Хроники незабытых дней

Как всё начиналось

Хотите узнать, почему я с младых ногтей рвался к райским кущам Гоа и как, наконец, удалось туда добраться? Нет? Тогда отложите эту книжку и возьмите какую-нибудь другую, не обижусь. Попытайтесь осилить известную трилогию И. Гончарова, в которой ровным счётом ничего не происходит, а если, после прочитанного, интерес к жизни не исчезнет, просмотрите по диагонали мой опус. Клянусь, он покажется веселее.

История эта интересная и длинная и поэтому придётся начать с самого начала, то есть с рахитичного детства. Иначе нельзя, ибо желание увидеть Гоа зародилось слякотной осенью 45-го года, когда мне было шесть лет и вместе с родителями и бабушкой Аней мы проживали в комнатушке в одном из останкинских бараков. Времена были тяжёлые, впрочем, когда у нас жилось легко? Не зря же матушка-Русь частенько рифмуется со словом грусть, есть от чего взгрустнуть.

Тут в самый раз остановиться и предупредить читателя, что нить повествования в дальнейшем будет прерываться сопутствующими рассуждениями и, не побоюсь этого слова, аллюзиями. Как вы успели подсчитать — мне за семьдесят. Согласен, хорошие люди так долго не живут, уже немало ровесников находятся по ту сторону добра и зла, «Одних забрала пуля, других убил ром», сказал бы любимый герой детства Долговязый Джон Сильвер, а я всё еще выделываю кренделя. В душе каждый считает себя неповторимым и непохожим, но льщу себя мыслью, что я действительно такой. Судите сами — в нежном возрасте не занимался онанизмом, в юности не писал стихов, а, выйдя на пенсию, вместо того, чтобы, как положено незамедлительно испустить дух, занялся живописью. Особо не напрягаясь, создал десятка три шедевров, среди которых эпохальное полотно на библейскую тему — «Купающаяся Сусанна и простатитные старцы» особенно нравилось гостям. Поскольку жена (добрейшая Ирина Васильевна) не смогла оценить Сусанну по достоинству, картину пришлось подарить одному старому холостяку, хорошо разбирающемуся в женской анатомии.

Однако, хватит бахвальства, пора вернуться к босоногому детству, как говорится, припасть к истокам. До самой школы друзей у меня не было. Откуда им взяться, если из кровати меня извлекали, только чтобы помыть в тазу или отвезти в поликлинику на рентген и сдачу анализов. Друзей и игрушки заменяли книги. По вечерам мне по очереди читали родители, а днем — бабушка Аня, у которой и без того забот хватало. Чтобы отвязаться, она сделала мудрый ход — обучила меня азбуке, после чего я надолго затих. Большую часть дня сидел с книжкой в руках на горшке в узком пространстве между печкой и самодельным деревянным сундуком, служившим кроватью для бабушки. Не думайте, что я с детства был безнадёжным засранцем. Просто читать лёжа весь день было неудобно, а единственный стол был придвинут к окну, из которого постоянно сквозило. Вот так, сидя на горшке, в связанных мамой из трофейной бязи рейтузах, и, укутанный ватным одеялом, впервые самостоятельно прочитал, точнее, проглотил книгу с заманчивым названием «Остров сокровищ». Любимыми героями почему-то стали пираты Билли Бонс с одноногим Сильвером, а не доктор Ливси и Джим Хокинс. Как видите, я сызмальства симпатизировал людям преступавшим закон и порядок. Кроме захватывающих хитросплетений сюжета, воображение поразили географические названия, звучавшие волшебными заклинаниями — Мадагаскар, Суринам, Малабар. Слова мерцали зеленоватым цветом, их можно было произносить по слогам — Су — ри — нам, Ма — ла-бар и даже напевать. Но одно название — Гоа, казавшееся желтым, круглым и сладким как леденец полюбилось больше всего. В тот год бабушка подрабатывала донорством. В день, когда она ездила в центр переливания крови, на столе появлялась очередная бутылка вонючего рыбьего жира, а для компенсации моих страданий, железная коробочка с надписью «Ландрины». Вкус леденцов, почему-то именно желтых, хотя там были еще красные и зеленые, ассоциируются со словом «Гоа» до сих пор.

Надо сказать, что до прочтения романа, я находился в сомнениях относительно своего будущего.

Космонавтов еще не было, карьера пожарного по каким-то причинам не привлекала, а вот стать боевым лётчиком и громить фашистов очень хотелось. Я любил рисовать наш «ястребок», идущий на таран с немецким «Фокке-Вульфом» или уничтожающий трассирующим огнем «раму» — разведывательный самолёт с двумя фюзеляжами. По словам отца в окопах эту «раму» ненавидели больше всего, вслед за её полётом, как правило, следовали массированные бомбёжки. После прочтения «Острова» все сомнения отпали — стану пиратом.

В разыгравшихся фантазиях, усиленных высокой температурой, я совершал героические подвиги. Вместе с шайкой Ингленда, брал на абордаж корабль вице-короля Индии и хоронил Флинта в таинственной Саванне. Как выглядит море, уже знал — мы с бабушкой дважды ходили на цветной фильм «Багдадский вор», а вот как одеваются джентльмены удачи, представлял себе плохо. Старая растрёпанная книжка была без иллюстраций, поэтому в мечтах видел себя стоящим у штурвала парусника в сапогах и галифе.

Широко расставив ноги, я всматриваюсь в морскую даль, крепкая спина в белой рубашке перекрещена подтяжками, на мощных волосатых руках татуировки: «Удачи» или «Благослови Господь короля Георга». Образ был явно срисован с отца, за исключением татуировок, конечно. Припоминаю, в комнату проникает мутный рассвет, из чёрной тарелки репродуктора доносятся, приглушенные звуки гимна. Отец, склонившись над тазом, стоящим на табурете, бреется опасной бритвой, ловя отражение в маленьком зеркальце на стене. Позавидовав ловким уверенным движениям его рук, засыпаю, вновь уносясь в мечтах к берегам Гоа, туда, где якоря плавятся от жары, и только ром спасает отважных моряков, только ром. Таинственный напиток по вкусу представлялся освежающим лимонадом с лопающимися на языке пузырьками, которым однажды угостил меня отец. Из коридора доносится шипение примусов, за фанерной стеной, оклеенной полосатыми обоями ссорятся соседи, а мне слышится шорох морского прибоя и крики пиратов штурмующих блокгауз.

С планами на будущее естественно поделился с ближайшим доверенным лицом — бабушкой Аней. — Ишь, Аника-воин, чего удумал, — не то восхитилась, не то возмутилась та, — что же ты, людей грабить будешь? Грабить не хотелось, но из упрямства, ответил, что буду, добавив, что стану самым грозным пиратом, хотя сам в это верил плохо. — Не хвались, едучи на рать, — усмехнулась бабушка и вышла в коридор разжигать примус. Я знал, как заканчивается присказка, хотя произносить такие слова при мне ей было запрещено. Оставшись один, принялся без помех ковырять в носу и размышлять, был ли таинственный Аника-воин пиратом и носил ли он галифе.

В школу пошел в подмосковном Томилино, где родители сняли комнату с терраской. Перебрались туда из Останкино, поскольку мне и народившемуся братику Вите врачи рекомендовали чистый сосновый воздух. Переезд за город вместо увлекательного путешествия превратился в тяжелое испытание, оставившее в памяти болезненные шрамы, так и не исчезнувшие в тумане времени. Ехали с мамой и бабушкой, сидя на чемоданах в душно-вонючем, исходившем детским криком вагоне электрички. Война закончилась год назад и вся страна усиленно рожала как будто пытаясь восполнить, в сущности невосполнимые человеческие потери. Всю дорогу на руках у мамы непрерывно плакал, запелёнутый в кокон, обычно спокойный братик. Но не жаркий, шумный и суетливый бедлам стал причиной душевного потрясения. Мимо нас, позвякивая медалями на потерявших цвет гимнастерках, беспрерывной чередой тащились на костылях или катились на самодельных деревянных колясках инвалиды, демонстрировавшие свои изуродованные тела. Одни, взывая к жалости, униженно христорадничали, или распевали куплеты, типа «я был батальонный разведчик, а он — писаришка штабной…» другие, обдав перегаром, сорванными голосами настойчиво требовали милостыню, тыча в лицо страшными культями. Чудовищный и беспощадный по своему откровению парад человеческих обрубков ещё не раз повторялся в ночных кошмарах.

В Томилино я пошёл на поправку и с тех пор отношусь к соснам и елям с благодарным почтением.

Не успел вгрызться в гранит школьной науки, как узнал неприятную новость — оказалось, что я еврей, и это очень плохо. Они, то есть мы, во-первых, распяли какого-то Христа, во-вторых, жадные, а в третьих любим «кугочку» и «бгынзу». Курицу мне есть уже доводилось, а что такое брынза — не знал. Признаюсь, до сих пор настораживаюсь, когда слышу это слово.

В общем, я оказался «жид — по веревочке бежит».

В классе училось человек сорок, из них примерно пять с фамилиями на «ман», но мне доставалось больше всех, поскольку выглядел самым хилым, даже на фоне тощего, перенёсшего войну поколения. Видимо поэтому школу не любил, первых учителей, к стыду своему почти не помню, а единственным светлым эпизодом тех лет считаю вступление в пионеры.

Но даже этот праздничный день, когда я клятвенно и искренне обещал, биться «за дело Ленина — Сталина», не жалея живота своего, был отравлен вопиющей несправедливостью — в пионеры также приняли моих мучителей, людей такой высокой чести, на мой взгляд, недостойных. Но, пожалуй, хватит о грустном.

В первых классах страсть к путешествиям и приключениям несколько приутихла, мечты о Южных морях растворились в житейских реалиях, хотя время от времени я водил пальцем по географической карте мира, отыскивая Индию или Мадагаскар, но Гоа так и не нашёл.

Со временем появились другие идеалы, иные кумиры. Я попеременно видел себя то Павкой Корчагиным, то Смоком Белью, а порой и тем и другим одновременно. Чуть позже зачитывался «Оводом». Слава Богу, никогда не мечтал о славе Павлика Морозова, подвигом которого настойчиво заставляли восхищаться учителя. Много лет спустя услышал байку, не знаю, можно ли ей верить. Когда вождю изложили историю с пионером Морозовым, Друг детей поморщился и, попыхивая трубкой, набитой «Герцеговиной Флор», вынес свой приговор: «Гнида, ваш Павлик. Ну да ладно, делайте из него героя».

Сейчас, глядя вниз с седой вершины восьмого десятка, понимаю, каким хреновым было раннее детство, а тогда жизнь воспринималась такой какой она была, и я не задумывался, хороша она или плоха. Справедливости ради добавлю — многие ровесники, потерявшие на войне отцов, детства вообще не видели.