Хозяин корабля

Глава XV. Хельвен на собственной шкуре испытывает женскую хрупкость

— Завтра, — сказал Ван ден Брукс своим гостям, — нам откроется вид моего острова, и я полагаю, что вечером мы можем высадиться на берег.

— Неужели вы действительно король необитаемого острова? — воскликнула Мария Ерикова. — Хельвен был прав… — Она со смехом повернулась к художнику.

— Месье Хельвен проницателен, — ответил торговец. — Я уже подозревал это. Вот только мой остров не необитаемый: он очень даже хорошо заселён. Если вы посетите его, то это будет для меня честью и радостью.

— Конечно, — сказал профессор, — мы не можем упустить подобной возможности расширить свои познания в географии. Так где же расположен ваш остров?

— Полагаю, — ответил Ван ден Брукс, — что он является частью архипелага в Океании. Всё заставляет меня верить в это: растительность, коралловые рифы, вулканы, хотя он совершенно отделён от известных групп островов.

Я могу, — прибавил он с оттенком гордости, — похвастаться своим открытием. Остров не отмечен ни на одной карте. Быть может, его видел Уильям Дампир во время своего первого путешествия в 1699 году с капитаном Джоном Коком, буканьером и рулевым Коули, — прибавил он. — Переход, описанный им, уверяет меня; однако он описал остров Грозовой и Остров Гребней; он не указал, какое название носит моя земля.

— Вы, конечно же, заявляли о своём открытии? — спросил профессор.

— Ещё нет, — ответил Ван ден Брукс. — Я жду завершения кое-каких исследований, уточняющих данные о состоянии острова, и т. д…

— Это сказка Тысячи и одной ночи, — восторженно сказала Мария Ерикова. — И что там, на острове Ван ден Брукс? Сокровища?

— Может быть, — ответил хозяин корабля. — Терпение!

— Насколько мы отклонимся от пути ради этой остановки? — спросил Леминак. — Я задаю такой вопрос в связи с конференцией в Сиднее.

— Не беспокойтесь, дорогой мой мэтр, мы прибудём в наше общее место назначения ненагруженными и без задержек.

После этого двусмысленного ответа человек в зелёных очках раскланялся и ушёл.

Стол освободился; профессор распорядился сиестой. Леминак вызвался прочесть что-нибудь Марии Ериковой.

— Но что вы будете читать? — спросила она.

— То, что пожелаете: стихи, прозу или статью из журнала.

— Нет, — сказала Мария, — чтение меня не интересует.

— Чего же вы хотите?

— Спать.

— Спите, — сказал Хельвен. — Пока вы спите, я напишу ваш портрет.

— Начинаю, — сказала русская.

Она закрыла глаза.

Разъярённый Леминак вышел из салона.

— Удачи, — прошипел он художнику.

Хельвен и Мария остались вдвоём. За шторами угадывались иллюминаторы, раздувавшийся океан и послеполуденное величие тропиков. Обшивка корабля потрескивала от зноя. С цветов в вазах падали лепестки. Художник провёл рукой по лбу и почувствовал, что слегка вспотел. Мария не шевелилась.

Её глаза были закрыты, а ресницы отбрасывали на лицо шелковистую тень. Ноздри чуть заметно дрожали от сердцебиения, но этого было достаточно, чтобы у Хельвена пропало всякое желание взять кисть или карандаш.

«Как передать эту простую дрожь, эти неуловимые колебания жизни? — думал он. — Как их выразить?»

Он склонился к ножке кресла и заглянул под подушку.

Марии не нужно было открывать глаза. Она протянула руку, и художник покрыл её поцелуями. В это время Мария подумала, что он нуждался в некоторых мелких благосклонностях, заставляющих запастись терпением до конца путешествия, и решила дозировать их для него самым искусным образом.

Хельвен стал на колени, произнеся:

— Я буду говорить.

И он говорил. Не будем приводить его слова: все наши читатели их произносят, все наши читатели их слышат. В подобной игре нужно быть актёром; зритель и летописец для неё — плохие роли. Так что давайте вместо монолога любовника и кокетства дамы поставим знак, которым в теории музыки обозначают паузу. Вы, читающие эту историю, можете сделать её достаточно красноречивой.

В сделанном из драгоценного дерева облицованном борту этого странного корабля (возможно, он никогда и не существовал) стёртые в порошок атомы вместе с пышностью океана и неба, отражавших их лучи, словно два щита из изумруда и сапфира… и т. д… и т. д…: тема полна красивого лиризма, и мы предоставляем её изысканности вашего ума, дорогой читатель.

Нам интересен лишь результат этого разговора. Хельвен поверил нежным словам, которые произносила Мария. Для его сердца они были самым чудесным эликсиром и самым сладким бальзамом. Хотя он не был ни наивнее, ни глупее других, он не сомневался, что она его любит. В подобных вопросах опыт — мыльный пузырь, и распалённый любовник не боится ледяной воды будущих разочарований. Он верил, потому что она прекрасна со своей тяжеловатой пастью и хищной хваткой. Он верил, потому что она владеет искусством, позволяющим повелевать мужским сердцем и одновременно обострять желание и нежность, не удовлетворяя ни того, ни другого. Это была естественная функция: порождать миражи и иллюзии, а затем делать пируэт. Кошка играет с мышкой, змея — с птицей, женщина — с мужчиной, причём у последней куда более выгодное положение, чем у кошки и змеи, ибо мышка и птица обладают — по крайней мере, мы так полагаем — лишь заурядной чувственностью, у них мало тщеславия.

Пока Мария опускала на свои щёки облако пудры, предназначенной для того, чтобы придать лицу цвет по моде дня, пока она пробегалась палочкой кармина по своим губам, к которым прикасались многие случайности, трепала перед зеркалом слегка взъерошенные волосы, Хельвен верил в красоту жизни и вечную молодость мира.

Он верил, а тем временем наступила ночь.

Этим вечером на борту «Баклана» не рассказывались истории. Ночь была слишком волнующей в своей одинокой бесконечности, с роением звёзд, с шумом волн и стонами попутного бриза, так что пассажиры чувствовали, что нужно воздержаться от слов. Сам Леминак молчал. Когда приближалось место остановки, одиночество и тишина в последний раз опьяняли всех.

Ван ден Брукс погрузился в раздумья. Мечтания белого человека были глубоки; они, вне всякого сомнения, были смешаны с тёмными водами, двигаясь так же, как и последние, без отдыха. Маленькие коронки дыма исходили из его рта, и каждый раз при этом борода его светилась красным огнём под отражением короткой трубки, словно горн, то потухающий, то снова разгорающийся.

«О чём может грезить этот человек?» — заинтересовалась Мария.

Она испытывала тайную досаду при мысли, что грёзы, вероятно, не были связаны с ней.

Хельвен был рядом с русской и искал руку, которую она крайне искусно то опускала, то тянула к себе. Художник был слишком счастлив, чтобы не видеть в этом доказательства почти победившей любви и всё ещё сдержанной добродетели.

Мария Ерикова тоже грезила. Увы! предметами её грез не были уже не молодой прерафаэлит и не опьяняющие послеполуденные минуты в салоне покачивающегося в оцепенении сиесты корабля. Она наивно вспоминала, как после скромных рук и страстей художника улыбалась тому, кто не улыбался никогда.

Хельвен был очень удивлён, увидев, как она, сославшись на мигрень, встала первой и ушла в каюту.

Мужчины остались одни.

— Объявляю, — кисло сказал адвокат, — конкурс на развитие следующей темы: «Роль мигрени в психологии женщины, её природа и разновидности, её первое появление в истории.»

— Мигрени давали разные имена, — сказал доктор Трамье. — Сначала её относили к испарениям. Сегодня её считают, наряду с кризисом нервов, главным достоянием читателей Поля Бурже.

Хельвен, переполненный чувством беспокойства, которые уже грызло его бедное счастье, зашагал по палубе и в конце концов ушёл вперёд под предлогом астрономических исследований.

— Его наблюдения будут хороши, — сказал Леминак, — ведь он уже на Луне.

Палуба «Баклана» была довольно долго покинута пассажирами, звёзды начинали бледнеть, и в это время тёмная фигура выглянула из трюма. От ясности нескромной звезды сверкнул случайно выпавший из шёлковой сетки локон. Мария Ерикова, завернувшись в длинную шаль, тайно проскользнула во тьму, как будто боялась взгляда невидимого вперёдсмотрящего.

Казалось, корабль был покинут пассажирами и напоминал призрачное судно, идущее наугад через необъятность. Лишь силуэт вахтенного был пятном тени. На мгновение в тишине раздался стон мачты со спущенными парусами.

Мария притаилась под такелажным мостиком. В эту минуту никто не мог увидеть её лицо, но её сизые глаза блестели, должно быть, довольно ярко; она комкала тонкий лист бумаги, который приколол к её туалету дерзкий негодяй, не нуждающийся в том, чтобы его называть. Разумеется, ни Леминак, ни застенчивый Хельвен не осмелились бы сделать подобное в каюте, рискуя быть принятыми за воров или грубиянов, на которых мог донести болтливый стюард. Дверь была учтиво открыта с помощью поддельного ключа, а в таком деле нужно техническое образование, которого (как нам кажется, к сожалению) не получали сыновья нотариусов и бакалейщиков.

Русская, чувствуя тот острый вкус любопытства, который многих дочерей Евы привёл к гибели, поспешила прочесть строки, нацарапанные карандашом, рукой, менее умелой в каллиграфии, нежели во взломе замков, и возмутилась лишь затем. Послание было написано на жуткой смеси французского и испанского языков, но смысл был достаточно ясен: этот космополит был причиной того, что она рискует подобным образом, ища на палубе…

Кого же она искала?

Не будем спешить с порицаниями. В оправдание скажем, что такая наглость её порядочно возмутила; что в глубине души её удовлетворяли все мирные и религиозные соглашения; что она периодически ощущала сильное сопротивление со стороны добродетели и оскорблённого целомудрия; что, если она предпочла нахальное приглашение галантному, то исключительно из любопытства и в полной уверенности, что происходящее не выйдет за определённые рамки и пройдёт в полном приличии; что обстоятельства были исключительными; что подобное не происходит ежедневно на борту такого корабля, как «Баклан»; наконец, что на дороге не валяются ребята столь весёлые, рискованные, с загорелым лицом и голой шеей, ребята, ставшие легендами любви и крови, с окаймлённым тёмным шарфом измождённым лицом, носящие тонкое золотое кольцо и наваху в кармане, — словом, ребята того типа, к которому принадлежал этот испанский матрос, мастер гитары, игры в кости и ножа: безымянный Лопес.

Он всё же хвастался, произнося своё имя ради того, чтобы оно существовало. Он, несомненно, ходил в фетре или скрывался за такелажем. Вот он, рядом с дрожащей русской, медлителен и гибок, как кот. Это решительно прекрасный вор океанов, классический Дон Жуан портов, рыцарь закрытых домов, где матросы с упоением наполняют пиастрами и пистолями цветастые чулки куртизанок. Благородные дамы были неравнодушны к чёрной молнии его глаз, и Мария Ерикова впервые ощутила это яркое преимущество. Негодяй знает свои возможности и не злоупотребляет ими. Но он знает также и о том, что в подобной ситуации важно говорить мало, и, поскольку красавица пришла, о том, что…

Пылкие любовники и строгие учёные, прибывающие в зрелом возрасте или нет, полные идеалистических чувств маленькие молодые люди и смущённые невероятными Беатриче женихи, раскаивающиеся старики и разочарованные взрослые — все они берут пример с этих гибких и диких парней. Плод созрел; здесь есть всё, и он знает, что выбрать. И когда поцелуй запечатывает безрассудные губы, она наслаждается теми же (а может быть, и большими) прелестями, какие дарят тома сонетов и полгода отдающегося сердца…

И Хельвен?

Хельвен мучился от бессонницы, и бродил по палубе судна в тот час, когда осторожные и стремящиеся избежать разочарований влюблённые мудро остаются в постели. Какой демон заставил его рискнуть и пройти по полубаку? Из увиденного на своём пути он узнал многое о вечной женственности, если, конечно, о ней вообще можно что-то узнать, причём что-то такое, что не забудется при первом же удобном случае.

Как бы то ни было, он, живо вернувшись в свою каюту, пролил на подушку несколько тех слёз, которые проливаются перед тридцатью годами.

Других двух персонажей этой сцены Морфей и его мак тоже не слишком беспокоили. Этой ночью столь тихим на вид «Бакланом» завладели решительно много теней. Одна из них скользила лёгким шагом, шагом человека, привыкшего к ночным похождениям.

Электрический фонарик заиграл таинственной молнией.

— Сон покинул вас, мадам?

— О, месье Ван ден Брукс!…

— Ночь так свежа, не правда ли?

— Да… мне было плохо… я хотела подышать…

— Вам уже лучше?

— Намного.

— В таком случае могу я проводить вас до каюты?

И гигантская тень проводила тень куда более хрупкую, в то время как бриз продолжал дуть, звёзды — сиять, а океан — стонать.

В это время другой любитель не спать по ночам… но об этом уже в следующей главе.

Глава XVI. Злоба Томми Хогсхеда

Хозяин корабля в самом деле был самым сдержанным спутником, и Мария Ерикова только одобрила вежливость, которую проявил Ван ден Брукс, оставляя её у двери каюты с пожеланием доброй ночи.

«Разумеется, — подумала она, — он мог злоупотребить ситуацией. Это любезный человек, независимо от того, торговец хлопком он или нет.»

Но втайне она испытывала страх и некоторую неловкость, думая о том, что днём посмотрит на сверкающую бороду и очки торговца. Он всё видел? Он недоволен тем, что столь приличная и небедная женщина удивила его своей развратностью, и, хотя матрос не был слугой и Лопес словно был создан принцем — стоит это отметить, — Мария чувствовала себя униженной при мысли о том, что Ван ден Брукс мог увидеть её в руках испанца. Честно говоря, она уже пожалела об этой авантюре. Она на мгновение задумалась о той потайной двери, за которой знаменитая принцесса виделась с любовниками в вечности, защищавшей её от подозрений и сплетен. Как и все женщины, она любила поспешные решения, и, поразмыслив пять минут, охотно отправила в луга асфоделей, по которым скитаются маны, Лопеса, Ван ден Брукса, а вслед за ними даже и Хельвена, который, как она полагала, мирно спит сном человека с его внешностью.

Был в этот час на «Баклане» ещё один человек (или какое-то подобие человека), который думал об экспериментальных методах, позволяющих как можно быстрее вырвать врага или противника из вселенной страстей и глупостей. Эти методы могли себя оправдать, причём не только столь грубыми доводами, как сила и интересы того, кто их применяет, но ещё и благим намерением избежать целого ряда грядущих неприятностей. Вот почему любовника убил ревнивец, который, достигнув однажды берегов Стикса, осознал всё, чем тот обязан своему убийце.

Соображения столь тонкого альтруизма не могли проникнуть сквозь узкий лоб Томми Хогсхеда, который, словно тень раба Микеланджело, склонился над связкой канатов, погрузившись в тёмные мысли.

Лучшие принципы г-на Тэна лишь несовершенным образом помогли бы нам проникнуть в сознание негра и пролили бы свет на зарождение его страсти. Первая раса. Он родился в африканских джунглях, среди гигантских лиан, среди цветов, питающихся насекомыми, среди болот, кишащих змеями и чудовищами-пауками, у матери с проколотым костяным гри-гри носом. Ничто, кроме опасных бортовых залпов останавливающегося корабля, не могло нормально приучить его к эстетике белых. Тем не менее, с того дня, когда русская ступила на борт «Баклана», негр жил её ароматным следом; он чуял её издалека и неожиданно возникал рядом с ней, вращая фарфоровыми глазами и скаля зубы. Иногда Мария Ерикова в шутку разговаривала с этим обезьяньим любовником, но зверство отпугивало в той же мере, в какой Томми, прозванный Мюидом и Свиной Головой, казалось, брал от своих молочно-белых братьев определённую подлость в манерах, присущую, впрочем, нашей цивилизации. Однажды он, не опасаясь быть замеченным, нашёл откровенный и выразительный способ продемонстрировать свои чувства к Марии, которую возмутил такой цинизм, хотя она и не посмела жаловаться Ван ден Бруксу — столь зверским был этот жест.

Условия и момент помогают лучше объяснить эту негритянскую психологию. Мария была единственной женщиной на корабле, а парни из экипажа не были джентльменами, довольствующимися мысленными восхищениями духовным любовником Лёгкой Встряски; они дико растоптали бы клумбы в садах Береники. Морской ветер наполнен иодом; трюм корабля изобилует виски и имбирным элем. Лишь кошка-девятихвостка, проворно управляемая Хопкинсом, могла удержать матросские желания в пределах совершенного восхищения, изливавшегося во время сиесты или отдыха на полубаке в виде тоскливых приапических речей и насмешек, соль которых, не будучи аттической, обладала довольно едким запахом. Неразговорчивый негр вдыхал женский аромат, который, исходя из каюты Марии, проскальзывал сквозь корабельную переборку, и медленно опьянялся опасным хмелем.

Каким загадочным чувством ощутил он в Лопесе избранника и счастливого соперника? Этого метод Тэна не позволяет узнать. Он, вне всякого сомнения, в течение длительного времени ненавидел испанца просто потому, что тот был красив, раскован и любим девушками. Его зависть достигла предела, когда он догадался о тайном влечении русской. Сильные страсти способны довести дикарей до того состояния, когда они превращаются в изысканных психологов и, более того, сделать их интуицию такой, что более нежные люди могли бы им позавидовать. Точно так же жажда и голод оттачивают обоняние собак и тигров. Влюблённый Томми Хогсхед мог бы встать в один ряд с Бенжаменом Констаном, Стендалем и Полем Бурже. Наконец, его ненависть усиливалась вершимым бодрой рукой Хопкинса публичным перевоспитанием, от которого Лопес был избавлен произволом Ван ден Брукса. Он гневался не на хозяина корабля, ибо его грубой душе чуждо было правосудие и ведома лишь сила: Ван ден Брукс был хозяином корабля и своего рода Богом; избитый негр целовал его сандалии. А что же Лопес? Лопес был лишь матросом, как и он; он не страдал от розог; он не падал на паркет под ироническим взглядом белой женщины. Когда он думал об этом, его душила безумная ярость. Захваченный этой твёрдой мыслью, он следил за малейшим жестом, за каждым шагом участников этой опасной игры; так он уловил быстрый поклон Лопеса, когда тот всего лишь поднял орхидею, выпавшую из рук Марии.

Этот день должен был быть отмечен в гороскопе испанца неудачным расположением звёзд.

Думаю, ни одна цыганка, будь она молодая или старая, морщинистая как старое яблоко или гладкая как апельсин, с золотыми кольцами в ушах, располагающаяся рядом с повесами в дырявых штанах, обладателями гитар или аккордеонов, думаю, ни одна предсказательница путей не раскрыла бы знаки, предначертанные на его рождении, а именно соединившиеся зловещим образом Сатурн, Марс и Венеру. В противном случае они были бы раскрыты наиболее осторожно.

Испанец был очарован Марией, неосторожность которой в подобных играх не знала границ, и которая, если речь шла о человеке с его ногами, будь то принц или грузчик, могла одолеть огонь, пламя и даже насмешки, испанец верил, что час пастуха настал и пастух — это он, и мне представляется не сентиментальный пастушок вроде Тирция, Коридона или «Pastor fido», но истинный андалусский козопас, с горячей кровью, быстрой рукой и дерзкими губами. Однако для свидания было выбрано неподходящее место, и появление Ван ден Брукса прервало веселье, в котором испанец был господином, а Мария Ерикова — покорной служанкой.

Лопес удалился, испугавшись хозяина корабля, однако, пока он оставался один и нюхал в темноте свои руки, вдыхая запах кипрской драки, янтаря и сандалового дерева, дерзкий и холодный негодяй, вероломный шутник и уверенный в своих силах авантюрист исчезли: остался лишь бедный дурак.

В первую очередь догнать свою добычу, снова почувствовать меж рук тёплый и ароматный груз этого тела, а на губах — импульс губ противоположных, сломить очарование жестокими ласками, лишить чувств прекрасную гордость дамы зверскими объятьями и с шутливой яростью карманника стянуть с неё шёлковые чулки и льняную сорочку. Образ голой, задыхающейся и униженной Марии предстал пред ним. Безуспешно силясь его постичь, он тихо кусал кулаки.

Ночь подходит к концу. Над морем рассветает. Вода особенно темна, но небо бледнеет у горизонта.

Появляется Лопес. Он держит в руке волочащийся за ним трос длиной в несколько метров. Он направляется в сторону фальшборта и наклоняется, чтобы определить точное расположение того самого полуоткрытого иллюминатора, сквозь который проскальзывает свет лампы. Этот светящийся круг поглощает всё его внимание. Он глубоко дышит, как собака, напавшая на след, после чего привязывает трос к медным перилам. Вот он переступает через фальшборт. Теперь он позволяет себе скользнуть вдоль верёвки. Его ноги качаются в воздухе: он почти на уровне иллюминатора… Борт качается как висельник…

Мария спала. Она, как обычно, оставила окно каюты полуоткрытым, чтобы ночной бриз ласкал её заброшенные лицо и руки.

Слышала ли она во сне, как глухо щипали гитары, как щёлкали пальцы танцоров, как хором гремела хабанера? Не знаю…

…Ужасный крик прорвался сквозь тишину. Мария подскочила, схватившись за шею. Но тишина сомкнулась над криком, как вода смыкается над утопленником.

Дрожь пробежала по телу Марии.

«Это морская птица», — подумала она.

Но в окрестностях нет чаек — ни больших, ни маленьких. В волнах корабля, идущего своим путём, есть лишь рука, сжатая под звёздами, рот, полный смерти.

На палубе, молча и усмехаясь всей своей слоновой кости, рядом с перерезанным тросом, стоит Томми Хогсхед. Первый луч зари касается лезвия ножа, которое, выходя из тёмной рукояти, сверкает, словно серебряный яд.

Глава XVII. Крик вперёдсмотрящего

Этим утром, последовавшим за той ночью, в которой герои этой истории проявили склонность к бессоннице, которая (по крайней мере, для одного из них) значительно отразилась на судьбе, этим утром Леминак, очень бодрый, поскольку его не коснулась та неприятность, бросился навстречу Марии Ериковой, как только последняя появилась на палубе.

— Земля! — кричал он, размахивая фуражкой.

Хельвен, профессор и капитан Одноглазый Галифакс обступили Ван ден Брукса, направляя бинокль на точку на горизонте.

— Это остров? — спросила Мария.

— Это остров, — ответил хозяин корабля, — мой остров.

— О! я хочу взглянуть… — взмолилась русская.

Она взяла подзорную трубу, но поклялась, что ничего не увидела.

— Терпение, — сказал Ван ден Брукс. — У вас будет время рассмотреть его во всех подробностях, и, по правде говоря, у него нет недостатка в особенностях.

— Ваш корабль, — сказала Мария, — должен называться Тишина, а ваш остров — Тайна; сами вы — лишь гигантский вопросительный знак. Ненавижу вас.

В возбуждении от нового приключения, во внимании к этой остановке, которая обещала быть такой странной, Мария забыла обо всём, что произошло накануне. Хельвен, который, весь в своей добросовестной раздражительности, собрал воспоминания об Экклезиасте, Отцах и Церкви, о древних и современных поэтах, о моралистах, обо всём, что позорило женскую невинность, бессмертную тему литературных произведений, Хельвен, который подверг свою душу испытанию всеми этими обстоятельствами, и не думал напоминать о злоключении, неприятном для него, но столь нелестном для неё.

Капитан Джо весело резвился на правом плече торговца хлопком, в то время как Жалкий Джек, серо-красный ара (да простит он меня за то, что в данной истории играет лишь второстепенную роль… впрочем, это дело времени) устроился на левом. Мудрый советник Ван ден Брукса должен был держать отчёт, ибо хозяин корабля произнёс странное изречение.

— Ночные купания, — сказал он, и пассажиры посмотрели на него с изумлением, — ночные купания ничего не значат для голоса.

— ???

— Да, — прибавил он, — один из матросов, способности которого к пению небезызвестны вам — помните, мадам? — имел неосторожность слишком размечтаться о звёздах и, что ещё более опрометчиво, попытаться нырнуть ночью в эту вероломную, но столь привлекательную воду. Прощаю беднягу, это был поэт. Какое опьянение испытывает предающийся этим фосфоресцирующим волнам, которые и золото, и вода, и огонь одновременно; какое опьянение испытывает тот, кого Тритон обрызгивает драгоценностями под ласковым взором Гекаты. Увы! боюсь, он больше не споёт.

— Лопес? — сказал Хельвен.

— Именно Лопес. Я предупреждал, что голос принесёт ему несчастье. Я хотел сказать, что у него слишком богатое воображение.

— Это несчастье случилось на борту? — спросил профессор с беспокойством.

— На борту, хм… Скорее за бортом, — ответил Ван ден Брукс. — Но это всё не важно. Это детали внутреннего порядка.

Мария стояла не шелохнувшись. Ничто на её лице не обнаружило охватившего её ужаса.

— О! — произнёс Ван ден Брукс, — чувствуете запах — запах моего острова?

Профессор засопел, адвокат напряг ноздри.

— Ничего не чувствую, — одновременно заявили оба.

Но Ван ден Брукс с наслаждением втягивал слишком тонкий для грубый ноздрей аромат.

— Это мои леса, — в каком-то исступлении прошептал он, — мои леса розовых, сандаловых и апельсиновых деревьев, мои холмы, синеющие от чайного мирта, где цветут аронниковые поля, мои равнины, покрытые урожаем, где собирают опьяняющий кава, мои затенённые реки, по которым несутся золотые блёстки, мои водопады, мои пастбища, мои плетни из шелковицы, весь этот аромат земли обетованной, земли моих людей, наконец, моего королевства, которое есть королевство Бога.

— Я по-прежнему ничего не чувствую, — прошипел раздражённый этим лиризмом адвокат на ухо Хельвену.

— О! — сказал последний, — я тоже ощущаю аромат вашего острова, месье Ван ден Брукс. Он восхитительно благоухает.

— Я тоже… — сказала Мария Ерикова.

— Вот и земля, — со странной торжественностью произнёс Ван ден Брукс.

Сначала не было ничего, кроме неприметной точки, затем мало-помалу в окуляре подзорной трубы появились тёмные полосы лесов, светящиеся точки разбивающихся с пеной волн.

— Вершин не видно, — сказал Ван ден Брукс. — Они скрыты под облаками. Но там есть горы, и к ним медленно поднимаются равнины и леса, словно просители, шествующие в алтарь. Иногда они извергают огонь и ужас, ибо на вершинах пребывает Дух.

— Значит, на острове живёт Бог? — иронически спросил Леминак.

— Вы сами это сказали, — серьёзно ответил торговец.

Адвокат, которого Хельвен толкнул под локоть, не стал настаивать, дабы не оскорбить религиозные убеждения столь личные, как убеждения г-на Ван ден Брукса, который в этот момент менее всего проявлял склонность к шуткам.

— Да, — сказал хозяин корабля, — задолго до того, как мой остров становится виден, я чувствую его запах. Я чувствую его издалека, как хищник.

Он действительно выглядел хищником со своей бородой, на которой солнце зажигало лучи.

Он продолжал:

— Древние мореплаватели благодаря своему нюху открыли неизвестные острова. Не писал ли Бугенвиль (он поэт): «Задолго до зари чудесный запах принёс весть об окрестностях этой земли.» Байрон и его команда, душимые цингой, не имея возможности пристать к берегам, вдыхали аромат островов, которые с горечью окрестили Островами Разочарования. То же самое и в моём случае, это эманация моей земли, направляющая меня к ней.

По мере того как «Баклан», никогда не замедлявший свой быстрый ход, приближался к острову, пассажиры могли различить на горизонте очертания таинственного места.

Они казались необозримыми. С расстояния нескольких миль контуры острова представлялись довольно гармонично скруглёнными.

— Он имеет форму арфы, — сказала Мария Ерикова.

В центре были видны главным образом тёмные возвышенности и, словно море листвы, чернеющая вершина зловещего вида. Плюмаж из облаков и пепла венчал её.

— В самом деле, — сказал профессор, — это вулканический остров, и г-н Ван ден Брукс прав, полагая, что он находится в океаническом архипелаге.

— Открытие, — медленно проговорил торговец хлопком, — я совершил открытие. Чувствуете ли вы силу этого слова, осознаёте ли вы всё, что оно в себя вмещает? Теперь я знаю, какое опьянение должно было овладеть душой Магеллана, пока его каравелла рассекала девственные воды Тихого океана. В этой гнилой старой вселенной, где роятся все паразиты взяточничества, где всё осквернено, где всё опозорено, где соки высохли, где весна бессильна, где всё, даже деревья, даже питательный чернозём, истощено дряхлостью и старостью, найти пышный Эдем и юный лик жизни! Чувствуете вы это? Чувствуете?

— Понимаю, — сказал Хельвен, невольно тронутый этим человеком, который казался одновременно чудесным актёром и вдохновлённым пророком (впрочем, две эти стороны вполне совместимы друг с другом).

— Я тоже понимаю, — сказала Мария Ерикова, взбудораженная тем, как отнёсся к этому Хельвен.

— Но, — спросил Трамье, — как вы его открыли?

— Это не было просто удачей. Я искал его. Я знал, что должна быть в каком-то уголке земного шара земля, прибереженная для меня. Я всегда думал о своей миссии и своей звезде. Моя миссия была в том, чтобы открыть своих людей, установить своё царствование. Я ничуть не изменил ей.

Тогда я отправился в путешествие на шлюпе «Свэллоу», если хотите, «Ласточка». Хорошее судно для этих мест. Это был ещё не «Баклан». Если бы я торговал амброй, розовым кораллом, пряностями или всем остальным товаром, который вас интересует! Что такое покупать или продавать? Красть или проповедовать, флибустьер или миссионер, крестить или сажать на кол: что это такое? Только миссия имеет значение.

Я знал, что в этой области Великого Океана есть острова — по крайней мере, один, — не замеченные самыми прославленными мореплавателями. Я читал все их рассказы, изучал все их воспоминания, все их карты. Это уединённое исследование под мерцающим светом лампы, висевшей на потолке моей каюты, воскресило для меня славные минуты, известные Могущественным. Так моё взбудораженное воображение привело меня к Схаутену, открывшему Хонден, или Остров Собак, ибо там обитали не лаявшие собаки; к Киросу, воздвигшему Новый Иерусалим; к Роггевену, однажды заметившему на заре остров, названный им Авророй, и в тот же день, в сумерках, остров, названный им Вечерней; к Дампиру, содрогнувшемуся от Ревущего Острова, откуда донёсся рёв, подобный грому, и ко всем остальным капитанам кораблей, буканерам, флибустьерам, учёным, всем, кто ушёл покорять мир. И морские львы сопровождали их галеры; чёрные или медные дикари носились вокруг них, предлагая неведомые дары, корча свои накрашенные рожи.

Я завидовал конкистадорам. Но горечь побудила меня прочесть рассказ о многих подвигах. Что делали они в своих завоеваниях? Послушно подчинялись подлой жадности, слепому зверству своих королей, своих императоров, которые, в свою очередь, уступали благоухающие леса, коралловые рифы и девушек-дикарок с этих островов, одетых в ткань более нежную, чем шёлк, грязным служителям, вонючим торговцам. Жалкое завершение для подобной эпопеи.

Голос призвал меня; звезда повела меня.

Надо сказать, что в это время я уже насытился человеческими радостями, заняв своё и место на пиршестве и поглотив больше предназначенной для меня доли. Тем не менее, это происходило не без странного опьянения, в котором я узнал Предзнаменование.

Ибо это было Предзнаменование.

Потом мы две недели шли под парусом. Мой экипаж — он включал в себя кое-кого из тех, кто сейчас здесь — был изведён истощением. Цинга подточила большинство из нас. Мы вздыхали о свежести пресной воды, о пляжах с белым песком и тенью от кокосовых пальм, о тенистых берегах рек. Но ничего этого не было. Порой благоуханные порывы ветра порождали в нас надежду на близость плодородной земли. Увы, они приносили лишь разочарование.

Однажды утром, когда солнце поднялось, я проводил привычную проверку и направился к вахтенному, чтобы посмотреть, не спит ли подлец, но в этот момент шок повалил меня с ног. Тогда же я услышал шум спереди. Я поспешно поднялся. Лоцман делал мне знаки. Я подбежал. Что же увидел я перед кораблём? Всё море красно от крови. Да, от крови, от больших пятен красной пены на тихой воде, румянившейся ещё и огнём вдохновенного рассвета.

Я увидел в этом предзнаменование и ничуть не обманулся, поскольку вечером, под сумеречным шаром солнца, мы обнаружили курящуюся и девственную землю моего острова.

Ремонтируя свой шлюп «Свэллоу», я обнаружил то, что могло объяснить причину этого чуда, которое древние записали бы в свои летописи. Спереди, на глубине семи футов под водой, был воткнут рог, по очертаниям и толщине напоминавший слоновий зуб. Вне всякого сомнения, об обшивку ударился морской гад. Но даже самые простые факты порой обнаруживают оккультную силу Судьбы.

— И вы абсолютно уверены, — настаивал профессор, — что другие европейцы не ступали на эту землю?

— Уверен, — сказал Ван ден Брукс, — по крайней мере, касательно известных мореплавателей. В любом случае, мой остров не отмечен ни на одной карте.

— Это приятная новость для Общества и географии! — взбодрился Трамье.

В этот момент раздался удар в гонг, и обеденный зал объединил пассажиров вокруг Ван ден Брукса.

— В последний раз перед остановкой мы едим, — сказал последний, — мы высадимся раньше, чем опустится ночь.

В честь Новой Земли потекло шампанское, и Мария Ерикова выпила много бокалов, закусив смесью жареного миндаля с грубой солью.

Судьба Лопеса тоже интриговала её, даже мучила. Бессознательно она обрекла красивого и несчастного матроса на судьбу Буридана и теперь боялась, что её пожелание могло внезапно сбыться. Двусмысленные слова Ван ден Брукса вызвали смятение в её душе. Однако она не осмеливалась спрашивать об этом кого-либо.

Обед завершился, она удалилась под предлогом застёгивания сумок и отправилась к каюте капитана Галифакса. Она постучала.

— Войдите, — сказал хриплый голос.

Увидев русскую, Одноглазый Галифакс вскочил с кровати, где лежал в одной рубашке и вытряхивал на ладонь пепел из остывшей трубки. Он промямлил извинения и, казалось, смутился, удивившись такой нелепой фамильярности со стороны пассажирки, особенной пассажирки.

— Не извиняйтесь, — сказала русская. — Вы у себя, оставайтесь в удобстве.

В каюте пахло рассолом и табаком. Галифакс, будучи вообще-то очень чистоплотным человеком, любил лишь эти грубые ароматы.

— Чем могу быть полезен, мадам?

— Обычной справкой. Если хотите, на борту ходят слухи. Вот. Говорят, этой ночью произошёл несчастный случай. Г-н Ван ден Брукс не много говорил о том, как всё случилось, и я встревожилась, встревожилась… Я даже не знаю, кто жертва. Но мысль о том, что кто-то на борту страдает, для меня невыносима. Я так хотела бы сделать что-то. Забота женщины может быть ценной. Может быть, нужна денежная поддержка?…

Галифакс, поглаживая у ноздрей трубку, слушал, не говоря ни слова. Не могу сказать, что он улыбнулся, потому что Одноглазый улыбался всего два раза в жизни: в день, когда он похоронил свою жену, и в день, когда Ван ден Брукс поручил ему командование яхтой. Он, кстати, и плакал за свою долгую карьеру всего один раз, в день своего крещения.

— Не будьте загадочным как г-н Ван ден Брукс, говорите, капитан. Я хочу облегчить участь этого несчастного…

— Если тот несчастный, о котором вы, мадам, говорите, действительно страдает, то, несмотря на все ваши благие намерения, вы не сможете помочь его горю. Я уверен, что он, мягко говоря, сейчас на пути к дьяволу, который будет жарить его на вилах.

И Галифакс, суеверный негодяй, начертил расплывчатый крест.

Русская попыталась подражать его ортодоксальной манере, перекрестившись большим пальцем.

— Мёртвый, — прошептала она. — Как его звали?

— Лопес, мадам, человек, который пел.

— И как же случилось это несчастье?

— Между нами говоря, мадам, на самом деле это был не несчастный случай, а преступление. У Лопеса на борту был смертельный враг, и, поверьте уж моему давнему опыту, худо, когда тебя преследует такой парень, как Томми Хогсхед, душа которого намного чернее кожи. Я ни в коем случае не осуждаю г-на Ван ден Брукса, который понимает в этом лучше нас, но мне кажется, что испанцу прописали недостаточную порцию кошки-девятихвостки в тот день, когда был высечен Томми. Два парня подрались из-за истории с ромом, и негр, каким бы сильным он ни был, не одержал победу. Лопес был примечательным боксёром и мог лишить чувств добрую дюжину негодяев. Вот почему Мюид предательски поймал его и сбросил за борт. Такого, по крайней мере, моё предположение.

— Но что же будет с убийцей? Полагаю, его повесят.

— Ба! Нет никаких доказательств. Всё, что я сказал здесь — мои мысли. Но меня не было на месте происшествия. Готов побиться об заклад, всё произошло именно так, как я описал вам, но я не свидетель, которого можно цитировать, и не факт, на который можно ссылаться. Негр желал мести. Он отомстил. Что делал Лопес в этот час на палубе, вместо того, чтобы, как и его товарищи, спать? Это известно лишь звёздам, морю, Томми Хогсхеду и покойному. Для меня это загадка.

Мария Ерикова ощутила скованность, в то время как Галифакс тщательно закрепил циферблат часов, висевших на стене.

— И что думает г-н Ван ден Брукс?

— Г-н Ван ден Брукс обычно оставляет то, что он думает, при себе, мадам. Во всяком случае, судя по его словам, он, кажется, не придаёт значения произошедшему. Лопес имел неосторожность искупаться в лунном свете. Тем хуже для него. Таковы похоронная речь и мнение хозяина, каковым он является для своего экипажа…

Мария вышла, поблагодарив капитана. Возвращаясь из каюты, она почесала в затылке и начала думать…

Вскоре раздался свист, заскрипели цепи и снасти. «Баклан» замедлил ход. Весь экипаж был на посту. Бросили якорь.

Мария омыла глаза и поднялась на палубу. Корабль был пришвартован к бухточке между высоких зелёных холмов. Берег белого песка медленно спускался к морю…

Остров, это был Остров.

Глава XVIII. Остров Ван ден Брукс

Высадка была осуществлена с торжественностью, не удивившей путешественников. Матросы в правильном порядке выстроились на палубе. Выступая вперёд раба-индуса, нёсшего шкатулку из драгоценного дерева, и ведя Капитана Джо и ара, скованных золотой цепью, Ван ден Брукс направился к трапу и подал гостям знак идти следом.

— Ого, — сказал Леминак, — а это что за герой Ми-Карема?

Он указал на Джеолли, индуса.

— Я его никогда не видел… А вы, мадам?

— Я тоже, — сказала Мария.

Когда они собрались войти в каноэ — то самое, что доставило их на борт — где торговец занял место, они увидели, как от ближайшего берега отходит лодка. Это была пирога, изогнутый нос которой украшала скульптура головы из эбенового дерева с перламутровыми глазами, ушами из черепашьего панциря, длинной бородой и раскрашенными в красный цвет губами. В центре, держа копьё, стоял молодой человек бронзового, но местами чёрного, цвета; он был голым; в его уши были просунуты цветы, а волосы запудрены инеем какой-то извести.

— Это одно из высокопоставленных лиц моего королевства, — сказал Ван ден Брукс.

Пирога была в пределах слышимости каноэ, молодой раб вскрикнул. Гребцы бросили вёсла и встали, издав вопль, повторённый эхом холмов. После этого они снова заняли свои места и продолжили грести к берегу.

Воздух был сладок, благоухая тысячей ароматов. Свет целовал, золотил жёлтыми лучами прибрежный песок, на котором, разбившись на две группы, расположились бронзовые мужчины, подобные воину с пироги, и белые молодые женщины, одетые в разноцветные шелковистые ткани, лицо и плечи которых украшали неизвестные цветы. Когда Ван ден Брукс ступил на землю своего острова, все поклонились, после чего женщины, встав, насыпали по его стопам охапки цветов, огромные алые лепестки которых вскоре открыли путешественникам кровавую тропу. Воины замкнули шествие, и процессия двинулась по дороге, поднимавшейся по склону холма, окаймлённого апельсиновыми деревьями и плетнями из шелковицы.

Молчаливый Ван ден Брукс оставался один на расстоянии нескольких шагов от пассажиров, послушно следовавших за ним.

Казалось, хозяин корабля погрузился в строгую медитацию, и его высокая фигура была удивительно суровой.

— Он ступает как первосвященник, — сказал Леминак. — Для торговца хлопком он обладает хорошей походкой.

Профессор, польщённый таким великолепием, наблюдал за туземцами и растительностью.

— На этом острове должно быть великое плодородие, — сказал он. — Климат, несомненно, умеренный и всегда одинаковый.

Мария Ерикова не смогла удержаться, чтобы не прошептать стихи:

и верила в мечтах в прибытие на землю, росистый свет которой однажды ночью ласкал «тоску по нежным глазам» Вкушающих Лотос, на которой ничто ничуть не изменилось.

Хельвен смотрел, удивляясь и восхищаясь странностью украшений. Когда он рассматривал одного из воинов эскорта, удивление нарисовалось на его лице, и он сообщил шедшему рядом профессору о наблюдении, которое заставило последнего обернуться.

— Вне всякого сомнения, жертва какого-нибудь несчастья, — сказал Трамье. — Ущерб. Превосходный образец расы.

Воин, о котором шла речь, был высокого роста; пропорции его фигуры находились в античной гармонии. Его кожа была смуглой; его волосы длинными и запудренными — должно быть, это был наряд островитянина — но тяжело было видеть на конце его левой руки, где выступали мускулы, лишь отвратительную и безобразную культю.

Вид этого великолепного и огромного калеки столь встревожил Хельвена, что тихий и позолоченный сумерками пейзаж показался ему вдруг зловещим.

Но он не хотел делиться своим впечатлением.

Они добрались до места, полукругом окаймлённого засыпанными тёмной листвой холмами, в центре которого находился нежно-зелёный луг, румянившийся теми самыми цветами, которыми так любили украшать себя туземцы. С вершины одного из холмов, ревя, струился водопад, вода которого, достигая луга, разделялась на сверкающие потоки, принося в оазис вечную свежесть.

— Эдем, — сказала Мария. — Он не обманул нас.

И все — даже остроумный адвокат и дотошный профессор — медленным глотком втягивали запах нового мира, мира, подносившего к их губам неведомый, гладкий, бархатистый, как детская щека, плод. Прежде чем вкусить его, они заколебались на пороге удовольствия и вспомнили о Саде первых наслаждений.

Голос Ван ден Брукса прорвал золотую тишину. Он остановился, и вся процессия следом за ним сделалась неподвижной.

— Моё жилище, — сказал он, поворачиваясь к гостям и протягивая руку.

Жестом он указал на переплетение разросшейся растительности, где смешались растения всех климатов, алоэ, кактусы, тропические колючие и сочные растения, кокосовые деревья, гуайявы, хлебные деревья, розовое и сандаловое дерево, и так вплоть до сосновых парасолей, напомнивших Хельвену о вечерах на Пинчо, вырисовывалось здание с огромным фундаментом, оттенённое пальмовыми ветвями, образовывавшее тёмную массу и местами сверкавщее, опиравшееся на красную с зелёными прожилками гранитную скалу.

— Проходите, — сказал Ван ден Брукс, — добро пожаловать.

Они прошли по аллее, вымощенной серой лавой, окружённой кактусами, варварийскими фигами и пальмами, которая привела к крыльцу, украшенному коралловыми перилами.

— Какая приятная резиденция! — прошептал профессор, уставившись в бинокль.

Индус, на какое-то время исчезнувший, появился на вершине лестницы и стал на колени, в то время как Ван ден Брукс и его гости поднимались по ступенькам.

Дом занимал широкую площадь, окружённую перистилем из колонн тикового дерева, подпиравших крытую пальмовыми листьями крышу.

— На моём острове никогда не льёт дождь, — сказал торговец. — Лишь обильная ночная роса даёт этой почве чудесное плодородие.

Плотная круглая дверь открылась, и взорам предстало что-то вроде вестибюля, где находилось простоватое патио, в середине которого бил фонтан. Из здоровенных глиняных горшков показались аронники с листьями белой душистой кожи, какие-то синие пальцевидные растения и пурпурные снопы острова. Порог дома охраняли два эбеновых талисмана в маске, покрытой красным лаком.

В вестибюле слуги, по большей части туземцы в одежде из того самого любопытного растительного шёлка, столь приятного на ощупь, уже замеченные путешественниками, собрались вместе. Они стали на колени, после чего, под руководством хозяина, приготовились проводить гостей в их покои.

Комнаты были простые, но во всех отношениях удобные: обтянутые циновками, меблированные широкими ротанговыми диванами, которые могли использоваться как кровати. Двери и окна оставались открытыми и были лишь задёрнуты жемчужными шторами из красного и чёрного дерева.

Очень уставшая Мария Ерикова разлеглась и, уговорив Хельвена извиниться за неё перед торговцем, заснула под шёпот фонтана.

Хельвен выглянул в окно. Он увидел луг из нежной травы на опушке густого леса. Ночная тьма уже бродила. Синяя дымка поднималась над деревьями и землёй, как ладан из невидимой курильницы. И отдалённый рокот водопада аккомпанировал тихой музыке вечера.

Четыре человека собрались за столом. Трапеза происходила в просторной комнате, украшенной колоннами из ценного дерева. Потолок подпирали мощные пролёты, в которых виднелась ночная тьма. На тяжёлой медной цепи висела лампа с трёмя горелками, проливавшая жёлтый ясный свет на скатерть и хрусталь, и порой таинственное дыхание запечатлевало колебания теней в комнате. Державшийся прямо Ван ден Брукс погрузился лицом во мрак. Кушанья были принесены молодыми девушками, одетыми в белое, увенчанными цветами, скользившими в темноте бесшумно, как элизийские видения. Индус надел иератическую одежду, оперся о колонну и слился с эбеновым деревом.

Вся сцена представляла собой любопытную смесь утончённости и варварства. Вне всякого сомнения, всё дело было в странности оформления, но трое сотрапезников Ван ден Брукса почувствовали бы себя комфортнее в сверкающей столовой «Баклана». Всё вокруг них было таинственно, и то, что столь же таинственными были тысячи льё, отделявшие их от всего цивилизованного мира, на этом неизвестном острове, в середине Тихого океана, не очень-то успокаивало. Хозяин почти ничего не сделал, чтобы развеять неясное беспокойство их сердец.

Пиршество тоже было довольно мрачным.

— Мы потеряли свою звезду, — сказал Леминак.

— Вы никогда не сможете обойтись без общества женщин? — сказал Ван ден Брукс. — Вот вы какие теперь, вы другие, французы.

— Признаюсь, — объявил Трамье, — я меньше тоскую по присутствию нашей очаровательной подруги. Я очень устал, и прошу позволить мне удалиться.

Он встал. Все вернулись в свои комнаты, где две служанки великой красоты и мягких и вялых манер приготовили им очень горячую ванну по японской моде…

Под светом утреннего солнца остров, осыпанный росой, сверкал как бриллиант. Встав на заре, Хельвен и Леминак отправились на экскурсию, сопровождаемые индусом, которого Ван ден Брукс назначил их проводником.

Резиденция торговца была построена в уединённом месте; возле неё были видны лишь несколько разбросанных среди деревьев хижин, по всей видимости, заселённых слугами.

Пассажиры прошли по тропе между скалами, с края которой лился поток. Потом они добрались до вершины холма, где их взорам открылся простор Великого Океана. Потом они могли рассмотреть панораму острова, протянувшуюся у их ног.

— Действительно, он имеет форму арфы, — сказал Хельвен. — Мадам Ерикова была права.

Перед ними появилась пустая чёрная голова вулкана, которая казалась ещё более зловещей и печальной, господствуя над колебаниями бесчисленной листвы.

Голуби с огненным оперением летали над их головами. Некоторые из них приземлились рядом с гостями и были столь непугливы, что Хельвен смог погладить одного.

— Эти невинные существа, — сказал Леминак, — ещё нас не знают. Вот почему они так доверчивы.

На другом склоне холма располагалась окружённая садами деревня. Дома, покрытые листьями пальмового дерева, были низкими, но имели весёлый вид. Желая увидеть туземцев поближе, Хельвен и Леминак направились через заросли деревьев следом за проводником. Причудливый и пронзительный звук музыкального инструмента остановил их на подходе; после этого они несколько мгновений созерцали, скрывшись за стволами деревьев, приятный вид.

Жилища представляли собой наклонённые крыши, опирающиеся на подпорки, без каких-либо стен. Они увидели женщин, сидевших перед камнями, от которых поднимался синеватый ароматный дым; старика, чинившего рыболовную сеть; ребёнка, игравшего на чём-то вроде деревянного рожка, а вокруг него — танцевавших полуголых молодых людей и девушек, увенчанных пурпурными цветами.

— Но, — прошептал Леминак, — мы действительно на острове Философов.

— На острове Блаженных, — сказал Хельвен.

Воздух был пропитан радостью. Влажные запахи скользили сквозь листья, с которых испарилась роса.

Гости вышли из укрытия, и при их виде туземцы, словно испугавшись, скрылись в своих хижинах. Вскоре, впрочем, успокоившись, они окружили их толпой, и девушки со смехом закидали их цветами. Старик дал им знак садиться рядом, под деревом. Один белокожий мальчик, тоже весь в мишуре из цветов, медленно и нежно затянул песню, в то время как другой начал аккомпанировать ему на флейте.

С руками, полными цветов и фруктов, сопровождаемые смеющимися молодыми девушками, Хельвен и Леминак удалились из этого Эдема.

— Но, — сказал адвокат, — есть ли вообще мужчины на этом острове?

— Действительно, — ответил Хельвен, — я не видел здесь мужчин, кроме тех, что шли в конвое г-на Ван ден Брукса.

Они прошли через небольшую долину. Дивная роща из переплетённых листьев возникла над их головами. Поток шумел над полотном белого песка: птицы с длинными хвостами разместились по его краям и погружали в воду острые клювы.

— Райские птицы, — сказал Леминак. — А мадам Ерикова сейчас не здесь!

— Определённо, — произнёс Хельвен, — наш торговец хлопком больше и лучше, чем философ. Это поэт. Только поэт может открыть такой остров и устроить на нём резиденцию. Если он пожелает, чтобы я остался здесь, я останусь здесь.

— Очаровательная местность, — сказал Леминак. — Но все эти дикие, танцующие и украшенные мишурой люди не заставят меня забыть Рю-де-ла-Пэ.

Хельвен, будучи крайне брезгливым, отошёл от своего спутника, который, лёжа на мягкой траве, зажёг сигарету.

Он потянул мшистый запах, открывавшийся в лесу, и следовал за ним несколько минут. Каково же было его удивление, когда он обнаружил в этих очаровательных окрестностях место мерзкого запустения.

Его взору предстала обширная поляна, на которой у туземцев, видимо, была — ещё совсем недавно — построена деревня. Но теперь там не было ничего, кроме обугленных стволов, нескольких глыб чёрного камня. Одна, две или три хижины, почти обойдённые пожаром, остались на месте. Этого было достаточно, чтобы убедиться, что жизнь существовала здесь, но более не существует. Хельвен ощутил исходящий из этих развалин тошнотворный запах гниения. Он смело пошёл вперёд, ступая среди праха, смешанного с пеплом, размышляя об африканской деревне под пустынными пальмами после набега работорговцев.

Его нога что-то задела. Он наклонился. Нащупывая острый конец своей туфли, он вытащил скелет, вокруг которого роились муравьи.

Внезапно его охватил ужас. Воздух сделался ледяным. Деревья и кусты стали враждебны. Его ноздри заполнил трупный запах.

Он пустился бежать со всех ног.

По пути он столкнулся с индусом, шедшим ему навстречу. Последний схватил его за руку, и Хельвен ощутил сильную хватку. Верный слуга торговца так взглянул на него, что молодой художник подумал:

«Видимо, эта прогулка здесь ему поручена.»

Тем не менее, он напустил на себя спокойную улыбку, и, вернувшись в долину, где его ожидал Леминак, увидел твёрдого и неподвижного как поджидающая обезумевшее судно скала, загораживающего купол лесов и корону вулкана Хозяина Острова и Корабля.

Глава XIX. Затонувшие сокровища

Ван ден Брукс встретил молодого художника с неоднозначной улыбкой.

— Не стоит без проводника искать приключений в меандрах острова, месье Хельвен.

— Здесь есть ловушки для волков? — спросил вдруг англичанин, к которому вернулось его хладнокровие.

Ван ден Брукс разразился смехом:

— Нет! На моём богатом острове нет волков. Только ягнята, много ягнят.

Его голос стал нежнее.

— Вы встречали по пути кого-нибудь из моих подданных? — спросил он двоих посетителей.

— Да, — ответил адвокат, — мы видели самое идиллическое, какое только можно себе представить, зрелище: пасторальные танцы, песни, процессии увешанных цветами девушек; наконец ко мне вернулось воспоминание обо всём моём Телемахе. Кажется, ваши подданные счастливы, и мы, Хельвен и я, им завидуем…

— Да, — с благочестивым видом сказал торговец хлопком, — а как они меня любят…

Они продолжили путь по другой дороге, которая шла через вторую деревню, с куда менее весёлым видом, чем первая. Здесь не царствовало то очаровательное оживление, которое так обрадовало двоих гостей. Природа была тоже красивой, но сады, окружавшие хижины, содержались не так хорошо. Ни игр, ни песен, ни танцев. Свинцовая тишина, прерываемая лишь шумом моря, разбивающегося вдали о скалы, и воркованием голубей среди листьев. Над жилищами, где женщины были заняты домашними заботами, поднимался дым. На входе в деревню они увидели голого мужчину, сидящего на куске лавы. При приближении гостей мужчина встал с места и пошёл перед ними. Это был большой, замечательный в своих пропорциях туземец. В нескольких шагах от них он стал на колени по, видимо, общепринятому обычаю; затем, повернув к Ван ден Бруксу измождённое лицо, на котором блестели лихорадочные глаза, он, словно нищий, поднял гнойные безобразные культи.

Это зрелище сразу напомнило Хельвену об искалеченном воине, и он не в силах был сдержать нарастающий ужас. Леминак тоже не мог подавить сильное отвращение. Этот очаровательный пейзаж был вдруг запятнан и омрачён двумя кровавыми, неистовыми кулаками.

Ван ден Брукс невозмутимо продолжил прогулку, сверкнув на мужчину лучом зелёных очков. И мужчина медленно стал на колени: Хельвен увидел, как две слезы выкатились из его блуждающих глаз.

Он не осмеливался задать вопрос торговцу, который, по мере того, как они продвигались, с полным любезности видом показывал им чудеса и необыкновенности острова. Они прошли по деревянному мосту через находившуюся между сероватыми скалами чернильно-чёрную реку, вода которой текла по лавовому руслу.

— Эта река, — сказал Ван ден Брукс, — несёт золотые блёстки.

Но ни воздух, напоённый ароматом алоэ и мускатного дерева, ни шёпот источников, ни луга, на которых паслись чёрно-белые быки — ничто из того, что представляло плодородное великолепие этой земли, не могло развеять странное беспокойство Хельвена.

Леминак, казалось, был очарован этой прогулкой и в особенно восторженном настроении присоединился к завтраку. Мария Ерикова выспалась и, немного пройдясь по острову в сопровождении профессора, была в прекрасном расположении духа. Что касается Трамье, то к нему вернулась старая одержимость ботаникой, и он только и думал о собирании гербария с растениями острова Ван ден Брукс.

— Ваши молодые девушки, — сказала Мария Ерикова торговцу, — восхитительны. И одеты со вкусом! Что это за замечательная материя, из которой сшита их одежда и которая подобна шёлку?

— Действительно, — сказал профессор, — это растительный шёлк. Он напоминает мне phormium tenax, не он ли это, месье Ван ден Брукс?

— Точнее, — сказал Ван ден Брукс, — бумажная шелковица, очень обильно произрастающая в моём королевстве.

— В вашем королевстве? — возразил адвокат. — А вы не боитесь, что однажды вам придётся отказаться от сюзеренитета в пользу этих ненавистных великих Держав?

— Нет, — сказал Ван ден Брукс, — мой суверенитет не из теряющихся.

— Вы вернули золотой век, — воскликнула Мария Ерикова. — Как счастливы ваши подданные!

— Они не ведают, как велико их счастье, — ответил хозяин корабля; — точнее, не ведали до моего появления; теперь они ценят его.

«Сомневаюсь», — подумал Хельвен, размышлявший о слёзных мольбах калеки.

— Вы, должно быть, очень хороший человек для них, — нежно заметила русская.

— Я дал им всё, чего им недоставало, — ответил торговец. — У них была плодородная почва, сады, полные фруктов, луга, усеянные цветами, вечное лето, пресные воды, благоухающий воздух; они жили здесь в невинности первых лет, без страстей, ведь они могли удовлетворить все свои потребности. Они, конечно же, были счастливы, но им не хватало главного.

— Чего же? — спросил адвокат.

— Они не знали Закона.

Сказав это, торговец вышел из-за стола и повёл своих гостей в патио, где им подали прохладительные напитки. Через оранжевую занавеску проскальзывал свет, придававший их лицам медный оттенок, что идеально подходило к красоте русской.

Галантный и холодный Хельвен сделал ей комплимент:

— Королева под золотой маской, — сказал он.

— Нет, — ответил она, — королева без маски.

Хельвен улыбнулся, и Мария поняла, что джентльмен потерян. Она хорошо понимала почему, но плохо понимала как.

Она обратилась к Ван ден Бруксу:

— Хочу, — сказал она, — пройтись с вами по владениям. Сначала вы проведёте меня по дворцу, а затем по королевству.

— Как пожелаете, — ответил торговец. — Господа, — прибавил он, повернувшись к мужчинам, — не желаете ли прогуляться с нами?

Он подал руку мадам Ериковой.

Все части дворца выходили в патио; во всех них был слышен шум фонтана в малахитовом бассейне. Библиотека была отлично отделана; гостиные украшены талисманами из слоновой кости и эбенового дерева, лакированными, раскрашенными или позолоченными, с острыми гвоздями, рогами и волосами, с белыми и красными глазами, перекошенными масками, ревущими ртами.

— Это, — сказал Ван ден Брукс, — злые духи, беспокоившие моих людей. У моих людей была лишь вера — вера в привидений, которых символизируют эти ужасные карикатуры. После того, как я появился здесь, Разум изгнал демонов, и я забрал все эти бедные имитации, составившие, как вы можете видеть, вполне неплохую коллекцию.

— Как жаль, — сказал адвокат, — что здесь нет месье Жана Кокто: он с радостью упал бы в обморок. А вы, — спросил он Хельвена, — случайно не кубист? Здесь есть чем вдохновить всю эстетику.

Они перешли от гримасничавших лиц и масок к продолговатой комнате, куда свет проскальзывал лишь через толстые шторы из красно-зелёного шёлка. Пол был устлан циновками, на которых лежали жёсткие подушки. Рядом с циновками располагались маленькие лакированные столы, очень низкие, с лампами, украшенными бронзовыми пауками, и лежавшими рядом нефритовыми трубками и склянками. В углу пылал огромный Будда, подобный тому, которого Мария видела на «Баклане».

— Это, — сказал Хельвен, — конечно же, храм наркотиков?

Ван ден Брукс наклонился:

— Пожалуйста, пользуйтесь, — сказал он.

Мария захлопала в ладоши:

— О да, этот вечер, этот вечер…

В других местах не было ничего примечательного; они вернулись в библиотеку.

— Я намерен, — сказал Ван ден Брукс, — представить вам величайшее доказательство дружбы и доверия, какого я ещё никому не предоставлял. Я намерен показать вам то, что веками не видели чьи-либо глаза, кроме моих.

Он подошёл к полке и слегка подвинул ценное издание бэкфордовского «Ватека». Книжный шкафчик повернулся и обнаружилась железная дверь, открывшаяся аналогичным способом, столь любимым авторами кинофильмов.

Четыре путешественника, будучи очень заинтригованы, следили за хозяином, который спустился по ступенькам маленькой лестницы к винту, вырытому в граните.

Хельвен подумал, что скала, располагающаяся напротив дома, являлась счастливой дверью, ведущей к выходу.

Лестница вела к какой-то очень низкой природной галерее, за которой следовала наклонная плоскость. Хельвен решил — и он не ошибся — что эта галерея должна оканчиваться на взморье. Ван ден Брукс шёл впереди с электрической лампой в руке, почти согнутой пополам. Капли воды сочились вдоль стен и падали то на руку, то на лицо — неприятное ощущение, заставившее Марию резко вскрикнуть.

— Ничего не бойтесь, — сказал Ван ден Брукс. — Мы пришли.

Уже послышался рёв потоков и глухой рокот разбивающихся волн. Внезапно Ван ден Брукс повернулся вправо. Хельвен, немедленно последовавший его примеру, увидел под прямым лучом лампы каменную стену и медную пластину. Заиграла пружина и, почти лицом вниз, маленькая группа людей вошла через кольцевое отверстие в шахту тьмы и тишины.

«Клац!» — щёлкает выключатель. На шероховатые стены тайника проливается свет. Гигантская стена румянится, как будто наливаясь свежей кровью. Сверкают маленькие камешки слюды и слышится в тени хранилища хлопанье вспугнутых ночных крыльев.

Мария Ерикова изобразила отчаянную смелость.

— Прямо роман, — сказала она. — Да здравствует Ван ден Брукс!

Хельвен подумал:

«В этом хранилище должна быть трещина, потому что здесь гнездятся морские птицы и воздух не спёртый.»

Но от полицейских умозаключений его отвлекла поза торговца.

Последний, выпрямившись, стоял в центре тайника, и борода его искрилась лучами. Его очки сверкали поистине дьявольским блеском. Он казался исполнителем какого-то тёмного и жестокого обряда.

Внезапно он наклонился, произнося бессвязные слова. Каменный диск повернулся, и на поверхность автоматически вышел стальной сундук; раздался щелчок. Делая движения, слабо подавлявшие лихорадку, хозяин корабля играл с замками, после чего величественным жестом поднял тяжёлую крышку:

— Смотрите, — сказал он, — смотрите…

Под огнём электрических ламп горели невероятные сокровища. Это были драгоценные шабаши, изумрудные, рубиновые и топазовые оргии; рушились жемчужные ветки; сверкали взволнованные глаза опалов; сапфиры заставляли думать о султанах тысячи и одной ночи; аметисты напоминали об ослепительных религиях. Два карбункула выкатились на землю; Мария Ерикова взяла их в тени для кошачьих глаз.

Изменившийся, безумный Ван ден Брукс нырнул локтями в сундук, перемешал бриллианты и на мгновение вытащил руки, высоко подняв их, как будто хотел стряхнуть с них великолепие.

— Это прекрасно как фосфоресцирующее море, это прекраснее него, — с трудом дыша, проговорил он. — Это кровь, это огонь, оно пылает, оно дурманит. Это моё, моё. Это моё вино, моё безумие, моё божество…

Трамье взял за руку Хельвена:

— Эти сокровища невероятны, но все эти камни могут быть фальшивыми. Во всяком случае, я уверен, что наш хозяин определённо безумен и находится на верном пути к прогрессивному параличу.

— Возможно, — прошептал Хельвен.

Он замолчал, потому что Ван ден Брукс обернулся. К хозяину острова вернулось спокойствие.

— Знаете ли вы, — сказал он, — от кого достались мне эти сказочные сокровища? Там есть миллионы и миллионы камней, бриллиантов, больших, как яйца, розовый и чёрный жемчуг. Знаете ли вы, кто проявил ко мне такую щедрость?

Море, — с серьёзным видом продолжал он. — Вы только посмотрите, что мне от него досталось.

Он опустил руки в сундук, порылся в нём и вытащил желтоватый шар. Это был череп: в его глазнице находился изумруд.

Потом он положил череп среди камней, закрыл сундук и сел на его крышку.

— Однажды, когда я, через некоторое время после высадки, прогуливался по восточному берегу острова, моя нога задела в песке маленькой бухточки изъеденную морем доску. Я не сомневался, что это был обломок корабля, и увидел уцелевший фрагмент старинного железного резного замка. Ржавчина так сильно изъела металл, что мне стоило больших усилий разобрать детали резьбы. Я всё-таки смог это сделать. Я постепенно разобрал несколько букв: «Г… О… СА» — и дату: 1592. Безусловно, это был обломок разбившегося о рифы судна. Моё воображение немедленно нарисовало испанские галеоны, нагруженные бриллиантами и золотом Перу, всеми сокровищами Ост-Индии, которые порой ветер и течение влечёт в неизвестных направлениях и которым иногда, к несчастью, случается разбиться о подводные скалы. Расшифрованные буквы подтвердили мою гипотезу. После долгих усилий я восстановил всё имя: «Грасиоса».

Должно быть, «Грасиоса» затонула неподалёку от моего острова. Надо было её найти.

Благодаря местным жителям, которые оказались отличными ныряльщиками, я вскоре смог получить интересные сведения. Действительно, ныряльщики обнаружили на глубине десяти сажен наполовину увязший в песке остов корабля, весь покрытый раковинами. Не буду подробно останавливаться на своих собственных усилиях и усилиях моих рабочих. Надев скафандр, я провёл долгие часы, погрузившись с киркой в руке, чтобы высвободить затонувший корабль и облегчить себе доступ к нему. Наконец добрался до полубака и спустился в трюм. Вы не можете представить ужас этого корабля-трупа, изъеденного солью, разбухшего от чёрной воды, кишащего осьминогами и крабами, пребывающего в многовековой мёртвой тишине. Я дрожал и всё же двигался.

«Грасиоса» была шхуной, и по её бортам скрывались бесценные сокровища. Золотые слитки, потускневшие с веками (но я узнал драгоценный металл), громоздились среди водорослей. Они были очень тяжёлыми: я оставил их морю, которое служит им хорошим сторожем.

Внезапно, покачиваясь в этой тёмной воде, скованный свинцовыми подошвами и дыхательным шлемом, я задел объёмистый сундук. Я протянул руку, и рука моя опустилась на что-то гладкое, холодное и немного липкое. Это был череп. Сундук открылся с большим трудом, ибо был словно завален раковинами, и моему взору предстала Голконда: драгоценные камни колыхались в сине-зелёном полумраке.

Я ничуть не растерял этих затонувших сокровищ и поднялся на свет с этой мёртвой костью, изглаженной волнами.

Произнеся это, Ван ден Брукс нажал на невидимую пружину, и сундук снова скрылся.

Онемев, гости последовали за ним в прохладную обитель, где бил фонтан и в странно раскрашенных горшках благоухали аронники.

Глава XX. Человек, который хотел быть Богом

Это послеполуденное время купало весь остров в такой ласке, что путешественники почувствовали, как постепенно рассеивается неловкость, вызванная произошедшим в тайнике. Выйдя на свет, они поддались успокаивающему очарованию этого места, где под всегда одинаковым небом на своих стебельках томились, не увядая, цветы.

— Вот, — сказала Мария Ерикова, — цветы увядают и не стареют.

— В самом деле, — ответил адвокат, — дряхлость изгнана с этой земли.

Профессор объяснял Хельвену, что Ван ден Брукс, безусловно, проявлял признаки психических расстройств, главным из которых была мания величия.

— Впрочем, — прибавил Трамье, — он, когда не имеет доступа к тому, что однажды может привести к пагубным последствиям, надо признать, совершенный человек, очень вежливый и дружелюбный с гостями.

Художник, похоже, не уделял должного внимания его диагнозу, и присоединился к Леминаку и Марии Ериковой, взявшей Ван ден Брукса за руку.

— Вы идёте? — спросила Мария Хельвена. — Мы собираемся пройтись по острову под руководством его короля.

— Простите, — сказал Хельвен, — я предпочитаю остаться на взморье и набросать несколько эскизов.

На самом деле молодой человек почувствовал, что одержим жгучей потребностью остаться в одиночестве. Он всегда мечтал о приключениях, и Приключение предстало пред ним. Ван ден Брукс был поистине главным героем романа, очень таинственным, может быть, даже довольно опасным, что приукрасит последние главы истории. Действительно, что значили эти ужасные увечья, эти робкие поклонения туземцев торговцу хлопком? Что значила выжженная деревня? Художнику вспомнились все слова Ван ден Брукса, и некоторые из них приобрели весомость. Хельвен вспомнил вечер, когда торговец, повернувшись лицом к звёздам, проронил: «Бог — не более, чем художник ужаса.»

И тем не менее в этот день, несмотря на Приключение, в этой любопытной атмосфере, напоённой одновременно райским спокойствием и неясными угрозами, в этом благоухающем и, может быть, насыщенном тонкими ядами воздухе, художник, прежде жаждавший сильных эмоций, прилёг на прибрежный песок, измученный той усталостью, которую Отцы Церкви окрестили lœdium vitæ. Мария Ерикова, конечно же, не была чужда этой усталости, но печаль Хельвена выходила за пределы простого любовного злоключения: она вмещала лабиринты острова, коралловые рифы, горделивые вулканы, тёмную эмаль неба и волнения Тихого океана. Ему на ум пришла фраза Ницше, и, когда он произносил её, глаза его наполнились слезами: «Прежде говорили,,Бог»», глядя на далёкие моря…».

Он встал. Решив изгнать романтические настроения, он пошёл через лес в направлении, противоположном тому, в котором двигалась маленькая группа людей. Тишина была глубокой. В сплетениях веток и листьев, которые он отводил, чтобы проложить себе дорогу, внезапно мелькнули в кустах биения вспугнутых крыльев; потом вновь воцарилась тишина, и в лес не проникал даже шум моря. Запах растений и деревьев был почти удушающим; неясные ароматы сгущались под этим сводом, как в хорошо закрытой курильнице. В висках у Хельвена застучало. Он тотчас поспешил отыскать поляну, вдохнуть порывы, шедшие с моря, увидеть над головой кусок свободного неба. Тростью он скосил лианы, срубил низкие ветки, делая отверстие плечами вперёд.

Наконец луч солнца проник через менее плотную листву. Он вздохнул.

Тогда в тишине раздалось гиканье, столь сильное стенание, что оно словно выходило из леса и побеждало пространство горьких вод, проходя сквозь деревья и холмы, как косяк стонущих журавлей. Это было монотонное, хрипловатое моление беспредельного отчаяния.

Хельвен вздрогнул. Это остров таил в своих благоухающих складках ещё более мучительные боли?

Отклонив ветви, он увидел перед собой поляну нежных трав. В её центре, расположившись по кругу, предаваясь литургическому плачу, сидели несколько человек.

Солнечный свет, стекавший по их голым телам, мерцал маленькими серебристыми чешуйками. Под шорох листьев они встали и пошли перед гостем, повернув к нему свои белые лица, на которых вместо глаз были лишь алые глазницы. У некоторых не было носа, а рты были изъедены открытыми язвами.

Ужас пробежал по лицу Хельвена. Он утонул в лесу, преследуемый Проказой.

Гости г-на Ван ден Брукса уже воссоединились за столом, когда художник вошёл в столовую с всё ещё бледноватым лицом.

— Где ты, чёрт возьми, пропадал? — спросил адвокат.

— Я был на очень живописной прогулке, — ответил Хельвен.

Торговец посмотрел на молодого человека с большим интересом.

— Нам жаль, — сказал он, — что ваша жажда одиночества отдалила вас от нас.

— Если Его Величеству будет угодно, — сказала Мария Васильевна, обходившаяся в тот момент с Ван ден Бруксом как с оперетточным государем, — мы завершим вечер в том самом Храме, который он нам сегодня показал и где нам хотелось бы совершить богослужение в честь Властелина Маков.

— С удовольствием, — сказал торговец. — Опиум — одновременно мудрый советник и повелитель грёз. С ним можно хорошо поспать в нашей компании на твёрдых лакированных подушках. У меня хороший наркотик. Это не как в Париже, где втягивают дросс.

— Браво, — сказала Мария.

— Что касается меня, — вставил Трамье, — я воздержусь, но с удовольствием за вами понаблюдаю.

Хельвен и Леминак кивнули, и все отправились в курильню.

Фонари, украшенные уродливыми птицами на красном фоне, освещали местность. Полагаем, все наши читатели знакомы с творчеством Томаса де Квинси, Киплинга или по крайней мере Клода Фаррера; они избавят нас от необходимости расширять малоэффективные и несколько безвкусные описания. Любители такого колорита прибегнут к предпочитаемым ими авторам; что касается любителей самого наркотика, они знают о его чудодейственности, и одно его название вызывает в их памяти Дворец Красоты, который никакая глагольная и стилевая барахолка не в силах отделать.

Вскоре тёмный свод погрузился в тишину, и, окружённые лампами, зашипели тщательно обжаренные комки, запах которых незабываем. Индус приготовил трубки. Мария Ерикова, впрочем, отказалась от его услуг. Она слишком увлеклась удовольствием от размягчения священной капли на конце иглы на трещащем золоте пламени.

Леминак вскоре почувствовал боль в сердце, но был тактичен и не жаловался. Профессор осторожно приобщался к искусственному Раю. Что касается остальных, они курили, не говоря ни слова, первые трубки.

Вскоре эта элизийская ясность, созданная опиумом, это послеполуденное томление, ничуть не ослаблявшее великолепия образов, вторглись в сознание курильщиков. Даже профессор медленно упивался ароматом, который постепенно напитывал стены, циновки, ткани, ночь.

Они в это время были подобны Вкушающим Лотос, севшим вечером на жёлтый песок страны, где ничего не изменилось, на побережье волн между луной и солнцем.

Когда они затем скользнули на изысканные откосы смерти, послышался голос, сходный голосу Ван ден Брукса, но никто не мог отличить его от своих мыслей:

— Вы приняли меня, о гости, — говорил Хозяин Корабля, — вы приняли меня за торговца хлопком? Должно быть, ваш рассудок был помутнён, а ваши глаза слепы? Так вы ещё не видите, кто я? Так вы ещё не понимаете смысла моих слов? Король — подумаете вы. Нет, Бог.

— Бог, — сказал Трамье. — Кто это сказал?

Он повернул голову на подушке.

«Какой пьянящий аромат», — подумал он.

— Да, Бог, — продолжал голос. — Я Бог этой земли и Бог этих людей. Они поклоняются мне, и я располагаю земными плодами, плотью и кровью моих людей.

Конечно, прежде я был лишь человеком. Но это было мне недостаточно. Я хотел быть Богом. Я стал им.

Вот я ступил на эту землю — и эту землю среди других благословил Господь. Буйные ветра не дуют; роса увлажняет растения; солнце и луна ласкают землю своими лучами; море нежно омывает её берега. Мой остров был садом наслаждений, чашей радости, кораблём невинности.

Я видел мужчин и женщин с гармоничными телами и украшенными цветами лицами. Они жили голыми и не ведали своей наготы. Остров предоставлял в изобилии то, в чём нуждались его дети; они не трудились. Не имея собственности, они не ненавидели друг друга. Напротив, они дружили и объединялись друг с другом, согласуясь с собственными вкусами и временем; они отдалялись друг от друга прежде, чем усталость перерастала в отвращение; и любовь не была для них ни острым лезвием, ни поглощающим огнём, ни безжизненной глупостью. Заря и сумерки оседали на их домах, как тихая стая голубей. Даже смерть носила бесхитростное одеяние; она брала их за руку, и они следовали за ней, веря, что она вела их на другой остров, где цветы были ничуть не менее красивыми, воздух — благоухающим, а небо — ярким.

При виде этого блаженства моё сердце сжалось от горечи. На протяжении веков, сказал я себе, они наслаждаются этим счастьем, которое рождено невежеством. У них нет ни общества, ни религии, ни морали, ни санкций. Ужас! Они не знают Закона.

И мне показалось, что тёмная туча вдруг нависла над этой великолепной природой. Ибо судьба человека вовсе не в том, чтобы быть счастливым, но в том, чтобы знать и блюсти Закон.

Я решил открыть им и таким образом отобрать у них их греховное блаженство. Но это было не так-то просто, потому что они меня не слушали. Ничто на этом острове, который не изменился со времён Эдема, не могло научить их, что человек создан служить; что вся радость, в сущности, заслуживает порицания, кроме той, что рождена тщательным выполнением и соблюдением заповедей; что любовь — это грязь; наконец, что закон, закон Вечности — это боль.

Будучи бессилен заставить их развращённые таким невежеством умы постигнуть эти целительные истины, я поступил иным способом.

У меня была сила: решительные слуги, оружие и все аргументы, предоставленные нами несколькими ливрами пороха, ружейными патронами и ещё немалым количеством ингредиентов, о которых я расскажу вам позже. Железо и огонь, послужившие этому справедливому делу, помогли установить Закон.

Слава Всевышнему, который позволил мне быть его помощником и почти равным ему на этой гадкой земле. Цели Провидения жестоки, но я с радостью стал для них инструментом.

Это я искупал свои руки в крови грешника, это я разорвал его внутренности, это я вырвал его глаза. Мои благодетельные неистовость и ярость открыли ему вечность. Кто не вкушал этого державного наслаждения, тот никогда не был пьян.

Так вот, эти бедные дикари не знали справедливости и несправедливости. Как заставить их усвоить эти необходимые понятия? Не имея каких-либо потребностей и, следовательно, каких-либо лишений, ничего не владея ничем и радуясь всему, они не могли понять величия Всевышнего, распределившего согласно с своими таинственными замыслами, бедность и богатство, болезнь и здоровье. Когда зло не существовало, мне пришлось сотворить его, чтобы свет Вечности освещал тьму в их сердцах.

Вот как я это сделал. Я искалечил самых крепких и бодрых; я отобрал у них силу рук и ног; я вырвал их языки, не хвалившие Господа. Я развёл костры, поджёг деревни, зарезал женщин и детей. Но я хорошо позаботился о сохранении части жителей, чтобы своим произволом дать им понятие справедливости. Разве Господь поступил иначе в саду Эдема? Разве поступил он иначе, чем я, посеявший на зарождающейся земле боль, словно семя?

Сегодня мужчины особенно бодро машут кулаками в мою сторону. Я усмирил их и научил молиться. Женщины больше не видят в любви радости. Она позволяет им лишь быть матерями. Наконец, непорочность, аскетическая непорочность снизошла и воцарилась на этой земле, где люди жили как птицы.

Процветание плоти отдаляет от Бога. Болезни и дряхлость были неведомы моим людям. Благодаря мне пред ними предстала розовоглазая Проказа.

Голос замолк.

В тишине курильни слышалось лишь, как дышали спящие. Все перестали курить. Послышались два или три вздоха, вызванных, несомненно, кошмарами.

Голос снова зазвучал:

Милосердие Господне проникло в их души, ибо те, кому я причинил целительные страдания, сегодня бессильны предо мной и обожают меня. Они меня не только боятся, но и любят за сделанное им зло. И, конечно же, предпочитают моё болезненное творение мирному царствованию природы.

Что касается меня, хмельное вино опьянило мои умы. Гордость Господня вошла в меня. То, что сделал я, мог сделать лишь Бог. Он забыл в своей работе об этом несчастном клочке земли, и я воздвиг здесь храм его прославления. Когда я думаю о своей работе, я чувствую в себе равенство Всевышнему.

Славьте меня за язвы; славьте меня за проказу; славьте меня за пролитую кровь; славьте меня за то, что природа заменена Законом, божественным Законом.

Ночь, словно чаша, закрылась над комнатой, где последние лампы били крыльями, будто бабочки мучительного света.

На рассвете Хельвен отряхнулся первым и отправился в свою комнату.

«Господи! как плохо я спал, — подумал он. — Определённо, опиум на меня не действует. Я потерял привычку.»

Глава XXI. Ван ден Брукс снимает маску

Видимо, торговец хлопком отведал хорошего наркотика и этой ночью поглотил приличную дозу, поскольку утром его не было видно. Незадолго до полудня четыре путешественника собрались под перистилем Дворца.

У Леминака осунулось лицо, у профессора опухли глаза. Мария Ерикова, напротив, была свежа как заря. Хельвен, неплохо выдержавший около двадцати трубок, сделал ей комплимент, относившийся к цвету лица.

— Опиум, — сказала русская, — просто баня для меня. Я выхожу освежённая, расслабленная и вижу всё в розовом цвете.

— В розовом цвете? — сказал адвокат. — Это цвет вызывает в моей памяти воспоминания об ужасном кошмаре. К чему эта ассоциация? Она наводит меня на мысль о чём-то противном и розовом… Это… глаза. Брр. Не буду рассказывать. Но опиум не вызвал в моих мыслях игривых видений.

— Странно, — сказал Хельвен. — У меня был схожий кошмар.

— Что касается меня, — вмешался профессор, — я не курил, но комната так пропиталась парами из ваших трубок, что я был сладко опьянён. Я грезил, но послышался голос г-на Ван ден Брукса, и я в оцепенении приписал бедняге всякие бессвязные речи. Думаю, произошедшее в тайнике стало причиной бреда моих мозговых оболочек.

— Я тоже слышал голос нашего хозяина, — ответил Хельвен. — Кажется, он бредил.

— Любопытное совпадение, — заметил адвокат.

Мария Ерикова, не желавшая принимать участие в разговоре мужчин, отошла пройтись по побережью и понаблюдать за игрой света на текущих в пене кораллах. Новизна пейзажа, живописное очарование этой остановки — всё это помогло быстро забыть последнюю ночь на «Баклане». Она настолько потеряла воспоминания о ней, ибо у женщин часто бывает короткая память, что даже не объясняла себе холодность Хельвена. Она уже пожалела, что отказалась от адвоката, который мог бы послужить так же и внутренне называл художника «простаком».

Она брела по побережному песку, предаваясь задумчивости. Все предисловия покойного Мелхиора де Вогуэ, все статьи покойного Теодора де Вызевы не помогут нам постичь тайны славянской души. Давайте просто полюбуемся на молодую женщину в белом, идущую по взморью, периодически подбирающую гальку с золотистыми прожилками или прижимающуюся к стволу кокосового дерева, наблюдающую за игрой волн цвета индиго. Но вот на берег садится птица огненной окраски. Это один из тех голубей, оперением которых пылают листья на острове. Птица кажется слегка напуганной, и Мария приближается, чтобы поймать её. Она протягивает руку, но голубь взлетает и садится несколько дальше… И погоня продолжается, точно в арабских сказках, где птица в один прекрасный момент превращается в гения, принцессу или жабу.

Ни одно из этих превращений в этот день не произошло, потому что чудо (вне всякого сомнения, с момента появления Ван ден Брукса) покинуло берег острова, служившего его последним прибежищем. Но эта беготня увела Марию от жилища в уединённое место. Это была полная красных гранитных скал бухточка, которую покрывали хлопья зеленоватой пены. Мария склонилось к краю обрыва, пытаясь определить глубину сине-зелёной, как её собственные глаза, воды. Сначала она увидела, как её покрывают морские растения, потом различила сидящее на мели между двух скал зелёное каноэ, на которым белыми буквами было выведено название яхты «Баклан». Лодка, привязанная верёвкой к скале, покачивалась; в ней лежали несколько бочонков. Их наличие, несомненно, указывало на наличие владельца, и, наполовину от безделья, наполовину из любопытства, Мария Ерикова прилегла на обрыв, следя за лодкой и в то же время наблюдая за змеевидным танцем водорослей в прозрачной воде.

Она уже оцепенела под солнцем, изжарившим на скале низкую и душистую траву, когда услышала, что песок скрипит от чьих-то шагов.

Этот Циклоп с хитрой улыбкой Улисса, Томми Хогсхед, взмокший, возник из пурпурных глыб. Негр огляделся по сторонам, затем, подойдя к каноэ, поднял бочонок двумя руками и большими глотками выпил. После этого он щёлкнул зажигалкой, зажёг трубку и растянулся на песке.

«Что делает здесь этот дикарь?» — подумала Мария.

Зловещее лицо Томми преследовало её. Слова, сказанные по секрету капитаном Галифаксом, который был осведомлён, может быть, более, чем хотел показаться, не очень-то развеяли страх, внушённый забавником. Она знала, что эту кудрявую голову отягощала почти уверенность в преступлении, о причине которого она догадывалась. Весь день виделись ей насмешливые зубы негра, и воспоминание о Лопесе усиливало её испуг одновременно чувством позора… и раскаяния…

Ван ден Брукс не явился на завтрак. Индус жестами извинился за хозяина. Отсутствие торговца удивило его гостей, и трапеза была тоскливой. Если пустой стул Ван ден Брукса занимал призрак Банко, четыре путешественника были не менее молчаливы. Если усталость, вызванная опиумной ночью, неясная тревога, порождённая тайной, ужас от нависшей над островом или домом угрозы, всегда были неприятными чувствами, ощущавшимися каждым и постоянно сохранявшимися между соседями, то теперь они не переставали нарастать с каждой минутой.

Тщетно Леминак и профессор прибегали к помощи «гаваны» Ван ден Брукса; даром Мария Ерикова выпила два стакана ледяного кюммеля; безуспешно Хельвен взялся за трубку, набитую виргинским табаком, вымоченным в меду и инжирном соке: увы! тревога вероломных пальцев сдавливала им горло.

— Ей-Богу, — сказал адвокат, — остров месье Ван ден Брукса — очень приятное королевство, но я не хотел бы лишить моих австралийских слушателей французского слова. Когда мы отходим?

— Королевство прекрасно, — отозвался профессор, — а вот король неуравновешенный.

— Что касается меня, — разразилась Мария, — я сыта по горло всеми этими дикарями и уже пятнадцать дней не читала статей месье Капю и «New-York Herald». Я хочу отплытия.

Хельвен ничего не сказал, потому что уже ушёл. Вернувшись, он застал всех спящими в креслах в патио, а Леминака — увлечённого пасьянсом. Фонтан, переливавшийся всеми цветами под лучами солнца, вздымался как радужная грива.

Художник встряхнул своих друзей.

— Get up. Сон мешает пищеварению. Дорогой Леминак, если хотите знать будущее, лучше пойдите и начертите гороскоп на прибрежном песке. Боюсь, — прибавил он, — прогулка нам абсолютно не-об-хо-ди-ма.

Он говорил тихо, но так чётко, что остальные удивлённо посмотрели на него и последовали за ним.

— В чём дело? — спросила Мария.

Хельвен шёл, пока расстояние до дома не стало достаточно большим. Когда они очутились на открытом побережье и убедились, что никто за ними не следит, художник сказал:

— «Баклан» отшвартовался. «Баклана» больше здесь нет.

— Жестокая шутка, — рявкнул адвокат.

— Вы точно уверены? — спросил профессор.

— Смотрите.

Хельвен провёл своих спутников на скалу, откуда виднелась маленькая пристань.

Простиралось море, синее и ровное: ни дымка на горизонте.

— Других пристаней в окрестностях острова нет, — продолжал художник. — Яхта снялась с якоря прошлой ночью.

— Мы пленники? — простонала Мария.

— Пленники г-на Ван ден Брукса, — сказал Трамье. — Ничего странного. Столь эксцентричный человек не внушал мне никакого доверия.

— Но мог ли он отплыть и сам? — спросил адвокат.

— Не думаю, — ответил Хельвен.

Простор, залитый солнцем, показался им тревожным, и ужас пронёс свои леденящие крылья над их головами.

— Что делать?

Мария Ерикова сидела на песке, схватившись руками за голову.

— Не пугайте себя, мадам, — попросил Леминак. — Здесь не место сходить с ума. Давайте подумаем.

Они отправились к роще, где их не видел хозяин Острова.

— Между нами говоря, — сказал профессор, — этот Ван ден Брукс сумасшедший. Все опасные сумасшедшие на первый взгляд выглядят нормальными: я должен был усомниться и никогда не согласиться ступить на борт этого несчастного корабля, прекрасно высадившего нас здесь.

— Не тратьте время на напрасные эпилоги, — ответил Хельвен. — Мне неспокойно: кажется, этот остров обладает мало обнадёживающими особенностями.

— Я думаю точно так же, — вставила Мария.

— Я тоже, — пробормотал адвокат.

— С другой стороны, я не уверен, что всё услышанное мной под воздействием опиума этой ночью — галлюцинация…

— И я, — сказал профессор.

— Теперь подведём итоги. Сегодня вечером мы изъявим г-ну Ван ден Бруксу своё желание как можно скорее покинуть королевство.

— Мы будем учтивы и настойчивы, — подхватил адвокат: — я буду говорить.

— А если он больше не здесь? — возразила Мария.

Но никто не ответил.

У Марии Ериковой не хватило смелости присоединиться к ужину. Она удалилась в свою комнату, упросив Леминака в случае необходимости держать её в курсе событий. Она закрыла ставни: так сильно она боялась увидеть в окне блеск зловещих лотерейных шаров Томми Хогсхеда. В течение ночи она несколько раз вздрагивала, ожидая услышать потрескивание. И всё же выглаженная шёлком тропическая ночь овевала тысячей дуновений остров, счастливый остров, звёзды и шепчущее море…

Три человека заняли места за столом. В комнате было темно; при свете лампы, висевшей на тяжёлой цепи, на стенах вырисовывались слоноподобные тени. Индус занимал свой пост. Внезапно, до начала сервировки, перед гостями возник стоящий перед стулом Ван ден Брукс, лицо которого тонуло во тьме.

Проникшийся чувством театра Леминак испытывал сильное желание произнести: «Приятного аппетита, господа…».

Но голос покинул его.

— Простите, — сказал торговец. — Интересы моих людей вынудили меня провести этот день вдали от вас. Завтра я это исправлю.

— Вы всё извиняетесь, месье, — сказал профессор, — а мы не можем отвлечь вас от выполнения дел столь важного министерства. Время, проведённое нами здесь, оставит в нашей памяти неизгладимые воспоминания. Увы! всё хорошее когда-нибудь заканчивается, и…

— Едва ли, едва ли! — сказал торговец.

— Тем не менее, — настаивал ошеломлённый профессор, — нам нужно отплывать, и отъезд должен быть близок…

— Да, но… — произнёс Ван ден Брукс в манере Панурга.

Когда стали разливать ликёры, Леминак решил не вмешиваться. Торговец за ужином обнаружил идеальные расположение духа и добродушие, сожалея об отсутствии мадам Ериковой.

— Боюсь, местный климат ей не подходит, — сказал доктор.

— Ошибаетесь! Нет более здорового климата, — ответил счастливый обладатель Острова.

Прошли в курильню. Сигары и алкогольные напитки были тем, за что гости, тепло тронутые своими желудками, не могли не восхвалить хозяина в своих сердцах.

«Честно говоря, — подумал Трамье, — это безобидный и непостоянный сумасшедший.»

— Какая очаровательная встреча! — воскликнул хозяин Острова. — Как приятно иметь рядом с собой людей вашей величины и вашей культуры, мои дорогие друзья, такому, по правде говоря, бедному отшельнику и грубияну, как я. Вы приносите мне ароматы цивилизации, плодов которой я не вкушал очень долгое время. Радость расположения и дружбы надолго покидала моё сердце: вы вернули мне её. Спасибо вам за то, что вы сделали. Я никогда не забуду наших бесед, сладости ночей, когда мы, собравшись вместе, вели дискуссии о великих проблемах души и жизни на палубе «Баклана»…

— Кстати, — сказал Хельвен, — куда отправилась яхта?

— Отплыла на Суматру, — сухо произнёс Ван ден Брукс.

— Но ведь… но ведь… — начал Трамье.

— А моя конференция! — воскликнул Леминак. — Моя конференция определённо не удалась.

— Действительно… действительно… — задыхаясь, сказал Трамье, — вы очень гостеприимны, месье, но гостеприимство имеет границы…

— Мы не можем бесконечно оставаться на вашем острове, — настаивал Леминак.

— И как теперь отплыть? — снова заговорил профессор.

И ухом не поведя в ответ на эти наперебой твердимые жалобы, торговец сладостно выпустил дым своей «гаваны». Он очень искусно выдыхал кольца. Его взгляд остановился на Хельвене, и он улыбнулся, как будто тот хранил доверенную ему тайну. Смущённый и раздражённый молодой человек отвернул глаза.

Наконец торговец хлопком разразился смехом, и весь дворец содрогнулся. Должно быть, так трясся Олимп во время веселья Зевса.

Он ударил себя по бедру, выпустив в сторону потолка беспорядочную струю дыма, борода его просияла от ликования, и он объявил:

— Вы больше не отплывёте.

При этих словах все оцепенели.

Зевс Джута выпрямил свою высокую фигуру, и с бородой на лице, с сигарой меж пальцев, стал ходить по курильне.

— Ах да! — тихо голосом произнёс он, считая, видимо, слишком очевидную весёлость неуместной, — за кого вы меня принимали? За молодого оленя-молокососа, за расслабленного филантропа, за… (скромность не позволяет нам привести понятие, которое он тут использовал). Ах! мои друзья, мои бедные друзья, вы причиняете мне боль. Я верил, что вы менее тупы.

Итак, вы что же, думали, что можете так просто отправиться в морское путешествие за счёт отца Ван ден Брукса, пить его шампанское и виски, курить его сигары, баловаться сытной едой, а потом снова сесть на мою галеру, вернуться к своим делами и поминай как звали?

Нет, ягнята мои, вы недооценили своего хозяина.

Ваш хозяин желает, чтобы вы остались. Вы останетесь. Честно говоря, здесь не так уж и плохо. Климат замечателен для больных ревматизмом. Вместе с тем, наш дорогой профессор страдает подагрой, и вы, остальные, вне всякого сомнения, тоже имеете зловещую предрасположенность к этому заболеванию. Я содержу и излечиваю вас…

— Но… но… — попытался заговорить профессор.

— Тихо, тихо. Дайте договорить вашему доброму Ван ден Бруксу; он желает вам только блага.

Вы думали о том, что сделали бы, если бы я высадил вас, свежих, розовых, откормленных как поросята, в порту Сиднея? Нет, не думали? Ну хорошо, я скажу вам: вы разнесли бы повсюду весть о том, что где-то на острове есть сумасшедший, который называет себя торговцем хлопком и слишком много говорит, когда принимает опиум. Месье Хельвен, столь очаровательный человек, разбирающийся в морском деле, даже предоставил бы точные широту и долготу. Не так ли, мой юный друг? А после этого не увидел ли бы я в один прекрасный день, как пристают здесь отупевшие и в расшитых мундирах служители ваших Содомов и Гоморр, ваши колонизаторы, ваши жандармы, ваши чиновники? Приятное общество. Слава Богу, эти сволочи никогда не соберутся на земле этого благословлённого Господом острова: я встречу их ружейными выстрелами.

Это ещё не всё, мои дорогие друзья. Мне здесь скучно. Я люблю общество дам, дам, играющих на фортепиано, говорящих по-английски и занимающих своё место за бриджем. Вы ни на минуту не задумывались, кто мог бы организовать бридж для бедняги Ван ден Брукса? Неблагодарные! Уверен, сердце мадам Ериковой намного лучше. Но вы организуете для меня бридж и почувствуете его вкус. Повторяю, мне скучно, и я содержу вас…

Попробуйте принять свою сторону. Поверьте мне! У вас всё равно нет другого выхода: мой бридж или плот «Медузы», даже если предположить, что вы сможете покинуть берег, не попав под картечь моих верных слуг — совершенных евангелистов. Когда вы узнаете их получше, вы их оцените по достоинству.

Мы будем сотрудничать! Да, друзья мои, Господь смилостивился призвать вас ко мне. Вы примите участие в моей работе. Профессор Трамье полон науки и источников. Это врач. Он, используя методы, которые известны вам (да-да, не сопротивляйтесь) и которых число расширится, поможет мне внушить моим людям чувство справедливости и страх Божий, с которого, как гласит греческое правило, начинается мудрость. Помогая мне царствовать здесь, вы поможете мне устроить царство Божие на этой земле.

Леминак, мой дорогой мэтр, вы одарены столь прекрасным красноречием, я буду использовать вас для распространения веры, и, с другой стороны, вы сможете на этой девственной земле предоставить себя вместе со мной социологическим исследованиям. Здесь можно провести много таких, и г-н Дюркгейм никогда и мечтать не мог о подобном удовольствии.

Наконец, мой дорогой Хельвен, ваша художественная чувствительность делает вас подходящим для одновременно утончённой и возвышенной роли. Вы будете Инструментом Господа, Слугой его Мести и станете, получая от этого благочестивое удовольствие, великолепно дозировать те восхитительные муки, которые открывают в душах Град Вечности.

Что касается мадам Ериковой, позвольте не настаивать. Пути Господни неисповедимы. Приготовьте её к великой задаче, которая выпала на её долю. Привет тебе, дочь Иерусалима!

Теперь обдумайте ваш новый образ жизни. Господь даст вам многие дни. Вы будете жить возле меня, как побеги величавого дуба, вплоть до того дня, когда…

Итак, друзья мои, будьте мудры. Доброй ночи. Желаю вам не видеть дурных снов.

Индус распахнул перед Хозяином портьеру, украшенную узорами в виде цветов и птиц Островов.