Хранительница меридиана

ХОЗЯЙКА ПЕРЕВАЛА

Она никогда не видела синих гор. Они здесь красные, оранжевые, снеговые.

Синих озер она тоже не видела. За перевалом, в узкой долине, есть два круглых мертвых озера. Очень холодных, зеленых, как лягушачья икра.

Люди снизу ходят здесь размеренными ленивыми шагами, затягиваются воздухом, как настрадавшиеся без табака курильщики.

Она умеет бегать. Она умеет такое, что не под силу некоторым мужчинам. Может спать в седле, может руками поймать змею, но главное, она знает самые короткие тропы в горах.

Настоящее имя ее — Нина. Но люди зовут ее Хозяйкой перевала.

Сколько на белом свете мальчишек, которые не видели гор даже издали! Сколькие из них мечтают полазить по кручам, чтобы из-под ног срывались камни и потом долго грохотали черные, как смерч, лавины. Хозяйка перевала каждый день засыпает и встает в горах. Она не любит опасных круч. За каждый сорвавшийся из-под ноги камень мальчишки получили бы от нее по шее.

Она любит цветы.

В фиолетовых мундирах по дорогам снеговых ручьев несметными полками спускаются они к рекам. Все цветы для нее цветы, все цветы для нее друзья и только те, желтые, нежный аромат которых ядовит, — враги ее.

Зимой Нина катается с перевала. Напрямик от вершины до их дома не больше четырехсот метров. И есть там одна очень удобная ложбинка. Она всегда покрыта льдом. Ложись на спину и — поехали. Это очень весело. Но катаются только они с матерью. Их гости почему-то боятся.

Мать у Нины хорошая. А вот отец… Он бы, конечно, не прокатился с такой кручи. Зато отец красивый. У него светлые-светлые волосы, а брови черные, тонкие. И большие темные глаза. Нина похожа на него. Она тоже красивая. Но иногда, по ночам, когда мать тайком достает из чемодана единственную в доме фотографию отца, смотрит на нее, и столько у ее глаз собирается темных трещинок, и так беспомощно складываются у нее губы, и такими бесцветными становятся глаза, Нина себя ненавидит. Пусть бы она походила на мать, но не на этого красивого, который заставляет мучиться других.

Раньше отец тоже работал на перевале. Он изучал ветры и гололед. Мать работала с электричеством.

Тогда все было по-другому. Нина помнит, что вечерами они любили сидеть на крыльце. Солнце заходило, но острые каменные вершины светились, а снеговые пятна вспыхивали розовым, а то вдруг синим огнем. И тогда отец говорил:

— Это цветут голубые розы. Они приносят людям счастье. Хорошо человеку, а сорвет он цветок, и тогда ему совсем хорошо.

— Так пошли скорее, — говорила Нина. — Ведь они вон где. На Черной скале.

— Подожди, — смеялся отец, — ты сейчас и без розы счастливая. А вот подрастешь, научишься по горам ходить, тогда уж мы с тобой покарабкаемся. Весь Тянь-Шань облазим.

Она была глупышкой и каждое утро задавала отцу один и тот же вопрос:

— А сегодня мы пойдем в горы? Ты посмотри, я опять за ночь выросла.

Нет, не пришлось им карабкаться по кручам. Не искали они голубую розу. Никогда не было Нине так хорошо, чтобы совсем хорошо…

Однажды пришли на перевал геологи, а с ними женщина. Нина никак не вспомнит ее лица. В памяти остались белые ровные зубы и легкий смех. Смех как всплеск.

Мать у Нины ходит в сапогах. У нее темное от загара лицо и бледные губы. Она старший научный сотрудник. Сюда к перевалу подается электричество. Прямо в их домик. В домике есть большая пустая комната. В ней трансформатор и пульт с приборами. Три раза в сутки дверь комнаты запирается, и мать подает ток на трансформатор. Около дома опытная высоковольтная линия в пятьдесят метров длиной. Чем больше напряжение, тем сильнее гудят провода, словно над площадкой кружит стая железных пчел. Ночью под напряжением провода светятся. Столбов не видно — висят посреди неба две тонкие красные нити.

Мать изучает корону: утечку электричества на высоте. Это сложная работа, и она любит ее. Мать говорит, что наука для нее главное, что личная жизнь ее не интересует. У нее есть дочь, и она вполне счастлива. Эти слова она говорит тем, кто удивляется, как это можно жить в одиночестве.

А никакого такого одиночества нет. Они даже очень неплохо живут с матерью. Правда, теперь Нина учится в городе. Раньше, до третьего класса, ее учила мать. А сейчас осенью и зимой Нина живет в интернате и приезжает на перевал только в каникулы.

Хозяйкой перевала Нина стала давно. Она любила сидеть на белом камне, что нависает над дорогой. По дороге большими рыжими потоками уходят на далекие пастбища табуны коней, текут бесконечные струйки овечьих отар, спешат тощие, почти без вымени, коровы. Она любила, когда киргизы в круглых бараньих шапках, остробородые невозмутимые, завидя ее, привставали на стременах и кричали ей слова приветствий. А потом уже все путники, проходя под камнем, поднимали головы, отыскивая Хозяйку. Если она была на месте, геологи и пропыленные, чумазые шоферы верили, что дорога для них будет удачной. Она бросала им сверху цветы и, провожая, долго стояла с поднятой рукой, будто открывала путь.

А когда бураны заносили перевал, Нина показывала экспедициям неприметные, трудные, но самые короткие тропы. Она вела их под скалами, по сыпучим, звонким каменным потокам, приказывала прыгать через провал и снова стояла, подняв руку, провожая людей в далекий нелегкий путь.

Мать ушла на охоту. В два часа дня Нина включила трансформатор и записала показания приборов. Корона была значительная. Видимо, из-за влажности. Над перевалом ходили снеговые тучи.

Дела были закончены, и Нина стала думать, чем бы ей заняться. Она вспомнила, что давно не играла в ножички. Не в простые, а в те, которые придумал ей отец.

Взяв нож за кончик лезвия, она бросала его в доску. Расстояние с каждой победой увеличивалось. Нож у Нины был замечательный. Настоящий кинжал, подарок одного глациолога, человека, изучающего ледники. Упражнения были сложные, и самым трудным было, конечно, последнее. Повернувшись спиной к доске, Нина пять раз угодила в цель.

— Ого! — сказали за спиной. — Настоящая дикарка.

Нина вынула нож и стала спокойно рассматривать незнакомца.

— Как же ты меня подпустила так близко? — спросил человек. — А вдруг я разбойник?

— В горах разбойников нет. В горах только люди, — сказала Нина.

И вдруг рассердилась:

— Лошадь, которую ты спрятал за большим камнем, уже висит задними ногами над пропастью.

Человек испуганно обернулся, что-то пробормотал и, спотыкаясь, помчался к лошади.

Через полчаса отряд был у домика. Нина уже знала, что это глациологи, что они несколько дней будут на перевале, а потом пойдут дальше, и что неудачный разведчик — Николай Тополев, мерзлотовед. Когда отряд подходил к дому, Тополев не подпустил Нину к окну, сказал, что ее ждет сюрприз, а потом сразу ушел.

Нина подбежала к зеркальцу и взъерошила пальцами брови. Она любила казаться суровой. Дверь отворилась, и в комнату вошел кто-то большой и тяжелый. Нина повернулась и от страха зажмурила глаза. Перед ней стоял отец. Целое мгновение они молчали.

— Большая, — сказал Волков.

Нине было страшно посмотреть отцу в глаза. Ведь ему, наверно, так стыдно сейчас. Она смотрела на сапоги, пыльные, с потертыми выгоревшими голенищами.

— Лошадей не распускайте, — сказала она. — Снег будет.

Нину толкнул ветер. Большие руки подняли ее на воздух и прижали к груди. Она одернула задравшееся платье.

— Господи, — сказал отец. — Ты уже совсем взрослая. Дочка. Нина. Хозяйка моя.

Нине было так хорошо и так хотелось заплакать и поцеловать отца, что она забилась в его руках, как самая дрянная, капризная девчонка, а потом очень тихо сказала:

— Отпустите.

Ей было обидно за свою проклятую гордость. Ей было так жалко, что нельзя любить этого человека, и, сдерживая слезы, она вежливо попросила:

— Отпустите.

И потом ушла, медленно, твердо. Мимо лошадей, вьюков, товарищей отца. Она, кажется, здоровалась с ними и даже указала, где взять воды. Она ушла на свой камень и вернулась ночью.

У родника ее остановили голоса. Сначала говорила мать, потом Волков.

— А помнишь, как я подвернула ногу? Почти на самом перевале.

— Помню, Вера. Я нес тебя и совсем не чувствовал тяжести.

— Я была легкая. Я бы, наверное, могла дойти сама, но мне нравилось, что ты большой и сильный.

Мы отдыхали здесь у ручья и тоже были звезды и очень темно, но я все равно видел, что глаза у тебя синие.

Мать засмеялась:

— Ты все забыл. В ту ночь светила луна.

— Почему так нескладно вышло? — отец щелкнул зажигалкой. — А Нина как выросла! Я ее на руки взял, а она платьишко одергивает. Маленькая женщина. Дочь.

— Поцелуй меня, — сказала мать.

У Нины закружилась голова. Где же гордость у матери? Она побежала, и камни зазвенели под ее ногами. Потом она сразу замерла и услышала отчетливый голос Волкова:

— Опять где-то обвал. Камни падают.

А мать сказала:

— Бедная девочка.

Утром Николай чистил ружье.

— Ты стреляешь? — спросил он Нину.

— Приходилось.

— Видишь красный камушек? Нина взяла ружье. У нее почему-то дрогнула рука. Заряд попал ниже.

— Смотри, — сказал Николай.

Он небрежно вскинул ружье, и маленькая серая птица, косо резавшая воздух крыльями, рассыпалась медленными пушинками, будто с горы вытрясли кукольную подушку.

— Эх, ты! — Нина смерила Николая презрительным взглядом. — Стрелок!

Два дня Нина не замечала Тополева, на третий, вечером, она потащила его к ручью для разговора.

— Тополев, — сказала она, — я бы ни за что с тобой не заговорила, но мне не у кого спросить. Завтра Волков идет на северный склон и берет меня в провожатые.

— Ну и что?

— Тополев, миленький! Ну как же ты не понимаешь? Ну ты пойми! Я не могу.

— Почему?

— Я дала слово, что буду ненавидеть его.

— Зря, он хороший человек.

— Хороший? — Нина вскочила на ноги.

— Да, Нина, хороший. Вырастешь — поймешь.

— Пойму? — Нина села, словно упала. — Ничего ты не понимаешь, Тополев! А мама? Ты ничего не понимаешь, Тополев.

— Глупенькая!

— Он обнял ее за жесткие упрямые плечи.

— Я не пойду завтра. — В голосе Нины послышалась неуверенность. Она хотела, чтобы с ней согласились, и надеялась, что ее возражения будут биты.

— Ты должна пойти, — сказал Тополев.

— Но я не скажу ему ни одного слова.

Волков понял ее настроение. Они шли молча. Мимо озер. Вдоль реки. По снегу. Привал Нина разрешила у красных скал. Скалы лезли к небу, щеголяя друг перед другом остротой и неприступностью пиков.

— Посмотри, Нина! — отец показал на одну из вершин. — Настоящий воин.

Скала действительно походила на воина. Был здесь и шлем, и большие глубокие глаза, и нос, и рот, припущенный густыми зеленоватыми усами.

Нина промолчала.

— Ну, пошли, проводник, дальше, — сказал отец, подымаясь.

Часа через два они добрались до ледника. Пока Волков занимался своими учеными делами, Нина спала на большом четырехугольном камне, в тени.

Ей снилось страшное. Отец ползет по круглым камням Черной скалы. Плавает клочковатый туман. Камни становятся сырыми. Руки отца скользят, и нет под ногой надежного уступа. Он глядит на нее умоляющими глазами, и она кричит:

— Папа! Папочка! Погоди!

Она достает из рюкзака клубок шелковой веревки и смотрит на черные камни, запоминая трещины и уступы.

— Нина! Не смей! Не смей!

Голос отца дробится на множество высоких выкриков, й они гремят со всех сторон.

— Не смей! Не смей!

Но она уже ползет вверх.

Шаг, прицел — и еще шаг. Ей душно от рассчитанного ритма подъема, но спешить нельзя.

Шаг. Прицел. Пальцы ощупывают новый зазор — и снова шаг. Вершина!

Нина закрепляет веревку и бросает петлю отцу.

— Папа!

Теперь Волков спасен. Он смеется, притопывает ногами и вдруг поет ту самоделку, которую сочинил когда-то для Нины.

— He надо! — кричит она. — Не надо!

И скользит вниз. Она хватается за камни, за пучки трав, но все скользит вместе с ней. А внизу — черная горячая тьма.

Нина проснулась. Было душно. Солнце выплыло на середину неба, и тень спряталась. Нина потерла руками лицо и проснулась окончательно. В изголовье, придавленная камнем, лежала записка.

«Хозяйка перевала! Иду на поиски голубой розы».

Нина вздрогнула, вспомнила сон и побежала туда, в горы.

Волков сидел у подножья Черной скалы и думал. Он старался думать о леднике, о том, что в последние годы льды тают быстрее, сжимаются на метры и десятки метров, он старался думать об экспедиции, о том, где они достанут фураж, когда перевалят на ту сторону хребта, — он очень старался думать об этом. А перед глазами стояла Нина.

— Горюет, что на меня похожа, — сказал он вслух. — Смешная. А почему смешная? Все правильно. Гордая девочка. В меня. А все-таки в меня.

Вдруг совсем близко загремел обвал, и в тот же миг Волков услышал отчаянный голос:

— Па-а-па!

Он вскочил. Шагах в двадцати стояла Нина и смотрела на вершину Черной скалы. Волков побежал к ней. Она загородилась рукой.

— Нина! — голос у Волкова дрогнул. — Ты прочитала мою записку… А розу я, — он попробовал улыбнуться, — не нашел. Нина, ты должна уяснить себе…

— Нет!

Она подбежала к обрыву и стала на самом краю.

— Нет! Уходите! Или я прыгну туда.

— Нина!

— Считаю до трех. Раз…

Волкову показалось, что у него сейчас лопнет сердце.

— Два…

Он зажмурился и пошел, спотыкаясь, прочь.

Отряд уходил рано утром. Мать провожала глациологов одна. Нина исчезла. Тополев облазил все ближайшие потайные места, но не нашел ее. Волков медлил. Он все еще надеялся, что девочка придет. Она не пришла.

— Прощай, — сказал Волков матери. — Не знаю, что будет дальше, но жить без вас я не могу.

Когда отряд был далеко за перевалом, Волкова что-то толкнуло. Он обернулся и увидел на смутно белеющем камне тонкую темную фигурку девочки. Она стояла с высоко поднятой рукой, провожая отряд в далекий нелегкий путь.