Хроника

Настоящее издание представляет собой публикацию оригинальной части сочинения Шах-Махмуда б. мирзы Фазила Чураса, составленного около 1087/1676-77 г. и посвященного истории правителей Могольского государства[1].

Эту часть сочинения можно рассматривать как логическое продолжение широко известного труда мирзы Мухаммад-Хайдара Дуглата Тарих-и Рашиди[2], окончательно завершенного 30 зу-л-хиджжа 952/3 марта 1546 г. и посвященного истории Моголистана[3] и Восточного Туркестана, а также правивших там Чагатаидов. Как известно, труд Шах-Махмуда Чураса не был первой попыткой составить продолжение к указанному сочинению, и у нашего автора имелись предшественники, о которых, справедливости ради отметим, он не знал. Но если Хайдар б. 'Али, составитель Тарих-и Хайдари[4] и Махмуд б. Вали, автор Бахр ал-асрар фи мана-киб ал-ахйар[5], остановившись на истории Могольского государства и доведя описание событий, потрясавших его, до своих дней, рассматривали их в рамках обширных всеобщих трудов по истории, что в немалой степени определило как их подход к описываемым событиям, так и подбор и изложение материала, то Шах-Махмуд целиком посвятил сочинение судьбам своей страны, написав его в форме истории местной династии[6].

Материалы по истории Могольского государства, приведенные в “Хронике”, как, впрочем, и все сочинение в целом, фактически до сих пор оставались вне поля зрения не только историков Восточного Туркестана, но также историков соседних с ним народов Средней Азии, Киргизии и Казахстана. Между тем эти материалы заслуживают самого серьезного внимания и тщательного изучения благодаря обилию и разнообразию новых подробностей и деталей, которые вносят существенные коррективы и дополнения в то, что было нам до сих пор известно о взаимных связях этих народов и роли, которую они сыграли в истории Могольского государства.

Однако историческое сочинение Шах-Махмуда б. мирзы Фазила Чураса — это прежде всего ценный первоисточник по истории Восточного Туркестана второй половины XVI— 70-х годов XVII в. Благодаря “Хронике” мы можем в настоящее время заполнить лакуну в наших знаниях о той часто изменчивой и неустойчивой внешне- и внутриполитической ситуации, которая складывалась в тот период в этом регионе. Изучение истории страны указанного периода всегда представляло для специалистов значительные трудности из-за отсутствия надежных или сколько-нибудь достоверных источников, написанных на основе оригинальных или проверенных материалов. Это обстоятельство было теснейшим образом связано с очень слабой разработкой историографического аспекта всей проблемы, а последний неотделим от столь трудоемкой и требовавшей значительного времени работы, как археографические исследования, т. е. сбор, выявление и введение в научный обиход исторических сочинений, посвященных этому периоду.

Именно поэтому Ч. Ч. Валиханов[7], В. В. Григорьев[8], Р. Шоу[9], Н. Илайес[10], пытаясь воссоздать общую картину политической истории страны с середины XVI в. по конец XVII в., вынуждены были использовать в своих исследованиях очень узкий круг одних и тех же источников, из которых наиболее надежным считался труд местного автора Мухаммад-Садика Кашгари Тазкире-йи хваджаган, составленный в 1182/1768-69 г.[11]. Однако в этом сочинении история интересующего нас периода изложена весьма кратко и схематично и изобилует целым рядом неточностей и ошибок[12].

Китайские же источники, которые начиная с последней трети XVIII в. уделяли Восточному Туркестану значительное внимание[13], “не освещают историю собственно Восточного Туркестана, за исключением княжеств Хами и Турфана, с начала XVII в. до середины XVIII в., сообщая лишь отдельные факты, часто не соответствующие действительности”[14]. Этот вывод Л. И. Думана объясняется тем, что авторы китайских сочинений не располагали местными хрониками либо не обращались к ним, а опирались только на сведения расспросного характера, которые они почерпнули у местных жителей, весьма смутно представлявших историю своей страны, отдаленную к тому же от их дней промежутком в два столетия[15].

Среди исследований, посвященных истории Восточного Туркестана, исключение (с точки зрения использования новых и достаточно надежных первоисточников) составляет работа М. Хартмана[16], вышедшая в свет уже после того, как В. В. Бартольд опубликовал “Отчет о командировке в Туркестан”. В “Отчете” В. В. Бартольд впервые ввел в научный обиход и широко использовал в пересказе и цитации Бахр ал-асрар Махмуда б. Вали и анонимную “Историю Кашгарии”[17]. Определенная новизна исследования М. Хартмана находится в прямой зависимости от “Отчета”, который он использовал в своем труде частично в детальном пересказе, а частично в переводе. Правда, он значительно шире своих предшественников пользовался при этом сочинением Мухаммад-Садика Кашгари[18].

Указанные источники, подробно пересказанные и отчасти сопоставленные В. В. Бартольдом со сведениями Мухаммад-Садика Кашгари[19] в отношении истории Восточного Туркестана второй половины XVI —80-х годов XVII в., предоставили в распоряжение специалистов надежный материал. Однако то обстоятельство, что эти источники были введены в научный обиход ранее труда Шах-Махмуда Чураса, нисколько не снижает ценности “Хроники” как первоисточника, поскольку, во-первых, как удалось установить, Бахр ал-асрар и “Хроника” в соответствующих частях совершенно независимы друг от друга, а сообщаемые ими сведения взаимно дополняют одно другое[20], и, во-вторых, анонимный автор “Истории Кашгарии”, на что было указано еще в ЗВОРАО[21] и впоследствии А. М. Мугиновым[22], почти во всех рассказах зависит от Шах-Махмуда, приводя их со значительными купюрами, и, хотя он писал исторический труд лет на пятьдесят позднее своего предшественника, он лишь в единичных случаях датирует события[23]. Поэтому можно с полным основанием утверждать, что большая часть сообщаемых нашим автором сведений отсутствует в уже известных источниках и впервые приводится с такими подробностями и деталями. Достоверность же сообщений “Хроники” подтверждается целым рядом сочинений, написанных в Средней Азии, Индии и Восточном Туркестане в XVI—XVIII вв. и выявленных или привлекших к себе внимание исследователей в последние годы[24].

“Хроника”, как всякий новый источник, естественно, сообщает такие данные, с которыми мы прежде не были знакомы и которые дают возможность несколько под другим углом зрения взглянуть на процессы и события, имевшие место не только в собственно Могольском государстве, но также в соседних с ним государственных образованиях. Но в первую очередь материалы “Хроники” являются весьма основательной базой для изучения истории Восточного Туркестана в XVI—XVII вв.

Оригинальная часть “Хроники” содержит также многие и до сих пор неизвестные данные о черногорских ходжах — потомках и преемниках ходжи Мухаммад-Исхака Вали (ум. в 1008/1599 г.), прочно обосновавшихся в Яркенде в конце XVI в. Для исследователей этого ответвления суфийского ордена накшбандийе несомненный интерес представят живые рассказы нашего автора о Мухаммад-йахйе б. ходже Мухаммад-Исхаке, известном как Ходжа Шади (ум. ок. 1055/ 1645-46), его сыне Мухаммад-'Абдаллахе, известном как Ходжам-Падшах (ум. в 1096/1684-85 г.), и их деятельности.

Наконец, в труде Шах-Махмуда Чураса мы находим разнообразные и оригинальные материалы, теснейшим образом связанные с историей узбеков, казахов, киргизов и ойратов (калмаков). Эти материалы проливают свет на их взаимоотношения между собой, на внешнеполитические связи Могольского государства с Шейбанидами и Аштарханидами, казахскими союзами, их ханами и султанами, киргизскими объединениями и калмакскими феодалами. Примечательно, и это заслуживает определенного внимания, что автор “Хроники” ни словом не обмолвился о наличии каких-либо связей, будь то торговые или политические, с минским или цинским Китаем.

Первые сведения о единственно известном списке “Хроники” Шах-Махмуда Чураса, написанном на языке оригинала, появились в двух статьях, опубликованных в 1915 г.[25]. Этот список был обнаружен в 1913 г. в Ташкенте в библиотеке частного собрания Баки-Джан-бая. Вместе с кратким, но весьма обстоятельным описанием сочинения, в котором отмечались его источники, время и место написания, а также то, что “автор анонимного турецкого сочинения, использованного В. В. Бартольдом, без сомнения пользовался сочинением Шах Махмуд Чураса”[26], автор привел список глав памятника[27].

В. В. Бартольд, у которого это сочинение вызвало живейший интерес, уже в 1916 г., находясь в Ташкенте, ознакомился со списком “Хроники” из библиотеки Баки-Джан-бая, разрешившего В. В. Бартольду взять на время рукопись в Петроград “для фотографирования”[28].

Интересно, что в том же году в приложении “Шуро” № 13 от 1 июля оренбургской газеты “Вакт”, выходившей на татарском языке, была напечатана заметка Нуширвана Яушева, посвященная еще одному списку труда Шах-Махмуда Чураса. В этой заметке, предварившей целую серию его статей об истории Восточного Туркестана, Н. Яушев писал, что в селении Каракаш округа Хотан он обнаружил у 'Айса (='Иса) кази среди прочих рукописей список сочинения, составленного Шах-Махмудом б. амиром Фазилом. В списке не хватало конца, всего в нем было 250 страниц, и написан он был на персидском языке[29]. Впоследствии он опубликовал в том же приложении несколько разделов из этого сочинения в пересказе-переводе на татарский язык[30].

В. В. Бартольд сразу же оценил все значение “Хроники” как исторического источника и уже в заседании Историко-филологического отделения Академии наук 31 января 1918 г. предложил опубликовать в качестве третьего выпуска основанной им серии “Тексты по истории Средней Азии” труд Шах-Махмуда Чураса в той части, “которая имеет характер первоисточника, что составляет около половины всего сочинения”[31]. Как известно, этот текст не был опубликован, но переписанный В. В. Бартольдом от руки с фотокопии хранится в настоящее время в ЛО Архива АН СССР[32].

Впоследствии В. В. Бартольд неоднократно обращался к этому сочинению, используя его материалы при подготовке своих монографий и отдельных статей[33]. Вместе с тем он не отказался от мысли о необходимости издания столь ценного источника и, включая в свой пятилетний план, подписанный им 8 марта 1929 г., параграф об обязательном издании подготовленного им текста, помечает, что “местонахождение оригинальной рукописи теперь не известно”[34].

После 1916 г. рукопись “Хроники”, принадлежавшая Баки-Джан-баю, надолго выпала из поля зрения специалистов, и еще в 1955 г. ее судьба не была известна такому крупному знатоку восточной рукописи, как проф. А. А. Семенов. К тому времени он уже отметил в двух своих библиографических трудах[35] существование сочинения Шах-Махмуда Чураса, ссылаясь при этом на ЗВОРАО. На его замечания в “Kurzer Abriss” о том, что известны два списка труда, ссылается Ч. А. Стори в своем био-библиографическом справочнике[36]. В 1935 г. в сборнике “Прошлое Казакстана в источниках и материалах” были опубликованы два отрывка[37] из “Хроники” в пересказе-переводе на русский язык по “рукописи узбекского историка Салеева, предоставленной им в распоряжение составителям... сборника”[38]. Частично были использованы материалы “Хроники” К. И. Петровым[39] в переводе автора этих строк.

Фотокопией, изготовленной для Азиатского музея Академии наук по заказу В. В. Бартольда, пользовался А. М. Мугинов при описании рукописей анонимной “Истории Кашгарии” в собрании ИВАН СССР[40], чтобы установить степень зависимости этого сочинения от труда Шах-Махмуда Чураса.

Как мы уже отметили выше, список “Хроники” из частного собрания Баки-Джан-бая в Ташкенте на длительный срок выпал из поля зрения исследователей. В чьем владении он находился с 1916 по 1945 г., нам неизвестно, но именно в этом году рукопись была приобретена Рукописным отделом Государственной библиотеки им. В. И. Ленина, где и хранится по настоящее время[41].

В 1965 и 1966 гг. В. П. Юдин в опубликованных им рецензиях и статье[42] обращался к материалам “Хроники”, а в 1969 г. в сборнике “Материалы по истории казахских ханств XV—XVIII веков” он опубликовал перевод шести рассказов[43] из этого сочинения по указанной рукописи. Переводам он предпослал обстоятельное (фактически первое по использованному материалу) предисловие[44], в котором касается биографии автора, использовав сообщение Хидайат-наме, дает историографическую оценку сочинения, а также весьма детально останавливается на истории его изучения. Заметим, однако, что ряд положений, выдвинутых В. П. Юдиным, расходится с выводами, к которым мы пришли в процессе изучения памятника (см. ниже разделы, посвященные автору, сочинению и его источникам). Несколько заметок и статей, в которых были использованы материалы “Хроники” Шах-Махмуда б. мирзы Фазила Чураса, были опубликованы автором этих строк[45].

В настоящей работе мы ограничились публикацией только оригинальной части труда Шах-Махмуда, что составляет около половины всего сочинения; эта часть, бесспорно, имеет значение не только самостоятельного, но и весьма надежного и достоверного источника[46].

Подготовленный критический текст памятника сопровождается переводом, который расширяет наше понимание сведений, содержащихся в сочинении. Во “Введении в изучение памятника” изложены и суммированы результаты изучения труда в целом, в частности с точки зрения его плана, построения и содержания. Особо рассмотрены источники, привлеченные автором к написанию своего труда, проведено детальное сопоставление с основным его источником — Тарих-и Рашиди мирзы Мухаммад-Хайдара Дуглата. В главе, посвященной автору, нами была предпринята попытка воссоздать его биографию с использованием для этой цели как материалов, впрочем весьма скудных, которые удалось обнаружить в двух его трудах (“Хроника” и Анис ат-талибин, последнее написано лет на 20—25 позднее первого), так и данных других источников. Наконец, особо выделены и охарактеризованы сведения “Хроники”, касающиеся связей Могольского государства с народами Средней Азии, Киргизии, Казахстана и Джунгарского ханства.

В комментарии к переводу более подробно, чем во “Введении”, рассмотрены материалы “Хроники”. В частности, в нем были учтены и систематизированы как данные привлеченных к комментарию других источников, так и сведения, содержащиеся в специальной литературе. Много внимания было уделено уточнению хронологии, поскольку наш автор весьма редко указывал точную дату событий, о которых он повествовал, что лишний раз говорит о его добросовестности.

Как было уже отмечено, настоящая работа содержит только оригинальную часть “Хроники” Шах-Махмуда Чураса, заключающую общее введение, и самостоятельно написанную автором вторую половину труда. Эта часть сочинения переведена нами на русский язык. Такой характер данной работы прежде всего был обусловлен тем обстоятельством, что первая половина сочинения является не просто компиляцией, а конспективным изложением широко известного труда мирзы Мухаммад-Хайдара. В этой связи эксцерпт из Тарих-и Рашиди, сделанный Шах-Махмудом, не имеет самостоятельного значения и не представляет сколько-нибудь значительного научного интереса. По этой причине мы не сочли возможным подготовить к изданию первую часть сочинения и снабдить ее переводом. Тем более что Тарих-и Рашиди доступна во многих списках и в прекрасном переводе на английский язык Д. Росса. Своей же задачей мы прежде всего полагали ввести в научный обиход те новые материалы по истории Восточного Туркестана, которые содержит вторая часть труда Шах-Махмуда, не повторяя того, что уже известно из труда его предшественника[47].

Для комментария нами были привлечены помимо местных источников, написанных на таджикском и тюркских языках, также исторические хроники и агиографические сочинения, составленные в Мавераннахре и Индии в XVI— XVIII вв., которые до сих пор не рассматривались специалистами в аспекте изучения истории указанного региона в отмеченных выше хронологических рамках. Материал, который удалось обнаружить в этих сочинениях, во-первых, позволил полнее представить и воссоздать картину событий, потрясавших в разное время и периоды Могольское государство, а во-вторых, еще раз подтвердил надежность “Хроники” Шах-Махмуда б. мирзы Фазила Чураса, поскольку его данные нашли подтверждение в сообщениях этих источников.

Настоящее издание текста “Хроники” Шах-Махмуда б. мирзы Фазила Чураса предпринято по единственному известному списку сочинения. В этой связи допустимая критика текста свелась к следующим моментам: а) исправление орфографических неточностей, описок и пропусков букв, допущенных переписчиком во время работы, а также ошибок при цитации Корана; б) установление единообразия в написании некоторых слов тюркского происхождения. Предпочтение отдавалось той форме, которую чаще других использовал переписчик; в) в тексте последовательно отмечены графемы ***, которые переписчик фиксировал время от времени; г) редкие конъектуры, которые мы вводили в текст, заключены в квадратные скобки. Главным образом это касалось соединительного союза *** который ставился между именами собственными, а также чтения восстановленных нами смытых частей текста; д) графическое изображение изафета после гласных в тексте через знак хамзы повсюду передано нами через йа-йи изафат, например, *** как ***, *** как *** и тому подобное специально не отмечалось.

Все исправления строго зафиксированы, а первоначальное написание представлено в постраничных примечаниях.

СВЕДЕНИЯ ОБ АВТОРЕ

Об авторе сочинения нам известно очень немного. Если не считать указания на свое имя как автора, Шах-Махмуд б. мирза Фазил Чурас[48] ни словом не обмолвился о себе в “Хронике”. В другом же принадлежащем его перу труде, отделенном от “Хроники” промежутком в 20—25 лет, он столь же скуп и немногословен в автобиографических ремарках[49]. Но вместе с тем, когда в ходе изложения он касается событий из истории Могольского государства, в которых принимали участие или отличились его родовичи, дальние или близкие родственники, его трудно упрекнуть в излишней сдержанности. Вполне допустимо, что Шах-Махмуд Чурас в этом несколько наивном, но вполне понятном и объяснимом стремлении как можно полнее осветить различные эпизоды деятельности чурасов не всегда сохраняет чувство меры и иногда преувеличивает значение этого рода в истории страны[50]. Однако эти рассказы оказывают нам определенную помощь (при известном подходе к ним) в попытке наметить вехи биографии автора, поскольку они, несомненно, отражают среду, в которой тот родился, вырос и сформировался. С другой стороны, эти рассказы, как нам представляется, выполняют еще одну, на этот раз “скрытую” функцию. Благодаря им перед читателем предстает не простой летописец или незаметный хронист без роду и племени, а знатный происхождением, образованный и влиятельный бек из рода чурас.

Нам не удалось обнаружить в доступных источниках сколько-нибудь связную историю рода чурас[51], но отрывочные и иногда случайные сведения об отдельных представителях военно-кочевой знати чурасов, проходивших через историю Моголистана и Могольского государства, фиксируются в них уже с середины XIV в. Согласно традиционной классификации тюркских и монгольских племен и народов этот род входил в правое крыло и был достаточно могущественным и многочисленным, чтобы оспаривать у рода бекчик право идти на краю (т. е. быть первым) как на охоте, так и во время военных действий[52]. Известно, что предводитель рода первоначально выступил против того, чтобы Тоглук-Тимур-хан (1348—1363) принял ислам[53]. Не последнюю роль сыграли беки и эмиры чурасов в смуте среди могольского улуса, которая возникла сразу же после смерти Вайс-хана (1428 г.). В результате верх взяли сторонники Эсен-Буга-хана (1434—1462), а чурасские беки и эмиры племени байрин потерпели неудачу. “В связи с этим Иразан, один из беков тумана Барин, и Мирек Туркмен, принадлежавший к числу беков тумана Чарас, привели [Юнус-]хана с тремя-четырьмя тысячами семейств моголов к Улуг-бек мирзе, чтобы, получив помощь, снова захватить улус моголов”[54]. Следует отметить, что в Мавераннахр ушла только часть племени байрин и рода чурас, другая часть по неизвестным нам причинам не последовала за своими соплеменниками, а предпочла уйти к калмакам Амасанджи-тайши, отказавшись признать власть Эсен-Буга-хана[55]. Неповиновение чурасов продолжалось весьма длительный период, пока Султан-Ахмад-хан (ум. в 1503-04 г.), сын и преемник Йунус-хана, не привел их к покорности, убив предводителя рода эмира Султан-'Али[56]. Среди воинов почти пятитысячного войска, с которым Султан-Са'ид-хан в 1514 г. вторгся во владения мирзы Аба Бакра дуглата, мы встречаем трех чурасских эмиров. Двое из них, а именно Мунке-бек, считавшийся их предводителем, и его брат Баба-Сариг-мирза, вели за собой по дружине, насчитывавшей каждая более ста нукеров[57]. После того как это безумное по смелости предприятие увенчалось полным успехом[58], чурасы обосновались на северо-востоке государства, образованного Султан-Са'ид-ханом, в районе Аксу и Уча[59]. Можно предположить, что хан даровал им эти земли в удел как награду за помощь и поддержку.

В течение последующих 70 лет, в период правления Султан-Са'ид-хана (1514—1533), его сына 'Абд ар-Рашида (1533—1560) и почти всего времени правления сына последнего 'Абд ал-Карима (1560—1591), представители этого рода не пользовались, видимо, сколько-нибудь заметным влиянием при дворе[60] — молчание источников и главным образом Шах-Махмуда Чураса является лучшим тому свидетельством. Несомненно, чурасы принимали участие в многочисленных внешнеполитических предприятиях этих ханов (походы на Андижан и Ош против узбеков, в Моголистан против казахов и киргизов, на Чалыш и Турфан, в Болор и Бадахшан), но они играли в них второстепенную роль, и поэтому летописцы не уделили им внимания на страницах своих хроник.

Судя по имеющимся источникам, возвышение этого рода и его выдвижение в число наиболее влиятельных группировок при ханском дворе в Яркенде начинается при Мухаммад-хане (1591 — 1609), а при его сыне Шах-Шуджа' ад-Дине Ахмад-хане (1609—1618) представители рода занимают уже ряд ключевых постов[61]. Хотя наш автор, возвышение рода относит всецело к числу чудесных “деяний” ходжи Мухаммад-Исхака Вали[62], по нашему мнению, этому способствовал целый ряд объективных и субъективных причин, к которым мы обратимся ниже.

В Могольском государстве мы не встречаем той сравнительно высокой степени централизации и консолидации ханской власти, которая наблюдается, например, в соседнем Мавераннахре в ту же эпоху. Более того, в истории страны были весьма редки периоды, когда авторитет центральной власти стоял достаточно высоко и она могла бы относительно легко подавить любое сепаратистское выступление. Устойчивость же ханской власти при 'Абд ар-Рашиде и в первой половине правления его сына и преемника 'Абд ал-Карима, а именно это время мы имеем в виду, объясняется тем, что, во-первых, ханский домен, который состоял в основном из оседлого местного крестьянства, выплачивавшего налоги в ханскую казну, сохранял еще свою экономическую мощь. Это, в свою очередь, позволяло хану держать на службе крупные военные силы и значительно уменьшало его зависимость от племенных ополчений и дружин отдельных феодалов. Во-вторых, успешная внутренняя и внешняя политика, проводимая этими ханами, давала возможность военно-кочевой знати тюрко-монгольских племен и родов обогащаться как за счет эксплуатации своих уделов, так и за счет удачных грабительских войн с соседями. Однако даже этим ханам, несмотря на наличие собственной военной силы и довольно разветвленной государственной администрации, чтобы избавиться от засилья знати отдельных племен, пришлось частично уничтожить ее физически, частично подавить экономически, т. е. разорить или выслать за пределы страны. Именно таким образом 'Абд ар-Рашид расправился с дуглатами[63], а 'Абд ал-Карим — с барласами[64], пришедшими на смену первым еще при его отце. Но уже их преемники не могли решиться на столь крутые меры, реальная власть сюзерена была значительно слабее возможностей его формальных вассалов[65]. Стремясь избавиться от засилья могущественных феодалов, ханы пытались использовать противоречия между отдельными феодальными группировками, чтобы, опираясь на одних, лишить чрезмерного влияния других. История Могольского государства в XVII в. полна такого рода примеров кратковременных сделок, политических интриг, “карманных” дворцовых переворотов. Появление рода чурас на политической сцене, его возвышение и в дальнейшем активная роль отдельных его представителей при центральном дворе в Яркенде и в уделах Кашгар и Аксу находятся в прямой зависимости от подобной политики ханской власти[66]. Мы уже отмечали, что возвышение чурасов, судя по источникам, относится ко времени правления Мухаммад-хана. Причем вначале они обратили на себя внимание той ролью, которую сыграли в борьбе с узбекской армией, вторгшейся из Мавераннахра на третий год правления этого хана[67]. Тогда в сражении под Кашгаром отряд, которым командовал Хайдар-бек чурас и в который входила его дружина, смелой атакой спас могольскую армию от разгрома[68]. Если при 'Абд ал-Кариме масштабы миссионерской деятельности суфийского ордена накшбандийе[69] были сравнительно невелики, а попытка ходжи Исхака Вали (ум. в 1008/1599 г.) закрепиться в стране успеха не принесла, так как хан под влиянием близких к нему кругов местного духовенства и представителей ордена увайсийе, главным образом, объявил его присутствие в Яркенде нежелательным и ходжа Исхак был вынужден покинуть столицу государства[70], то в правление Мухаммад-хана этот орден значительно активизировался и стал оказывать серьезное влияние на внутреннюю жизнь страны. Источники объясняют этот факт исключительно набожностью и богобоязненностью хана, а также “чудесами” (карамат) ходжи Исхака и его потомков. Вполне допустимо, что Мухаммад-хан отличался указанными чертами характера, был человеком неустойчивым, слабым и экстатичным и подпал под влияние столь тонкого и хитрого политика, каковым был ходжа Исхак[71]. Однако этот вопрос, т. е. распространение влияния ордена накшбандийе, можно рассматривать и в другом аспекте, а именно с позиций сознательных действий и шагов хана, ведших центральную власть к союзу с орденом. Действительно, к тому времени ханская власть уже не была в состоянии трлько своими силами обуздать военно-кочевую знать племен и земельную аристократию. Поэтому под таким углом зрения ее попытки привлечь себе в союзники пиров и муршидов суфийской конгрегации накшбандийе, которая представляла собой не только мощную идеологическую, но и серьезную материальную силу в лице многочисленных, слепо преданных и фанатичных мюридов, представляются естественными. Отсюда пожалование руководителям ордена крупных земельных наделов, отдельных деревень, освобождение от уплаты налогов, право разработок копий нефрита, поощрение строительства медресе и странноприимных домов[72]. Несомненно, что существовали еще какие-либо привилегии, но нам о них неизвестно.

В результате ходжи постепенно превратились в одну из основных политических сил в государстве, с которой не могли не считаться как военно-кочевая знать, так и земельные феодалы, а их влияние на светскую власть в лице Хана и государственный аппарат подчас оказывалось решающим[73].

Обладая значительными земельными угодьями в главных земледельческих районах страны (деревни Файзабадской волости около Кашгара, в Аксуйской области и в Хотанском оазисе[74]), а также большими богатствами, накопленными в результате эксплуатации крестьян, разработок нефритовых месторождений[75], подношений неофитов[76] и ростовщической деятельности, окруженные многочисленными приверженцами, последователями и мюридами[77] (в число которых подчас входили ханы, их ближайшее окружение и крупные феодалы), ходжи практически превратились из духовных феодалов в светских и в конце XVII в. уже реально претендовали на верховную власть в стране[78]. Несомненно, что в начальный период, когда черногорские ходжи только обосновались в Могольском государстве, помощь, оказанная им в любой форме, имела для них немаловажное значение, поскольку способствовала укреплению их положения. И, конечно, поддержка, которую получил ходжа Исхак от прадеда автора в Аксу, не была забыта впоследствии, во время правления Мухаммад-хана, который, как известно, был назначен ходжой Исхаком своим старшим заместителем (халифат ал-хулафа') и получил от него право на духовное руководство (иршад) всеми мюридами[79]. С другой стороны, к сами чурасы не прерывали своих связей с черногорскими ходжами, многие из них становились мюридами буквально по наследству[80], что, в свою очередь, несомненно содействовало упрочению позиций рода в феодальной среде. С течением времени эти связи превратились в прямое сотрудничество верхушки некогда второстепенного, а затем могущественного и влиятельного рода с черногорскими ходжами. Вполне вероятно также, что чурасские беки и эмиры, стоявшие во главе рода, оказались дальновиднее и проницательнее своих соперников из среды военно-кочевой знати в борьбе за власть и влияние. Это сказалось, видимо, в том, что они раньше других сумели правильно оценить складывавшуюся при дворе и в государстве ситуацию, а с нею и реальные возможности появившейся на политической арене новой силы в лице черногорских ходжей.

После смерти Мухаммад-хана, последовавшей в 1018/ 1609-10 г., в правление его сына и преемника Шах-Шуджа' ад-Дина Ахмад-хана (1018—1028/1609—1618) резко обострилась борьба, которую вел Ахмад-хан со своим дядей по отцу 'Абд ар-Рахим-ханом — практически независимым владетелем Чалыша и Турфана. Известно, что в феодальном средневековье господствовал взгляд на государство как на личную собственность правящей династии, каждый представитель которой имеет право на управление своими собственными уделами в нем. Такой взгляд, не говоря уже о практике, не мог не способствовать росту смут, междоусобий и как закономерный результат — феодальной раздробленности[81]. Могольское государство не явилось исключением из этого правила, в нем также господствовала система уделов, как и в соседних с ним государствах — Мавераннахре и Индии. Вся его весьма значительная территория была разбита на отдельные уделы и владения и распределена между членами ханской семьи и влиятельными могольскими племенами и родами. Правители, сидевшие в том или ином уделе, правили независимо от центральной власти, что зачастую даже специально оговаривалось, и очень болезненно реагировали на вмешательство центральной власти во внутренние дела удела. В этом смысле весьма примечателен и характерен рассказ Шах-Махмуда о реакции на действия Мухаммад-хана мирзы Тенгри-Берды барласа — аталыка Абу Са'ид-султана и хакима Кашгара, резко выступившего против вмешательства хана в дела Кашгарского вилайета[82]. Пример 'Абд ар-Ра-хим-хана явился еще одним подтверждением подобной практики. Закрепившись в Турфане и Чалыше после того как он с помощью войск яркендского хана разгромил мятеж Худа-банде-султана (ок. 1004/1595-96)[83], 'Абд ар-Рахим, опираясь на свой удел и используя удаленность его от основных центров страны, повел борьбу сначала за то, чтобы обрести независимость[84], а затем, когда он добился прочного успеха, — за распространение своей гегемонии на Яркенд и Кашгар.

Последнего он не смог осуществить, но то, что ему удалось стать полноправным и независимым правителем Чалыша и Турфана, косвенно отмечает в “Хронике” Шах-Махмуд Чурас[85]. В этой затяжной, шедшей с переменным успехом борьбе, заполненной походами, сражениями и стычками[86], его союзниками выступали как казахские султаны, в частности Искандар-султан и Ишим-хан[87], так и калмаки, к помощи которых он прибегал после ухода казахов[88]. Не подлежит сомнению, что в ходе и в результате военных действий вес и влияние чурасов, из среды которых постоянно рекрутировались беки и эмиры ханских войск, заметно увеличились. Это обстоятельство в первую очередь было связано с тем, что основные военные действия развернулись на северо-востоке владений яркендского хана. И если на первых порах они не задевали непосредственно границ Аксу и Уча, т. е. области, где обосновался этот род, то в дальнейшем, когда 'Абд ар-Рахим активизировал свои усилия и военные операции передвинулись к западу, эта область оказалась в центре событий. Махмуд б. Вали, Шах-Махмуд Чурас и анонимный автор четко зафиксировали в своих сочинениях этот шести-семилет-ний период постоянных сражений, стычек и столкновений, в которых активное участие принимали беки и эмиры рода[89]. Они командовали отрядами, руководили отдельными операциями и экспедициями, участвовали в обороне, осаде и деблокировании городов[90]. Те же источники наглядно показывают, как с течением времени им поручались все более ответственные операции, а под их знаменем посылались все более крупные отряды, что, несомненно, соответствовало росту их влияния и веса в военно-феодальной среде. Нелишне будет заметить, что одна из представительниц рода[91] была замужем за наследником престола Зийа' ад-Дином Ахмад-султаном, известным как Тимур-султан, который правил в Кашгаре и был основным инициатором борьбы с 'Абд ар-Рахим-ханом.

Итак, подводя итог всему сказанному выше, можно, видимо, прийти к заключению, что в первые годы правления Шах-Шуджа' ад-Дина Ахмад-хана представители рода чурас вошли в число наиболее влиятельной военной аристократии — того сословия, из которого в силу его наследственных привилегий и должностей постоянно рекрутировались высшие военные чины государства: амир ал-умара', хакимы городов и областей, просто эмиры и прочие военачальники[92].

Находясь при дворе хана в Яркенде, а также при дворах наместников Кашгара и Аксу, представители рода, конечно, не могли стоять в стороне от придворных интриг и занимать нейтральную позицию по отношению к другим феодальным группировкам (тем более что они еще были приверженцами черногорских ходжей). Борьба за новые привилегии, за высокие должности и назначения была тем яростней, а интриги все более запутанными и коварными, чем слабее становилась центральная власть, чем сильнее была ее зависимость от отдельных партий феодальной знати, для которых ханская власть превращалась в реальную силу лишь тогда, когда она осуществлялась их политическими противниками. Участвуя в интригах против своих соперников, чурасы неизбежно сталкивались с ответными заговорами и интригами. Поэтому род знал не только периоды подъема вверх по лестнице военно-административной иерархии, но также испытал на себе весьма ощутимые удары своих противников[93]. Следует заметить, что, хотя большая часть чурасов не только была лояльна по отношению к центральной власти, но и активно поддерживала ее, в целом они не придерживались единой политической ориентации и время от времени находились в противостоящих друг другу партиях и лагерях. Например, в войске, которое отправил Мухаммад-хан вместе с 'Абд ар-Рахим-султаном на подавление мятежа, поднятого в Чалыше и Турфане Худабанде-султаном около 1004/1595-96 г., находились Мухаммад-Вали-бек, брат 'Али-Хайдар-бека — будущего аталыка Тимур-султана, и еще несколько чурас-ских беков. После того как выступление Худабанде-султана было подавлено и уже сам 'Абд ар-Рахим утвердился на востоке страны, Мухаммад-Вали-бек вместе с другими беками принял сторону 'Абд ар-Рахима и неоднократно руководил его войсками в боевых действиях против яркендских отрядов[94].

Далее. Во время похорон в Яркенде в 1023/1614-15 г. наследника престола Зийа' ад-Дина Ахмад-султана мирза Латиф чурас вместе с братом мирзой Мухаммад-Рахимом и группой недовольных эмиров бежали оттуда в Кашгар. Там они провозгласили наместником двоюродного брата правящего хана Шараф ад-Дин-султана, сына Йунус-султана. Воспользовавшись неуверенностью, царившей в Кашгаре, они захватили город и бросили в подземелье своих родовичей, представлявших в Кашгаре ханскую власть, поскольку правитель города и области еще не был официально назначен. Этот мятеж был подавлен мирзой Манаком чурасом, с зачинщиками смуты сурово расправились — их повесили в Яркенде[95].

Еще один пример. Когда Султан-Махмуд в 1043/1633-34 г. отнял трон у своего старшего брата Султан-Ахмад-хана, он изгнал в Балх тех чурасских эмиров и беков, которые не поддержали его и в свое время (ок. 1040/1630-31 г.) высказались на “государственном совете” за то, чтобы в случае смерти 'Абд ал-Латиф-хана передать престол Султан-Ахмаду[96], и которые с оружием в руках защищали интересы последнего против Султан-Махмуда[97].

Отец нашего автора, мирза Фазил чурас, был типичным представителем военно-кочевого служилого сословия и принадлежал к тому большинству чурасов, которые связывали свои надежды и карьеру с яркендским двором. Впервые мы встречаем его в числе приближенных Султан-Ахмад-хана в Яркенде (во время вторичного правления этого хана). По всей видимости, он не состоял в близком родстве с теми чурасскими беками[98], которые выступали на стороне 'Абд ар-Рахим-хана и занимали при нем высокие должности. Он, весьма удачно выбрав момент в связи с выступлением 'Абдаллах-хана, сына 'Абд ар-Рахим-хана, вместе с многочисленной группой яркендских эмиров, в которой находились также многие чурасские беки, оставил Султан-Ахмада и присоединился к 'Абдаллах-хану в Аксу[99]. Этот “исход” эмиров представляется нам весьма примечательным, потому что он был совершен вскоре после того, как с помощью этих же эмиров Султан-Ахмад добился решительной победы над претендентом под Тургаем, и ему, казалось бы, ничего не угрожало Позиция, занятая ими вслед за черногорским Ходжой Шади, подчеркивает стремительное падение власти и влияния яркендского хана.

Вскоре после прибытия в Аксу мирза Фазил в числе наиболее могущественных и знатных беков 'Абдаллах-хана принимал участие в совете, где был положительно решен вопрос о дальнейшей борьбе с Султан-Ахмад-ханом, несмотря на понесенное поражение[100]. Во вновь разгоревшейся борьбе Султан-Ахмад-хан уже не смог оказать 'Абдаллаху серьезного сопротивления, и, когда военные успехи соперника показали ему всю тщетность его попыток удержать власть, он “добровольно” сложил с себя ханское звание и бежал в Мавераннахр к Имам-Кули-хану. Последний поддержал его и предоставил в его распоряжение 70-тысячную армию, с которой Султан-Ахмад отправился возвращать утраченный престол. Однако этого ему не было суждено сделать, так как он погиб при осаде Андижана, не дойдя до границ Могольского государства, а узбекская армия вернулась обратно в Бухару.

В этот критический для 'Абдаллах-хана период многие из его окружения заколебались и частью отложились от него, за что вскоре поплатились жизнью. Среди оставшихся верными хану был и мирза Фазил. В 1048/1638-39 г., после вступления 'Абдаллах-хана на престол, он был назначен на должность учбиги правого крыла[101] — пост столь же важный, сколь и почетный в военной иерархии. В дальнейшем мирза Фазил активно участвовал во всех набегах, походах и экспедициях, которые 'Абдаллах-хан предпринимал против своих соседей[102]. Его военная карьера развивалась успешно, и в добавление к должности учбиги он получил еще должность кушбиги[103], а затем был назначен хакимом, т. е. военным губернатором, стратегически важного поселения Барчук[104]. Когда отец Шах-Махмуда Чураса достиг должности старшего эмира (мир-и калан), у него произошел конфликт с Ходжой Шади, который, занявшись делом одного из крестьян, видимо, о чем-то просил за него[105]. Судя по всему, мирза Фазил отказал в просьбе (“Невежество мое возобладало”, — так он пояснил сыну свой отказ[106]). Мы не знаем, какова была реакция Ходжи Шади, так как в рассказе мирза больше не касался этого, видимо, неприятного для него воспоминания. Но скорее всего ишан дал весьма основательно почувствовать высокопоставленному беку свое влияние и силу, поскольку положение мирзы резко пошатнулось[107]. Признав свое бессилие, мирзе Фазилу чурасу ничего не оставалось делать, как поспешить на поклон к Ходже Шади и загладить допущенный промах, что он и сделал, подарив при этом ходже великолепного скакуна и став его мюридом[108]. В этом весьма характерном рассказе, переданном Шах-Махмудом Чурасом со слов своего отца, особо интересны два момента. Во-первых, это позиция, занятая мирзой Фазилом вначале в отношении ходжей. На наш взгляд, она определенно показывает, что он примыкал к той группировке служилой знати, которая испытывала недовольство в связи с усиливавшимся влиянием в Яркенде клерикальной верхушки в лице черногорских ходжей. Сам мирза Фазил не останавливается на своем личном отношении к ходжам, но его чувства достаточно полно отразил его же нукер, назвавший их грабителями[109]. Ясно, что вряд ли слуга мог бы позволить себе говорить нечто подобное, если бы он не знал настроений своего патрона. Во-вторых, мирза Фазил не сразу стал мюридом черногорского Ходжи Шади, а, как вытекает из его рассказа, был вынужден в силу обстоятельств войти в их число.

Так как наш автор более ни словом не обмолвился о своем отце, дальнейшая судьба мирзы Фазила нам неизвестна. Можно предположить, что он был отстранен от дел, после того как его брат мирза Шахид, известный также под прозванием Джалиба, был изгнан 'Абдаллах-ханом в Индию в связи с неудачной попыткой группы эмиров и беков убедить хана оставить трон своему сыну Йулбарсу, а самому совершить хадж в Мекку и Медину[110].

Сведения, которыми мы располагаем об авторе сочинения, Шах-Махмуде б. мирзе Фазиле Чурасе, чрезвычайно скудны и фрагментарны. Достаточно сказать, что нам неизвестны ни дата его рождения, ни дата смерти, и мы можем, опираясь на его собственные труды и сочинение биографа его политических противников — белогорских ходжей Мир Хал ад-Дина ал-Катиба Йарканди Хидайат-наме[111], лишь весьма приближенно, с точностью до пяти-десяти лет, установить тот период времени, когда он жил, творил и действовал. Вместе с тем, прожив несомненно долгую (70—80 лет) и весьма бурную жизнь, он был не только свидетелем, но и активным участником многих военно-политических конфликтов и столкновений, и на его глазах на яркендском троне сменилось девять ханов (от 'Абд ал-Латиф-хана до Акбаш-хана). В самом конце своего жизненного пути он увидел, как под напором джунгарских завоевателей фактически рухнула династия Чагатаидов в Могольском государстве, подточенная ханскими междоусобицами и интригами двух партий ходжей.

Шах-Махмуд родился в 20-х годах XVII в.[112], в самом конце правления 'Абд ал-Латиф-хана (ум. ок. 1040/1630-31 г.). В семье он, видимо, был младшим сыном[113], а старшим был мирза Гази-бек, упомянутый им в “Хронике” как эмир из окружения 'Абдаллах-хана, разбивший по приказу хана войска кашгарских сторонников Йулбарс-хана в конце 1076/ мае — июне 1666 г.[114]. Шах-Махмуд был выходцем из влиятельного военно-феодального рода, десятки представителей которого из поколения в поколение избирали себе только военную карьеру, к которой они готовились сызмальства и которая приносила им чины и должности. Поэтому было бы вполне естественно видеть его следующим этой традиции вслед за отцом и братом. Однако этого не произошло, и его жизнь и политическая карьера сложились по-иному. Мы не знаем, было ли это связано с тем, что он от рождения имел какой-либо физический недостаток или же получил увечье в детстве, которое помешало ему стать военным. Хотя равным образом можно предположить и то, что отец готовил его к карьере административного чиновника[115], как и то, что он сам оставил военное поприще. Трудно сказать, какое образование получил Шах-Махмуд, сам он об этом не говорит, а косвенных указаний, которые мы находим в двух его сочинениях и труде Мир Хал ад-Дина, далеко не достаточно, чтобы вынести в этой связи более или менее законченное суждение. Дело в том, что о его знаниях и эрудиции мы можем судить исключительно по его трудам, составленным им уже в зрелом (“Хроника”) и преклонном (Анис ат-тали-бин) возрасте, так что нам трудно с достаточной определенностью сказать: обязан ли он был своими знаниями обучению в медресе[116] либо исключительно самообразованию и любознательности. Несомненно, он окончил школу, где получил знание арабского и персидского (таджикского) языков, там же он проштудировал Коран и не менее двух основных суннитских комментариев к нему. Кроме того, он обладал общими представлениями о схоластической системе стихосложения ('аруз) и более детально был знаком с принципами составления хронограмм (та'рих), логогрифов (му'амма) и методами их разгадывания[117].

Значительный интерес вызывает сравнительно широкий круг источников, которые Шах-Махмуд привлек при составлении своих трудов, весьма свободно при этом обращаясь с извлеченным из них материалом, чередуя буквальные заимствования с сокращениями, цитаты — с самостоятельной обработкой. Среди использованных им трудов[118] мы находим Нафахат ал-унс, Шавахид ан-набувват и Бахаристан 'Абд ар-Рахмана Джами (817—898/1414—1492), Тазкират аш-шу'ара Даулатшаха Самарканди (ум. в 900/1494-95 г.), Раузат ас-сафа Мирхонда (837—903/1433—1498), Раузат ал-ах-баб Джамала Хусайни (ум. ок. 929/1523 г.), Рашахат 'айн ал-хайат Ва'иза Кашифи (ум. в 939/1532-33 г.), Хуласат ал-ахбар и Хабиб ас-сийар Гийас ад-Дина Хондемира (ок. 880—942/1475—1536), Тарих-и Рашиди мирзы Мухаммад-Хайдара Дуглата (905—958/1499—1551) и некоторые агиографические труды[119], посвященные Ахмаду Ходжаги-йи Касани (ум. в 949/1542-43 г.). Помимо чисто личностной характеристики автора, позволяющей нам судить о степени его образованности, этот перечень примечателен самим своим составом — все сочинения, перечисленные в нем (за исключением Тарих-и Рашиди), либо относятся к гератскому литературному кругу эпохи Алишера Навои (844—906/1441— 1501), либо написаны в Мавераннахре в XVI в. С другой стороны, нам не удалось обнаружить у Шах-Махмуда Чураса каких-либо ссылок, указаний или намеков на труды, составленные в Могольском государстве и использованные им, что дало бы нам основание судить более определенно о местной литературной традиции и, следовательно, о предшественниках автора[120]. Во всяком случае, этот штрих говорит о том, что при жизни нашего автора произведения персидско-таджикской классической литературы были достаточно широко распространены среди образованных представителей правящей верхушки Могольского государства. Несомненно также, что в ту эпоху понятие образованности и учености предполагало как само собой разумеющееся знание наиболее известных произведений этой литературы. Вместе с тем сомнительно, чтобы она имела сколько-нибудь значительное распространение среди народных масс, для которых язык этой литературы был чужд и непонятен и связан с пришлыми завоевателями.

Родным языком Шах-Махмуда Чураса был один из тюркских диалектов, на котором говорили в районе Кашгара и Яркенда как кочевники, так и оседлые поселенцы[121]. Таджикский язык не был его родным, а по мнению В. В. Бартольда, даже привычным языком[122]. Вместе с тем оба дошедших до нас его труда написаны разговорным, сравнительно близким к литературному, таджикским языком, которым он, видимо, достаточно прочно овладел еще в детстве. Последнее обстоятельство не однажды служило для него предметом гордости, когда он, находясь при черногорском Ходже Шади, пояснял его слова, так как последний “был несколько слаб в персидском языке”[123]. Каким путем он овладел этим языком — выучил ли он его в школе или этот язык был принят в его семье, нам, к сожалению, неизвестно.

Даже беглое знакомство с сочинениями Шах-Махмуда показывает, что он не прошел той формальной литературной школы с ее установившимися канонами для каждого жанра, с ее незыблемой композицией сочинения, приемами и стилем написания, что прежде всего отличало персидско-таджикскую придворную историографическую традицию. Сочинения Шах-Махмуда написаны весьма простым языком, в них нет головокружительных сравнений и метафор, отсутствует высокопарная витиеватость, они лишены традиционно вычурных оборотов. Сказанное не означает, что наш автор не пытался подражать стилю исторических трудов классической литературы. Однако это подражание, выразившееся в попытках большего использования арабизмов, архаичных и излишне витиеватых выражений, выпадает из общей языковой ткани сочинения, выглядит весьма искусственно и лишний раз указывает на отсутствие у Шах-Махмуда Чураса историографической школы и недостаточное знание им персидско-таджикской литературной традиции[124].

Насколько можно судить по сочинениям нашего автора, он, причисляя себя к ревностным последователям черногорских ходжей, видимо, не имел четких представлений не только об основах философской доктрины суфизма, но также и об отдельных положениях теории и практики ордена накш-бандийе, взгляды которого с некоторыми модификациями разделяли и ходжи. Очевидно, Мир Хал ад-Дин был прав, когда отмечал, что “он [Шах-Махмуд] никогда не питал склонности к суфийским писаниям”[125]. Но вместе с тем он достаточно глубоко разбирался в вопросах суфийской генеалогии и агиографии, причем в основном в отношении конгрегации накшбандийе и ответвления ходжаган[126]. Тем не менее при дворе и в среде, окружавшей ходжу Мухаммад-'Абдаллаха, он благодаря своим знаниям снискал авторитет ученого[127] и пользовался репутацией человека, осведомленного в богословии и светских науках. Надо полагать, что эта его известность как грамотея и ученого была достаточно широко распространена, поскольку Мир Хал ад-Дин не мог обойти молчанием этот факт. Он заметил: “Мирза Шах-Махмуд был летописцем и знатоком исторических хроник. Он сочинил две-три книги по истории, посвятив их государям Йарканда 'Абдаллах-хану, Исма'ил-хану, 'Абд ар-Рашид-хану и Мухаммад-Амин-хану”[128].

Из слов Мир Хал ад-Дина явствует, что ему не было точно известно число сочинений, составленных Шах-Махмудом, хотя он знал, что таковые имелись, поэтому-то и ограничился неопределенным “две-три книги”[129]. В настоящее время нам известны два труда[130] Шах-Махмуда, написанные на таджикском языке, — один исторический, а другой — агиографический, каждый из них дошел до нас в одном списке[131]. Первый труд отделен от второго промежутком в 20—25 лет.

1. Историческое сочинение — династийная хроника правителей Могольского государства, задуманная вначале автором как продолжение Тарих-и Рашиди мирзы Мухаммад-Хайдара Дуглата, доведенная до дней автора. Благодаря первому автору, введшему ее в научный обиход[132], за ней утвердилось название Тарих-и мирза Шах-Махмуд Чурас, или короче — Тарих-и Шах-Махмуд Чурас[133]. Однако она не имеет авторского названия, и мы условно назвали ее “Хроникой”. Сочинение было написано между 1083—1087/1672— 1676 гг. по заказу временщика Эрка-бека с целью прославления Исма'ил-хана[134].

2. Агиографический труд Анис ат-талибин был составлен Шах-Махмудом после смерти Мухаммад-Мумин-хана, сына Султан-Са'ид-Баба-хана, известного как Акбаш-хан, и после того, как ходжа Данийал-ходжам, правнук ходжи Мухаммад-Исхака Вали, прибыл в Яркенд по приглашению местного хакима мирзы 'Алам-шах-бека[135]. Автор не приводит даты завершения сочинения, но исходя из его содержания можно сказать, что оно было составлено около 1107/1696 г.[136].

Единственный известный список Анис ат-талибин хранится в Бодлеянской библиотеке (Оксфорд), куда он поступил в 1880 г. в составе коллекции английского генерала Янгхасбанда[137]. Для истории Могольского государства наибольший интерес представляют заключительные разделы сочинения (часть 3-й главы и 4-я глава из второго раздела и заключение), в которых на фоне биографий ходжи Исхака, Ходжи Шади, Ходжам-Падшаха и ходжи Данийал-ходжама рассказывается о событиях, потрясавших государство со времени правления 'Абд ал-Карим-хана (1560—1591) до появления в Яркенде ходжи Данийал-ходжама (лл. 88б—108б). Конечно, трудно ждать от автора — убежденного приверженца черногорских ходжей абсолютно объективной информации в труде, который был написан с целью прославления и апологии ходжей и в котором исторический процесс рассматривается через призму их деяний. Приемы, с помощью которых Шах-Махмуд подводил читателя к мысли о том, что ходжи с полным основанием являются светскими владыками в Яркенде, не блещут оригинальностью, они скорее наивны, чем глубоки по замыслу, и, видимо, были рассчитаны не на очень искушенного читателя[138]. Но вместе с тем, несмотря на субъективную окраску в интерпретации событий, происходивших в Могольском государстве, Шах-Махмуд Чурас сообщает нам, выступая в роли очевидца и участника описываемых событий, такие сведения, точность и объективный характер которых не вызывают сомнений, поскольку они подтверждаются сочинениями, составленными его политическими противниками. Много позднее этот труд был переведен в Яркенде на староуйгурский язык с элементами кашгарского диалекта неким Абу Мансуром и получил несколько измененное название — Рафик ат-талибин[139]. Следует заметить, что некоторые пассажи, а также рассказы, связанные с деятельностью ходжи Исхака Вали и его взаимоотношениями с Мухаммад-ханом, Шах-Махмуд Чурас почти без изменений перенес из “Хроники” в свой агиографический труд[140].

По своим религиозным убеждениям Шах-Махмуд Чурас был весьма набожным мусульманином суннитского толка. Вместе с тем, рассматривая его сравнительно сдержанные замечания в “Хронике” и анализируя с этой точки зрения Анис ат-талибин, можно прийти к выводу, что он принадлежал к суннитам умеренного направления, его взгляды не отличались крайностью и ригоризмом. В его воззрениях соседствовали несомненно ортодоксальные суннитские догматы с идеями и взглядами, которые отдаленно напоминали умеренно шиитские. Например, как большинство суннитов, он считал 'Али незаурядным человеком, который был щедро наделен разнообразными достоинствами и глубокими знаниями, героем ислама, одним из четырех “законных и праведных” халифов, но в то же самое время он называет его первым шиитским имамом, правда не раскрывая того, что он под этим понимает, оставаясь на ортодоксальных, суннитских позициях в своем взгляде на историю халифата. Далее, хотя он и величает потомков 'Али от Хасана б. 'Али до 'Али-Ризы б. Мусы Казима имамами, “из числа 12 шиитских имамов”, но содержание, которое он вкладывает в дальнейшем в этот термин, показывает, что оно не совпадало по смыслу с его пониманием шиитами-двунадесятниками. Для него имамы были святыми чудотворцами, посредниками между богом и простыми смертными, духовное могущество которых проявлялось через творимые ими “чудеса” (карамат)[141]. Иными словами, он относит указанных имамов к рангу мусульманских святых, следуя в этом отношении традиции суннитского ордена накшбандийе. Такая позиция нашего автора не долж-ла вызывать удивления, ибо он не говорит ни о тайном пророческом знании, по утверждению шиитов открытом Мухаммадом одному 'Али, как, впрочем, и ни о том, что пророк сделал 'Али своим преемником в духовном и политическом руководстве общиной (васи). Шах-Махмуд Чурас просто говорит о духовной родословной, божественной благодати, которая нисходит на каждого муршида — руководителя ордена и благодаря которой тот получает возможность творить карамат, становясь тем самым “святым”.

Только с таких позиций могли возводить свою духовную родословную суннитские руководители ответвления накшбан-дийе — черногорские ходжи — к шиитским имамам, а через них — к 'Али б. Аби Талибу. Вполне вероятно также, что известную роль в установлении подобной преемственности сыграла обычная для суфийско-дервишеских конгрегации веротерпимость и почти безразличное отношение к форме религии. И хотя впоследствии позиция ордена накшбандийе по вопросу о веротерпимости кардинально изменилась, тем не менее этот аспект не был подвергнут ревизии.

Своих политических симпатий Шах-Махмуд Чурас не скрывал — он был убежденным и ревностным сторонником черногорских ходжей, с которыми был связан всю свою сознательную жизнь. И не случайно его историческое сочинение — “Хронику”, вопреки твердо установившейся традиции в мусульманской историографии, открывает генеалогия духовного патрона — ходжи Мухаммад-'Абдаллаха и лишь после нее идет родословная представителя правящего дома Исма'ил-хана. Этот весьма примечательный факт можно толковать с разных позиций, однако мы склоняемся к тому, что Шах-Махмуд уже в то время видел в ходжах силу более реальную и могущественную, чем ханская власть.

Уже в юности наш автор состоял при Ходже Шади и благодаря лучшему, чем у наставника, знанию разговорного таджикского языка пояснял мюридам то, что хотел сказать муршид[142]. Впоследствии он вошел в окружение сына последнего — Мухаммад-'Абдаллаха, известного также под именем Ходжам-Падшаха, которого он пережил, хотя был лет на десять старше своего патрона (ходжа родился в 1049/ 1639-40 г.). Когда до него дошла весть о том, что Ходжам-Падшах в 1096/1684-85 г. умер в Индии, он написал на его смерть хронограмму и траурную касыду-элегию[143]. По-видимому, он пользовался расположением и доверием Ходжам-Падшаха, поскольку мы встречаем его в составе свиты ходжи всякий раз, когда последний принимал участие в каком-либо из походов 'Абдаллах-хана[144]. Наше предположение о его близости к ходже подтверждается также следующим фактом: вскоре после того как в 1078/1668 г. 'Абдаллах-хан отказался от престола и покинул пределы государства, Шах-Махмуд сопровождал Ходжам-Падшаха в Аксу, где находился Исма'ил-хан и куда ходжа бежал из Яркенда от Йулбарс-хана и белогорского Ходжи Афака[145].

Будучи приверженцем черногорских ходжей, Шах-Махмуд, естественно, не мог стоять в стороне от их политической борьбы с белогорскими ходжами — линией Ходжи Калана, участвуя в ней и своими трудами. Если в “Хронике” господствует аргумент от умолчания, молчаливое неприятие и отрицание, так как на протяжении всего труда он ни разу не упомянул ни одного из представителей белогорцев, совершенно игнорируя значительное влияние, которое они оказывали на многие стороны жизни Могольского государства, то в Анис ат-талибин его политические интересы явно берут верх, и он резко нападает на белогорских ходжей, обвиняя их в интригах и закулисной игре[146].

Шах-Махмуд сохранил верность своим убеждениям и не изменил черногорским ходжам и после того, как Исма'ил-хан был разбит и свергнут с престола калмаками, посадившими на трон Яркенда Ходжу Афака[147], а ходжа Мухаммад-'Абдаллах был вынужден бежать в Индию, опасаясь за свою жизнь. Наш автор не последовал за своим патроном и остался в Яркенде, где вместе со своим старшим братом Гази-беком, судя по словам Мир Хал ад-Дина, активно выступал против белогорских ходжей[148]. В этой связи неожиданный вывод, к которому пришел В. П. Юдин, что “его (Шах-Махмуда. — О. Л.) в целом неприязненное отношение к ходжам в завуалированной форме известно нам и из его сочинения „История"”[149], представляется несколько поспешным, тем более что он не подтверждается данными “Хроники”, не говоря уже об Анис ат-талибин. При самом скрупулезном и внимательном изучении рассказов “Хроники”, в которых речь идет о черногорских ходжах и их последователях, не удается проследить никакой скрытой или завуалированной неприязни, — наоборот, читатель находит в них неумеренное восхваление и наивные восторги по поводу “чудес” ходжей. Политическая и идеологическая борьба, усилившаяся к середине XVII в. в Могольском государстве в связи с заметным упадком престижа центральной власти, не получила сколько-нибудь ощутимого отражения во взглядах автора, и в этой связи анализ содержания “Хроники” дает нам очень немного. Действительно, в лишенных эмоциональной окраски словах Шах-Махмуда, в его лаконичных констатациях многочисленных и разнообразных фактов из жизни окружавшей его феодальной среды весьма трудно обнаружить личное отношение автора к фиксируемым событиям. Невольно создается впечатление, что он сознательно и тщательно избегал личных характеристик, воздерживался от оценок как событий, так и их участников, что, впрочем, ему все же не удалось провести до конца. Но вместе с тем, несомненно под влиянием тех трудов персидско-таджикской историографии, с которыми он был знаком и в большинстве которых красной нитью проходила идея морально-воспитательного значения уроков истории и исторического опыта, Шах-Махмуд видел в истории прежде всего предмет назидательный и поучительный. Видимо, под этим углом зрения и следует рассматривать тот иллюстративный материал, из которого, собственно, и соткана вся “Хроника”, — множество рассказов, заметок, примеров и штрихов из жизни ханского двора, кочевой знати, служилой и земельной аристократии. Они наглядно рисуют, как приверженность традиционно патриархальным формам взаимоотношений, которые стремилась сохранить часть могольской знати, местническая борьба между эмирами отдельных родов и племен, преследование ими сугубо личных интересов ведут к междоусобиям и расшатывают центральную власть[150]. Если взглянуть на труд Шах-Махмуда с этой стороны, то естественным будет вывод, что наш автор не разделял центробежных устремлений некоторых феодальных кругов, а примыкал, скорее, к тем, кто поддерживал ханскую власть и стремился ее упрочить. Нам представляется, что его симпатии были отданы тем, кто стремился укрепить центральную власть через союз и сотрудничество кочевых феодалов, служилого военного сословия и черногорских ходжей[151]. Не следует забывать, что сам Шах-Махмуд Чурас был активным приверженцем последних. Поэтому, когда он бесстрастно рассказывает о действиях, предпринятых ханской администрацией против мятежных эмиров и представителей династии[152], он скорее оправдывает эти акции, чем порицает их.

Вместе с тем в разных местах “Хроники” мы встречаем критические замечания в адрес отдельных представителей правящего дома. Справедливости ради отметим, что критика эта всегда обращена в прошлое, и мы в этой связи лишены возможности судить о ее злободневности. Она не всегда и не столько отражала личные чувства и собственное мнение автора, сколько, видимо, обусловливалась политической ситуацией и соотношением влияния и возможностей основных группировок при дворе в то время, когда Шах-Махмуд писал свой труд. Конечно, можно понимать эти высказывания как критику “в адрес верховных правителей со стороны недовольного феодала-вассала”[153], но думается, что сам Шах-Махмуд ввел их в “Хронику” с целью чисто назидательной для современных ему вершителей судеб государства. Иными словами, он стремился показать им, к чему в прошлом приводили жестокость и тирания одних, алкоголизм и пристрастие к кокнару других, маниакальная подозрительность и неуемное корыстолюбие третьих и т. п.[154]. Правда, следует оговориться, что его обличения, направленные в адрес наследника престола Зийа' ад-Дина Ахмад-султана и Султан-Махмуд-хана, несомненно, вызваны гонениями последних на чурасских эмиров[155].

Шах-Махмуд был выходцем из кругов военно-кочевой знати и в силу своего происхождения и воспитания не мог не выражать взгляды того сословия, из которого вышел и интересы которого защищал. Однако, будучи союзником черногорских ходжей, Шах-Махмуд выражал взгляды только той части феодальной верхушки, которая шла на сотрудничество с ними. Весьма примечательно в этой связи то обстоятельство, что он положительно оценивал те действия и меры того или иного династа, которые совпадали с интересами его духовных руководителей. Поэтому не вызывает удивления, что он не одобряет меры 'Абд ал-Карим-хана, направленные против распространения влияния ходжи Исхака, осуждает Султан-Махмуд-хана, отважившегося избавиться от засилья Ходжи Шади, и порицает 'Абдаллах-хана, стремившегося ограничить власть Ходжам-Падшаха. Столь же естественна его радость по случаю свержения Йулбарс-хана и воцарения Исма'ил-хана, чьим союзником выступал ходжа Мухаммад-'Абдаллах. Заметим при этом, что Исма'ил-хан во время своего сравнительно непродолжительного правления сумел подавить, как сообщают Мухаммад-Садик Кашгари и анонимный автор, оппозицию белогорских ходжей, стабилизировать в известной мере положение в стране и объединить государство в прежних границах (исключая Чалыш и Турфан)[156]. Освещение хода событий, завершившихся убийством Йулбарс-хана, гибелью его сыновей и бегством ходжи Хидай-аталлаха из Яркенда в Кашгар, передано Шах-Махмудом с такими подробностями и деталями, которые не оставляют сомнения в том, что сам автор, находясь в гуще событий, вполне вероятно был и активным их участником. Политическая ситуация, сложившаяся к тому времени в Могольском государстве, отличалась значительной сложностью и определенным своеобразием, поскольку в борьбу за власть между претендентами, каждого из которых поддерживали противостоящие друг другу группировки во главе с ходжами, активно включились соперничавшие между собой калмакские феодалы. Если Йулбарс-хан утвердился на троне Яркенда с помощью калмаков Сенгэ (убит в конце 1670 г.)[157] — сына и преемника Ботор-хунтайджи (1634—1653), то поддержка, оказанная Исма'ил-хану группировкой Элдан-тайши, позволила ему взять верх в борьбе за престол (1080/1670 г.)[158], что ознаменовало собой успех черногорских ходжей и соответственно поражение белогорских.

Наш автор в восторженных тонах характеризует главное действующее лицо заговора против Йулбарс-хана — калмак-ского ставленника Эрка-бека, осуществившего переворот, опираясь на калмаков[159]. На фоне часто менявшейся ситуации, когда центральная власть была слаба, а ее авторитет стоял очень низко, быстро поднимались и столь же стремительно закатывались на политическом небосклоне Могольского государства звезды различных представителей феодальных групп и партий. Судьба временщика Эрка-бека не составила исключения, и он, видимо, вскоре сошел со сцены, поскольку ни один более поздний источник, и в том числе сам Шах-Махмуд, сказавший столько льстивого и высокопарного в его адрес, ни словом не обмолвился об Эрка-беке[160]. Однако справедливости ради отметим, что если в настоящее время история Восточного Туркестана в период с середины XVI по 70-е годы XVII в. представляется нам сравнительно связной и не столь темной, то этим обстоятельством мы в немалой степени обязаны упомянутому беку, который приказал[161] Шах-Махмуду б. мирзе Фазилу Чурасу составить “Хронику”. Как известно, около 1680 г. белогорские ходжи с помощью Галдан-Бошокту-хана (1671 —1697), разбившего Исма'ил-хана, утвердились в Яркенде и Кашгаре, а их извечные противники — черногорцы — были вынуждены искать убежища в Индии и Средней Азии[162]. Шах-Махмуд не последовал в Индию вслед за своим патроном Мухаммад-'Аб-даллахом, а остался в Яркенде вместе со своим братом эмиром Гази-беком, где он и умер, по словам Мир Хал ад-Дина, от чрезмерного пристрастия к кокнару[163]. Причем из рассказа этого же автора выясняется, что Шах-Махмуд умер вскоре после встречи с Ходжой Афаком и до смерти последнего, т. е. до четверга начала месяца раджаба 1105/1 или 8 марта 1694 г.[164]. Какой информацией располагал Мир Хал ад-Дин, приводя этот эпизод, нам неизвестно. Однако вывод, к которому он подводит читателя: Шах-Махмуд Чурас умер еще при жизни ходжи Хидайаталлаха, — явно ошибочен. Дело в том, что последние рассказы Анис ат-талибин посвящены описанию действий ходжи Данийала, прибывшего из Ходжента в Яркенд. А из сообщений местных источников, в том числе Анис ат-талибин, известно, что ходжа Данийал закрепился в Яркенде уже после смерти Ходжи Афака, гибели его сына Мухаммад-йахйи и после поражения и гибели Мухаммад-Мумин-хана (= Акбаш-хана). По словам Шах-Махмуда, ходжа Данийал вместе с хакимом Яркенда мирзой 'Алам-Шах-беком успешно руководил обороной города, осаждавшегося сторонниками белогорцев — кашгарцами и киргизами, и отразил все их попытки взять город приступом[165]. По сообщениям Анис ат-талибин и анонимного автора “Истории Кашгарии”, рассказ которого весьма напоминает то, что сообщает Шах-Махмуд[166], правление Акбаш-хана было кратковременным, и из них можно вывести заключение, что хан пал от рук киргизов в конце 1106 — начале 1107/1695 г. Совершенно очевидно, что Шах-Махмуд не смог бы написать эти рассказы, если бы он, как сообщает Мир Хал ад-Дин, умер до смерти Ходжи Афака. Приподнятый тон последних строк Анис ат-талибин дает возможность предположить, что труд был завершен в ближайшие после удачно проведенной обороны города дни, т. е. в 1107/1696 г. Дата смерти Шах-Махмуда нам неизвестна. К этому времени, т. е. к 1107/1696 г., он уже перешагнул за семьдесят лет и вскоре после упомянутых событий, видимо, умер, успев дожить до восстановления в Яркенде власти черногорских ходжей, которым он столь долго и верно служил.

СВЕДЕНИЯ О СОЧИНЕНИИ

СВЕДЕНИЯ О РУКОПИСИ

В настоящее время единственный известный экземпляр сочинения Шах-Махмуда Чураса на языке оригинала хранится в Рукописном отделе Государственной библиотеки им. В. И. Ленина в Москве (шифр — В. Перс. 11).

Рукопись представляет собой средних размеров том в кожаном переплете, в который она была заключена после реставрации, произведенной в Средней Азии.

Список содержит 85 листов, при вторичном переплете в начале и конце были вставлены три форзацных листа (два и один соответственно). Размер листа 30,2 X 20 см, 21 строка на странице, размер текста — 24,5 X 11 см. Текст на лл. 1б, 14а, 38б, 39а—58а заключен в рамку из двух красных линий, на лл. 61б—62а — в рамку из трех черных линий. Поля широкие, большей частью заполнены вписанным в разное время текстом.

Рукопись переписана, по-видимому, двумя лицами. Первый, начавший работу, исполнил незначительную часть списка (лл. 1б—8б), второй довел переписку до конца (лл. 9а— 85а). При анализе рукописи создается впечатление, что основной переписчик не был профессиональным катибом, а “Хронику” переписал для своих нужд. В его работе не ощущается свойственной профессионалам манеры, хотя, несомненно, он был привычен к письму и обладал хорошим почерком, что особенно заметно в его уверенных и весьма энергичных росчерках[298]. Следует также отметить, что он работал над рукописью с перерывами, оставляя переписку на неопределенное время, что сказывалось на качестве исполнения. Видимо, можно сделать вывод, что какой-то местный ученый или просто образованный человек переписал сочинение Шах-Махмуда Чураса для своей библиотеки.

Почерк — уверенный, весьма четкий курсивный насталик с заметными элементами шекесте, а иногда даже насха. В почерке наблюдаются особенности, характерные как для Восточного Туркестана, так и для Средней Азии XVIII в. По окончании переписки настоящий экземпляр был тщательно сверен с протографом, о чем говорят поправки и вставки, встречающиеся на полях рукописи.

Чернила черные, названия глав писаны красными. Этими же чернилами выполнены рамки, обрамляющие в части списка текст.

Бумага европейского производства, плотная, на ощупь сравнительно толстая, хорошо и добросовестно лощенная, пожелтевшая от времени. Имеются филиграни, которые особенно четко просматриваются на лл. 2, 75, 79, 82. Филигрань: двуглавый орел с небольшими головами, увенчанный короной о семи зубцах; центральный зубец самый крупный, два крайних зубца, меньшего размера, несут на остриях шишечки, четыре средних зубца одинакового размера, но меньше упомянутых выше; туловище орла — геральдический щит с чистым полем, лапы четырехпалые, крылья шестиперые. В справочниках по филиграням бумаги нам не удалось найти точно совпадавших аналогий с филигранями, представленными в нашей рукописи. Вместе с тем в этих справочниках встречаются весьма близкие и достаточно схожие по начертанию филиграни, отличающиеся отдельными деталями, например формой геральдического щита, формой короны, числом перьев в крыльях или легендой на щите и т. п.[299]. Все они датируются от середины по конец XVII в. Учитывая это обстоятельство, а также время, которое было необходимо, чтобы разошлась произведенная бумага, и исходя из совокупности палеографических данных (бумага, филиграни, размер списка, почерк и его особенности), представляется возможным датировать нашу рукопись первой третью XVIII в.

Переплет картонный, обтянут коричневой кожей, размер — 30,5 X 20,5 см, корешок красного сафьяна. В центре наружных сторон крышек переплета выполнен тисненый медальон, отделенный прямоугольными картушами от пальметт, расположенных сверху и снизу от медальона и заключающих в себе имя владельца рукописи[300], заказавшего переплет,— мулла Шайх 'Абдаллах б. мулла кази Джан (***). Вдоль бордюра наружных сторон крышек переплета идут восемь резных с аппликациями картушей (четыре в виде треугольников расположены по углам переплета). Этот новый переплет был, несомненно, выполнен в Средней Азии в середине — конце XIX в., и список был “одет” в него после реставрации.

Сам же список был переписан в Восточном Туркестане в первой трети XVIII в. В колофоне (л. 85а) указано имя переписчика — Дуст-Кули б. мулла 'Аваз. Любопытно, что имя его написано прописными буквами арабского алфавита без лигатур. Подобные, правда весьма редкие, случаи известны нам по рукописям, выполненным в XVIII—XIX вв. в Средней Азии или Восточном Туркестане.

На листах рукописи не имеется помет или хронологических заметок ее бывших владельцев, за исключением оттисков двух печатей. Печати: л. 14а (поля, нижний левый угол) — оттиск овально-конусной каплевидной печати с несколько загнутым верхом, отдаленно напоминающим стилизованный цветок. В нижней своей части оттиск срезан при реставрации и слегка смыт, однако имя владельца печати — Рустам-Мухаммад Бахадур-хана — читается без затруднений. Легенда же, идущая по бордюру, окаймляющему центральное поле, с именем отмеченного лица, неразборчива. Размер по высоте — 35 мм; л. 40а (поля, верхний левый угол) — оттиск той же печати, верхняя правая сторона ее частично обрезана и слегка размыта, легенда по бордюру неразборчива, в центре ясно — Рустам-Мухаммад Бахадур-хан. Оттиск печати свидетельствует, что ее владелец принадлежал к ханскому роду, а судя по тому, что его печать имела характерный загнутый верх, он был представителем династии, правившей в Коканде в XVIII—XIX вв.[301]. По всей видимости, этот Рустам-Мухаммад Бахадур-хан был одним из сыновей Нарбуты-хана (ок. 1770—1799 гг.), которого Тарих-и Шахруки называет Рустам-беком, сообщая, что он был третьим сыном Нарбуты и после смерти отца, последовавшей в 1213/1798-99 г., включился в борьбу за престол. Его попытка обернулась неудачей, верх в борьбе одержал второй сын Нарбуты — 'Алим-хан (1799—1810), который видимо, в том же году казнил Рустам-бека и его брата Хаджжи-бека[302].

Л. 31 а (поля, верхний левый угол). Оттиск овальной печати, размер по горизонтали — 34 мм. Верхняя часть печати срезана при реставрации и частично смазана, в силу чего легенда неразборчива. В нижней части читается: “кази Салих-ходжа б. 'Усман-ходжа”.

Список некоторое время находился в неблагоприятных условиях, что отразилось на его состоянии: многие листы рукописи пострадали от сырости, на них видны подтеки, разводы, пятна, в ряде мест текст частично размыт, заметны следы небрежного отношения прежних владельцев или читателей и т. п.

О состоянии рукописи до того, как она попала к последнему владельцу, который весьма тщательно и аккуратно ее отреставрировал, мы можем судить только по результатам проделанной реставрации: лл. 1 —12, 14, 18—19, 22—23, 28— 30, 49—52, 62, 64—66, 68, 73, 85 снизу осторожно обрезаны и подклеены; на лл. 29, 54, 56, 58—60, 83 подклеены целые поля. Однако восстановить текст на оборванном углу л. 14, а также смытый и смазанный текст на лл. 116, 22б, 27б, 32б, 46б, 47б, 48а, 51 а, 52а-б, 54б, 60а и на полях л. 38б, конечно, не удалось.

При реставрации была использована местная, среднеазиатского производства бумага — тонкая, прочная, характерного сероватого оттенка, хорошо лощенная, напоминающая своим внешним видом современную кальку (так называемая кокандская бумага). Тогда же рукопись была заключена в новый переплет. Но во время брошюровки переплетчик сбился и произошел перебой листов, так как расшитая для нужд реставрации рукопись не имела цифровой восточной фолиации, а кустосы были частично срезаны либо заклеены. Этот недостаток был обнаружен хранителем Отдела рукописей, установившим правильный порядок листов — 1, 7, 19— 78, 10—18, 8—9, 79—85, что было учтено нами при подготовке текста к печати.

Вскоре после переписки оставленные широкие поля списка были использованы, видимо основным переписчиком, и заполнены выписками и фрагментами из других сочинений. На это обстоятельство указывает значительная близость почерка. Еще два владельца оставили на полях образцы своего письма: на лл. 24а, 38б, 41б, 53а-б, 54а—55а, 57а, 61а—62а, 63а, 64а, 67а, 72а, 73а-б, 74б, 75б, 79а, 80а-б, 83б (жирный, неряшливый и грубоватый почерк) и на лл. 42б —53а (более уверенный и четкий). Последние записи были сделаны в Средней Азии, поскольку уже выполнены на подклеенных полях.

Несколько слов об особенностях, характеризующих работу основного переписчика. Как мы уже отмечали, рукопись была выполнена в Восточном Туркестане. Почерк, на котором безусловно отразились индивидуальные особенности, несколько угловат, лигатуры отличаются резкостью перехода (см. соединение букв *** и ***), в нем не наблюдается специфики “обкатанного” многократными упражнениями почерка профессионального писца. Несмотря на индивидуальные отличия, почерковая манера переписчика весьма близка к распространенной в Средней Азии.

Для обозначения на письме букв сходного начертания пере-писчик последовательно употреблял знак хамзы под буквой ***, чтобы читатель отличал ее от ***, и под *** — в отличие от ***. Показатели буквы *** снизу варьировались: либо ставился знак хамзы, либо три точки. Стихи, как правило, выделяются из текста, а между полустишиями ставится разделительный знак. Диакритическая пунктуация в основном соблюдается.

Цитаты из Корана приводятся с неполной огласовкой, а в ряде случаев — с ошибками (см. л. 1б).

Орфография, применявшаяся писцом, во многих случаях отражала реальное, местное произношение. Например, предлог направления *** часто передается как *** (см. лл. 18а, 21а, 25а, 56б, 64а и др.: ***).

Арабские причастия действительного залога первой породы пишутся в ряде случаев с долгим и (например, лл. 48а, 55б, 57б: ***).

Далее, в арабских по своему происхождению именах типа *** вместо хамзовой подставки для даммы после первого слова часто употребляется буква *** (например, л. 54а-б: ***). Реальное произношение отражалось переписчиком и в тех случаях, когда форма 3-го лица мн. ч. простого прош. вр. передавалась им через форму инфинитива с опущением конечного ***, что характерно для живой речи, например, вместо *** и т. п. (см. лл. 10б, 17б, 69а, 70а, 84а и др.). Однако в ряде случаев наш переписчик, механически переписывая текст, допускал ошибки и форму инфинитива передавал через 3-е лицо мн. ч. простого прош. вр., т. е. вместо *** (см. лл. ЗЗа, 37а, 47а, 56б, 65а, 66а, 74б и др.). Все эти случаи, как и редкие случаи графического отражения изафета на письме (см. лл. 17а, 47а, 52а, 61б и др.), отмечены нами в постраничных сносках к тексту, точно так же как и орфографические ошибки, допускавшиеся переписчиком при написании ряда арабских слов, особенно слов, в которых имеются буквы ***. Последнее, видимо, можно объяснить тем, что он не наблюдал различия в произношении звуков, которые отображались на письме этими буквами. Определенные трудности для нашего переписчика, видимо, представляло написание ряда тюркских слов, орфография которых при передаче средствами арабского алфавита в то время еще не установилась, и его колебания получили отражение на страницах рукописи (ср. написание *** и т. п.). С другой стороны, некоторые слова он иногда писал так, как они произносились, а не так, как обычно писались: ***, вместо ***, *** вместо ***; *** вместо *** и т.п.

Поля списка почти повсеместно заполнены разновременными выписками и записями, отображающими интересы и наклонности различных его владельцев. Эти записи, пометы, выписки и заметки на арабском, персидском, таджикском и тюркском языках, как правило, фрагментарны, сделаны еще до реставрации рукописи и не представляют (за исключением одного случая) сколько-нибудь значительного интереса. В этой связи мы объединили их в шесть близких по своей тематике групп, которые и рассмотрим ниже.

1. Наибольший интерес представляет начало Тухфат ал-хабиб — антологии лирических стихов персидских поэтов, которую собрал в 927/1520 г. переводчик Маджалис ан-на-фа'ис Алишера Навои на персидский язык Султан-Мухаммад Фахри б. Мухаммад Амири ал-Харави, посвятив ее везиру Хорасана Хабибаллаху Саваджи[303] (лл. 69а—72а).

Начало: ***. Конец: ***.

2. Выписки из различных сочинений по фикху и комментариев (суннитских) на Коран, связанные с вопросами ритуала, а также с отдельными моментами из жизни Мухаммада и 'Али; перевод и толкование отдельных сур Корана и хадисов (лл. 26—4б, 8б—10б, 15б—32б, 34а—38а, 426—48а, 76а—79б, 84б, 85б).

3. Магические и “чудодейственные” свойства отдельных молитв, просто молитвы, переводы отдельных молитв на таджикский и тюркский языки; суры Корана как молитвы; их иснад; молитвы на различные случаи жизни, порядок и правило их чтения для получения “благоприятного” исхода. Свойства имен Аллаха и эпитетов Мухаммада, молитвы о последнем (лл. 6а-б, 7а—8б, 10а—12б, 13а—15а, 38б—39а, 39б—42а, 48б—51 а, 66а—67б, 72б, 74б—75а, 76а—79б, 84б, 85б).

4. Астрология и гадания, белая магия, криптография. Признаки, определяющие благоприятные и “дурные” свойства различных годов, месяцев, недель и дней недели, таблица гадания по буквам и пояснения к ней (лл. 63а, 65а, 82а-б, 84б, 85а).

5. Выписки из разнообразных по тематике суфийских сочинений, тайные суфийские молитвы (мунаджат) как в рифмованной прозе, так и в стихах; генеалогия ордена накшбандийе, разъяснение понятия “полюс” (кутб) согласно Ибн ал-'Араби; памятники об отдельных пыралг-руководителях и шейхах (лл. 1б—2б, 5а—6а, 6б—7а, 8а, 32б—33б, 51б— 53б, 61а—62а, 73а—74а, 7ба, 76б—79б).

6. Отдельные стихи: газели, марсийе, таркиббанд, кит'а, руба'и, фрагмент месневи, одиночные бейты на персидском, таджикском и тюркском языках (лл. 4б—5а, 63а, 65б, 67б. 68а-б,73а,75б,76б,80а-б,21а-б,82б,85б).