Хорошие девочки плачут молча

Глава 12

Марго

— Это точно? Такого не может быть! — всё время твердила я и чувствовала себя так, будто из-под ног вдруг ушла земля.

Как это странно и одновременно легко отказаться от прошлого, от будущего, выдуманного себе в таких подробностях, что начинаешь в него верить! И как оказалось сложно принять другую точку зрения!

Я не верила. Не могло этого быть, и вовсе не потому, что меня бы это не обрадовало, а только потому, что вот так не бывает.

— А кровь? У меня часто кровит, — спрашивала я снова и снова, когда из вены взяли ещё уйму анализов и прописали строгий постельный режим.

— Это угроза прерывания. К сожалению, она вполне реальна, — был мне ответ, и на этом всё.

Наверное, пока с меня было достаточно.

Я позвонила Михаилу сразу, когда освободилась. Примерно через часа два после того, как узнала неожиданную новость. Правда, немного омрачённую неясными прогнозами.

— Не скрою, пани Старицкая, положение очень серьёзное, — пояснял лечащий врач. — Позвольте говорить с вами откровенно.

Я кивнула. Знаю, сама чувствую, слишком большая слабость. И боли внизу живота. Несильные, но периодические, часы по их появлению можно сверять.

— Гематома большая. Но эмбрион вполне жизнеспособен. Хорошо, что вы попали к нам сейчас, через неделю-вторую могло быть слишком поздно.

Я снова согласилась, спрятав руки под одеяло. Они дрожали.

Хотелось впиться во что-то мягкое нырнуть под одеяло с головой и зажав край его в зубах, зажмуриться и погрузиться в сон. Когда проснусь, угрозы минуют, пронесутся как буря, и небо снова станет безоблачно-голубым.

— Мы начали колоть вам гормоны, это необходимо для поддержки.

Я соглашалась на всё. Подписывала не глядя ворох бумаг, только чтобы успокоиться и оправдаться перед самой собой: я сделаю всё, чтобы сохранить ребёнка.

— Какой у меня срок?

— Семь-восемь недель. Это по УЗИ.

Отлично, осталось всего семь месяцев, и можно вздохнуть спокойно. А пока я буду лежать, даже если возникнут пролежни. В туалет, к счастью, мне вставать разрешили. Метр пройти несложно.

Я находилась в отдельной палате со всеми удобствами, и пусть она была похожа на тюрьму, чьи окна выходят не в больничный сад, а на асфальтовые дорожки и ворота, это не так важно.

Главное, я выйду отсюда. Выйду победителем.

Взяв телефон в руки, я некоторое время сидела и раздумывала. Конечно, надо звонить сейчас, Миша там, должно быть, с ума сходит, но я боялась его обнадёжить. И сама боялась поверить в чудо.

Пока сомневаюсь в реальности происходящего, я смогу выдержать любой удар судьбы. Она часто меня била, слишком больно после восстанавливаться и делать вид, что жизнь продолжается.

Общество требует от тебя, чтобы боль не длилась долго. А печаль надо прятать внутри так глубоко, чтобы при общении этого и заметно не было. Мол, отгорюй пару дней-недель, а потом делай вид, что всё забылось. Иначе ты какая-то неустойчивая.

Бракованная. к психологу надо, а то и к психиатру.

—Ну, что сказали? — послышался в трубке взволнованный голос, и у меня, как назло, пропал дар речи.

Хлынули слёзы, которые я так долго держала в себе, я начала всхлипывать в трубку, но не могла выдавить даже слова.

Совсем.

— Погоди, я сейчас буду, — он отключился раньше, чем я смогла сказать, что это не от горя, а от радости. Бросила телефон на кровать и, обняв колени, расплакалась ещё сильнее прежнего.

Да, надо успокоиться, это вредно в моём положении, но мне так было легче. Я плакала, и со слезами выходила боль. Сомнения.

Страх, наконец.

Это как заноза, глубоко сидевшая в ране, а когда её извлекли, уже затянувшееся повреждение вдруг закровило сильнее. Это надо пережить, теперь-то я пойду на поправку.

Мысли о том, что я могу не доносить, даже не допускала. Вернее ,она билась раненой птицей из подсознания, мелькала где-то на задворках, но я гнала её прочь. Если я буду думать ещё и об этом, то хоть в петлю лезь!

Михаил приехал через минут десять после звонка.

— Ты так скоро? — лишь вымолвила я, подняв голову на звук открывающейся двери.

Вздрогнула и сжалась. Вдруг это не он? Не Михаил.

— Всё это время я был в больничном парке. И в кафетерии выпил весь кофе, — слабо улыбнулся он и, осторожно присев рядом, обнял меня. — Рассказывай всё как есть.

Я улыбнулась:

— Только не говори, что до того, как зайти сюда, ты не побывал у моего лечащего врача.

— Был, Марго, — взгляд мужа посуровел. — Но ты ведь подписала бумагу, чтобы никому ничего не говорили. Я хочу всё знать. Скажи мне!

Точно! Конечно, подписала, как я могла забыть! Предполагалось, что у меня рак тела матки, я не хотела, чтобы об этом ему говорили посторонние.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Только в лицо, самолично, я бы следила за малейшей реакцией и, заметив испуг в его глазах или разочарование, да мало ли что, развелась бы и уехала домой.

Впрочем, я вру. Я бы так поступила в любом случае. А Михаил, даром что в политике много лет, хорошо умеет скрывать свои чувства.

— Ну же, не бойся, я всегда рядом! — подбадривал он, а у меня ком в горле застрял.

— Я… не больна, Миш, я беременна, — выпалила наконец и вскинула на него мокрые от слёз глаза.

Кажется, я не плакала так много уже много месяцев. С тех пор как потеряла народившегося первенца. По глупости или по судьбе, больно было так. что ножом режь, не почувствовала бы.

— А если я снова его потеряю? — я резко зарылась в его объятия.

Впервые я видела Михаила в таком растерянном состоянии, что он даже не нашёлся что сказать. Сначала он некоторое время смотрел на меня, словно не сразу понял, о чём я говорю, и как чья-то беременность может иметь отношение к нам, а потом шумно выдохнул и слабо улыбнулся.

Когда он так же молча, как и прежде, коснулся губами моих губ, его глаза светились, а пальцы, гладившие мои руки, дрожали.

Никогда ранее, да и никогда после я не видела его таким рассеянно-счастливым. Даже когда он впервые в родильном зале взял на руки нашего сына.

Даже до того, как с ним, с Романом Михайловичем, познакомилась я.

Но всё это было после. А пока мы тихонько сидели, прижавшись друг к другу. Я слушала его планы относительно нашей жизни, похоже, за минуту он в восторге распланировал всю нашу жизнь на много лет вперёд. И совсем не слушал моих осторожных заверений, что радоваться ещё рано.

— Я так и знал, что с тобой всё будет хорошо! — в конце концов сказал он и отправился за пончиками, которых мне внезапно захотелось.

Я никогда не любила сладкого, но сейчас, после всего пережитого, не могла себе в нём отказать. К тому же надо привыкать к моему новому состоянию и пользоваться карт-бланшем на капризы.

Вернувшись с целой горой разнообразных кондитерских сладостей, Михаил радостно сообщил, что сегодня останется со мной на ночь. Прямо здесь, на стуле. Я возражать не стала, мне и самой так будет спокойнее.

Всё ещё жил во мне животный ужас, что я просто задремала, и всё это мне только снится. Сейчас придёт доктор и скажет, что он ошибся, это всё-таки болезнь.

Лучше тогда и вовсе перестать дышать!

В ту ночь мы проговорили почти до полуночи. Несколько раз я просыпалась, и Михаил всё так же смотрел на меня и держал за руку, отгоняя кошмары, хотя этого больше и не требовалось. С того самого дня, несмотря на то,что во время беременности, меня ждало много испытаний, спала я крепко.

Как женщина, носившая в себе всю Вселенную. Или хотя бы малую, но такую важную для нас с Мишей, её часть.

****

Михаил

— Я не отдам тебе ни её, ни нашего ребёнка, — слова я выплюнул ему прямо в лицо, не отводя взгляда.

В Москве мой рейс приземлился несколько часов назад, и я сразу направился в дом Старицкого. В глубине души понимал, ничего путного из этой затеи не выйдет.

Но должен был попробовать. Или расставить все точки над «и».

— Ты ей не пара!

Я слышал это много раз.

— Ты подвергаешь её ненужной опасности.

А вот это что-то новенькое!

— Неужели? И в чём же? Она беременна, а не больна, находится в лучшей больнице Праги, за ней осуществляется уход. Марго не на что жаловаться!

— Она и не станет. Уж я-то воспитал её хорошо!

Разговор проходил в гостиной Старицкого, мы так и не присели, словно два противника у дуэльных барьеров. Беседа грозила перейти на повышенные тона, но я этого не боялся. Скорее, ожидал, но делал всё это ради Марго.

Она устала от наших с её отцом ссор, от состояния холодной войны, и я предпринял последнюю попытку:

— Она хочет вас видеть. Чтобы вы приехали к ней. Только не надо больше говорить, что если она так желает встречи, пусть прилетает сама! В её положении это очень рискованно! Неужели вы хотите, чтобы она потеряла и этого ребёнка?!

— Хочу! — выкрикнул он мне в лицо, и в его глазах я прочёл лишь ненависть. — У тебя гнилое семя, весь твой род гнилой! Она могла бы выйти замуж за того, за кого хотела!

— Она это и сделала!

Старицкий, достаточно проворно для своего возраста, подскочил ко мне и хотел вмазать, но я перехватил его руку.

А мог бы и сломать, но Марго точно не станет от этого легче.

— Я прощаю вас ради своей жены и ради всего того, что вы для меня сделали! Но не смейте лезть в мою семью. Маргарита останется моей женой, хотите ли вы или нет! Она будет рада вас видеть у себя!

Я повернулся и выскочил прочь. До отлёта в Прагу оставалось несколько часов. Всего ничего, чтобы успеть зарегистрироваться на рейс и с чистым сердцем отбыть обратно.

Марго я ничего не сказал. Ни тогда, ни после.

Я берёг её, убаюкивал, холил и лелеял. Я заставлял себя не думать о ней, пока работал, иногда задерживался допоздна, но потом всегда звонил жене, чтобы услышать её голос и успокоиться: всё в порядке.

Сегодня снова без дурных вестей.

Эти семь месяцев дались мне нелегко, но я понимал, что Марго в сто крат хуже. И прятал внутри себя тревогу и боль от дурных предчувствий. Гнал их прочь, обвиняя себя в том, что поддаюсь меланхолии.

Наконец этот день настал. Я никогда так не радовался, как на исходе марта. Было тепло, удивительно тихо и спокойно.

Я проснулся среди ночи, понимая, что Марго не предупредит меня о начале родов. Ей планировали сделать кесарево сечение, но пока точной даты операции назначено не было.

— После родов ты возьмёшь мою фамилию. Хватит быть Старицкой! — настаивал я, и она улыбалась, но не говорила ни да ни нет.

Я понимал почему. Боялась сглазить.

В такой ситуации, как наша, когда никто из светил медицины не мог толком объяснить, как моей жене удалось забеременеть и почти доносить ребёнка, она опасалась строить планы и говорить простое слово «завтра».

А я — нет. Я был рядом, когда мог и даже когда физически отсутствовал, всё время находился на связи.

Мы говорили обо всём. О прочитанных ею книгах, о снах, о еде, о погоде, о результатах обследования. Я видел и запечатлел в памяти все фото нарождённого ребёнка, пол был пока неясен, но это меньшее, что меня заботило.

Всё сбывалось на наших глазах, всё это будущее становилось настоящим только потому, что мы с Марго были вместе. Она верила в это, и я соглашался верить.

Не говорили мы о двух вещах: об имени ребёнка и об отце Марго.

— Ты можешь заказать по интернету, я вызову сборщиков мебели, и детская к вашему возвращению будет готова, — говорил я ей сто раз, но Марго упрямо твердила, что идея плохая. Мол, примета не очень.

А потом, когда до родов осталось меньше двух недель, я принёс ей в палату охапку красных и жёлтых тюльпанов.

— С женским днём тебя, Марго!

— Спасибо, я думала, ты не вспомнишь. Здесь никто его не отмечает.

Ей было приятно, я видел. Самое время поговорить о планах насчёт детской. Но внезапно Марго заговорила об этом сама:

— Ты прав. Я тут присмотрела обои. И карусельки для кроватки.

Она произнесла это так смущённо, словно речь шла о чём-то несерьёзном, о чём не говорят взрослые, чему не принято придавать такого значения.

Её тонкая рука поверх одеяла чуть заметно дрожала. Я перехватил её и поднёс к губам, смотря в глаза той женщины, которая сводила меня с ума. Которая, я даже этого и не чаял, в мечтах всегда была только моей.

Она смотрела сейчас так, как с той давней фотографии, но это происходило наяву.

— Я выбрала обои. Синие, со слониками. Ты не против?

— Конечно, нет, — улыбнулся я и подумал, что за две недели обои легко переклеят. Я уже давно нанял людей, чтобы они сделали всё на мой вкус.

Рискнул.

Нельзя же в самом деле привозить ребёнка в неотремонтированную комнату! Дом новый, пусть и детская станет уютной! Я выбрал светло-зелёный цвет для стен, но синие слоники даже лучше.

Гораздо лучше.

— Я всё сделаю, не беспокойся!

Слоники лучше, но я бы согласился даже на розовых пони и серебристых единорогов, лишь бы Марго дальше так смотрела на меня: снизу вверх, доверчиво, мечтательно.

Своё слово я сдержал. И когда настал день Икс, был во всеоружии около её палаты.

Этот момент я буду помнить всю жизнь. Как держал Марго за руку, как она разговаривала со мной, улыбалась, а я слушал, чутким вниманием находясь там, за ширмой.

Знал, что всё пойдёт, как надо. Что мы уже добились того, чего хотели, и через несколько минут, может, через полчаса я возьму на руки своего ребёнка.

Не просто своего, ребёнка от неё. От моей Марго.

И свершилось. Первый крик беспомощного существа, который мы оба ждали с замиранием сердец. Рука Марго впилась в мою, но я этого совсем не замечал, весь обратившись в слух. Вектор, направленный в ту сторону.

За ту непроницаемую перегородку.

— Это мальчик, 2950, 52 см.

И я отвоевал право взять его на руки первым. Марго выглядела ошеломлённо-усталой и даже не подумала оспаривать это право.

А я гладил её по волосам и шептал те глупости, которые принято говорить наедине, но сейчас мы и были наедине.

Я, она и наш сын.

— Роман Михайлович, — сказала Марго через несколько часов.

Она находилась в реанимации, но мы общались по телефону. Милая, нежная Марго всё спрашивала, как там он, словно боялась, что сын исчезнет. Обнулится, и всё станет снова чёрным, липким.

Беспросветным.

В эти часы, дни, я любил её не только, как женщин, но и как мать своего сына. Как любят и восхищаются Мадонной. Она стала для меня светом, Божеством, перед которым мне хотелось опуститься на колени.

Я это сделаю, но позже. Всё будет позже.

И в этой фразе главное — первая её часть. Всё будет. У нас троих.

Теперь уже троих. Отныне и навсегда.

Михаил

— Я не отдам тебе ни её, ни нашего ребёнка, — слова я выплюнул ему прямо в лицо, не отводя взгляда.

В Москве мой рейс приземлился несколько часов назад, и я сразу направился в дом Старицкого. В глубине души понимал, ничего путного из этой затеи не выйдет.

Но должен был попробовать. Или расставить все точки над «и».

— Ты ей не пара!

Я слышал это много раз.

— Ты подвергаешь её ненужной опасности.

А вот это что-то новенькое!

— Неужели? И в чём же? Она беременна, а не больна, находится в лучшей больнице Праги, за ней осуществляется уход. Марго не на что жаловаться!

— Она и не станет. Уж я-то воспитал её хорошо!

Разговор проходил в гостиной Старицкого, мы так и не присели, словно два противника у дуэльных барьеров. Беседа грозила перейти на повышенные тона, но я этого не боялся. Скорее, ожидал, но делал всё это ради Марго.

Она устала от наших с её отцом ссор, от состояния холодной войны, и я предпринял последнюю попытку:

— Она хочет вас видеть. Чтобы вы приехали к ней. Только не надо больше говорить, что если она так желает встречи, пусть прилетает сама! В её положении это очень рискованно! Неужели вы хотите, чтобы она потеряла и этого ребёнка?!

— Хочу! — выкрикнул он мне в лицо, и в его глазах я прочёл лишь ненависть. — У тебя гнилое семя, весь твой род гнилой! Она могла бы выйти замуж за того, за кого хотела!

— Она это и сделала!

Старицкий, достаточно проворно для своего возраста, подскочил ко мне и хотел вмазать, но я перехватил его руку.

А мог бы и сломать, но Марго точно не станет от этого легче.

— Я прощаю вас ради своей жены и ради всего того, что вы для меня сделали! Но не смейте лезть в мою семью. Маргарита останется моей женой, хотите ли вы или нет! Она будет рада вас видеть у себя!

Я повернулся и выскочил прочь. До отлёта в Прагу оставалось несколько часов. Всего ничего, чтобы успеть зарегистрироваться на рейс и с чистым сердцем отбыть обратно.

Марго я ничего не сказал. Ни тогда, ни после.

Я берёг её, убаюкивал, холил и лелеял. Я заставлял себя не думать о ней, пока работал, иногда задерживался допоздна, но потом всегда звонил жене, чтобы услышать её голос и успокоиться: всё в порядке.

Сегодня снова без дурных вестей.

Эти семь месяцев дались мне нелегко, но я понимал, что Марго в сто крат хуже. И прятал внутри себя тревогу и боль от дурных предчувствий. Гнал их прочь, обвиняя себя в том, что поддаюсь меланхолии.

Наконец этот день настал. Я никогда так не радовался, как на исходе марта. Было тепло, удивительно тихо и спокойно.

Я проснулся среди ночи, понимая, что Марго не предупредит меня о начале родов. Ей планировали сделать кесарево сечение, но пока точной даты операции назначено не было.

— После родов ты возьмёшь мою фамилию. Хватит быть Старицкой! — настаивал я, и она улыбалась, но не говорила ни да ни нет.

Я понимал почему. Боялась сглазить.

В такой ситуации, как наша, когда никто из светил медицины не мог толком объяснить, как моей жене удалось забеременеть и почти доносить ребёнка, она опасалась строить планы и говорить простое слово «завтра».

А я — нет. Я был рядом, когда мог и даже когда физически отсутствовал, всё время находился на связи.

Мы говорили обо всём. О прочитанных ею книгах, о снах, о еде, о погоде, о результатах обследования. Я видел и запечатлел в памяти все фото нарождённого ребёнка, пол был пока неясен, но это меньшее, что меня заботило.

Всё сбывалось на наших глазах, всё это будущее становилось настоящим только потому, что мы с Марго были вместе. Она верила в это, и я соглашался верить.

Не говорили мы о двух вещах: об имени ребёнка и об отце Марго.

— Ты можешь заказать по интернету, я вызову сборщиков мебели, и детская к вашему возвращению будет готова, — говорил я ей сто раз, но Марго упрямо твердила, что идея плохая. Мол, примета не очень.

А потом, когда до родов осталось меньше двух недель, я принёс ей в палату охапку красных и жёлтых тюльпанов.

— С женским днём тебя, Марго!

— Спасибо, я думала, ты не вспомнишь. Здесь никто его не отмечает.

Ей было приятно, я видел. Самое время поговорить о планах насчёт детской. Но внезапно Марго заговорила об этом сама:

— Ты прав. Я тут присмотрела обои. И карусельки для кроватки.

Она произнесла это так смущённо, словно речь шла о чём-то несерьёзном, о чём не говорят взрослые, чему не принято придавать такого значения.

Её тонкая рука поверх одеяла чуть заметно дрожала. Я перехватил её и поднёс к губам, смотря в глаза той женщины, которая сводила меня с ума. Которая, я даже этого и не чаял, в мечтах всегда была только моей.

Она смотрела сейчас так, как с той давней фотографии, но это происходило наяву.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Я выбрала обои. Синие, со слониками. Ты не против?

— Конечно, нет, — улыбнулся я и подумал, что за две недели обои легко переклеят. Я уже давно нанял людей, чтобы они сделали всё на мой вкус.

Рискнул.

Нельзя же в самом деле привозить ребёнка в неотремонтированную комнату! Дом новый, пусть и детская станет уютной! Я выбрал светло-зелёный цвет для стен, но синие слоники даже лучше.

Гораздо лучше.

— Я всё сделаю, не беспокойся!

Слоники лучше, но я бы согласился даже на розовых пони и серебристых единорогов, лишь бы Марго дальше так смотрела на меня: снизу вверх, доверчиво, мечтательно.

Своё слово я сдержал. И когда настал день Икс, был во всеоружии около её палаты.

Этот момент я буду помнить всю жизнь. Как держал Марго за руку, как она разговаривала со мной, улыбалась, а я слушал, чутким вниманием находясь там, за ширмой.

Знал, что всё пойдёт, как надо. Что мы уже добились того, чего хотели, и через несколько минут, может, через полчаса я возьму на руки своего ребёнка.

Не просто своего, ребёнка от неё. От моей Марго.

И свершилось. Первый крик беспомощного существа, который мы оба ждали с замиранием сердец. Рука Марго впилась в мою, но я этого совсем не замечал, весь обратившись в слух. Вектор, направленный в ту сторону.

За ту непроницаемую перегородку.

— Это мальчик, 2950, 52 см.

И я отвоевал право взять его на руки первым. Марго выглядела ошеломлённо-усталой и даже не подумала оспаривать это право.

А я гладил её по волосам и шептал те глупости, которые принято говорить наедине, но сейчас мы и были наедине.

Я, она и наш сын.

— Роман Михайлович, — сказала Марго через несколько часов.

Она находилась в реанимации, но мы общались по телефону. Милая, нежная Марго всё спрашивала, как там он, словно боялась, что сын исчезнет. Обнулится, и всё станет снова чёрным, липким.

Беспросветным.

В эти часы, дни, я любил её не только, как женщин, но и как мать своего сына. Как любят и восхищаются Мадонной. Она стала для меня светом, Божеством, перед которым мне хотелось опуститься на колени.

Я это сделаю, но позже. Всё будет позже.

И в этой фразе главное — первая её часть. Всё будет. У нас троих.

Теперь уже троих. Отныне и навсегда.