Хранители порта

«Излучающий свет»

Осветитель городского театра «Голос» Петруха долгов не отдавал. Служащий завода «Акведук» Клочков никогда денег в долг не давал. И вот-однажды они встретились.

Клочков был хорошим специалистом, а за воротами завода, дома, лелеял свою ячейку общества и свою часть экологической ниши. Родители его были живы, жили себе в тысяче километров на восток, в своем домике. Жена Клочкова была сиротой. Даже квадратные метры жилой площади были припасены им впрок. Ровная же линия жизни неумолимо вела его в соответствии с книгой судеб, в которую он не верил, однако ко встрече с бытовым мерзавцем Петрухой.

— Брошу все, отращу себе бороду и бродягой пойду по Руси, — говаривал Петруха-старший, то есть Петрухин родитель, — жди, пацан, с машиной.

Возвращался он всегда истаскавшимся до последней нитки и с совестью, не отягощенной автомобилем. Однажды, впрочем, Петруха-старший не вернулся. Только его и видели. Изредка приходили почтовые открытки: Бухта Золотой Рог. То из Казани, судя по почтовому штемпелю, то из Подольска. Открытки были одинаковыми, но каждый раз все неопрятней, очевидно, родитель однажды раздобыл их десяток-другой, да так и пользовался.

Однажды Петруха-младший женился.

— Она была очень грамотна в любви, — оправдывался он после.

Мечтая купить аппаратуру для воспроизведения магических мелодий, текстов к этим мелодиям и прочих чудес чужой эстрады, чтобы слушать все это после работы, он решил скопить тыщи две. Деньги складывал в столешницу, под тонкую пачку открыток от папани. И вот однажды, вернувшись из храма искусств, злой, чему виной был повышенный электромагнитный фон и блуждающие токи, Петруха обнаружил супругу в приятной новой шубе и еще более приятном новом белье. С тех пор никакие деньги у Петрухи не задерживались, и деление денег на свои и чужие, а тем более общественные, он так же искренне считал иллюзорным.

Раскусив, что грамотность понятие относительное, Петруха решил расторгнуть законный брак. После развода пара все же осталась в одной комнате, высокие потолки которой можно было бы призвать в свидетели, но… Диванов теперь тоже стало два. Почему так вышло? Насчет этого Петруха хранил сумрачную тайну. Но жить стало гораздо веселее. То он сам приводил на свою половину подружку, то его бывшая половина рыцаря. Мать Петрухи жила в другой и последней комнате этого странного дома, а ее личная жизнь никого не касается.

Впрочем, вся компания в разном количестве, составе и в самое непредсказуемое время суток встречалась на кухне, где наиболее статистически вероятной пищей являлись фабричные пельмени. Про деньги здесь говорить считалось совершенно неприличным.

Как мы видим, стечение обстоятельств было таково, что если Петруха мог когда-нибудь стать бытовым мерзавцем, то он им стал. И при первой же возможности.

У всякого, даже самого передового гражданина бывают неприятности, и как-то вышло, что неприятности, произошедшие с Клочковым, совпали с его знакомством с Петрухой и размышлениями о смысле жизни. И как-то само собой вспомнилось, что в далекой юности он пытался пополнить мировую сокровищницу искусства собственными поделками, которые выпиливал из отличной фанеры лобзиком.

Довольно долго Клочков денег Петрухе не давал. Но как-то раз, когда летний вечер медленно и печально исчезал и рестораны приморского города открыли двери, выпуская расплатившихся по счетам граждан, возле подъезда, в котором находилась заветная дверь в квартиру Клочкова, остановилось такси, и Петруха радостно позвонил.

— Брат! Как давно я не видел тебя. Друг мой. Одевайся. У меня столик в «Рыбаке». Небольшой «колпак» на ночь. По рюмке ликера.

Клочков в общем-то не возражал, но облачаться в костюм медлил.;

— У меня такси, брат. Поспешай. Столик… Поспешай, стоик, у нас столик. Скоро закроют. Рюмка ликера… Отличный тминный ликер. — И Клочков решился.

Потом они долго ехали, и, выходя из такси, Петруха сказал: «Вот черт. Бумажник в пиджаке. Там, наверху. Я отдам после».

Петруха быстро ушел во чрево зала и облачился в пиджак. Клочков редко бывал в ресторанах и не задумывался о том, как можно оставлять пиджак с бумажником в одиннадцать вечера в зале. Пиджак же, естественно, лежал в залоге. Вернее, висел в подсобке. Потом они беседовали примерно час, за бутылочкой «тминного». Когда бутылочка вышла, правдивый Петру-ха вышел покурить, а так как Клочков был некурящим, он остался за столиком. Потом кто-то сказал: «Дорогие гости! На сегодня наша программа окончена. Рады были видеть вас. Приходите завтра». Музыканты стали чехлить гитары, подошла официантка, и Клочков расплатился по счету, так как всегда носил с собой десяточку-другую В счет, естественно, вошло все, что откушал Петруха за вечер. Потом Клочков вышел в холл, но там Петрухи не было. Не было его и на улице.

Утром Петруха объявил, что встретил вчера в курилке совершенно необыкновенную женщину, что нельзя было медлить, спросил, сколько он должен, похлопал себя по лбу, посмотрел совершенно чистыми глазами, сказал, что отдаст сегодня же вечером, что непременно внесет, и исчез примерно на неделю. Как ни любил теперь Клочков искусство, как ни сочувствовал своему новому товарищу — больше двух, а может быть, трех раз он на этот трюк не попался.

Потом был день, на исходе лета, вся художественная элита города разбрелась по своим жилищам и норам, а Клочков, не будучи членом элиты, тем не менее тоже находился дома, горевал, слушая программу «Маяк», для тех, кто не спит. «До свиданья лето, до свидания», — пелось как бы специально для Клочкова. Именно в этот Лиг под его окнами остановилось такси.

— Здравствуй, брат. Ты не спишь, брат? — И Петруха, переступив порог, обнял Клочкова и поцеловал в щеку, что Клочкову не понравилось. Надо сказать, что Петруха обладал склонностью к радушным объятиям, отчего все задумывались, ни бисексуал ли он. Но он просто был отчасти Ноздревым.

— Входи, — разрешил Клочков, так как ему было грустно. И Петруха вошел. Медленно переставляя ноги. Ссутулившись. Затем сел. Нет, не в кресло! На самый краешек стула. В глазах его мгновенно появилась влага, и казалось, что он с трудом сдерживает рыдания.

— Ты, конечно, не веришь мне больше, — начал он.

— Конечно, не верю, — подтвердил Клочков.

— Не веришь…

Петруха сидел, подперев голову руками. Такси с невыключенным счетчиком стояло у подъезда. Клочков слушал радио.

— Семейное серебро. Я не вправе говорить… Личная жизнь моей матушки… Я объехал уже всех знакомых… Семейное серебро… — И тут он наконец-то зарыдал. А потом заговорил, перемежая горячие слова всхлипами:

— Всего тридцать рублей. Мы вернем… Семейная честь. И Петруха встал на колени…

— У меня только пятьдесят, Петруха. Две по двадцать пять. Ты потом, пожалуйста.

— Дело решают секунды. Завтра… Завтра же вечером…

И Петруха, размазывая слезы по лицу, бросился к таксомотору.

Инженер Клочков не удосужился выглянуть в окно. Тогда бы он увидел, что, едва Петруха вскочил на сиденье рядом с водителем, сзади поднялась прикрытая пледом девица и такси с огромной скоростью рванулось по направлению загородного ресторана «Причал». Но Клочков не выглянул, и грусть его не проходила.

На этот раз Петруха не показывался Клочкову на глаза достаточно долго. Затем появился и принес в счет погашения долга три рубля. Так и шло затем. Три, рубль, пятерочка, чашка кофе, а однажды даже горячий белый батон по нарицательной стоимости, очевидно, украденный где-то по случаю.

Потом был день, когда первый снег падал медленно и роскошно на пляжи, дома, деревья и булыжные мостовые города, и такси опять остановилось около жилища незадачливого кредитора. Точнее, не у жилища, а за углом соседнего дома, вне пределов прямой видимости.

Едва Клочков раскрыл дверь на нервный звонок, Петруха оттолкнул его, ворвался внутрь, закрыл дверь, повернул в замке ключ, потушил в квартире свет и заперся в ванной. Клочков опять зажег свет, подергал запертую дверь санузла, потом ушел в комнату, немало не стесняясь других ее обитателей, лег на диван, отыскал в эфире вражеский голос и стал его внимательно слушать. Немного погодя Петруха вышел из ванной. Он трясся.

— Брат, — сказал он, — в меня стреляли. Только что. В дюнах.

— Что-то я никаких выстрелов не слышал.

— Что-то мы не слышали, — поддакнули члены семьи Клочкова.

— Возможно. У них были пистолеты с глушителями. Я могу описать внешность этих людей. Это страшные люди… Впрочем, тебе это неинтересно. Я ушел парком и проходными дворами. Я догадываюсь, кто их послал. Мне нужно уехать немедленно. Только двадцать пять рублей…

— А поди ты к черту, — сказал Клочков и вытолкал Петруху взашей.

— А так-то вот лучше, — подтвердила семья Клочкова хором.

Но когда Клочков в один прекрасный день (никакого другого названия здесь не подобрать) покинул завод «Акведук», Петруха не попомнил зла и устроил его монтировщиком декораций в театр «Голос». С тех самых пор деньги в бумажнике Клочкова не задерживались, а со временем не стало и самого бумажника. И печали оставили его.

— Да, таким именно я и представлял Петруху.

— Про него-то ничего не слышали?

— Да так, говорят кое-что. Повесили его.

— Как повесили?

— В городе Шарыпово. На телеграфном столбе. Но вы не переживайте. Он так бился в судорогах, что шнур лопнул. Его так и оставили, со шнуром на шее, со связанными руками, в ста метрах от его кооператива. Потом он очнулся и сбежал из города. Да и из Красноярского края. Больше не знаю ничего.

— Должно быть, теперь ему никогда ничего не сделается. Петруха вечен.

— А как насчет капитана Хапова?

— О! Это поэма. С ним-то что?

— Изменил Родине. Вначале перешел на сторону эстонцев, потом сбежал в Швецию, но был тайно вывезен и по приговору военного трибунала расстрелян.

— Мать честная! Да кому он нужен, чтобы красть из Швеции?

— А никто и не крал его. Это шведы, опасаясь за свой капиталистический рай, заигрывали с агрессором, с нами то есть. И депортировали кучу всякого сброда. Конечно, грешно называть так беглый наш народ, да вырвалось. Не принимайте близко к сердцу. Но депортировали не явно и прилюдно, а посадили всех на паром, как будто бы в Данию. А там всплыли наши подводные лодки, высадились морские пехотинцы и адью! Паром отбуксировали в Ревель. Так что расстреляли капиташу Хапова. Может, слишком строго, но справедливо.

— А как он первоначально в Ревель попал?

— А это когда его, от театра нашего освободили, он себе местечко в Таллине городе выпросил. В клубе Балтийского флота. Там у них много клубов было. А потом в коммерцию пустился, потом, когда наши по Северо-Востоку двинулись, перешел во вражеский стан. Искал, где лучше. А ведь когда-то был комсоргом чуть не всего флота. А может, в Ревеле наворовал много. Всякое говорят. А каким он был в действительности? Хотелось бы послушать.

— Он открыл мне ворота в храм. Глава вторая.