Хроника царствования Николя I

ГЛАВА II

Элегантность в шортах. — Первый станет последним. — Правительство, как узор на ковре. Серый кардинал, очень, очень серый. — Дворцовая кухня по выпеканию уток. — Важность господ перебежчиков. — Над Палатой сгустились тучи. — Трагический финал герцога Бордоского. — Маркиза де Ла Гард и ее стойкость в борьбе с реальным положением вещей.

Расположившись в тяжелых позолоченных креслах Дворца, Его Величество внял брюзжанию Императрицы, которая нашла новое жилище слишком тесным, и предпринял работы, необходимые для размещения там полноценного многодетного семейства — разумеется, своего, — насчитывавшего не менее пяти молодых победоносных особей (молодость — вот ключевое слово нового порядка!). Окидывая свой просторный кабинет удрученным взором, словно то была лавка старьевщика с пружинными часами, кариатидами у каминной плиты, гирляндами и ампирными лампами, не дающими света, Наше Прогрессивное Величество принялся вздыхать: «Как все это далеко от современности, но с нынешнего дня только от меня зависит… зависит… от меня…» — впрочем, воздыхания были непродолжительны, как недолго длилось все, к Монарху относящееся, и нам никогда не узнать, возжелал ли он заменить канапе на шезлонги или все перелопатить в конференц-зале, превратив его в физкультурный, для бодибилдинга, — но ясно, что он хотел утвердить собственный стиль, выгодно отличавшийся от вкусов низложенного им короля Ширака: тот ограничился украшением кабинета тамтамами и деревянными статуэтками, привезенными из Бенина.

Для начала Его Величество припас сильный ход — с момента воцарения он заговорил только от своего имени, подчеркнув это ослепительной по яркости формулировкой: «Народ меня избрал, чтобы я занялся всем, и я намерен с этим всем что-нибудь сделать». С чем конкретно и что именно будет совершено, правда, не уточнялось, но за исполнение столь обширной задачи Государь взялся безотлагательно, заботясь об обновлении вещей и слов, с оными предметами связанных. Наше Пламенное Величество никогда не опускался до обыкновенного вранья, из коего производится политическая ткань: вместо обещаний он прибегал к утверждениям, утверждал же разное для разных групп слушателей, из чего получалась смесь, производившая в умах некоторое ошеломление. Не успев воплотиться в поступок, любое его утверждение покрывалось другим, противоположным по смыслу, так что никакой злоумышленник не смог бы то первое опровергнуть, возмутиться им или на него наплевать. Таким образом, Наш Монарх стремительностью своей реакции ниспровергал во прах любую критику.

Он бросал в толпу простые и расплывчатые фразы из тех, что годятся для девиза, и ежели Наполеон, с коим он мечтал сравняться по меньшей мере известностью, некогда повелел соскрести с фронтонов «Свободу», «Равенство» и «Братство», поскольку такие лозунги при абсолютной власти звучат фальшиво, Наш Блистательный Суверен склонялся к слогану, более подходившему новым временам: «Работа, Семья, Отечество». И вот слова стали перелицовываться: амбициозность сделалась искренностью, дух соперничества — убежденностью, шовинизм прикинулся патриотизмом, а самодовольство жизнерадостностью. Теперь любого несогласного с господствующим мнением легко стало объявить ограниченным маргиналом, в результате чего предатели стали первопроходцами, но к этому у нас еще будет случай вернуться.

Прежде всего наш Почтенный Владыка обучил своих приближенных искусству сгибаться перед ним под прямым углом и хранить рыбью немоту перед газетчиками или же повторять то, что Благословенный Правитель им повелевал произносить, как чревовещатель своим куклам. Придворным надлежало прославлять его результативность; поскольку же воцарился он совсем недавно, им рекомендовалось подыскивать более старые примеры и приводить его собственные слова той поры, когда он, подобно военачальнику, командовал Министерством полиции: «Преступность в нашей стране ежегодно снижается, это неоспоримый факт». Заслышав это, придворные пускались поздравлять друг друга с достижениями, знаменующими собою удачное царствование.

Конечно, въедливые злопыхатели попробовали копнуть статистику поглубже. Да, случаев воровства и порчи оборудования стало меньше, но то же и у соседей, заслуги полиции здесь ни при чем, все дело в усовершенствовании сигнализации, применении высокопрочной брони и охранных систем, которыми обзавелись частные лица. Зато отмывка грязных денег и акты агрессии участились — причем значительно — именно за те пять лет, что Наше Величество держал полицейские бразды в своих руках. Что на это ответить? Что статистика подтасована. А если данные исходят из самого Министерства полиции? — Что их интерпретацию злонамеренно извращают. «Требник Придворного», содержание которого у людей из императорского окружения должно было от зубов отскакивать, позволял освоить ложные и отвлекающие выпады, смертоносные уколы и парирование каких угодно вопросов в любых ситуациях, способных нанести ущерб чести Его Высокочтимого Величества.

Разрыв с прежним порядком должен был выглядеть очевидным.

Император (храни его Всевышний!) говорил по сему поводу: «Я желаю поместить жизнь на вершину государства». Про себя он думал: «Поскольку государство — это я и никто другой, мне надлежит являть миру обличие вечной молодости». Чтобы раз и навсегда сдуть пыль и занудную тусклость с рутинных обязанностей, он прилюдно сошел с пьедестала и каждый день начинал с часовой пробежки в изрядно пропотевавшей майке с наушником, откуда в ухо ему лились песенки Селин Дион. Остолбеневшие швейцары у дверей Дворца поначалу отказывались верить своим глазам, когда Наше Величество, словно только что из кемпинга, вприпрыжку поднимался по парадной лестнице, весь в поту, отдуваясь, в шортах, открывающих для посторонних взоров его набрякшие икры. На другой день они уже притерпелись к его американским ухваткам, столь отличающим нового вождя от короля Миттерана, предпочитавшего сугубо французскую манеру прогуливаться, размышляя, беседуя с кем-либо из приближенных или восторженно замирая перед пейзажем в лучах весеннего солнышка. Блюдя собственное здоровье как символ мощной витальности, Наше Красноречивое Величество бегал, гоня прочь даже намек на самомалейшую мысль. Где бы ни оказывался, он принимался бегать в окружении целого роя мускулистых стражей в тяжелом снаряжении, готовых наброситься на всякого, кто подойдет поближе, тем самым представляя угрозу. Он бегал по аллеям Булонского леса, по скалистому берегу острова Мальта, по улицам Парижа, глубоко дыша, чтобы вдоволь наглотаться выхлопных газов, благодаря которым каждые преодоленные сто метров эквивалентны двадцати пачкам выкуренных сигарет. Если король Миттеран ценил исключительно образованных собеседников, Наш Повелитель благоволил только к бегунам. Однажды утром его обнаружили на тенистой улочке Нейи: он поспешал мелкой трусцой, стараясь попасть в ногу с мсье Фийоном, подобно ему облаченным в мокрую от пота майку и широкие шорты, — тут все безошибочно смекнули, что мсье Фийон, герцог де Сабле, станет его Первым министром.

Так и произошло.

Наш Поразительный Властелин часто воспевал транспарентность нравов в политике, а ничего более прозрачного, чем герцог де Сабле, он отыскать не смог бы: тот вечно пропускал его на полшага вперед, имея талант всегда держаться чуть позади и радея о неукоснительном сего призвания осуществлении. Изгнанный из правительства короля Ширака, коего с тех пор не уставал проклинать, он примкнул к сторонникам Нашего Величества и в качестве воздаяния получил дворец Матиньон. Герцог де Сабле вид имел нижайшего из смиренных, а одевался и выглядел, как рядовой руководитель среднего звена: волосы разделены хорошо прочерченным пробором, но одна черная как смоль прядка падает на глаз и кустистую бровь. Сын нотариуса-голлиста, воспитывавшийся у иезуитов в графстве Мэн, он слыл очень деловым человеком, всегда оставаясь на своем месте. Любил джаз, гусиный паштет, белые носки и все гаэльское (очевидно, путая обитателей Уэльса с галлами).

С такими талантами стратега мог ли он возвести на должную высоту вверенное его попечению правительство? Навряд ли. Его Величество обо всем позаботился сам, он дал ему уже прошнурованную команду, где тонко сочетались все цвета и возрасты, как это делается в газетках, рекламирующих звезд, поскольку разнообразие лиц украшает любое издание.

Все существо герцога де Сабле свидетельствовало, что им удобно управлять, он с радостью примет из рук Нашего Предусмотрительного Государя весь шампур с нанизанными на него министрами и постарается, как сумеет, гармонично свести их партитуры в общую симфонию власти, проследив, чтобы оркестр не играл мимо нот. Шампур являл совершенное сочетание, в коем представлены все слои общества. На одном конце — известная фигура, герцог Бордоский, выплывший на поверхность при крушении прежнего порядка и едва отдышавшийся после годичной ссылки в Канаду, где имел дело с Судебным ведомством, отдуваясь за финансовые плутни предыдущего монарха, в то время объявленного неприкасаемым. Там, на Дальнем Севере, он обрел новую веру и возлюбил планету: скорбел, видя, как тают иглу, в Скалистых горах оплакивал агонию хвойных лесов, гибнущих от нашествия паразитов, поскольку зимы там стали недостаточно морозными. Вернувшись в родной город и быстренько заняв место помощника бургомистра, он начал с кампании по запуску в лес партии майских жуков, которым предписывалось пожрать мерзких букашек-вредителей. Он неизменно носил костюм, но ездил на велосипеде: ныне герцог Бордоский искал популярности, коей ему всегда не хватало. Наш Монарх отправил его в большое суетливое министерство, где под экологическим соусом могли всякого обуть и вмешивались во что ни попадя.

С другого конца шампура к министрам под сенью Правосудия присоседилась приемная дочь Нашего Сострадательного Величества, баронесса д’Ати, поскольку на традиционных групповых фото сотрудников этого министерства среди угольно-черных мужских костюмов полагались вкрапления ярких женских платьев, что освежало общую картину и делало ее привлекательнее на взгляд. Жизненный путь баронессы д’Ати изобиловал эпизодами, трогавшими сердце Повелителя: такие сюжеты исторгли бы слезы у чувствительных душ, как некогда чтение «Двух сироток» на сон грядущий. Достоинство, воля, воздаяние за труды праведные — баронесса была воплощением всего этого, живым укором врожденной лени людского стада, над которым любая работа тяготела, как постылое бремя, ежели имелась в наличии, а еще более — когда ее вдруг не оказывалось. «Ах! — восклицали эти нерадивые. — Надо бы написать историю рабства, начиная с его отмены…» Такая предрасположенность к унылому брюзжанию возмущала обитателей Дворца, и они превозносили до небес самоотверженную деятельность баронессы, сей образец высокого воодушевления.

В ней, мавританке с берегов Соны, было что-то хищное, поговаривали даже, что у нее зубы великоваты — и те, что внутри, и которые торчат снаружи. Ее происхождение, ее женственность, нежный для такого полновластного министерства возраст — все, что бы другую стесняло, ей служило к вящей раскованности. Обращаясь к собственному прошлому, баронесса роняла маленькие перлы: «Можно быть бедным и притом счастливым», — это в поучение тем миллионам бедолаг, что погрязали в нищете, не имея иных надежд, кроме лотереи «Евромиллион», поскольку никто не хотел их брать на работу, даже гребцами на каторжные галеры. Баронесса доказывала им, что тоже вышла из низов, ютилась в городке Приозерном близ Шалона с десятком братьев и сестер (впрочем, иные газеты насчитывали их одиннадцать или даже двенадцать) — целой гурьбой птенцов, которых пришлось выкармливать ее родителям, так и не научившимся грамоте. Еще в школе, положим, не вовсе государственной — кармелитской, носящей судьбоносное название «Школа Долга», юная баронесса советовала соученицам открыть душу истине, а во время уроков катехизиса читала им суры Корана. Однако стоит проследить, как девочка карабкалась по ступеням карьеры с нетерпением, присущим неистовой натуре. В пятнадцать лет ее уже отметили как лучшую продавщицу жидкой пены для ванн и освежающих лосьонов для дамской кожи: так она зарабатывала деньги на обучение на экономическом факультете в Дижоне; затем она прослужила какое-то время ночной сиделкой, носила горшки за золотушными больными, еще поторговала в супермаркете, в колбасной секции. Приобвыкнув навязывать покупателям свой товар и обивать пороги, она с толком воспользовалась полученными навыками, но уже у других, куда более впечатляющих дверей. Принялась писать письма сильным мира сего, их потрясала и ослепляла ее уверенность в собственных силах. И вот, получив судейскую должность, она стала добиваться высшей чести быть допущенной трудиться под началом Нашего Суверена, причем тогда, когда он еще только претендовал на престолонаследие. Он признал в ней сходство с собой и удочерил ее.

Первое правительство этого царствования по расположению действующих лиц походило на узор ковра; все живописные объемы и мотивы, все оттенки и сочетания цветов были сбалансированы. Но не надо пока вглядываться слишком пристально: мы еще успеем вникнуть в соотношение разных фигур по мере появления их на исторической сцене — разумеется, при условии, что они и впрямь туда попадут. По сути, средоточием власти оказались не дворцы, государством для сего предназначенные: ныне могущество угнездилось лишь в королевских палатах, причем не иначе как в непосредственной близости от Повелителя. Один лишь вид Монарха вызывал у его придворных небывалый приток сил, круг их разрастался и иерархизировался, подобно популяции клоачных крыс: если для этих чувствительных тварей благосостояние определяется близостью к воде, то здесь, во Дворце, источником живительной влаги служил императорский кабинет, где решалось, чьи советы важнее. Самые влиятельные консультанты занимали тот же этаж, что и Его Величество, а среди них спор уже шел за большую или меньшую близость к главной двери.

Среди этого народца и впрямь попадались фавориты, чей фавор оказывался посущественней, нежели у прочих. Именно на них Его Конструктивное Величество мог положиться и немного отдохнуть душой. Два главных любимца, как пара симметрично установленных подставок для книг, располагались по бокам святилища, где принимались основополагающие решения. Глядя на Дворец со стороны аккуратно подстриженных аллеек парка, справа от Государя в угловом кабинете мы бы обнаружили кардинала де Геана, сменившего там герцога де Вильпена, что занимал такой же пост в предыдущее царствование, но кардинал не обладал столь эффектной наружностью, как господин герцог: он был сер, как дождливое небо над Ла-Маншем. Плоды тридцатилетней службы в государственных подземельях и бункерах, где вся механика действий была им досконально изучена, Его Преосвященство предоставил в полное распоряжение своему Государю, которым он восхищался еще давно, имея счастье споспешествовать деяниям будущего Монарха в Полицейском ведомстве, а также во времена кампании по завоеванию престола. Безостановочное галопирование Суверена, перескакивающего, подобно некой блохе, от одного подданного к другому и с одной темы на другую, оказывало магическое действие на кардинала, недвижно застывшего в тени кулис, но при этом, надобно подчеркнуть, неизменно очарованного происходящим на сцене.

Его Преосвященство с самых юных лет выделялся отменной серьезностью. Учась в Наивысшей школе Госслужащих, он не желал походить на других студентов с их расхристанной внешностью и сохранил верность доставшемуся еще от деда костюму-тройке. Тем редким газетчикам, что тщились проникнуть в тайну Кардинала, он отвечал, что любит Моцарта, Италию и стрижку «бобриком» на затылке, а также признавался, что в писателях не разбирается, не имея времени наслаждаться изящной словесностью, — факт сей он якобы переживал как драму, хотя мы вскоре убедимся, что на самом деле он бы предпочел мастерить поделки или обрезать розовые кусты перед своим домиком в Анжу. К тому же Его Преосвященство отличался куртуазностью метрдотеля, когда тот с оскорбленным видом внушает недоверчивому клиенту: «Как, моя корюшка не вполне свежа? Но, мсье, еще утром она плавала в море, а когда шеф-повар нес ее на сковороду, била хвостом ему по пальцам!»— между тем как ее, замороженную, вчера вытащили из грузовика-рефрежиратора.

Ибо он знал: когда управляешь людьми, вызвать их гнев — то же, что спровоцировать кораблекрушение, а потому был похож на сухарь, обильно политый медом. Самой природой предназначенный к служению, Его Преосвященство воистину играл роль толмача и громоотвода между Нашим Непоседливым Величеством и его чиновниками вкупе с подданными. Когда Императору докучали вопросами, а он не знал, что ответить, он отрезал непререкаемым тоном: «Обратитесь к мсье Кардиналу».

Слева от капища, в некогда полыхавшем яркими красками кабинете короля Жискара, под современным полотном, на котором под порывами ветра реял национальный флаг, священнодействовал второй фаворит, шевалье де Гено, чья миссия была почти непосильной: кройка и шитье выступлений Нашего Величества, дабы Коронованный Лидер чувствовал себя вольготно в любых обстоятельствах и на всякую реплику имел готовый ответ.

Этот чиновник некогда поварился в очень высоких сферах, изучив все хитросплетения власти и способы пускать их в ход. Работал он в отточенной барочной манере — именно такой смысл придавали термину «секретарь» где-нибудь в Италии XVII века. Пописывая от чужого имени, он уподоблялся тем искусным в плетении словес придворным дней былых, что умели ловко сочинить хоть интимное послание, хоть обращение к народу. Он следовал советам Торквато Ачето, тоже секретаря, но на службе у герцогов д’Андриа, того, что вослед Кастильоне и Гвичардини в каком-то тысяча шестьсот запылившемся году поведал, сколь важно профессиональному царедворцу держать язык за зубами, — все это у него изложено в малоизвестном трактате «О благородном сокрытии».

Шевалье де Гено, будучи порой (но отнюдь не всегда) вдохновенным вечным пером Первого Лица и таким же узким специалистом, как Ачето, знал, что секретарь, ловя ускользающие обрывки мыслей патрона, должен угадывать его намерения, чтобы доводить до конца предложенный сюжет. Само слово «секретарь» когда-то имело значение «человек, посвященный в секреты своего повелителя». В его работе было много рискованного: требовалось облекать в нужную форму смутные обмолвки и невнятные поползновения Нашего Неутомимого Зиждителя, ковать для них словесный каркас, ибо тот, кто, взыскуя степени бакалавра, получил за свой французский семь тусклых баллов из двадцати, был с нашим языком не в ладу. В пору отрочества Наше Величество не утруждал голову лицейской премудростью, темы тогдашних сочинений остались для него темным лесом, у него от них только мозги перегревались. Однажды поставленный перед жестокой необходимостью письменно развить следующее положение: «Корнель изображал людей такими, какими они должны быть, а Расин — такими, каковы они на самом деле», Наш Всеведущий Избранник оказался несостоятелен, ибо «Цинне» и «Сиду» он предпочитал сериал «Тьерри-Праща» или мыльную оперу «Даллас», от которых его пробирало аж до мозга костей. Остается прибавить, что в то время он еще не имел возможности обеспечить себе достойную отметку простым указом, так что нельзя не понять его отвращения к гуманитарным дисциплинам, а равно и к математике с философией, в коих он неизменно оказывался ниже среднего уровня.

И вот шевалье де Гено неистово плел целые вязанки спичей, уснащенных множеством мудрых речений, подле его стола громоздились объемистые картотеки цитат, похищенных у авторов какого угодно толка: главное — чтобы позвучней и поцветистей, он кромсал надерганное так и сяк, под любой фасон и на всякий вкус, лишь бы все это легко выпархивало из уст Нашего Высокоученого Величества, которому, таким образом, вторила целая артель бодрых подмастерьев: Жорес, Жанна д’Арк, Леопольд Седар Сенгор… Отрывки, позаимствованные у великих, становились притчей во языцех и неплохо служили главной задаче: придавали Разностороннейшему Нашему Самодержцу беглость мысли и апломб деятеля, познания которого поразили бы каждого подданного, проучившегося не слишком долго. По существу, ловкий шевалье начисто лишал эти вырванные из контекста изречения первоначального смысла, не придав им и нового; зато они служили искусной декорацией обмана, без которой ложь стала бы бесполезной. Все это уложил в одну краткую максиму еще Торквато Ачето: «Сокрытие есть род мастерства, состоящего в умении побудить вас увидеть вещи не такими, каковы они на самом деле». А тут наш шевалье был истинным виртуозом. Порой ему нравилось и поиграть, тогда он сдабривал пассажи монаршей речи курьезными и нелепыми старинными глаголами в сослагательном наклонении, которые Его Величество выпаливал залпом, уверенный, что это прелестно, не замечая их несуразности, и никто ему не осмеливался шепнуть на ушко, что так не делают: Наш Повелитель все еще наводил страх даже на свое ближайшее окружение.

Вечное перо государево, ушные затычки государевы, златоуст государев, глас государев, знаменосец государев, чеконосец государев, ключеносец государев — все они теснились в дворцовых норках и коленопреклоненно выползали по первому зову Нашего Повелителя. Не будем утомлять читателя их поименным перечислением, ни тем паче сложными комбинациями сервильности и превосходства в их взаимоотношениях, бросим лишь взгляд на замыкающего сей пелотон гонщиков за монаршими милостями, на субтильного маркиза де Бенаму, поскольку его случай весьма характерен. Наш Предусмотрительный Венценосец возложил на него неблагодарную миссию, по видимости престижную, якобы культурную; он тут подходил как нельзя лучше: прирожденный царедворец, всегда готовый просочиться во влиятельные приемные с прошением о прибыльной должности, любой — лишь бы принесла толику золота и много-много пены. В его обязанности входило подменять Его Величество везде, где тою подстерегали тошнотворная зевота и скука: в театре, где приходилось долго сидеть, ничего не делая, на концерте, на выставках, где надо волей-неволей притворяться любезным, на фестивалях, расцветающих летом и полезных только для того, чтобы разбудить к жизни местную промышленность и ресторанное дело. Маркизик Бенаму ранее отличился в лагере противников Николя I, тогда он вымаливал субсидии для поддержания на плаву весьма шикарной убыточной газетки, которую никто не читал, несмотря на ее близость к предыдущему правлению, а потом прилепился накрепко к королю Миттерану, когда тот доживал последние месяцы в болезнях и разочаровании; маркизик уповал поведать миру об усопших иллюзиях, предсмертных всхлипах и полудоверительных тирадах умирающего и выгодно всем этим распорядиться, не столько к славе бывшего монарха, сколько к своей собственной.

Наш маркизик в совершенстве овладел искусством придавать спине почтительную изогнутость, и эта кривая плавно вывела его, куда надо. При всем том его, конечно, засунули в дворцовую пристройку с видом на улицу и перестраиваемое здание прямо перед окнами. Очутившись в этом гнездышке, он тотчас раздул перья и выпятил грудку, как делают обычно индюшата. А затем осыпал медалями и наградными лентами актера и режиссера того фильма, что был снят по его сочинению о покойном монархе, коему он, как истый некрофаг, воскуривал фимиам; заодно он наградил и десяток журналистов, тех, что выглядели в глазах Государя пристойнее прочих, ибо хорошо поддавались втиранию ваксы и последующей полировке. Маленькому маркизу было ведомо (на собственном опыте), что люди невысокого полета смакуют дешевое тщеславие, как детки — сладости. Череда награждений не мешала маркизику неуклонно раздуваться от начальственного хамства и показухи. Так, однажды он пожаловал в гостиницу «Рафаэль», где считал нужным появляться, выбрал столик получше и без спросу расположился за ним. Мсье Бертран, на весь свет прославленный своими коктейлями, с которым здоровались завсегдатаи заведения, осмелился приблизиться и церемонно сообщил, что это место еще с утра зарезервировано другой знаменитостью. «Как так?! О ком речь? По какому праву?» Наш маркизик чуть не лопался от ярости: его, его не узнали! Да известно ли здесь, кто он таков? Как он влиятелен при дворе, как могуществен? И у него смеют требовать, чтобы освободил мягкое кресло? Шутка ли? Этот олух вздумал пересадить его за соседний столик, которого он не выбирал? Неслыханная наглость! Бестактность! Он метнул в лицо мсье Бертрану полную горсть арахиса и в бешенстве устремился вон, его зычные восклицания наперекор звукоизоляции эхом отдавались в этих уютных стенах, он грозил свирепыми карами, а вернувшись в свой дворцовый закуток в сопровождении телохранителей, насилу скрывающих ухмылки, вконец разбушевался, с воплями катался по ковролину и между спазмами икоты сулил дерзкому бармену геенну огненную.

Везде, где перед ним не падали ниц, он имел обыкновение ехидным голоском вопрошать: «А вам известно, кто я?» Обычно никто этого не знал, и он разражался громовыми проклятьями, призывая на помощь всех обитателей Дворца. Так, приехав на ^ фестиваль в Экс-ан-Прованс, поскольку требовалось заместить там Повелителя, не охочего до подобных зрелищ, он пожелал, чтобы с ним обходились, как с королем, и разместили в лучшем из замков, чем привел в немалое волнение местных нотаблей. Это было лишь начало, но многообещающее, запахло новым поворотом государственной политики.

Убеждения по нынешним временам остались без руля и ветрил. Все плыло. Раньше, то есть до прихода Нашего Великолепного Венценосца, страна делилась на две примерно равные части, группировавшиеся вокруг направлений, более или менее организовавших социальную жизнь и называвшихся (невзирая на множество сателлитов и мелких идейных ответвлений) Правыми и Левыми. Такая конфигурация сохранялась уже два столетия с лишком, зародившись накануне Революции в одной из версальских гостиных, где представители народа и сторонники короля образовали два клана, один слева от председателя собрания, а другой справа. Одних прельщали движение и люди, других — порядок и банки. Его Величество решил все перемешать, чтобы при власти осталась только его партия; выдвинув лозунг, что теперь Левых и Правых уже нет, он постановил, не моргнув глазом, что отныне имеют место одни лишь Правые.

Эта беспрецедентная ситуация явилась результатом немалых трудов. Наш Монарх с юности не терпел, чтобы ему противоречили, тому порукой его первые шаги на политическом поприще, когда он с наскока, врасплох овладел герцогством Нейи. Одержав победу, Наш Суверен предложил побежденному место заместителя, чтобы вернее заткнуть ему рот. Так он будет поступать и впоследствии, одного за другим сковывая своих противников по рукам и ногам, чтобы те не пытались брыкаться или сохранять нежелательный образ мысли. Продолжая повторять навязшее в зубах утверждение, что надо порвать с прошлым, в поступках своих он ориентировался на пример короля Ширака, некогда позволившего ему сделать первые шаги. Свергнутый правитель вспахал для него почву. Чтобы расчистить путь своим честолюбивым устремлениям, говаривал Ширак, надо перекусить хребты всем прочим. Что же еще оставалось делать Его Величеству, как не набивать чучела из своих трофеев, коли он жаждал, чтобы полотно его великой охоты вышло не хуже, чем шедевр короля Ширака?

Отродясь не изучавший трудов мсье Макиавелли, на коего основатель V Галльской династии Карл I, прозванный «Мсье де Голлем», ссылался постоянно и любил его почитывать на сон грядущий, Наш Громоподобный Суверен по дивному наитию усвоил изложенные там приемы управления державой старого образца. Итак, он стал действовать наподобие Цезаря Борджиа, ослабившего соперничающие партии римских сторонников Орсини и Колонна, переманивая к себе всех дворян, связанных с этими семействами, пока не завоевал их окончательно, прельщая в зависимости от ранга кого деньгами, кого должностями или земельными угодьями, пока их преданность былым покровителям не сошла на нет, всецело обратившись к его персоне.

Король Ширак и герцог Бордоский первыми пустили в ход эту стратегию оплаченной верности, раздергивая по ниточке хоть и союзные, но еще не попавшие в полную вассальную зависимость партии. Для этого они прикормили целую банду людишек с душой переметчиков, предложив им выгодные министерства. Робьен, герцог Амьенский, стал первым, кто бросился занимать предложенное кресло, невзирая на истеричные выкрики бывших соратников по партии; мало того, он стал рекрутировать других, и к нему вскоре присоединился Дуст, герцог Тулузский, затем Борлоо, герцог Валансьенский, весьма высокооплачиваемый адвокат по делам, связанным с собственностью, которому удалось сконструировать себе недурной социальный имидж благодаря добродушной физиономии и буйной шевелюре. Жирно подмазанная Правая партия замышлялась по образу и подобию насекомоядного растения, раскрывающего лепестки в форме челюстей для заглатывания мушек, привлеченных сильнейшим ароматом, источаемым убийцею. В этом аморфном, но впечатляющем союзе никто не кочевряжился, все маршировали в ногу. Быстро превратившись в боевую машину, партия такой и попала в руки Его Величества. Он ее увел у отцов-основателей, сманив посредством многолюдных сборищ с речами, музыкой и танцами, где особо приветствовались военные: обласканные, они воодушевлялись, воздевали руки, громовым ревом славили имя Его Величества и гордо вставали под его знамена, уповая на ответные щедрые воздаяния.

Почуяв силу благодаря деньгам и дисциплинированным когортам сплоченных вокруг его имени Правых, Наш Властелин, едва воссел на трон, пустил в ход другой рецепт мсье Макиавелли. В главе IX своего трактата, вскружившего столько голов, великий флорентиец предупреждал, что, хоть Государю приходится все время жить с одним и тем же народом, зато он волен возвышать или губить тех грандов, что его до сих пор окружали. От него зависит, будут ли они осыпаны его милостями или ввергнуты в опалу; получив власть, Наш Венценосец поспешил на другой же день после восшествия разжаловать многих, кромсая и перекраивая первую кучку полуизменников, успевших намозолить ему глаза. Так, герцог Амьенский был отослан назад в свою вотчину, то же произошло и с герцогом Тулузским, коего, кстати, и в Тулузе приветить не пожелали, так что ему пришлось самому подыскивать местечко, где преклонить зад.

Но Его Величеству и этого показалось мало. Теперь ему вздумалось лишить и так уже оставленную без штанов Левую партию того немногого, что в тех штанах ранее содержалось, выпотрошить ее и вусмерть обескровить. Для этого надлежало подольститься к самым слабым, падким на сладкое, разочарованным (списочек таковых нетрудно было заранее заготовить), да и подмешать их в правительство герцога де Сабле, где они образовали великолепную коллекцию «свадебных генералов», годных для выставления в одной витрине со всеми прочими, выбранными за благообразие, умеющими одеваться с иголочки, чисто умытыми, аккуратно причесанными и не забывающими радостно улыбаться своему везению. Конечно, проклятые газетчики тотчас обозвали их перебежчиками — этот средневековый ярлык, лишенный в данном случае изначального смысла: «Военный, который дезертирует, чтобы перейти во вражеский стан», ныне заменяют более обобщенным: «Тот, кто изменяет своему долгу». Правда, для этого надобно сначала иметь какой-либо долг — кроме денежного, разумеется. Именно подобное сомнение вызывал первый (по времени) перебежчик, один из членов правления той самой Левой, до этих пор пламенный ее сторонник, рьяно пустивший в ход шпагу против генерала барона де Веджиана перед миллионами его приверженцев — это было неслыханно жесткое публичное столкновение, и наш герой оборонял знамя Левых. Звали его Бессон.

По сему поводу уместна одна занимательная ремарка.

Если покопаться в генеалогии, мы обнаружим хороших и плохих Бессонов, не связанных никаким родством. Первые происходят из Шервудского леса, из той эпохи, когда саксы и норманны боролись между собой за вакантный трон Ричарда Львиное Сердце, плененного на Святой земле. «Бест сон» (Best son) означало «Лучший сын» — тот, кто вместе с «Лесным Робином» (Робин Гудом) боролся против ужасного узурпатора принца Джона (будущего Иоанна Безземельного).

Вот откуда явилось в мир большинство Бессонов.

Другая ветвь идет непосредственно от Ганелона, выдавшего горцам-баскам арьергард войска Карла Великого, после чего от этих воинов в Ронсевальском ущелье осталось одно мокрое место. Указанный Ганелон принял подобные меры ради кругленькой суммы в добротных золотых монетах. А какая связь с Бессонами, спросите вы? Непосредственная! Имя предателя с течением лет изменилось из-за того самого предательства. Поскольку «бесс» («baisse») означает «низость», то из Ганелона его переиначили в Бессона, сохранив от прежнего имени только окончание. Так возникла вторая ветвь.

Стало быть, наш Бессон принадлежал прямехонько к этой второй, а звали его Эрик.

Он сочинил едкий портретный очерк Его Величества, очень понравившийся Левым, к которым он примыкал, не афишируя того, был трудолюбив и замкнут, этакий счетовод с кислой кривоватой улыбочкой церковного сторожа. И надо же: вдруг распалился, обозвал Нашего Уважаемого Повелителя пуделем, который семенит по пятам за неким Бушем, что правит Америкой и носит имя «Джонни Уолкер», тот-де вчерашний алкоголик, теперь завязал, распевает псалмы, обожает войны и — из чистого благодушия — электрический стул. Но едва его брошюрку распродали, как мсье Бессон уже кусал себе до крови ногти. Он тотчас бросился к Его Величеству просить прощения, объясняя, что на столь зловредную выходку его толкнули «коварные товарищи», он был вынужден говорить ужасные вещи, которым сам ни секунды не верил. А затем быстренько собрал пожитки и в самый разгар битвы переметнулся в лагерь бывшего противника.

Мсье Бессон переменил личину с той же легкостью, с какой особой разновидности лягушки, сбросив кожу, поедают ее, поскольку она содержит нужные протеины, чтобы пленять блистательной живописностью обновленной раскраски; подобно сим земноводным, и он явился, вполне готовый к услугам, тем паче что в прежней семье его уже недолюбливали, над ним посмеивались. Вот он и примкнул к врагу, которого накануне бичевал, и, вместо того чтобы критиковать намерение Его Величества присоединить религиозные объединения интегристов к полиции во имя поддержания порядка в непокорных предместьях, принялся расхваливать этот план, восторгаясь потрясающей мощью предвидения; вскоре и Государь опубликовал наконец основополагающий тезис: «Религиозный дух и церковная практика способны привнести умиротворение и упорядоченность в свободное общество». Воистину эта мысль, что ни день, находит свое подтверждение, начиная от событий Варфоломеевской ночи и кончая набитыми взрывчаткой грузовиками нынешних багдадских смертников.

Итак, мсье Бессон стал первым, кто вывернул себя, как жилет, подкладкой наружу; он проложил колею, по которой резво устремились другие, движимые весьма сходными мотивами: возраст давал о себе знать, не было сил дожидаться, пока поднимутся поверженные Левые, им же теперь долго не видать почетных правительственных кресел, вот новые мотыльки и запорхали, словно к лампе, к притягательному свету и теплу власти, рискуя опалить лапки и крылья и, став бесполезными, попадать на пол. С тех пор как существует кулинария, к печи тотчас, чуть запахнет умело сваренной похлебкой, подбегают люди с котелками в руках, хлопочут, пританцовывают, но в выигрыше неизменно остается только повар.

Его Величество проделывал бреши в рядах противников, то выводя их из строя ласковым словцом, то маня блеском назначений. Именно тогда он задушил своими щедротами мсье Кушнера, чье достояние до сей поры оставляло желать лучшего. К этому дворянину прислушивались великие мира сего во всех концах света, ведь однажды не кто иной, как он, придумал десанты врачей, снабженных бинтами и рисом, туда, где случилось землетрясение, извержение вулкана, но главным образом — война, явление перманентное и всегда представляющее множество вариантов на выбор. Ему был предложен дворец Орсэ, о котором он давно мечтал, он ринулся туда, сияя улыбкой, и отныне везде демонстрировал, сколь он дружен с Нашим Предусмотрительным Сувереном. Во дворце на набережной Орсэ он оказался по праву, ибо обладал теми свойствами, какие, по мнению монарха, необходимы для придворного; этих добродетелей всего две: известность и статуя в музее Гревен. Граф д’Орсэ счел свое возвышение естественным: не сам ли он в юности опубликовал «Письмо современному Растиньяку»? Ну вот, спустя сорок лет современный Растиньяк ему ответил. И все дела.

Столь полновесный и зрелищный разгром нанес урон боевому задору половины населения, и так подточенному неблагоприятным направлением господствующей общественной мысли: многие совсем потерялись в такой неразберихе. Предводители Левой, по крайней мере те, что еще не предали, отметали перебежчиков взмахом руки, как мух от ломтиков ромштекса, готовых к запечению (45 минут в горячей духовке). Ведь в этой суете переметнулись многие, ну да мы еще посмотрим на них в деле, если таковое воспоследует. Что же касается мсье Бессона, ему посчастливилось принять участие в разгроме бывших соратников, пустив в их сторону целый брандер: толпу своих легко поддающихся переубеждению читателей. А вот граф д’Орсэ, тот и сам уже давно склонялся к выводам, близким позиции Нашего Монарха: штурвал переложен резко вправо, и граф болеет, пусть негромко, за команду «Джонни Уолкер Буш», забросавшую бомбами багдадского халифа, выбранного на роль Диавола во плоти из сотни других тиранов, и готовую за следующие полвека подпалить добрую половину режимов Востока.

Меж тем над Палатою сгущались тучи. Народ собирался объявить своих избранников, и Его Величество подготовил сокрушительное великанское большинство, послушное его воле. Теперь баста! Но до решающего голосования, которое закрепило победу Нашего Героического Повелителя, непокорные министры позволяли себе трепаться на публике, нарушая подобающее им молчание. Несколькими десятилетиями ранее король Помпиду предупреждал молодого шевалье Ширака, начинавшего в ведомстве Занятости (где под тем же именем основал национальное агентство для поддержки безработных): «Только не возомните себя министром!» Старый король был прав. Но министры наших дней, которых герцог де Сабле подраспустил, возомнили себя министрами. Они даже осмеливались выступать без разрешения двора, импровизировали, несли отсебятину вместо того, чтобы оглашать тексты, спущенные им для этой надобности кардиналом де Геаном. Кое-кто докатился до выбалтывания сведений о непопулярных мерах, планы которых тишком стряпались в кулуарах и не предназначались к разглашению до переизбрания Палаты и апофеоза располневшей, отныне всемогущей имперской партии. Первой осечкой мы были обязаны некоему мсье Верту: знать его никто не знал, но именно ему поручалось сводить концы с концами в бюджете. Ледяным тоном факельщика из похоронного бюро он объявил, что Его Величество не сможет осуществить свои щедрые обещания сократить налоги, взимаемые с недавних собственников. Он тотчас получил нагоняй от Нашего Рассерженного Властелина: «Браво! Вот так и плодят недовольных! Ты сморозил дерьмовую чушь, наложить сверху вторую я тебе не дам!» Надо признать, среди своих Его Величество охотно прибегал к сильным и свежим выражениям!

А затем настал черед герцога Валансьенского, того самого мсье Борлоо с похожей на петушиный хвост шевелюрой, который обретался в Финансовом ведомстве, не любил рано вставать, даже под вечер имел вид человека, не вполне проснувшегося, но взирал окрест как бы с насмешкой. Сей неосторожный в своей речи по недомыслию упомянул о налоге, затрагивающем и толстые, и тощие кошельки, причем первые еще более распухнут за счет вторых, но называться все это будет «дальнейшим обогащением страны». Это также вызвало у Нашего Венценосца сильнейший и, как мы с вами понимаем, вполне оправданный приступ ярости.

Ну да, в первое же послевыборное воскресенье, когда стал известен точный состав Палаты, выяснилось, что не всех Левых порезали в окрошку: взамен улепетнувших командиров набежало немало нижних чинов, а главное — подданные отказали Его Величеству во всей полноте прав и власти. Не то чтобы Имперская партия вышла из схватки исхудавшей, до этого было далеко, но она предстала все же не столь упитанной, как предусматривалось, а потому победители имели жалковатый вид побежденных. Если герцог де Сабле сохранял свой удел, то с герцогом Бордоским все обстояло куда хуже: вытряхнутый, словно из собственных штанов, из кресла правителя в городе, каковой он только что облагодетельствовал великолепным трамваем, он, пыхтя и утирая слезу, с челом, изборожденным заботами, тотчас подал прошение об отставке, что наделало немало шума и лишило равновесия только что укомплектованное правительство, так что понадобилось все латать на скорую руку.

Его Величество продлил полномочия бесцветного герцога де Сабле и воспользовался этим поводом, чтобы наказать болтливого мсье де Валансьена. Если верить ехидным слушкам, из-за его речей о непопулярном налоге Имперская партия потеряла в Палате шестьдесят кресел. Его отлучили от Финансового ведомства, где, по его собственным словам, ему очень нравилось, и он оказался в конечном счете в большущем министерстве, специально задуманном ради покойного герцога Бордоского, каковой из быстроногого сыскаря по якобы экологическим материям превратился в обезножевшего доходягу. Затем Его Величество раздул это новое правительство герцога де Сабле, добавив туда, как он выразился, «компетентных людей». Компетентность стала тем словом, что послужило для уловления наиболее видных представителей Левой партии, которая оказалась еще недостаточно растоптанной и вместо того, чтобы угодить в один из заботливо подготовленных каменных мешков, захватила немало кресел в Палате, что позволило ей изрядно досаждать победителям. И вот на графа Копе возложили неприятную задачу собрать под свое крыло (чтобы не сказать— в клетку) депутатов Имперской партии, которые брюзжали, чувствуя, что Его Величество ими пренебрегает. «Ну что это такое, — роптали они, — разве среди нас мало компетентных? Неужели они все — только у самых отъявленных наших противников? Разве нельзя быть одновременно верным и компетентным?» Граф Копе их успокаивал, не столько сладкими словесами, сколько приказами: сам будучи разновидностью внутреннего перебежчика, он знал толк в вопросах мобильной верности, в мелких нуждах минувших герцогов и принцев, коим он поочередно льстил, пока не пробрался в круг приближенных Нашего Победоносного Императора. А теперь еще и поговаривал, что, будучи младше последнего на целых десять лет, сможет в нужный момент быстрее других выскочить вперед. Эта похвальба раздражала всех во Дворце; ветрогона терпели пока, но рассчитывали вскоре от него избавиться.

Итак, Его Величество вместо герцога де Сабле опять по собственному разумению составил второе правительство, подобное хорошему коктейлю, набрав туда персонажей всех мастей, притом с неизбежным грузом перебежчиков, заставлявшим ворчать его собственное воинство, однако на замену наказанному герцогу де Валансьену Повелитель назначил ведать финансами маркизу де Ла Гард, объяснив, что хотя к политическому миру она ни малейшего касательства не имеет, но зато долгое время жонглировала международными средствами.

Наш Энергический Владыка оценил мужскую волевую повадку маркизы, ее манеру начинять французские фразы английскими словечками, ее былые подвиги в синхронном плавании, горячую приверженность к утренним пробежкам, да сверх всего этого — что она, как говорили, появлялась на обложке «Файнэншл таймс» во времена, когда водила — с лонжей или за узду — целый эскадрон дрессированных адвокатов… И где — в Чикаго, в Чикаго! В мифическом Чикаго телесериалов, которыми Его Величество был перекормлен с юных лет! Чикаго браунингов, подпольных винокурен и автоматов с круглыми, будто пачки камамбера, магазинами, Чикаго Аль Капоне и Элиота Несса, — тот же пороховой привкус угадывался и в крови маркизы де Ла Гард. Она хорошо смотрелась в новостных программах: смуглая, словно только что с курорта, короткие седоватые волосы, жесткие, словно проволока, дорогой шарф, небрежно накинутый на шею, белозубая, вполне голливудская улыбка. Короче, она являлась превосходной иллюстрацией вопиющего индивидуализма в духе идей победившего направления — до всех его экстравагантностей включительно. «Вы хотите прилично зарабатывать? — вопрошала она. — Делайте, как я: работайте. Еще и еще! Хватит думать — действуйте!» Она подозревала, что в каждом забастовщике угнездился лентяй, и была абсолютно безжалостна: не могла понять, каким образом малое число счастливчиков, которым удается работать больше, может запросто лишить работы тысячи других. Конечно, чтобы проверить справедливость последнего утверждения, достаточно взглянуть на соседние королевства, где трудились меньше, зато почти поголовно, и такие страны, как Норвегия, Швейцария, Дания, Голландия, Швеция, от этого только богатели. Впрочем, даже если бы кто-нибудь продемонстрировал ей в цифрах подобную наглую истину, наша маркиза и глазом бы не моргнула, осталась бы при своем. Она все твердила, что работа — радость, с высокой трибуны разнесла в пух и прах написанную в 1880 году книжонку мсье Поля Лафарга «Право на лень», прочитав только название, которое привело ее в ужас, но не взяв в толк, что автор там восторгался нарождающейся механизацией труда и быта: благодаря новым приборам, надеялся он, восьмилетним детям не придется вкалывать по тринадцать часов в день; все это так, заметим в скобках, но мсье Лафарг не предвидел ни чаплинских «Новых времен», ни заводов мсье Форда, ни тех инженеров, спецов по автомобилям, которых так изнуряли новые рабочие ритмы, что они вешались в раздевалках ситроеновских цехов.

Однажды маркиза прибыла с Северного вокзала, совершенно выбитая из колеи. Что случилось? Ее взволновала участь провинциальных жителей, что толкутся в стареньких переполненных вагонах, грязноватых и небезопасных? Нет. Это было не по ее части. Она рыдала о скорбном жребии миллионеров, вынужденных переселяться в Лондон и Брюссель, чтобы убежать от налогов: они с такими мрачно-патриотическими физиономиями входили в вагоны фирменных скоростных поездов! Маркиза де Ла Гард решила поближе приглядеться к жизни действительной, а нет бы вспомнить нашего столь почитаемого нобелевского лауреата мсье Камю, который некогда внушал ей, что «истина раба стоит больше, нежели ложь его хозяина». Но чтобы понять мсье Камю, маркизе пришлось бы заменить в груди инкассаторскую сумку сердечной и одолеть близорукость хотя бы одного глаза (на то ведь есть очки!). Но ей ни к чему. Спустя два дня после того, как она перебралась в Берсийский дворец, Его Величество приветствовал ее такими словами: «Лучшей кандидатуры на этот пост и не придумаешь: она побьет все рекорды!» Мы не сразу поняли, о каких рекордах шла речь.