Хроники незабытых дней

Чёрная метка

Чёрную метку, а в сущности пригласительный билет на казнь, получил в феврале, но не буду забегать вперёд, расскажу всё по порядку. В зимние каникулы по школам и училищам города, как всегда, прошла волна предпраздничных вечеров. Состоялся такой вечер и у нас, и завуч Герма, сокращенно от гермафродит (она коротко стриглась, говорила как мужик басом, но почему-то носила юбку), следуя народной мудрости — нет строже монаха, чем бывший чёрт — назначила меня ответственным за порядок.

Среди шпаны школьного масштаба я ещё пользовался некоторым уважением, хотя всё чаще ловил презрительные, а порой враждебные взгляды бывших товарищей по оружию. По своему они были правы, я и сам не люблю ренегатов.

Не помню точно, что произошло на вечере, но пришлось сцепиться с подвыпившим пацаном с улицы по кличке Чибис. Тщедушный и нагловатый он, что называется, сам нарвался. В общем, надавал ему по ушам, выставил за дверь школы, и на обычные в таких случаях обещания встретиться в другом месте и горько пожалеть о содеянном не обратил внимания.

Через несколько дней с трудом прорвавшись на танцы в педучилище, возле раздевалки неожиданно увидел пару нечистых — Олега Коробова, недавно вернувшегося из колонии (в школе он так и не восстановился), и Чибиса. Короб — руки в карманах, в чёрном наглухо застёгнутом пальто и надвинутой на глаза кепке, гляделся как типичный образчик уголовной напыщенности, а узкоплечий, весь расхристанный Чибис в ватнике нараспашку и в валенках с отворотами напоминал драчливого колхозного тракториста.

Завидев меня, оба прекратили разговор, нехорошо глядя в мою сторону. В зале они не появлялись. Уходя, увидел парочку вновь, но уже в окружении нескольких незнакомых парней зверской наружности, шаривших цепкими глазами по толпе выходящих.

Проскочить удалось незаметно, надев своё приметное пальто уже на улице. Отлавливали явно меня и не с целью пожелать спокойной ночи. Стало тревожно, альянс двух личных недругов ничего хорошего не сулил.

До конца каникул на танцы не ходил, сидел в своей комнате, читая книги. Бабушка подозрительно комментировала на кухне: — Ишь, франт коровьи ноги, дома кукует. Небось опять где-то набедокурил.

Вскоре, возвращаясь вечером с тренировки, у самого подъезда столкнулся с парнями с вурдалачьими лицами. Те, молча расступились, пропустив меня, но насторожило брошенное кем-то слово: «Этот». Встреча была явно не случайной, и я серьёзно струхнул.

Вица-мариец, единственный, оставшийся из прошлой жизни союзник, поговорив со своими, хмуро сообщил, что пасут меня ребята из Чебоксар, и дело тут не только в Чибисе. В душу стала забираться тоска, тоска и сожаление об утраченном покровительстве всесильного Белика. Он бы уладил все вопросы одним своим словом.

Неприятность случилась, как всегда со мной, в субботу. Несколько дней над городом бушевала пурга, затем распогодилось, выглянуло холодное зимнее солнце, и я в прекрасном настроении направился на лыжные соревнования. От занятий в школе участников гонки освободили, как тут не радоваться. Отдышавшись после дистанции, не спеша чистил от снега лыжи, когда незнакомый мальчонка сунул мне в руку бумажку и, пробормотав на одном выдохе: «пацаны велят, шоб приходил», тут же смылся. Я тупо уставился на листок — пригласительный билет на завтрашний вечер художественной самодеятельности в лесном техникуме, после концерта — танцы. Лесной техникум — территория чужая, там правят «вокзальные». Место опасное. Своих на вечере не будет, да и своих-то не осталось. Не пойти нельзя, иначе весь город узнает, что я сдрейфил. Деваться некуда, пора идти на поклон к Белику.

Прямо с соревнования, с лыжами на плече и бутылкой портвейна в кармане (жалкая компенсация за отступничество) направился в «Каноссу». Условным стуком забарабанил в знакомую, обитую войлоком дверь. На крыльцо вышел Стас и уставился сквозь меня. Был он весь серый и мятый, наверное, с похмелья, с глазами пустыми без зрачков, как у персонажей на полотнах Модильяни. В дом не впустил, переступая босыми ногами на заснеженном крыльце, молча выслушал мои сбивчивые объяснения и бесцветным голосом, вынес приговор: — Кличут на толковищу? Стало быть, не в цвет попал ты с Чибисом. Топай, вариантов нет.

Аудиенция закончилась, дверь закрылась, и я остался на ступеньках один, рассматривая следы босых ног на подтаявшем снегу. Сдал меня Белик, а скорее всего сам бакланьё натравил. Вот она, расплата за предательство, говорили же мне: «Входи — бойся, выходи — оглядывайся».

На следующий вечер, когда я, увязая в свеженаметённых сугробах, добрался до здания техникума, самодеятельный концерт был в полном разгаре. Из ярко освещенных окон актового зала доносилось заунывное хоровое пение. Исполнялась знакомая с детских лет песня о Щорсе. Отец говорил, что я пел её на руках у мамы, провожая его на фронт. Сейчас, когда хор с упоением выводил «… голова обвязана, кровь на рукаве, след кровавый стелется по сырой траве», впервые вдумался в смысл этих слов, и песня показалась зловещим пророчеством. У входа бурлила разноголосая нетрезвая толпа жаждущих прорваться на танцы. Когда размахивая пригласительным билетом, пробился вперёд, двери под напором тел распахнулись, и людской поток внёс меня в здание. Дежурные, с матом вытолкав прорвавшихся обратно, намертво забаррикадировали подъезд и поспешили на концерт.

Фойе почти опустело, однако меня ждали. В середине зала, сбившись в кружок, осталась компания парней — те же трое залётных и Чибис, а в центре группы маячила сутулая спина Короба. Угрюмые и настороженные лица, руки в карманах. Помните, как казак в «Пропавшей грамоте», увидев рожи, ждущие его у костра, подумал «… в другое время, бог знает чего бы не дал, лишь бы уклониться от этого знакомства». Лучше Гоголя не скажешь, но именно такие мысли пришли в голову, когда разглядел комиссию по встрече.

По спине, как в детские годы, пробежал озноб предательской паники. На непослушных ногах, но с недовольным видом человека, оторванного от важных дел, вплотную подошёл к компании и, игнорируя остальных, нахраписто поинтересовался у Олега, кому я срочно понадобился. Чебоксарские, лениво мазнув по мне равнодушными глазами, уставились в разные стороны, словно три головы сытого дракона. Где-то за их спинами мельтешило красное от водки и злобы лицо Чибиса. Как того требовал этикет, мы с Коробом некоторое время осторожно стращали друг друга, используя рифмованную матершину в различных её сплетениях и вариантах, в результате чего, выяснилась официальная предъява — я не по делу избил малолетку (Чибис оказался на год младше), за что и должен ответить. Сейчас мы вдвоем с невинно пострадавшим проследуем в туалет, где покалякаем один на один. Обвинение было явно фуфловое, однако на душе полегчало. Ну, набьем друг другу лица, глядишь, на этом и закончим. В крайнем случае, поддамся, чтобы все были довольны.

Внезапно чужие парни оживились, двое схватили меня за руки, третий, быстро обшарив карманы пальто и пиджака, вытащил складной нож и передал его Олегу. Я потребовал обыскать Чибиса. — Уже обшмонали, чистый он, — глумливо заверил Короб, — или мне не веришь? Сказать «не верю» — значило нанести смертельное оскорбление, и пришлось смириться. В ту же секунду меня развернули и, слегка подтолкнув в спину, направили в сторону длиннющего, ярко освещённого коридора, в конце которого располагался туалет.

Голая подстава, вот она, хвалёная воровская справедливость, грош цена блатному кодексу чести! Тут-то и охватил меня настоящий страх, не детская боязнь грядущей физической боли, а липкий, парализующий волю, первобытный ужас живого существа в предчувствии гибели. Без единой мысли, словно лунатик, бредущий из ниоткуда в никуда, двинулся по указанному маршруту. Чёртов малолетка, шагал сзади, наступая на пятки и надсадно дыша в шею, свистящим шёпотом обещал изрезать меня на ремни. Где-то вычитанное высокопарное выражение «запах смерти» обрело реальное воплощение в зловонии сортирной хлорки, пропитавшей пол и стены бесконечной кишки коридора.

Угрозы, доходившие до сознания, как через подушку, наконец вернули к действительности. Я судорожно пытался припомнить приёмы боевого самбо против ножа. Ничего путного в голову не пришло, но неожиданно в правом кармане пальто нащупалась английская булавка. Не вынимая руку из кармана, разогнул её и решил — только войдём в туалет, воткну остриё в ненавистное лицо infante terrible и дам дёру. Обратно нельзя, выход заблокирован компанией Короба, но впереди в торце коридора чёрным провалом зияло широкое окно, в которое царапалась засыпанная снегом еловая лапа, Выбью стекло, нырну в сугроб, а там — через забор и дворами до дома. План, конечно, слабоват, но времени на иные придумки не оставалось, того и гляди ударит финкой. Я почти физически ощущал пронзительную боль в шее.

Не зря друзья считали меня везунчиком. «Фарт за деньги не купишь» — говаривал Белик. Едва дошагали до туалета, как дверь изнутри рывком отворилась, и в пролёте возникла громоздкая фигура в чёрном свитере. Мужик радостно облапил меня и, обдав сивушным ароматом, заорал: — Малой! Ты-то мне и нужен! Имя спасителя давно стёрлось в памяти, но бугристое, густо побитое оспой лицо, цветом и фактурой напоминавшее вареный кукурузный початок и сейчас стоит перед глазами. Не рискнул бы назвать его красавцем, однако в тот момент показалось, что не видел лика прекрасней. Знал о нём немногое. В прошлом неплохой боксёр, он, как водится, не выдержав бремени славы, начал пить, отметился на зоне и в последнее время тёрся с «заводскими». Не из блатных, но дядя уважаемый. В последнюю зиму он частенько появлялся в нашем дворе с просьбой вызвать жившую в соседнем подъезде, молодую татарку, преподавательницу физкультуры в пединституте. К счастью, именно сейчас ему приспичило увидеться с дамой сердца и мне выпала честь сообщить ей благую весть. Моего согласия он, конечно, не спрашивал, да и не нужно было, я бы отправился за дамой, даже если её охранял Шурале[3].

Излучая взаимную радость, мы в обнимку прошествовали по коридору к раздевалке мимо оторопевшего Короба со товарищи. За нами, немного приотстав, угрюмо плёлся Чибис, но кто посмеет тронуть меня в присутствии столь значимой персоны? Между тем фойе быстро наполнялось людьми. Измученные концертом зрители сноровисто выносили из актового зала ряды стульев, расчищая пол для долгожданных танцев, девицы прихорашивались у единственного зеркала, из репродуктора гремела «Кукарача». Окружавшему миру не было дела до меня, моих радостей и печалей, жизнь продолжалась. Нервная дрожь в мускулах прошла, напряжение спало, уступив место полуистеричному веселью.

К сожалению, быстро покинуть здание не удалось. Уже на выходе бывшего чемпиона окружили поклонники и, не помню каким образом, мы очутились в буфете. Пиво, естественно, закончилось, но у нескольких почитателей нашлось по бутылке заныканного в карманах портвейна, и время пролетело в приятных воспоминаниях. Ёрзая на стуле, как на горячей сковороде, я несколько раз порывался уйти, но под выразительным взглядом патрона затихал.

Когда, наконец, спустились вниз, танцульки заканчивались, звучал традиционный «Севастопольский вальс» и разгорячённый народ, получив пальто, валил на улицу. Уже в дверях пришлось остановиться, навстречу людскому потоку, тяжело дыша, пробирались несколько парней, волоча по ступенькам что-то тяжёлое. Образовалась давка, взвизгнула женщина, нагловатый голос сзади озабоченно вопрошал: «Кого замочили? Не нашего?» Толпа расступилась, безжизненное тело опустили на затоптанный линолиум пола.

Человек лежал на боку спиной к нам, неловко подвернув руку. Из спины, под правой лопаткой торчал кончик ножовки, обмотанный изоляционной лентой.

Кто-то из толпы вырвал из тела заточку, и из узкого разреза слабым фонтанчиком запульсировала кровь.

Она тонкой струйкой стекала на пол, образуя маленькую лужицу в свете ламп, казавшуюся чёрной. Мне не надо было заглядывать в бледное лицо лежащего, чтобы опознать Вальку Хвоща. Третьего пальто цвета крем-брюле в городе не было.

Хвощёв провел в больнице больше месяца, но выжил. Я забросил тренировки и вплоть до весенних экзаменов старался не появляться на улице по вече рам, впрочем, попытки свести счёты больше не повторялись. На следующий день после выпускного бала сел в поезд и отправился в Москву. Впереди, маня тысячами огней и пугая неизвестностью, бурлил человеческими страстями громадный, никогда не спящий город, который не раз будет жестко ставить меня перед важным выбором, а порой исподволь проверять на моральную вшивость. Хотя отъезд больше походил на бегство, настроение было боевое.

Сидя у окна, смотрел на проносящиеся мимо лесные пейзажи, и под стук колёс повторял про себя строки Безумного Эдгара.

Кстати, в те годы Э. По был изъят из библиотек, как «реакционный романтик и буржуазный разложившийся мистик», и томик его стихов попал ко мне случайно.

Не буду в угоду канонам сюжета и литературному письму утверждать, что в последние школьные годы мечтал о Гоа. Если и грезил о чём-то, то о женщинах. Романтические фантазии были вытеснены сиюминутной жестокостью бытия, но вероятно надежда увидеть Южные моря всё же теплилась где-то в глубинах подсознания.

Думается, пора поставить точку в хронике школьных событий, однако прежде, чем приступить к рассказу о первой и долгожданной встрече с роскошью индийских тропиков добавлю несколько слов о последнем визите в заснеженную Йошкар-Олу. Вернулся через четырнадцать лет, будучи взрослым женатым человеком, уже научившимся не подменять реальность фантазиями. Прилетел всего на два дня в свирепые декабрьские морозы, как раз на Николу Зимнего. Живя в изнеженной столице и разъезжая в автомобиле, давно перестал одеваться по-зимнему и по Йошкар-Оле пришлось скакать козлом в легкомысленном пальтишке и лёгких мокасинах. Не могу сказать, что замучила ностальгия, просто после прочтения книг И. Солоухина и увлекательных трудов П. Флоренского я заинтересовался иконописью и даже стал азартно собирать старые доски. Начало коллекции положили несколько семейных икон, хранившихся у маминых родственников в Калуге. В город моей юности привело желание взглянуть на малоизвестную чудотворную икону Царевококшайской Божьей Матери и заодно спросить Стаса Белика, кто же заказал меня гангстерам из славного города Чебоксары и почему несчастного Хвоща, спутав со мной, пырнули под правую лопатку. Промахнулись или не хотели убивать? Тогда почему не шилом в задницу? Город изменился, оброс новыми зданиями. Сталинский ампир уступил место аскетичному хрущевскому модерну. Исправно работало освещение, но улицы, как и прежде, утопали в снежных сугробах — дворники не спешили с уборкой.

Остановился в только что отстроенной гостинице, стоящей рядом с нашим старым домом. Без особого труда вселился в люкс, отвоевав номер у мелкого партийного функционера из Сернура. Мне иначе нельзя — столичная штучка, член Союза журналистов. Как говорили в Одессе — «лопни, но держи фасон».

Первым делом навестил родную школу, попил чаю с бывшим физиком, ставшим директором, расцеловался с дряхленькой учительницей литературы, после чего вдруг стало жалко себя, бедных учителей и вообще весь мир. Не возвращайся туда, где был счастлив, сказано кем-то из мудрых.

В церкви случился облом. Чудотворную икону перевезли в какую-то дальнюю деревню. И правильно сделали, религия есть опиум для трудового советского народа, нам бы водки побольше. Воспрял духом только вечером, отыскав в покосившемся бараке располневшего Вицу-марийца. Мы торжественно напились в старом деревянном ресторане «Онар», где в неряшливой, неумело раскрашенной тётке официантке с трудом опознал первую школьную красавицу из параллельного класса. От Вицы узнал безрадостные новости. Не буду перечислять имена всех павших героев, скажу только об упомянутых в «Хрониках».

Белик исчез из города лет десять назад, скоморох Пеца опять в тюрьме, Зюзя погиб в лагере, Тараска женат, потихоньку спивается. С удовольствием посудачили об Олеге Коробове, который женился на учительнице десятью годами старше, воспитывал двух дочерей и преподавал рисование в начальных классах какой-то школы на окраине города. А ведь какие надежды подавал, мог бы стать вором «в рамке». Sic transit gloria mundi! Было забавно смотреть на постаревшее, с неизменной чёлкой и заметно проступившими угорскими скулами, лицо Вицы и слушать его жалобы на жизнь.

После второй отсидки Вица «завязал», влился в ряды пролетариата и теперь рулил таксистом. Работа хлебная, да вот беда, за год его уже дважды грабили. Нет уважения к авторитетам, не стало былого благочестия, совсем распустилась молодёжь.

Следующим днем, освежившись четвертинкой, улетел в Москву в хандре, душевном смятении и в жеваном пальто. Ночью в люксе отказало отопление и пришлось спать, не раздеваясь.

До командировки в Индию, о которой и не мечтал, оставалось три года.

Р.S. Не сомневаясь в эзотерической взаимосвязи событий, полагаю, что опыт, приобретенный в юности помог уцелеть в последующих жизненных передрягах. Во всяком случае, улица, а не родители и школа научила держать удар и, оказавшись на земле, ванькой-встанькой подниматься на ноги. Позднее убедился, что и в цивилизованном мире правят законы городских окраин, а телефонным звонком из просторного кабинета с портретом вождя, могли завалить человека так же проворно, как заточкой в зассанном подъезде с разбитой лампочкой.

Сказанное не означает, что ратую за обязательное дворово-уличное воспитание. Боже упаси! Наш случай, скорее, приятное исключение. Может быть Судьба щедро сдала козыри, возможно сам научился ловко банковать, но дожить до моих лет при столь резком старте — само по себе немалое достижение.

Сожалею, что так и не рассказал о первой встрече с золотопесчаными пляжами Гоа, как обещал, но об этом — во второй части «Хроник» (рабочее название — «Тропики»), которая ещё не написана.

А пока, если вам не удалось попасть на концерт органной музыки XVI века, и вечер оказался свободным, почитайте мою книжку. После окончания школы началась другая жизнь, и скучной её не назовёшь. Уж я постарался.

Во всяком случае, получилось как в сказках Шехерезады: чем дальше, тем интереснее.

Томилино — Калангут — Томилино 2011 г.