НЕНАВИСТЬ
Как только Дювернье познакомился с этими последними страницами репортажа, он вызвал Моро:
— В вашем расследовании нет конца, мой дорогой юноша! Его нужно закончить…
— Мне кажется, единственным возможным заключением может быть раскрытие преступления… Только это совсем другой вопрос!
— Мы возвратились в вашем рассказе, — который довольно-таки интересен, признаю это, — к началу отсчёта: к моменту, когда консьержка с улицы Вернэй нашла дверь в мансарду открытой… Это очень хорошо, но этого недостаточно! Читатель останется неудовлетворённым по трём причинам; он не увидит движущей силы преступления, он захочет узнать, кто же стрелял и, наконец, будет довольно разочарован тем, что знаменитая базилика существует только на бумаге…
— Вы могли бы добавить к этим замечательным выводам профессионального порядка, что несколько миллиардов также очень ждут, когда им найдут применение, что сотни квалифицированных мастеров и рабочих готовы показать миру то, чему они тайно учились в течение многих лет! Все эти люди хотели бы одного: начать работу по настоящему строительству, их мэтр это хорошо понимал… Очень беспокоит мысль, что Андре Серваль был убит всего за несколько часов перед тем, как собирался объявить своё решение заложить первые камни в фундамент… Это утверждает меня во мнении, что он был убит только потому, что приступал наконец к строительству собора. В начале моего расследования это казалось невозможным, но тем не менее это так.
— Кто же тогда был заинтересован в том, чтобы он его не построил?
— Многие люди, месье Дювернье! Пойдём методом исключения: на первое место как подозреваемых можно поставить всех этих продажных финансистов, которых он отлучил от того, что они сами рассматривали как «золотую афёру», и которые никогда, должно быть, не примирились с необходимостью возвратить то, что присвоили с самого начала предприятия. Для них Андре Серваль был только искусным шантажистом. Нашёлся ли среди них один, кто мог бы лично совершить такое преступление или это был платный наёмник этой клики негодяев, в данный момент это представляет только лишь второстепенный интерес. Более важным является то, что имеется одно или несколько лиц, у которых была причина для убийства: месть.
— Дальше?
— Союзников Апдре Серваля тоже нужно рассматривать как возможных преступников, поскольку согласно странному правилу преемственности управления предприятием, установленному им, они оказывались распорядителями уже собранного капитала. Эти мои предположения могут показаться чудовищными и должны остаться строго конфиденциальными между нами, но всякий человек, кто бы он ни был, не есть непогрешим: признайтесь, что миллиарды, в пределах досягаемости руки человека, вынужденного всю жизнь трудиться, представляют великое искушение! Движущей силой тогда становится алчность.
— Вы подразумеваете Дюваля?
— Не только его! Я даже склонен полагать теперь, когда я его близко узнал и услышал от него многое о том, кто был его наставником, что этот Дюваль был наиболее преданным союзником Андре Серваля и что он искренно хочет продолжать работу. Способ, с помощью которого Дюваль скрывался, наводит меня на мысль, что он почуял опасность: он наотрез отказался назвать мне имя человека, избранного преемником, если он в свою очередь исчезнет. При условии, что он не доверял другим? Был бы Дюваль настоящим преступником среди этих с виду преданных работников, он не стал бы ни первым заместителем, ни даже вторым! Человек без всякого страха в последнюю минуту перед убийством Андре Серваля да ещё при таких драматических обстоятельствах, должно быть, не боялся принять на совесть ещё одно или два убийства.
— Я тоже это допускаю, но есть всё же один пункт, который я не могу себе объяснить в сюжете вашего репортажа: почему Дюваль так быстро принял — и без малейших протестов или зависти со стороны других непосредственных сотрудников — наследие и место Андре Серваля?
— Я задавал себе тот же вопрос, месье Дювернье… И я не поколебался спросить об этом Дюваля лично. Должен признаться, что ответил он мне с полнейшей откровенностью: многие годы он хранил у себя завещание, написанное рукой Андре Серваля, открыть которое — по особому распоряжений мэтра — он имел право только после исчезновения завещателя: зачитать его нужно было в полном присутствии семерых других сотрудников… Как только узнал — придя на улицу Вернэй — о смерти Серваля, он тотчас же вызвал своих товарищей, которые собрались в маленьком домике в Гарше вместо жилища покойного. Последняя воля Андре Серваля была выражена в простом письме, на конверте которого были написаны имена семи основных сотрудников. Дюваль передал это письмо Родье, сказав ему при этом: «Будет справедливым, если вы возьмёте на себя чтение этого письма, так как вы были первым из всех нас, кого избрал наш мэтр». И Родье прочитал срывающимся голосом.
— Всё, что вы мне говорите; даёт основания предположить, что Дюваль был первым человеком, кто обнаружил преступление, когда ранним утром пришёл к Андре Сервалю, не так ли? Если только он не узнал о нём от консьержки или другого жильца, когда пришёл в дом.
— Он действительно был первым, кто открыл дверь в мансарду и увидел Андре Серваля распростёртым на полу, со скрещёнными руками, у подножия макета…
— Откуда вы это знаете?
— От самого Дюваля.
— А почему в вашем репортаже нет ничего об этом?
— Потому что Дюваль признался в этом под строжайший секретом. Он не сказал об этом в полиции, так как сразу попал бы под подозрение.
— Что же он рассказывал инспектору Берте, когда тот его допрашивал в Гарше?
— То, что узнал, как и все, о смерти Андре Серваля, прочитав утренние выпуски газет.
— В самом деле? И вы полагаете, что старый лис вроде Берте попался на этот крючок?
— Конечно нет! Но инспектор с ловкостью не поставил под сомнение слова Дюваля… Берте — это человек, который согласно выражению, хорошо ему знакомому, «пускает всё своим ходом»… Мне часто приходилось слышать, как он повторял, в ходе других расследований, блестяще им проведённых: если хочешь добиться успеха в своём ремесле, необходимо уметь идти на уступки… Понимаете, что это значит? Сделать так, чтобы у преступника или преступников временно притупилось чувство опасности… Он пользуется этим, чтобы спокойно наблюдать за ними. Я убеждён, что и Дюваль и каждый из его товарищей «выслеживаются» с крайней тщательностью и осторожностью. Впрочем, Дюваль ого знает: первое, что он мне сказал, когда я проник в его берлогу, что он принял меня за одного из агентов Берте.
— Если я правильно вас понимаю, как только Дюваль узнал о преступлении, он сразу же вернулся, чтобы срочно собрать своих товарищей и сообщить им об этом?
— Совершенно верно.
— А как же могла не видеть консьержка, когда он входил И выходил из дома? В этот ранний час в дом обычно никто не входит и не выходит из него, не так ли?
— Я заставил проговориться консьержку ещё в первый день: она не только никого не видела, но и сказала, что была удивлена, что друг Андре Серваля, который обычно приходил к нему каждый день, — она имела в виду Дюваля, имени которого не знала — ещё не появлялся этим утром. Добрая женщина нашла это очень «подозрительным», в то время как всё совершенно просто объясняется: Дюваль всегда приходил за распоряжениями Андре Серваля, которые он затем передавал своим товарищам, к десяти часам утра… Но, в виде исключения, в тот день, когда Андре Серваль решил собрать семерых прямых своих сотрудников, намереваясь объявить им о своём решении перейти наконец к стадии строительства, Дюваль должен был прийти раньше всех, чтобы серьёзно всё обсудить со своим шефом. Поэтому он и пришёл в семь часов утра. Несколькими мгновениями позже он вышел, потрясённый, из дома. Консьержка, всё ещё в своей запертой каморке, ничего не видела.
— Что мне на этот раз нравится в вашей работе, старина Моро, это то, что вы её, кажется, тщательно подготовили, ничего не оставив на авось… Но всё-таки мне было бы очень интересно — а читателям ещё больше — узнать содержание этого знаменитого завещания, которое Дюваль вручил Родье, чтобы тот зачитал его перед другими сотрудниками. Не кажется ли вам, что ключ к загадке находится, вероятно, в этих строках, остающихся тайными?
— Они не являются таковыми для меня, и мотив преступления не вытекает из их прочтения! После долгих сомнений Дюваль согласился показать мне это любопытное завещание при непременном условии, что я не использую его в своём репортаже. И он был прав: последняя воля человека неприкосновенна, и знать её должны только те, кому она непосредственно предназначена. Доверяя моему твёрдому обещанию хранить тайну, Дюваль даже пообещал дать мне переписать это завещание… Вот оно: вы можете ознакомиться с ним, только чтобы удовлетворить ваше любопытство, но вам, как и мне, запрещается использовать его в профессиональных целях.
И Дювернье смог прочитать это письмо, которое было написано десять лет назад, в 1944 году.
«Друзья, было время, я искал вас одного другим и находил каждого там, где вы трудились без всякого интереса. Я предложил вам последовать за мной, и вы сделали это. Благодарю вас за это. В момент, когда я пишу эти строки, я не знаю, что станется с моим проектом. Все мы смертны, даже если мечтаем создать нетленное произведение искусства. Поэтому я и учил вас, каждого в отдельности, на протяжении нескольких месяцев. Вы все обладаете превосходными качествами, но тот, кого я назначаю моим возможным преемником, — Дюваль, бригадир строителей. Его культура и умение вполне естественно позволяют отдать ему функции управления. В настоящее время материальные фонды собора Сен-Мартьяль находятся в руках финансистов, которые считаются знатоками своего дела. Если, однако, случится, что меня не будут удовлетворять их услуги, я сам без колебаний возьму в свои руки финансовое управление предприятием. И в этом случае я введу Дюваля в курс всех дел. Посему я прошу вас слушать его с тою же готовностью, что и меня.
Перед вами моё прощальное письмо, а не завещание. На прощальное слово имеет право только человек, который действительно после себя что-то оставляет. Но если меня не станет до того, как будет заложен первый камень в здании базилики, то я не оставлю после себя ничего, кроме великой мечты, которая, увы, не смогла осуществиться. Многие годы я жил только ею, я вдохнул её даже в ваши сердца, но практически результаты кажутся разочаровывающими.
Совершенно недопустимо, чтобы вас хоть на миг охватило отчаяние и безнадёжность после моего ухода. Моя смерть не должна помешать воплощению замысла: ваша обязанность, таким образом, состоит в том, чтобы поддерживать работу мастерских.
Я сделаю всё, чтобы найти значительные финансовые средства, и я завещаю их вашему трудовому сообществу, чтобы вы имели возможность продолжать подготовительные работы. Вы так же хорошо, как и я, понимаете; без полного наличия необходимого капитала было бы рискованно начинать собственно строительство. Возможно, что я и совершу это безрассудство, если станет ясно, что другого средства для конкретной реализации проекта нет, но если я и прибегну к этому, я думаю, без малейшего тщеславия с моей стороны, что гораздо лучше вооружён, чем вы все, для того, чтобы найти возможность пополнить капитал до необходимых размеров. Если меня не станет до этого, то прошу вас быть благоразумными! Я прошу Дюваля подождать ещё несколько лет, чтобы строить только при солидной финансовой базе.
Ни один сантим не должен быть взят из уже собранных сумм на ваши личные материальные нужды после моей смерти. Вы будете продолжать зарабатывать на свой каждодневный хлеб своим вторым ремеслом и будете заняты работой в мастерских только в своё свободное время. Миллионы, которые я оставляю вам, принадлежат вам не больше, чем мне. Они составляют часть достояния собора.
Будет также преступлением оплатить мои похороны., воспользовавшись частью, пусть даже самой незначительной, этого священного достояния. Похороните меня таким, каким я был: и при жизни: бедным. Я хочу умереть скромно. Слишком много людей, испытывающих потребность сделать значительным свой день смерти! И у меня нет нужды просить прощения за зло, которое в своей жизни мог причинить: я всегда всем хотел только добра. Я сказал в начале этого письма, что оно есть только моё прощальное письмо, но я бы скорее сказал вам «до свидания»: я буду продолжать всеми моими силами помогать вам даже «с той стороны». И, может быть, эта помощь, пришедшая из другого мира, будет более эффективной, чем мои многочисленные земные начинания, большинство из которых остались бесплодными… Если бы все эти годы я имел бы своего постоянного представителя перед самим Провидением, то думаю, что оно несомненно помогло бы мне скорее добиться успеха в моём гуманном предприятии. Итак, до свидания, мои друзья, и не забывайте, что если человек и уходит навсегда, его творение всё равно будет жить».
— По большому счёту, — заключил Дювернье, — этот Андре Серваль был не только удивительным человеком, но ещё и великим гуманистом… Значит, чтобы выполнить его последнюю волю, Родье вернулся к своему делу штамповщика серийной мебели, Дюпон — в свой гараж, Легри — в буфет вокзала Монпарнас, Дюбуа — к театральной бутафории Опера-Комик, Рикар — к чистке сапог, Бреаль — в нотариальную контору в Галле?
— Вы не находите это общее послушание воле покойного замечательным?
— Да… Единственный из них, кто играет в рантье, в своём дачном домике в Гарше, это его превосходительство господин Дюваль… Вам не удастся меня убедить, что этот человек не обладает уже хорошей долей!.. Иметь в распоряжении миллиарды, уже собранные другим человеком, это, согласитесь, придаёт наследнику внушительность!
— Довольно тяжёлое- наследство!
— Проследите немного за ходом моих мыслей… Этот «наследник престола» уже давно знал, что он назначен Сервалем своим преемником и заместителем по управлению всем имуществом… Кто может сказать, что он не вскрыл тайно — я задолго до известного прочтения перед своими собратьями — знаменитое письмо-завещание, где находится оправдывающая его фраза, позволяющая ему всё: «Я прошу Дюваля подождать ещё несколько лет, чтобы строить только на солидной финансовой базе». Другими словами, Дюваль может хранить у себя первые миллиарды годами, а если пожелает, и до самой своей смерти под предлогом, что он ещё не смог пополнить капитал, необходимый для строительства? Кто сможет его в чём-то упрекнуть? В глазах у всех он предстаёт, напротив, почтенным человеком, скрупулёзно исполняющим волю покойного! И он может стать очень богатым! Как вы только что и сказали, рассуждая о движущей силе преступления, ею могло быть искушение богатством, Моро, даже для такого человека, как Дюваль, бригадир строителей и мастер по кладке!
— Если бы Дюваль был преступником, то не думаете ли вы, что он не раскрыл бы мне столько секретов этого дела? Я убеждён, что он не оказал бы мне такого доверия, если бы не понял, что я могу ему помочь серией больших статей об Андре Сервале в его усилиях по поиску недостающего всё ещё для строительства базилики капитала… Наконец, зачем тогда он показывал мне завещание?
— Чтобы лучше вас убедить, мой юный друг, что он является единственным официально назначенным наследником и может распоряжаться фондами, размещая их по своему усмотрению и что у него достаточно времени, чтобы начать строительство!
— Но если моя кампания в прессе будет успешной и люди опять подпишутся на вклады, что даст возможность собрать требуемые суммы?… Дюваль в этом случае должен будет прибавить к общей массе те деньги, что хранятся у него, разве не так?
— Вы сами писали во второй части своего репортажа, что Дюваль не произвёл на вас впечатления поэта или ясновидца… По тому описанию, что вы ему дали, он человек скорее предельно практичный, вполне способный противостоять этим ловким «бизнесменам» вроде Рабироффа и К°… И имея такой склад характера, Дюваль отнюдь не будет верить в Деда Мороза! Он слишком хитёр, чтобы сказать вам об этом, но он прекрасно знает наперёд, что те несколько статей в нашей газете или в других изданиях не соберут недостающих миллиардов! Вы не хуже меня знаете, что общественные подписные кампании, организованные газетами, дают в основном смехотворные суммы. Пришлют сотню франков отсюда, тысячу оттуда, изредка билет в пять тысяч! Когда это дело хорошо запущено, то бывает, что набирается сумма в несколько миллионов, но это редкость! От миллиардов мы очень далеки! Итак, выходит, что Дюваль может спать спокойно… Его, должно быть, очень забавляет мысль, что юноша вроде вас, умеренного склада рассудка, бросается в такую авантюру… Для него вы сыграете роль превосходного прикрытия… У вас не возникает подозрений, Моро?
— Вы всегда имели несравненный талант, дорогой главный редактор, несколькими словами гасить самый большой энтузиазм. Вы как раз противоположность Сервалю, который был только создателем: вы же разрушитель! Вам в самом деле недостаточно того, что вам вполне удаётся принижать своих подчинённых, которые приносят вам что-то действительно новое… Вы рождены поистине только для того, чтобы орудовать ножницами и баночкой клея… Вы вызываете у меня жалость!
— Но ведь я не оспариваю достоинства вашего расследования! Я даже признал, что оно меня сильно заинтересовало, что бывает со мной крайне редко! Я просто пытаюсь вас предостеречь: вы, может быть, очень подружились с этим Дювалем, но это не мешает признанию того, что у него есть причины для убийства.
Несмотря на эти серьёзные предостережения Моро продолжал питать доверие к бригадиру каменщиков. Его чувства имели под собой веское основание:
— Андре Серваль был слишком хорошим психологом, чтобы обманываться на этот счёт при выборе своих главных сотрудников! Я встречался со всеми ими, подолгу говорил с каждым из них: среди них нет ни одного, кто не выказал бы скрупулёзной честности. Это что-то да значит! По роду ремесла я сталкивался со многими людьми, о которых нужно было тотчас же составить мнение, поэтому ошибиться в этом вряд ли могу: Дюваль — человек честный!
— Вас вводят в заблуждение несравненные умственные способности вашего героя, покинувшего этот мир, но, возможно, он в своих суждениях не был таким гениальным, как вы об этом думаете и в чём пытаетесь убедить своих будущих читателей? Лично я считаю, прочитав ваше сочинение, что этот Андре Серваль вовсе не показал себя тонким психологом по отношению к прекрасной Эвелин! Я сказал бы даже, что он обошёлся с этой женщиной, которая хотела только помочь ему, как настоящий мужлан или медведь!
— У меня почти такое же мнение: это, без сомнений, единственный момент, когда Андре Серваль меня разочаровал и по меньшей мере удивил. Но по сути его более чем сдержанная позиция — принципиальная даже — в отношениях с любовницей Рабироффа может быть понята, если хорошо разобраться в природе этого человека: этот строитель был сам сделан из монолита, физически и морально. Он был гранитным человеком, суровым и твёрдым, на которого хитрости и уловки женщин не оказывали никакого влияния. Он и не должен был ценить женщин, к которым у него было инстинктивное недоверие. Действительно, у него всегда была только одна возлюбленная: «его» базилика.
— А эта Эвелин, что с ней сталось?
— Вот это единственный персонаж всей этой истории, которого я не мог найти… Где-нибудь она должна же быть! Меня беспокоит то, что вот уже пять лет, как она исчезла… Разве что её тоже уже нет в живых? У меня всё-таки странное ощущение, что если бы удалось её разыскать, я смог бы поставить точку' в своём расследовании…
— Не думаете ли вы, однако, что это именно она убила вашего героя?
— А почему бы и нет? Ненависть оскорблённой женщины не знает пределов!
— Во всяком случае, поскольку она не виделась с ним несколько лет, у неё было достаточно времени перед тем, как совершить этот поступок. Тогда это действительно преднамеренное убийство! Вы, однако, правы: возможно всё! В итоге мы с вами уже определили три побуждения, которые могут лежать в основе преступления: месть, жадность и ненависть… Я вижу ещё и четвёртое: зависть. Убийца ведь мог ликвидировать Андре Серваля исключительно потому, что завидовал удивительному ореолу творца, украшавшему его. Очень лестно среди своих сограждан считаться создателем собора!
— Зависть архитектора-конкурента или одного из старых товарищей по Школе Изящных Искусств? Я не думаю… В строительство всегда существует дух солидарности, кроме того, проект Андре Серваля не причинил ущерба никакому предприятию по строительству недвижимости в коммерческом отношении.
— Кто сказал? Я убеждён, что в последние годы было разработано очень много проектов по строительству недвижимости именно вокруг площади Дефанс… Это полностью согласуется с известным распространением парижского жилищного строительства к западу, о чём говорится в вашем репортаже… Если бы Сервалю удалось построить свой собор, то все другие проекты канули бы в воду! Поэтому некоторые конкуренты и сочли необходимым ликвидировать Серваля! С любой стороны, но нужно распутать это дело, Моро! Мы не можем начинать публикацию, поскольку у нас ещё нет эпилога или логической концовки. И никогда не упускайте из виду, что читателя интересует прежде всего личность убийцы! Когда я вас назначил заниматься этим делом, речь шла только о заурядном преступлении… Теперь, когда я вас прочитал, у меня создалось впечатление, что вы составляете часть ополчения па защите доброй памяти покойного.
— Вы не ошиблись!.. Вы нашли даже точное выражение: для меня это настоящее ополчение! Необходимо, чтобы базилика Сен-Мартьяль была построена! Это куда важнее, чем раскрытие убийства! И, кроме того, я обещал Дювалю помощь…
— Ах вот как? Вы спятили, мой мальчик?
— Думаю, что никогда мой разум не был таким ясным, как сейчас, и вы увидите, что, помышляя только о цели, которой хотел достигнуть Андре Серваль, я однажды обязательно приду к тому, что найду его убийцу! До встречи! Мы снова увидимся, только когда у меня будет для вас интересная развязка этой истории…
Молча проводив его взглядом, главный редактор подумал: «Этот Андре Серваль продолжает оказывать своё сверхъестественное влияние и после своей смерти! Ему даже удалось околдовать этого юношу Моро, который не знал его живым! Странно… Может быть, этот псевдостроитель собора был самим воплощением дьявола? И если его убили, то не потому ли, что он был куда менее порядочным, чем считают и превозносят его в ореоле, о котором он сам позаботился ещё при жизни?»
Настойчивость Дювернье в утверждении того, что Дюваль имел самые веские поводы ликвидировать Андре Серваля заставила Моро задуматься. Хотя молодой человек и не питал особой любви к своему главному редактору, он уже много раз убеждался в его твёрдом здравом рассудке. Аргументы Дювернье о том завидном положении, которое могла принести смерть мэтра его преемнику, не были лишены оснований.
Чем больше молодой человек размышлял о загадочной личности Дюваля, тем больше он себя спрашивал, не вступил ли он сам на ложный путь, не только доверившись ему, но и пообещав ему помощь посредством своего пера. И он вспомнил вдруг, что если он и последовал тогда за Дювалем к выходу с кладбища Монпарнас, то сделал это по совету инспектора Берте. Полицейский даже квалифицировал Дюваля как «любопытного малого», — выражение, которое у такого человека как Берте могло означать очень много. Инспектор больше знал Дюваля, которому он не хотел показываться на глаза в тот день. Почему бы не пойти к Берте? Тот был достаточно умён, чтобы не обидеться на репортёра, просившего не опекать его во время ведения своего собственного расследования. Дело шло не о том, чтобы просить какой- то защиты у него, а чтобы попытаться выудить некоторые дополнительные сведения об одиночке из Гарша. И молодой человек прямо из газеты направился на набережную Орфевр.
— Вы как раз кстати! — сказал ему Берте, добродушно принимая его. — А я собирался вам звонить…
— Вы меня пугаете, инспектор! Когда звонят из вашего заведения, это не очень успокаивает… Может быть, вы считаете меня убийцей Андре Серваля?
— Увы, нет! Если бы так было; то это дело давно было бы уже у меня решено… И признайтесь, что ваш арест представил бы прекрасную информацию для ваших собратьев! Единственный, кто не был бы в восторге, — это ваш не превзойдённый главный редактор! Но не волнуйтесь, мы не подарим ему такого рода эмоции… Я хотел встретиться, с вами, чтобы порасспросить, чего вы достигли в вашем блестящем «расследовании».
— Вы смеётесь?
— Я вполне серьёзно, дружище… Разве вы сомневаетесь в том, как я вас ценю?… Я ещё не имел удовольствия прочитать то, что вы в строжайшем секрете написали, должно быть, о деле, которое нас интересует, может быть, ещё больше, чем вас, но убеждён, что вы могли рассказать только разумные вещи.
— Куда вы клоните?
— Я хотел бы вам помочь… Как бы там ни было, вы имеете двойную заслугу: во-первых, вы не сказали ещё ничего дурного или несправедливого па наш счёт — мы иногда занимаемся неблаговидным делом! Это ли не говорит в вашу пользу?… Далее, вы единственный среди своих собратьев, кто продолжает искать разгадку этого дела… Другие ограничились тем, что принесли в свои респектабельные газеты банальные копии, уже надоевшие публике, тогда как вы предпочли ничего не публиковать, пока всё не будет основательно подтверждено. В этом видна ваша профессиональная порядочность, которая достойна уважения и которую нужно поощрить… Стараясь не слишком попадаться вам на глаза, я путём некоторых сопоставлений и проверок, которые я сохранил бы в тайне, проследил за развитием вашего следствия и могу утверждать, что до настоящего времени вы не допустили ни одной ошибки: вы на верном пути.
— Приятно это слышать. Но, к сожалению, у меня ощущение, что я начинаю топтаться на месте! Я оказался в настоящем тупике: всё ещё не могу прийти к раскрытию истинной причины, по которой был убит этот человек. Очень многие люди были заинтересованы в его исчезновении!
— Это так.
— Я уже серьёзно начинаю себя спрашивать, не покончил ли он с собой под влиянием упадка духа перед непреодолимыми трудностями, с которыми он встретился.
— Можете сразу отбросить эту гипотезу. Вы знаете не хуже меня, что этот малый был не способен на упадок духа, а также уже имел на руках серьёзные козыри, чтобы добиться успеха. Поскольку он был прежде всего борцом, он не должен был полагаться на поклонников или друзей в так называемом цивилизованном обществе… Такие борцы всегда очень неудобны, так как идут против устоявшихся привычек и могут серьёзно расшатать основы этой всеобщей нечестности нашей эпохи, которую слишком многие принимают с удовольствием. Самое верное средство, чтобы освободиться от этих возмутителей, если их невозможно купить, — это ликвидировать их… Вне всякого сомнения, Андре Серваль был убит. Обстановка, в которой было совершено преступление, доказывает это… Но кем же? Я так же, как и вы, озадачен, мой юный друг! И боюсь, что как вы, так и я, можем застрять в своих расследованиях: мы оказались в одной точке.
— Не думаю так, инспектор. Вы знаете больше моего об этом самом Дювале, не так ли?
— Нет. Я считаю, что как вы, так и я вытянули из этого любопытного субъекта все сведения, которые тот мог нам дать о незаурядной личности Андре Серваля. Этого уже много чтобы иметь представление, но всё-таки определённо недостаточно. И мне кажется, вы избрали неверный путь, вообразив что этот Дюваль сможет пролить малейший свет на собственно преступление… Я даже убеждён, что преемник Серваля проводит своё собственное расследование в попытке разоблачить убийцу.
— Что заставляет вас так думать?
— Тот факт, что он принимает чрезвычайные меры, чтобы спрятаться: он боится в свою очередь стать жертвой.
— Вы уверены в этом?
— Да… И единственно возможное средство для Дюваля избежать этой печальной неизбежности — как можно скорее разоблачить опасного преступника, который продолжает рыскать вокруг макета будущего собора.
— Вы говорите странные вещи… А не думаете ли, что им может быть и один из непосредственных сотрудников убитого?
— Нет. Без всякой подсказки с вашей стороны я уверен, что ни один из этих ремесленников не способен довершить убийство! Они все люди слишком честные, с очень высокими идеями! Чем больше я размышляю над этим делом, тем больше прихожу к убеждению, что нужно искать в другом месте… Как вы считаете, все ли действующие лица из этой истории уже найдены, все ли те, без исключения, с которыми Андре Серваль имел прямые отношения?
— Я подумаю… За исключением, само собой разумеется, Рабироффа, которого уже нет несколько лет, и всей этой клики продажных финансистов.
— Вы никого не забыли?
— Есть ещё женщина, красавица Эвелин.
— Вот именно! Непременно необходимо её найти!
— Забавно: вы повторяете мне в точности то, что я только что говорил своему главному редактору.
— Если двое таких проныр, как вы и я, приходят к одному мнению, это значит, что они должны быть правы. Разве не я вам не так давно говорил, что, в уголовном следствии может быть момент, когда инстинкт того, кто ищет, может играть решающую роль? Думаю, этот момент наступил Не всё ясно в истории с этой женщиной, наиболее загадочным выглядит её странное исчезновение четыре года назад. Не находите ли вы неправдоподобным, что она ни разу не попыталась встретиться с Андре Сервалем, которым так восхищалась.
Моро смотрел на своего визави со всё возрастающим любопытством, но инспектор как будто не замечал этого интереса, вызванного его последними размышлениями:
— Вот уже четыре года и шестьдесят два дня, как след этой женщины потерян для всех в Париже… В последний раз её видели в баре неподалёку от Елисейских Полей, который она часто посещала до своего знакомства с Рабироффом. Представьте себе, что у нас на неё уже давно заведена карточка!
— Неужели?
— Довольно неинтересная карточка! Дама была зарегистрированной проституткой, перед тем как подцепила «редкую птицу» в лице своего финансиста… Впрочем, он приходил в префектуру просить об уничтожении этой сомнительной карточки! Начиная с того момента, когда она смогла найти средства к существованию, признавшись, согласно выражению, применявшемуся к таким дамам, что она наконец нашла «серьёзного друга, оказывающего материальную поддержку», полиция нравов оставила её в покое, и она больше не была обязана проходить медицинские осмотры… Прежде чем снискать покровительство финансиста, красавица Эвелин прошла обычный цикл, который привёл её прямо из-под опеки общественных благотворительных организаций к более скрытной протекции одного известного сутенёра, на которого она работала многие годы. Вот я и подумал, что было бы небезынтересно отыскать этого любовника сердца, и это привело меня- к потрясающему открытию: тем же самым утром, когда — по настоятельным советам своего нового и богатого покровителя Рабироффа — Эвелин предстала в префектуре, чтобы потребовать назад свою карточку, на одной из пустынных аллей Булонского Леса было обнаружено тело сутенёра, прошитое шестью револьверными пулями! Шестью пулями, я говорю, то есть вся обойма! Точно такое же количество, что и в теле Андре Серваля! Не делая преждевременных предположений, можно заключить, что убийца сутенёра проявил такое же остервенение, чтобы прикончить свою жертву, что и убийца создателя собора. Что вы об этом думаете?
— Ничего.
— Браво! Если бы вас с ранней юности не укусила муха журналистики, я думаю, из вас получился бы превосходный детектив… Но даже если бы из двух относительно отдалённых по времени фактов не вытекало никакого вывода, всегда можно — принимая во внимание схожесть преступлений — построить одну или несколько гипотез. Это игра ума, которая даёт как положительные, так и отрицательные результаты, но я не склонен пренебрегать ею… Поэтому у меня накопилась не одна, а целая серия гипотез, которые все странным образом автоматически возвращают меня к назойливой мысли, что одна и та же женщина, то есть русоволосая дама, могла играть одинаковую роль в жизни двух мужчин, которые были убиты каждый ранним утром и оба одним и тем же способом.
— Эта Эвелин никогда не играла никакой роли в жизни Андре Серваля!
Несомненно, но кто нам сказал, что она совсем не претендовала на эту роль?
Моро промолчал.
— Я с удовольствием констатирую, что у нас с вам» одно мнение, — сказал Берте с улыбкой. — Итак, нужно найти эту исчезнувшую красавицу. И я могу вам заявить, что это уже сделано… И было это не так трудно, как вы могли бы предположить… Когда имеешь, как я, неблагодарную привилегию противостоять и постоянно сталкиваться с тем, что называют — что, впрочем, не всегда верно — преступным миром, то приходишь к выводу, что уличная девка всегда остаётся уличной девкой… Она может иметь «высокие качества», которые в её жизни появляются в периоды, когда она встречает мецената, щедроты которого позволяют ей продаваться только имея на то желание, но рано или поздно у неё вновь проявляются «низости», в которых она также не доходит до крайностей… Она вновь в большей или меньшей степени возвращается к улице, которая заново принуждает её продаваться, чтобы пропитаться… Вы разделяете мои доводы?.
— Они начинают интриговать меня…
— Пока Эвелин жила с Рабироффом, её жизнь была добропорядочной, но когда того не стало, а остались только долги и угроза скандала — которого не произошло только благодаря стараниям Андре Серваля — положение девицы стало более щекотливым. Она начала с того, что поспешила переехать из частной гостиницы на улице Фезандери, позаботившись о том, чтобы захватить с собой как можно больше «личных» подарков, которые, к несчастью для неё, ограничивались несколькими драгоценностями и немногими мехами. Да, этот Рабирофф был по отношению к своей подружке менее щедрым, чем можно было предположить! Он одевал и украшал её только, чтобы показать себя при посещении увеселительных мест вместе с ней, но для него не существовало вопроса, в его низких расчётах, чтобы предоставить этому милому созданию — которому он не очень-то доверял — достаточный капитал, который позволил бы ей с меньшей тревогой смотреть в лицо будущего… В это самое время Эвелин многократно подвергалась нашей службой допросам по поводу смерти Рабироффа, но затем её в конце концов оставил в покое, так как она была ни при чём. Опасаясь нескромности журналистов, она остановилась у своей старой подруги по «профессии», но спустя несколько недель две девицы не поладили между собой. Эвелин опять перебралась, с этого момента теряется след её места жительства в Париже, где она, однако, оставалась ещё в течение восьми месяцев. Но как бы там ни было, в этот период времени она, безусловно, проживала в частных жилищах, ибо я проверил все учётные карточки отелей и меблированных комнат. Если не брать во внимание её место жительства, можно заметить её тем не менее (через довольно большие интервалы времени, правда) в том самом баре, где несколькими годами ранее с ней познакомился Рабирофф: вот уже три года это заведение закрыто после одной бурной потасовки, стоившей жизни бармену. Это было банальное сведение счетов, что часто происходит в преступном мире. Следовательно, заведение имело не лучшую репутацию! Его посещали, в основном, красивые женщины, но не было бреди них ни одной, которая находилась бы под протекцией сутенёра… И я подумал (раз уж она вернулась в эту печально известную среду вследствие. своих финансовых осложнений), что прекрасная Эвелин не могла избежать общих законов, царящих в преступном мире. Впрочем, её совместная жизнь с Рабироффом, такая комфортабельная для неё, должно быть, всё-таки тяготила её… И, конечно, она сожалела о времени, когда она «работала» на своего постоянного работодателя: такие девицы не могут порвать со своим прошлым… И, пусть это вам покажется невероятным, они любят его!.. Признав таким образом присутствие нового покровителя в жизни нашей прекрасной героини, я должен был произвести серьёзные поиски среди этих господ. Кое-кто из них очень предан нам и служит осведомителем всего лишь за то, что мы предали забвению некоторые из их подвигов! Я отыскал «господина Эвелин»: это один корсиканец, который уже шесть месяцев сидит в тюрьме, чтобы очиститься от каких-то мелких грешков. Ему осталось ещё три месяца… Я нанёс было ему визит на его вынужденном курорте в Мэлене, дав ему понять, что если он даст мне некоторые сведения о своей симпатичной подружке, я устрою так, чтобы чаша «хорошего поведения» на весах правосудия склонилась в его пользу… Из господ такого рода вряд ли найдётся один, кто пренебрегал бы тем, что «хорошее поведение» может принести им досрочное освобождение… И «господин» проговорился. Да и, в конце концов, Эвелин не могла вполне рассчитывать на него! После выхода из тюрьмы он найдёт себе столько русоволосых девиц, сколько захочет… Итак, я узнал, что после ареста своею покровителя милое создание посчитало более разумным укрыться в провинции, откуда она в течение нескольких недель продолжала высылать ему посылки с продуктами… Но эти послания вдруг прекратились! И наш благородный джентльмен сильно огорчился, так как был убеждён в очевидном факте: если «работодателя» не осыпают подарками, то просто потому, что уже найден другой покровитель… В итоге, она вела себя непристойно! Но он во всём разберётся, когда выйдет на свободу! Как это часто бывает в преступной среде, Эвелин с озадачивающей быстротой сменила покровителя: этот был уже не корсиканец, а североафриканец, который имел «женское поголовье» от Генуи до Марселя и хотел пополнить его девицей из ещё одного важного города. Теперь счастье Эвелин, которая находится всё ещё под этим покровительством, должно быть полным, поскольку на этот раз она попала в руки настоящего каида! Но самое интересное из всего того, что я вам только что рассказал — но это, разумеется, строго между нами, — это то, мой дорогой, что я это узнал двадцать четыре часа назад…
— И как же?
— Я только вчера нанёс небольшой визит в тюрьму Мэлен… Новости, которые я поведал, совсем свежие… Теперь от вас зависит, как ими побыстрее воспользоваться в интересах дела, не забыв, однако, о некоторой осторожности…
— Вы продолжаете подшучивать надо мной? Мне очень хорошо известно, что ваши подчинённые уже должны быть на месте!
— И да и нет, мой друг… Мы действительно занимаемся «каидом», который ещё долго будет в поле зрения у нас… Мы с большой заботливостью наблюдаем также за любовной активностью всего его гарема, за исключением, однако, похождений одной из его «служащих» — прекрасной Эвелин!
— Почему?
— Я посчитал предпочтительнее не вмешиваться… Если мы задержим русоволосую девицу за проституцию, скорее всего, она ничего нам не скажет об Андре Сервале… Если, напротив, мы не дадим ей повода к беспокойству и позволим ей заниматься и дальше своим аморальным ремеслом, то, возможно, она и пойдёт на некоторые откровения, столь необходимые и мне, и вам… Понимаете меня? Но поскольку она не дебютантка и не ученица в своём деле, я убеждён, что если она и окажет кому-то доверие, то только не тому, к кому она относится насторожённо. «Наши» люди страдают тем, если и не выдают себя, что, по меньшей мере, им иногда не хватает необходимого такта… А что бы вы хотели? Я же не могу всем им сразу объяснить, кто такой Мэтр и как он добивался того, чтобы построить собор! Да и средства префектуры, к сожалению, слишком ограничены, чтобы мы позволили себе вечерние прогулки!.. И передо мной встала необходимость отыскать такого человека, который был бы лучше меня посвящён в это любопытное дело. И такой человек только один: вы, мой дорогой Моро!
— Но вы же не намерены заставить меня шпионить за этой женщиной?
— Ну что вы? Я далёк от таких низких мыслей! И я слишком уважаю вашу профессию, чтобы принуждать вас к такой отвратительной деятельности… Нет! Вы будете действовать по своему усмотрению и по своему замыслу, исключительно в целях вашего журналистского расследования… Никто из моих людей не станет вмешиваться в ваши дела. Особенности воровского закона или сутенёрства вас не интересуют, я знаю… И одобряю это! Единственная ваша забота — это узнать, почему был убит Андре Серваль. И кем именно. Но это, несомненно, будет уже труднее… Вам повезло, что ваша газета до настоящего времени публиковала только довольно пространную информацию о преступлении на улице Вернэй и в очень обезличенной форме. Ни под одной статьёй об этом деле не стоит ваша подпись по той вполне понятной причине, что ваш репортаж ещё не окончен: Эвелин поэтому вас не знает… И поверьте, что никто из ваших собратьев будет не в состоянии сделать то же самое, так как профессиональная гордость заставила их поставить свои подписи под статьями, наспех написанными… Что касается их, то девица знает их имена: они навсегда зафиксировались в её памяти и им из неё уже никогда не удастся ничего вытянуть! Вы же совсем другое дело: когда видишь вас впервые, вы производите впечатление очень приятного юноши… и, не сердитесь на то, что я скажу: почти новичка или невинного дилетанта! Вы не вызовете подозрений… И это превосходно, мой дорогой Моро! Вы очень быстро можете войти в доверие к нашей милой девице… У вас ещё есть время для подготовки… Мы здесь, на набережной Орфевр, имеем терпение ангелов., ангелов- хранителей, разумеется! Вступайте в игру! И ни пуха вам ни пера! Даю вам уникальную возможность сделать наилучший репортаж в вашей карьере… Единственное, о чём я попрошу вас взамен, это дать мне прочитать готовый материал накануне публикации… Этого мне хватит: если будет необходимость в принятии полицейских мер, я включусь в действие только в час выхода газеты. Это значит, в глазах всего мира вы станете неким сверхчеловеком, всё разгадавшим и всё предусмотревшим! Вам не улыбается такая перспектива?
— Есть всё-таки одна вещь, которую мне не удаётся понять: как женщина такого класса как Эвелин (а Эвелин, в конце концов, принадлежала к определённому классу! Все сотрудники Серваля говорили о ней с каким-то скрытым восхищением…), как могла такая женщина возвратиться в преступную среду, которую она, должно быть, рада была покинуть?
— Не поддавайтесь на расстоянии воздействию её красоты, о которой все вы говорите, молодой человек! Подождите, пока не увидите её, и особенно пока не поговорите с ней! Может быть, тогда вы перестанете обманываться. Если Андре Серваль — который был сам человеком изысканным — не хотел видеть эту женщину среди своих сотрудников, то это, вне всякого сомнения, потому, что впечатление о ней его не обмануло. Я вам уже сказал: девка всегда остаётся девкой!
— А как она может заниматься проституцией? Я думал, это запрещено?
— Это так, дружище! И потому-то это ремесло процветает как никогда… Но только не думайте, что прекрасная Эвелин — которая даже в начале своей «карьеры» выслеживала клиентов только в шикарных барах и никогда на улице — будет кокетничать на пешеходных переходах! Она определённо из высшего класса, если можно распределить этих дам по категориям… Естественно, она «работает» в одном «тайнике» большого провинциального города, адрес которого я вам только что нацарапал на вот этом кусочке бумаги… Ну разве я вам не лучший друг, если даю такие привлекательные адреса? Вам ничего больше не остаётся, как ехать, и через несколько дней ваш репортаж будет готов. И не забудьте о своём обещании дать мне его прочитать за двадцать четыре часа до выхода в свет! Признайтесь, что вы просто должны мне это маленькое вознаграждение взамен за сведения, которые я только что вам предоставил. Мне остаётся только пожелать вам счастливого путешествия.
Бросив взгляд на квадратик бумажки, прежде чем спрятать его в карман, Моро поднялся:
— Как бы там ни было, не думаю, чтобы мной руководили слишком плохие побуждения, когда я решил нанести вам визит, инспектор! И ещё заметьте, что я совсем не уверен, что эта Эвелин может внести какую-то ясность в дело о смерти Андре Серваля! Но для меня будет небезынтересно с ней познакомиться: её описания, которые сделал я в репортаже, могут быть изменены… Нет ничего более опасного в моей профессии, чем рассказывать о живом персонаже, которого не знаешь: рано или поздно он отомстит за себя, изобличив всё, что было написано о нём в самых лучших побуждениях! Живым никогда не угодишь! Именно поэтому мы так охотно берёмся за описание преступлений: мёртвые не могут протестовать…
— Даже ваш Мэтр архитектуры?
— С ним… это совсем другое дело… Довольно даже курьёзно: с того самого момента, как я заинтересовался его смертью, у меня постоянно странное впечатление, что его тень преследует меня, что она советует мне встретиться с тем или другим, и что она таким образом помогает мне искать истину… То, что я говорю, может показаться вам глупым — вам, кто привык к реалиям жизни и кто не имеет права верить в силы свыше — но, тем не менее, это правда! И если я начал и продолжаю этот репортаж, если я увлечён и даже одержим им, как никогда раньше в своей жизни, то это, я знаю теперь, потому, что сам Андре Серваль меня вдохновляет…
Берте с неподдельным удивлением посмотрел на своего собеседника, прежде чем ответить:
— В противоположность тому, что вы думаете, я никогда не отрицал сверхъестественные силы, которые превыше нас… И я убеждён, что Мэтр будет продолжать тайно сопровождать вас во время поездки…
Но когда Берте остался один в своём кабинете, он подумал, как несколькими часами ранее Дювернье: «Всё это дело — чистое безумие! Вот и Моро поддался колдовству этой непостижимой атмосферы, в которую он окунулся! В «деле Серваля» хватало всего: мистицизма и язычества, благородства и шантажа, мечты и реальности, крови и любви… Да, и любви! Может быть, даже больше, чем мы думаем, Моро и я? И не следовало ли искать истинный мотив преступления в неразделённой любви? Всё-таки казалось невероятным, что вся эта необычайная легенда, созданная вокруг строителя собора, превратится вдруг в вульгарную любовную драму. Это было бы жалким концом репортажа молодого Моро… Я тоже больше предпочёл бы знать Андре Серваля, а не его тень…»
Часом позже Моро сел в поезд «Мистраль» на вокзале Пари-Лион. Вечером того же дня он был в Марселе.
Это здесь «работала» русоволосая героиня.
Журналист не терял ни секунды: такси доставило его по адресу, указанному инспектором.
Позвонив и довольно долго подождав, пока открылась входная дверь, он испытал неприятное ощущение взгляда, изучающего его через глазок в двери. Наконец он был впущен в тёмный коридор женщиной без возраста, одетой в чёрное, которая спросила с вынужденным безразличием в голосе:
— Что вам угодно, месье?
На какое-то мгновение Моро озадачил такой нелепый в данном месте вопрос, но он быстро понял, что самая элементарная осторожность должна быть правилом в этом храме тайных удовольствий. И он наиболее развязным тоном, на какой был способен, ответил:
— Мне угодно, мадам, то же, что и всем клиентам здесь: красота!
Едва уловимая улыбка украсила, тонкие и жёсткие губы женщины в чёрном, которая сказала более любезно:
— Так вы к нам? Я пойду позову мадам Антенор…
Услышав это странное имя, которое было уже написано на бумажном квадратике, молодой человек понял, что его собеседница была только помощницей хозяйки: разве не указывала на это вся её внешность с отпечатком низкопробного достоинства?
Салон, где он в одиночестве ожидал мадам Антенор, был обставлен с сомнительным вкусом. Обивка мебели, омедненная люстра, запылённые обои, покрывающие стены, должны были, по всей видимости, создать у посетителя впечатление. что его окружает интерьер буржуазного провинциального дома, а не очень специфического заведения. Только несколько недвусмысленных гравюр, развешанных на стенах, чтобы возбуждать у клиентов сладострастные грёзы во время нескольких минут ожидания телесного их воплощения, довольно нескромно напоминали о том, что заведение, оставаясь тайным, совсем не опровергало своё назначение… Таинственность, впрочем, сильно относительная, и, должно быть, при поддержке прекрасных «родственных» связей с полицией нравов: дабы не иметь трений с законом и вместе с тем удовлетворить ненасытные вожделения большого города.
Появилась «мадам»: она была живым воплощением содержательницы. Наиболее бросающейся в глаза её особенностью было количество искусственных драгоценностей, которые она собрала на своей пышной персоне: длинные серьги с фальшивыми бриллиантами, тройное колье из поддельного жемчуга, браслеты с фальшивыми бриллиантами, искусственные изумруды левосторонней кольцеобразной формы, искусственные рубины правосторонней… Волосы неопределённого цвета, лицо неопределённого возраста, чрезмерный макияж, второсортные духи и слишком слащавый голос, что бы быть искренним:
— Добрый день, месье… Мне кажется, мы в первый раз имеем удовольствие принимать вас?
— Действительно, мадам, — с напускной застенчивостью ответил Моро.
Ему вспомнились слова инспектора: «Вы имеете вид почти новичка… Вы не вызываете недоверия». Если и содержательница, привыкшая определять клиентуру по первому взгляду, попалась на эту удочку, то её подопечная Эвелин вряд ли будет более проницательной.
Скромный вид почти покрасневшего молодого человека произвёл, кажется, благоприятное впечатление на мадам Антенор, которая спрашивала всё более мягким голосом:
— Вы, несомненно, проездом в Марселе?
— От вас ничего не скроешь…
— И я даю руку на отсечение, что вы парижанин! Парижан. сразу можно узнать! Они обладают этаким небольшим шиком… Славные мальчики! Чем могу вам служить?
— Один из моих хороших приятелей время от времени бывает в Марселе, настоятельно рекомендовал ваш дом…
— Он остался доволен?
— Очень доволен.
— Отлично! Мы всегда делаем невозможное, чтобы наши друзья оставались довольными… Как же звали вашего приятеля?
— Насколько я его знаю, вряд ли он вам сообщил свою фамилию, скорее всего ограничился только именем: это человек очень известный, намного Старше меня… Пьер… «Месье Пьер»…
— Месье Пьер? — повторила мадам Антенор, напрягая свою память. — В самом деле, это о чём-то мне говорит… М. Пьер, парижанин… А! Ну конечно! Не этот ли изысканный господин с лёгкой сединой на висках?
— Это он! — ответил живо Моро, который счастлив был услышать описание начисто выдуманного им самим персонажа.
— Хороший клиент! Давненько мы его не видели…
— Ой очень занят в данный момент… Дела… К тому же он женат.
— Мы так и подозревали! Женатые клиенты — самые надёжные… Когда увидитесь с ним, передайте ему, прошу вас, самый дружеский привет.
— Он будет очень тронут! И то, что он дал мне ваш адрес, — лучшее доказательство его воспоминаний о прекрасных мгновениях, подаренных ему вами.
— Поскольку друзья наших друзей есть и наши друзья, дорогой месье, чем я могла бы вам служить?… Прежде всего, как мне вас называть? Скажите мне только ваше имя как и ваш друг: наш дом вполне надёжен в смысле конфиденциальности…
— Жак, — бросил Моро… — «Месье Жак»!
— Имя, которое вам очень идёт… Итак, я вас слушаю
Молодой клиент, казалось, всё больше выходил из застенчивости. Он почти бессвязно бормотал:
— Я… Это… У меня всегда в голове этакий тип женщин…
— Ну же! Какой тип женщин?
Голос мадам Антенор сделался ласковым, и она добавила шёпотом:
— Говорите всё, молодой человек…
Он заметно колебался, прежде чем выдать свои потаённые мысли, затем свёл их в одну-единственную черту:
— Русоволосая, с зелёными глазами!
И он вздохнул, как будто почувствовал облегчение.
— О, это очень хорошо, — сказала содержательница. — У вас прекрасный вкус! Я разделяю ваше мнение: это, может быть, самый привлекательный тип женщин… Дайте мне подумать: Флоренс? Нет!.. Мари-Лу, может быть? Тоже нет! Они не совсем русоволосые и глаза не зелёные… По правде сказать, пока не знаю, но не волнуйтесь! Найдём! Когда вы хотите?
— Сейчас же, если возможно!
— Ах какое нетерпение! Эта молодость! Должна вам признаться, сейчас наши пансионерки не проживают здесь… Вот уже несколько месяцев мы вынуждены соблюдать особую осторожность… Конкуренты очень завидуют нам! Ох уж эти люди! Мы всегда под угрозой возможного доноса… И наша роль поэтому должна ограничиваться только представительством. Конечно, это только формальность и скоро ничто не помешает вам снять здесь комнату на час, на полдня или даже на ночь… Нам не смогут ничего сказать: у нас патент на гостиницу! Вы заполните карточку посетителя на случай, если будет проверка, но по вашему уходу она будет уничтожена…
— В общем, ваша организация напоминает брачное бюро, не так ли?
— Немножко. Многие встречи действительно заканчиваются великолепным бракосочетанием, и ничто не приносит нам большей радости!.. Это в порядке вещей: наша клиентура составлена строго из господ, принадлежащих к лучшему обществу города: крупные промышленники, судовладельцы, собственники земельных участков в районе Экс…
— Мой приятель говорил мне, что у вас очень хороший вкус в выборе женщин, которых представляете… Помнится даже, что он говорил об одной из них, в точности с русыми волосами и зелёными глазами, о которой он хранит наилучшие воспоминания: некая Эвелин. Вам это имя говорит что- нибудь?
«Мадам» вновь напрягла память прежде чем ответить:
— Эвелин? Не могу сказать… Это очень распространённое имя… и красивое! Попробую вспомнить… Ваш друг не описал её подробнее?
— Он говорил, что она высокая, стройная, русоволосая и зеленоглазая… Как раз тот тип, что мне нравится. Это главная причина, почему я пришёл к вам.
— Я знаю другую с русыми волосами, очень милую, но у неё не зелёные глаза… Она корсиканка.
— Корсиканка? — переспросил Моро. — Очень может быть, это она и есть! Возможно, я ошибся в имени… Как её зовут?
— Мария… Она полновата, но симпатичная, этакая аппетитная малышка…
— Она маленькая? Значит это не та женщина, о которой говорил мой приятель!
Не отдавая себе в том отчёта, Моро был убеждён, что бывшая мэтресса Рабироффа была высокой, стройной, с талией манекенщицы. Но он был почти уверен, что Эвелин сменила имя, чтобы скрыть свою настоящую личность… Он понял, что допустил глупость, не подумав раньше, что большинство из этих девиц, занимающихся подобным ремеслом, берут себе «рабочее имя», и добавил наудачу:
— Припоминаю также, мой приятель Пьер говорил об этой женщине, что она парижанка.
— Здесь в Марселе у нас много парижанок! — живо ответила мадам Антенор.
У неё был твёрдый принцип не отпускать клиентов, пока не использует все возможности, чтобы удовлетворить их капризы… Только таким способом можно было поддерживать хорошую репутацию заведения. Поэтому она добавила в порыве внезапного вдохновения:
— Постойте… Вы, парижане, просто невыносимы! Где бы вы ни были, вам всегда хочется найти столичную женщину! Помню, ваш друг был в точности таким же! И из-за его прихоти у меня был даже один из очень редких инцидентов в моей карьере…
— Инцидент? — переспросил вдруг обеспокоенный Моро.
— Да. В один из последних его визитов — пять или шесть месяцев тому назад — я хотела было предложить ему парижанку первого сорта. Позвонив этой молодой женщине и сказав, думая доставить ей удовольствие, что собираюсь представить её одному из земляков, я услышала в ответ, что она не явится и отказывается с нами работать, если мы будем её знакомить с парижанами! Согласитесь, что это неслыханно! Я была очень раздосадована и вынуждена была сказать вашему другу, что у меня нет для него парижанки соответствующего класса! Он уехал разочарованный, и я себя часто спрашиваю, не это ли настоящая причина его столь долгого отсутствия. Но что я могла сделать? Я честная женщина, месье, и у меня не в привычках обманывать клиентов. Настоящую парижанку привлечь почти невозможно! Когда клиент останется в комнате один с девушкой, он очень скоро обнаружит, что она приехала не из Беллевилля, но родом из Карпентраса или Аяччо.
— Этот щепетильный профессионализм делает Вам честь, мадам… Но какого лешего, хотелось бы знать, эта девица не желает встречаться с парижанами?
— Я не смогла этого узнать. Всякий раз, когда с ней заговорят о Париже, она избегает разговора, как если бы это название внушало ей ужас! Она сохранила, несомненно, самые плохие воспоминания о своей молодости в столице. С женщинами можно ожидать всего, месье Жак!
— А где теперь эта женщина?
Всё ещё в Марселе… Время от времени я даю ей поработать, хотя я и обязана ей потерей такого хорошего клиента! Некоторое время я держала её на расстоянии, но однажды, уже не помню по какому случаю, мне понадобилась русоволосая с зелёными глазами… Да, в самом деле у неё зелёные глаза! Только ваш приятель её никогда не видел! И зовут её совсем не Эвелин, а Фабьенн.
— А у вас случайно нет её фотографии?
— О нет! Мы производим только непосредственные знакомства…
— Непосредственные?… Понимаю. Что это за женщина?
— Странная, и далеко не глупа! По этой именно причине я прибегаю к её услугам лишь время от времени.
— Значит, вы с ней примирились?
— В нашем ремесле без этого нельзя! И должна признать, что те, кому я её представляла, позаботившись о том, чтобы они не были из Парижа, оказывались в восхищении! Откровенно говоря, могу вам сказать, она должна быть очень хороша в постели. Только кому попало я её не представлю.
— Вы не могли бы ей позвонить?
Он почувствовал, что мадам Антенор сомневается. Вновь пристально посмотрев на него с некоторой симпатией, он сказала:
— Послушайте: вы молодой, приятный и очень милый юноша. От меня требуется угодить вам и, кроме того, я хотела бы, хоть и не прямым способом, загладить свою вину за отказ, хотя и не по своей воле, вашему прекрасному другу, который доказал мне, прислав вас сегодня сюда, что он не имеет на меня зла… Только вот что: Фабьенн — дорогая женщина. Это оттого, что работает она мало…
— Но если она работает хорошо?
— Конечно!.. И вы сможете в этом убедиться, как я вам и предсказывала! Сейчас я ей позвоню: в это время она должна быть ещё дома… Если у вас найдётся терпение подождать, она сможет быть здесь через тридцать, максимум сорок минут. Заметьте только, что я должна буду ей солгать, а это то, чего я боюсь! Поэтому вы обязаны мне пообещать перед тем как встретитесь с ней, что не скажете ничего противоположного тому, что я ей буду говорить по телефону!
— Я скажу ей только то, что вы пожелаете.
— О! Это будет очень просто: для неё вы приехали не из Парижа, а из Безьера.
— Почему Безьер?
— Потому что это город, куда её нога никогда не ступала.
— Может быть, нужно принять какой-то акцент?
— Не надо преувеличивать! В Безьере очень много людей, которые не имеют никакого акцента… С этого момента вы — «Месье Жак», сын одного из моих старых клиентов, крупного торговца вином в Безьере… Согласны?
— Вполне! Это даже удачный выбор: у меня есть некоторые представления о виноделии…,
— У неё тоже, но не совсем в том плане!
— Что вы имеете в виду?
Он жестом сопроводил свой вопрос.
— Вы увидите!.. Что предпочитаете во время ожидания? Немного шампанского?
— По вашему усмотрению, мадам…
— Тогда, шампанского!
И она уже открывала дверь, чтобы позвать сухим голосом:
— Мадам Элен?
Вновь появилась женщина в чёрном и остановилась, молчаливая, с почтительным и услужливым выражением, в шаге от двери, когда хозяйка отдавала ей приказания:
— Месье Жак, которого нам рекомендовал один из наших хороших друзей, подождёт мадемуазель Фабьенн… Принесите, пожалуйста, в японский будуар бутылку Мумм'49. Полагаю, дорогой месье, вы будете чувствовать себя намного свободней в комнате, куда вас проводят… Она менее церемониальная, но более интимная… В этом приёмном салоне вы рисковали бы в какой-то миг повстречаться с другими посетителями, которые также хотели бы сохранить инкогнито Мадам Элен! Вы не забудете показать там, в будуаре, нашему новому другу звонок, по которому он может позвонить, если ему что-нибудь потребуется… Не хотите ли, дорогой месье Жак, чтобы вам подали к шампанскому несколько сухих бисквитов?
После очень неопределённого жеста, означающего его полное безразличие к такому вопросу, она добавила, вновь обнаружив улыбку:
— В вашем возрасте это понятно… До скорого!
Оставшись с ним, мадам Элен подслащённым и безличным тоном проговорила:
— Извольте следовать за мной…
Он послушался и через несколько минут уже находился один перед бутылкой Тепловатого шампанского; которую горничная с соблазнительной и двусмысленной улыбкой, подходившей бы больше «пансионерке», погрузила в ведёрко со льдом, проговорив заискивающим тоном:
— Так оно будет свежее… Две тысячи франков без обслуживания, месье…
Моро заплатил, прибавив чаевые и подумав, что «ожидание» станет для него дорогим… Но просто сбежать было бы рискованно. Эта Фабьенн с зелёными глазами, уже вызванная по телефону, не окажется ли Эвелин, скрывающейся под профессиональным псевдонимом?
На подносе, принесённом служанкой, стояли два стакана: один для клиента и другой для девицы, которая придёт сюда заниматься проституцией. Жалкое зрелище: молодой человек отвёл глаза от нелепого подноса для того, чтобы рассмотреть обстановку «японского будуара» и вздрогнул… Зрелище ещё хуже.
Такая же экзотическая, как и пыльная, комната пропахла затхлым: в ней не было ни одного окна. Источником света являлась безобразная лампа накладной работы в стиле «Модерн 1900 года», напоминающая об эпохе расцвета кованого позолоченного железа, цинковых листиков и бронзовых лебедей. По обе стороны единственной двери, в которой вот-вот должно показаться лицо девицы, намеревающейся «поработать», стояли два зелёных растения, полуувядших от испарении калорифера, еле живые… Вся обстановка сводилась к небольшому столику, на котором помещалось ведёрко с шампанским, креслу с сомнительным покрытием и обитому дивану, на спинке которого были приколоты пожелтевшие кружева. Моро избрал кресло. В подобном месте диван привлекал меньше… На всех четырёх стенах, наконец, находились большие, во весь рост, зеркала, отражающие скудную обстановку и умножающие её до бесконечности. Погрузившись в кресло, молодой человек чувствовал себя совершенно нелепо: от всего исходили неестественность и уныние…
Через несколько минуте Моро спрашивал себя, не посмеялся ли над ним инспектор Берте? Если это так и если в редакции узнают, что он был одурачен словно мальчишка, не останется ничего другого, как сменить профессию… Но не следовало ли играть до конца и попытаться всё-таки отыскать русую девицу? Светлые волосы этой женщины, прихода которой он здесь с тревогой ждал, ещё отнюдь не указывали на то, что она та самая, которую он ищет. Цвет волос женщины в наше время больше ничего не зпачит: за считанные часы блондинки становятся брюнетками, брюнетки — блондинками, и русые волосы превращаются в платиновый цвет. Единственно важной чертой предложенной мадам Антенор девицы были зелёные глаза: это встречается не так уж часто. «Счастье ещё, что женщины не могут изменять цвет своих глаз!» подумал юноша. И он горько упрекнул себя за то, что не подумал даже спросить у Берте, нет ли у того фотографии Эвелин. В их следственной службе наверняка должны храниться фотографии девицы, так как там была её учётная карточка. И кто сказал, что эту карточку не возобновили там после того, как она опять попала под башмак «покровителя»? Берте ничего не сказал на этот счёт.
Самой большой нелепостью авантюры было то, что Моро не знал даже, как была сложена и как вообще выглядела женщина, которую он искал. Те расплывчатые впечатления, которые ему удалось выудить из сотрудников Андре Серваля, все ограничивались самыми общими чертами: «Эвелин была русая, с зелёными глазами… Она была также высокая и стройная…» Сотни женщин во всём мире могли отвечать этому описанию! С первого дня, когда он из уст консьержки с улицы Вернэй впервые услышал имя Эвелин, пылкое воображение молодого человека не переставало в самых разных аспектах приукрашивать образ незнакомки. Не была ли она в его воображении по очереди роковой женщиной, жонглирующей сердцами мужчин, даже самых чёрствых, как у Рабироффа, потерявшей голову поклонницей строителя собора и в конце концов — после объяснений Берте — девицей, достойной сожаления? Моро больше ничего не знал о ней… Единственной достоверной вещью было то, что это исключительное для жизни Андре Серваля присутствие женщины было чрезвычайно занятным. Даже не отдавая себе отчёта в этом, Моро уже без малого не влюбился в эту загадочную женщину по поводу которой ни Родье, ни Легри, ни Дюваль, и никто другой из опрошенных работников мастерских не стремился распространяться. Всякий раз, как молодой человек настоятельно спрашивал их, действительно ли она была красивой, цеховые мастера бросали на него удивлённый взгляд, как будто он задавал им излишний вопрос. Женская красота мало значила в жизни этих грубоватых и простых людей, вся жизнь которых перевернулась с приходом к ним человека с белыми волосами, увлёкшего их самой благородной в мире мечтой! Как могли они заинтересоваться женщиной, когда они все, как и их шеф, были заняты только одним: постройкой храма? Сам Моро был молод: настоятельное желание познакомиться с Эвелин ради неё самой проникало постепенно в его сердце, вытесняя мало-помалу чисто профессиональное любопытство. Вот и это ожидание в будуаре среди зеркал казалось ему таким нескончаемым.
Наконец снова появилась мадам Антенор и объявила:
— Ваша особа пришла, дорогой месье… Я сейчас её пришлю, чтобы вы познакомились. Если она вам понравится, мы тотчас же всё организуем…
Не дожидаясь ответа, она вышла. Впрочем, он и не нашёл бы ответа на эту ритуальную фразу, произнесённую почти торжественным тоном. Моро поднялся, взволнованный. Он опёрся о кресло, весь напрягся в усилии сохранить спокойствие и уставился на дверь… Спустя несколько мгновений дверь бесшумно открылась, вошла высокая женщина, у которой были золотисто-платиновые волосы и глаза поочерёдно то серо-голубые, то зелёные по отражению в них рассеянного света…
Некоторое время продолжалось молчание.
Девица остановилась на пороге, но не из застенчивости ибо она должна была иметь большой опыт в такого рода знакомствах, — а чтобы рассмотреть этого безвестного клиента, проявившего такое желание познакомиться с ней. Пристальный взгляд ясных глаз был безжалостным: в какие-то мгновения Моро почувствовал в них даже выражение жестокости. Видимо, не слишком много было нежности в этом создании, несмотря на её ремесло, которым она занималась! Она была высокой — её рост превышал средний рост женщины и одета с изысканностью, почти контрастирующей с обветшалым убранством японского будуара. В другом месте эта женщина могла бы вызвать иллюзии, но у мадам Антенор эта её сторона «девицы» начисто превосходила её «полусветскую» сторону.
Молодой человек отметил про себя её развитые бёдра: её фигура говорила о том, что женщина определённо перешла тридцатилетний рубеж и прилагает отчаянные усилия, чтобы казаться моложе своего возраста. Выцветшее лицо, от красоты оставалась только чувственность, предлагавшая себя первому попавшемуся при условии, если подходит цена. Для этой женщины, должно быть, удовольствие было полным, только если оно сводилось к коммерции.
Её глаза вдруг сделались умоляющими… Они, казалось, говорили: «Ну что же? Ты не находишь меня в своём вкусе? Чего же ты ждёшь?» В облике этой женщины, кроме всего, ещё появилась странная рабская покорность, которую так удивительно воплощала в себе эта проститутка. И, наконец, кожа — эта деталь боле всего поразила журналиста — была усеяна, главным образом у основания шеи, маленькими веснушками… Эта женщина с обесцвеченными волосами первоначально была русой, вместе с тем Моро был разочарован тем, что Эвелин оказалась не такой красавицей, какой он её себе неоднократно представлял, и поэтому растерялся при знакомстве с ней, да ещё и при таких незавидных обстоятельствах. Но была ли это прекрасная Эвелин? На это ничего не указывало. Закончив свой молчаливый осмотр, женщина подошла наконец, чтобы протянуть ему руку — длинную руку с тонким запястьем — и сказала тоном, который казался скорее развязным:
— Здравствуйте! Как вас зовут?
— Жак…
— Вы из Безьера, кажется?
— Да.
— Это красивый город?
— Как сказать! Зависит от того, как на него посмотреть…
— А если посмотрит женщина?
Замечание, которое удивило Моро: его собеседница была не глупа. Ему понадобится изрядное умение, чтобы узнать, действительно ли он находится в обществе бывшей подруги Рабироффа. Поэтому приняв тон неопытного юноши, который робеет перед женщиной, он спросил:
— А вы? Откуда вы? Из Марселя?
— Я? Это не имеет никакого значения… Что это между нами изменит, если вы и узнаете? Или я нравлюсь или не нравлюсь! Говорите немедленно: это очень просто! Люблю откровенность.
— Как и мадам Антенор?
Взметнув взгляд в немом вопросе, не смеётся ли он над ней, она встревожилась, но затем быстро отошла в попытке улыбнуться, и сказала:
— Почему вы непременно хотели со мной встретиться?
— Просто я давно мечтаю познакомиться с дамой с зелёными глазами…
— Ну, вот это и случилось! Надеюсь, вы не разочарованы?
— Что вы? Напротив. Знаете ли, мне очень нравится ваше имя: Фабьенн! Оно не так уж часто встречается…
Наиболее обманчивым был в этой женщине её голос, ломкий, даже надтреснутый… И Моро вдруг стало ясно, что если её голос был в таком состоянии, то это потому, что женщина пила… В чертах лица проступала некоторая одутловатость, и эта преждевременная отёчность тела могла происходить от склонности к выпивке… Разве мадам Антенор не намекнула ему, что женщина, с которой ему предстоит встретиться, имеет пристрастие к этому пороку? Если это действительно так, то в распоряжении журналиста, возможно, неплохое средство заставить разговориться эту Фабьенн… и он тотчас же наполнил бокал шампанским, которое ему любезно принесли, но она отказалась, говоря:
— Это не то! У нас сейчас будет лучшее… Я знаю этот дом!
Едва она это проговорила, как снова появилась мадам Антенор с улыбкой на сальных губах:
— Ну что, месье Жак? Довольны ли вы, что наконец познакомились с нашей милой Фабьенн?
— Я просто очарован, мадам!
— Тем лучше! Но вам не следует оставаться обоим в этом будуаре. Я приготовила вам на втором этаже прекрасную комнату… Самую лучшую из всех… Ту самую, которую предпочитает Фабьенн: четвёртый номер… Она вас там подождёт… Там, наверху, вы сможете в спокойной обстановке… поболтать.
— До скорого! — прежде чем покинуть будуар, сказала блондинка, адресовав на этот раз «Месье Жаку» самую привлекательную улыбку.
И он вновь остался с глазу на глаз с содержательницей дома, которая сказала ему, уже без всяких предосторожностей:
— Вы не будете против, дорогой месье, если я попрошу вас оплатить небольшой счёт? Хотя вы и пришли к нам по совету одного из наших общих хороших знакомых, я ещё не имею удовольствия достаточно хорошо вас знать… В следующий ваш визит к нам будет совсем по-другому: когда я хорошо знаю своих клиентов, я никогда не посмею просить их об авансе! Нахожу это абсолютным отсутствием такта, что никак не идёт «дому с хорошей репутацией»… Итак, это только сегодня я вас прошу подчиниться этой маленькой формальности… Если мои подсчёты правильны, то с комнатой, которую вы займёте и с новой бутылкой…
— Какой новой бутылкой? Эта ещё едва откупорена.
— Знаю, но Фабьенн не выносит шампанского, которое не было только что заморожено! Поэтому я там наверху уже поставила другое в ведёрко со льдом… В сумме получается четыре тысячи восемьсот франков без услуг.
— Мне хотелось бы заметить, милостивая сударыня, что я уже оставил на чаевые вашей служанке, заплатив заодно за эту первую бутылку.
— Превосходно: подарите её на этот раз мадам Элен… Этим вы доставите ей такое удовольствие! Само собой, вам нужно будет вместе с нашей Фабьенн организовать и для неё лично маленький подарок…
— Это входит в услуги; разве не так?
— У нас принято оставлять клиенту заботу о назначении цены, в которую он сам оценивает свою «партнёршу»… Лучше им самим прийти к взаимному соглашению…
Моро, не говоря ни слова, заплатил содержательнице и последовал за мадам Элен, только что вновь появившейся, чтобы проводить его в комнату номер четыре.
Поднимаясь по лестнице вслед за дамой в чёрном, он подумал, что этот день окажется для него слишком дорогим, если эта самая Фабьенн совсем не Эвелин, но всё же сделка будет хорошей, если он обнаружит наконец, что эта девица с рыжеватой кожей и выцветшими волосами в самом деле была страстной поклонницей Андре Серваля. Но ему нужно пустить в ход все средства, чтобы по возможности быстрее это выяснить: его ограниченные финансовые средства не позволяли ему повторять такого рода авантюру…
Девица его уже ожидала.
Беззаботно сидящая на стуле, главном предмете мебели в комнате с плотно занавешенными портьерами, Фабьенн, с длинной сигаретой в руке, казалась погруженной в мечтания… Он был очень удивлён той скоростью, с которой — во время дискуссии о цене в японском будуаре с мадам Антенор — она освободилась от того, что она называла «выходной формой», чтобы заменить её на комнатное платье, чёрное и не без намёка, полупрозрачность которого позволяла хорошо видеть очертания её тела. Под этим платьем она, всё-таки, оставила бюстгальтер, кружевные панталоны, подвязки чёрные чулки и лакированные туфли, каблуки которых безмерной высоты были, казалось, неотъемлемым достоянием женщин практикующих данное «ремесло»… Помещённая на низком столике у подножия кровати «вторая бутылка» ожидала в ведре со льдом в соседстве с двумя стаканами и тарелкой, где щедрость мадам Антенор проявилась несколькими маленькими бисквитами…
Как только молодой человек оказался в комнате; та, которая была уже готова стать его подругой на время, поднялась, чтобы на внутреннюю задвижку закрыть дверь, за которой только что бесшумно исчезла мадам Элен. Этот жест девицы — повторенный ею, наверное, уже тысячи раз, — был чисто машинальным, так же, как и её подход к бутылке, содержимое которой она начала наливать в стаканы, не проронив ни слова. Звук обратно опустившейся в ведёрко со льдом бутылки имел зловещий резонанс: он был словно сигналом, говорящим о том, что вот-вот начнётся, с абсолютным автоматизмом, «работа».
Никакой внешний шум не проникал в розовую комнату, где царила монашеская тишина, что было в строгом соответствии с непреложными правилами, заведёнными в доме мадам Антенор.
Девица протянула стакан Моро, спросив слегка протяжным, с оттенком предместья голосом:
— Хочешь выпить?
С того момента, когда была закрыта дверная задвижка, она считала себя вправе обращением на «ты» утвердить свою женскую власть над новым партнёром, который, казалось, нашёл это нормальным, ответив:
— Так же, как и ты!
И они пригубили первую чашу близости…
Он мог отметить про себя, что свою она выпила залпом. Поставив её на поднос, она провела языком по мясистым губам, проговорив с некоторым удовлетворением:
— Я хорошо знала, что вот это будет лучше…
С тем она снова наполнила стаканы.
Он продолжал наблюдать, как она это делает: малейшие её движения были механическими, а слова, должно быть, в точности такими же, какие она произносила накануне другому «партнёру», и завтра будет говорить их новому. Девица не могла измениться и не стремилась к этому, для неё было важнее, чтобы внешность и тело — которыми она в течение нескольких минут, а может быть, и часов будет играть в любовь — не оставались никогда такими же. Для неё мужчина был только человеком, с которым всегда повторялся один и тот же спектакль. И Моро это сразу понял: девица, которая была перед ним — была она Фабьенн или Эвелин, — это своего рода профессионалка, знакомая с тонкостями ремесла.
Она вновь села на кровать, намеренно скрестив ноги, зная, что они красивые, и спросила ласково:
— Почему же ты стоишь? Не хочешь подойти ко мне? Ты такой застенчивый?
И она улыбнулась этой мысли.
— Я не привык к посещению такого рода заведений! — признался он, силясь, чтобы в его словах было больше юношеской искренности.
Этим признанием он добился большего доверия у неё: то, чего Моро искал, чтобы незаметно подвести её к единственной теме разговора, которая его интересовала: Эвелин ли она, или нет?. Но чем больше он наблюдал за ней, тем больше у него складывалось впечатление, что он на ложном пути. Он даже спрашивал себя, красива ли на самом деле эта женщина, которая была перед ним? В этой комнате, редко проветриваемой, куда проникал только слабый рассеянный свет и где всё было нереальным, блеск, который девица представляла собой в первые минуты беседы в будуаре на первом этаже, начинал тускнеть. Истинная сущность вновь брала верх, и годами беспорядочной жизни накопленные пороки проступали на её внешности: пьянство и, несомненно, наркотики, прибавленные к проституции, ещё больше усиливали упадок. Морщины уже казались неизгладимыми. Когда её слишком ярко очерченные уста делали усилие, чтобы воспроизвести улыбку, то получалась гримаса, по очереди или натянутая или горькая.
Моро предложил ей новую сигарету, которую она вульгарным жестом прикурила от окурка предыдущей. Она прекращала курить только для того, чтобы выпить. Очень скоро вторая бутылка оказалась пустой.
— Не заказать ли нам другую? — сказала, и даже не дожидаясь ответа, позвонила.
Как будто только ожидая этого момента, служанка постучала в дверь, которую Моро сразу же и открыл: третья бутылка заменила вторую в ведёрке со льдом. Когда же Моро хотел заплатить, с заискивающей любезностью служанка ответила:
— О! Не утруждайте себя! Месье заплатит сразу за всё. при выходе…
И она скромно улизнула.
Моро понял, что после третьей бутылки «заведение» начнёт считать его за серьёзного клиента. И он пошёл дальше, твёрдо решив довести до конца свой недостойный эксперимент если понадобится.
Наполняя её стакан, он спросил:
— То, что я хочу тебе сказать, покажется тебе, конечно глупым, но я не могу понять, как такая женщина, как ты может находить в этом удовольствие?
— Ты не первый, кто задаёт мне подобный вопрос! И я тебе отвечу, как и другим, здесь или где-то ещё, для меня нет разницы… Как насчёт небольшого задатка, чтобы мы могли поговорить дальше?
Он протянул ей несколько банкнот, которые она свернула, — говоря:
— Видишь: я тебе доверяю… Я их не считаю! Не расположиться ли тебе поудобнее? Почему ты стесняешься?
— Я всегда такой…
Вновь у неё мелькнул скрытый проблеск удивления, но почти сразу же её взгляд снова стал неопределённым и невыразительным, когда она сказала слегка раздосадованным тоном:
— Делай как хочешь!
— Ты хоть не обижаешься?
— Я? Уже нет, с меня достаточно, мой дорогой. Мне не привыкать! Я знавала многих клиентов, которые приходили в это заведение единственно для того, чтобы поболтать с женщиной… Как только они заплатят, это их право! Но мне не нравится, когда меня вынуждают зря терять время! Ты, по крайней мере, правильно сделал… Знаешь, ты неплохой мальчик! У тебя, должно быть, есть подружки в Безьере?
— Нет, но у меня есть… невеста!
— Ну надо же! И ты пользуешься тем, что ещё нет верёвки на шее?
— Вот именно!
— Ты прав! А она красива, твоя невеста?
— Да… Но у неё не зелёные глаза!
— Тебя очень донимает эта мысль?
— Немного, да…
— Как её зовут?
Он назвал первое пришедшее в голову имя:
— Жаклин…
— Как странно! А тебя зовут Жак!.. Жак и Жаклин — это очень мило, когда вы станете маленькой супружеской четой.
Третья бутылка была уже на три четверти пуста, и только она, он же довольствовался тем, что делал вид, УД пьёт, и шёл навстречу своему желанию:
— Скажу, пусть принесут ещё «магнума»…
Улыбка едва коснулась её губ, когда он позвонил. Появилась служанка, с выражением восторга выслушала приказание и удалилась. Моро понимал, что его рейтинг повышается в этом доме.
— Ты молод, — сказала девица в ожидании четвёртой бутылки, — но уже настоящий господин! В нашей профессии редко встретишь юношу твоего возраста, который умеет жить… Это большое удовольствие!
Появилась прислуга с бутылкой магнума, которую и откупорила. Зелёные глаза с удовлетворением следили за её движениями, которые были, впрочем, известны им наизусть. Когда «влюблённые» вновь остались одни, её взгляд оторвался от созерцания бутылки и какое-то время блуждал по стенам комнаты. Моро заметил какую-то скрытую обеспокоенность в этом взгляде, как будто женщина пыталась избавиться от далёкого видения…
После того как её очередной бокал стал пустым, он ощутил, что она уже не в силах будет скрывать тайну, если он сумеет что-то предпринять, чтобы выудить её, и сказал с большой нежностью:
— Фабьенн…
Она резко привстала и спросила:
— Почему ты так произнёс моё имя?
— Потому, что оно мне нравится и я уже к нему привык… Оно очень идёт тебе, Фабьенн… Это твоё настоящее имя?
— Ты совсем себе не представляешь, — ответила она уже немного заплетающимся языком, — что я обесчестила своё настоящее имя, занимаясь такой работой. Нельзя с настоящим именем в нашем ремесле! Наши имена заимствованные… Часто выбирает их сама хозяйка дома, где мы работаем, чтобы не было одинаковых имён… Это ведь может привести к недоразумению, когда клиент потребует ту или другую… Здесь у меня имя Фабьенн, но где-то в другом месте, может быть, мне дадут совсем другое имя! Но я беру себе только изысканные имена! Все эти Лулу, Мадо и Кора я оставляю для других… А твоё, Жак, настоящее?
— Конечно! У нас в семье все Жаки от отца к сыну.
— Твои родители ещё живы?
— Нет.
— Тогда мы оба брошены! Если бы они были живы, то. может быть, мы бы не оказались здесь, ты и я…
— Что касается меня, я в этом не уверен!
— Во всяком случае, ты честен!.. Мы здесь не хуже, чем где-то ещё… Хозяйка здесь «шикарная»…
— Ты бывала во многих «домах»?
— И нескольких, но всегда первосортных! Только в таких можно встретить «приличных» мужчин… А здесь, это лучшее заведение «для избранных» в Марселе…
— А ты никогда не работала в Париже — такой же красивый город, как и ты сама?
— Я ненавижу Париж!
Это был ответ быстрый и искренний.
— Думаю, там бы ты устроилась ещё лучше.
— Глупости! В Париже и без того слишком много женщин… Там не работа, а непрерывная конкуренция!
— Тебе не было бы интересней «работать» самостоятельно, чем с такой скрытностью?
Сейчас это слишком опасно… Почти каждый день запускают «подсадных уток», и потом приходится в наказание «чистить» их халупу целых пять часов! Спасибо! И потом, это ожидание на террасах кафе или в барах, я сыта этим… Здесь, по крайней мере, удобно: знаешь, чем всё закончится… Никаких историй, клиентура тщательно сортируется ещё при входе или самой хозяйкой, или её помощницей… И, наконец, я работаю только по строго оговорённым дням, когда мадам Антенор меня позовёт.
— Ты живёшь в этом квартале?
— Это не интересно! Мой личный адрес никого не касается, так же как и моя частная жизнь!
— Стало быть, у тебя есть частная жизнь?
— Что за вопрос! Как и у всех людей…
— Если я захочу с тобой снова встретиться, это может быть только здесь?
— Ты правильно понимаешь.
— А жаль! Мне бы так хотелось с тобой встретиться где-нибудь в другой обстановке… Я бы пригласил тебя позавтракать или пообедать вместе, если ты не против.
— Об этом не может быть и речи по двум причинам: во- первых, у меня правило никогда не встречаться с клиентами помимо работы, и потом, я не хочу «дублировать» мадам Антенор, которая больше не даст мне работу, если узнает.
— Никто об этом не узнает.
— Ты шутишь! А подружки, с которыми можно встретиться? Знал бы ты, какими злюками могут быть женщины между собой!
Моро несколько секунд колебался прежде чем сказать:
— Ты не сердись, но я буду вынужден оставить тебя.
— Уже? Но ведь мы ещё ничего не сделали вместе.
— Оставим это на следующий раз… Я хотел бы получше узнать девушку, прежде чем делать всё остальное, ты меня понимаешь?
— Да. Тебе нужно… Но неужели тебе надо так спешить?
— В Марселе я по делам, но у меня такое чувство, что с тобой я всех их быстро забуду! Хочешь, мы завтра встретимся здесь в это же время? Я предупрежу хозяйку, чтобы оставила за нами комнату.
— Только не эту! Я знаю здесь одну получше: седьмую! Она вся голубая… Когда клиент приходит в первый раз, ему дают наилучшую комнату. Это нормально: нужно его оценить… С тобой теперь всё: у тебя «табу»! Ты заказывал напитки… Я сама займусь комнатой, пусть тебя это не касается!.. Ты меня всё-таки обнимешь прежде чем уйти? Подожди! Я вытру помаду…
Он вынужден был повиноваться: чувственные губы были пропитаны вином. Он принял почти бодрый вид, и вынужден был произвести над собой настоящее усилие, чтобы ничем не выдать себя. Девица, уже порядком набравшаяся, повисла на нём, бормоча:
— Неплохо! У тебя есть задатки, но ты слишком робок… Сразу видно, что ты один сын в своей семье!
— Я побежал!
— Минутку! Я позвоню, чтобы предупредить о твоём уходе… И всё-таки жаль, что ты уходишь! В первый раз мне попался хороший мальчик, а у него нет никакого желания ко мне! Вот так удача!
— Но, Фабьенн, у меня есть желание к тебе… Наоборот, если бы я вёл себя по-другому, то это доказывало бы, что у меня нет желания и дальше встречаться с тобой, не так ли?… До завтра!
— Пока! — проговорила девица, наполняя стакан.
Мадам Антенор уже ожидала внизу:
— Ну как, месье, всё прошло хорошо?
— Очень хорошо. Она очаровательна… Я снова приду к ней завтра в это же время.
— Здесь вы всегда желанный гость.
— Я сегодня немного в спешке… Что я вам должен за те бутылки, которые ещё не оплатил?
— Разрешите мне третью бутылку подарить вам… Вы заплатите только за магнум.
— Вы действительно очень любезны…
— А это составит только пять тысяч франков…
Ему опять понадобилось принять бодрый вид, но заплатил, не моргнув глазом.
— До свидания, мадам.
— До завтра, дорогой месье Жак…
Хотя он и старался пить мало, но жаждал оказаться на свежем воздухе.
В голове он чувствовал тяжесть и пустоту. И особенно ощущал себя пропитанным этим своеобразным затхлым запахом, исходившим из каждой комнаты этого дома иллюзий и ложного доверия. Проходя центром города, он начал размышлять: прав он был или нет, что не пошёл дальше в своих вопросах. Какое-то предчувствие говорило ему, что он не должен слишком торопиться, чтобы заставить девицу поделиться своим секретом, если она в самом деле Эвелин. И, кроме того она ударилась в своё пьянство, и из неё он не мог бы уже вытянуть ни слова. А действуя осторожно, он приобретёт подругу: он сейчас даже считал, что у неё возникло желание в отношении его. Завтра будет большой день, когда она с полным доверием ему всё поведает. Он испытывал отвращение к той комедии, в которую играл, но другого решения не было. Инспектор Берте дал ему понять это.
Если, напротив, девица окажется не Эвелин, а всё-таки неизвестной. Фабьенн, вся работа по входу в доверие была напрасной, и деньги, которые он терпеть не мог тратить на игру в больших сеньоров, были для него бесполезной тратой… Это последнее рассуждение побудило его зайти в первое на пути почтовое отделение, чтобы возопить о деньгах к своему главному редактору. В этот час Дювернье находился, конечно, в редакции.
Связь установилась очень быстро.
— Где вы? — спросил его Дювернье.
— В Марселе.
— Что вы там делаете?
— Продолжаю мой репортаж.
— Вы ещё скажете, что пропавшую красавицу там нашли.
— Кто знает? Думаю, что напал на хороший след… Только это непросто и стоит дорого… У меня осталось очень мало денег и боюсь, не выдержу ритма, если не хватит запасов.
К его великому удивлению, Дювернье ответил:
— Сколько вам нужно?
— Минимум пятьдесят тысяч…
— Тогда это должно быть серьёзно! Куда их вам отослать.
— В мою гостиницу телеграфным переводом. Вот адрес.
— Сейчас же распоряжусь. Они будут у вас через два часа. Это всё?
— Да. Спасибо!
И Дювернье уже положил трубку. Моро сиял: в первый раз его вышестоящий начальник оказал ему доверие. Не было ли это неопровержимым доказательством того, что его репортаж замечателен? В него вновь вселилась вера: он дойдёт до самого конца этой странной авантюры…
Оставаясь на почте, он вновь набрал Париж:
— Алло? Префектура? Соедините меня с кабинетом 212… Это инспектор Берте? Его нет на месте? Он в отъезде на сорок восемь часов? Понятно… Нет, не надо ничего передавать: я ему перезвоню.
Он повесил трубку, немного расстроенный: хотел попросить Берте, чтобы тот прислал ему антропометрическое фото Эвелин, снятое в то время, когда она числилась у них в картотеке. Теперь, когда он виделся с Фабьенн, этот снимок помог бы ему уточнить её личность. И он вновь горько упрекнул себя, что не сообразил попросить об этом инспектора ещё до отъезда из Парижа.
Весь остаток этого вечера в Марселе он провёл, строя план за планом на предстоящий завтра «сеанс», который он считал решающим. Когда он вернулся в свою гостиницу, чтобы немного передохнуть, его уже ждало извещение о телеграфном переводе, высланном Дювернье: за деньгами он пойдёт завтра утром на центральную почту. Ночь показалась ему бесконечной, никак не удавалось уснуть: его преследовало страдальческое лицо девицы с. зелёными глазами и выцветшими волосами. Каждое из сказанных ею слов он вновь перебирал в памяти, и три бесспорных вывода вытекали из диалога с ней в комнате с закрытыми ставнями: прежде всего, девица испытывала страх перед Парижем, где она, вероятно, родилась и жила некоторое время — об этом говорили её пригородные интонации. Она отказывалась встречаться с клиентом где-либо, кроме своего подполья: это говорило о её недоверчивости. И, наконец, она не могла противостоять влечению к выпивке: это был лучший козырь в руках молодого человека, Козырь недостойный, но верней.
В два часа следующего дня мадам Элен ввела его в голубую комнату, так расхваленную Фабьенн.
Она уже находилась там, казалось, протрезвившаяся и улыбающаяся уже не такой горькой усмешкой. На ней было новое комнатное платье, как-то неопределённо гармонирующее с обивкой комнаты. Так же, как и накануне, одежда была прозрачная, кроме разве что неизменных нижних предметов обольщения: бюстгальтера, подвязок, шёлковых чулок и, само собой, туфель с высокими каблуками… Бутылка с шампанским была тоже здесь, с двумя стаканами и тарелкой с уже почерствевшими бисквитами. Занавески плотно закрыты, искусственный свет в радужных кругах, всё такая же смрадная атмосфера с затхлым запахом, к которому прибавился оттенок духов, — свидетельство того, что девица испытала потребность спрыснуть себя, готовясь ко второй встрече со своим робким воздыхателем. Весь механизм машины обольщения, тщательно испытанный мадам Антенор, был запущен…
Единственным отличием на этот раз было то, что никто не потребовал с молодого человека аванса: он понял поэтому, что определённо был отнесён к разряду серьёзной клиентуры.
— Ты не обнимешь меня? — спросила девица, закрыв на задвижку дверь.
Во второй раз ему пришлось проделать это и испытать ещё большую тошноту от запаха духов, чем от винных испарений.
— Ты рад встрече со мной, дорогой?
— Ты же видишь сама…
— Я так боялась, что ты не придёшь…
— Почему? Я же дал слово.
— Знаю… Но между тем, что мужчины обещают вечером, и тем, что они делают на следующий день, целая пропасть! Тебе нравится эта комната?
Комната казалась ему такой же, как и другая, за исключением обивки, но он ответил:
— Она кажется мне более интимной…
— Ты прав! Мне не хотелось встречаться в другой, это… Обещаешь никому не говорить?
— Обещаю.
— В «розовой» полно микрофонов…
— Микрофонов?
— Да… Каждого нового клиента «запускают» в номер 4: Никогда не знаешь! В порту много всяких: типы, кажущиеся изысканными, иногда оказываются гангстерами или полицейскими… Нужно быть осторожным… Благодаря микрофонам хозяйка может слышать всё, что происходит в комнате…
— Стало быть, сейчас она спокойна?
— Она очень довольна! Здесь нет микрофонов, нам будет спокойно, и ты сможешь высказать мне всё, что у тебя на сердце… Я не болтлива! И кое-что понимаю в жизни…
— Поэтому ты расхваливала мадам Антенор в той комнате?
— Если бы я тебе сказала, кто эта женщина… это настоящая дрянь…
— Охотно тебе верю! Это тоже причина, по которой ты сказала, что не хочешь больше нигде встречаться?
— Да… Выпей немножко… Мы очень хорошо понимаем друг друга… Ты мне нравишься! Раздевайся! Заплатишь мне потом сколько захочешь…
Он стянул свою куртку и снова налил ей бокал, который она по привычке выпила залпом. Затем вновь языком облизала губы, пробормотав шёпотом:
— Хорошее шамианское, а?
— Превосходное…
— Потуши плафон. Пусть останется маленький свет… Давай…
Она сняла своё лёгкое платье и, предлагая себя, в любовном предвкушении улеглась на кровати.
Он протянул ей новый полный стакан — единственное средство обороны — и сказал:
— Бутылка пуста. Сейчас позвоню, чтобы принесли два магнума: потом нам уже не будут мешать…
Спустя два часа она была совершенно Пьяна. Ему пришлось совершить чудо, чтобы не иссякла беседа, находя всё общее, что могло быть у него с девицей в подобной обстановке. Они говорили о погоде, о модах, о кино, обо всём, кроме Парижа. Ему удалось даже не прикоснуться к ней, хотя она множество раз повторяла, заикаясь:
— Иди ко мне, мой милый Жак!
Теперь же она не имела даже сил произнести и эти несколько слов. Он понял, что настало время перейти к делу, если она не впадёт в пьяную спячку. Она находилась как раз в той точке — «выпивши», согласно более тривиальному выражению — когда могла признаться, если у неё действительно было что-то для этого…
Он уселся на край кровати, положив свою руку на сонно покачивающуюся голову с платиновыми волосами. Изумрудные глаза взглянули на него, затуманенные любовью и налитые алкоголем. Он склонился над измождённым лицом, чтобы самым нежным голосом, на который он был способен, прошептать:
— Фабьенн, любовь моя… Мне повстречался сегодня утром на Канебьере один из твоих самых больших друзей…
— Друзей? — пробормотала девица. — У меня их нет, разве что ты…
— Да, но… вспомни: он назвал мне даже своё имя… Андре Серваль…
Полные губы внезапно задрожали, не в силах произнести и звука, полуобнажённое тело задрожало, и в нечеловеческом усилии она приподнялась на кровати. Глаза поменяли цвет: они стали серо-стальными. Черты лица ожесточились, губы стали злыми. Всё это было так безобразно, но юноша неумолимо продолжал своим мягким печальным голосом:
— Андре Серваль также один из моих старых друзей… Признайся, не удивительно ли это?
Выражение лица становилось всё более диким: в нём сквозил неописуемый ужас. Девица была охвачена терзаниями, она вытянула вперёд обе руки, как будто хотела отогнать страшное видение, й смогла наконец вымолвить:
— Это ложь! Ты лжёшь! Ты не знал его! Ты не можешь его знать!
— Но это так, Эвелин…
Она смотрела на него всё более безумным взглядом. Вдруг, ему показалось, её охватила страшная ярость при мысли, что её тайна раскрыта каким-то неизвестным… Она завопила:
— Меня зовут не Эвелин, а Фабьенн!
— Знаю… Ты мне вчера рассказала, как бывает с именами… И я очень хорошо всё понял: не будем к этому возвращаться! Поговорим лучше о том, что ты только мнимая Фабьенн… и я понимаю это! И советую тебе не слишком громко кричать, если не хочешь всполошить весь дом без всяких микрофонов! Тебе ведь не очень хочется, чтобы мадам Антенор или даже тихая Элен были в курсе нашей любезной беседы? Думаю, это была бы с твоей стороны самая большая глупость. Ещё немного шампанского?
— Нет!
Она швырнула на ковёр полный стакан, который он ей подал.
— Напрасно ты выливаешь такое хорошее шампанское! Эвелин… Заешь, мне всё-таки больше нравится имя Эвелин, нежели Фабьенн! Эвелин… когда его произносишь, ощущаешь запах мёда!
— Довольно!
— Нет, не довольно! И не будет довольно, когда речь идёт об одном из наших больших друзей… Друге которого больше не найдёшь: Мэтр искусств.
Она, должно быть, собрала все свои силы, чтобы закричать:
— Нет больше Мэтра! И, к счастью, не будет никогда!
И, не дав ему даже ответить, она продолжала, словно в припадке неистовой откровенности:
— Тебе прекрасно известно, грязный стукач, что я не всегда была здесь! Когда начинаешь с улицы Гренель, то по выходе оттуда, что издевательски называют «Общественная помощь», обязательно попадаешь на другую улицу… В Марселе или ещё где-нибудь, безразлично! Только тебе неизвестно, молокосос, что я была красивой, меня любили, содержали очень богатые типы! У меня были американские машины с шофёрами, бриллианты и меха, изготовленные специально по заказам моих друзей, платья от лучших портных… Мне оставалось только выбирать: я была самой красивой из всех светловолосых женщин!
— Не сомневаюсь в этом, Эвелин… Но, к сожалению, все те, с кем ты была после, всегда были негодяями и хамами!
— Кто тебе сказал?
— И худшим из всех был последний — «Месье Фред»…
— Каналья! Это по его вине всё произошло… Если бы однажды вечером он не затащил меня обедать в модное «Бистро» возле Сен-Жермен де Пре, ничего бы не случилось.
— В тот вечер, Эвелин, ты видела, как в ресторан вошёл очень высокий мужчина, с виду ещё молодой, но волосы которого были уже седыми… Мужчина, собиравший пожертвования для собора…
— Никогда я не видела подобных глаз! Когда он смотрел на меня, это причиняло мне сначала боль, а потом много радости. Хочешь верь мне, хочешь нет, но это было в первый раз, что я встретила человека чести… Ты не знаешь, какое чувство я испытала! Поэтому мне захотелось тотчас же познакомиться с ним… Это было моё право женщины, которая многое, вынесла и которой хотелось лучшего… Я вдолбила в голову Фреду, что если он поможет этому человеку, то это ему поможет в будущем… Знаешь, о чём только и мечтал этот человек с белыми волосами?
— Исключительно о своём соборе! — медленно проговорил Моро.
Она пристально посмотрела на него, озадаченная, и сказала затем:
— Вижу, и ты тоже хорошо его знал… Забавно! А я думала, ты лжёшь… Кто же ты?
Моро не отвечал.
Сине-зелёные налитые глаза казались ещё больше увеличенными под воздействием страшного открытия, и она почти криком продолжала:
— Его сын! Я знаю: ты его сын… Ты смотришь на меня, как и он… И поэтому-то ты мне и понравился… Чего же ты хочешь?
Моро был вынужден играть:
— Он никогда тебе не говорил о моём существовании?
— Нет. Он был окружён загадкой… И на меня поэтому он не хотел обращать внимания… Понимаю теперь… Самое смешное, что я тебе сейчас скажу, — это то, что я сразу же влюбилась в него… Я была без ума от мужчины, который насмехался надо мной, для которого я ничего не значила, который думал только о своём соборе и о тебе, своём сыне, безусловно.
— Собор был прежде всего, Эвелин, даже Прежде меня… Я страдал так же, как и ты.
— Да… Тогда ты поймёшь, как ужасно было то, что со мной случилось: я была всего только девкой без образования, а он — поэт, мечтатель, творец! Мне никогда было не приблизиться к такому человеку, который витал в облаках! Моё несчастье было в том, что я не отдавала себе отчёта в том, что нас разделяет! Эта комедия длилась более пяти лет! Какое-то мгновение мне казалось, что он не построит собор… Я не хотела этого! Я знала, что если он начнёт строить, для меня всё будет кончено и больше у меня не будет никакого шанса привлечь его… Меня мучает жажда…
Моро наполнил её стакан, но не дал ей прикоснуться к нему, говоря:
— Сейчас выпьешь.
— Ну дай же! — взмолилась она.
— Только не до того, как ты мне всё расскажешь… После, я обещаю тебе, что мы выпьем вместе.
— Это правда?
Её голос вновь стал ломким:
— Когда Фред, который финансировал его дела, почувствовал, что принимают скверный оборот, он захотел увезти меня с собой за границу… Я не могла на это согласиться, так как навеки бы рассталась с человеком, которого желала и которому была не нужна… Я сказала Фреду, что было бы низостью так бросить честного человека, который всегда ему доверял, и мало-помалу внушила ему мысль, что ему, Фреду, надо пожертвовать… Помню, как много раз на день повторяла ему: «Ты причинил вред этому человеку и должен это искупить… Для этого есть только один способ; благородно уйти! Самоубийство — мужественный акт, когда уносишь с собой всю ответственность для того, чтобы другие, невиновные, не несли её!» Ты мне не поверишь, может быть, но Фред кончил тем, что послушал меня… И я наконец была от него свободна! Почему ты на меня смотришь с таким странным видом? Я не участвовала в самоликвидации этой канальи! Я только подала ему идею… Это было моё личное право!
— Кто сможет тебя упрекнуть?
Как только я оказалась свободной, я предложила твоему отцу помощь… Он её не захотел. Он был ко мне несправедлив, почти жесток… И заявил даже, что моя жизнь не очень достойна, чтобы работать рядом с ним! Я уехала. Некоторое время полиция надоедала мне по поводу смерти Фреда, затем оставила в покое… У меня больше не было денег: я вынуждена была возвратиться к своему «ремеслу»… И начала пить: это помогало мне забыться… Я нашла друзей, которые посоветовали… Одинокая женщина, очень трудно устроиться… Я больше не хотела встречаться с мужчинами, знакомыми мне по Парижу, когда у меня было много денег. Здесь мне спокойно… Чувствую себя защищённой и аккуратно выполняю свою работу… Только, несмотря на всё это, мне часто думалось о том единственном мужчине, который не захотел меня… Это было сильнее, чем желание всё забыть: мне нужно было узнать, что с ним стало и завершил ли он свой знаменитый проект. В конце концов я не могла больше сопротивляться и приехала в Париж… Там я всё о нём узнала. Твой отец был каким-то добрым демоном! Это хуже, чем злым! Жажда…
— Один глоток, не больше!
Протянув ей стакан, он затем отнял его, чтобы она не смогла его опорожнить. Остаток содержимого вылился на кровать.
— То, что ты говоришь, действительно так, Эвелин! Я тоже никогда не мог бороться против отца, который подавлял меня своей добротой…
И ты, и я, мой малыш, мы оба несчастливы: нам не нужно было, чтобы в нашей жизни присутствовал такой человек!.. В Париже я узнала, что он уже готов наконец приступить к строительству «своего» собора… Моего соперника! И я сказала себе, что это несправедливо, чтобы женщина, которой удалось избавить его от такого негодяя как Фред и которая согласна полностью изменить свою жизнь, потому что влюблена, не получила ни благодарности, ни уважения! Он, должно быть, продолжал презирать меня, не заботясь о том, что со мной сталось за пять последних лет! И я шпионила за ним, следовала по всем местам, по всему Парижу… В ночь, предшествовавшую дню, когда он собирался объявить своим сотрудникам о начале строительства собора, мне удалось проникнуть в мансарду, где я его и ждала… Ещё пить…
Рука молодого человека дрожала, когда он наполнял стакан. Он знал, что через несколько мгновений он подойдёт, наконец, к кульминационной точке зловещего признания, ради которого он уже два дня играет эту гнусную комедию.
Он поднёс стакан ко рту Эвелин и держал её голову, когда она его пригубила.
— Продолжай, — сказал он, наклоняя к ней ухо. — Я твой друг…
Её усталый голос прерывался:
— Он пришёл поздно. У меня был револьвер, с которым я никогда не расставалась с тех пор, как он мне помог убрать одного сутенёра, который не хотел, чтобы я покончила с жизнью проститутки… Да, это произошло, когда Фред посоветовал мне пойти в префектуру просить выдать мне мою карточку… Тот назначил мне свидание ночью в Булонском лесу: так как я знала, что он хотел, чтобы я сменила «кожу», я купила оружие… Это был тип, чья репутация была известна: он душил галстуком девушек, отказывавшихся подчиняться ему! Я опередила его… Нашли его на следующий день, но так никогда и не узнали, откуда эти шесть пуль в его теле! Полиция свалила всё на сведение счетов… Да так оно и было! Поэтому я любила свой револьвер, который уже один раз спас меня! Если он избавил меня от человека, который хотел меня убить, не послужит ли он мне и во второй раз, чтобы ликвидировать человека, который меня презирает? Ты не находишь, что наихудшее оскорбление для женщины — презрение?
— Безусловно!
— Я спряталась за занавеской под вешалкой, где Серваль держал свои вещи. Он никогда бы не заподозрил, что я вернулась после четырёх лет и что я здесь, рядом с ним, куда он не хотел меня допускать! В течение нескольких часов я наблюдала, как он взад-вперёд ходил по комнате своего чердака… Раз двадцать ко мне приходило желание выйти из укрытия, чтобы закричать о моей любви, но в эту ночь он понял бы не больше, чем тогда, когда мы распрощались возле трупа Фреда! Он не рождён, чтобы меня понять… Двигаясь туда-сюда по комнате, он говорил взволнованно о своей мечте, останавливаясь перед столом, чтобы сверить планы, подходил затем к макету, на который смотрел с любовью… Ах! Этот макет… Если бы я его разбила десять лет назад, ничего бы не произошло! Он созерцал его так, как будто он уже был воплощением его мечты… Я поняла в тот вечер, что с того момента, когда макет был внесён в мансарду, он изменил там атмосферу. Андре Серваль сотворил в нём свою возлюбленную… Я видела, как его длинные руки, тонкие и белые, приближались к нему и ласкали его контуры, словно это было тело обожаемой женщины… Но его собор-миниатюра оставался бесчувственным к ласкам…
А он, однако, принадлежал ему душой и телом! Передо мной был всего лишь жалкий раб своего произведения, тогда как я не смогла сделать этого человека своим любовником! Чтобы окончательно похитить его у неумолимого соперника, оставалось только одно средство: убить его!
Всё-таки я всю ночь не решалась, избегая малейших движений, задерживая дыхание, чтобы он не догадался о моём присутствии. Это была наша единственная «ночь любви»… Она казалась мне нескончаемой, так как была молчаливой, и в то же время слишком короткой, потому что на рассвете я должна его потерять…
Когда я заметила, что утренняя заря просвечивает сквозь штору единственного окна, когда и увидела, что рождается утро, обещавшее славу человеку, отказавшемуся меня полюбить, и тихо зарядила револьвер… Он не услышал. Открыл штору, чтобы дать утреннему свету наполнить мансарду, которая сразу же изменила свой вид и потеряла загадочность полутьмы. Единственная лампа на столе, свет которой придавал неестественный вид моему сопернику, теперь была бесполезной. Серваль потушил её в момент, когда его размышления влюблённого были окончены. Это был последний жест, который я позволила ему сделать…
Голова с платиновыми волосами склонилась на левое плечо, рот оставался приоткрытым, она не в состоянии была говорить, издавая только хриплый шёпот. Глаза исказились.
— Эвелин! — вскричал Моро, тряся её. — Проснись! У тебя ещё есть, что мне рассказать, давай!
И одной мыслью, словно вспышкой молнии, он припомнил сцену (уже описанную в репортаже), когда Андре Серваль добился от умиравшего финансиста сведений, которые помогли ему спасти своё творение, шантажировав Красфельдов, Роймеров и многих других… Сегодня это он, Моро, кроха за крохой, вырывает из памяти любовницы Рабироффа единственное свидетельство о последних минутах, проведённых создателем собора на земле… Самым фантастичным в этом признании было то, что, вероятно, под воздействием всё усиливавшегося опьянения девица была убеждена, что находится в присутствии настоящего сына единственного человека, которого она любила истинной любовью!
Она оставалась недвижимой, голова раскачивалась с одного плеча на другое, как будто она стала механической марионеткой со сломанной пружиной. Ему оставалось прибегнуть к единственному средству, чтобы вывести её из оцепенения: он извлёк магнум из ведёрка, содержимое которого — ледяную воду — выплеснул в лицо пьяной; несколько секунд она не могла отдышаться, но затем её глаза ожили.
— Говори, моя милая! Потом ты сможешь поспать… Что же ты сделала, когда мой отец погасил лампу?
В голосе опять слышался звериный оттенок:
— Я внезапно вышла из своего укрытия, позвав его по имени: «Андре!» Он обернулся, поражённый. Я была уверена, что никто из женщин до этой минуты не называл его по имени… Он посмотрел на меня, и я увидела, что его стальные глаза ещё ничего не понимали… Потом я стреляла. Весь заряд вышел, как и тогда… Я твёрдо уверена, что стреляла бы в него часами, если бы были пули! Он был не человек, а монстр, мужчина, не способный понять женщину, гений, которого нужно было сокрушить… Он упал у подножия моего соперника…
— А потом?
— Потом? Ты меня не оставишь в покое?… Я убежала. Весь день я блуждала по Парижу, но когда наступила ночь, я была на паперти собора Нотр-Дам. Я чувствовала, что меня туда толкала сверхъестественная сила… Я смотрела на тёмную массу собора, которая, казалось, хотела меня раздавить, и мне хотелось надругаться над ним! Я кричала ему о радости, испытываемой при мысли, что он больше никогда вечерами сюда не придёт… Думаю, я выла от радости в эту чудесную ночь, что наконец отобрала у собора одного из его многих влюблённых! Наконец, это была победа моего тела, моей плоти над холодным камнем! И я пела не помню что… всё, что приходило в голову: любовные припевы, гимны, которые учила в молодости и которые пришли на память перед церковью… У меня всё смешалось, потому что я была счастлива! Я была свободна! У меня не было больше причины для ревности… И всё-таки я спрашивала, знает ли собор — величественный, истинный, возвышающийся надо мной, существующий веками, — что Он мёртв? Я приблизилась к центральному порталу и прошептала самому камню: «Я его убила! Кончено… Никогда больше, проклятый собор, ты не увидишь его, гуляющего под твоей сенью или облокотившегося на парапет набережной, чтобы часами влюблённо тебя созерцать!» Мне казалось, что эхо повторяло мои фразы, что все гримасничающие персонажи возвращают мне их… Я слушала… Самая нежная мелодия из трёх слов: «Я его убила!» — давала мне радость, большую радость!.. Я уселась на пустынный парапет и дожидалась прихода дня… Мои глаза были закрыты, но я не спала! Я, напротив, бодрствовала, как и возлюбленный моей мечты в течение предыдущей ночи. Мысли мои были туманны… Только помню, что кружились они вокруг смерти.
Девица вновь откинулась на кровать, откуда не в состоянии будет подняться несколько часов. Почти тотчас же из полуоткрытого рта послышалось звучное похрапывание.
Какие-то секунды, всё ещё сидя на краю кровати, Моро созерцал это совершенно измученное лицо (на котором всё ещё лежали слипшиеся от ледяной воды волосы) с жалостью, смешанной с отвращением… Отвращение к преступлению, отвращение ко греху, отвращение к себе самому за недостойную работу, которую он проделал. Застигнутый внезапно мыслью, что он находится всё на той же кровати, он порывисто встал с неё и попятился по комнате. По его собственному лицу стекал пот… Накинув на себя куртку, вернулся к кровати, чтобы втиснуть несколько банкнот во влажную руку. Она выполняла свою работу… Затем он быстро вышел, постаравшись закрыть за собой бесшумно дверь.
Мадам Антенор ожидала внизу у лестницы:
— Ну как, дорогой месье Жак, довольны ли вы и сейчас?
— Она была бесподобна, мадам! Особенно не беспокойте её: она спит…
— Ах, малышка Фабьенн! Какие, должно быть, приятные сны она видит!
— Что я вам должен?
— За комнату, бутылочку и два магнума: всего пятнадцать тысяч… Это не очень дорого, не так ли?
— О да!
Это было не очень дорого за то, что он узнал. Широким жестом он заплатил, говоря:
— Сдачу оставьте для прислуги…
— Благодарю вас за служащих, дорогой месье.
Он уже не слушал и направился к выходу на улицу. В ту секунду, когда он был уже в дверях, мадам Антенор спросила заискивающим голосом:
— Можем ли мы надеяться, что вы ещё придёте к нам?
Ответом был неопределённый жест.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги