Хозяин корабля

Глава XXII. В которой повествуется о вожделении цветных людей, о том, как связаны они с обонянием, а также о потайном ходе и железной двери

«Баклан» действительно снялся с якоря. Направлялся он, как утверждал Ван ден Брукс, на Суматру или нет — вопрос, как который может ответить лишь капитан Галифакс, который пока что сидит в своей каюте, в синем шерстяном свитере, с разбухшей от жевательного табака щекой. Одноглазый Галифакс перестал чувствовать себя скованным теперь, когда на борту нет этих «наземных психов» и когда он пребывает наедине с небом, морем, своим добрым кораблём и несколькими негодяями, для которых солёное море является естественной их частью. «Капитан, куда направляется,,Баклан»»?» Капитан не заботится о том, чтобы ответить нам, и жуёт вкусный кусочек табака. Галифакс не продаст своего хозяина.

В двери дважды сухо постучали.

— Войдите, боцман, в чём дело?

— Одного человека не хватает, капитан.

— Кого?

— Томми Хогсхеда. Парень сбежал этой ночью. Он сошёл на каноэ, забрав с собой бочонок рома, сухари и несколько консервных банок.

— Бог с ним, — философски произнёс Галифакс. — Он далеко не уйдёт. И невелика потеря. Спасибо, боцман.

Он переложил табак с правой щеки на левую, выдувая на почтительное для капитана дальнего плавания расстояние чёрную слюну.

На берегах острова Ван ден Брукс есть маленькая бухточка, изобилующая крабами. Там есть крабы всех размеров, и матросы любят ими полакомиться. Но ни в коем случае не думайте, что Томми Хогсхед пришвартовал своё нагруженное провизией каноэ к этой моллюсковой бухте ради невинного удовольствия. Вы создадите себе об этом сыне африканских лесов идиллическое представление в духе Бернардена де Сен-Пьера, мало сообразное с духом сегодняшнего дня: последний любит окрашивать жизнь скорее в чёрный цвет, чем в розовый. Чёрный в данном случае необходим, ибо кожа Томми темна, а помыслы — ещё темнее. Он должен был стать в этой истории предателем, и роль эта досталась ему. Он поддаётся неизбежности. Пожалеем его, но не будем упускать из виду высокий силуэт, вырисовывающийся в чернильном потоке среди скал бухты во тьме опустившейся ночи. Что ищет он с такой настойчивостью? Он проворно переходит от скалы к скале, входит по колено в воду, изучает трещины в утёсе. Вот он нагибается, нагибается и исчезает…

Томми Хогсхед что-то нашёл, и это что-то он, видимо, и искал. В расщелине утёса открывается что-то вроде природной галереи, вход в которую загораживает плотная железная решётка. Негр влюблённо ласкает прутья, проверяя замок на прочность; но эта достойная Бастилии решётка не кажется ему серьёзным препятствием, и он улыбается во всю свою слоновую кость. Наступает ночь. Томми, похоже, решает, что день был слишком переполнен событиями; после душевных объятий с бочонком рома он растягивается на дне каноэ и из своей покачивающейся постели созерцает поднимающиеся над Тихим океаном звёзды.

Звёзды на любой широте хранят магию, способную смягчить самые зачерствелые сердца. Негр чувствителен к воздействию звёзд, ибо сон не скрывает его фарфоровые зрачки. Этот сын Хама поглощаем страстью, которой, как верите вы, нераскаявшиеся читатели Жоржа Онэ, бывают одержимы только члены Жокейского Клуба, офицеры кавалерии и строители Мостов и Проезжих частей. Томми Хогсхед влюблён, и если он покинул борт своего корабля, если он прячется в Бухте Крабов, то ради того, чтобы отследить путь Марии, чтобы вдохнуть её аромат, чтобы, может быть, решиться на дерзкое предприятие. Он знает о существовании галереи, ведущей из утёса в дом его хозяина. В ней-то он и проверяет своим кулаком, словно эбеновой дубинкой, надёжность прутьев и прочность замка, за которыми скрывается потайной ход.

Видимо, негритянская Венера с особой непримиримостью взялась за свою жертву: Томми не сомкнул глаз. Когда наступила ночь, он вскарабкался по скалам на возвышенность, откуда можно было увидеть дом Ван ден Брукса среди деревьев. В некоторых окнах ещё дрожали проблески света. Через несколько минут они погасли, и негр вернулся в бухту. Густая тень, отбрасываемая скалами и водой, его ничуть не волновала, и он без колебаний снова приступил к отпиранию галереи.

Она была очень низкой: человек такой фигуры, как у негра, мог пролезть туда только лёжа на животе: более того, она открывалась на уровне воды, и открыть её в ненастную погоду было невозможно. По краям налипли хлопья зелёной пены. Решётка крепилась на скале с одной стороны двумя шарнирами, с другой — замком. Томми сжал прутья и с трудом их потянул. Погрузившийся ступнями в воду, привставший на гранитную глыбу, вытянувший мускулы рук и бёдер как канаты, неподвижно делавший усилие, он походил на тёмную статую Силы. Несколько секунд — и крепление медленно погнулось. Решётка поддалась. Она открывалась внутри.

Ползя по вязким лишайникам, негр продвинулся вглубь галереи. На протяжении нескольких метров коридор становился шире. Он смог выпрямиться. Темнота была непроницаема, но он, нащупывая стены, поднимался по откосу. Он прошёл перед тайником, в котором Ван ден Брукс скрыл сокровища «Грасиосы», и, не зная этого, продолжил идти по тропе, по которой несколько дней тому назад прошла дама, занимавшая его мысли.

Запах русской так сильно щекотал ноздри негра (всякий знает, что любовь животных и дикарей определяется обонянием), что он быстро поднялся по крутой лестнице и погрузился в гробовую тьму. Увы! это был ещё не конец его страданий. Ладони его ощутили гладкую и ровную поверхность. Он догадался, что это была металлическая дверь, но, сколько он не искал, он не обнаружил ни замка, ни ручки, ни малейшего крепления. Обливаясь потом, он тяжело дышал, дрожа от липкой влажности этой пещеры. Перед ними была преграда, с которой грозная мощь его позвоночника ничего не могла сделать. Сила его была бесполезна; его тупой ум не предвидел рокового исхода этой авантюры. В дебрях его мысли, словно призрак, зашевелилась тревога. Он остановился, присел перед троекратно запечатанным порогом и подумал о том, что здесь, совсем рядом с ним, в объятьях постели, была её душистая белизна. У него вырвался хриплый стон.

Раздался вдох, что-то скользнуло, показался бледный луч света.

У Томми была время лишь на то, что сбежать по лестнице, у подножия которой он обнаружил убежище в выемке среди скал.

Железная дверь открывалась.

Глава XXIII. Затишье перед бурей

Леминак, выполняя возложенное на него поручение, дал Марии Ериковой представление о планах г-на Ван ден Брукса в отношении гостей и о местах, которые он выделил им в своём великом деле. Представление было неподробным: боясь слишком встревожить русскую, он не упомянул, что Хозяин Острова поприветствовал дочь Иерусалима. Она, впрочем, вела себя довольно смело.

— Вы полагаете, — сказала она, — что этот сумасшедший представляет для нас какую-нибудь угрозу?

— Надо быть готовым ко всему, — сказал Леминак, — но пока никакой опасности в этом месте нет.

— Если это так, — ответила русская с хладнокровием, какому стратеги бы позавидовали, — нужно как можно скорее покинуть остров.

— Увы, это не так-то просто! — прошептал адвокат. — Мы будем советоваться.

Но Ван ден Брукс не дал им досуга. В этот день он проявил в отношении своих обожаемых гостей бесподобное рвение. Он заботливо следил за ними, улыбался им из-за двери и, наконец, предавался очаровательному заигрыванию кошки с мышью, заигрыванию, которое идеально вписывалось в его характер. Мария Ерикова не могла им не восхититься и невольно видела в нём себя. Профессор вёл себя с гордой сдержанностью и занял позицию угнетённого судьбой стоика. Леминаку никак не удавалось скрыть некоторую меланхолию. Что касается Хельвена, он старался не испортить дружелюбного отношения, о котором давно заставлял задуматься этот проницательный торговец, но выказывал весьма хорошее расположение духа, чтобы убедить его в принятии своей участи.

— Позвольте, — сказал он приветливо Ван ден Бруксу, — воспользоваться вашей библиотекой. У вас здесь есть тысяча редких книг, которые я ещё с очень давних пор хочу прочитать. Свободное время, которые вы предоставили мне на вашем острове, проходило бы для меня чудесно, если бы мой разум вкусил столько изысканной пищи.

— Мой дорогой друг, — сказал Хозяин Острова, — все эти тома — ваши. Я не сержусь, что вы посвятите чтению большую часть своего досуга. Учитывая, какая работа вам мной предназначена, эти книги будут вам полезны, даже необходимы. Очень рекомендую прочесть «Анатомический справочник» Пуарье и любопытную работу одного китайского исследователя, переведённую вашим покорным слугой лично, очаровательное «Вскрытие оголённого нерва», хотя они, может быть, и покажутся вам бесплодными.

— С сегодняшнего дня приступлю к работе, — энергично ответил Хельвен.

Он фактически остался один в библиотеке, в то время как Мария занялась своей ужасной мигренью, Трамье — сбором гербария, а Леминак — уединением с торговцем.

Художник не остался без дела.

К вечеру Ван ден Брукс смилостивился удалиться, и четыре путешественника снова собрались в роще неподалёку от побережья.

— Какое зловещее приключение! — начал профессор, с удовольствием игравший роль хора в античной трагедии.

— Позвольте, — сказал Хельвен. — Винить мы можем лишь себя, и лучше всего — думать о незамедлительных решениях.

— Да, — сказала Мария. — На нужно спастись.

— Подумайте, — ответил художник: — мы под охраной. Прошлой ночью я в качестве эксперимента попытался высунуть нос на улицу, но какие-то угрожающие тени не дали мне переступить порог. Уйти через двери или окна — невозможно. В нас выстрелят из ружья…

Он прервался:

— Кажется, я услышал шорох вот за этим кустом, — сказал он. — За нами следят.

Он понизил голос:

— Я знаю, как уйти. В двух словах: этим вечером мы пойдём в курильню. Мы притворимся, будто курим, и Ван ден Брукс, который, кажется, имеет пристрастие к наркотику, уйдёт в запредельное и не сможет нам помешать. Соберитесь вчетвером в библиотеке. Остальное я возьму на себя.

— Дитя, — сказал Леминак. — Какое прекрасное предприятие — уйти из дворца! Надо уйти с острова.

— Мы возьмём пирогу, — отозвался Хельвен, — она наверняка есть на берегу.

— У меня есть идея, — сказала Мария, — в трёхстах шагах отсюда есть каноэ, нагруженное провизией.

Она описала место, где видела каноэ Томми, ни разу, однако, не упомянув о негре.

— Чудесно! — воскликнул Хельвен. — Если это каноэ ещё здесь, мы спасены: меня посетила мысль, что эта бухточка… но довольно слов! Вы скоро сами всё узнаете. Доверьтесь мне.

— А если у каноэ есть владелец, — сказал Леминак, — и владелец не согласится принять наши честные предложения…

— Так вот… — произнёс Хельвен.

Он вытащил из кармана очень достойный боуи.

— У меня есть лучше, — улыбнулась Мария.

Она вытащила из сумки прекрасный браунинг.

— Превосходно, — объявил художник. — Тем временем г-н Трамье пойдёт на указанное вами место проверить, там ли ещё каноэ. На него падёт меньше подозрения, чем на кого-либо из нас.

Профессор согласился, закрепил бинокль, и вскоре на утёсе показался его маленький чёрный силуэт. Всё это происходило вдали от Академии, Радиолярий и Крафт-Эбинга, на усеянном вулканами острове с разросшейся травой, перед пустынным великолепием Тихого океана.

Профессор подумал: «Что я собирался делать на этой галере… то есть на этой проклятой яхте? Почему я не дождался надёжного буржуазного пакетбота? Этот Ван ден Брукс — гугенот-опиоман, то есть сумасшедший самого опасного рода. Что же с нами будет?»

В это время он заметил покачивающееся в бухте крабов каноэ. К счастью, Томми там не было.

— Будем надеяться на лучшее, — сказал Хельвен, когда профессор поделился результатами своих наблюдений. — Сейчас я уверен в своём плане. Нам предстоит трудный переход. Может быть, нам придётся терпеть пули…

— Они пройдут сквозь нас как пражский часовой, — героически произнёс адвокат.

— И наступит свобода.

— Быстрее возвращаемся, — сказал профессор. — А то Ван ден Брукс будет начеку…

Возвращаясь в массивное жилище под пальмами, которое казалось теперь тюрьмой, добрый доктор думал о Плоте Медузы — малоприятной участи.

Глава XXIV. Побег

— Я ослабла, — сказала за ужином Мария; — я прошу Господина острова одолжить мне несколько трубок. Лишь опиум возвращает мне силы.

— Охотно соглашусь, — ответил дружелюбный торговец, — тем более я сам нахожу комфорт лишь в молитве и наркотике. Первое возносится к Богу, второе исходит от него.

— Первый раз попробовав, я недостаточно нашёл себя, — жеманно произнёс Леминак.

— Попробуйте ещё раз, — настаивал Ван ден Брукс. — Красота не достигается с первого раза.

— Что касается меня, — сказал профессор, — я бы хотел этим вечером попробовать как следует затянуться.

— Браво, мой дорогой мэтр, — торговец ударил его по плечу. — Вы должны, подобно мне, найти в чаше Мака предостережения и побуждения. Всё это совершенно необходимо для нашего министерства.

Они растянулись на циновках. Короткие спирали исходили из трубок, лампа мерцала. Тишина и темнота вновь окутали остров, дворец, курильщиков.

В самом деле, час был трагическим. Лежащий под красным светом лампы Ван ден Брукс казался зловещим гением места. Когда он растянулся, то стал казаться ещё более громадным, а его борода развернулась, словно огненная река, среди задыхающихся проблесков лампад. Рядом, притворяясь, будто поглощают дым, делая вид, будто предаются источающему тревогу грядущих минут наслаждению, вытянулись его гости, его жертвы. Если всё хорошо взвесить, какие у них шансы ускользнуть от монстра? Никаких. Если бы им удалось ускользнуть из-под надзора слуг, если бы они даже прошли сквозь пули, какая их может ожидать участь, кроме как, мучаясь голодом и жаждой, ждать посреди открытого моря корабля, который, может быть, никогда и не придёт? Смерть нависла над ними. Хельвен, самый смелый из всех и, как самый молодой, меньше других боявшийся умереть, почувствовал, как в нём движется тёмный демон отчаяния.

Тогда раздался голос — голос, который говорил в прошлый раз:

— Опиум — это путь, ведущий к смерти, это ароматная тропа, спускающаяся к глубинам. Три чернокожих раба, три раба спят, охраняя порог моего дворца; его священная ограда опоясана маками; полуденное солнце не стучит в него; его касаются лишь лучи заходящего за горизонт солнца и голубые шарфы луны. О друзья мои, узнав мой дворец, вы не изберёте себе другого жилища.

Что сейчас для меня печальные сыновья жизни? Что для меня кислые плоды земли? Что для меня наслаждения смертных, если я знаю радость Божию? О друзья мои, узнав мои пиры, вы станете ощущать в людском хлебе привкус пепла.

Вот на что я обращаю свои взоры на пройденной дороге; вот что я считаю выполненной работой. И горечь вторглась в моё сердце, подобно тому, как море омывает прибрежный песок. Ибо я поворотил своё желание к иному; моей головой овладели иные тени, и пальмы этой земли — недостаточно нежные крылья для усталости моей жизни.

С тех пор, как наступила заря моей юности, мне известны сила и мощь, и я использую их во имя величайшей славы Всевышнего. Люди находится в моих руках как тарелки в руках левитов и их иссохших костей, хвала Вечному бьёт из меня ключом. Я подвёл своих братьев и друзей к земле обетованной, а затем бросил их обратно в грязь, дабы не богохульствовали они в своей радости. Я посеял боль и вырастил зло как крепкие растения на плодородной земле, потому что они прославляют Бога и оправдывают его.

Моё дело исполнено. Сила моих членов обернулась к покою. Смерть предстала предо мной, как ароматная постель пред супругом.

Друзья мои, можете мне поверить: нет более опьяняющего удовольствия, чем удовольствие от уничтожения. Дым, пропитывающий наши лица — только предвкушение высших наслаждений.

Вот что я вам предлагаю:

Давайте совместим самую сладостную смерть и самую мягкую постель. Напишем на порогах наших комнат слово: эвтаназия. Что такое баня Петрония, что такое обагрённая кровью и лепестками роз вода? Что такое солнце под манцениловым деревом? Нам нужно найти иное. Многовековая наука и наше собственное ясновидение помогут нам в наших поисках.

Может быть, нам удастся переправиться через этот ров по хрустальному мосту! Может быть, мы упадём в обморок в эфире какой-нибудь молочно-белой ночи, подобно тому, как в вечер празднества отголоски музыки растворяются в рощах среди танцоров и музыкантов!

О друзья мои, давайте вместе найдём смерть прекраснейшего из смертных.

Голос медленно затих.

«Вот как! — подумал Леминак. — Я не хочу заниматься такими мрачными делами.»

Он повернулся и увидел опустевшее место Хельвена.

— Пора, — прошептал он.

Хозяин Острова снова погрузился во тьму.

Мария, следом за ней Леминак, а следом за ним и профессор, выглядевший очень взволнованным, бинокль которого всё время выскальзывал, бесшумно направились в библиотеку. Ночь была ясная, и комната тонула в лёгких сумерках.

Хельвен, стоя перед полкой, сдвинул издание бэкфордовского «Ватека». Послышался шум, и обнаружилась потайная дверь.

Знаком Хельвен пригласил всех следовать за собой. Мария Ерикова вышла последней, задержавшись, чтобы извлечь из своей сумки вовсе не советчика граций, но превосходного помощника с семью патронами.

Леминак зажёг электрическую лампочку. Появилась лестница. Они спускались. Казалось, их шаги порождают раскаты грома. Они стиснули зубы и задержали дыхание.

Достигнув низа лестницы, они убедились, что коридор достаточно широк, чтобы они могли пройти. Влажная земля скользнула. Леминак не зажигал лампочку, боясь, как бы кто-нибудь из расщелины между скал не увидел луч света.

Мария Ерикова была готова ко всему. Она чувствовала, что пребывает в здравом уме и немного пьянена опасностью. Когда смерть поджидает, жизнь двояка.

Странное дело: ей казалось, что кто-то идёт следом за ней. Продолжая идти, она прислушалась. Никакого подозрительного шума она не услышала. Но это было словно чьё-то присутствие, чьё-то дыхание — кто-то жил в тени.

Показался конец коридора. Уже волны глухим, замогильным ропотом нарушали покой скалистых стен. Солёная прохлада разъедала их губы. Коридор сужался, проход был низким. Им пришлось согнуться пополам.

Шедший впереди Хельвен вздрогнул.

— Мы погибли!

Он увидел впереди полотно ночи и несколько звёзд, они виднелись в закрытом железными прутьями круглом отверстии в скале.

— Это решётка. Мы погибли, погибли!

Следовавший за ним Леминак ничего не увидел.

Проход был столь узким, что Хельвену пришлось спускаться на четвереньках. Наконец он добрался до решётки. Он схватился за прутья и потянул их на себя. Решётка была открыта.

Волна надежды хлынула в его грудь. Пробравшись на выступ скалы, он выпрямился и прыгнул в воду. Остальные последовали его примеру. Перед ними покачивался тёмный силуэт каноэ. Волна брызнула на них. Они ускорились.

Мария добралась до проёма последней, с трудом волочась на коленях. Увидев звёзды и перекатывающиеся волны, она вознесла благодарность к Богу. Но хриплое дыхание послышалось вновь. На этот раз это ей не почудилось. В темноте блестящей канавы она увидела белые глаза, преследовавшие её в мыслях.

— Негр!

Дикарь, растянувшись во всю длину среди мокрых лишайников, полз к ней. Уже его увесистая рука вытянулась, чтобы схватить её. Его можно было назвать чудовищной рептилией, сквозь приоткрытый рот которой бледно сверкали зубы.

Она подскочила. Ночная тьма окутала её. Она была спасена.

Резко обернувшись, она потянула на себя решётку в тот самый момент, когда Томми Хогсхед схватился за прутья.

Безобразная голова негра усмехалась из-за этой клетки.

«Тем хуже для него», — подумала она.

Её рука не дрогнула.

Раздался сухой выстрел. Мозги слегка забрызгали скалу. Голова повисла на решётке, глаза остались неподвижными, белыми, открытыми необъятному.

Мария прыгнула в лодку.

Они были в безопасности.

Глава XXV. Корабль появляется вновь

Хельвен и Леминак схватили вёсла. Адвокат делал всё, что мог. Что касается художника, регаты на Темзе с давних пор готовили его к этой роли. Каноэ было лёгким. Через несколько минут они отплыли из бухты и очутились в открытом море. Уже над их головами побледнело небо; ночная тьма зарделась, подобно тому, как театральный занавес пропускает через себя лучи света перед тем, как подняться; в этом сумраке бытия казалось, что по морю перекатываются вязкие и чёрные нефтяные волны. Никто из беглецов не мог подавить ужас в глубине своей души.

— Что вы наделали? — спросил Хельвен Марию. — Вы стреляли?

— Нас преследовали, — ответила русская.

— Кто?

— Не знаю. Тень. Я испугалась.

— Вы могли нас погубить.

Мария не ответила.

— Полагаю, — сказал профессор, — шум моря среди скал заглушил звук выстрела: никто, кажется, не заметил нашего отплытия.

В самом деле, на краях утёсов ничто не шевельнулось. Ни вспышки, ни выстрела. Побег не заметили. Хватятся только днём. Приходилось грести что было сил, потому что Ван ден Брукс, вне всякого сомнения, захочет вернуть своих гостей.

— К счастью, — пустился в рассуждения профессор, задача которого заключалась в том, чтобы вычёрпывать воду со дна каноэ, — к счастью, торговец хлопком одурманен в этот час наркотиком. Они, конечно же, грезит о своих методах евангелизации и радуется мысли сделать нас своими послушниками.

Мария погрузилась в глубокие раздумья. Порой, при бледной вспышке зари, она замечала свои руки и вспоминала Макбета: «Все ароматы Аравии…». Но это были прежде всего литература и хорошее образование, а её гораздо больше занимало чувство сначала отвращения, а затем и раскаяния из-за того, что она застрелила одного из своих борзых, которого она никогда не испытывала, из-за того, что она расплющила бедные мозги негра. Она холодно устремила на громадную чёрную луну взгляд, каким на ярмарке смотрят на подскакивающее в фонтане яйцо.

«Я убила человека», — подумала воспитанная девочка.

«Это был всего лишь негр», — прибавила мадам Ерикова.

Всё происходило так быстро и ночь была столь темна, что уже от этих мыслей не осталось ничего, кроме смутного воспоминания об убитом, такого же смутного, как образ медленно утонувшего среди такой же ночи матроса со сморщенным кулаком, устремлённым к небу, окружённого маленькими золотыми звёздами…

Если бы Мария пофилософствовала — но она довольствовалась тем, что занимала в в жизни место восхитительного практичного философа — она бы несомненно заключила из своих собственных наблюдений, что добродетель — предмет, в значительной степени зависящий от воображения; что совершенно несправедливо «буйной фантазией» окрестили очаровательную грациозную фею, которая может удостоиться сострадания на этой земле, что, если бы в скудных мозгах государственных деятелей были хоть микроны этого морозника, то, может быть, они перестали бы давать волю человеческому безумию и страстям; строго говоря, будь в них зерно воображения, не было бы ни войн, ни следующих за ними бедствий, и на нашей поросшей космической плесенью земле наконец проросли бы цветы…

Но никто из пассажиров хрупкой лодочки, которую волны поднимали и трясли, как погремушку, не мог обратить свои мысли к этим высоким сферам теории. Они были правы: не было смысла отдаваться блужданиям ума. Впрочем, ещё не изгладились из их памяти ноги у огня в хорошем кожаном кресле, опрятная старушка у изголовья, ароматная трубка во рту, звук стекающего по окнам дождя и выметающего авеню ветра! Но ворох всей этой чепухи присущ беднягам, которым грозит злая смерть и которых лишь три просмоленные еловые доски могут спасти от того, чтобы светить фонарями в сосудах лампадофоров на глубине ста морских сажен.

Прошёл час. Вздохи гребцов отсчитывают минуты. Огромные облака скользят очень низко. Брусья с пера руля брызжут среди чернильных островков. Луч вонзается в море, как копьё в щит. Это рассвет. Уже исчезает земля Ван ден Брукса, земля Бога. От неё осталась лишь чёрная точка и ничего более…

Хельвен бросает вёсла.

— Спасены!

Мария смотрит на него. Он прекрасен, его белую грудь покрывает открытая сорочка, его лицо блестит от пота, это задумчивый атлет. Ей безумно хочется поцеловать его губы, его обнажённую шею, броситься к его ногам. На мгновение она забывает каноэ и открытое море; она забывает, что они лишь несчастный обломок корабля во власти волн и голода…

Голос адвоката возвращает их к действительности.

— Спасены? Не хочу быть вестником злого рока, но, если нас никто не выловит, нам придётся тянуть жребий, «чтобы узнать, кого… кого мы будем есть, о-е, о-е».

— Конечно, всё как в песне, — стонет омрачённый мыслью о подобной участи профессор.

— Но здесь есть провизия, — радостно кричит Мария; — сейчас перечислю её.

Бедный Томми Хогсхед! Уже крабы забрались своими клешнями в орбиты, в которых вращались твои белые глаза. А вот Прекраснейшая из Прекрасных открывает консервные банки, заботливо утащенные тобой. Что сказал бы об этом эльсинорский безумец?

— Бочонок рома. Из него, честно говоря, уже немало отпили. Осталось около двух литров. Никогда нам не выпить его весь.

Она смеётся.

— Три банки солонины; вот ещё баночки — две банки сардины — около двадцати сухарей и… и… и всё!

— При разумном распределении этого должно хватить на три дня, — говорит Хельвен.

— Если через три дня мы всё ещё будем здесь, нам не останется другого выхода, кроме как тянуть жребий, — возражает Леминак, проявляя людоедские наклонности, к счастью, редко встречающиеся среди членов французской коллегии адвокатов.

— Ба! — спокойно отвечает Хельвен, — с вашей преданностью мы вытерпим ещё добрых три дня: вы жирный.

Пока что суровость положения не удручает никого из беглецов. Может быть, они не обладают той «буйной фантазией», отсутствие которой в подобных случаях хорошо заметно.

Но вот робкий, тревожный голос профессора задаёт вопрос — и вопрос этот ужасен:

— А вода? Здесь есть питьевая вода?

Воды здесь нет. Никто из этих безумцев не подумал о страшной муке, которая их ждёт: о жажде.

Над ними небо, уже проливающее свой неумолимый свет на воду искристее зеркала; вокруг них море: безрезультатно, в вечном ритме, продолжается волнение глубоких складок, похожих на складки длинного платья. Солёный воздух уже иссушает их горла.

Алкоголь. Ничего, кроме алкоголя.

Хельвен хватается за голову.

— Я был глупцом, глупцом. Простите, что втянул вас в эту авантюру…

— Мы все ответственны за постигшее нас несчастье, — сказал Трамье. — И я виноват больше всех, потому что я самый старый. Мы поступили как дети.

— Мы как будто отправлялись на прогулку, — сказал адвокат, — и как будто ждали, что корабль в океане будет как омнибус на бульваре.

— Честно говоря, этот Ван ден Брукс внушал мне страх, — признался Трамье. — Страх заглушил во мне всю предусмотрительность.

— Надо действовать, — энергично ответил Хельвен.

Он вытащил из кармана компас, ориентируясь.

— Если мы хотим найти корабль, надо идти к югу. Но у нас есть шанс найти в этих окрестностях остров, у которого не будет сумасшедшего владельца. Остров Ван ден Брукс не изолирован; он является частью архипелага. Нам здорово не повезёт, если, идя в направлении, где должны быть Маркизские острова, по пути «Баклана», мы не найдём пресной воды и какого-нибудь места, где можно было бы остановиться.

— В конце концов, — сказал адвокат, — Тихий океан довольно обитаем, и мы живём уже не во времена «Медузы».

— Безумие, — ответил профессор, — чистое безумие. А жажда? Вы подумали о жажде? А течение? У нас даже нет паруса, который мог бы нам помочь. Мы умрём от утомления, от изнеможения, от голода, от цинги…

Мария Ерикова молчала. Она тупо смотрела вдаль.

— Надо попробовать воспользоваться шансом, — ответил Хельвен, — или вернуться к г-ну Ван ден Бруксу. Третьего не дано. Выбирайте.

— Я не хочу возвращаться, — сказала Мария. — Даже умереть лучше. Возвращайтесь, если сердце говорит вам: я сразу бросаюсь в воду.

— Ставим вопрос на голосование, — объявил Хельвен. — Я за то, чтобы воспользоваться шансом.

— А я нет, — вяло простонал доктор.

— Я тоже, — шепнул Леминак.

— О! — презрительно сказала Мария Ерикова.

— Простите, — смущённо ответил адвокат, — простите, пока что я за то, чтобы воспользоваться шансом. Потом увидим… — сквозь зубы прибавил он.

— Всё в руках Божьих, — сказал англичанин. — Я беру на себя командование лодкой. Мадам Ерикова будет вести судно. Мы втроём будем грести. Пока двое будут работать вёслами, третий отдохнёт. Я буду делать выводы. Если погода не испортится, мы сможем продвинуться вперёд и не слишком отклониться от пути. Нам нужно приблизиться к линии, за которой исходят пары. Осталось ещё несколько миль. Каноэ хорошее. Оно не слишком загружено. В путь!

Профессор склонил голову, осознавая полную тщетность этого предприятия. Тем не менее, он смело схватил вёсла и начал делать всё, что позволяли ему силы.

К концу дня началась жажда.

Многие, от Гомера до Гектора Мало, оставили в литературе описания кораблекрушений, среди которых есть и захватывающий рассказ о плоте «Медузы». Я возвращаю своих читателей к прекрасным книгам, верно описывающим мучения несчастных затерянных в море, их невзгоды, их страдания и способы размещать остальных товарищей по несчастью. Когда речь заходит о тяжких ощущениях жажды, я советую любителям прочесть «Балладу о старом мореходе» Кольриджа, довольно информативное произведение.

Когда опустилась ночь, беглецы поделили между собой восемь сардин, четыре сухаря, и каждый сделал два глотка рома. Но не успели они проглотить последний кусок, как соленья и алкоголь начали разъедать их нёба. До этого никто не смел жаловаться. Теперь Леминак не сдержался:

— Я умираю, — простонал он. — Я слишком…

— Тихо, — сказал Хельвен. — Не произносите этих слов.

Говорил он хрипло.

Одна за другой появлялись звёзды, и их процессия медленно поднималась, как звёздная Панафинея. Их восхождение на всё больше и больше темневшее небо могло бы вызвать восхищение в душе Пифагора, но погружало нечастных в бесконечное отчаяние.

К мучениям жажды прибавились миражи. Им грезились ночи на «Баклане». Они возвращались к снежным сорбетам, к широким стаканам, в которых дрожало бледное золото виски, к трубочкам, по которым тёк прохладный сок цитронов и апельсинов, и внутренности их сжимались. Эти видения нестерпимо жгли их глотки.

— Это ужасно, ужасно, — прошептала Мария. — Лучше умереть.

— Лучше вернуться, — со стыдом в голосе простонал Леминак; — лучше быть евангелистом у торговца хлопком.

Тут заговорил профессор. Он был утомлён, у него был усталый вид, лицо его казалось бледным в ясной тьме тропической ночи.

— Давайте не будем упорствовать в этом глупом деле, — сказал он. — Мы в любом случае погибнем. Смерть — ничто, но эти мучения ужасны. Мы ещё не настолько далеко ушли от острова, чтобы у нас не было возможности вернуться. Ван ден Брукс сделает с нами всё, что пожелает, и, может быть, наше бедствие тронет его. Согласно моим наблюдениям, он сумасшедший, но сумасшедший не всегда. От ясного состояния ума его отделяет определённое расстояние, иногда довольно большое. Если мы попадём в нужный момент, мы спасены. Может быть, он вновь посадит нас на корабль.

— Хорошо, — сказал Хельвен. — Несмотря на беззаконие г-на Ван ден Брукса, возвращение представляется вам более привлекательным, нежели эти мучения. Но что думает мадам Ерикова?

— Я думаю, — сказала она, — что я отдала бы всё своё состояние и жизнь тому, кто даст мне стакан воды.

— В таком случае, — сказал Хельвен, — берём курс на злосчастный остров.

— Делайте, — прибавила Мария. — В том случае, если этот торговец окажется слишком ужасен, у меня будет свобода в сумке.

Приняв решение, они заторопились вернуть остров, на котором шептали родники. Мысль о живой воде заставила их забыть учение Ван ден Брукса, калек и даже розовое лицо проказы.

Они потратили всё остатки сил на то, чтобы грести всю ночь. Хельвен делал вид, что ориентируется по звёздам. Мария Ерикова заняла место профессора, который, полумёртвый, повис на вёслах. Эта ночь показалась им бесконечной. Они никогда её не забудут.

«На рассвете, — думали они, — мы увидим землю.»

Но на рассвете их взорам предстали морские просторы голых волн. Горизонт был пуст, небо обладало неизменным великолепием.

Хельвен содрогнулся.

— Боюсь, — прошептал он, — нас отнесло течением.

— В таком случае, — серьёзно сказал профессор, — я напишу завещание.

Он вырвал лист из блокнота и взял свой стилограф.

— Тот из нас — это точно буду не я — кто сомкнёт глаза последним, тот, кто сохранит ещё хоть какую-то стойкость, когда его спутники уже обратятся в прах, соберёт все оставшиеся силы, напишет наши злополучные имена и дату нашей гибели и доверит печальный документ, осторожно завёрнутый в это вместилище, — он указал на бочонок рома, — морю, которое станет нашей могилой.

Мария Ерикова горько заплакала.

— Как жаль, что у нас нет бутылки, — сказал Леминак. — Тогда всё было бы совсем по традиции.

— Пусть наш пример, — прибавил доктор, — сохранит кого-нибудь от неблагоразумных мореплавателей!

Он нацарапал несколько строк, после чего, стоически, как Катон, накрыл голову носовым платком и растянулся на дне лодки.

Хельвен в порыве отчаяния снова схватился за вёсла. Лицо его было бледно, но раскрашивалось остатками энергии.

Мария восхищалась им и возлагала на него всю свою надежду. Леминак, хотя и был изнурён, собрал всё своё мужество и помогал спутнику…

К полудню гребцы, поглощаемые жаждой, мокрые от пота, с окровавленными руками, бросили тяжёлые вёсла. Застонали уключины, и лодка завертелась на вялых гребнях волн.

Солнце легло «в преступные варенья»6, и лёгкая дымка подёрнула вдохновляющий сонеты диск. Это были лишь тонкие струи дыма, но Марии Ериковой, которая, лёжа на носу, словно гальюнная фигура, ждала невозможного спасителя, они показались признаком жизни. Она несколько раз провела рукой по глазам, боясь оказаться жертвой какой-нибудь гнусной галлюцинации. Но в этот момент тёмная полоса протянулась на пурпурном небе. Никаких сомнений. Это корабль.

Она испустила крик.

Хельвен подскочил, перешагнул через тела Леминака и Трамье, которые лежали, не шевелясь, и прокричал в свою очередь:

— Ура! Корабль.

Слёзы выкатились из его глаз. Леминак с тревогой приподнялся.

— Вы с ума сошли?

— Сами вы с ума сошли. Смотрите.

Мария Ерикова развязала шарф. Хельвен прикрепил к веслу белый муслин, взвившийся над морем как сигнал бедствия.

— Надеюсь, они нас видят, — тяжело дыша, проговорил адвокат.

Корабль приблизился. Теперь уже казалось, что на борту не могут не заметить каноэ.

Мария разрядила свой браунинг, но сухие выстрелы заглушил шум ветра. Профессор выпрямился и, казалось, не понимал, в чём дело.

Вскоре беглецы различили изящный край мачты и пенящийся форштевень корабля.

Они закричали все вместе:

— К нам, на борту! К нам!

Хельвен отчаянно размахивал веслом.

Корабль шёл прямо на них. Сверкнули его медные перила.

Несколько минут тревоги… и они признали в нём «Баклан».

Огромный силуэт маячил на полубаке, выделяясь среди чернильной ночи на багровом фоне сумерек.

Глава XXVI. Сумерки бога

Капитан Галифакс руководил вылавливанием — самым, впрочем, обыкновенным. Четверо несчастных были доставлены на борт в довольно жалком виде. Профессор, похоже, потерял сознание; Леминак, воротник которого имел безобразный вид, а руки были в крови, бормотал бессвязные слова. Мария Ерикова замерла и, несмотря на изнеможение, пригладила нерешительной рукой белые космы, прилипшие к вискам от брызг волн. Что касается Хельвена, то он, мокрый от воды, в грязной одежде, напоминал юного пленника, неукротимого и яростного.

Прислонившись к фок-мачте, Ван ден Брукс следил сквозь зелёные очки за шествием своих жертв. Ни одно слово не прозвучало из-под его ослепительной бороды. Беглецов отвели в их старые каюты, где о них позаботились и подали им прохладительные напитки.

Горячий чай и хороший массаж вернули профессора к жизни. Что касается остальных, более молодых и крепких, им, чтобы вернуть все свои силы, достаточно было поглотить грог, к которому прилагались разнообразные бутерброды. Они вновь увидели изящную палисандровую обшивку, английскую мебель, кожаные кресла, и Мария Ерикова обнаружила на своём столе любимые орхидеи Хозяина Корабля. Часы мучений, которые они пережили, смерть, самая ужасная из смертей, которая слегка дотронулась до них — пока ещё не вспомнились им остров, курильня, странные речи Ван ден Брукса, всё это растаяло в благополучии часа, тёплого обращения, наконец-то возвращённой жизни.

Они ощутили аромат надежды. Это были прекрасные минуты, когда новое рождение познаётся и процветает среди счастливой теплоты тела.

Хельвен набил трубку сухим табаком, лежавшим неподалёку в голландской банке: удобство на «Баклане» было продумано до мельчайших деталей. Он с удовольствием смаковал первые затяжки. Однако мечтательность не заглушила в нём определённое чувство, присущее людям его породы, и он принялся обдумывать ситуацию.

Ван ден Брукс по-прежнему был грозной загадкой. Не собирается ли он жестоко отомстить? Экипаж «Баклана» состоял из разбойников; Галифакс был всего лишь послушным инструментом в руках своего хозяина. С этой стороны не было никакой надежды на спасения. Торговец хлопком пользовался на борту своего корабля правом высокого и низкого суда. Какое сомнение может помешать ему повесить на бом-брам-рее мёртвые тела мэтра Леминака, профессора Трамье и сэра Уильяма Хельвена? Это, конечно же, ненужная беспощадность. Но Ван ден Брукс должен был бояться, что гости, получив свободу, раскроют местонахождение его земли. Никаких сомнений: у этого человека было достаточно тяжёлое прошлое, и он желал избежать стычек с правосудием даже ценой убийства. Четыре путешественника могли обвинить его в том, что он держал их в плену, рассказать о ситуации на острове и т. д. Итак, всё эти соображения должны были заставить торговца если и не устранить своих гостей, то, по крайней мере, содержать их в заключении, без надежды на освобождение.

Вернувшись к действительности, художник в ужасе подумал, что ему, может быть, лучше стоило бы погрузиться в глубокие воды этого фосфоресцирующего моря, столь часто овладевавшее его ночными мыслями.

В дверь постучали. Хельвен вздрогнул.

— Если вы чувствуете, что силы к вам вернулись, месье Ван ден Брукс ждёт вас в приёмной.

Это был сам Галифакс, по своему обыкновению, грубый и любезный.

«Лучше сразу понять, как обстоят дела», — подумал Хельвен.

Он смело последовал за одноглазым.

В приёмной, где так часто были слышны их разговоры и смех, четыре пассажира вновь собрались вместе: профессор, развалившийся в кресле, Леминак, поправляющий доктринерский галстук, Мария Ерикова с презрительным видом и сигаретой в уголке губ и Хельвен, смело глядящий на Ван ден Брукса, который, стоя в тени, небрежно поглаживал свою бороду.

Мария иронично прервала молчание.

— Трибунал, — сказала она. — Вы сидите здесь один, месье?

— Не бойтесь, мадам, этого достаточно, чтобы исполнить моё дело, — ответил хозяин корабля. — Но для начала скажите мне, как вам удалось сбежать?

— Было бы очень хорошо, месье, — ответила русская, — если бы мне удалось вас повесить.

«О, женщины! — мысленно простонал адвокат. — Никогда они не сдерживаются. Если это так продолжится…»

И он ощупал свой галстук, как будто уже боясь, как бы не превратилась прекрасная шёлковая тесьма в куда более грубую… конопляную.

— Прекрасно, — ответил Ван ден Брукс. — Будьте услужливы, и вот как вас вознаградят. Это послужит для меня уроком. Я нашёл вас в беде; я доставил вас на борт своего корабля; я позволил вам посетить прекраснейший уголок земли, я вёл себя с вами, как самый вежливый хозяин, какого вы только могли себе представить. И мне желают виселицы! Огромное спасибо, мадам. Но подумайте на мгновение: вы на борту моего корабля, и из тридцати восьми головорезов, составляющих мой экипаж (их было сорок, но вы, может быть, знаете, где остальные два?), никто и пальцем не пошевелит, чтобы спасти вас от моей праведной мести, если мне будет угодно её учинить.

— Я так и думала, — ответила русская. — Они трусы, как и их хозяин.

— Посдержаннее, мадам, — слабым голосом вставил профессор. — Мы бесконечно признательны г-ну Ван ден Бруксу за услугу, которую он пожелал нам оказать и которая была бы куда более замечательной, если бы он не проявлял чрезмерной любезности, если бы он доставил нас прямо в Сидней. Но г-н Ван ден Брукс показал себя перед нами, как он справедливо заметил, самым вежливым хозяином. «Баклан» был для нас изысканнейшим местом…

— И вы захотели уйти! — вздохнул торговец.

— Всё влечёт нас к нашему старому континенту: наша жизнь, наши привязанности, наша работа, — сладко сказал профессор, обнаруживая дипломатические способности. — Как можем мы забыть голоса наших жён, наших детей, наших друзей? Конечно, жизнь на вашем благоухающем острове, в новом Эдеме, показалась нам завидным состоянием. Но, увы, разум заставил нам отказаться от Золотого Века в пользу Века Стального, Века Банкнот. Эта потребность опасна! Но можем ли мы её избежать?

— Можете, — сказал Ван ден Брукс. — У меня получилось.

— Увы, нет! Тысячу раз нет. Никто из нас не может отказаться от своего честолюбия, от своего состояния, от своих пристрастий, от своего очага. Мы предпочитаем жизнь среди попыток, среди лихорадки нашей цивилизации, проводя досуг с пышностью, которую вы нам предлагаете. К несчастью, наши вкусы…

— Вы всё говорите о ваших вкусах, — свирепо сказал торговец. — Речь идёт о моей воле, и вы в моих руках подобны соломинкам. Если мне будет угодно, я вас сломаю. Вы просто старый скряга, дорогой профессор…

— Месье… — с трудом дыша, произнёс профессор.

— Тихо, — рявкнул торговец. — Вы уже достаточно наговорились. Только я имею право говорить здесь.

— Вы не имеете права нас оскорбить, — ответил Хельвен. — Мадам Ерикова права. Вы трус и оскорбляете только стариков и женщин.

— Простите, месье Хельвен, — к величайшему изумлению пассажиров, спокойно сказал Ван ден Брукс. — И вы, мадам, и вы, месье Трамье. Я удаляюсь. Хорошо. Мне стоит… ступайте… Я знаю, что я должен сделать. Вы сделаете мне одолжение, вернувшись в свои каюты.

Капитан Галифакс убедился, что каждый пассажир вернулся к себе. Ужин был доставлен им в каюты. Хельвен хотел зайти к адвокату, но дверь была заперта снаружи. Напрасно он звонил.

Он расположился на кровати, а рядом с ними расположилась тревога. Сомнений больше не было. Ван ден Брукс — сумасшедший, но сумасшедший логичный, осторожный, действующий в своих интересах. Интересы эти требовали того, чтобы люди, которые могли помешать его безумствам и воспрепятствовать воплощению его сумасшедших планов, были устранены. Всё кончено!…

Вот оно какое, Приключение!… Ему вспомнился его мирный дом в том уголке Шотландии, где он родился, полном розовых болот, среди которых ветер зимними ночами столь печально изливал свои незабываемые жалобы; в его памяти воскресли раскалённые дрова в высоком камине; он ощутил запах имбирного грога, который готовила его мать, опрятная старушка с ключами на поясе, и запах мокрого вереска, утра охоты, когда, ещё в оцепенении сна, замираешь в тумане октября; он услышал лай собак и домашнее бормотанье, ему вспомнилась юность, подобно тому, как порой возвращается она к человеку, заключённая в несколько образов и запахов…

Сон был сильнее воспоминаний и тревоги. Он уснул.

Он вздрогнул. Дверь открылась. Тусклая тень показалась в иллюминаторе.

— Идите, — произнёс голос Галифакса. — Поторопитесь.

«Вот и всё, — подумал молодой человек. — Г-н Ван ден Брукс действует по французской традиции… на рассвете…»

Не желая выглядеть трусом перед моряком, он тщательно оделся и завязал галстук, словно собирался на вечеринку в саду.

Галифакс шёл впереди. Они вышли на переднюю палубу. При унылом свете зари Хельвен различил экипаж, построившийся в надлежащем порядке, как в тот день, когда высекли негра. Силуэт Ван ден Брукса на носу корабля преобладал над морем и рассветом. Лица его Хельвен не видел. Рядом с ним был его слуга, индус. Англичанин остановился в нескольких шагах от него и стал ждать. Один за другим, сопровождаемые Галифаксом, прибыли Леминак, Трамье и мадам Ерикова. Мария была бледна и сжимала губы; её тяжёлый подбородок делал её красоту особенно поразительной и почти убийственной.

Ван ден Брукс не обернулся.

С неба, на котором блекли звёзды, опустилась мёртвая тишина. Хельвен в последний раз взглянул на меркнущий Южный Крест.

Ван ден Брукс обернулся. Пассажиры не узнали его. Его огромная борода исчезла. Его глаза, ещё недавно расширенные от лихорадки и безумия, сияли, взгляд не был стеклянным. У него было красивое, худое, серьёзное, но измождённое лицо. Увидев его, путешественники всё поняли.

«Ей-богу, удар Патриарха!» — подумал Леминак, вспоминая историю Сигизмунда Лоха.

Но, повернувшись к Океану, Ван ден Брукс стал говорить. Голос, слышанный в курильне, пронёсся над волнами:

— Не бойтесь, незнакомцы. Я не желаю вам зла. Вы меня не поняли.

Вы не могли дать мне того, что я искал в вас. Величие моих грёз не соблазнило вас. Не поняли вы меня и тогда, когда я в опиумных глубинах возносил к вам жалобу утомлённого Бога.

Он возвысил голос:

— Ибо я был Богом. Стонущая земля моего острова может подтвердить это, и мои люди, прогибавшиеся под моими розгами, могут заявить об этом волнам и звёздам. Человек, я изменял творение по мерке Бога, потому что назвался его ровней.

Он снова понизил голос, скрывая усталость:

— Но вы этого не понимаете и думаете, что я сумасшедший. В последний раз я хочу открыть вам, о незнакомцы, своё сердце, своё кровоточащее сердце:

Неумолимая жажда любви преследует меня: любовь, человеческая любовь — вот источник, призрак которого преследует меня по ночам. Но этот источник не мог напоить моё сердце. Моё сердце — пустынная скала: кто собьёт её, чтобы потекла живая вода?

Когда в моих руках была хрупкая судьба людей, когда моего слуха достигли их молящие голоса, когда я согнул их, изуродованных, окровавленных, проклятием Господа, я надеялся, что во мне родится эта неописуемая сладость: сострадание.

Если я расточал мучение, если я проливал кровь, словно вино на свадебном пиршестве, то делал это не ради бесполезного наслаждения, но ради того, чтобы пожать ожидаемые посевы. Увы, они не проросли. Я надеялся, что пытки, причинённые моим жертвам, смягчат меня, заставят полюбить их: этого не случилось.

Бог без любви и Бог без радости, я отрекаюсь от Божественности.

Я возвращаюсь к людям. Я звал нескольких набожных людей на моём острове протестантскими миссионерами. Увы! Боюсь, не живя в святом ужасе, мои люди быстро потеряют закон…

Но я больше не могу. Может быть, я стану шахтёром или грузчиком; может быть, окажусь водопроводчиком. Не знаю. Я желаю быть покорнейшим из людей после того, как был их Богом.

Вот подтверждение моего отречения.

Когда он произнёс эти слова, индус подошёл к нему и открыл сундук с затонувшими сокровищами.

Ван ден Брукс поднял крышку. Он извлёк прекраснейший изумруд и протянул его Марии.

— Примите это, мадам, в память о Боге, которого больше нет.

Затем он огромными охапками сбросил в море вычерпанные им сокровища. Топазы, рубины, изумруды, аметисты огненным дождём падали в тихие воды, пронзая серую шёлковую гладь утреннего моря.

Голос его раздался снова, произнеся слова:

— Tria sunt insatiabilia: mare, infernum et vulva.

Завершив жертвоприношение, Ван ден Брукс дал знак пассажирам и экипажу удалиться. Он остался один, согнувшись над морем…

Эпилог

Четыре путешественника заняли места в каноэ, и сопровождавший их Галифакс показал им берег в тумане, где сверкали огни каких-то побелённых известью домов.

— Вот, — сказал он, — европейский порт. Полагаю, португальский. Там вы найдёте достаточно гостеприимства и все необходимые для вашей поездки справки.

Каноэ пристало к подножию скал, вдоль которого тянулась песчаная отмель. Галифакс сошёл на землю, и, подмигнув единственным глазом так, словно это была превосходная шутка, крикнул своим бывшим пассажирам:

— Доброго пути!

Он прыгнул в лодку и стал грести обратно.

Встревоженные Хельвен и Леминак шли впереди и собирались постучаться в один из домов. Грязный и добродушный вид португальского таможенника их успокоил. Они не осмелились спросить, в каком месте они находятся, боясь, что их примут за сумасшедших, но попросили об убежище.

Мария Ерикова стояла сзади, взятая под руку профессором. Оба молчали. Внезапно молодая женщина выпустила руку Трамье и со всех ног пустилась бежать по набережной. Она отчаянно замахала шарфом, как будто зовя каноэ, наполовину уже растаявшее в тумане. Трамье, который, честно говоря, был глуховат, показалось, что он услышал крик, и он побежал следом за ней. Но Леминак издалека заметила беглянку; он был куда сообразительней.

Когда подступило казавшееся мучительным отчаяние, русская упала на песок. Адвокат подошёл к ней и нежно поднял её лицо, по которому скатывались крупные слёзы.

— Что это? — прошептал он. — Вы жалеете об этом?

— О! — рыдая, простонала Мария Ерикова, — я потеряла изумруд.

И она шёпотом прибавила, уже успокоившись и улыбнувшись:

— Но вы добры, вы, я знаю это…

«Баклан» скрылся из вида.