Хозяйка замка Ёдо

I

На двадцать шестой день восьмой луны 1-го года правления под девизом Тэнсё[1] военачальник Нобунага Ода,[2] уже одержавший победу над Ёсикагэ Асакурой в краю Этидзэн, продолжил непримиримую борьбу за власть и осадил замок Нагамасы Асаи, что в местечке Одани провинции Оми, отрезав его от внешнего мира. Теперь, после смерти Асакуры, давнего соратника, Нагамасе не от кого было ждать помощи. В безудержном стремлении к безраздельному господству над страной Нобунага предал огню храмы на горе Хиэй,[3] разорил монастырские сокровищницы, изгнал из Киото последнего сёгуна[4] рода Асикага. А Исияма Хонгандзи,[5] хоть и остался последним островком сопротивления, был не настолько могущественным, чтобы прийти на выручку своему союзнику Нагамасе Асаи.

Нобунага Ода смотрел на север из укрепленного лагеря на Торагодзэяме, смотрел туда, где стоял замок его врага, и диву давался: неужто эти крошечные башенки и есть горная твердыня Одани? Асаи, владевшие землями между его цитаделью в Гифу и киотоским двором, вечно чинили препоны честолюбивым замыслам полководца, но сейчас, взятые в кольцо, беспомощные и бессильные, угодившие в ловушку, запертые в стенах этого игрушечного замка, они наконец-то были в его руках. Нобунага не отрывал от Одани взгляда кошки, подстерегающей мышь.

Три главных строения, составлявшие крепость и ее линии обороны, четко вырисовывались на фоне лесистых склонов горы Одани. Вечернее солнце затопило багряным светом сторожевую башню, западный ветер, прилетевший с озера Бива, шумел ветвями деревьев, но ни прозрачные сумерки, ни свежее дыхание осени не взволновали душу Нобунаги – он смотрел на закат, а видел голову Нагамасы, воздетую на острие копья, и голову его отца Хисамасы Асаи. Всего месяц назад, не в воображении, а в действительности, на его, Нобунаги, копье, красовалась голова Ёсикагэ Асакуры. Ликование оттого, что враг повержен, враг, которого он обратил в бегство, преследовал и настиг наконец в дальней провинции Этидзэн, еще не забылось, еще лежало печатью на челе военачальника, тлело огоньком в глубине прищуренных глаз, чей взгляд был прикован к замку Одани. Нобунага твердо решил прибавить к голове Асакуры головы Нагамасы и Хисамасы, а потом найти какой-нибудь верный способ сохранить их до празднования Нового года, чтобы его воины могли наполнить чарки сакэ, наслаждаясь созерцанием этих трофеев.

Двадцать седьмого числа, на следующий день после начала осады, Токитиро Киносите[6] удалось зажать в тиски палаты, примыкающие к третьему кольцу укреплений, – резиденцию отца Нагамасы. Когда два полководца клана Асаи, державшие внешнюю линию обороны, сдались, Коитиро Киносита, младший брат Токитиро, и Хамбэй Такэнака без труда проникли со своими ратниками на территорию этого рубежа.

«Стыд и позор – капитулировать в столь решительный момент» – вот и все, что сказал той ночью Нобунага, перед тем как отдать приказ обезглавить на месте двух плененных полководцев, которых Токитиро доставил в укрепленный лагерь.

Штурм продолжился на следующий день. Весь внешний пояс укреплений замка Одани был взят. В своих покоях Хисамаса Асаи незамедлительно совершил сэппуку. Хисамасе был семьдесят один год. Актер театра Но Таю Такамацу сослужил своему господину «последнюю службу»[7] и тотчас последовал за ним, приняв смерть от собственного меча на галерее-энгаве. В последовавшей за тем жестокой битве все верные вассалы клана Асаи сложили головы, и вскоре тэнсю,[8] резиденция Нагамасы, осталась последним оплотом сопротивления.

В ту ночь Токитиро посоветовал Нобунаге послать к Нагамасе гонца с требованием сдаться.

– Полководцы и воины, которые держат оборону в центральной башне, без сомнения, готовы дорого продать свои жизни, все до единого, посему позволю себе заметить, что нам выгоднее взять крепость миром, вынудив Нагамасу капитулировать и тем самым избежав ненужных потерь. Это в наших интересах, равно как и в интересах хозяйки Одани… – Последние слова Токитиро произнес так, будто прочел тайные мысли Нобунаги. Сам же военачальник помолчал немного и хмуро проговорил:

– Нагамаса откажется, ясно как день, однако гонца отправить все же стоит.

В тот миг его мысли обратились к младшей сестрице, которая десять лет назад сделалась женой Нагамасы и теперь находилась вместе с мужем в замке, обреченном на уничтожение. Нобунаге и раньше доводилось вспоминать о ней, но в ту пору, когда он выдавал сестру замуж, ему и на ум не приходило, что наступит день забрать ее у Асаи. Выйдя замуж, она перестала быть его сестрой.

О-Ити-но-ката, госпожа О-Ити, хозяйка Одани, супруга Нагамасы, была не единственной родственницей Нобунаги, которую постигла подобная участь. Свою родную дочь Токухимэ он выдал за Нобуясу Сабуро Окадзаки, сына и наследника Иэясу,[9] а племянницу – за Кацумори, князя Каи. Вот так-то Нобунага поставил на службу собственному честолюбию даже членов своей семьи, вплоть до дочери и родных сестер. Но в Эпоху воюющих провинций[10] воин и не мог поступить иначе. Это был единственный способ выжить: либо ты уничтожишь ближнего своего, либо ближний уничтожит тебя.

О-Ити исполнилось восемнадцать, когда старший брат устроил ее брак с Нагамасой Асаи из провинции Оми в 7-м году Эйроку.[11] Принимая решение о замужестве сестры, Нобунага находился на важном витке своей карьеры. Не прошло и четырех лет со дня его победы над Ёсимото Имагавой в Окэхадзаме. С тех пор он разгромил войско Тасуоки Сайто и покорил провинцию Мино, основал замок и город Гифу. Окончательно укрепив позиции, теперь он мог перейти к новому этапу: выступить на запад, к Киото. Замужество О-Ити, таким образом, имело стратегическое значение: оно позволило Нобунаге заключить союз с Нагамасой Асаи и тем самым открыло ему дорогу к столице. Семилетней дружбе с Асаи конец настал в 1-м году Гэнки,[12] но брачные узы сестры с хозяином Одани и так уже достаточно послужили честолюбивым замыслам Нобунаги.

Не отрывая пристального взгляда от лица Токитиро, Нобунага размышлял над сложившимся положением вещей: да, разумеется, он имеет полное право спасти свою сестру, коли предоставится такая возможность, в этом нет ничего предосудительного. И впервые со дня свадьбы образ сестренки, хорошенькой худенькой девушки, предстал перед его глазами.

В ту ночь Фува Кавати-но-ками был избран посланником. Ему в обязанность вменялось передать Нагамасе следующее извещение:

Спустя час Фува, правитель Кавати, вернулся с ответом: Нагамаса и не думал сдаваться, однако просил дозволения переправить жену и трех дочерей в укрепленный лагерь под опеку Нобунаги. Той же ночью Фуве пришлось еще раз наведаться во вражеский стан, чтобы передать Нагамасе: Нобунага согласен уважить его просьбу относительно госпожи Одани и трех княжон.

На рассвете за паланкином возвращавшегося в лагерь Фувы, правителя Кавати, следовали еще четыре паланкина и два десятка придворных дам. Сам посланник, верный вассал Нобунаги, десять лет назад присутствовал на свадебной церемонии сестры своего господина, теперь же ему довелось поучаствовать в ее спасении.

Узнав, что четыре паланкина втайне и без происшествий покинули осажденный замок, Нобунага и бровью не повел. Ближайшие вассалы тотчас явились за распоряжениями, но военачальник ограничился тем, что приказал укрыть паланкины в рощице на опушке леса близ лагеря.

Процессию препроводили под деревья на пологий склон холма. Многочисленная свита последовала за своими хозяйками, и благородные дамы расселись на траве вокруг паланкинов.

Прибытие женщин стало своего рода сигналом к боевым действиям – вскоре начался штурм центральной башни. День напролет бушевало сражение между отрядами под предводительством Токитиро Киноситы, Нагахидэ Нивы, Кацуиэ Сибаты и осажденными воинами, которые защищались с отвагой и яростью людей, доведенных до отчаяния. Замок не сдавался. Бой кипел на подступах к внутренней крепостной стене, вот уже сгустились сумерки, а ни одному из нападавших не удалось прорваться в ее пределы. Той ночью поднялся сильный ветер, принес с собой брызги дождя, и разыгралась буря столь страшная, что сотни крестьян в окрестностях Киото остались без крова.

Утром первого дня девятой луны погода смилостивилась, буря утихла, но по озеру Бива еще гуляли свирепые волны – их видно было с вершины холма, ставшего полем битвы. Сражение возобновилось – со смертоносным пылом и ожесточением, неслыханными накануне. В тот день осажденное войско должно было принять последний бой, и в час Дракона[13] ворота замка распахнулись, выпустив на волю две сотни самураев, ведомых самим Нагамасой.

Воины Киноситы и Сибаты как раз прорвались за крепостную стену с другой стороны, не обращая внимания на маневры Нагамасы и лишив его надежды вернуться в укрытие. Нагамасе ничего не оставалось, как броситься к ближайшим палатам – резиденции Акао Мимасака-но-ками. Обнаружив, что при нем осталось не более дюжины верных всадников, и осознав, что отныне часы его сочтены, Нагамаса велел поджечь палаты и выставить лучников, дабы стрелами сдержали наступление вражеских ратников, пока он будет совершать обряд сэппуку. Ему было двадцать девять лет. В пылу битвы уцелели только Асаи Ивами-но-ками и Акао Мимасака-но-ками, старые воины, слывшие надеждой и опорой дома Асаи, прочие сторонники Нагамасы были убиты или приняли смерть от своих мечей.

Все подразделения наступающего войска устремились на территорию объятого пламенем замка Одани, и до часа Быка[14] победители уничтожали последних врагов. Таким образом, самоубийство отца Нагамасы, военачальника Хисамасы Кёгоку, стало началом конца могущественного клана Асаи, долгое время владевшего провинцией Оми.

А четыре паланкина, уже двое суток укрывавшиеся на опушке леса, по-прежнему стояли под деревьями, неподвижно, словно дорогие безделушки в токономе.[15] Ветер, дувший с поля боя, приносил отголоски битвы. Крики и звон оружия звучали то тише, то громче, а когда буря прошла стороной и сгинула вдали, женщины заметили, что половина неба затянута тучами невиданного черного цвета. В середине часа Быка,[16] когда огонь сражения уже погас, паланкины под охраной нескольких дюжин воинов спустились по склону Тэрагодзэямы и направились на юг – берегом озера, в причудливом полумраке, под небом, почерневшим от дыма пожаров.

Той же ночью, отрядив своих приближенных за головой Нагамасы, Нобунага велел привести Асаи Ивами-но-ками и Акао Мимасака-но-ками, захваченных в плен. В свете факелов лица двух старых воинов казались багрово-красными, их черты – размытыми.

– Вы злонамеренно подстрекали Нагамасу восстать против меня, – прорычал Нобунага. – Это по вашей милости в течение долгих лет он причинял мне столько беспокойства. Ненависть, каковую питаю к вам, невообразима!

При этих словах связанный Асаи, правитель Ивами, поднял голову и ответил, с трудом сдерживая ярость:

– Князь Нагамаса, в отличие от вас, не был двуличной тварью. И смерть сегодня он принял с достоинством!

– И ты смеешь говорить о достоинстве? Ты, воин, позволивший взять себя в плен, как последний трус! – Не сдержавшись, Нобунага три раза ударил древком копья по седовласой голове правителя Ивами.

– Вот, стало быть, какова твоя месть? Бьешь связанного врага!

Не обратив на этот выкрик внимания, Нобунага повернулся к Акао Мимасака-но-ками:

– А ты? Рассказывают, что в молодости ты сражался как демон!

Не в пример своему товарищу правитель Мимасаки проявил смирение:

– Теперь я всего лишь немощный старик…

Нобунага потребовал привести сына правителя Мимасаки, Симбэя, который тоже попал живым в руки победителей.

– От тебя, старая развалина, никакого толку, так, может, твой сын на что-то сгодится?

Акао, правитель Мимасаки, резко обернулся к Симбэю:

– Не верь князю Нобунаге, сынок! Угодишь в ловушку!

– Само собой! – расхохотался Нобунага. – Чего зря болтаешь, пустомеля? – И вдруг смех оборвался. – Казнить всех троих!

Госпожа О-Ити и три княжны были препровождены в замок Киёсу[17] и поручены заботам Нобуканэ Оды. Вскоре после того был пойман наследник Нагамасы, Мандзю-мару, который бежал из отцовского замка еще раньше матери и сестер и скрывался в уезде Цуруга провинции Этидзэн. Нобунага приказал Токитиро отрубить ему голову. Мальчику было всего десять лет, но Нобунага не знал жалости. Самому младшему ребенку в семье Асаи, Икумару, не сравнялось и года; его надежно спрятали в храме соседней деревеньки, пока шла осада Одани. Там Нобунага искать не стал.

На новогодних празднествах во 2-м году Тэнсё, как и обещал самому себе Нобунага перед началом штурма Одани, ритуальные возлияния проходили в покоях, украшенных тремя трофеями – отрубленными головами Нагамасы, его отца и сына.

Когда пал замок Одани, О-Ити было двадцать семь лет, ее старшей дочери Тяте – семь; средней, Охацу, – пять; младшей, Когоо, не исполнилось и трех. О-Ити произвела на свет Мандзюмару в первый год замужества, остальных детей рожала с интервалом в два года. Последнему, Икумару, в час падения дома Асаи было всего три месяца.

У Тяти остались смутные воспоминания о бегстве на паланкинах, ей казалось, будто все эти события произошли во мраке безлунной ночи – возможно, потому, что они с матерью покинули замок перед самым рассветом, в тот мглистый час, когда в глубине садов перестаешь различать стволы деревьев. К тому же не успели дамы Асаи сесть в паланкины, как пологи опустились и уже ни разу не поднялись за всю дорогу, и нянюшка строго-настрого, с незнакомыми суровыми нотками в голосе наказала Тяте не выглядывать, не подсматривать в щелочку.

Еще Тяте вспоминались языки пламени, которые жадно тянулись к паланкинам, пока носильщики стремительно мчались сквозь огонь. На самом деле они едва ли могли оказаться так близко к очагам пожара. На рассвете, когда ветер по-прежнему щекотал ноздри запахом крови, прилетая с поля битвы, процессия двинулась прямиком на юг, по тропам меж рисовых полей.

Но в сознании Тяти бегство на паланкинах неразрывно сплелось с пламенем, которое начинало разгораться у нее на глазах. К тому времени она уже успела повидать, как пляшут на вершине горы Одани жертвенные костры – монахи из храма Эйдзан совершали свои обряды. Может статься, силуэты монахов, увиденные сквозь пелену сумрачного огня, бесновавшегося на вязанках хвороста, запечатлелись на сетчатке ее глаз, а мозг связал этот образ воедино с бегством из замка, породив мысль, будто им пришлось тогда прорываться через огненный заслон.

Каково бы ни было объяснение, именно такую картину семилетняя Тятя нарисовала и сохранила в своем воображении – картину гибели замка, в котором она родилась и провела раннее детство. Странно, но девочка совсем не печалилась об отце. Она запомнила его таким, каким видела в последний раз: воин в черных доспехах, в походной накидке из оленьей шкуры, за поясом – длинный меч в ножнах, покрытых алым лаком… Нагамаса подошел к паланкину, чтобы попрощаться с ней. Но этот образ отца никак не соотносился с его смертью. В диковинном полумраке, окутавшем в памяти девочки отбытие на паланкинах, лишь сверкающая фигура воина имела форму и цвет.

Через месяц пребывания под крышей замка Киёсу Тятя узнала из уст старого вассала Хисамасы, явившегося к ним с визитом, о причинах столь поспешного бегства. Тот же человек поведал им и о смерти Нагамасы. О-Ити, не вынеся ужасающих подробностей, разразилась рыданиями, а Тятя ничего не почувствовала – ни малейшего волнения. Она была твердо убеждена, что отцу, так же как им с матушкой и сестрицам, удалось спастись и теперь он тоже продолжает жить, но где-то далеко.

Мать, которая до сих пор при Тяте и слезинки не уронила, с того дня, как услышала рассказ о смерти мужа, взяла за правило реветь по пустякам – конечно же все от нервного напряжения. Такое настроение матери передалось и Тяте – теперь девочка нарочно хныкала по любому поводу, приводя нянек в отчаяние. Спустя две недели после того, как стали известны обстоятельства гибели Нагамасы, один из слуг, прибиравшийся в саду, сообщил госпоже Одани, что убежище юного Мандзюмару в Цуруге было раскрыто и что Токитиро Киносита казнил мальчика по приказу Нобунаги. Молва утверждала, что он изрубил тело ребенка в куски и разбросал по дорогам. Услышав об этом, О-Ити сделалась бледнее смерти, зажгла свечи на буддийском алтаре, воскурила благовония и в течение нескольких дней не покидала спальню, где укрылась вместе с дочерьми в страхе, что старший брат Нобунага придет и отберет у нее девочек, чтобы предать их той же лютой смерти.

Тятя в гибель своего брата поверила не больше, чем в самоубийство отца. Леденящие душу слухи о них казались ей сказками, пришедшими из дальних земель и не имеющими никакого отношения к ее жизни. Она даже не очень-то ясно представляла себе, что значит «изрубить в куски», зато понимала, что от этих слов у матушки разрывается сердце, поэтому запретила себе произносить их в ее присутствии.

Больше всего Тятю удручало то, что ее разлучили с Икумару, маленьким братиком, младенчиком. Она знала лишь, что два самурая, состоявших на службе у отца, отвезли малыша в безопасное место, но чувствовала: пока не то что расспрашивать о нем – даже имени его произносить нельзя.

А вот к деду своему, Хисамасе, Тятя была вполне равнодушна – еще в те времена, когда жила в замке Одани. Они даже почти не разговаривали – может, оттого, что ее отец с Хисамасой не ладил. К тому же дедовы палаты стояли за пределами крепостной стены, так далеко от главного дворца, что она и встречалась-то нечасто со старым великаном. Редкий случай повидать его выпадал на праздники и церемонии, которые собирали вместе всех представителей клана Асаи. На таких торжествах старик Хисамаса, выше сына на целую голову, полный сил и пышущий здоровьем, занимал почетное место. Маленькая Тятя понимала, что этому величественному гиганту дела нет до окружающих, кем бы они ни были, и все же, несмотря на отсутствие душевной близости, которая могла бы установиться у деда с внучкой, да не установилась, она не питала к нему ни малейшей неприязни. Этот человек, подавлявший ближних своим ростом и властными манерами, казался девочке фигурой более значительной, чем ее отец Нагамаса, который вечно вступал в споры со стариком. Хищное ястребиное лицо деда, большеглазое, с горбатым носом, странным образом завораживало Тятю, всякий раз замиравшую перед ним в немом созерцании.

Много лет спустя это лицо всплыло в ее сознании с удивительной ясностью. Отцовские черты к тому времени стерлись из памяти, канули в небытие воспоминания о его смерти и жизни, полной воинских свершений, а облик деда в тот день впервые, в мельчайших подробностях, встал перед ее глазами.

Произошло это, когда Тяте было девятнадцать лет и жила она в замке Адзути. Бродячие торговцы из Синею однажды явились ко двору. Среди них был мальчик лет двенадцати-тринадцати, уроженец Синею. Звали его Сувадзю. Несколько лет назад он потерял родителей в междоусобной войне, развязанной местными даймё. По просьбе одной из дам, живших при замке, Сувадзю поделился своими воспоминаниями об этой печальной истории.

В ту пору ему сравнялось девять. Наигравшись у реки с деревенской ребятней, он вернулся домой и обнаружил ворота особняка наглухо запертыми. Подобное и раньше случалось – родители таким образом давали ему знак, что в замке произошло неладное и они ждут его там. Знакомая тропинка, петлявшая по склону горы среди рисовых полей, на которых колосья уже пошли в рост, привела его на территорию между замком и вражеским лагерем. В тот самый миг, когда Сувадзю уже рванул было к замку, воин в доспехах вырос перед ним как из-под земли, схватил мальчика за волосы и потащил за собой. Второй самурай, оказавшийся не кем иным, как родным дядей Сувадзю, подоспел вовремя. Он уложил нападавшего одним ударом меча, затем подвел ребенка к крепостной стене, поднатужился и перекинул его через стену во двор. Сувадзю перевернулся в воздухе и потерял сознание, ударившись о пыльную, утоптанную землю. Придя в себя, он увидел в глубине сада седовласого воеводу – тот раздавал приказы своим воинам. Тут Сувадзю срочно понадобилось справить малую нужду, но не успел он повернуться лицом к крепостной стене и подоткнуть полы кимоно, как извне волной хлынул боевой клич и на территорию замка пролился дождь стрел. Одна стрела срезала прядку волос на голове мальчика и со свистом вонзилась в столб на энгаве. А враги уже карабкались на стену, подбадривая друг друга воинственными выкриками. Из главного особняка выскочила женщина с мечом в руке и, оттолкнув на бегу Сувадзю, принялась рубить пальцы цеплявшихся за гребень стены захватчиков…

Бой закончился. Безголовые трупы, точно срезанные колосья, лежали на рисовых полях. Созревшие злаки, тропинка, бежавшая от замка к дому родителей Сувадзю, – все вокруг тонуло в крови.

Вот и все, что чудесным образом уцелело в памяти мальчика.

Еще он помнил, как спустя несколько дней после того боя воины в замке готовились к смерти и прощались, со слезами на глазах протягивая друг к другу руки.

На этом рассказ Сувадзю прерывался. Он не назвал замок, но от слуг, которые тоже слышали эту историю, Тятя узнала, что речь, по всей вероятности, шла о падении крепости Ханно, что в Оиго, в 12-м году Тэнсё.[18]

Когда паренек говорил о седовласом воеводе, перед глазами Тяти само собой возникло лицо деда Хисамасы. А вооруженная мечом женщина, как истинный самурай вступившая в бой с врагами, представилась ей в образе дедовой наложницы – сильной коренастой тетки, которая неотлучно сопровождала его везде и всюду. Конечно, завоевание маленькой крепости из рассказа Сувадзю не могло иметь ничего общего с осадой и уничтожением замка Одани – размах не тот, но его рассказ впервые в жизни породил в душе девушки чувство реальности того, что произошло с ее близкими. Впервые она задумалась о том, что отцовский замок действительно был сожжен, а отзвуки жестокой битвы не приснились ей.

Горести, которые несет с собой война, равновелики для всех и каждого, независимо от того, сколь могущественны или незначительны ее участники, и трагическая история, услышанная из уст мальчика, почти ребенка, без сомнения, глубоко взволновала Тятю, неожиданно вернула ее в собственное детство.

Но и встреча с Сувадзю, и его печальная история произойдут гораздо позже, а пока что Тятя живет в замке Киёсу. Минуло совсем мало времени после кровавой драмы, разыгравшейся в Одани, и девочка еще не способна установить связь между видением адского пламени, поглотившего отцовскую крепость, и исчезновением ее близких. Для нее смерть деда, гибель отца, слухи об изрубленном в куски старшем брате – не более чем вымысел, досужий вздор.

1-й год Тэнсё прошел быстро. Весной 2-го года О-Ити пригласила художника из Нагахамы и поручила ему написать портрет своего покойного супруга. Она хотела получить готовую работу к первой годовщине его смерти. Художник Нагамасу никогда не видел – ему предстояло руководствоваться указаниями О-Ити, сделать набросок по ее описанию, а затем уже приступить к созданию портрета. Но всякий раз, когда он приносил новый, исправленный вариант, к делу подключалась Тятя и сыпала замечаниями: то рот не похож, то у глаз не такое выражение.

С беспримерным терпением художник метался между замком и мастерской, тащил заказчицам переделанную работу, твердо веря, что уж на сей-то раз сходство достигнуто, но беднягу день за днем отправляли обратно. За время этих творческих исканий Тятя начала догадываться, почему на портрете образ отца столь далек от того, который сохранился в ее детской душе: потому что у них с матерью остались совершенно разные представления о Нагамасе. Мать требовала запечатлеть привычный облик мужа, его знакомый ласковый взгляд, тогда как сердцу дочери был любезен тот сумрачный вид, который, бывало, напускал на себя отец в минуты дурного расположения духа.

– Ну вот что, Тятя, больше ни слова, – в конце концов не выдержала госпожа О-Ити. – Если художник будет следовать твоим советам, портрет твоего отца превратится в портрет деда.

После этого Тятя прикусила язычок и за дальнейшей работой над эскизом наблюдала в молчании. Мать была права. Единственное выражение отцовского лица, которое она, Тятя, действительно любила, он перенял от Хисамасы – выражение непреклонной воли. А мать Хисамасу ненавидела, поскольку считала его истинным виновником гибели клана.

– Если бы только твой дед не поставил во главу угла долг перед Асакурой!

В этом, по мнению госпожи Одани, и крылась причина трагедии, постигшей их семью. Девочка, конечно, не могла разобраться во всех перепитиях той истории, но чувствовала – хоть и сама не знала почему, – что ей ближе позиция деда.

Наконец портрет был завершен и поднесен вдове в начале лета. Нагамаса был изображен сидя, в высокой шапке-эбоси, указывающей на его высокое положение, и в церемониальных одеждах из черного льна. Широкий разрез глаз, разметавшаяся борода затеняет дородные щеки и тонкую верхнюю губу… Это был портрет отважного и благородного воина.

– Правда же, замечательно? – восклицала О-Ити, показывая его дочерям.

Нагамаса и впрямь выглядел как живой, и Тяте впервые за долгое время почудилось, что добрый и нежный отец снова совсем рядом. Однако, вглядевшись повнимательнее, она обнаружила, что в его облике чего-то не хватает. Перед глазами встало лицо дяди Нобунаги. С тех пор как дамы из клана Асаи нашли приют под крышей Киёсу, военачальник лишь однажды нанес им визит. Все они тогда почтительно склонились перед своим властелином, и Тятя слышала, как он обратился к ее матери со скупыми словами утешения.

Несмотря на кратковременность встречи, худое лицо Нобунаги, увиденное в тот день Тятей впервые, оставило в памяти девочки яркое воспоминание. Маленькие глазки с пронзительным взглядом, крупный нос, поджатые губы, заостренный подбородок произвели на нее неизгладимое впечатление. Внутренняя сила проступала в лице военачальника куда отчетливее, чем в лице ее отца и даже деда. Неудивительно, что этот могущественный и властный человек их уничтожил.

Сравнивая портрет отца с обликом Нобунаги, глубоко врезавшимся в память, Тятя отчетливо понимала: в портрете отсутствует что-то очень важное, но никак не могла определить это «что-то». И задыхалась от разочарования, тоски и смутно закипавшего гнева. Она еще не знала, что ей самой предстоит вступить в противостояние с безжалостным военачальником, заклятым врагом и испытать при этом сложные чувства, отличные от тех, что мучили ее мать. Не знала девочка и того, что в семье она больше, чем кто-либо другой, была похожа на своего дядю.

Осенью 2-го года Тэнсё, вскоре после поминального обряда, сопровождавшего первую годовщину смерти Нагамасы и справленного тайком в покоях замка Киёсу, Тятя познакомилась с Тасуко и ее младшими братьями – Такацугу и Такатомо Кёгоку.

О-Ити, опасавшаяся, что поминальную службу по ее супругу Нобунага воспримет как вызов, действовала с особой осторожностью. Неизвестно, о чем шла речь на переговорах, однако в итоге Нобунага лично прислал ритуальные дары в память о покойном, примеру своего господина последовал и Нобуканэ, хозяин Киёсу. При этом обряд был проведен в строжайшей тайне, в присутствии узкого круга посвященных. Настоятель Бодайдзи, фамильного храма Нагамасы, по всей видимости, тоже убоялся гнева Нобунаги, поскольку отрядил на церемонию только двух молодых монахов, да и те тотчас удалились, едва закончив читать сутры. Странная это была церемония. Ни один из ее участников по молчаливому соглашению ни разу не упомянул имени покойного, в честь которого и совершался ритуал.

Через несколько дней после поминовения пришла весть о прибытии двух братьев и сестры из дома Кёгоку. Прослышав о том, О-Ити, сидевшая на энгаве, подняла голову, и на ее лице отразились смешанные чувства. Трое детей, родившихся от брака старшей сестры Нагамасы и воина из клана Кёгоку, приходились ей племянниками. Но отношения между домами Асаи и Кёгоку были куда сложнее тех, что устанавливаются у обычных семей, соединенных брачными узами. Род Кёгоку имел долгую и славную историю. Уроженцы провинции Оми, его представители издревле владели этими землями и в эпоху Муромати[19] были первыми в четверке знатных домов, родственных сёгунам и занимавших самое высокое положение в воинской иерархии. Помимо Кёгоку, в четверку входили Ямана, Иссики и Акамацу. Случилось так, что Нагамаса в свое время убил Такаёси, отца этих детей, и захватил его владения. Таким образом, прошлое превращало Асаи и Кёгоку в заклятых врагов.

О-Ити знала, что ее племянники, наследники рода Кёгоку, ведут нищенскую жизнь в резиденции, выстроенной неподалеку от Одани, но со времен падения замка вестей от них не получала. И вдруг сегодня, год спустя после смерти Нагамасы Асаи, они хотят нанести ей визит здесь, в месте ее заточения…

– Приведите их, – бросила О-Ити человеку, известившему ее о прибытии Кёгоку, и поделилась новостью с тремя дочерьми, которые играли в саду.

Тяте нередко доводилось слышать о клане Кёгоку. О том, что он имеет определенное отношение к Асаи, девочка не догадывалась, но знала, что речь идет о семействе даймё провинции Оми, некогда знаменитом и влиятельном, а ныне пришедшем в упадок. Это имя – Кёгоку – звучало для нее как-то особенно, обладало таинственной властью, которой не было ни у одной другой благородной самурайской фамилии, оно пробуждало в ее душе уважение, смешанное со страхом и приправленное печалью, странной печалью, как будто тянешь руки к манящей вершине, понимая, что она никогда не будет достигнута.

Первым в покои, где гостей ожидала О-Ити с дочерьми – Тятей, сидевшей по правую руку от нее, и младшими девочками по левую, вошел Такацугу, юный глава семьи Кёгоку. Слегка поклонившись в знак почтения, он направился к дзабутону[20] в самой глубине покоев, расправил складки парадных хакама[21] и сел, выпрямив спину, лицом к раздвинутым сёдзи,[22] открывавшим вид на сад. Это был худенький красивый юноша с очень бледной кожей. Из-за высокого роста и повадки зрелого мужчины он казался старше своих двенадцати лет. Следом за ним появилась тринадцатилетняя Тасуко, ведя за собой так, словно хотела защитить, маленького Такатомо, которому было пять лет.

Тятя внимательно смотрела, как девушка проходит по циновкам и садится. У Тасуко была такая же хрупкая стройная фигурка, как у Такацугу. Усевшись, трое детей поприветствовали двоюродных сестер и тетушку, с удивительной слаженностью и единодушием, будто по команде, опустив ладони на татами и поклонившись. Такацугу спокойно и уверенно назвал свое имя, представил сестру и брата. Тятя между тем не отрывала взгляда от Тасуко. Подобную невежливость она демонстрировала не впервые – уже давно взяла себе за правило выбирать на многолюдных церемониях среди присутствующих какую-нибудь особу, раздразнившую ее любопытство, и не сводить с нее глаз. Тасуко в светло-зеленом кимоно с широким алым поясом сидела неподвижно, слегка склонившись вперед. Белокожие руки, полусжатые в кулачки, покоились на татами. Пряди по обеим сторонам лица были подстрижены так, что открывали щеки, сзади волосы черным блестящим потоком ниспадали до талии. Вдруг она выпрямилась, но даже не покосилась в сторону Тяти и на протяжении всей аудиенции либо опускала очи долу, либо безмятежно смотрела в сад.

Тятя же с дерзостью, совершенно непозволительной для восьмилетнего ребенка, продолжала таращиться на кузину, преодолевая почтительный трепет, который испытывала в глубине души. Ни по происхождению, ни по воспитанию она не могла сравниться с княжной из прославленного клана Кёгоку и видела в двоюродной сестре существо высшего порядка.

Звонкий смех, какого Тятя ни разу не слышала со дня прибытия в Киёсу, внезапно фейерверком взорвался в покоях. Она наконец оторвала взгляд от кузины и уставилась на юношу, который сидел выпрямив спину и расправив плечи, как взрослый; ладони, упертые в татами, скрывались под широкими складками хакама. Взгляды детей встретились.

– Сколько же лет сейчас моей двоюродной сестрице? – сорвался с красных, как у девчонки, губ Такацугу вопрос.

Вместо Тяти ответила О-Ити. Тятя пришла к выводу, что кузен у нее слишком уж любезен и ужасно хочет понравиться, не годится так себя вести наследнику благородного дома Кёгоку. Что до младшенького, Такатомо, он тихонько сидел между братом и сестрой, поглядывая вокруг с некоторым удивлением, словно впервые оказался в подобной обстановке, и тем не менее был единственным из Кёгоку, кто проявлял своего рода врожденную бесстрастность, подобающую отпрыску именитого семейства, переживающего не лучшие времена.

В тот же день все трое Кёгоку покинули замок Киёсу, коротко переговорив с тетушкой наедине. После их отъезда О-Ити сказала дочерям, что их двоюродные братья и сестра, наверное, какое-то время поживут с ними, в том же крыле замка, и что Такацугу в ближайшем будущем предстоит поступить на службу к Нобунаге Оде. По всей видимости, Такацугу именно об этом совещался с тетушкой – просил оказать ему такую милость, замолвить словечко перед военачальником. Месяц спустя юные представители дома Кёгоку переселились в Киёсу.

Летом 3-го года Тэнсё Такацугу отправился в Гифу, чтобы вступить в должность оруженосца при Нобунаге. Старые самураи, некогда верой и правдой служившие клану Кёгоку, явились выразить ему свое почтение и попрощаться. Тасуко и Такатомо присоединились к свите старшего брата. Тятя, ее матушка и благородные дамы из их окружения проводили путешественников до главных ворот замка Киёсу.

После отъезда Такацугу Тятя застала мать в слезах и спросила, что случилось.

– Дом держится на мужчине. Ах, если бы Мандзюмару был жив… – Вымолвив эти слова, госпожа Одани закрыла лицо рукавом и разразилась рыданиями. Давно она столь безутешно не плакала при дочери.

Горе О-Ити, считавшей, что надежда на возрождение ее собственной семьи потеряна безвозвратно, вырвалось наружу при виде того, как Такацугу отправляется в путь, совершая тем самым первый шаг к восстановлению дома Кёгоку, разрушение которого было в свое время делом рук Нагамасы.

– Во всем виноват злой владетель Гифу, – дерзко заявила Тятя. Слезы матери придали ей смелости.

Но О-Ити посмотрела дочери в глаза и покачала головой:

– Нельзя так говорить, дитя мое, даже во сне. Если бы господин Нобунага питал ненависть к клану Асаи, неужто дал бы приют вам, дочерям князя Нагамасы? Коли твои дед и отец мертвы, знать, судьба так распорядилась, отмерила их жизни до последнего дня. Такова наша карма. Да и отец твой некогда разорил дом Кёгоку не из ненависти, а тоже по воле судьбы. Будь оно иначе, стали бы дети господина Такаёси нынче играть с тобой и твоими сестрами?

– Так это мой батюшка разорил дом Кёгоку?!

Новость потрясла Тятю до глубины души. Она вспомнила, как смотрели двоюродные братья и сестра на них с матушкой. Такацугу и Тасуко должны были их ненавидеть…

В это время отряд всадников галопом приблизился к стенам замка Киёсу. Самураи пустили взмыленных коней по кругу, чтобы те могли восстановить дыхание, и спешились у ворот. Похоже, происходило что-то важное. О-Ити и Тятя поспешили к главным покоям. Тем вечером они узнали, что всадники прибыли из Гифу с посланием от Нобунаги. Он собирал войско в поход на княжество Нагасино. Всю ночь на тракте горели огни факелов – к Киёсу подтягивались конные отряды с запада.

Тятя наблюдала за происходящим с угловой башни-ягуры.[23] К замку приближались воины Хидэёси Хасибы, человека, который занял место ее отца во главе княжества Оми. Хидэёси Хасибой теперь звался Токитиро Киносита, сменивший имя после захвата крепости Одани.[24] Той летней ночью, до самого рассвета, в равнодушном свете звезд – драгоценных камней, сверкавших в черных глубинах небес, – девочка, испытывая странное душевное волнение, смотрела, как марширует войско, уничтожившее замок ее отца.

Все лето 3-го года Тэнсё[25] армия Нобунаги в союзе с силами Иэясу сражалась на землях Нагасино против самураев Кацуёри Такэды и в конце концов одержала оглушительную победу. Все старые вассалы отца Кацуёри, Сингэна Такэды, опасного врага Нобунаги, полегли на поле брани. Дом Такэда так и не смог оправиться от этого удара, а слава и могущество Нобунаги с того дня лишь преумножились. Отныне на его пути не осталось ни одного сильного противника, ибо он один за другим подчинил своей воле все влиятельные кланы, изначально отказывавшиеся признавать его превосходство, – Асакура, Асаи, а теперь вот Такэда.

Настал заключительный этап осуществления задачи, которую Нобунага давно перед собой поставил, – сосредоточить в своих руках верховную власть над всей страной. Именно ради этого он замыслил покинуть цитадель Гифу и обосноваться на горе Адзути в провинции Оми, поближе к столичному городу Киото. О начале строительства новой цитадели было официально объявлено на праздновании Нового года.[26] Склоны Адзути, высившейся на берегу озера, издавна славились неприступностью, из тамошней крепости можно было держать под присмотром не только горные и приморские земли севера и востока, но и сам Киото, и весь Кинки,[27] и западные провинции Тюгоку,[28] и княжества на острове Сикоку. И Нобунага порешил заложить там новый замок, окруженный городскими посадами.

Нагахидэ Нива был назначен главным распорядителем работ и с восходом первой луны взялся за подготовку к строительству с таким рвением, что уже в четвертом месяце мастера приступили к возведению крепости. Рабочий люд согнали из всех пяти провинций Кинки, а еще из Микавы, Овари, Мино, Исэ, Этидзэн, Вакасы; плотников набирали в Киото, Наре, Сакаи и прочих городах и краях. Камни, потребные для фундамента, доставляли с соседних гор, в дело сгодился и остов прежнего замка. Десять тысяч ратников и три дня трудов понадобилось для того, чтобы втащить на макушку холма, где суждено было выситься новой цитадели, одну-единственную неподъемную глыбу.

Созидание города и замка не мешало Нобунаге вести кровопролитные битвы. В четвертом месяце он пошел на храм-крепость Исияма Хонгандзи, стоявший на месте будущей Осаки. Пока рос и ширился Адзути, возведение которого закончилось в восьмом месяце 7-го года Тэнсё,[29] деятельность Нобунаги и полководцев под его началом кипела вовсю – как на строительстве цитадели, так и на многочисленных военных фронтах.

Замок Адзути, порождение непомерной гордыни Нобунаги, был огромен. Семь дзё[30] каменного остова тэнсю венчались семью ярусами, второй из них – покои самого военачальника – составлял девять дзё с запада на восток и более десяти дзё с севера на юг. В 6-м году Тэнсё, когда сооружение цитадели подходило к концу, воеводы были официально приглашены на празднование Нового года в новую резиденцию главнокомандующего. Два дня в недостроенном замке шли пиры и чайные церемонии. Гостей потчевали дзони[31] и китайскими сладостями.

Госпожа О-Ити, Тятя, Охацу и Когоо между тем продолжали вести уединенную жизнь в Киёсу. Вести о бесчисленных успехах Нобунаги, однако, не обходили их стороной. Даже в дальнем крыле дворца, где они обитали, непременно обнаруживалась какая-нибудь осведомленная особа, чтобы сообщить им о победе полководца над кланом Такэда в Нагасино, о подавлении мятежа в Этидзэн, о несчетных карательных экспедициях в Кии, об усмирении Хисахидэ Мацунаги, о походе на Хариму… Из всех этих кровавых свершений Тяте удивительным образом запоминались лишь те, в которых участвовал Хидэёси Хасиба. Он получил во владение земли Нагамасы в провинции Оми, но презрел крепость Одани и выстроил себе резиденцию в трех ри[32] к юго-востоку, в Имахаме, переименовав местечко в Нагахаму. Новое название отзывалось в душе Тяти и ее сестер болезненными воспоминаниями. Все поступки Хидэёси были для Тяти не более чем варварством, совершенным безжалостным победителем. Она питала к этому человеку жгучую ненависть – он лично штурмовал замок ее отца, а теперь стал хозяином его княжества. Это он схватил и изрубил в куски Мандзюмару по приказу Нобунаги!

Была у Тяти и еще одна причина проявлять интерес к Хидэёси: молва шептала, что он влюблен в ее мать, О-Ити. И словно бы в подтверждение этим слухам, осенью 5-го года Тэнсё[33] в замок Киёсу прибыл посланник от грозного полководца. Тяте тогда было одиннадцать лет.

«Прознав о том, что Тикубудзима издавна служит местом упокоения ваших предков, я озаботился защитить сей священный уголок провинции Оми от недостойных посягательств, и ныне на землях, окружающих храм, царят мир и покой. Также по моему приказу восстановлено все, что было разрушено. Приглашаю вас, госпожа О-Ити, совершить паломничество по дорогим вашему сердцу местам в сопровождении дочерей», – говорилось в послании Хидэёси Хасибы.

Чело О-Ити, выслушавшей эти слова, омрачилось, тем не менее ответила она гонцу как ни в чем не бывало:

– Я благодарна князю Хидэёси за столь любезное приглашение, однако же здоровье мое оставляет желать лучшего, посему никак не могу его принять.

Гонец удалился с отказом. А Фудзикакэ Микава-но-ками, оставшийся на службе у княжон и их матери после падения замка Одани, покачал головой:

– Негодяй не знает меры! Вор бессовестный! Теперь ему не терпится добавить к награбленному и ваше сердце, госпожа О-Ити.

Княгиня не вполне уразумела смысл сказанного, но дамы из ближайшего окружения вскоре сообщили ей нечто совершенно неожиданное: ходят слухи, что господин Хидэёси питает к ней нежные чувства.

Впрочем, Хидэёси, поселивший свою семью в крепости Нагахама, мог сколько угодно вздыхать по О-Ити – она была сестрой его господина, Нобунаги Оды, и такое положение вещей не оставляло ему ни малейшей надежды. Возможно, именно поэтому платоническая любовь полководца и стала темой столь оживленных пересудов в округе. А Тятя начала находить в своем заклятом враге и смешные стороны, ведь грозный воин, принудивший к самоубийству ее отца и деда, захвативший их родовые владения, оказался вовсе не демоном, а простым смертным, не лишенным вполне человеческих слабостей.

В дальнейшем Хидэёси Хасиба еще не раз повторял попытки заманить О-Ити с дочерьми на Тикубудзиму, Бамбуковый остров. Этот самурай, совершивший головокружительное восхождение по служебной лестнице, один из лучших военачальников Оды Нобунаги, одержавший несметное число побед, был человечком небольшого роста, ни стати, ни величия в его внешности не наблюдалось… Но чем больше Тятя узнавала о нем, тем больше ее захватывала личность ненавистного врага.

В отличие от матери, она охотно наведалась бы на Тикубудзиму. Маленький островок на озере Бива, приютивший храм босацу Каннон и Бэндзайтэн,[34] которых почитали ее предки, дразнил воображение девочки. Она вот уже четыре года не покидала замок Киёсу и умирала от желания снова увидеть провинцию Оми, полюбоваться знакомыми с детства пейзажами.

Тятина мечта исполнилась весной 6-го года Тэнсё[35] самым неожиданным образом – благодаря непредвиденному визиту Такацугу Кёгоку. Юный наследник славного рода, стараниями своей тетушки поступивший на службу к Нобунаге Оде, покинул Гифу, чтобы последовать за своим господином в новую цитадель – Адзути. В Киёсу он явился по приказу Нобунаги – привез приглашение О-Ити и княжнам посетить замок, строительство которого уже подходило к концу.

Теперь Такацугу был шестнадцатилетним воином дивной красоты. Он сильно изменился за четыре года. Фамильные черты Кёгоку, унаследованные от благородных предков вкупе с природной грацией и бледностью худого лица, несли на себе отпечаток некоторой холодности. При виде кузена у Тяти на мгновение перехватило дыхание от изумления – до того он был не похож на самураев, которых ей доводилось встречать.

О-Ити и на сей раз сослалась на недомогание, чтобы отклонить приглашение брата.

– Тогда, быть может, княжны согласятся? – промолвил Такацугу.

– О, матушка, мне так хочется поехать! – не сдержалась Тятя.

– Правда? В таком случае возьми с собой Охацу. Окажите его превосходительству Нобунаге почтение вместо меня.

Через два дня Тятя и Охацу в сопровождении трех благородных дам и верного Фудзикакэ Микава-но-ками отправились в путь под охраной своего двоюродного брата и дюжины самураев. Пять паланкинов неспешно продвигались к западу, подгоняемые теплым весенним ветерком, носильщики время от времени устраивали передышки; на деревьях вдоль дороги лопались почки. Такацугу гарцевал вокруг паланкинов, и Тятя то и дело украдкой приподнимала полог, чтобы полюбоваться стройной фигурой всадника, который то пускал коня вскачь, опережая процессию, то возвращался обратно.

В Оми им навстречу стали попадаться верховые отряды воинов. Путешественницы вскоре узнали, что Нобунага выступил в поход на Исияма Хонгандзи.

Великолепие цитадели Адзути поразило Тятю и Охацу, привыкших к сумрачной сдержанности и строгости Киёсу. Город, раскинувшийся на равнине и в предгорье, у подножия замка, процветал. В нем царило обычное оживление – обитатели будто бы и не заметили, что их господин отбыл на войну. Мужчины и женщины, разодетые по столичной моде, прогуливались по улицам и проспектам, вдоль которых выстроились тысячи новеньких домов. Замок лихо оседлал гору Адзути, крепостные стены опоясали ее с вершины до середины склонов, семь ярусов главной башни один над другим возносились к чистому, прозрачному небу, которое отражалось в озере Бива. Позолоченная черепица ослепительно сверкала в лучах весеннего заходящего солнца; на шпиле, венчавшем последний, седьмой ярус, полыхал золотым огнем сказочный дельфин. Молва о том, что замок Адзути не знает себе равных, не солгала, но он оказался еще огромней и величественней, чем можно было вообразить.

В пределы крепостных стен Тятя и Охацу допущены не были – им отвели покои в храме возле лотосового пруда на западном склоне горы. Княжны проделали долгий путь нарочно для того, чтобы осмотреть замок, но в отсутствие Нобунаги его приближенные предпочли держать их подальше от святая святых. Разумеется, девочки были родными племянницами хозяина, но кое-кто видел в них дочерей и наследниц его врага.

Два дня сестры провели у подножия замка, а на третий, в сопровождении той же свиты, решили наведаться в храм на Тикубудзиме, Бамбуковом острове. Путь туда лежал через Нагахаму, и мысль о том, что придется пересечь земли Хидэёси, была отвратительна Тяте. Однако, прослышав, что князь Оми тоже пошел воевать Хонгандзи, девочка немного успокоилась. В конце концов, некогда этими угодьями владел ее отец, и каждое деревце, каждая былинка будут пробуждать в ее душе сладостные воспоминания…

К вечеру второго дня путешествия процессия прибыла в деревеньку, что стояла в двух ри от замка Нагахама. Дальше нужно было плыть на лодке. Тятя и Охацу, опасавшиеся морской болезни, тотчас опустились на ложе, приготовленное на дне посудины, и проспали до рассвета, а пробудившись, увидели прибрежные рифы Бамбукового острова. Швартовы крепко держали лодку, и вскоре обе княжны уже поднимались, время от времени останавливаясь передохнуть, по каменной лестнице к храму на вершине скалистого острова. Там они заночевали, а на следующий день снова был поднят парус, и лодка заскользила к деревушке, из которой они отплыли две ночи назад. Погода стояла ясная, и на этот раз около полудня княжнам удалось рассмотреть вдали, на другом берегу озера Бива, замок Нагахама.

Пока Тятя пристально вглядывалась в ту сторону, Фудзикакэ задумчиво проговорил:

– Все как прежде. Гора Ибуки, облака над вершиной…

– И только этот замок портит вид, – буркнула Тятя.

Фудзикакэ поспешно сделал ей знак замолчать и пожурил:

– Что за неразумные речи, барышня!

Сидевший рядом Такацугу притворился, будто ничего не слышал.

О чем он думал в тот момент? – гадала Тятя. Ведь кузен наверняка должен ненавидеть род Асаи точно так же, как она ненавидит Хидэёси, и в прежние времена он с такой же неприязнью должен был смотреть на замок Одани, с какой сейчас она, Тятя, смотрит на Нагахаму. Вдруг девочка почувствовала на себе взгляд, украдкой брошенный Такацугу, и у нее невольно вырвалось:

– Когда-то эти земли принадлежали Асаи, а еще раньше – Кёгоку, да?

Она хотела польстить двоюродному брату, но, едва эти слова слетели с губ, разозлилась на себя за то, что стремится завоевать расположение наследника могущественного рода, пусть и пришедшего ныне в упадок.

Однако Такацугу, который сидел, в соответствии с правилами приличия прижав ладони к коленям, равнодушно произнес:

– Эти земли не принадлежат никому. Кланам Асаи и Кёгоку они были дарованы лишь во временное владение.

Точно так же ими сейчас владеет господин Хасиба.

Тятя вгляделась в бесстрастное лицо кузена и полюбопытствовала:

– Кем же они были дарованы?

– Господом, – просто ответил Такацугу.

Для Тяти было новостью узнать, что в этой стране чем-то распоряжается какой-то «господь». Она не поняла смысла ответа.

– Значит, вы не питаете ненависти к тем, кто уничтожил ваш клан? – осторожно спросила девочка.

– Княжна! – охнул Фудзикакэ и быстро огляделся – нет ли поблизости чужих ушей.

– Меня учили не питать ненависти к людям, – сказал Такацугу тоном хорошо образованного и воспитанного молодого человека.

– Кто же вас учил? – не унималась Тятя.

– Господь наш Иисус.

Имя этого иноземного бога Тятя уже слышала, но не знала, что он учит таким вещам. Внезапно все ее естество взбунтовалось против кузена, она начала пронзительно смеяться и смеялась до тех пор, пока Охацу не воскликнула:

– Сестрица, вы ведете себя странно!

Тятя с трудом напустила на себя серьезный вид, но одного взгляда на невозмутимый профиль Такацугу ей было достаточно, чтобы снова прыснуть от смеха.

По возвращении в Киёсу Охацу рассказала старшей сестре, что их двоюродный брат перенял христианскую веру у португальских миссионеров.

– А я вот ни за что не стану католичкой, – добавила она с глубочайшим презрением.

– Братец обратился в эту веру, потому что его клан уничтожили. Иначе ему пришлось бы ненавидеть слишком много людей, – встала на защиту кузена Тятя. – Когда начинаешь кого-нибудь ненавидеть, дело заканчивается тем, что уже весь мир вызывает у тебя ненависть!

В седьмом месяце следующего года Тятя и Охацу снова отправились в замок Адзути, строительство которого было наконец завершено. Верная себе О-Ити в очередной раз отклонила приглашение Нобунаги и выслала вместо себя дочерей.

Знатные самураи съезжались со всех концов страны полюбоваться новой цитаделью.

Удзисато Гамоо, воеводе двадцати трех лет на службе у Нобунаги Оды, было поручено провести племянниц хозяина по крепости. Княжны посетили центральный дворец, резиденцию дяди, и бесчисленные пристройки, но главной достопримечательностью была семиярусная укрепленная башня-тэнсю. На втором ярусе располагались зал приемов, покои, в которых Нобунага уединялся для решения задач государственной важности, и множество гостиных. Стенные панели и створчатые ширмы там были украшены чудесными росписями на позолоченном фоне, рамы фусума[36] покрыты черным лаком, а потолки и опорные столбы – узорами, в которых сочетались зеленый, желтый, красный, черный и белый цвета. Живописное убранство покоев третьего яруса состояло из искусных изображений цветов, птиц, отшельников и лошадей. Четвертый ярус был отведен драконам и фениксам. На пятом никаких произведений художества не имелось. На галерее шестого столбы блистали алым лаком, а во внутренних помещениях опоры, снизу доверху золоченые, несли на себе лики десяти последователей Будды и картины, запечатлевшие этапы пути Учителя к просветлению. Седьмой же, последний, ярус был вызолочен вдоль и поперек, а на опорных столбах, потолке и стенных панелях с величайшим тщанием выписаны драконы, древние правители и правительницы, а также десять учеников Конфуция. Замок, ко всему прочему, имел цельностальные ворота, получившие название Врата Черного Золота, а участки стен около них были двойной каменной кладки.

На подступах к замку с утра до ночи царило оживление. Каждый день мерялись силой борцы сумо, а по вечерам устраивались огненные потехи.

После осмотра крепости Тятя удостоилась аудиенции в церемониальных покоях дворца. Гордился ли Нобунага красотой племянницы и по этой ли причине хотел представить ее своим приближенным – кто знает. Так или иначе, аудиенция проходила в присутствии изрядного числа высокопоставленных воинов. Все приветствовали Тятю с почтением, на которое вправе рассчитывать племянница верховного правителя, и только Удзисато Гамоо, тот самый, кому было поручено показать княжнам замок, держался совсем по-другому. Этот молодой круглолицый самурай, высокий ростом, статный и дородный, взглянул на девушку как на давнюю знакомую и непринужденно осведомился, не слишком ли утомила ее прогулка по крепости. В его поведении не чувствовалось ни высокомерия, ни дерзости, и в то же время в нем недоставало той придворной учтивости, какую неизменно проявляли по отношению к княжне Асаи все прочие воины. Тяте с детства было знакомо имя Гамоо – его носил влиятельный клан из провинции Оми. И теперь представитель этого клана стал единственным человеком, перед кем Тятя невольно опускала глаза. Она и сама не знала, почему робеет в присутствии Удзисато – возможно, оттого, что он принадлежал к прославленному роду, который прошел через все междоусобицы Эпохи воюющих провинций и ни разу не пустил захватчиков на свои земли. Когда Удзисато удалился, мастер чайной церемонии, сидевший рядом с Тятей, шепнул ей, что среди молодых воинов из окружения Нобунаги этот подает самые большие надежды.

– Господин Гамоо блестяще управляет городом и замком Хино. Говорят, что людям в его владениях сейчас живется куда лучше, чем раньше. Человек с такими способностями далеко пойдет – ему обеспечены самые высокие посты.

Через три дня после Тятиного прибытия настало время праздника Бон.[37] Нобунага, любивший жить на широкую ногу, велел украсить по этому случаю замок, город и гору Адзути фонариками, сделанными по образу поминальных даров, которые были поднесены некогда духу его предка Удзи Оды и хранились в просторных покоях семейного храма. Зрелище вышло дивной красоты, и насладиться им смогла не только знать, но и все горожане, включая купцов и ремесленников.

Когда стало смеркаться, жители города выстроились в ряды на улицах у подножия замка и с наступлением часа Пса[38] дружно зажгли факелы, которые все как один держали в руках. Факелы были начинены порохом, затрещали фейерверки, и вскоре тем, кто глядел на город с вершины горы, из замка, стало казаться, будто улицы обратились в пламенеющие реки. На каждом перекрестке петарды вторили сполохам потешных огней в небесной выси, молодые самураи в парадном облачении гарцевали в искрящемся вихре.

Тятя любовалась празднеством, стоя у ворот особняка одного знатного воина на вершине невеликого холма, нависающего над городом, – туда препроводил ее Удзисато. Мимо них проносились галопом отряды высокородных всадников, спешивших присоединиться к народному гулянью. Силуэты юных воинов то выныривали из моря огня, то уходили в него с головой – Тятя глаз не могла отвести от столь дивной картины. Один из отрядов возглавлял Такацугу Кёгоку. Она не узнала его – это Удзисато указал ей на присутствие кузена. Даже когда отряд повернул назад и снова промчался мимо во весь опор, Тяте не удалось разглядеть Такацугу во мраке ночи.

К часу Свиньи[39] праздник огня в городе закончился, и толпа хлынула к подножию горы. Конная стража дозволила пустить в опоясывающий Адзути ров, заполненный озерной водой, лодки с фонариками. Тысячи людей пришли посмотреть на алые капли пламени, рассеянные по водной глади. А высоко над головами в небе парили семь ярусов главной башни, и внешние галереи каждого из них были увешаны фонариками, в которых волновались на ветру огненные язычки. Радостный гомон и восторженные восклицания не смолкали на подступах к замку до рассвета.

Той ночью Тятя и Охацу удостоились чести побывать на пиру, устроенном в зале приемов на втором ярусе тэнсю. Поскольку это была не официальная церемония, гости, не стесненные законами этикета, расселись на внешней галерее, кто где хотел, и услаждали взор разворачивавшимся у основания горы действом.

Тятя чувствовала себя неловко в присутствии Такацугу – тот сидел в одиночестве в нескольких кэнах[40] от нее. Девочка не знала, дозволяется ли правилами приличия первой обратиться к нему, и потому помалкивала, смущаясь и робея своего блестящего окружения. Удзисато, расположившийся подле нее, сказал – ласково и совсем по-дружески:

– Когда вернетесь в Киёсу, не забудьте описать этот чудесный вечер своей матушке.

Судя по всему, он и правда находил удовольствие в том, что происходило вокруг. Свет фонариков, развешанных под стропилами, падал на его лицо, несущее отпечаток беспечного спокойствия. В тот момент, глядя на Удзисато, трудно было поверить, что этот молодой воевода уже успел отличиться не в одном сражении. Лицо же Такацугу, маячившее чуть вдалеке, было, напротив, отмечено странной суровостью, как показалось Тяте. Ощущение жестокой силы, исходившее от него, совсем не вязалось со сдержанной христианской верой.

На следующий день Тятя снова наведалась в замок, но и в этот раз у нее не было возможности обменяться с двоюродным братом хоть одним словечком.