешь питаться, только если тебе дадут позволение?

Взгляд его потемнел.

— Да, только так. Остальное не допускает кодекс чести.

Мне даже не стало смешно от слов «кодекс чести». Я представила себе всевозможные тягостные следствия подобного установления — и они рванулись мне в голову, топоча, словно табун гоблинов. Значит, именно поэтому он вонзал клыки мне только в руку или в губу — но не в шею? Значит, поэтому он отказывается пить мою кровь? Что будет, если сородичи решат уморить его голодом? Неужели он превратится в чудище, одержимое жаждой крови, в маньяка, в серийного убийцу? И к тому же он полностью зависит от тех, кто с удовольствием убил бы его, дай им волю! Вопросы так и ринулись ко мне, отталкивая друг друга, но я даже не стала их распутывать. У меня возникла соблазнительная мысль, основанная на одной обмолвке Элизабетты.

— Она права: моя кровь действительно подхлестывает магию.

Малик развел руками:

— По всей видимости, да. Если бы ты сегодня утром не поделилась ею с Джозефом, мне не удалось бы так быстро оправиться.

— Но ты все еще голоден, — гнула я свое, — и все еще слаб.

— Как только я напьюсь крови, силы возвратятся.

Я подумала было предложить ему запястье, даже руку подняла, но Малик предостерегающе поднял ладонь.

— Женевьева, я не прошу твоей крови, — мягко возразил он. — Пусть Элизабетта и отказывает мне в кровной доле, но ведь Золотой Клинок — лишь один из четырех кровных кланов. От тебя мне требуется лишь содействие в облике Розы, как мы и договаривались.

Радуясь, что он отклонил мое не вполне добровольное предложение, я ответила:

— Хорошо, но тогда я превращаюсь прямо здесь, пока никто не мешает.

Я думала, он сразу согласится, но вместо этого он погрузился в размышления.

— Что будет с чарами, которые ты носишь сейчас?

— Чтобы разрушить Очарование, нужно отрезать мне волосы — примерно полхвоста, — и тогда я смогу запустить другие чары и превратиться.

Я повернулась к нему спиной. Мое блондинистое отражение было чуть ли не бледнее его.

— Отрезать волосы не так-то легко.

Малик пропустил мой хвостик сквозь пальцы. От его прикосновения чары так и вспыхнули, а мне стало жарко. Я нахмурилась, не понимая, что это — его месма или просто магия.

— Лучше бы, конечно, раздобыть ножницы…

— У меня есть вот это. — Малик показал мне в зеркале узкий острый кинжал; рукоятка была изысканно инкрустирована черным ониксом, а серебряный клинок украшала черненая насечка из переплетенных полумесяцев, и она светилась, словно была нанесена кровью. — Подойдет? — Вопрос прозвучал так, словно Малик еле слышно шептал мне на ухо.

— Д-да…

Мой голос тоже звучал еле слышно. Во рту пересохло, воздух кругом сгустился и зазвенел. Дьявол, что со мной делается?! Я облизнула губы, переглотнула и попробовала еще раз:

— Да. — Уф, получилось гораздо тверже.

Малик улыбнулся — в его глазах мелькнуло что-то тигриное, и сердце у меня екнуло. Потом он взялся за волосы и медленно провел по ним ножом. Он держал руку на отлете, и блондинистые пряди падали и падали — они планировали, словно тополиный пух, и, не долетев до пола, растворялись без следа. Мое отражение в серебристой стене расплывалось, скручивалось, раздувалось, потом, наоборот, сжималось в тонкую вертикальную линию, как будто в кривом зеркале. Когда последние остатки чар сошли с меня, я даже ахнула от облегчения — как будто я наконец-то сбросила неудобные туфли и только сейчас поняла, как они мне жали. Я вздохнула всей грудью — втянула вдоволь темного, пряного аромата Малика — и потянулась, как кошка, когда мое отражение наконец-то стало настоящим — по крайней мере, отразило ту дочурку Франкенштейна, в которую я временно превратилась, с грубо обрезанной шевелюрой и многоцветными пятнами подживающих ожогов.

— Женевьева…

Все тело мне обдало теплой волной, словно последним дуновением лета. Глаза у Малика сверкали, и не от гнева, не от ярости, а от чего-то другого — от медленно тлевшей печали. Он взял меня за плечи, развернул к себе, провел прохладным пальцем по шее.

— Почему же ожоги не зажили? — озабоченно спросил он, оттянул воротник моей рубашки, потрогал пятна на груди. — Я дал тебе мою кровь, и у тебя есть своя магия…

— Скоро поправлюсь. — Я вывернулась из его рук, старательно не обращая внимания на сладкие мурашки от его прикосновения. — Все уладится — и сразу поправлюсь.

Сверкание померкло.

— Да, ты права. Продолжай, не стану тебе мешать.

Он шагнул назад — и внезапно показалось, будто в лифте полно места. Малик покривился, как будто прочитал мои мысли. А вдруг он их по-прежнему слышал? Впрочем, это не имеет значения…

Я скинула кроссовки, расстегнула джинсы и начала было их стягивать, но тут же поддернула обратно: волшебная татуировка красовалась на прежнем месте, а вот белые трусики исчезли вместе с блондинистым хвостом. Проклятье, надо было заставить Тавиша раздобыть мне настоящее белье и не соглашаться на всякую магическую ерунду!

— Если задета твоя стыдливость, — с ехидцей заметил Малик, — я отвернусь.

— Какой смысл? Тут кругом зеркала, — проворчала я. — Дело не в этом. Белья у меня теперь нет, а джинсы на Розу ни за что не налезут, так что, когда я превращусь, то буду почти голая. Я понимаю, это вампирский ночной клуб, но, если я стану разгуливать в одной куцей рубашонке, меня неправильно поймут!

— Скоро у тебя будет другой наряд, — ответил Малик. — Это не важно.

— Тебе не важно, а мне — очень даже!

Малик улыбнулся:

— Пожалуйста, можешь надеть мой френч.

Я оценила его предложение. Получится что-то вроде мини-платья-халата, — в общем, сойдет за неимением лучшего. Я сняла джинсы, приподняла полу рубашки и провела пальцами сначала по твердому круглому контуру татуировки, а потом по кельтскому узлу в середине. Чары ударили меня, словно током, — как будто ждали в засаде, скорчившись, затаившись, словно голодный зверь.

— Эти чары…

Тихий голос Малика так меня напугал, что я отдернула руку от татуировки.

— Что они делают? — спросил он.

Я заморгала от неожиданности:

— Буду выглядеть как Роза. Сам знаешь.

— Чары, которые ты задействовала в пекарне, лишили тебя чувств до того, как их побочные эффекты вызвали взрыв. — Малик испытующе поглядел на меня. — Вдруг и на сей раз произойдет нечто подобное?

— С какой стати? — оскорбилась я, переминаясь с ноги на ногу от нетерпения: татуировка пульсировала, словно второе сердце, урчала, словно хищный дух, жаждущий моего внимания. Они требовали крови. — Дай нож. — Я выжидательно смотрела на него снизу вверх.

— Зачем?

Я вытянула вперед левую руку:

— Давай режь, прямо поперек линии жизни. Глубоко.

Малик глядел на мою руку так, словно она его вот-вот укусит.

— Давай! — приказала я, только что не приплясывая на месте. — Ну?!

Он сдвинул брови. Вокруг нас точно так же сдвинули брови миллиарды его отражений — они темным, туманным взором смотрели на мои отражения, угловатые, нетерпеливые, с глазами, полными лихорадочного золотого света, с вертикальными кошачьими зрачками, — чары одолевали меня. На миг я различила среди всех этих лиц третье — лицо Козетты, почему-то сосредоточенное, собранное, а потом Малик выбросил вперед руку с кинжалом так быстро, что я едва заметила движение, и глубоко рассек мне ладонь. Сначала ничего — а потом боль, краткая, сверкающая, исторгла из меня крик, и кровь хлынула в ладонь, яркая, как медь, она жаждала излиться, наполнить все вокруг манящим медово-металлическим ароматом. Малик затрясся, сжал кулаки, вытянул руки по швам — но о нем я не думала, не могла думать. Колдовская татуировка так и взывала ко мне, отчаянная, голодная, и я накрыла ее рукой, втерла в рисунок вязкую кровь. Сердце стало биться медленнее, еле заметно, вяло. Грудь горела — мне не хватало воздуха…

…Нет, что-то не то! Обычно чары действовали быстрее. Я в отчаянии стиснула рану, выжала еще крови, размазала по татуировке. На этот раз липкая бегучая кровь жадно впиталась в плетеный узор, выплеснулась за края, покрыла кожу красной пленкой. Все тело напряглось, словно я вышла в морозную ночь.

Я сорвала рубашку, провела руками по чужому телу, наслаждаясь изгибами роскошных форм, контуром осиной талии, нежным кружевом голубых жилок, расписавшим бледную, полупрозрачную кожу. Длинные черные волосы ниспадали почти до пояса, огромные фиалково-синие глаза смотрели на меня из зеркала, наглые, самодовольные. Да, Роза была красотка, по крайней мере телом. Натуральная женщина-вамп. Наверное, за это Малик и передал ей Дар.

При этой мысли я подняла голову и посмотрела на него — его глаза были пустыми, бесстрастными озерами. Теперь я слышала, как бьется его сердце — медленно, слабо, чувствовала его голод — сладкий медный привкус во рту. Насыщенный аромат пряностей заполнил тесную кабинку, смешался с нотой медовой крови, и перед глазами у меня все поплыло от желания, в груди потеплело от предвкушения. Я втянула запах голода — он скрипнул зазубренными краями о точильный камень моей жажды. Я хотела крови, я не могла без нее обойтись. Так давно мне не удавалось ее отведать, так давно я ограничивалась только ядом! Моей добычей были только люди-наркоманы или пленные полукровки, и пила я лишь столько, чтобы не умереть с голоду или чтобы избавить их от заражения. Но Малик был не человек и не полукровка. Я глядела на него, слушала шепот его крови, знала, что получу от него все, что пожелаю, — и в мыслях крепла уверенность в том, что он, как всегда, готов на все. Он мне не откажет, не сможет отказать, — ему не позволит совесть, память о том, во что он меня превратил. Мысли копошились в голове, словно пиявки, — и чужие, и знакомые одновременно, — и я, водя языком по острым клыкам, пыталась разобраться, что происходит на самом деле, что думаю я сама.

Но мне мешал голод.

Голод требовал Малика — и немедленно.

Я улыбнулась — натренированной улыбкой соблазнительницы — и медленно двинулась к нему. Подняла руки, медленно расстегнула верхнюю пуговицу френча. Малик стиснул зубы, в глазах мелькнул испуг, — но он ничего не сказал и ничего не сделал, чтобы остановить меня. Я не спеша спускалась вниз — две, три, четыре, пять пуговиц, — потом распахнула френч, стянула его. Френч мягко соскользнул на пол, а я уже схватилась за черную футболку и разорвала ее, обнажив идеально гладкую белую кожу, точеные мышцы, шелковистый треугольник черных волос, спускающийся по поджарому животу. Подавшись вперед, я прижалась к твердой плоти над сердцем и, приоткрыв рот, царапнула кожу клыками. Малик вздрогнул, и я подняла глаза и увидела, что он смотрит на меня сверху вниз и в зрачках у него мерцает страсть. Внутри завертелась яркая спираль удовольствия.

Я целовала его, опускаясь все ниже и ниже, нащупывая губами шрам под сердцем — шрам от моего кинжала, который он не стал залечивать, хотя и мог. Под кожей разливалась кровь, шрам расцвел алым, словно роза. Я укусила его — острые клыки пронзили тугую плоть, впились в сердцевину розы, сладкая кровь наполнила мне рот, она пахла пряным нектаром, лакрицей, рахат-лукумом, скользила в горло, растекалась по телу сверкающей прохладой, доводя меня до грани безумного, головокружительного наслаждения — до грани, не дальше. Я с неохотой отняла губы и облизнула ранки, чувствуя, как трепещут под языком мышцы. Кровь Малика, голод Малика пульсировали во мне, словно обещание всего на свете, и я выпрямилась, огладила ладонями его плечи, вдавила пальцы в жилистые бицепсы, а потом приникла к нему всем телом, прижалась пышной мягкой грудью к его груди — жесткой, холодной. Малик застонал, стон отдался эхом во всем моем теле, дыхание щекотало мне шею. Я запустила пальцы ему в волосы, заставила откинуть голову, приподнялась на цыпочки, чтобы дотянуться губами до медленного биения под ухом. Аромат мускуса дразнил мне ноздри, я принялась лизать тонкую кожу, оставляя на ней длинные влажные полосы, ощущая соленый медный вкус его пота, и у меня свело челюсти от голода. Мне хотелось наполнить рот его мерцающей кровью, так хотелось, что само ожидание превратилось в утонченную пытку. Малик содрогнулся, я ощутила животом его налитую твердость. Между ног заструился жидкий жар, грудь набухла, соски отвердели до боли…

Мое тело требовало не только крови.

Я снова приподнялась на цыпочки, обвила талию Малика одной ногой, раскрылась перед ним, потерлась нежной набухшей плотью о жесткую ткань его брюк. Прижалась губами к мягкой коже на горле, вобрала ее в себя, предвкушая, когда же можно будет пронзить ее клыками. По всему телу пробегали волны наслаждения, я снова приникла к Малику — мне не терпелось ощутить, как он врывается в меня, как его кровь струится мне в горло, как его клыки пронзают мне плоть…

Я скользнула рукой вниз, по шелковистой стрелке волос на груди, пальцы сомкнулись на пряжке ремня. Пульсирующий жар между ног стал невыносимым, я рванула пряжку и…

— Нет. — На запястье сомкнулись ледяные тиски. — Я не хочу.

Я попыталась вырваться — губы по-прежнему скользили по коже, бедра ходили ходуном.

Он не может мне отказать, мне надо впустить его в себя, мне надо, надо, надо!

Тогда Малик заломил мне руку за спину, дернул вверх — но и боль показалась мне знаком любви. Тогда он свободной рукой схватил меня за волосы и отодрал от собственной шеи.

Он мне не откажет, я не позволю!

Я ударила его со всей силы ладонью в подбородок, снизу вверх, — голова его крепко стукнулась о стенку лифта, — пнула пяткой в колено, визжа от обиды и злости. Малик пошатнулся, начал падать, вырывая мне волосы, — заломленная рука неловко подвернулась, плечо едва не вывихнулось. Мы рухнули на пол — я оказалась снизу. Боль обожгла спину, рикошетом отдалась вдоль хребта. Я снова завизжала, обнажила клыки — впиться ему в горло, купаться в его крови, отыметь его наконец…

Обхватив его ногами, я скрестила щиколотки у него за спиной, прижала его к себе. Он смотрел на меня с бешеной яростью в черных глазах, ощерился, сверкнул четырьмя острыми клыками. Я ерзала под ним, распаляла его, плечо так и горело, но между ног от этого становилось только жарче. Малик утробно зарычал, заставил меня повернуть голову в сторону так, что жилы на шее натянулись, — и я подставила ему горло.

Где-то в глубине моего существа заворочался холодок страха — и притупил страсть.

Малик еще сильнее заломил мне руку, боль стала невыносимой. Страх смела волна похоти.

— Сломай кость и трахни меня! — взмолилась я. Бедра сводило от неутолимого желания — и какая-то часть меня при этих словах скорчилась от ужаса.

Ярость в его глазах превратилась в жаркое пламя, пламя лизало меня, сжигая плоть до костей.

— Нет, — сказал он. — Не стану.

— Сломай мне руку и трахни меня! — заорала я ему в лицо. — Ты же этого хочешь!

— Тихо, — велел он, неотрывно глядя мне на горло, и я замолчала и стала ждать, оцепенев от его приказа, мечтая, чтобы он подарил мне боль, томясь по ней, зная, что он способен доставить мне наслаждение только болью.

— Малик, пожалуйста, прошу тебя…

— Нет, ты этого не скажешь. — В его голосе было столько печали, что у меня словно колючая проволока провернулась в сердце. — Я этого не допущу — ты не она. — Он склонился ко мне, чуть коснувшись губами моих губ. — Ты. Не. Роза.

И исчез.

Колючая проволока растерзала мне сердце и оставила его в крови, я сжалась в комочек, обхватив колени, горечь Малика колотила меня, словно орава гоблинов с битами. На глаза навернулись слезы — мне было стыдно, что я не смогла его ублажить. Я пыталась их проглотить, но они обжигали щеки, топили меня в море безнадежности. Потом буря улеглась, все чувства выключили, будто кнопку нажали, и наступила ледяная тишь — промерзший омут.

Я открыла глаза и посмотрела вверх.

Малик стоял себе у стенки — спокойный и далекий. Показал пальцем на лежавший на полу френч и бесстрастно проговорил:

— Встань и оденься.

Я молча взяла френч и поднялась на ноги; чтобы надеть его, не потревожив плечо, пришлось скособочиться. Ласковое прикосновение шелковой подкладки успокоило меня. Здоровой рукой я вытащила попавшие за воротник волосы и неловко застегнула френч доверху, чувствуя себя совершенно сбитой с толку и внезапно отупевшей.

Что только что произошло? Нет, скажем так: почему это произошло? Зачем я просила его — умоляла! — сделать мне больно? Мне казалось, что чувства при этом были мои, мои собственные, но на самом-то деле они были Розины! Да, чары определенно разладились, иначе как бы мне удалось дважды за один вечер «видеть» ее воспоминания и испытать ее желания? Зараза, мне это не нравится!

Я вытерла слезы рукавом френча и отогнала лишние мысли. Плечо уже не болело — чары его вылечили. Осталось всего-навсего пройти через ритуал вассальной верности, а после этого я уже никогда не буду ими пользоваться, никогда не полезу в Розино тело! Уж придумаю, как навсегда отделаться от них и от нее.

— Что дальше? — спросила я, и все та же частичка меня удивилась собственному спокойствию, хотя я смутно ощущала, как Малик приглаживает мне мысли.

Малик повернул ключик, лифт чуть-чуть нырнул вниз — у меня ухнуло в животе, — а потом огни загорелись, и лифт поехал вверх.

— Надо подготовиться к клятве, а потом, когда мы все сделаем, сразу же поедем в полицию.

Лифт остановился, дверь отъехала в сторону. Перед нами простирался длинный пустой коридор, устланный голубым ковром с узором из мелких серебряных сердечек; по одну сторону тянулся ряд стальных дверей. По приказу Малика я собрала остатки нашей одежды и двинулась за ним мимо полудюжины дверей — босые ноги тонули с пушистом ковре, — пока наконец Малик не остановился.

Он замер, потом приподнял подбородок и втянул носом воздух.

— Кажется, нас ожидает целая компания, — тихо заметил он. — Нехорошо.

Не успела я спросить, кто именно, как дверь уехала в стену, и у меня приключилось очередное дежавю. В проеме стояла Ханна Эшби все в том же наряде вампирской фанатки — приглушенно-оранжевое бархатное бюстье, черная тюлевая юбка.

— Малик аль-Хан и великолепная, как всегда… Роза! — Она заговорщически приподняла одну идеально выщипанную черную бровь. — Может быть, войдете — к чему топтаться в коридоре? — Она глуховато хохотнула, отступила в сторону и пропустила нас.

Загрузка...