Хорошая плохая девчонка

День первый

Прежде всего я хочу обратиться с просьбой ко всем читающим эти строки. Я прошу вас поверить в то, что мои признания идут от чистого сердца, в котором теплится искренняя надежда на искупление моих грехов. Не будучи католичкой или протестанткой (или какие там еще бывают религии), тем не менее я верю в силу внутреннего самоочищения — а именно в то, что люди должны раскрыть миру самые свои сокровенные секреты и психологические травмы, чтобы окончательно излечиться. К тому же я надеюсь, что моя честная и полная глубокого раскаяния исповедь позволит семьям тех, кому я причинила вред, понять причины и мотивы, которые двигали мной в том или ином случае.

Однако моя главная цель — это, пожалуй, помочь самой себе. Я бы хотела самоутвердиться в том, что вне зависимости от того, кем считают меня люди, на самом деле моей натурой управляют хорошие помыслы. Возьмем, к примеру, все эти газетные вырезки, которые я читала о себе. Все они пестрят фразами, крайне преувеличивающими мои так называемые плохие человеческие качества: «враждебность по отношению к мужчинам», «бессмысленная жестокость», «лживость», «неразборчивость в связях» и «отсутствие моральных устоев». Последнее, надо признаться, меня несколько смешит.

Не знаю, как вы, но если бы мне потребовались эти самые «моральные устои», то я бы уж точно не стала искать их в национальных газетах или на телевидении.

Тем же из вас, кто не читает газет и не смотрит телевизор, я хочу представиться как Ева Адаму, то есть в самом что ни на есть первозданном виде, в котором только может открыться женщина взору мира.

Я только надеюсь, что вы отбросите прочь все предубеждения относительно меня, хотя бы до тех пор, пока я не окончу свое повествование.

Презумпция невиновности. Вы слышали когда-нибудь это выражение?

Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста.

Итак, меня зовут Дэлайла Риордан,[1] я родилась в тысяча девятьсот восемьдесят первом году, когда Окленд в последний раз завоевал Суперкубок, как любил напоминать мне мой отец. По мнению моего многоуважаемого папочки, мое рождение и окончательное поражение «Оклендских Рейдеров» были тесно взаимосвязаны, как, по крайней мере, он не раз язвительно заявлял мне впоследствии.

Многие помнят моего отца по его добрым делам, которые он сделал для нашего городка, — например, он преподавал алгебру в младших классах средней школы и тренировал школьную команду по боулингу. Однако я чаще вспоминаю его только по едким замечаниям в мой адрес, в частности касающимся поражения его любимой футбольной команды или же моих вечерних прогулок с друзьями. Он называл все мои знакомства «беспорядочными случайными связями», что в его устах звучало примерно как «спать со всеми подряд».

Мой отец по натуре был веселым человеком, и у него всегда наготове была улыбка для всех, и, насколько я его помню, он никогда не выходил из себя в какой бы то ни было сложной ситуации. Но в то же самое время он был гораздо сложнее, чем это первоначально казалось любому непосвященному человеку.

Что в принципе можно сказать практически про каждого из нас.

В общем и целом я росла счастливым и довольным ребенком с позитивным взглядом на окружающий мир, и если бы не суровые погодные условия северо-восточной части Коннектикута, которые вынуждали меня часто оставаться дома, то мое детство можно было бы назвать абсолютно безоблачным.

Не поймите меня превратно. Конечно, мне нравилось проводить время в подвальчике нашего дома в Эшфорде, где я разворачивала военные действия, направленные на уничтожение пауков, и учила их понятию демократии. Однако, думаю, вы согласитесь с тем, что плацдарм такого рода не является идеальной детской площадкой.

Маленьким девочкам (в равной степени и маленьким мальчикам) совершенно необходим солнечный свет и игры на воздухе для того, чтобы в конечном счете они выросли и превратились в полноценных членов общества.

Чего, боюсь, как раз и не случилось с вашей покорной слугой.

Мораль моей истории в том, чтобы показать миру, как часто мы вырастаем и делаем вещи, которых совсем не намеревались делать, будь то плохие вещи, или хорошие, или что бы там ни было. Однако, если поразмыслить, это вовсе не так уж плохо, особенно если учитывать, что свобода выбора дает нам право решать, кем быть — Адольфом Гитлером или же матерью Терезой.

Но парадокс в том, что ты не можешь быть хорошим человеком, если у тебя в жизни не было выбора плохого пути, как говорил мой отец. И наоборот.

Мне придется отложить повествование о своей жизни до завтра, потому что мой охранник предупредил меня, что сейчас погасит свет.

День второй

Завтрак был, как обычно, невкусным и состоял из маисовой каши, которой я бы не накормила даже свою собаку, и из заменителя жидких яиц, который был даже хуже, чем сами жидкие яйца.

Насколько удивительна наша жизнь! Сколько в ней всяких мыслей, мнений, воспоминаний!

К примеру, вчера я упомянула о том, что выросла в Эшфорде, где меня воспитывал отец, что само по себе отдельная история.

Прежде чем мой отец начал работать в местной школе, он владел магазинчиком мужской одежды на Мейн-стрит, но впоследствии его бизнес прогорел, и магазинчик отошел в собственность банка. После этого мой отец занимался разными вещами: служил менеджером в «Софти Фриз», продавал униформы школам и даже работал водителем и развозил по домам «Эшфордские новости», не являясь при этом членом профсоюза (впоследствии наша местная газета также отошла в собственность банка). В конце концов отец снова пошел учиться на вечернее отделение, чтобы получить диплом преподавателя, и только-только начал свою новую учительскую карьеру в нашей местной школе, как с ним произошел трагический случай (предполагаемое отравление), который поверг его в кому.

Он всегда старался быть хорошим отцом, который много работал, чтобы обеспечить достойное существование своей единственной дочери, даже если это означало, что эта самая дочь частенько остается одна, из-за чего у нее и развились не совсем верные представления об окружающем мире. Но его главной проблемой все же была неспособность устанавливать долговременные отношения с женщинами. Именно по этой причине он уехал от моей матери, когда я была еще младенцем, и увез меня из какого-то другого центрального штата в Коннектикут, где, как он надеялся, она нас никогда не найдет.

Однако, как известно, его надежды не оправдались.

Представьте себе маленькую хорошенькую девочку, которая в детстве играла только с мальчишками и думала, что ничем не отличается от них. С раннего возраста я гоняла с ними на велосипедах, играла в бейсбол и носила мальчишеские джинсы и футболки, которые доставались мне от моего двоюродного брата Оскара, проживавшего в Уиллимантике с тетей Алисой. Я отождествляла себя с бравыми парнями с экранов, такими как Индиана Джонс или Люк Скайуокер, и восхищалась девушками из фильмов, целью жизни которых было выйти удачно замуж, родить детей и постоянно получать комплименты относительно собственной внешности. Пожалуй, практически в каждом фильме, который я смотрела, в конце девушка обязательно выходила замуж, ежели она этого не делала, то это была трагедия эпического характера. Это было, конечно, до того, как Джулия Робертс пришла в Голливуд и навсегда изменила ход мирового кино.

Но я сижу здесь, в женской исправительной тюрьме западного Техаса, не для того, чтобы давать оценку голливудским фильмам, и, если честно, не думаю, что когда-нибудь мне придется этим серьезно заниматься.

Я сижу здесь, в женской исправительной тюрьме западного Техаса, по причине того простого факта, что я серийный убийца. Что есть суть еще одно заблуждение, которое я хотела бы исправить.

Согласитесь, что ярлык серийного убийцы совсем не подходит для такой молодой женщины, как я. И хотя я никогда и не считала себя серийным убийцей, несмотря на обвинения, предъявленные мне штатами Коннектикут, Калифорния, Нью-Йорк и Айдахо, а также некоторыми европейскими странами, все же, если вы склонны этому верить, я до поры до времени не хотела бы доказывать вам обратное.

Серийные убийцы — это чаще всего люди (обычно чересчур агрессивные личности или мужчины-самцы) наподобие Джеффри Дамера или Ганнибала Лектера, которые сначала убивают людей, а затем едят их. Если хотите, можно вспомнить фильмы «Убийца с холма» или «Генри: портрет серийного убийцы», где показаны маньяки, которые получают сексуальное наслаждение, убивая кого-либо. Также многие серийные убийцы пишут публичные письма, описывая свои грязные преступления, например Зодиак или Джек Потрошитель, и специально оставляют какие-нибудь опознавательные знаки для высокоинтеллектуальных детективов, которые их преследуют и играют с ними в опасные игры, потому что где-то в глубине души эти преступники хотят, чтобы их поймали и наказали за совершенные ими ужасные злодеяния. Образец этого синдрома можно найти в фильме «Власть страха» с Дэнзелом Вашингтоном в главной роли, где дается подробное описание настоящих серийных убийц (то есть людей, очень отличных от меня).

Кстати, мне кажется, Дэнзел Вашингтон составил бы очень хорошую пару Джулии Робертс, судя по тому, как они великолепно сработались в «Деле о пеликанах».

Хотя, по-моему, он уже женат.

Итак, как вы видите, существует множество причин, по которым я никак не подхожу на роль серийного убийцы. Чтобы там ни говорили эти людишки по таблоидному телевидению для невзыскательных зрителей.

Теперь же, дабы доказать свою невиновность в предъявляемых мне обвинениях в серийных убийствах и пытках (в основном мужчин), я предоставлю на ваш суд несколько фактов. Вот они:

Во-первых, я не убивала стольких людей, скольких мне приписывают, может быть, всего двоих, хотя были и кое-какие несчастные случаи, в одном из них был задействован мужчина, которого я любила.

Во-вторых, я не получаю никакого сексуального наслаждения, убивая людей, потому что я совершенно здоровая женщина со здоровым сексуальным аппетитом, иногда даже чуть повышенным, если верить некоторым экспертам. Но, чтоб их разорвало, это не их собачье дело!

В-третьих, я не испытываю приступов невменяемого поведения и, может быть, в двух или трех случаях действительно убила кого-то отчасти из-за этих причин, но это была старая добрая ненависть за те плохие вещи, которые они сделали со мной в прошлом, как-то: физическое или эмоциональное насилие. Я страдала точно так же, как и Фэра Фосетт (которая, кстати, была одной из первых «ангелов Чарли») в том фильме, что я смотрела, еще будучи маленькой девочкой, — «Горящая кровать», кажется.

Она-то уж дала понять этому парню, что значит супружеское насилие!

В-четвертых, а может, уже и в-пятых, я никогда не хотела, чтобы меня поймали и наказали, и уж подавно не оставляла ни для кого каких-то тайных знаков, кроме кое-каких глупых ошибок, о которых я до сих пор сожалею. (Хотя я бы не отказалась, если бы Дэнзел Вашингтон стал бы сплетать паутину моих преступлений.)

И наконец, я не ем людей, потому что практически вегетарианка, и это абсолютная правда. И тем более я не планирую съесть кого-нибудь в ближайшем будущем.

Прежде чем закончить, хочу сказать, что хотя журналистика и является очень важным общественным двигателем, однако неплохо было бы ввести хоть малюсенький кусочек правды в ежедневный рацион наших средств массовой информации.

Но, честно говоря, не думаю, что это когда-нибудь произойдет. Особенно после изобретения кабельного телевидения.

Я опять писала целый день, и вот снова идет мой охранник, чтобы предупредить о том, что он выключает свет. Перечитав написанное и проверив ошибки, я поняла, что не очень-то продвинулась в описании истории своей жизни.

Ну что ж. Встану завтра и начну все сначала.

Ведь в этом и заключается жизнь, не так ли?

День третий

В тюрьме я перестала любить вторники. В эти дни не удается урвать минутку и сесть за записи или сосредоточиться на том, что ты хотела бы написать.

Вторник обычно начинается с очередного невкусного завтрака. За этим по расписанию следует так называемая тюремная прогулка, которая заключается в бесцельном плутании по двору с бетонными стенами под грязные шутки набычившихся мужеподобных лесбиянок, которые курят как паровозы и норовят ущипнуть тебя за грудь. Прежде чем мне разрешают вернуться в мою одиночную камеру для осужденных на смертную казнь (куда меня заключили два года назад после второго обвинения в преступлении первой степени тяжести), меня раздевают донага и обыскивают. Следует заметить, что многим мужчинам-охранникам (и даже женщинам) весьма импонирует эта процедура обыскивания.

Далее, во вторник днем я обычно посещаю группу исправительной терапии, которая собирается раз в неделю под руководством социального работника профессора Реджинальда, добрые намерения которого оказываются, к сожалению, крайне малоэффективными. Его целью является помочь нам справиться с трудностями заключения, забыть тяжелое детство в нищих кварталах, а также осознать метания подростковых лет (в основном касающиеся нашей пробуждающейся сексуальности и принятия собственного тела как данности). Однако большую часть времени мы уделяем разговорам о том, что профессор Реджинальд называет «Не упусти время: как извлечь пользу из пребывания в тюрьме».

По традиции профессор Реджинальд начинает и заканчивает свои занятия с того, что просит нас назвать какую-нибудь позитивную вещь, запомнившуюся нам с прошедшей недели. Здесь он часто цитирует свою любимую метафору о езде на велосипеде в гору.

Ipso facto:[2] «Нельзя судить каждый день по урожаю, который мы пожинаем, но надо судить его по семенам, которые мы сеем». Это означает, что мы часто не замечаем результатов нашей работы, хотя маленькие изменения происходят с нами каждый день и ведут нас к большим свершениям.

Для иллюстрации этого принципа профессор Реджинальд начинает занятие с того, на чем мы остановились в прошлый раз, а именно с истории Сьюзи Монаган. У этой девушки почти нет друзей в тюрьме по причине ее красных нарывов во все лицо и чрезвычайно убогого образа мыслей.

— На прошлой неделе, — говорит профессор Реджинальд, — Сьюзи рассказала нам немало любопытных фактов о своем прошлом. Напомню, что в детстве ее заставляли работать проституткой в Денбери, где она пристрастилась к героину, сиропу от кашля с содержанием кодеина и транквилизаторам животного происхождения. Каждый новый день погружал Сьюзи все глубже и глубже в пучину порока. Она подвергалась все большим и большим унижениям, совершала все более ужасные преступления и становилась все менее чувствительной к призывам собственной морали и боли окружающих людей. Однако посреди этого хаоса Сьюзи удалось нащупать путь к спасению собственной души. Она приняла некое судьбоносное решение, одно из тех, о которых вы могли прочесть в розданном материале на прошлой неделе. Такое решение — это примерно то же самое, что негласное обещание самому себе или долговременный контракт со своей душой. Напомню, что способом, который выбрала для себя Сьюзи, стало изучение словаря.

На этой торжественной ноте профессор Реджинальд открыл картонную коробку, стоящую на полу, и мы увидели пачку весьма потрепанных и ветхих книг. Обложки у многих из них были оторваны, а страницы раздулись от водяных пятен и были разрисованы карандашами и ручками вдоль и поперек.

Профессор Реджинальд сосредоточенно покопался некоторое время в коробке и наконец выудил наименее потрепанный экземпляр, на котором сохранилась половина обложки. Он с гордостью показал книгу нам, как будто это был домашний пирог, испеченный его женушкой в чудо-печке по случаю его дня рождения.

— Словарь — сокровищница мысли, собравшая под своим крылом слова, которые мы используем каждый день для того, чтобы осознать, кто мы, что мы чувствуем и какой путь выбираем в этой жизни. Правильно ли я пересказал твою историю, Сьюзи? Ты говорила нам на прошлой неделе, что вне зависимости от того, накачалась ли ты с утра наркотиками или занималась целый день непристойными вещами в дешевых отелях, ты каждый день заставляла себя открывать словарь и узнавала новое слово. Не стесняйся, Сьюзи! Я не хочу тебя обидеть. Я знаю, эти годы выработали у тебя комплекс неполноценности, но сегодня первый день твоей новой жизни. Ты должна осознать, что будущее в твоих руках.

Сьюзи, понятно, начинает хихикать. Надо сказать, это ее типичная реакция на любые серьезные вопросы: как ее зовут, сколько ей лет или откуда она родом.

Профессор Реджинальд начинает раздавать словари. Мы передаем их из рук в руки, как будто это тарелки с рыбой в тюремной столовой.

— Разве я сказал что-нибудь смешное, Сьюзи?

Сьюзи перестает хихикать на минутку, чтобы сказать:

— Нет, профессор Реджинальд.

— Тогда, может быть, ты находишь забавным понятие «самосовершенствование»?

На этот раз Сьюзи потребовалось больше времени, чтобы прекратить хихикать. На глазах у нее выступили слезы.

— Нет, профессор Реджинальд.

— Тогда, возможно, тебя веселят воспоминания о том, как лишенные морали мужчины совращали твое детское тело в номерах дешевых гостиниц? Или тебе более приятны эпизоды из твоего прошлого, когда тебе приходилось колоть себе наркотики в темных аллеях вместе с больными СПИДом наркоманами?

Сьюзи наконец прекращает хихикать. Вероятно, потому, что ей становится стыдно за все те вещи, которых она никогда не делала.

Профессор Реджинальд прилагает все усилия, чтобы помочь нам, но совершенно очевидно, что он не прочел ни одного из наших дел, потому что верит каждому произнесенному слову. Он поверил даже Сьюзи, этой отъявленной лгунишке, которая никогда в жизни не занималась «непристойными вещами в дешевых отелях» (а уж она бы не прочь!). На самом деле Сьюзи сидит здесь за воровство в магазине, на котором она попалась три раза, за что ее по законам этого штата посадили под надежную охрану в компании с такими отъявленными и закоренелыми преступниками, как я.

— Каждый день по новому слову Не так уж и много, не так ли?

Я открываю книгу и перелистываю страницы. Повсюду следы засохших соплей и пролитой каши. Я останавливаюсь на одной из страниц и читаю первое попавшееся слово.

Гениталии.

Просто слово.

Однако слова все же лучше, чем ничего.

День четвертый

Прошлой ночью мне снились кошмары. Я видела во сне Мануэля, профессора Пенденнинга и того мужчину, чье имя я никак не могу вспомнить. И еще судью Кенворти. Мне вновь приснился тот день в его кабинете, когда я хотела уйти, а он стал удерживать меня силой, помню, что во сне я потеряла контроль над собой и заплутала в закоулках какого-то дома. Возможно, это был дом судьи Кенворти. Из-за этих кошмаров невозможно спокойно уснуть, это какая-то сплошная пытка, каждые пять минут ты просыпаешься и думаешь: скоро это произойдет. Они сделают это с тобой. Я не могу отсюда выбраться, и в конечном счете они сделают это. Они это сделают, и ничто их не остановит.

Кошмары преследуют меня с самого детства, и, доложу я вам, штука это малоприятная.

Когда я была совсем маленькой девочкой и мамы не было рядом, мне часто снилась Длиннолицая Ведьма с костлявыми руками и ногами, которая всегда выуживала меня из мест, которые мне казались наиболее безопасными в доме. Каждый раз, когда я избавлялась от нее, она появлялась вновь: залезала через окно ко мне в спальню или хватала меня за шиворот в раздевалке детского сада, или же я мчалась в спальню к отцу, а она уже поджидала меня в его постели в бигудях и голубом ночном чепце из полиэтилена. Как волк в обличье бабушки из той сказки про Красную Шапочку, только Длиннолицая Ведьма была настоящей. Из реального, а не придуманного мира. Я выбрасывала ее из окна, сажала на лопату и запихивала в камин или печь. Я колола ее кухонными ножами до тех пор, пока она не становилась похожа на живую подушку для втыкания булавок, потому что ножи торчали из нее, как иглы рыбы-иглы, потом она начинала пухнуть и раздуваться и наконец поднималась в воздух, как воздушный шар, а я кричала ей вслед: «Прощай, Длиннолицая Ведьма! Скатертью дорога!» Затем наступал короткий период облегчения, вслед за которым меня вновь охватывало липкое чувство страха: мертвая она мне казалась еще ужаснее, чем живая. Дом был пуст, папа был на работе, а из подвала снова начинали раздаваться чьи-то голоса.

И я знала, что мне придется спуститься туда. Я должна была спуститься и заняться поисками Длиннолицей Ведьмы.

Иначе она сама пришла бы за мной.

После того как мама уехала от нас в последний раз, а папа проводил много времени на работе, я подолгу оставалась одна, и, возможно, именно это оказало негативное влияние на выбор моего жизненного пути.

Поначалу я совсем не скучала по матери, потому что, даже когда она жила с нами, редко ее видела. Она постоянно уезжала на лечение в соседний штат, а если бывала дома, то закрывалась в своей комнате и лежала в кровати или же уходила в город, где пропускала кружку-другую пива в баре местного кегельбана на Сорок четвертой автостраде. Иногда мои друзья рассказывали мне про нее странные истории. Мне казалось несправедливым, что мои друзья знали о моей матери гораздо больше, чем я.

— Скажи своей мамочке, чтобы она больше не приходила к нам домой, — сказал мне однажды Джонни Сингер. В те дни мы с Джонни часто играли в оловянных солдатиков на задворках начальной школы имени Томаса Джефферсона. Мы бомбардировали солдатиков камнями или вели непрерывный огонь на уничтожение с помощью спичек фирмы «Блю Пойнт» и жидкости из зажигалок. Наши солдатики корчились в предсмертных агониях и молили о пощаде, прежде чем мы их умерщвляли. — Иначе моя мамочка отрежет ее паршивую голову острым ножом.

Или ко мне подходила Салли Грампус и говорила:

— Дядя Томас сказал, что если ты уговоришь свою мамочку позвонить ему, то он даст нам обеим по четвертаку.

Салли Грампус с самого детства была сама святость и праведность, однако в конце концов все завершилось для нее довольно трагически: после того как ей несправедливо присвоили титул «Королевы выпускного бала» с ней произошел ужасный несчастный случай. Неизвестный застрелил ее и выбросил из окна гостиной ее дома в Уаллингфорде.

Или же мальчишки в школе бросали мне в лицо грязные издевки, намекая на то, что моя мать переспала с половиной города. Или по пути с рынка нас с отцом вдруг останавливали небритые мужчины и хлопали моего отца по плечу, будто старого приятеля, или опускались на корточки передо мной, чтобы поцеловать меня в щеку. В такие моменты отец больно дергал меня за руку, и мне казалось, еще чуть-чуть — и он ее вывернет. У меня до сих пор в ушах звучит смех этих мужчин в оранжевой униформе мойщиков улиц, светящихся в ночи, и рев заводимых ими мотоциклов. Они вовсе не были жестокими или грубыми, но они появлялись из ниоткуда, когда мы с отцом меньше всего этого ожидали. Просто они хотели показать всем, что они знали мою мамочку лучше, чем знала ее я сама. И, как бы ни смешно это звучало, это была единственная вещь, которую я никогда не смогла им простить.

Как бы сильно я ни старалась.

Я столько раз слышала выражение «твоя мамочка», что никогда не чувствовала, что она действительно была моей мамочкой. Я постоянно ощущала ее присутствие в своей жизни только через ее отсутствие, она существовала помимо меня и никогда вместе со мной. Мои воспоминания о ней дробятся на отдельные куски и составляющие части — половинки и четвертинки лица и тела, расхаживающие по дому, как полтергейсты, которые не могут найти успокоения после смерти.

Например, я помню звон разбившихся бутылок на кухне. Или чувствую запах лизола в ванной комнате. Мама также часто вставала ночью и мыла этим средством унитаз или подставку для обуви, иногда раза по три, кажется, это называется «невроз навязчивых идей». Или же сквозь сон я ощущала прикосновение ее руки к своему лбу, оно холодило меня, как свежевыстиранное, чуть мокроватое постельное белье. Мама ничего не говорила в такие моменты. Думаю, она просто хотела, чтобы я знала, что она рядом.

Эти кусочки и элементы были частями целой мозаики образа моей матери долгие и долгие годы до тех пор, пока я не встретила ее снова в Лос-Анджелесе много лет спустя.

Но это, как говорится, уже совсем другая история.

День пятый

Мальчишки стали проявлять ко мне интерес прежде, чем они сами стали интересовать меня как противоположный пол. Мне очень льстило, что они начали обращать на меня внимание, так как это позволяло мне думать, что я уже взрослая. А стать поскорее взрослой мне нужно было для того, чтобы убраться побыстрее ко всем чертям из этого Эшфорда.

— Девчонки гораздо более сложные натуры, чем мальчишки, — сказала мне однажды моя мать, когда я переехала в Лос-Анджелес, где мы заново открыли для себя отношения матери и дочери. — У мальчишек все несложно. Если ты пытаешься понять мужчин, своди любое возникающее недоразумение к самому простому знаменателю. Секс. Еда. Секс. Деньги. Деньги для еды. Деньги для секса. Сон. Опять деньги. Секс. Дай парню эти элементарные вещи, и он не захочет ничего больше до тех пор, пока опять не проснется. А когда проснется, он снова захочет те же самые вещи в том же порядке.

Так уж получилось в моей жизни, что мужчины заметили меня раньше, причем мужчины разных возрастов и размеров, мужчины на улице и в транспорте.

Я отчетливо помню время, когда мне исполнилось двенадцать и различные биоритмы вокруг меня пришли в хаотичное движение, как будто планеты солнечной системы начали сталкиваться друг с другом.

Это довольно-таки странное чувство, когда ты смотришь на мир глазами ребенка, а в его глазах ты отражаешься как женщина. Это даже может сбить тебя с толку. Если, конечно, ты это допустишь.

Так, к примеру, ты замечаешь, что водитель автобуса не обращает внимания на деньги, которые ты ему протягиваешь, он просто кидает их в банку, так как занят разглядыванием твоего формирующегося тела. Он бы даже не заметил, если бы ты протянула ему пивные крышки или горсть риса вместо денег, даже твое лицо становится неважным для него, и, если бы ты несла в руках раскраску и цветные карандаши, его бы это не остановило. Ты поднимаешься и идешь вдоль прохода, и все, независимо от расы, социальной принадлежности и места рождения, расступаются перед тобой. Все — пуэрториканцы, белые, черные и иностранцы. Мальчишки, взрослые мужчины, пожилые мужчины, гомосексуалисты и, вы будете весьма удивлены, даже и некоторые женщины. (И даже бабушки, ведущие своих внучат на прогулку в парк!) Все эти люди, как и водитель автобуса, завороженно разглядывают очертания твоего меняющегося тела, которое, по сути, не имеет ничего общего с тем, кто ты есть на самом деле, это всего лишь тело, о котором ты сама еще пока так мало знаешь и которое трудно скрыть даже под отцовскими ветхими свитерами и выцветшими спортивными штанами.

В такой момент тебе хочется, чтобы ты была похожа на бесформенный мешок картошки.

Они все завороженно наблюдают за твоими угловатыми движениями, и вдруг на тебя накатывает волна какого-то внутреннего превосходства, не могу объяснить точно, что это такое, но ты вдруг словно взмываешь вверх над всеми этими людишками и смотришь на них сверху вниз. Я бы не сказала, что они испытывают восхищение, нет. И это абсолютно точно не любовь. Это какое-то чувственное вожделение, вот что это такое. Они словно ощущают тебя в пространстве, впитывают в себя каждый твой шаг, заранее знают, что ты сядешь на то самое место, где мужчина уже снимает с сиденья свой портфель… Все ощущают твое присутствие, даже когда не смотрят на тебя, и тебе становится хорошо и светло на душе, ты точно не понимаешь почему, но все это делает тебя счастливой. Ты становишься лучше, чем казалась себе до этого. Это даже более приятно, чем смотреть мультики по телевизору. Ты лучшая, чтобы ни говорили учителя в школе о твоей слабой мотивации к предметам или мальчишки, обзывающие тебя тупоголовой из-за того, что тебе приходится оставаться по средам на дополнительные занятия по математике.

Здесь же ты чувствуешь, что ты смогла достичь чего-то хорошего. Хотя это и случилось помимо твоей воли. Нечто вроде того «внетелесного опыта», про который пишут в газетах.

Не могу сказать, что мне нравится чувство превосходства над другими людьми и злоупотребление своей властью над ними, как говорят обо мне все эти профессора-всезнайки и журналисты из бульварных газет, но все же я вынуждена признать, это может послужить человеку на пользу. Я бы хотела, чтобы это было не так, но тут уж ничего не попишешь.

Итак, я сажусь в автобус и наслаждаюсь всеми этими отражающимися от стекол и отпрыгивающими от стен взглядами и полувзглядами, словно они химические вещества для смешивания в лабораторной мензурке. Я с удовольствием наблюдаю за химическими реакциями их соединений, за всей этой пузырящейся, пенящейся и шипящей смесью. Автобус тем временем трогается, и скоро я уже оказываюсь в больнице у папы, в отделении хирургии. Он просыпается после лекарств и смотрит на меня своим особенным взглядом. Он смотрит на меня как на свою маленькую девочку.

— Эй, привет, принцесса, — говорит он. Он очень бледен и даже как будто уменьшился в размерах. Папа лежит на кровати, а вокруг него трубки и маленькие пузыречки, свисающие с алюминиевых столбиков. В палате с ним находятся еще пара-тройка таких же мужчин — привидений, вжавшихся в простыни и сдувшихся в размерах, словно воздушные шары. — Обычная биопсия, — объясняет мне отец. — Пока я здесь, будь хорошей девочкой и слушайся тетю Алису. Ты можешь пойти к ней, когда только захочешь. Так ведь, тетя Алиса? Ла может позвонить, как только ей что-нибудь понадобится.

Как обычно, тетю Алису я замечаю, только когда папа мне об этом напоминает. Она сидит на стуле около его кровати и держит его бескровную руку на своих коленях.

— Совершенно верно, Чарльз, — говорит тетя Алиса. — Ла всегда может прийти к нам, если вдруг ей будет страшно ночевать одной дома. Она может звонить нам в любое время.

Взгляд, который тетя Алиса бросает на меня, мне очень хорошо знаком. Так смотрели на меня те люди из автобуса. Мне почему-то делается смешно.

Но я не смеюсь.

Пусть это будет моим секретом.

День шестой

«У любви один язык, и это язык сердца». Папа неустанно повторял мне эту фразу, когда я была маленькой, так что я безоговорочно поверила в нее.

Он, конечно, имел в виду, свою любовь к маме, человеку совершенно не от мира сего, со своими абсолютно нонконформистскими взглядами на жизнь. Но это также можно было отнести к нашей любви с Мануэлем — то, что мы разговаривали на разных языках, никогда не казалось нам препятствием.

Я часто пыталась донести эту мысль до нашего учителя испанского языка, директора школы мистера Фостера, который всю свою недолгую и трагически завершившуюся жизнь свято верил, что изучение иностранного языка сводится лишь к механическому запоминанию слов и штудированию грамматики. Но у сердца своя грамматика, которую ты либо способен понять, либо нет. Мы с Мануэлем всегда понимали друг друга. И мне абсолютно наплевать на то, сколько раз я проваливала экзамен по введению в испанский язык. Всему виной были устаревшие принципы преподавания директора Фостера.

— Вы совершенно ни к чему не стремитесь, мисс Риордан, — говорил мне директор Фостер, пытаясь внушить чувство вины во время нашего разговора в его офисе. — Вы игнорируете замечания учителей, и каждый раз, когда я напоминаю вам о ваших неуспехах в испанском, вы заводите бесконечный разговор о каком-то своем мексиканском дружке из кегельбана, и это наводит меня на мысль, что вы совершенно не понимаете, о чем я вам говорю. Я отдаю себе отчет в том, что не очень-то вам нравлюсь, мисс Риордан. Я даже уверен, вы смотрите на меня и думаете: «Посмотрите-ка на этого старого дурака, реликт давно забытого прошлого с женой и детьми, да он одной ногой уже в могиле стоит». Но я искренне озабочен вашим будущим, мисс Риордан. Я не хотел бы видеть, как такая умная, привлекательная девушка выросла и стала… кстати, кем вы хотите стать, мисс Риордан? Вам не нравится математика. Вам не нравится чтение. Даже когда дело доходит до испанского языка — бесспорно, самого красивого и благозвучного языка на всем земном шаре, — то вы и пальцем не пошевельнете, чтобы выполнить домашнее задание. Так что, мисс Риордан, если мы что-нибудь не придумаем — я имею в виду мы оба, — то, боюсь, придется констатировать, что вы провалите экзамен по введению в испанский язык уже третий семестр подряд, и мне почему-то кажется, что меня это беспокоит больше, нежели вас. Я возлагаю на вас большие надежды, мисс Риордан. Я хочу, чтобы вы выросли и реализовали те большие возможности, которые в вас заложены.

Когда я выросла, я поняла, что человеческие создания в целом весьма предсказуемы, особенно такие, как директор Фостер, у которого за все время нашего общения на уме была только одна вещь (хотя, может, и две). Первая заключалась в том, чтобы затащить меня в одну из учебных комнат при каждом удобном случае, а вторая — внушить мне чувство вины, если я не делала того, чего он от меня хотел. (Как будто бы у меня был выбор.) Знаю, директор Фостер говорил много красивых фраз о том, как он заботится о всех людях, о том, кем они вырастут, кем станут и как реализуют свой потенциал и прочее, и прочее, и прочее. Но если вы спросите меня, то я считаю, что он просто притворялся.

Как и многие другие люди, он хотел, чтобы окружающие думали, что на самом деле он гораздо более глубокий и сострадающий человек, чем на самом деле.

Таково мое мнение о директоре Фостере, хотя справедливости ради надо признать, что он был первым человеком, пытавшимся меня спасти.

Что, в свете сложившихся обстоятельств и того, что произошло в дальнейшем с директором Фостером, крайне неоднозначно.

День седьмой

Суббота. Не могу определиться — это мой либо самый любимый, либо самый нелюбимый день недели. День, когда профессор Александр проводит со мной сеанс психотерапии в офисе надзирателя под наблюдением двух охранников за дверью.

Профессор Александр получил грант от своего университета на исследование поведения серийных убийц или массовых убийц, в зависимости от того, какой подвернется случай. И хотя я не подхожу ни под одну из этих категорий, я все же согласилась на сеансы с профессором Александром по совету своего адвоката Джошуа Бирнбаума, который называет это «знаком доброй воли» в наших переговорах с губернаторами Айовы и Техаса. Со своей стороны, профессор Александр пообещал предоставить нам копии всех записанных разговоров для того, чтобы мы могли доказать миру, что хотя я и являюсь жертвой несправедливого обвинения, но тем не менее готова послужить на пользу обществу и расширить горизонты человеческого знания в области криминальной психологии.

На внешность профессор Александр человек крайне непривлекательный, с родинками на лице и руках, но я все равно жду наших встреч с нетерпением, потому что мне крайне интересен изобретенный им метод терапии, который он называет конфликтным анализом. Суть этого метода состоит в том, что психотерапевт не принимает никакие утверждения объекта (то есть меня) на веру, но всегда опровергает сказанное и задает дополнительные вопросы и даже оскорбляет испытуемого, чтобы создать так называемую парадигму разрешения конфликта между пациентом и терапевтом.

Профессор Александр полагает (по крайней мере, так следует из его книги, которую он пишет и которая вскоре будет очень знаменитой), что правда — это не факт действительности и не условие реализации чего-либо. Правда — это борьба, которую вы ведете с самим собой каждый день вашей жизни.

Профессор Александр помогает мне сесть на стул надзирателя Харрисона, за стол надзирателя Харрисона и вначале обращается со мной как с настоящей леди, чтобы внушить мне ложное чувство собственного превосходства.

Как считает профессор Александр, чувство собственного превосходства — не более чем самообман. И чем быстрее ты это поймешь, тем лучше для тебя.

День восьмой

Я встречала людей, которые признавались мне, что никогда не знали истинного счастья в своей жизни. Другие люди (чаще всего этакие святоши) говорили, что никогда не знали истинного горя. Я же считаю, что мне повезло больше, чем тем и другим, вместе взятым, ибо я испытала в своей жизни и истинное счастье и истинное горе, что привело меня к более глубокому пониманию смысла нашего существования на земле.

К примеру, мне посчастливилось держать на руках собственного ребенка, продукт моего тела и моей любви к мужчине (я думаю, что отцом является все-таки Мануэль), благодаря чему испытала самое величайшее счастье любви, на которую только способна женщина в этой жизни. Мою малышку (весом шесть фунтов пять унций) впервые принесли ко мне в палату сразу после ее рождения в больнице тюрьмы Чино, и я не могу описать вам, какое невыразимое счастье испытала за эти полчаса. Это было во время моего первого несправедливого заключения по обвинению в убийстве бедного мистера Мерчинсона. Я назвала ее Рената Альбертина Риордан в честь моего отца и отца Мануэля.

— Хочешь покормить ее, милочка? — спросила меня черная медсестра миссис Хадсон из тюремной больницы. — Я могу приготовить тебе детскую смесь.

Малышка Рената с самого рождения была спокойным и умиротворенным ребенком, она широко открывала свои раскосые глаза и с удивлением взирала на окружающий мир.

— А сама я не смогу ее покормить? — спросила я.

Меня эта ситуация немного смущала, но миссис Хадсон успокоила меня и показала, как это делается. Молока почти не было, но миссис Хадсон сказала, что такие вещи в порядке вещей и молоко может появиться только через несколько дней.

Однако малышку Ренату не очень заинтересовала моя грудь. Она приложилась к бутылочке со смесью и пожевала соску, просто чтобы размять ротик, а затем остановилась.

— Дети — это дар небес, — сказала миссис Хадсон. Миссис Хадсон была из породы так называемых неподдельных людей. К этой категории я причисляю тех, кто в любой ситуации остается самим собой, не навешивает на себя маски лживой искренности или превосходства. — На них лежит печать Божьей благодати. И даже когда мы не можем быть рядом с ними, мир все равно кажется лучше просто потому, что они живут в нем.

Миссис Хадсон села рядом со мной и стала гладить меня по голове, пока я смотрела на свою малышку. За всю мою историю тюремных злоключений это был единственный раз, когда кто-либо гладил меня по голове.

— Ее папочка был моей самой большой и настоящей любовью, хотя и принес мне только одно горе, — поделилась я с ней. — Но несмотря на это, я сильно любила его. Скажите, миссис Хадсон, это то же самое, что и любить своего ребенка? Я имею в виду, если его у тебя не отнимают. Люди любят своих детей, несмотря ни на что? Или бескорыстная любовь — очередная выдумка хитрых телевизионных журналистов-мошенников?

Миссис Хадсон продолжала гладить меня по голове. В этот момент в дверь просунулась толстая поросячья морда Большой Гири, местной тюремной надзирательницы.

— Часики тикают, — сказала Большая Гиря, напоминая о своем присутствии. — Пора забирать тебя в камеру.

Мне кажется, что в жизни каждого из нас всегда в коридоре поджидает какая-нибудь Большая Гиря. Будь это тюрьма или что угодно.

— Мы всегда любим так, как умеем, милочка, — наконец сказала миссис Хадсон. — Мы любим наших детей так, как умеем, а потом они уходят от нас.

Когда истекли положенные мне полчаса, Большая Гиря снова пришла за мной, помахивая своей деревянной дубинкой, и я не смогла удержаться от слез. Я знала, что это не поможет, но просто не смогла.

— Бог присмотрит за ней, дорогая. Помяни мое слово. Бог всегда следит за маленькими детьми, пьяницами, сумасшедшими и за всеми, кто не способен позаботиться о себе.

Большая Гиря наслаждалась сознанием своей власти. Ее можно было назвать женщиной-самцом, что есть экстремальная форма выражения мачизма, это даже хуже, чем у мужчины. Вещи, которые делала Большая Гиря, стыдно было бы изложить на бумаге.

— Может быть, поэтому Бог не любит меня, миссис Хадсон? — Я не могла остановиться и плакала все горше и горше от жалости к себе. — Потому что я сама могу о себе позаботиться?

Но миссис Хадсон уже ушла и унесла мою Ренату, за что где-то в глубине души я была ей благодарна. Все произошло очень быстро — порой это лучше, чем медленно.

— Они отдадут ее на попечение социальной детской программы, — сообщила мне Большая Гиря. — Там работают те, кто ни уха ни рыла не смыслят в детской психологии, они никогда не работали ни в исправительных учреждениях, ни в детских домах, ни в заведениях для временной изоляции. Некоторые из них и читать-то не умеют. А другие смотрят на голого младенца, и бог знает, что они думают. Есть, конечно, отдел жалоб, но там начальницей работает старая извращенка в инвалидной коляске, которую нельзя подпускать даже к собственным внукам. Если ты напишешь жалобу, что, мол, твоего ребенка перепродают, заставляют участвовать ночь напролет в групповом изнасиловании, они перешлют ее этой старой развратнице. А она отправит твою жалобу прямиком в мусорную корзину.

Большая Гиря шлепала дубинкой по своей мозолистой ладони в такт своим словам. Чпок, чпок, чпок. Даже удары Большой Гири напоминали какие-то сосущие, чмокающие звуки.

— Ты принадлежишь этой системе, куколка. И тебе некого винить в этом, кроме самой себя.

Некоторые заключенные называли эту дубинку Жезлом любви, но вообще-то у нее было много названий, в основном довольно-таки пошлых. Костыль для трахания. Машина любви. Пастушья плетка. И так далее. Но наиболее романтические натуры называли ее Прекрасным Миром. Когда скажем: «Догадайся, милашка, что покажет тебе Большая Гиря?» В этот момент ты должна напустить на себя задумчиво-мечтательный вид и, вздохнув, сказать: «Прекрасный Мир, детка. Большой Прекрасный Мир».

Большая Гиря была крупным и самоуверенным человеком, с такими людьми в подобных ситуациях легче всего.

Я сделала это для нее очень медленно, благо поблизости не было других охранников.

То есть подарила ей Большой Прекрасный Мир.

Вскоре после этого мою историю напечатали в газете «Сакраменто Би», и я стала объектом внимания многочисленных феминистских групп. Они привлекли внимание общественности к тому факту, что никто не имеет права отнимать у женщины ребенка, даже если эта женщина обвиняется в убийстве. Таким образом, после нескольких месяцев публичного освещения подробностей моего заключения в печати и попыток апелляции в высшие инстанции мое дело было вновь открыто, вследствие чего вскрылись дополнительные детали смерти мистера Мерчинсона. Новый судья счел, что причиной его смерти стала трагическая ошибка, так как он принял лекарства из тюбика с другой этикеткой.

Возможно, мне помогло то, что новый судья был мужчиной.

Ранее на суде я рассказывала, что мистер Мерчинсон был довольно милым пожилым джентльменом, с которым я периодически спала вместе в одной постели просто из-за того, чтобы ему не было так одиноко, ведь он все равно не был способен ни на что другое. Постепенно он привязался ко мне и по чистой случайности написал завещание на мое имя, в котором оставил мне все свое имущество.

И если бы не его жадные на деньги родственнички, которые стали строчить всякие жалобы, то полиция меня даже не потревожила бы. После чего обнаружилось наличие мышьяка в его крови, и дело приняло известный оборот.

Однако тот факт, что старый человек по ошибке принял не то лекарство, вовсе не делает меня убийцей. Именно в этом убедил присяжных мой новый и весьма симпатичный судья Кенворти.

Он принял в моей судьбе большое участие. И я всегда буду благодарна за это милому старому судье Кенворти.

Таким образом меня оправдали и выпустили из государственной тюрьмы Чинно благодаря усилиям моего замечательного адвоката Джошуа Бирнбаума. Я как раз заплатила ему первый предварительный и весьма внушительный гонорар, что подвигло его на неистовую защиту моих интересов и продвижение в массы идеи о моем несправедливом обвинении. Ему даже удалось переиграть нам на пользу мое нападение на Большую Гирю, что я сделала якобы из-за временного буйного помешательства на почве послеродовой депрессии. Семья Большой Гири пыталась опротестовать решение суда, но тут всплыли некие пикантные подробности относительно ее душевного равновесия и ряда нарушений, которые она совершила в юношеском возрасте, и они вынуждены были отозвать свой иск.

Лучше не полоскать свое грязное белье на публике. Таков мой девиз.

Иногда я думаю, что тут не обошлось без участия Джошуа Бирнбаума, когда так удачно всплыли все эти непристойные подробности во время моего судебного процесса, которые были преданы широкой огласке. Но я никогда не узнаю этого наверняка.

Одно знаю точно: такого адвоката, как Джошуа Бирнбаум, трудно переоценить.

Да, забыла сказать: я все-таки получила наследство бедного мистера Мерчинсона. Я приняла его только потому, что такова была воля самого мистера Мерчинсона.

День девятый и десятый

Выходные — самые лучшие дни в тюрьме, потому что у нас не запланировано занятий по исправительной терапии и никакой достопочтенный исследователь криминальной психологии не бубнит тебе в ухо об особенностях твоего аномального поведения и недостатках твоего воспитания.

К тому же в эти дни нам обычно раздают почту, поэтому неудивительно, что даже самые закоренелые преступники с нетерпением ждут выходных.

— О'Шэннон, — надзиратель Харрисон отчетливо произносит каждую букву в микрофон. — Рода О'Шэннон. Спускайся, Рода. Кажется, это письмо от твоего мужа.

Для получения корреспонденции нас обычно собирают в зале для общих мероприятий, где надзиратель Харрисон самолично отдает каждому из нас в руки письма и посылки, совсем как ведущий шоу «Цена угадана верно».

— Пруит, Алиса Пруит. Так, что у нас тут? Кажется, маленький сюрприз от дядюшки Сэма. Возможно, купон со скидкой? Получи!

Надзиратель Харрисон называет это полезным времяпровождением со своими тюремными подопечными, после раздачи почты он также обычно оставляет десяток заключенных и выслушивает их жалобы относительно сеансов исправительной терапии. Когда кому-то из заключенных не приходит никаких писем, то надзиратель Харрисон кладет в конверт или лично дает им так называемый маленький подарочек — купон на покупку шоколадки или какого-нибудь напитка в тюремном диспансере.

— Квирога, Фелиция. Так-так. На конверте отметка отправителя — Богота. Почерк мужской, уверенный и аккуратный. Кажется, я догадываюсь, кто это… случайно, не твой дружок… Ансельмо! Иди же сюда!

Надзиратель Харрисон весьма популярен среди заключенных. Обычно он председательствует на разных мероприятиях — раздаче почты, показах фильмов или кружках драматического или прикладного искусства, проведение которых спонсирует церковь. Когда же нужно объявить какие-либо плохие новости, например, о том, что целая камера наказывается за учиненные беспорядки или что отменяется какая-либо привилегия из-за недостатка финансовых средств, эта роль выполняется помощником мистера Харрисона надзирателем Фрогалом, который сообщает нам, что сам мистер Харрисон в отпуске или на важной встрече.

Банально, но это срабатывает. И в конечном счете всем нравится надзиратель Харрисон, и все ненавидят надзирателя Фрогала.

— Рамирес, Долорес Рамирес. Посмотрите-ка, кажется, тебе письмо от пасхального кролика! На вашем языке это будет пасхальный conejito. Я правильно произнес это слово, Долорес? Conejito? Что же ты стоишь? Иди сюда и получи свое письмо!

Ходят слухи, что предшественник надзирателя Харрисона погиб в страшных мучениях во время бунта заключенных в тысяча девятьсот девяносто четвертом году, будучи одним из заложников. Однако тюремная администрация постаралась, чтобы этот факт не просочился в прессу. Согласно этим слухам из проверенных источников, надзирателя-предшественника пытали в течение нескольких дней и ночей в этой самой комнате для общих мероприятий, а надзирателю Харрисону и другим работникам тюрьмы ничего не оставалось, как наблюдать за мучениями их коллеги. Заключенные сняли процесс пыток на пленку и заставляли всех остальных заложников неоднократно просматривать запись впоследствии. Весьма показательно, что бунтовщики не предъявляли ровным счетом никаких требований, они уже были обречены на смертную казнь, так что терять им было нечего.

Когда же наконец в зал ворвались отряды спецподразделения, они застрелили всех заключенных и даже некоторых заложников (включая и предшественника надзирателя, который наверняка был рад положить конец своим мучениям). Надзиратель Харрисон оказался в числе выживших счастливчиков.

После чего его сделали главным надзирателем.

Возможно, воспоминание об этом кошмаре помогло мистеру Харрисону создать новый образ надзирателя — мягкого и вежливого человека, который никогда не повышает голоса. Он хотел, чтобы этот образ ассоциировался у заключенных с положительными эмоциями и впечатлениями, а также здоровой групповой динамикой.

Есть только один человек в тюрьме, который не любит надзирателя Харрисона. Это Коринна. Впрочем, это неудивительно, потому что Коринна ненавидит всех, кроме меня.

— Я бы сняла кожу с его яичек, как кожуру с персика, — по секрету однажды сообщила мне Коринна. Иногда она ненароком дотрагивается до моей руки или бедра. — Я бы обмотала его кишки вокруг толстой палки и заставила бы его съесть их.

Это вовсе не смешно. Когда Коринна говорит о надзирателе Харрисоне, она крайне серьезна, от чего мне становится страшно.

— Риордан, Дэлайла Риордан. О боже, посмотрите-ка на это. Целая посылка, и чего здесь только нет: открытки и письма, аудио- и видеокассеты, CD, настенные календари, печенье, и сладости, и даже консервы. Как обычно, мы убрали металлические предметы и провели цензуру писем. Мы не хотим, чтобы какая-нибудь неосторожная строчка заставила тебя свернуть с пути истинного. Однако я самолично попросил наших цензоров по возможности оставить все как есть. В конце концов, ты наша местная знаменитость. Мы хотим, чтобы ты чувствовала себя здесь как дома.

Я торжественно поднимаюсь со своего места и вхожу на подиум, где надзиратель Харрисон протягивает мне посылку серого цвета, перевязанную крест-накрест веревкой. Он широко и многозначительно улыбается мне. У нас с надзирателем Харрисоном есть свои секреты, но мы не любим демонстрировать свои отношения на публике, поэтому он довольно часто так мне улыбается.

— Спасибо, надзиратель Харрисон, — произношу я во всеуслышание. — Спасибо вам большое за почту. Я хочу сказать вам спасибо от имени всех девушек за вашу доброту и внимание к нам.

Девчонки в зале начинают улюлюкать, кричать и свистеть.

— Давай, Ла! — Я узнаю голос Коринны где-то вдалеке. — Подари ему Большой Прекрасный Мир! Никто не сделает это лучше тебя!

Ох уж эта Коринна. Вечно она лезет не в свое дело. Но я не позволю ей испортить мои отношения с таким хорошим человеком, как надзиратель Харрисон.

Из тех писем и открыток, что я получаю, больше всего я ценю письма от детей, потому что дети — наше будущее и наша надежда на прекрасное завтра и все такое прочее.

Со времени моего несправедливого заключения в тюрьму я пытаюсь доказать окружающим, что я человек с чувством ответственности, особенно в том, что касается советов и предостережений подрастающему поколению в выборе правильного пути в жизни. Поэтому, хотя я и так стараюсь отвечать на все приходящие мне письма, то уж на письма детей отвечаю в первую очередь.

Когда меня в первый раз посадили в тюрьму на пожизненный срок по обвинению в убийстве мистера Мерчинсона, я принимала участие еще в одной исследовательской программе по криминальной психологии, которая финансировалась университетом какого-то сельскохозяйственного штата центральной Америки, названия которого не помню. Профессора, который проводил исследования, звали мистер Пенденнинг, и на внешность он был гораздо привлекательнее профессора Александра.

У профессора Пенденнинга были гладко причесанные светло-русые шелковистые волосы, голубые глаза и ровная кожа без единой отметины. Его ногти всегда были в идеальном порядке, а костюмы, рубашки и галстуки в меру элегантны — он не выглядел в них ни слишком вызывающе, ни слишком чопорно.

У профессора Пенденнинга была теория, которая, в общем-то, не слишком оригинальна, что транслирование сцен жестокости в кино и по телевизору оказывает ударный эффект на хрупкую юношескую психику. Думаю, в то время, когда я сидела в тюрьме Чино, мою психику можно было назвать юношеской, ведь мне было всего семнадцать лет.

У профессора Пенденнинга была команда, которая помогала ему в научных изысканиях, состоявшая из его крайне неженственной ассистентки по имени Джейн и его хорошенькой жены (бывшей аспирантки) Элинор. Джейн занималась тем, что вела записи наших бесед и бросала на меня осуждающие взгляды, а Элинор, хотя и ни разу не приехала в тюрьму, помогала набирать материалы дома на компьютере и присматривала за детьми. Совместно они разработали модель под названием «Градиент агрессии на входе и выходе. Методика профессора Пенденнинга». Суть ее заключалась в том, чтобы измерить, какое количество потенциальной агрессии «входит» в хрупкую юношескую психику через каналы поп-культуры, и сколько «выходит» обратно в виде совершенных убийств, вооруженных ограблений, угона машин, изнасилований, массовых изнасилований, гомосексуальных изнасилований, массовых гомосексуальных изнасилований, в общем, вы понимаете.

После того как профессор Пенденнинг поведал мне о своем важном проекте, я сказала ему буквально следующее:

— Я хотела бы уточнить с самого начала, что за мной не числится ничего, кроме непредумышленного убийства первой степени. В отчетах штата Айова содержится абсолютно неверная информация насчет того, что произошло с тем врачом, и насчет угона машин, к чему я была только косвенно причастна, потому что думала, что еду просто покататься, и не знала, кому принадлежит машина.

Профессор Пенденнинг не похож на многих мужчин, которые не дают женщине высказаться до конца и постоянно перебивают ее. Он всегда улыбался и ждал, пока я закончу говорить, потом отсчитывал ровно три секунды и начинал говорить сам.

Один. Два. Три.

— Я занесу это в протокол, Ла.

Он никогда не высказывал вслух своих мыслей. То, что он говорил, будто было призвано напомнить тебе, о чем думала ты, и то это было произнесено лишь потому, что ты сама об этом ему сказала.

— Возможно, мой старый друг Мануэль стал бы гораздо более интересным объектом для вашего исследования, если бы власти смогли его поймать. Он настоящий гений мастерства скрываться. Хотя Мануэль практически не говорит по-английски, так что вам бы понадобился переводчик. Мануэль вырос на этих ужасных жестоких мексиканских фильмах, в которых маленьких мальчиков заставляют наблюдать, как страшные большие дяди со шрамами во все лицо насилуют и убивают их матерей. Вам приходилось смотреть подобные фильмы, профессор Пенденнинг?

Один. Два. Три.

— Нет, Ла, я не припомню, чтобы я смотрел подобные фильмы.

— Без сомнения, эти фильмы не привили Мануэлю иммунитет против жестокости. Самая наименее жестокая вещь, которая имеет место в этих ужасных фильмах, — это когда изнасилованная и измученная пытками молодая мать бросается вниз с моста в бушующий ад, не в силах более сносить издевательства. Не могу выразить вам, профессор Пенденнинг, как огорчали меня подобные фильмы, когда мне приходилось смотреть их в кинотеатре под открытым небом.

Один. Два. Три.

— Наверное, эти фильмы кардинальным образом повлияли на ваше отношение к мужчинам?

Есть одна вещь, которая равняет профессора Пенденнинга со всеми другими научными работниками, с которыми я встречалась, а также с полицейскими, которые меня допрашивали: все они пытались запутать меня и сбить с толку своими хитроумными вопросами. Однако я видела их насквозь.

— Я очень хорошо отношусь к мужчинам, профессор Пенденнинг. Они мне очень нравятся. Гораздо больше, чем женщины, если хотите знать.

Профессор Пенденнинг открывает мое дело, которое лежит у него на коленях. В те дни мое дело было еще совсем тоненьким, размером с городскую телефонную книгу. Профессор Пенденнинг, самый аккуратный и организованный человек, которого я когда-либо встречала в своей жизни, тщательно закладывает несколько страниц желтыми отрывными листочками.

— Вы, случайно, не помните Тома Волтерса из Мендочино, члена местного законодательного собрания? Вы познакомились в Сакраменто, в одном из баров на Мишен-стрит. В баре под названием «Голубой грот». Около двух часов пополудни вы с Томом Волтерсом сели в желтое такси. Это было зафиксировано камерами слежения и подтверждено свидетелями. В три сорок семь Том или кто-то неизвестный вбил код в его домофон и поднялся в его квартиру. Этот же самый человек покинул квартиру с чемоданом, набитым драгоценностями, коллекцией редких монет и ценными бумагами. Далее кто-то несколько раз снимал довольно крупные суммы с его счета, каждый раз из разных банкоматов. Когда же вас арестовали на следующее утро за убийство мистера Мерчинсона, то нашли у вас в сумочке десятицентовик с головой Меркурия 1916-Д,[3] стоимостью около тридцати тысяч. Вы же знаете, Ла, я ничего не расскажу прокурору округа, но меня лично сильно беспокоит член местного законодательного собрания Том Волтерс. Вас подозревали, но не предъявили обвинения. Что вы сделали с членом законодательного собрания Томом Волтерсом?

Один. Два. Три.

Я всегда говорю: соус для гусыни — соус и для гусака.

Четыре. Пять. Шесть.

— Вы прекрасно понимаете, что все зависит оттого, как это подать, профессор Пенденнинг. Вы нарочно подчеркнули одни детали и умолчали о других. Член законодательного собрания Том Волтерс задолжал в общем счете около сотни тысяч долларов, после чего таинственно исчез со всеми средствами, собранными в поддержку его политической кампании. К тому же его вряд ли можно было назвать преданным мужем. Его прежняя подружка была интерном в старших классах средней школы, она была самая настоящая нюня, и, как он мне рассказал, она все время требовала от него, чтобы он женился на ней и сделал ей ребенка. Она просто не могла без него жить. Фу, терпеть не могу таких девчонок. Если вы помните, она также исчезла. И хотя я очень ценю вашу заботу, профессор Пенденнинг, но прошу вас не возводить на меня напраслину. В моей жизни и так полно всяческой клеветы. Я просто хочу помочь вам с вашим проектом, пока я сижу здесь и жду решения Верховного суда относительно апелляции. Я хорошо усвоила урок, хочу спасти свою задницу и выйти на свободу из тюрьмы, профессор Пенденнинг. В этом мире царит случайность: порядочная девушка может попасть под влияние дурных людей, и всем будет наплевать, какой на самом деле она человек — хороший или нет. Поэтому мужчины склонны не доверять женщинам. Вам не приходилось сталкиваться с подобным отношением к женщинам в вашей научной практике, профессор Пенденнинг? Вне зависимости от того, как ведут себя женщины и какими хорошими они ни хотели бы быть, мужчины им не доверяют. Ни капельки не доверяют.

Я чувствовала, что он хочет дотронуться до моей руки, но только не знает, как это сделать.

Один. Два. Три.

Пять. Шесть. Семь.

Семь?!

— Я хочу помочь тебе, — сказал профессор Пенденнинг. Он уже давно хотел это сказать и наконец решился.

После чего он дотронулся до моей руки. Так что мне не нужно было дотрагиваться до его руки первой.

Обычно в таких случаях лучше немножко выждать.

— Я знаю это, малыш, — сказала я. Это был прекрасный момент единения мужчины и женщины. — Я тоже хочу помочь тебе, малыш. Я очень хочу помочь своему маленькому мальчику.

Анкета профессора Пенденнинга занимает много страниц, но я включила только первые несколько, чтобы показать, что наше личное общение с ним было глубоко профессиональным и не имело ничего общего с его рекомендацией на пересмотр моего дела.

Я также включила сюда отрывки из весьма интересной анкеты профессора Пенденнинга, чтобы продемонстрировать вам, что уже довольно давно добровольно участвую в различных проектах, направленных на благородные цели искоренения зла и насилия из нашего мира.

День одиннадцатый

Когда ты ведешь дневник, нельзя забывать о многих важных вещах. Скажем, о свойствах памяти или о правде, то есть о том, над чем мы обычно редко задумываемся в повседневной жизни. К примеру, я часто сомневаюсь в том, насколько точно могу воспроизвести детали моего разговора с другими людьми — кто что сказал и когда это было. В конце концов, я ведь не звукозаписывающий проигрыватель и не видеомагнитофон.

Возьмем для иллюстрации какой-нибудь разговор из моего прошлого, который поможет нам понять самую важную вещь человеческой памяти — свойство объективно отражать окружающий мир. В качестве проверки я решила вспомнить наш последний разговор с тетей Алисой в тот день, когда я убежала из дома.

Смешно: я фактически не помню самих слов, которые мы произносили в тот судьбоносный день, но если долго сидеть неподвижно в камере с карандашом в руке, то приходит цельный образ того разговора, и я фактически начинаю слышать его. Поймите меня правильно, это не настоящий разговор, который состоялся между нами. Просто откуда-то возникают два наших голоса, которые скрещивают свои шпаги, словно дуэлянты, над круглым, покрытым лаком столом из ели. Слева — тетя Алиса с сигаретой в одной руке и бокалом красного вина в другой, справа — я, со сложенными на коленях руками, которые всегда держу в этом положении, если начинаю нервничать.

— На самом деле я не твоя тетя Алиса.

— Я знаю.

— Я подружка твоего отца. Меня даже зовут не Алиса.

— Я знаю.

— Я желаю только добра твоему отцу. Я хочу, чтобы он поправился. И чтобы справился с этим — ну, с тем, что касается твоей матери. Он заслуживает большего.

— Мою мать забрали в Массачусетс, условия там гораздо лучше для человека в ее состоянии. Вы ведь знаете об этом, тетя Алиса? Вы ведь в курсе всего происходящего?

— При папе можешь обращаться ко мне тетя Алиса. Но я не твоя тетя. Меня даже зовут не Алиса. Когда папы нет рядом, зови меня миссис Андерсон.

— Папа поправится?

Тетя Алиса могла пристально смотреть в глаза человеку часами. Пожалуй, единственная хорошая вещь, которую я могу о ней вспомнить, — это то, что она никогда ни от кого не пряталась и я всегда знала, где ее можно найти.

— А ты прекратишь добавлять ему мышьяк в пищу?

— Я первой задала вам вопрос, тетя Алиса.

— Врачи говорят, что это вопрос времени. Но он не сможет поправиться, если ты будешь продолжать в том же духе.

— Я не собираюсь убивать своего отца, я люблю своего отца. К тому же не способна отравить кого-либо. Вообще, отравление — слишком долгий процесс.

— Твой папа простит тебе что угодно. Даже отравление мышьяком на последней стадии развития его болезни.

— Вы не можете судить о моем отце.

— Тогда, может, я могу судить твою мать?

— Оставьте в покое мою мать.

Я сказала это тихо, но твердо. И это заставило ее поколебаться.

— Повторяю, твой папа заслуживает лучшей участи. Он заслуживает меня. У нас уже были прочные отношения к тому моменту, когда вернулась твоя мать. Но теперь я снова с ним. И больше не позволю никому разрушить наши отношения, Дэлайла. Я не собираюсь терять его снова.

— Это мой парень сигналит на улице.

— Пригласи его войти.

— Он не из тех, что заходят. Он из тех, кто ждет в машине.

— Я еще не закончила говорить, Дэлайла.

— Я знаю, тетя Алиса. Зато я закончила слушать.

— Мне нужно кое-что тебе показать. Поехали ко мне. Я тебе кое-что покажу.

— В другой раз, тетя Алиса. Мне нужно идти.

Наши разговоры с тетей Алисой были похожи один на другой, они были как хит, повторяющийся по нескольку раз на дню по радио, или как рекламная песенка по телевизору. Тетя Алиса задает вопрос, подталкивает меня к ответу и бросает на меня проницательный взгляд. Раз, два, три. А я ускользаю от ответа и делаю маленький шажок назад. Толчок, шаг назад. Толчок, шаг назад. Как в танце. Смысл наших разговоров был разный, но композиция не менялась.

— Ты должна прийти ко мне в гости, — сказала она, глядя на мое отражение в зеркале, куда я смотрелась в тот момент. (Это всегда как-то возбуждает: когда ты знаешь, что за тобой наблюдают.) — Я бы приготовила ужин. Мы бы поболтали как две подружки.

— Я не люблю болтать, тетя Алиса. Я человек дела. В нашем мире и так полно болтунов, вам не кажется?

— Миссис Андерсон. Хотя можешь называть меня Бэль.

— Меня ждет мой парень, тетя Алиса. Вы слышите автомобильный гудок? Сумасшедшие звуки, не правда ли? Би-би-би. Мой парень тоже не из болтунов. Мой малыш — человек дела, как и я.

— Никто не понимает тебя лучше меня, Дэлайла.

— Ла.

Я знала, что нужно сделать еще несколько па, чтобы завершить наш разговор. Только бы выдержать ритм.

— Извини, что ты сказала?

— Давайте не будем больше говорить об этом, тетя Алиса.

— Да мы даже толком не поговорили. Вернись, я приготовлю тебе что-нибудь поесть.

Я все верно рассчитала. Последний шаг остается за мной. И я произнесла заключительную заготовленную фразу, закрывая дверь за собой:

— Так все меня здесь называют, тетя Алиса. Все, кроме вас.

Забавно: иногда мне кажется, будто я уже умерла.

Вдвойне забавно: никто этого не замечает, потому что они тоже умерли.

Как любая нормальная послушная дочь, я чувствую потребность дать о себе знать своим родителям. У моего отца сейчас тяжелый период и много проблем со здоровьем, которых я не пожелала бы никому, и хотя я скучаю по нему самому и его голосу, все-таки иногда думаю, что все сложилось лучшим образом.

Папа бы не выдержал, если бы увидел, как несправедливо обошлись власти с его маленькой девочкой. Сегодня я объясняла это надзирателю Харрисону, который организовал для меня дополнительное время, чтобы я могла поговорить по телефону со своим отцом.

После разговора с папой у меня обычно возникает странное чувство, которое можно сравнить с состоянием, когда ты знаешь, что выбросил деньги на ветер. Мне становится одиноко как никогда. К тому же надзиратель Харрисон, как всегда, все портит своим присутствием, прежде чем отослать меня в камеру, он оставляет меня в своем кабинете и начинает говорить мне ужасные, пошлые вещи, хотя в такой момент я жду от него чего-нибудь милого и ласкового, он ведь не знает моего отца и что он за человек, но все равно его слова оседают в моей голове и снова всплывают на следующий день, когда пытаюсь описать в своем дневнике прошедший день и объяснить папе, что быть хорошей — это…