В жизни не видел фермера в голубой шляпе!
Она была еще такая кроха... Да, по правде говоря, и он был совсем щенком — он, учивший ездить верхом эту маленькую серебристую хорьчиху, Шайен-Жасмину.
Она надвинула небесно-голубую шляпу еще ниже на глаза и улыбнулась — чуть заметно.
— Я-то не фермерша, и ты об этом не забывай, Хорек Джордан! Ты просто учи меня всему, что знаешь. Пожалуйста. А моя шляпа тут ни при чем!
Они жили там, где кончалась дорога, тянувшаяся издалека вдоль берега реки. Фермы их родителей стояли бок о бок. С запада высились неприступные Горы Сладких Корней, на севере и востоке простирались широкие степи Монтаны. И до уроков, и после школы, и во всякую свободную минутку эти двое юных хорьков вместе выезжали на прогулку.
Вот и сейчас Хорек Джоди непринужденно восседал верхом на сером Боффине, скрестив лапы на его длинной гриве, и любовался своей очаровательной подружкой.
— Если хочешь, чтобы она прыгнула, Шай, откинься назад. Не опирайся на передние лапы. Дай Звездочке поднять голову. Тут-то она и прыгнет.
— Она не хочет прыгать, Джоди! — Шайен развернулась и пустила лошадку легким галопом. Та приблизилась к невозмутимо стоящему Боффину почти вплотную и принялась кружить вокруг него, перейдя на шаг. — Я откидываюсь назад, как ты говоришь, но она все равно не хочет прыгать. Только останавливается, и все.
— А почему? Как ты думаешь?
— Она просто не хочет прыгать.
— Быть того не может! — возразил ее наставник. — У меня она прыгает как миленькая. Как ты думаешь почему?
— Она тебя любит. Тебя все лошади любят! — выпалила маленькая хорьчиха, не скрывая досады. — Она не хочет прыгать, потому что я — не ты!
— Ну вот, опять ты упрямишься, а что в этом проку? — заметил Джоди — по-прежнему само хладнокровие. — Поставим вопрос иначе. О чем она думает? Если животное делает что-то для тебя непонятное, всегда задавай вопрос: «О чем оно думает?»
И в ответ — покаянное и нетерпеливое:
— Это как?
— Войди в ее мысли! Как же еще? Вообрази, что ты — Звездочка. Вот ты проходишь поворот, вот ты видишь перед собой изгородь, вот ты думаешь: «Хочу прыгнуть. Хочу прыгнуть ради Шайен». Почему же ты не прыгаешь?
Долгое молчание. Ученица ушла в себя, замерла неподвижно, пытаясь представить...
— Я не могу прыгнуть!
— Ладно. А почему?
Маленькая хорьчиха снова погрузилась в мысли лошадки. Еще миг — и ее осенило:
— Я слишком медленно бегу! Шайен меня сдерживает! Наставник улыбнулся.
— А вот это уже интересно! Как по-твоему, это правда? Попытаешься прыгнуть еще раз?
Шайен припала к лошадиной гриве, уши Звездочки заслонили голубую шляпку — только серебристый мех струился на ветру переливами света. Не промолвив в ответ ни слова, она развернулась и пустила лошадь во весь опор к повороту на изгородь. Цокот копыт отдавался гулким эхом от каменных стен каньона. Звездочка мчалась на полном скаку, взметая за собой песок и гравий.
— Вперед, Шай! — пробормотал Джоди.
Его ученица откинулась назад, тихо шепнув лошадке:
— Лети!
Звездочка взмахнула хвостом. Лошадь и всадница оторвались от земли и, подхваченные ветром, поплыли в тишину — плавно, как в замедленной съемке. На долгий, долгий миг умолк стук копыт, рейка изгороди расплылась в пятно.
А затем земля вздрогнула от глухого толчка, и эхо снова раскатилось по ущелью. Повинуясь лапе наездницы,
Звездочка описала полукруг и встала, тяжело дыша, рядом с Джоди и Боффином.
Глаза юной хорьчихи сверкали радостью.
— Получилось!
Маленький учитель кивнул — он вообще был скуп на слова.
— Что я сделала? — спросила она, задыхаясь от волнения и торжества.
Он промолчал, только наклонил голову, ожидая услышать ответ от нее самой.
— Я вошла в ее мысли! Я захотела прыгнуть... Она захотела прыгнуть!
— Похоже на то.
— Еще раз?
— А она хочет прыгнуть еще раз? Или ей хочется отдохнуть?
Лошадка прядала ушами, отряхивая ветер с гривы.
Шайен просияла улыбкой. Глаза ее стали темнее полночи.
— Она хочет прыгнуть!
— Ты покажи ей как...
Но его юная подруга уже пустилась в галоп.
Хорек Джордан закрыл глаза. Он учился смотреть ушами. И вообще всем телом. Вот и поворот, значит, изгородь уже близко. Он чувствовал стук копыт... Слишком медленно!
Только у самой изгороди цокот стал на долю быстрее. Шайен откинулась назад и позвала Звездочку в небо. Тишина... два... три... и снова загрохотали копыта. Медленней, еще медленней, поворот...
И тут Джоди не выдержал.
— Ну-ка, покажем им, Боффи! — шепнул он, наклонившись к уху своего скакуна. — Вон ту высокую изгородь...
С самого детства Джоди и Шайен были неразлучны. Они вместе росли, вместе катались и гуляли в полях, вместе знакомились с дикими травами и зверьми и со звездами в небе. По утрам они порой вскакивали из-за стола раньше всех, торопясь на утреннюю прогулку.
— Выпей хотя бы сок, — говорили мама и папа.
Зандер, брат Джоди, глядя на это, сказал как-то раз:
— Эти двое друг для друга родились. Разные, как камень и вода, — а до чего похожи, будто две птицы на ветке!
Кузен Джуп тоже посмотрел и кивнул — дескать, славно сказано. «Вроде бы все знали, — подумал он, — а никто и не замечал!»
Все звери и птицы любили Джоди, и он пообещал передать этот дар своей подруге. И у него получилось — почти. На его поднятую лапу бабочки садились сразу, а вокруг Шайен осторожно кружили, дожидаясь приглашения.
«Я не такая тихая, как Джоди, — думала она. — Не такая спокойная».
Он учил ее терпению — насыпал семян на широкие поля той самой зеленовато-голубой шляпы и предлагал стоять неподвижно и ждать, пока синицы не слетятся на завтрак. И Шайен узнала, что такое терпение. А еще она узнала, как это прекрасно — чувствовать их едва заметный вес и с таким трудом завоеванное доверие.
Она много думала об этом и однажды, когда они ехали верхом по Собольему каньону, сказала:
— Я бы доверила тебе свою жизнь. Раньше мне это в голову не приходило, но теперь я поняла, Джоди. Так было всегда.
И она произнесла эти слова так, будто они и впрямь никогда еще не звучали в ее мыслях:
— Я тебе доверяю.
Он кивнул — спокойно, буднично.
— Я всегда буду здесь, рядом. До конца моих дней, Шай. Что бы ни случилось.
Для Джоди первой любовью стал мир, простершийся под открытым небом. А для Шайен — мир за закрытыми дверьми, волшебный мир образов, мелькающих на экране. По выходным, после прогулки, они вдвоем возвращались в Лапку и ехали в «Кинохорьки», где их всегда ожидали алые с позолотой кресла в середине ряда.
— Сегодня вам понравится, хорьчатки.
Хорек Алексопулос протягивал им корешки билетов в окошечко старинной кассы, золоченые доски для которой еще в прошлом веке привезли по одной из-за моря, с далекого острова Хиос.
— Молод он еще, этот режиссер Хешсти, но что творит со светом! Свет у него прямо-таки сам говорит!
И вскоре Шайен уже расспрашивала Алексопулоса, чем она может помочь ему в кинотеатре. Она была готова продавать билеты и попкорн, менять афиши, убирать мусор и натирать полы — все что угодно, лишь бы понять, как волшебство этих движущихся картинок проникает с экрана прямиком в сердце.
— Много платить я не смогу, — ответил он. — Зато кино будешь смотреть бесплатно.
И Хорьчиха Шайен стала учиться — на каждом показе каждого фильма. Чем внимательней она смотрела, тем чаще замечала силу, скрытую в едва заметном жесте. Она обнаружила, что актеры умеют играть, ничего не изображая. Она научилась различать движение мысли, таящееся за внешней неподвижностью.
Алексопулос отвечал на ее вопросы, для проверки задавал ей вопросы сам и вливал в ее сердце мудрость киноискусства. Он внимательно наблюдал за нею и видел, как мало-помалу она становится особенной — такой, что другие хорьки начинают оборачиваться ей вслед.
«Дело не только в ее красоте, — думал он. — Это что-то большее. Шайен для них... она для них светится изнутри! Да, так и есть».
И Алексопулос кивал в ответ своим мыслям. В юной Хорьчихе Шайен таилось то же волшебство, какое она чувствовала, глядя на экран.
Потом она начала задавать себе уроки посложнее. Она стояла за креслами заднего ряда и разыгрывала все сцены в темноте, без единого звука, без партнеров и публики. Однажды, во время дневного сеанса, она пропустила нужную реплику в третий раз подряд. Хорек Алексопулос как раз проходил мимо, и она шепнула ему в отчаянии:
— Мистер Алексопулос! Я никогда не научусь!
— Может, и не научишься, — шепотом ответил тот. — В этом деле нужно изрядно потрудиться.
Но когда Шайен смотрела фильмы вместе с Джоди, она больше глядела на него, чем на экран.
«Какие чувства пробудила в нем эта сцена? Удастся ли мне почувствовать то, что чувствует он?»
«Актеры погружаются в дух сюжета, — думала она, — точь-в-точь, как Джоди входит в мысли лошадей».
В кино дух и техника не могут существовать друг без друга. Что-то одно подкачает — и фильм погибнет, так и не затронув души зрителей.
Потом они с Джоди выходили на улицу из темного зала и отвязывали своих лошадок. В такие моменты на мордочке Шайен нередко блестели слезы.
— Как это прекрасно, Джоди! — сказала она однажды, когда они возвращались домой на закате солнца, посмотрев «Странствие без надежды». — А ведь Хорьчиха Лора любила его всегда! Но не призналась — до самого конца! Подумать только — так долго!.. А бедный Стивен даже не подозревал...
— Не возьму в толк, почему она сразу ему не сказала! — Джоди снял шляпу и пригладил лапой мех. — Будь я на ее месте, я бы сказал. У него все равно остался бы выбор. По-моему, так ему было бы даже проще: ведь он бы больше знал.
— Нет, глупенький! — Шайен потянулась к нему — Звездочка и Боффин скакали бок о бок. — Я не могла сказать тебе, Стивен. Я хотела... но не смогла. Любовь не выпрашивают...
Слова прозвучали даже нежней, сердечней, чем с экрана. Казалось, Шайен обращается к самому Джордану, а не к какому-то чужому и далекому Хорьку Стивену.
Очарование новизны не рассеялось: чем больше она узнавала о кино, тем больше им восхищалась. Она поняла, что благодаря актеру зритель может прикоснуться к другой жизни, прожить эту жизнь — жизнь, о которой иначе он бы ничего не узнал. Актер может показать зрителю, как принимать другие решения, как стать мудрее и глубже.
«Хотела бы я знать, — думала она, — что чувствуешь, когда приносишь другим такой дар?»
Она думала об этом долго-долго — думала и говорила со своим другом. И однажды она решилась.
— Я еду в Голливуд, — сказала она Джордану.
Они сидели на траве; перед ними на красно-белой клетчатой скатерти были разложены собранные тут же, в лесу, хрустящие лакомства — свежая зелень, орехи, ягоды. На ветке сосны неподалеку висела фляжка талой воды с ледника. Прислушиваясь к их беседе, из травы согласно кивали светло-голубые горные маргаритки.
Джоди промолчал.
«Так и должно было случиться, — думал он. — И это правильно. Она училась изо всех сил, она предалась этому всей душой, всем сердцем. Она так хороша, что остается только смотреть на нее и ждать, как же она поступит».
— Мистер Алексопулос говорил мне, что трудная это работа — быть актером, — сказал он в конце концов. — Почти все время торчишь в четырех стенах. Рано встаешь, вкалываешь допоздна. И все одни и те же сцены, опять и опять. Тебе не надоест, Шай? Не станет казаться чем-то... заурядным?
— «Заурядные дела можно делать сколько угодно — лишь бы ты при этом не чувствовал себя заурядным», — ответила она цитатой. — Джоди, я хочу участвовать в чем-то таком, от чего жизнь хорьков меняется. Ради этого можно и допоздна, и одно и то же опять и опять.
Она посмотрела в глаза своему другу, не сомневаясь, что он поймет.
— Мне нужно попытаться.
Джоди почувствовал, как его собственная жизнь сорвалась с места и завертелась вокруг расстеленной на траве красно-белой скатерти. Он помолчал еще, а потом наконец задал вопрос — вопрос, для хорьков самый важный на свете:
— Так велит тебе высшая истина?
Прежде чем Шайен ответила, тени успели стать чуточку длиннее. Она коснулась пыльно-голубого поля шляпы и надвинула ее пониже на глаза.
— Да.
— Грядут большие перемены.
Она кивнула.
Шайен и Джоди долго смотрели друг на друга, не говоря ни слова.
Вечером накануне отъезда Хорьчихи Шайен все собрались в деревенском клубе Лапки на Танец Урожая. Пришли Джоди и Шайен, пришли их родители и друзья, и сам Алексопулос отменил вечерний сеанс в «Кинохорьках». Хорьки съехались со всей округи. Сегодня они надели лучшие свои шарфы и шляпы. Они пришли танцевать под музыку скрипки и гитары — музыку, от которой веселится сердце, а лапы сами пускаются в пляс.
И вот они разбились на пары, и взялись за лапки, и закружились в кадрилях и рилах на устланном лесными листьями полу. Гибкие тела, изящно покачивающиеся пушистые хвосты... В свете вспыхивающих звездами фонариков Джоди и Шайен смотрели друг на друга: она — в голубой, он — в пропыленной коричневой шляпе. Порой их лапы соединялись, взгляды встречались на мгновение, но танец разделял их вновь, и, отпуская друг друга, они устремлялись вслед за музыкой и запахами грядущей зимы. Грядущих перемен.
А потом Джоди исчез. Шайен почти сразу это заметила. Не нарушая общего танца, она доплясала до двери и, переступив порог, окунулась в темноту. Джоди сидел на столбике придорожной коновязи, опершись на темную стену ночи.
— А вот и мой прекрасный фермер!
— Привет, Шай. Просто захотелось побыть в тишине.
— Такой чудесный танец!
Он кивнул.
— Пойдем, — сказала она. — Брось ты это.
И улыбнулась, поддразнивая. Серебристый мех сверкал в лунном свете.
— Мне нравится тишина.
— И чему же тебя научила эта твоя тишина, Джоди?
Он задумался. Надо было все как следует взвесить. Это последний шанс. «Да», — решил он.
— Вот чему.
В протянутой лапе — один-единственный цветок. Горная маргаритка цвета дня и неба. Он выбрал ее сегодня там, в горах, где они устраивали пикники, — выбрал и принес сюда.
— О-о-о...
— Я не мастер прощаться.
— Я знаю.
Она молча рассматривала в лунном свете его круглую мордочку, четкую маску, усы. Она как будто пыталась сохранить этот миг в памяти навсегда.
Время обернулось вокруг них теплым, мягким одеялом, и оба они не хотели из-под него вылезать. Они дружили так давно, что расставание казалось немыслимым.
Наконец Джоди встал и сдернул поводья Боффина со столбика.
— Ну вот, счастливого тебе пути в Калифорнию, а...
— Если я не сделаю все, что в моих силах, Джоди, я так никогда и не узнаю...
Минуты замедлили бег, но остановиться ради двух хорьков не пожелали.
Джоди коснулся шляпы и посмотрел ей в глаза, прощаясь без слов.
Шайен подступила к нему и поцеловала в щеку. И последнее — ее голос, шепотом во тьме:
— Пока, Джоди...
Он легко вскочил в седло, и ночь сомкнулась за ним. Друг покинул ее.
Утром Хорьчиха Шайен-Жасмина села на поезд, следующий из Лапки (Монтана) в Голливуд.
Она взяла билет в один конец.