Хранители порта

Узы

Зинаида была сильной женщиной. И силу эту два раза в неделю усугубляла, облачившись в интересный балахон и делая то, что велел гуру. Клубилось мутными облаками время всеобщего постижения таинств духа через искусство наносить удары. Зинаида, в просторечии — Зинка, работала программистом в одной небольшой конторе, похожей на институт, но, возможно, это был институт, похожий на контору. И совсем Зинку украшало то, что она посещала лито при многотиражке. Чередование поз, ударов и верлибров составляло значительную часть ее быта. В оставшееся от постижения тайн бытия и духа время Зинка воспитывала двух малюток раннего школьного возраста.

Жила она в комнате веселого и, возможно, счастливого общежития, но настал день, когда слово Очередь приказало долго жить, и явилось другое слово, приятное и долгожданное, — Квартира. Трехкомнатная, отдельная, великолепная, хотя и на первом этаже. «Разнополые мои», — удовлетворенно констатировала хозяйка нового жилища про своих детей. Деток. И тут же она стала рифмовать слово «разнополые» с другими бытовыми словами.

Перевозить в квартиру из общежития было нечего. Что можно вместить в одну комнату? Некоторые, правда, вмещают. И стенки, и крынки. Героическая мать-одиночка не вмещала в свою комнату ничего, кроме казенного шкафчика и двух коек. Зато теперь не спеша и раздумчиво стала приобретать. А приобретать было на что. Во-первых, она была рачительной хозяйкой и откладывала, а во-вторых, имелся и папа на Севере. Часть своих денег он держал на сберкнижках Зинули, часть в кофейных банках, завернутых в полиэтилен, или в полиэтилене, вставленном в кофейные банки, она так никогда и не могла запомнить, но где они были зарыты, знала. Папа показывал сам.

Квартира блистательная и прекрасная обставлялась Зинкой не спеша и основательно. Гарнитур «полубарокко». Сервизы — столовый, чайный, кофейный. Не очень дорогие, но в тон обоям. Столовый под гостиную, двенадцать персон, чайный под детскую на шесть и кофейный под цвет алькова. Тоже шесть. Но были еще и утренние изящные чашечки и блюдечки на две персоны. Сделано в Харбине в смутные времена белогвар-Дейщины и вавилонского столпотворения. Куплено по случаю, так как нельзя было не купить. Паласы, ковры, прочие предметы не заслуживают описания. Описания заслуживает картина неизвестного мастера, выполненная в кубистической манере и изображавшая, по всеобщему мнению, совсем не то, что было указано в сопроводительном документе (картина была комиссионная). Там стояло: «Песня Сольвейг».

…А потом было новоселье. Зинка — большая затейница в приготовлении горячих блюд, в холодных разбиралась не очень. И потому из ресторана «Чайка» мобилизовала некоего мужчину, который быстро и недорого соорудил столик. Все эти хлопоты привели добрую хозяйку в состояние счастья. Кроме гостей нужных, были на новоселье: городской бард Сереня, интеллигентные Птушкины, воинствующая буддистка Леонтович, сорока лет и тоже не замужем, а также сын служителя одного из культов, автор мистических стихов.

Не было только друга сердца Зинаидиного — эссеиста Семы.

Сема явиться на новоселье не пожелал, имея на то свои резоны и причины. Когда в первый раз спросили ее игривые гости о друге сердца, она потупилась. Второго вопроса не допустила, а для демонстрации внутренней раскрепощенности внимательно посмотрела на барда Сереню, после чего потупились гости.

Сема был не просто эссеистом, а эссеистом блестящим. Целых три года его обещал напечатать один из полупопулярных журналов, о чем редакция аккуратно извещала Сему. Правда, злопыхатели утверждали, что Сема просто подчищает дату или разжился при посещении редакции бланками, когда секретарь зазевалась. Сема стремился к изяществу. Одевался просто, вещи носил подолгу, так как, во-первых, они были дорогими, а во-вторых, приобретал их он не сам. Гордая посадка маленькой головы, лицо с намеренно оттопыренной нижней губой и непостижимая ирония за толстыми стеклами очков (гораздо больше пяти). Сема был худым, но осанистым и телом своим управлял мастерски.

Для продолжения полноценной творческой жизни Семе нужно было уехать. Не важно куда. Уезжал Сема всегда в Киев или город на Неве. Это и называлось «все равно куда». Другие города Сема недолюбливал.

В Ленинграде творческая жизнь заключалась для Семы в передвижениях по Петроградской стороне, а в Киеве он дни напролет сидел в одной малоизвестной кофейне. После этих поездок эссе рвались на бумагу, как одержимые. Но сейчас денег не было, даже мелких.

Так, нужно было каких-нибудь сто двадцать рублей. Или даже сто. Обыкновенно он просто брал недостающую сумму у Зинки. Впрочем, он не собирался их отдавать до той поры, пока не станет знаменитым, она также это знала, и оставалось только ждать скорой славы. Сема был моложе своей благодетельницы лет на десять. Длительные дружеские отношения эссеиста и матроны списывали все издержки. Но пришел день, когда коварная хозяйка маленького дома перекрыла финансовый вентиль, оставив, впрочем, открытыми некоторые другие патрубки и клапана. Думай, Семушка.

В этот счастливый вечер, когда постукивали фужеры и рюмки за изысканным столом, Сема беседовал со своим криминальным другом Антикваром в учебном классе городской спасательной станции. Оба они сидели на бильярдном столе. Играл Сема в бильярд мастерски, но сейчас было не до игр. Разговор шел преимущественно о литературе. Дело в том, что у Семы была антикварная книга, а криминальный товарищ хотел ее получить. И давал немалые деньги. То есть в сравнении с истинной ценой деньги были смешными, а вот для поездки — в самый раз. Но книга принадлежала Семе лишь отчасти. Она стояла в книжном шкафу новоявленного родственника Семы, мужа его младшей и единственной сестры. Но что есть возраст и родственные узы? Сема имел к ведению домашнего хозяйства лишь косвенное отношение и потому некоторые разногласия дома были всегда. Или заморочки, как говорили на Петроградской стороне.

Итак, друзья сидели, один льстил и уговаривал, другой сопротивлялся, и что было тому виной, то ли порыв ветра за окном, то ли блик потустороннего света на окне, то ли крик вольных странниц моря, чаек, но Сема неожиданно придумал Нечто…

Желания Зинки отличались простотой и ясностью. В новой квартире, обставленной отличной мебелью, ко всему тому, что было куплено, расставлено, подвешено, уложено, ей нужен был муж, хозяин, добытчик, опора и заступник. Естественно, такой блестящий кандидат, как Сема, бил все остальные кандидатуры на месте и в лет. Ведь в сокровенных своих помыслах она не хотела филиал рабочего общежития. Она хотела Салон! Скажем, собираются по пятницам разные эстеты, меценаты, художники и за чашкой чая беседуют о милых сердцу пустяках. Решают свои художественные проблемы и утоляют эстетические потребности. И, как ей казалось, шансы на салон были значительнейшие. Семе, если он решится на столь сокровенное мероприятие, переходили: часть папашиных делишек, плюс кое-что единовременно, «Москвич» с хорошим пробегом, но в приличном состоянии. Автомобиль в данное время находился в надежном месте и был готов к старту.

На следующий после новоселья вечер Сема явился пред светлые очи своей подруги, и переговоры начались в обстановке взаимолюбия. Но Сема преступно медлил. Он не хотел быть звездой салона, так как без того уже был любимцем города, то есть выступал на многочисленных литературных вечерах, купался принародно в фонтане, имел несколько громких связей с женщинами различных социальных слоев и не работал нигде дольше принятого.

Любимцев у города было несколько, но Сема был отмечен печатью самой большой и устойчивой привязанности жителей. И когда он, выразительно ссутулившись, шел по центральной улице, а ветер с моря отбрасывал с его высоко-трагического лба ликующую прядь, встречные невольно замирали от противоречивых чувств.

Семе, конечно, хотелось материальных благ, но моральная сторона дела его несколько смущала. Например, черноголовые сироты. «Эх, безотцовщина, — в сердцах восклицал он порой, — посмотреть бы в глаза этим людям». С другой стороны, если связь с Зинулей в ее нынешнем виде Сему даже как-то возвышала, то в узаконенном виде она его возвышать не могла. Но как-то так вышло, что соискательница титула уже купила кольца. И вот Сема сидел в алькове, то есть в комнате грез и сновидений, и вел переговоры с Зинулей.

— Давай, Зинаида, поговорим серьезно. Расслабившаяся от предчувствия триумфа, Зинаида отправила деток прогуляться по вечернему микрорайону. Сема присел на краешек нового, мягкого и необычайно податливого стула, складываясь в магическую фигуру ожидания, в знак надежды. Подружка же его повела свои обычные речи про теплицы, авто, кофейные банки и будущее, и так далее и тому подобное. Сема все реплики встречал одобрительным молчанием.

— Только искусство не троньте, пожалуйста, — вставил он как-то между делом, — музыка трущоб мне милее пошлых обывательских рулад.

Зинаида зарделась. Она всегда краснела, когда слышала что-нибудь умное и значительное.

— Душно что-то здесь, — добавил жених немного погодя.

— Я открою окно, — проворковала Зинаида, и опять же покраснела, как невеста, что на сей раз было и вовсе удивительным.

— Ну, пусть повеет воздухом жизни, — продолжал Сема, открывая другое окно.

— Семочка, — прижалась почти счастливая хозяйка дома к строгому избраннику, — я купила кольца.

— Кольца, — спросил Сема вкрадчиво, будто только что узнал про это, — где кольца? Покажи мне их. Где они?

И Зинаида вынула два великолепных обручальных кольца из секретера. Сема держал их на ладони. Неверный и зыбкий свет этого мига отражался в насмешливом золоте.

— Окольцевать хочешь? Купить?! — И он швырнул красивые безделицы в окно, которое открыл только что сам, в окно, через которое проникал ветер свободы и приносил с собой звуки вольного города. Но бросил он их не просто так, а хорошо рассчитанным движением, чтобы Антиквар, прижавшийся к стене и затаившийся до времени «Ч», смог проследить их феерический полет, тихонько отлепиться от стены и в тот короткий миг, когда Зинаида птицей метнулась через лестничную клетку на улицу, подобрать. А надо было метнуться ей, оставляя ложные приличия и условности, через окно.

А Сема вышел вон из комнаты, так и не ставшей его пристанищем на тяжком пути художника. Но все в наших силах. Не правда ли? Он гордо держал голову, впрочем, пока не свернул за угол, а там побежал. Зарокотал мотор, и друзья понеслись с потушенными фарами по микрорайону. А потом, когда друг «сдавал» кольца жадным до металла людям, Зинаида продолжала все искать в траве, при помощи неверного света фонарика, свое несбывшееся. И когда поезд мчал Сему в город на Днепре, он не раскаивался. Только пробормотал отчетливо, засыпая: «Безотцовщина».

— Колоссально. Это надо ставить. Ты, Анджелика, будешь Зинкой.

— Нет, нет, это невозможно. Зинаида была совсем не такая. Приземистая такая, основательная, — перечу я актеру.

— А перевоплощение? Знаете, как она перевоплощается?

— Слушайте, давайте на ты?

— Да как-то неудобно. Вы же живая легенда, боевой офицер, герой борьбы с лесными братьями.

— А это что еще за братья? — Не заметили мы, как старшая сестра и лечащий врач выходят на боевые позиции и, откуда ни возьмись, появляются в палате. — Пьете тут?

Настоящим мастером был этот актерище. Бутылка в одну сторону, сам он в другую, и криминальный сосуд в сотую долю секунды тает в воздухе, и только праздничный румянец может помочь опознанию. Не заставят же дышать? И не заставили.

— Душновато тут. Окно приоткройте, а вы, капитан, укутайтесь, а то простуда, воспаление, не дай Бог.

— Укутаем мы его, укутаем, — заворковали молодые актрисы, — яблочко вот возьмите, товарищ главный хирург.

— Яблочко возьму и вот петрушечки. Где покупали? На Кузнецком?

— На Ситном.

— Ах, Ситный, Сытный. Ну ладно. Не нарушайте тут. И кстати, нельзя ли концерт, для неходячих?

— Отчего же? Запросто.

— А для персонала слабо?

— И для персонала. Надо с начальством обговорить.

— Простенький такой. Пусть споет кто, спляшет.

— Спляшут, спляшут. Ну ладно. Потом, значит, обговорим.

Когда власть в белых халатах вышла, мы откупорили вторую бутылку. Это был дагестанский коньяк, как раз такой я пил перед…

— А про Зегу, про Зегу, как же?

— Да это опять не про театр.

— Про Зегу, про Зегу. Глава четвертая как называется?

— Ну, скажем так: «Путешествие».