Храбры Древней Руси. Русские дружины в бою

Глава 2 «И РЕЧЕ СВЯТОСЛАВ К ВОЕМ СВОИМЪ: УЖЕ НАС СДЕСЬ ПАСТИ, ПОТЯГНЕМ ЖЕ МУЖСКИ, БРАТИЯ И ДРУЖИНО»

Князь и дружина: боевое братство

В изначальные времена в славянских языках слово «князь» обозначало старейшин родов. Такое значение сохранило это слово и в современном болгарском языке. О древнем употреблении этого термина напоминает и обычай, сохранявшийся в русских деревнях XIX века, именовать жениха — князем, а невесту — княгиней: они готовились стать основателями нового родового отростка — семьи. Как главный человек в роду князь брал на себя и функции жреца, священного защитника своих родичей. В чешском и словацком языках слово «князь» до сих пор означает «священник».

Однако со временем основное значение существенно изменилось — князем стали называть боевого вождя, главу дружины, вокруг которого была организована вся военная сфера славянского племени. Пока восточнославянские племена были разобщены, княжеских родов было очень много. А вот сведений о них почти не сохранилось, да и те, что сохранились, часто носят легендарный характер. Иногда известны только имена: Мезамир, Бравлин, Буривой, Гостомысл, Вадим Храбрый…

В IX веке монопольное право на княжеский титул утвердили за собой потомки варяжского князя Рюрика, севшего в Новогороде в 862 году. После этой даты на несколько столетий стать князем можно было только одним способом — нужно было родиться в роду Рюриковичей. Остальные княжеские роды постепенно были сведены на нет: наиболее сильные и крупные (древлянский князь Мал, полоцкий князь Рогволд) были уничтожены. Княжеские роды помельче отступились от своих прав и постепенно затерялись среди бояр, дружинников, а то и простых родовичей. Не исключено, что сейчас по улицам российских городов ходят сотни и тысячи людей, чьи корни восходят к тем племенным князьям, но родословные их давно забыты, следы утеряны. Так в истории случается, увы, нередко.

Генеалогии дорюриковых династий безвозвратно канули в Лету. Что, впрочем, справедливо: ведь князь должен был прежде всего быть воином. Лучшим стал тот, кто победил остальных. Среди наших современников принято считать, что успех приходит к человеку благодаря личным качествам: труду, смелости, упорству. Наши средневековые предки прибавили бы к этому списку еще один пункт — магическую силу удачи, которая дается судьбой не столько даже конкретному человеку, сколько целому роду. Если князь принадлежит к удачливому роду, то можно рассчитывать, что часть его магической силы перейдет и на идущих за ним людей.

Князь в Древней Руси должен был исполнять три главные функции.

Во-первых, князь — это военный вождь и защитник города от врагов. Если князь не справлялся с этой главной для него обязанностью, горожане могли собрать вече — собрание свободных мужей — и изгнать недостаточно смелого потомка Рюрика. Именно так произошло в 1068 году, когда Русь впервые подверглась массированному нашествию половцев. Русское войско потерпело поражение, кочевники принялись разорять земли, и тогда киевляне, растерявшие в первом сражении оружие и коней, обратились к своему князю Изяславу Ярославичу с предложением вооружить их из княжеских запасов и сразиться с врагом еще раз. Однако князь проявил малодушие и непонятную скупость — не дал. После чего едва не потерял все свое княжение — раздраженные поражением люди киевские пришли на княжеский двор, и пришлось Изяславу бежать под крылышко тестя, польского короля Болеслава II.

Во-вторых, обязанность князя — «наряд», или, если говорить суконным языком современных юридических документов, поддержание общественного порядка. За исполнением этой функции граждане (слово это, кстати, происходит от древнеславянского слова «горожане») следили также очень пристально. Ведь в изначальном «ряде», то есть договоре с Рюриком, заключенном в условиях социальной нестабильности, именно эта часть «княжеского ремесла» интересовала приглашавших.

В-третьих, княжеская забота — суд судить. В рамках этой функции осуществлялась законодательная деятельность князей. Был создан великий памятник древнерусского права «Русская правда», начало которой положил Ярослав Мудрый. Необходимость в писаном законе возникла потому, что жизнь по прежним укладам древних родовых обычаев стала невозможной. Племенная замкнутость нарушилась. В большом городе в судебной тяжбе могли сойтись смоленский кривич и киевский полянин. По законам какого племени судить? И кто будет вершить правосудие? Если судья окажется кривичем, то несдобровать полянину, если полянин — кривичу. В этой ситуации и нужен был князь, стоявший над всеми племенами, самим фактом своего рождения поставленный в справедливую нейтральную позицию.

Считалось, что род Рюриковичей коллективно владеет Русской землей. Старший в роду по праву занимает место великого Киевского князя. Дальше князья располагаются по городам в соответствии со своим положением в родовой иерархии — от степени старшинства зависело, какую землю они получат в управление. Следующими за Киевом по степени престижности была древняя столица Новгород, где начинали свой княжеский путь Игорь, Владимир и Ярослав Мудрый. Несколько позднее в качестве последней ступеньки перед занятием высшего стола выдвинулись Переяславль и Чернигов, города, князья которых долго с переменным успехом соперничали за роль старейших.

Наследование было устроено по «лествичному» (то есть «лестничному») принципу. Умершему князю наследовал не сын, а следующий по старшинству брат. Поэтому князья на долгое время не закреплялись в городах, а переезжали в течение жизни с места на место. Начиная карьеру в каком-нибудь маленьком городке, как князь Мстислав Мстиславич Удатный — в Триполье, заканчивали в Галиче, Новгороде или, если повезет, в Киеве. Великий князь Киевский не обладал неограниченной властью. К концу XII — началу XIII века его роль стала во многом номинальной. Но авторитет высшего престола Русской земли все-таки не давал покоя представителям разросшегося рода потомков варяжских князей. В борьбе за высшую честь они не жалели ни себя, ни свою дружину, ни людей.

Впрочем, не все. Были среди них мудрые правители, пытавшиеся бороться с набирающими оборот междоусобицами. Особая роль здесь принадлежала Владимиру Мономаху, князю Переяславскому, а с 1113 года — и Киевскому. Ему удавалось, пока был жив, сдерживать опасную для Русской земли вражду. Дело его продолжил сын — Мстислав Великий. Но потом Русь снова погрузилась в пучину усобиц, которые и подвели ее в конечном итоге к неспособности противостоять нашествию монголо-татар. По большому счету XII–XIII века — это время последних русских князей, полностью соответствовавших древнему представлению о правильном вожде.

Каким же должен быть князь, по мнению наших предков?

Наиболее древними чертами в понимании идеала князя является особое внимание к личным качествам, которыми он должен обладать. В отличие от современных представлений, согласно которым хороший руководитель должен не делать сам работу, а лишь правильно организовывать деятельность подчиненных, от древнерусского князя ждали личного участия во всех предприятиях. В битве он самолично предводительствует войском, увлекая его своим примером, выступая впереди всех на лихом коне. На войне хороший князь сам, не полагаясь на воевод, устраивает наряд сторожевой службы, а на охоте ловчий наряд, в церкви — наряд церковной службы. Дома он вникает во все мелочи организации хозяйства, не перепоручая заботу об этом ни тиуну, ни отроку. Сам творит суд, сам встречает гостей, сам проявляет удаль на охоте, сам говорит на иностранных языках. Он не может быть ни лентяем, ни засоней, ни обжорой. Таким представлен идеальный князь в «Поучении» Владимира Мономаха. Набор прекрасных личных качеств составляет его «личный капитал», обеспечивающий ему авторитет, сходный с авторитетом «старших мужчин» родовой эпохи. Чтобы его уважали, он должен сам много знать и уметь.

Совсем не таким был образ «идеального императора» в соседней Византии. Развитой государственно-бюрократический аппарат ставил императора-василевса прежде всего перед необходимостью контроля за ним. Неудивительно поэтому, что в византийских «княжеских зерцалах» (пособиях для начинающих правителей) мы не встретим восхваления личных трудов императора, подменяющих деятельность должностных лиц [Чичуров. 1991, 149]. Но это просвещенная Ромейская держава. Русский же князь должен был всегда лезть в пекло сам. Иначе люди его бы не поняли. А не поняв, прогнали. Века с XV московские государи, осознав себя наследниками константинопольских цезарей, тоже подчас стали чуждаться «черной» работы. Но древний национальный дух порой все-таки возрождался. Достаточно вспомнить Петра Великого, самолично тесавшего бревна на верфи и самолично учившегося немецкой грамоте, самолично сражавшегося в битвах и вникавшего в чертежи кораблей.

Другая важная черта князя в понимании человека Древней Руси — его щедрость. Князь не должен был скупиться на удовлетворение нужд дружины, должен устраивать пиры и неимущим помогать — творить милостыню и кормить убогих.

Таков был, например, Владимир I Святославич:

Летописец объясняет щедрость князя впечатлением, произведенным на него изречениями различных библейских персонажей — царя Давида, Соломона и пр. Вполне понятно желание книжника истолковать поведение просветителя Руси как буквальное следование христианским нормам, тем более что равноапостольный князь давал для этого не так много поводов. Вряд ли, однако, этому можно верить. Истинный смысл пиров и «нищелюбия» раскрыт петербуржским историком И. Я. Фрояновым, показавшим в своей книге, что княжеские пиры были связаны с древними языческими традициями.

Историк заметил, что быт Руси, едва начавшей выходить из эпохи, когда главным и единственным связующим звеном между людьми были кровно-родственные связи, напоминает быт североамериканских индейцев, проходивших ту же стадию в XVIII–XIX веках. Пиры и раздачи имущества оказались родственны существовавшему у них обычаю «потлача». Потлач сохранялся у индейцев вплоть до начала XX века, когда власти США запретили его специальным законом якобы ввиду его исключительной разорительности. Весьма забавная мотивация. Американцы отобрали у коренных народов всю их страну, а тут вдруг озаботились их материальным состоянием. С чего бы это? Что происходило во время этого ритуала?

Происходило следующее: индейцы собирались вместе и дарили друг другу богатые подарки. Чем выше стоял человек в племени, тем больше накопленного за год имущества он должен был раздать. Жадный вождь, накопивший слишком много добра, по мысли индейцев, терял боевую силу, а значит, и право называться вождем. Если подарки были достаточно щедрые, вождь сохранял свой титул и в течение года ему воздавалось сторицей, но и вновь нажитое имущество он должен был раздать во время следующего потлача. Таким образом, племя никогда не теряло связи с вождем, а вождь не отрывался от своего племени. Имущественные потери во время потлача были не так уж велики, ведь, раздав часть вещей, каждый человек и сам получал чей-то подарок. Дело было в ощущении единства и в контроле за племенной верхушкой, делавших индейцев силой, помогавшей им сохранять себя как народ. Они видели своих вождей, они молились своим богам, принося им жертвы. Это и было опасно.

Понятно, что речь не идет о полном тождестве древнерусских пиров и индейских потлачей. Как отмечает И. Я. Фроянов, несмотря на схожесть престижных пиров и дарений с потлачем, «они соответствовали более сложному в структурном плане обществу. Частная собственность в Киевской Руси утвердилась достаточно прочно. Поэтому в древнерусских пирах и дарениях нет того, что было характерной чертой потлача: перераспределения богатств по принципу коллективизма, противоборства индивидуального и общинного начал, хотя какие-то следы всего этого еще проступают. В них действовал преимущественно престижный фактор. Однако как пиры и дарения, так и потлач типичны для обществ с незавершенным процессом классообразования. И в этом их коренное сходство» [Фроянов. 1980, 138–149]. Сравнение древнерусского пира с потлачем необходимо для современного читателя, который привык относиться к застольям прежде всего как к приятному времяпрепровождению и занятию малопочтенному. Древнерусский пир — это не просто веселая попойка. Князь Владимир произнес свое «Руси есть веселие питии, не можем без того бытии» не потому, что был алкоголиком. Древнерусский пир — это ритуал, это древний обычай, исполняя который люди могли почувствовать себя частью огромного и сильного целого, сидя за общими столами, где находилось место и князю, и боярину, и землепашцу, и кузнецу, и даже самому последнему бедняку.

Не менее ярко проявляются древние традиции в восприятии фигуры князя в сакральном ореоле, которым его окружало древнерусское общественное сознание. Потребность в князе, которую испытывало древнерусское общество, выходит далеко за рамки рационально осознанной потребности в администраторе, полководце и судье. С современной точки зрения, все эти функции смог бы исполнять любой достойный человек, но древнерусской ментальности свойственно было представление, что возможности князя в этой сфере во много раз превосходят возможности всякого иного. Помимо чисто утилитарных функций управления, от князя ждали мистического покровительства, которое он мог обеспечить уже в силу одной только своей княжеской природы.

Насколько велика была эта составляющая его общественной роли, можно судить по тому, что даже неопытный князь воспринимался как необходимый элемент руководства, даже при наличии опытных и знающих бояр, для которых отводилась роль, самое большее, советчиков. Новгородцы в 970 году попросили у князя Святослава Игоревича себе князя. Святослав предложил поехать в Новгород двум своим старшим сыновьям — Ярополку и Олегу, но те отказались. Покидать благодатный юг ради сурового севера им не хотелось. Однако новгородцы настаивали и грозились найти себе князя самостоятельно, без помощи Святослава. Грозились и, можно не сомневаться, исполнили бы угрозу. Ведь именно новгородцы пригласили Рюрика — что им стоило повторить былой опыт? И тогда Святослав дает им Владимира, очень еще молодого, если не маленького, в то время. Да и происхождение у младшего Святославича было небезупречным: отец его был князем, а вот мать была рабыней — ключницей княгини Ольги по имени Малуша. Казалось бы, что толку жителям первой русской столицы от княжича-ребенка? Но новгородцы остались вполне довольны: маленький князь — все равно князь.

Другой весьма показательный случай. В 1152 году князем Изяславом был выставлен отряд для охраны бродов через Днепр от половцев. Однако, когда кочевники принялись атаковать, «покрывши Днепр множеством воинов», охрана бежала. Причина поражения объяснена в Лаврентьевской летописи просто: «да потому и нетвердо стояла охрана у брода, что не было с ними князя, а боярина не все слушают». Эта последняя сентенция высказана как общее правило: превосходство боевых способностей любого князя над любым боярином для книжника-современника — вещь сама собой разумеющаяся.

Поэтому князя с самого раннего детства привлекали не только к управлению землей, но и к участию в битвах. В «Повести временных лет» рассказано, как малолетнего Святослава вывели на коне перед войском во время войны с древлянами, убившими его отца — князя Игоря. Маленький Святослав бросил копье в сторону врага. Копье тяжелое, взрослое, поэтому улетело оно недалеко — пролетев между ушей коня, упало у ног. И что же? Может быть, читатель думает, что это была детская забава, игра с малышом в «войнушку»? Может быть, представляет, что взрослые опытные воеводы посмеялись и пожурили пацаненка за баловство? Ничего подобного! Копье, брошенное слабой детской рукой, стало сигналом к началу битвы:

Оставшись без князя, люди Древней Руси чувствовали себя неуютно: моменты эти всегда отмечались в летописях. Указанными чертами древнерусский князь напоминает скандинавского конунга, на котором, помимо обязанностей правителя и военачальника, лежала ответственность за природные катаклизмы, моровые поветрия и вообще всякого рода удачу и неудачу, находящуюся вне власти простых смертных.

С конунгами, а также, согласно данным этнографов, со всеми вождями эпохи разложения родового строя, князей роднит исполнение жреческих функций в жреческих культах до принятия христианства. «Языческую реформу» 980 года проводит сам князь Владимир, а не какие-нибудь волхвы или кудесники:

С принятием христианства положение принципиально не меняется. Мы сталкиваемся с примером того, как ментальность, будучи прикрыта на поверхности новой идеологией, изменяет ее по своему образцу. Кто является опорой христианства в первые годы его существования? Древнерусские источники, повествующие об эпохе крещения, не знают образа клирика-миссионера, духовенство инертно. В лучшем случае это «книжники и постники», подвизающиеся там, где христианство уже установлено. А продвижением христианства в массы занимались в восточнославянских землях князья. Даже вехами распространения новой религии в представлении автора летописи становятся князья: в «Повести временных лет» под 1037 год, в хвалебном слове князю Ярославу Мудрому, помещенном в летопись в связи с закладкой этим князем городской стены, Золотых ворот и Софийского собора в Киеве, читаем:

Чрезвычайно важным для понимания специфики древнерусского общественного сознания является тот факт, что первыми русскими святыми стали тоже именно князья. Очевидно, по представлениям того времени, понятие священности, сакральной силы неразрывно сочеталось с образом князя. Конечно, это не «почитание умерших вождей, превращение их в сильных и опасных духов», широко известное на примере тех же индейцев, тем не менее аналогия просматривается. Во многом, очевидно, этим обстоятельством объясняется то, что и византийская теория о Божественном происхождении княжеской власти была со временем усвоена русским общественным сознанием достаточно прочно: возникло представление, что власть свою князья получают непосредственно от Бога.

Князь всегда выступал в окружении верной дружины — своих боевых товарищей, советчиков, телохранителей и ударной силы всего древнерусского войска. Князь без дружины был немыслим. При этом он был не господином среди своих воинов, а лишь первым среди равных. Говоря словами крупнейшего знатока отечественной старины, петербуржского историка И. Я. Фроянова: «В летописях, повествующих о событиях XI–XII веков, князь и дружина мыслятся как нечто нерасторжимое. Князь без дружины, словно «птица опешена». В свою очередь, дружина без князя, будто корабль без кормчего» [Фроянов. 1980, 71].

Отношения внутри дружины были сродни родственным и часто их заменяли, поскольку человек, ставший княжеским воином, терял связь со своим племенем и родом, полностью входя в орбиту жизни своего предводителя. Недаром князь Святослав перед решающей битвой под Доростолом обратился к своему войску: «Братья и дружина!» Это воистину было боевое братство, братство по оружию, хлебу и крову.

Слово «дружина» есть у всех славянских народов. Происходит от слова «друг», которое в древности обозначало соратников и сотрудников. Будучи этимологически родственным слову «другой», оно, однако, по своей смысловой нагрузке кардинально отличается от слова «чужой», обозначавшего враждебного иноплеменника. «Друг» — свой, товарищ и помощник.

О размерах дружины судить сложно. Численность храбров-дружинников могла колебаться от нескольких десятков до нескольких тысяч. Но это были отборные воины-профессионалы. Дружина Святослава Игоревича, с которой он завоевал Болгарию (целую страну, и немаленькую), составляла 10 тысяч человек. Дружина правнука Святослава I — Святослава II Ярославича, с которой он погнал с Русской земли 12 тысяч конников половецкого войска, была всего 3 тысячи.

Важной ролью дружины в жизни древнерусского общества было обусловлено их привилегированное положение. Лучшие части военной добычи по справедливости доставались тем, кто более всего рисковал жизнью и более всех вложил силы в победу — дружинникам. Хороший князь щедро наделял дружину золотом и серебром, на пирах им доставались лучшие куски и лучшая посуда:

С развитием общественной системы старшие дружинники стали получать от князя не только взятые в бою движимые ценности, но и регулярные дани с городов и сел. Сложилась вассальная система, на верхушке которой стоял князь. Вторым звеном, непосредственными вассалами князя, были старшие бояре. Им в качестве волостей давались целые города. Субвассалами были мелкие бояре и, возможно, младшие дружинники — детские. Они получали регулярные поступления с небольших сел. Таким образом, вольная дружина древних времен стала к XII–XIII векам терять подвижность и превращаться в феодальное сословие. Со временем взимание даней (сравнимое с западноевропейскими бенефициями) окончательно превратилось в земельное пожалование (феод). Но и тогда, не деля уже с князем хозяйство и быт, дружинники оставались ударной силой войска, его боевыми товарищами и советниками.

В глубокой древности в дружинной среде выработалась особая психология, для которой был характерен культ «боевой злости», отчаянной дерзости, презрения к смерти и агрессивного высокомерия по отношению к врагу. История дала нам уникальный шанс увидеть русскую дружину не только глазами нашего летописца, для которого, понятно, дружинные воины были героями и защитниками Русской земли, но глазами врагов-византийцев, а именно глазами византийского хрониста Льва Диакона, причем в ситуации весьма острой.

969 год, идет война между дружиной Святослава и Византией за Болгарию. Огромный численный перевес на стороне недавно взошедшего на престол византийского императора Иоанна Цимисхия — он направляет русскому князю надменное послание, где грозит обрушить на дружину всю мощь византийской регулярной армии в случае, если русские не покинут Болгарию. Что же отвечает императору князь? В его ответе мы не найдем и малой крупицы дипломатических ухищрений. Святослав предлагает Иоанну самому убираться «по добру по здорову» из Европы в Азию. Император снова пишет длинное письмо, где и уговаривает, и Бога поминает, и грозит, и снова уговаривает.

И снова Святослав отвечает ему лаконично и дерзко:

Можно подумать, что за спиной русского князя, явно дразнящего византийского владыку и опытного военачальника Иоанна Цимисхия, стояла миллионная армия. Но нет, это были все те же 10 тысяч дружинников. Сила стояла как раз за плечами императора. Несмотря на тяжелейшие условия, Святославу удалось выстоять.

Слово «Повести временных лет»:

Оказавшись таким образом перед лицом превосходящих сил противника, Святослав тем не менее идет на битву. Великое множество воинов греческого войска поначалу ввели в трепет даже бесстрашную дружину Святослава. Но князь, видя смятение своих боевых товарищей, обратился к ним со своей знаменитой речью. Слова князя и ответ войска с исчерпывающей полнотой характеризуют самую суть атмосферы дружинного боевого братства.

«Нам некуда уже деться, — сказал Святослав, — хотим мы или не хотим — должны сражаться. Так не посрамим земли Русской, но ляжем здесь костьми, ибо мертвым неведом позор. Если же побежим — позор нам будет. Так не побежим же, но станем крепко, а я пойду впереди вас: если моя голова ляжет, то о своих сами позаботьтесь».

И ответили дружинные воины:

После этого Святослав заключил с греками новый договор и отправился на Русь. В рассказе русского летописца тоже не все ясно: если Святослав победил, зачем же он ушел из Болгарии? Вряд ли когда-нибудь можно будет с исчерпывающей точностью ответить на этот вопрос. Можно лишь делать предположения. Скорее всего, одержав трудную победу, Святослав понял, что оставшимися силами не удержит в повиновении завоеванную страну, и решил на время отступиться от первоначальных планов. Но на обратном пути в Киев Святослав погиб (972 год). Дружина же оставалась с ним до последнего и разделила его горькую судьбу.

Изначально воины в дружине были равны между собой и различались лишь возрастом и боевым опытом. Даже князь не сильно выделялся из общей массы.

Вот как описывает Лев Диакон впечатление, произведенное на византийцев князем Святославом. Князь пригласил императора для беседы:

Но со временем положение изменилось. С того момента, как русские князья перестали, подобно Святославу, проводить всю жизнь в походах и занялись строительством государства, то есть с XI века, в дружине выделяются наиболее знатные, авторитетные воины. Вот тут действительно начинает проявляться принцип родовитости (но не до степени кастовости). Принято демонстрировать знатность золотым шитьем на одежде. Перед знаменитой междоусобной Липицкой битвой 1216 года князь Ярослав Всеволодович, инструктируя воинов перед битвой, призывает их ни в коем случае не брать в плен даже представителей знати. Согласно тексту «Новгородской первой летописи старшего извода», высказывает он эту мысль так:

Именовались представители старшей дружины боярами. Происхождение этого слова до конца не выяснено исследователями. Существуют разные версии. По мнению Н. М. Карамзина, слово это происходит от слова «бой» «и в самом начале могло знаменовать воина отличной храбрости, а после обратилось в народное достоинство». Составитель одного из лучших, классического Словаря древнерусского языка И. И. Срезневский прибавлял к этой версии предположение, что слово помимо «боя» могло иметь в основе корень «больвель» (от слова «большой»), недаром в Древней Руси иногда писали — «болярин». В таком случае боярин — это уже не столько воин, сколько вельможа, высокопоставленное лицо.

Есть версии об иноязычном происхождении этого термина. Первую выдвинул еще «последний летописец и первый историк» XVIII века В. Н. Татищев, выводивший «боярина» от сарматского «поярика-боярика», обозначавшего «умную голову». То есть, согласно татищевскому мнению, боярин — это прежде всего мудрый княжеский советник. Но и это было еще не все. В XIX веке С. Сабинин обратил внимание на сходство «боярина» со скандинавским словом baearmenn или baejarmen, что означало: 1) гражданин, муж града; 2) служащий при дворе. Сходство заставило предположить родственность этих слов. Следует, правда, заметить, что в славянской Болгарии тоже есть бояре (бойары), скандинавское же влияние там предположить трудно. Есть версия, что титул «боярин» можно рассматривать как русский вариант французского «барона» (тем более что похожи и звучания, и смыслы этих слов). И, наконец, выдающийся русский лингвист А. И. Соболевский выдвинул предположение, что слово «боярин» имеет тюркское происхождение. Таким образом, почти не осталось языков, из которых не выводили бы это слово.

Дело обстоит так, что самым добросовестным будет признать происхождение этого титула до конца не выясненным. Тому, кто видит в этом ущерб для национальной чести и предпочел бы заявление, что «боярин», без сомнений, термин славянский, лучше за научную литературу вообще не браться. Русская культура развивалась в тесном взаимодействии с культурами соседних народов: оказывала влияние и сама испытывала. Выяснить, в каком направлении кочевали слова, часто невозможно. Самодеятельные «академики» любят выдавать приятные читателю байки за правду, для них нет неразрешенных вопросов. Но авторы этой книги считают, что там, где нет твердых доказательств, следует честно заявить о незнании. В конце концов, дефицита «трудов» мастеров сладенькой лжи на полках книжных магазинов не наблюдается. Пишут и говорят все кому не лень — в последнее время в этом «деле» весьма преуспел даже пошловатый юморист Задорнов (дождемся, что скоро и Петросян подключится). Если читателю хочется слышать о том, что Россия — родина всех народов, всех языков и, конечно же, слонов, он без труда найдет подходящую макулатуру, ее полным-полно. У нас же все просто и сухо. Скандинавские, иранские и тюркские корни остаются в пределах возможного наряду со славянскими.

Если со словом «бояре» много неясного, то с ними самими дело обстоит гораздо лучше. Их положение определяется совершенно точно — изначально у славян это самые опытные бойцы и самые мудрые советчики. А позже, уже в древнерусские времена, еще и самые богатые, самые знатные, ближнее окружение князя. Из их числа назначались наместники, послы и, что для нас особенно важно, воеводы.

К XII веку разделение на «бояр думающих» и «мужей хоробрствующих» уже прослеживается явственно и упоминается в летописи. В XII–XIII веках по письменным источникам можно проследить боярские династии — правда, не более двух-трех поколений. После монголо-татарского нашествия генеалогии снова прерываются, и все начинается сначала. Перед лицом грозной опасности бояре, как в былые времена, встали в первые ряды сражающихся и, видимо, все погибли (как легендарный рязанский боярин Евпатий Коловрат). На первые роли выдвигаются уцелевшие представители младшей дружины, ставшие основателями аристократических родов Московской Руси.

Члены младшей дружины в домонгольские времена носили наименования «детских» и «отроков», «гридей», «кметей». «Кмети» — общеславянское слово, обозначавшее, возможно, изначально свободных общинников, а в XI–XIII веках тех же дружинников. «Гриди» — телохранители князя, жившие в специальных помещениях княжеских хором — гридницах. В «Русской правде» и в летописях иногда упоминаются «мечники» — также часть дружины. Вряд ли владение мечом было их отличительным качеством: мечами владели все дружинники, и не только они. Скорее всего, это было их условное наименование, они, как и «гриди», составляли непосредственное окружение князя и выполняли разного рода административные поручения.

С «отроками» все обстоит несколько сложнее. По мнению большинства исследователей, слово «отрок» изначально обозначало младшего члена рода, которому пока запрещено высказывать свое мнение в совете взрослых мужчин. В летописях видно, что не все отроки выступают в боевых рядах — некоторые прислуживают князю, составляя штат его домашних слуг. По мнению И. Я. Фроянова, часть отроков могла находиться на положении рабов. Вот, например, Владимир Мономах в своем поучении пишет:

Значит, обед и дом — забота управляющего княжеским хозяйством тиуна (который был, согласно «Русской правде», как правило, рабом) и отроков.

С другой стороны, в «Повести временных лет» отроками часто называют дружину вообще:

«И не захотели половцы мира, и наступали половцы, воюя. Святополк же стал собирать воинов, собираясь против них. И сказали ему мужи разумные: «Не пытайся идти против них, ибо мало имеешь воинов». Он же сказал: «Имею отроков своих 700, которые могут им противостать». В летописи довольно много сюжетов, где отроки действуют именно как воины.

Другая категория младших дружинников, «детские» — это совсем не обязательно юные безусые воины. Емкую характеристику им дал И. Я. Фроянов: «Если отрокам приходилось выступать в роли заурядных домашних слуг князя, то детские, насколько явствует из источников, службы по княжескому дому не несли. Больше того, некоторые детские сами даже имели собственные дома, чего не скажешь об отроках. О наличии домов у детских говорит владимирский летописец, повествуя о волнениях, последовавших за убийством Андрея Боголюбского: «И много зла сотворися в волости его, посадник его и тиунов его домы пограбиша, а самих и избиша, детские и мечники избиша, а домы их пограбиша». Сближаясь в области военной, детские и отроки заметно расходились в сфере общественной деятельности. Дальше элементарного участия в суде с вытекающим отсюда правом сбора судебных пошлин отроки не пошли. Детские же порой занимали высшие правительственные должности, получая «посадничества». Старый наш знакомый владимирский летописец рассказывает: «Седящема Ростислаивичема в княженьи земля Ростовскыя и раздаяла бяста по городам посадничество Русьскым дедьцким». Столь широкие общественные возможности детских выдают в них людей свободных. Быть может, значительную их часть составляли дети знати, в частности боярства, хотя это, конечно, только догадка» [Фроянов 1980, 93].

Если схематически представить структуру древнерусской дружины, то она будет выглядеть следующим образом:

князь

бояре

детские

отроки

Каким образом формировалось сообщество «мужей крови», способных малым числом биться против многократно превосходящего по численности врага? Вопрос этот в науке до сих пор является предметом жарких споров.

Следует отметить, что на Руси, точно так же как в Западной Европе, аристократия не могла похвастаться особенно длинными родословными. По выражению знаменитого французского историка М. Блока, «истории господствующих семейств в первый период феодализма если и поражают чем-то, то только краткостью своих генеалогий». Ни потомков римских патрициев, ни германских вождей среди европейских феодалов нет. «О каком бы семействе ни зашла речь, 800 год кажется непреодолимой преградой, за ним простирается тьма». Тот же барьер отсекает и древнюю историю русских фамилий. Самым старинным родом, несомненно, являются Рюриковичи, сведения о которых начинаются, как известно, с 862 года.

Среди княжеского окружения генеалогические ряды короче. Ничего не известно ни о потомках племенных князей и старейшин, ни о потомках пришедших с Рюриком скандинавов. И если исчезновение первых может быть объяснено их поголовным истреблением в ходе распространения власти варяжской династии (примером тому может служить судьба древлянского князя Мала), то молчание источников о боярских и дружинных родословных скорее всего имеет причиной их не особенно аристократическое происхождение. Вероятно, большая часть их происходила (как и в Западной Европе) от простых дружинников, а те, в свою очередь, из свободных общинников, высокое положение которых было не наследственным, а лично заработанным, выслуженным, добытым благодаря счастливому случаю и собственному мужеству. Социальная мобильность в обществе с неустоявшейся социальной структурой была высока. Стратификация еще не устоялась. Верхние и нижние слои постоянно перемешивались. Потомок рядового дружинника мог стать боярином, а потомок древних славянских старейшин, попав в плен, мог дать начало рабскому роду, потомков которого очень быстро заставляли забыть о великом прошлом. Помнить о предках было не всегда выгодно: генеалогические счеты забывались либо намеренно замалчивались. С тем большим пиететом относился человек раннего Средневековья к тем, кто такие счеты мог представить без зазрения. Но если и не мог — беда была небольшая. Можно ли представить себе какого-нибудь изнеженного потомка знати в суровой обстановке Святославовых походов? Поэтому на начальном этапе в дружину верстали исключительно по личным качествам: воинскому умению, силе и мужеству.

По мнению уже упоминавшегося нами известного историка и писателя Льва Прозорова, в Древней Руси существовали специальные, не смешивавшиеся друг с другом в быте и в браках касты воинов, жрецов, землепашцев. Правда, неясно, с чего он это взял. Князем действительно можно было стать лишь по рождению, а вот относительно остальных — очень сомнительно. Можно вспомнить, например, рассказ «Повести временных лет» о том, как князь Владимир сделал храброго Кожемяку, победившего в единоборстве печенежина, «великим мужем». Можно ли вообразить, чтобы какой-нибудь индийский раджа, пусть даже за совершенный подвиг, перевел индийского храбреца из касты земледельцев и ремесленников — вайшью в касту воинов — кшатриев? Вообразить это невозможно ни при каких обстоятельствах. Ни о чем хотя бы отдаленно напоминающем касты нет ни слова в летописях, законодательных актах, ни в свидетельстве иностранцев, посещавших Русскую землю, ни в былинах, которыми Л. Прозоров пользуется достаточно широко именно для аргументации своей точки зрения. Историк приводит сюжет о выборе Ильей Муромцем подходящего поединщика для сражения с мимоезжим чужаком. Выбор идет действительно по принципу происхождения. «Главный богатырь безжалостно бракует кандидатуры:

Очевидно, есть роды поповские и роды боярские», — делает вывод Озар [Прозоров. 2006, 109]. Роды-то, может, и есть. Но автор концепции, видимо, не обратил внимания, где, в каких условиях происходят действия рассматриваемой былины. Все эти представители разных родов не случайно встретились на узенькой дорожке. Они несут службу на заставе богатырской! Они все воины! Так где же здесь касты?

Вспомним, какого происхождения были главные русские богатыри. Думаем, это не сложно: Илья Муромец — крестьянский сын (значит, из касты землепашцев), Алеша Попович — сын попа (значит, должен как представитель касты священников-брахманов в храме божьем служить). Единственным потомственным военным в легендарной троице выглядит Добрыня свет Никитич. Да и с ним, как далее увидим, не все ясно. Двор у него богатый, однако и его в некоторых былинах, как и Илью Муромца, именуют «крестьянским сыном». Ему бы в кастовом обществе за плугом ходить, а он воюет, с князем пирует и дипломатические поручения исполняет.

Византийские источники, древнерусские летописи и те же былины дают основание для совсем другого взгляда на устройство древнерусского общества и древнерусского войска. В восточнославянских землях, так же как и у большинства народов мира, начальной, исходной ситуацией было полное вооружение всех взрослых, свободных полноправных мужчин. И словом «дружина» или «войско» изначально была охвачена вся совокупность вооруженных родовичей, вся та боевая сила, которую выставляло племя навстречу врагу. И лишь потом, с углублением общественного разделения труда, первое из этих названий перешло на воинскую элиту — непосредственных соратников боевого вождя, князя. Но еще очень долго простому свободному мужу — землепашцу, ремесленнику или купцу — временами приходилось брать в руки меч и выступать на защиту родины.

Нам доводилось уже писать, что атмосферу раннесредневекового войска, исконное славянское отношение к ратному труду лучше всего сохранили русские былины. Но здесь не грех и повторить. Ведь сейчас люди слабо представляют себе, что это такое. Если намекнуть им, что это «про богатырей», большая часть даже весьма образованных граждан воскликнет: «А, это что-то вроде сказок!» Такое представление часто идет из детства, от тех книжек, в которых в прозаической форме пересказываются для подрастающего поколения былинные сюжеты. Там все действительно стилизовано под сказку для большей понятности. Исключены «взрослые» сюжеты, смягчена лексика. Человек вырастает, а представления остаются детскими. Необходимо ликвидировать безграмотность в этой сфере.

Былины — это не сказки, а песни, основное отличительное качество которых заключается в том, что сами народные сказители, исполнявшие их, считали все в них запечатленное не вымыслом, а правдой. В древности, очевидно, былины исполнялись по всей Руси. В XVIII–XIX веках, когда началось их собирание, они сохранялись лишь на русском Севере, особенно в среде крестьян-поморов, не затронутых крепостным правом и особенно пристальным вниманием властей. Мелодии этих песен протяжны и величественны. Сюжеты подчас жестоки. Не стеснялись сказители там, где надо, использовать и запретные «взрослые» слова (из числа тех, которые принято на письме заменять точками, а в иных случаях — заглушать писком). Персонажами в отличие от сказок с их Царями-горохами и Иванами-дураками носят узнаваемые имена: князь Владимир, княживший в далеком от поморских деревень Киеве, Добрыня, Тугарин и пр. Понятно, что за столетия устного бытования в былинах накопилось много фактических неточностей. Древние кочевники печенеги и половцы были заменены на более поздних татар, исторические события перемешались с вымыслом и мифом. Но историческая основа тем не менее проглядывает там очень зримо.

Настолько зримо, что известный советский историк Б. Д. Греков назвал былинный эпос «устной историей». Действительно, до начала XX века для подавляющего большинства простого народа эпос выполнял функции истории, то есть удовлетворял интерес к прошлому. И если о форме связи эпоса с историей можно спорить, то сама эта связь сомнений не вызывает. Действие былин, несомненно, происходит в древнем Киеве или Новгороде, а имена персонажей сопоставимы с именами исторических личностей.

Использование эпического материала для реконструкции социальной психологии эпохи древнего Киева — дело непростое. Одна из наиболее серьезных заключается в том, что эпос — продукт многих эпох [Смирнов. 1974, 30]. Кроме того, как не без некоторых оснований утверждает фольклорист В. П. Аникин, «на устное произведение ложится печать того, что присуще среде, в которой бытует произведение. Одновременно устное произведение утрачивает черты, нехарактерные для среды, в которой оно бытует» [Аникин. 1987, 45]. Таким образом, если следовать намеченной логике, былины, запись которых происходила в основном в конце XIX — начале XX века, не могут нести в себе ничего, что говорило бы об эпохе, их породившей. Во всяком случае, ничего конкретного.

Этот вывод, однако, явно абсурден: действие былин происходит, несомненно, в древних городах (Киеве или Новгороде). Вполне узнаваемы многие реалии, имена некоторых персонажей четко соотносятся с именами исторических деятелей и пр. Значит, мы не вправе пренебрегать информацией, содержащейся в этом виде источников. Нужно только искать адекватные методы ее «извлечения». В поисках метода иногда может помочь повторный анализ старых и, казалось, давно «отработанных» теорий. К числу таких теорий относится и так называемая теория аристократического происхождения эпоса, которая разрабатывалась в начале XX века знаменитой «исторической» школой. Вкратце суть ее заключалась в том, что былины возникли в X–XIII веках в аристократической княжеско-дружинной среде, бытовали первоначально при дворах средневековых владетельных особ и только потом «спустились» в простонародье, где их и обнаружили современные собиратели фольклора.

Первым эту мысль высказал в 1911 году В. А. Келтуяла, затем она была поддержана главой исторического направления фольклористики В. Ф. Миллером. Он считал, что «согласно историческому характеру этих песен нужно думать, что они были слагаемы и распространялись в среде населения, ближе стоявшего к княжескому двору и дружине…» [Миллер. 1927, 27]. Впоследствии эта точка зрения обрела большое количество сторонников, стала почти аксиомой. Однако уже в советское время, в 1930-е годы, из этого постулата были сделаны неожиданные выводы. В духе того времени к былинам начали было относиться как к «продукту культуры эксплуатирующего класса» — то есть, понятно, отрицательно.

Даже для сталинской эпохи это было то, что называется, «явный перегиб». «Перегибы» полагалось исправлять. Это было сделано, но опять же в духе времени: теория аристократического происхождения эпоса была объявлена «вульгарно-социологической», а исследователи, придерживавшиеся ее, подверглись сокрушительной критике со страниц «Правды». Тут-то теории и пришел конец. Ни о каком дальнейшем ее развитии не могло быть и речи. Ученым от лица «общественности» предложено было в спешном порядке пересмотреть свои воззрения. Показательно изменение взглядов известного знатока русских былин Ю. М. Соколова — один из многих, ученый вынужден был заняться «самокритикой» (была в советские времена такая форма партийного наказания).

Несомненно, что с научной точки зрения «аристократическая теория» и вообще все наследие «исторической школы» требовали коренного пересмотра, но поспешное и далеко не академическое уничтожение целого направления в науке привело к тому, что и противоположная точка зрения, развиваясь в условиях отсутствия критики, часто аргументировалась достаточно слабо. Порой дело не шло дальше формальных деклараций.

Со временем, однако, первоначальные недостатки были преодолены. Народ, и прежде всего демократические его слои, был восстановлен в правах авторства. Но так и остались необъясненными те характерные черты эпоса, которые и подвигли В. Ф. Миллера, В. А. Келтуялу и их последователей идентифицировать его с дружинной средой. Образ богатыря — тяжеловооруженного конного воина, защитника страны, со своими представлениями о чести, о долге, с известной гордостью, доходящей у некоторых героев до зазнайства, — определенно рождает в уме современного читателя отчетливые ассоциации с западноевропейским рыцарством. В то же время среда бытования эпоса — исключительно простонародная, по крайней мере на момент записи. Имеет место явное противоречие.

Справедливости ради следует отметить, что эта проблема хотя и смутно беспокоила некоторых исследователей, но удовлетворительного разрешения так и не нашла. Противоречие либо игнорировалось, либо получало достаточно странные объяснения, как у Ю. И. Смирнова. Этот исследователь считал, что «социальные низы в фольклорных произведениях выражали свои представления о феодальных верхах. Но подлинной причиной было, как правило, не желание холопа воспеть своего господина, а стремление понять социальное поведение феодала в его наиболее типичных проявлениях, потребность использовать это знание (в том числе посредством мятежей и восстаний) и передать его следующим поколениям. В этом, в частности, заключается общественно познавательная значимость эпических песен». Таким образом, по мнению Ю. И. Смирнова, те, кого он называет «социальными низами», исполняли песни о Добрыне Никитиче, об Илье Муромце, о Вольге — «феодалах» лишь для того, чтобы «знать врага в лицо». Поверить в это трудно. Вопрос так и остался без ответа. По-видимому, в данном случае имела место та самая ошибка, против которой в свое время предостерегал Ю. М. Лотман: «Исследователь прошлых культур сплошь и рядом поступает в этом случае просто: тексты исторически прошедших эпох он погружает в свой собственный мир бытовых представлений, пользуясь этим последним как ключом для расшифровки первого. Некорректность такой методики столь же очевидна, как ее широкая распространенность» [Лотман, Успенский. 1977, 151].

Чем же все-таки объясняются «аристократические», на взгляд современного человека, «замашки» русских богатырей? Попытаемся установить, в культурном контексте какой эпохи социально-психологический образ богатыря выглядит непротиворечиво. Для этого попробуем взглянуть на известный материал по-новому. Следуя за развитием обычного для эпоса сюжета о первой поездке в Киев, проанализируем, какими особенностями поведения и мировоззрения народ наделил своих героев.

Итак, чаще всего былины начинаются с того, что богатырь выезжает из родного дома, богатого, как у Добрыни Никитича, или бедного, как у Ильи Муромца. Большинство былинных циклов начинаются с этого. Что гонит их в дорогу? Внешних причин покинуть родной дом нет никаких. В вынужденные путешествия пускаются обычно персонажи сказок. Здесь же добра молодца никто никуда не посылает, ничего конкретного он не ищет, невеста ему пока что тоже не нужна. Он едет «в чисто поле» с единственной целью — «погулять», то есть поискать возможности показать удаль, проявить себя в деле. В будущем герое бродит нерастраченная энергия, требующая выхода. В целом персонаж похож психологическим складом на гумилевского «пассионария». Мы бы назвали такую натуру человеком с активной жизненной позицией. Он еще не знает точно, на что сгодится его богатырская мощь, но она требует действия.

Сразу обращает на себя внимание непохожесть эпического образа на привычный портрет русского народа, как он изображался философом начала XX века Н. А. Бердяевым, — никакой пассивности, никакой женственности. Деятельная инициативность былинных героев прямо противоположна характеру сказочного Емели, «по щучьему велению» решающего проблемы, не сходя с печи. Это признак богатырства: герой не может быть инертен (Илья Муромец стал богатырем, только слезши с печи). Отметим себе эту особенность как первую социально-психологическую черту, выразившуюся в характере эпического персонажа. Идем далее.

Очень скоро беспредметная активность центрального персонажа в былине обретает форму. Герой едет в Киев, ко двору «ласкового князя да Владимира». Князь воспринимается, во-первых, как потенциальный «работодатель» для удалого молодца, способный оценить его по достоинству. Во-вторых, как податель разнообразных милостей, которые будут достойной ему наградой. Но главное, вокруг князя собираются другие богатыри. Цель у него теперь «людей посмотреть — себя показать». Стольный Киев-град, двор князя — воплощение общества, к участию в жизни которого богатырь стремится. То есть активность получает четкую социальную направленность. Он живет общественными интересами, он социально активен — это вторая важная черта его облика. Единственное исключение — Святогор. Но то, что он вынужден бродить по Святым горам, то, что его «не держит земля, в контексте песни воспринимается, как трагедия. Примечательно, что даже такой древний, наделенный многими волшебными способностями, мифологический по своему происхождению персонаж, как Волх Всеславич, управляющий своей дружиной и ни в ком не нуждающийся, и тот оказывается не чужд интересам Киева. Свой поход «на царство индейское, на царя Салтыка Ставрульевича» он затевает потому, что

Безусловно, этот патриотический мотив был приписан витязю-оборотню гораздо позже породившей его мифологической эпохи, но для нас это значения не имеет. Главное, что в эпосе герой не мыслится живущим вне общественных и даже государственных интересов. Какой бы древний герой или эпизод ни был включен в песенную традицию, он переделывался, переосмыслялся таким образом, чтобы в нем звучала социальная тематика. Древняя мифологическая борьба со Змеем превращалась в месть за разграбление города и освобождение полона. Поиск невесты обретает вид визита в соседнее государство для установления дипломатических отношений (былина о Дунае). Женитьба, важней и интересней которой для человека первобытного и вообразить было ничего нельзя, теперь волнует не так сильно.

Особенно ярко отпечаток, накладываемый гражданской жизнью, виден в некоторых сюжетах о поступлении на княжескую службу. В эпосе это происходит обычно следующим образом. Кандидат в богатырское братство является на двор к князю, совершив к тому времени что-нибудь замечательное по своему почину по дороге в Киев. Там уже сам Владимир дает какое-нибудь задание, исполнением которого новичок доказывает, что он действительно богатырь. То есть в былинах, чтобы войти в богатырскую дружину, как правило, требуется совершить два подвига (кстати, сходную структуру находим в летописи, в упомянутом рассказе о Кожемяке).

Показательной является качественная разница между первым и вторым.

Первый подвиг, как правило, носит характер простого удальства: Добрыня просто так, безо всякой цели, вступает в конфликт со Змеем и топчет его детенышей; Алеша Попович убивает никого не трогающего, а иногда даже спящего Неодолища.

А второй — «общественно полезный»: Добрыня, во второй раз сражаясь со Змеем, вызволяет былинную княжескую племянницу Забаву Путятишну и прочих пленников; Алеша освобождает Киев от Тугарина. Таким образом, молодецкой прыти дается патриотическое направление.

Следует обратить внимание на то, что патриотизм в эпосе присутствует не столько в виде осознанного убеждения, а как глубинная определяющая мировоззрения. Без дополнительных пояснений и сказитель, и слушатели понимают: герой выше ходячих истин филистерского сознания, выраженных пословицей «своя рубашка ближе к телу». Участие в делах общества и государства становится для героя смыслом жизни. Это может вызвать удивление. Развитое гражданское, политическое сознание не относится сегодня к общепринятым добродетелям русского народа. Об этом писал, например, известный философ Н. О. Лосский. Он считал, что русский человек относится к государству как к некой внешней силе. Ныне эта точка зрения стала расхожей. Таким образом, герой эпоса никак не вписывается в современность. Государство и власть для него — не чуждый монстр. В этом смысле характеры сказочных персонажей выглядят более реалистично, так как они более эгоистичны, ни за что не отвечают и стремятся лишь к собственному благополучию. А герой эпоса ощущает ответственность. Интерес «земли Святорусскыя» ему ближе личных. Он руководствуется соображениями безопасности Киева, даже превозмогая личную неприязнь к князю Владимиру. Без этого богатырь перестает быть героем, а эпос превращается в сказку или балладу.

Общественное сознание отражает исторический путь народа: в каких условиях люди живут, так они к жизни и относятся. Отношение к власти как к внешней силе, описанное Н. О. Лосским, не случайно. Очевидно, основания для этого у народа были. Итак, вопреки мнению В. П. Аникина былинный воин не впитал в себя черты политического сознания позднейшей эпохи. Но из какого же он времени? Из какого социального слоя? Продолжим анализ.

Единственное, что может сравниться с патриотическим мотивом в русских былинах — это мотив богатырского достоинства и чести. Богатыри горды и обидчивы — «запальчивы». От этой стороны их образа веет настоящим Средневековьем. Дунай убивает свою жену, обидевшись на нее за то, что она, как выяснилось, лучше стреляет из лука. Мужское самолюбие не вынесло. Оскорбление не прощается никому. И даже такой спокойный и умудренный эпический герой, как Илья, когда дело касается чести, проявляет очень крутой нрав. Если оскорбление исходит от князя, обиженный, он либо устраивает пир для «голи кабацкой», либо отказывается защищать Киев от внезапно появившегося врага. А если от богатыря — дело решается поединком.

Бьются между собой два «главных» витязя русской поэтической традиции — Добрыня Никитич и Илья Муромец. Бьются из-за того только, что о Добрыне пошла слава, что он большой мастер бороться. Илья воспринял это как вызов:

Впечатление, производимое эпической картиной боя, если и не позволяет присоединиться к выводам «исторической» школы, то делает очень понятной отождествление богатырей с классической феодальной аристократией Европы, Передней Азии и Японии, как мы привыкли ее себе представлять. Нам пришлось бы признать справедливость «аристократической теории», если бы не одно «но». Дело в том, что при вполне «рыцарском» поведении богатыри совершенно демократичны по своему социальному мировоззрению и политическому сознанию.

Попробуем взглянуть на киевское общество изнутри, глазами эпического героя. В этом взгляде для нас должны объединиться в единую картину все отмеченные нами ранее особенности его образа.

Прежде всего следует отметить, что сам он не причисляет себя к социальной верхушке — князья и бояре для него «они». В то же время его собственное положение отнюдь не представляется ему приниженным. Чувство собственного достоинства, основанное на понимании своей роли в жизни города, выражено четко. Если к богатырю проявляют неуважение, он, как уже говорилось, вполне может ответить в том смысле, что «сами тогда и воюйте». Но Киев не остается без защиты. При этом ответственность, лежащая на герое, позволяет ему в трудные минуты не особенно считаться с князем, к которому в обычное время отношение сдержанно уважительное. Владимир Красное Солнышко вынужден покоряться. Важной особенностью мировоззрения богатыря является то, что в собственных его глазах главным адресатом службы является не князь, а Киев. Этим русский эпический воин в корне отличается от графа Роланда, для которого центр мира — «король могучий Карл, властитель милой Франции прекрасной». В перечне ценностей, подлежащих защите, князь с княгиней упоминаются последними:

Тип мировоззрения богатырей таков, что они воспринимались народом как свои, равные по социальному положению. Илья — «старый казак», «крестьянский сын». А Добрыня, хотя и не из бедной семьи, но и не аристократ. Влюбившейся в него после спасения Забаве Путятишне он говорит:

Итак, перед нами своеобразная социально-психологическая «физиономия». В ней сочетаются несочетаемые на первый взгляд черты: аристократический стереотип поведения и демократическое социально-политическое мировоззрение. Как атрибутировать ее?

Последователи «исторической» школы склонны были видеть в простонародности происхождения и суждений богатырей-дружинников искажение, которое было привнесено в эпос в результате долгого его бытования в «низах».

Но может быть предложено и другое объяснение.

Во-первых, никаких искажений нет. То, что современному человеку кажется аристократическим способом поведения, есть реликт особой ментальности, корнями уходящей в эпоху военной демократии. В рамках нее сложился особый «кодекс чести» свободного человека-общинника, воина, носящего оружие. Связанный с этой ментальностыо поведенческий стереотип, будучи законсервирован в аристократической среде, на протяжении всей истории культивировавшей воинские идеалы, дошел до нас под видом «рыцарского» или дворянского. Это и стало причиной путаницы.

Во-вторых, наиболее органично эпический богатырь вписывается в дофеодальную эпоху, когда народ был в подавляющем большинстве свободным и вооружение его было всеобщим, а описанный выше тип сознания имел широкое распространение. То есть к X–XIII векам, когда каждый полноправный общинник, «людин», активно участвовал в военных операциях. По словам В. И. Сергеевича, «в состав обязательного народного ополчения входили все слои населения начиная с лучших людей и бояр и заканчивая худшими и смердами». Городские ополченцы, «вой», те же «люди», «кыяне», «новогородци», «суждальцы», ни оружием, ни приемами ведения боя значительно от дружинников не отличались. Не имелось также четких социальных границ. Как показал И. Я. Фроянов, дружина не противостояла народным массам. В низшей своей части она могла пополняться из простонародья. В дружинниках, как и в богатырях, видели «своих». Таким образом, становятся ясны временные и социальные координаты интересующего нас общественно-психологического типа. Он был рожден гражданской жизнью городовой волости, требовавшей от каждого свободного общинника военных навыков и открывавшей простор социальной активности.

В-третьих, проблему нельзя считать разрешенной, пока не объяснено, как древняя ментальность сохранилась до наших дней. Механизм, обеспечивший хорошую сохранность, видится следующий: Р. С. Липец в своих исследованиях восстанавливала бытовые реалии в эпосе. Она использовала «общие места», устойчивые фрагменты повествования, на которых не сосредотачивалось внимание сказителя, что «способствовало механической консервации их содержания» [Липец. 1969, 12]. По-видимому, существование эпической традиции поддерживал еще один «консервирующий» фактор: это жившие в народе представления о том, как все должно происходить в былине (в отличие, например, от сказки), своеобразные «правила игры», которыми вынужден был руководствоваться сказитель, чтобы угодить слушателям. Специфика былинного эпоса такова, что певец помнит не текст песни, а общий сюжет и обладает техникой передачи его особым языком — своеобразными штампами эпической речи [Азбелев. 1982]. Как известно, язык есть структура, моделирующая сознание. Благодаря этим штампам выдерживался эпический стиль, а принципы их употребления, парадигматика — это те самые «правила игры». Ими подсознательно руководствовался сказитель. Они-то суть не что иное, как сохранившийся в эпосе древний стереотип мышления.

Народ в былинах вспоминает прежде всего о себе. Рассказ о княжеских богатырях-дружинниках, рыцарях Святой Руси, воспринимается как информация не о предках господствующего класса, а о корнях народа в целом. Это не следствие искажений, а исконный, немного, быть может, видоизмененный социально-психологический портрет основной части древнерусского общества — «людей», полноправных общинников, из которых и формировалась дружина — богатырское братство. Он сохранен народной памятью как воспоминание о свободном и благородном прошлом.