Хрупкая душа

Сбивать — аккуратно подмешивать одну субстанцию к другой с помощью большой металлической ложки или кухонной лопатки.

Когда мы говорим «сбивать» нам обычно представляются сбитые самолеты и сбившиеся механизмы. Применительно к тесту это слово имеет совсем другое значение: вы смешиваете два разнородных вещества, но пространство между ними не исчезает. Правильно сбитая смесь легка и воздушна, ее составные части как будто только знакомятся друг с другом.

Это уже почти готовая комбинация, когда одна смесь поддается другой. Представьте плохую раздачу в покере, представьте ссору, представьте себе любую ситуацию, в которой одна сторона просто сдается.

Разогрейте малиновое пюре в кастрюле до средней температуры. Взболтайте яичные желтки с 3 унциями сахара в большой миске, подмешайте муку и малину и вылейте смесь обратно в кастрюлю.

Готовьте на небольшом огне, постоянно помешивая, пока жидкий крем не загустеет. Ни в коем случае не доводите до кипения!

Снимите кастрюлю с огня и постепенно примешивайте шоколад, пока он окончательно не растает. Залейте ликер. Прикройте образовавшуюся смесь целлофаном, чтобы не образовалась корка.

Смажьте шесть формочек маслом и присыпьте их изнутри сахарной пудрой. Разогрейте плиту до 425 градусов по Фаренгейту.

Взбивайте белки, пока не загустеют, вместе с оставшейся унцией сахара. Тут-то вы и заметите, как две непохожие субстанции объединяются, как белки сольются с шоколадом. И белки, и шоколад пойдут на это слияние неохотно, темнота шоколада станет частью яичной пены и наоборот.

Разложите полученную смесь по формочкам, чтобы до края оставалось не менее одной четвертой дюйма. Немедленно ставьте в духовку. Суфле считается готовым, когда оно поднялось, позолотело сверху, а по краям подсохло; обычно на это уходит порядка 20 минут. Однако не удивляйтесь, когда, достав суфле из духовки, вы увидите, что оно осело под грузом собственных невыполнимых обещаний.

Шарлотта

В жизни всё имеет свои последствия, жизнь без влияния на других — невозможна. Это был один из первых уроков, которые преподали нам врачи, когда начали объяснять все тонкости хитрой болезни остеопсатироз. Будьте активны, но ничего не ломайте, потому что если сломаете, то не сможете больше проявлять активность. Родители, постоянно державшие детей в сидячем положении или заставлявшие их передвигаться на коленях, чтобы снизить риск падения, рисковали другим — что у детей не разовьются мускулы и суставы, необходимые для защиты костей.

В твоем случае — Шон пошел на риск. С другой стороны, его обычно не было дома, когда у тебя случался очередной перелом. Он потратил долгие годы, чтобы убедить меня: несколько гипсовых повязок — это скромная цена за настоящую жизнь. Возможно, теперь я смогу убедить его, что два ужасных слова «ошибочное рождение» — это приемлемая плата за твое безбедное будущее. Несмотря на скандальный уход, я все же надеялась, что они мне перезвонят. Я засыпала с мыслями о том, что рассказывал Роберт Рамирез. Я просыпалась с непривычным вкусом во рту — и сладким, и кислым одновременно; лишь через несколько дней я поняла, что это — обыкновенная надежда.

Ты сидела на больничной койке, прикрыв корсет одеялом, и читала книжку вроде «100 бесполезных фактов» в ожидании укола памидроната. Поначалу тебе его впрыскивали раз в два месяца, теперь достаточно было ездить в Бостон дважды в год. Памидронат не способен излечить ОП, но позволяет людям с третьим типом хотя бы передвигаться на ногах, а не в инвалидном кресле.

Без этих уколов у тебя в стопах могли бы образовываться микротрещины даже при ходьбе.

— Сложно в это поверить, глядя на переломы тазобедренных суставов, но Z-показатель у нее значительно улучшился, — сказал доктор Розенблад. — Он сейчас на отметке минус три.

Когда ты только родилась, скан костей показал плотность в минус шесть пунктов. У девяносто восьми процентов населения этот показатель составляет от плюс до минус двух. Кость постоянно рождает новые клетки и поглощает старые; памидронат же снижал уровень, при котором твое тело поглощало костную ткань, позволяя тебе двигаться достаточно активно, чтобы набираться сил. Доктор Розенблад однажды объяснил мне этот принцип на примере обычной кухонной губки: кость — пористое образование, а памидронат хоть немного заполнял ее поры.

За пять лет постоянного лечения ты перенесла более пятидесяти переломов. Я даже не представляю, как бы ты жила без врачебного вмешательства.

— У меня для тебя сегодня припасен очень интересный факт, Уиллоу, — сказал доктор Розенблад. — В крайнем случае врачи заменяют кровяную плазму пастой из кокосовых орехов.

Глаза у тебя округлились.

— А вы это когда-нибудь делали?!

— Думал как раз попробовать сегодня… — Он улыбнулся. — Шучу-шучу. Если вопросов нет, можем начинать концерт.

Твоя ладошка проскользнула в мою.

— Два укола, так?

— Правило есть правило, — ответила я. Если медсестре не удастся с двух попыток поставить тебе капельницу, я заставлю ее привести кого-то другого.

Забавно: когда мы с Шоном встречались с его друзьями и их женами, я всегда держалась скромно, никому бы и в голову не пришло назвать меня душой компании. Я не из тех женщин, которые заводят беседы с незнакомцами в очереди к кассе супермаркета. Но стоило мне оказаться в больнице — и я готова была биться за тебя не на жизнь, а на смерть. Я становилась твоим голосом, пока ты сама не научилась бы себя защищать. Такой я стала не сразу — кому же не хочется верить, будто докторам виднее? Но ведь есть врачи, которые за долгие годы практики ни разу не сталкивались с ОП. Если они убеждали меня, что отвечают за свои действия, это еще не значило, что я им доверяю.

Единственным исключением была Пайпер. Я поверила ей, когда она сказала, что мы никак не могли узнать о твоей болезни заранее.

— Думаю, пора начинать, — объявил доктор Розенблад.

Каждая процедура длилась четыре часа, три дня подряд. После двух часов многократных измерений твоих параметров (они действительно верили, что твои рост и вес могут измениться за полчаса?) б палату наконец вызывали самого доктора Розенблада, и ты сдавала мочу. Затем у тебя брали кровь — шесть склянок, ни много ни мало. Ты так крепко впивалась мне в руку, что на холсте моей кожи оставались полумесяцы от твоих ноготков. После этого медсестра наконец ставила тебе капельницу — и этот этап ты ненавидела больше всего. Едва заслышав шаги по коридору, я постаралась отвлечь тебя нелепыми фактами из книжки.

«Языки фламинго считались в древнем Риме деликатесом».

«В Кентукки запрещено законом носить мороженое в заднем кармане брюк».

— Привет, солнышко! — проворковала медсестра. Волосы у нее над головой парили облаком неестественно желтого цвета, со стетоскопа свисала игрушечная обезьянка. На небольшом пластмассовом подносе у нее в руках лежала игла, спиртовые салфетки и две белые ленты.

— Иголки — это такие хреновые штуки! — заявила ты.

— Уиллоу, следи за своим языком!

— Но «хреновый» — это же не ругательство. Хрен добавляют в еду.

— А как хреново, когда все время готовишь сама… — пробормотала медсестра, протирая тебе предплечье проспиртованным тампоном. — А теперь, Уиллоу, на счет «три» я тебя уколю. Договорились? Раз… два…

— Три! — взвизгнула ты. — Вы меня обманули!

— Иногда лучше не ждать боли, — объяснила медсестра, снова занося иглу. — Увы, не получилось. Давай еще разок попробуем…

— Нет, — вмешалась я. — Вы могли бы пригласить другую медсестру?

— Но я ставлю капельницы уже тринадцать лет…

— Может, кому-то и ставите, но не моей дочери.

Лицо ее окаменело.

— Я позову старшую сестру.

Она закрыла дверь.

— Но она ведь только раз меня уколола! — напомнила ты.

Я присела на край твоей койки.

— Хитрая она какая-то была. Я не хочу рисковать.

Ты пробежала пальцами но страницам своей книги, словно читала вслепую по азбуке Брайля. Один факт сразу бросился мне в глаза: «Если верить статистике, самый безопасный возраст в жизни человека — это десять лет».

Ты уже преодолела полпути.

Чем меня радовали твои ночевки в больнице, так это тем, что можно было больше не волноваться, как бы ты там не оказалась, поскользнувшись в ванне или запутавшись в рукаве куртки. Как только первое вливание закончилось и ты безмятежно уснула, я на цыпочках вышла из полумрака палаты и спустилась к шеренге телефонов-автоматов, чтобы позвонить домой.

— Как она? — едва сняв трубку, спросил Шон.

— Скучает, ерзает на месте. Как обычно. А что там Амелия?

— Получила высший балл по математике и закатила истерику, когда я попросил ее вымыть посуду после обеда.

Я улыбнулась и повторила:

— Как обычно.

— А знаешь, что у нас было на обед? Котлета по-киевски, жареная картошка и тушеная спаржевая фасоль.

— Ага, конечно. Ты яйца сварить не сможешь.

— А я и не говорю, что сам все это приготовил. Просто в кулинарии сегодня выдался удачный день.

— Ну, а мы с Уиллоу попировали пудингом из тапиоки, растворимым супом и мармеладом.

— Я хочу позвонить ей завтра утром, перед работой. Когда она проснется?

— В шесть, когда у медсестер конец дежурства.

— Заведу будильник.

— Кстати, доктор Розенблад опять спрашивал меня насчет операции.

На эту тему мы с Шоном бросались, как голодные собаки на кость (извините уж за каламбур). Хирург-ортопед хотел после снятия гипса вставить специальные стержни тебе в тазобедренные суставы, чтобы они не смещались, если сломаются снова. С этими стержнями они также перестали бы гнуться, ведь пораженная ОП кость обычно растет по спирали. Как говорил доктор Розенблад, раз уж мы не можем вылечить ОП, надо бороться с ним хотя бы так. Я с простодушным восторгом соглашалась на любую идею, которая позволила бы унять твою боль, а Шон оценивал ситуацию трезво: операция означала бы, что ты снова окажешься недееспособна. Я уже слышала, как скрежещет его упершийся рог.

— Ты же сама распечатывала статью, в которой написано, что эти штыри тормозят рост…

— То были позвоночные стержни, — поправила я его. — Если их вживят для лечения сколиоза, Уиллоу действительно перестанет расти. Но это совсем другое дело. По словам доктора Розенблада, изобрели уже такие хитрые стержни, что они могут расти вместе с ней, выдвигаться, как телескопы…

— А если она больше не будет ломать бедра? Тогда получится, что эта операция не имела смысла.

Твои шансы обойтись без переломов бедер были примерно равны шансам солнца взойти на западе. Вот тебе еще одно различие между мною и Шоном: я в семье была штатным пессимистом.

— Ты действительно хочешь опять связываться с этими кокситными повязками? А если ее наложат, когда ей будет семь, или десять, или двенадцать лет? Кто тогда будет ее таскать на закорках?

Шон тяжело вздохнул.

— Она же ребенок, Шарлотта. Пусть хоть немножко побегает, прежде чем ты опять лишишь ее этой возможности.

— Я ее ничего не лишаю! — вспыхнула я. — Она упадет — это факт. И сломает еще одну кость — это тоже факт. Шон, не пытайся выставить меня злодейкой, я тоже хочу ей помочь — но в долгосрочной перспективе.

Шон ответил не сразу.

— Я понимаю, как это нелегко. И я знаю, на что ты идешь ради нее.

Подойти ближе к тому катастрофическому визиту в адвокатскую контору он уже не мог.

— Я не жалуюсь…

— Я и не юьорю, что ты жалуешься. Я просто хочу сказать, что… Мы же сами знали, что будет трудно.

Да, знали. Но я, наверное, все же не знала, как трудно.

— Мне пора, — сказала я, и когда Шон напомнил, что любит меня, притворилась, будто не услышала.

Повесив трубку, я тут же набрала номер Пайпер.

— Почему мужчины такие дураки? — спросила я с места в карьер.

В трубке слышался шум бегущей из крана воды и звяканье посуды в раковине.

— Это риторический вопрос?

— Шон не хочет, чтобы Уиллоу ставили стержни.

— Погоди-ка… Ты разве не в Бостоне на памидронатных уколах?

— В Бостоне. И Розенблад сегодня опять затронул эту тему. Он уже целый год уговаривает нас, а Шон всё откладывает. А Уиллоу, между тем, продолжает ломать кости.

— Несмотря на то что в итоге так ей будет лучше?

— Несмотря на это.

— Ну что ж. Тогда отвечу тебе одним-единственным словом: «Лисистрата».[1]

Я расхохоталась.

— Я и так уже целый месяц сплю с Уиллоу на диване. Если я пригрожу Шону, что перестану с ним спать, это будет довольно-таки нелепая угроза.

— Вот ты сама и ответила на свой вопрос. Расставь свечки, закажи устриц, надень сексуальное бельишко, то-сё… И когда он совсем разнежится, попроси еще раз. — Я услышала чей-то голос со стороны. — Роб говорит, что результат гарантирован.

— Спасибо ему за вотум доверия.

— Кстати, не забудь передать Уиллоу, что нос и большой палец у человека — одинаковой длины.

— Правда? — Я прижала руку к лицу, чтобы проверить. — Она будет в восторге.

— Ой, черт, меня вызывают! Почему дети не могут рождаться в девять часов утра?

— Это риторический вопрос?

— И круг замыкается. До завтра, Шар.

Нажав «отбой», я еще некоторое время смотрела на трубку. «В итоге так ей будет лучше», — сказала Пайпер.

Верила ли она в это сама? Верила ли безоговорочно? Не только в случае с операцией — во всех случаях, когда хорошая мать согласится на экстренные меры?

Я не знала, хватит ли мне мужества хоть когда-то подать иск об «ошибочном рождении». Даже абстрактное заявление: мол, не всем детям стоило являться на свет, — звучало достаточно жестко, а этот иск означал еще один шаг вперед. Этот иск был равносилен заявлению, что одному конкретному ребенку — моему ребенку — лучше было не рождаться вовсе. Какая мать сможет выйти на трибуну перед судьей и присяжными и выразить сожаление, что ее дочь живет в этом мире?

А вот какая: или та, что совсем не любит свою дочь, или та, что любит ее слишком сильно. Та, что произнесет любые слова, лишь бы помочь своей дочери.

Но даже если я смирюсь с этим моральным парадоксом, меня не перестанет тревожить другое обстоятельство, а именно то, что иск мне пришлось бы подавать против лучшей подруги.

Я вспомнила поролоновую подстилку, которой мы раньше выкладывали дно твоей коляски. Иногда, взяв тебя на руки, я видела, что на поролоне остался твой след — как память о тебе, как призрак. След тут же исчезал, словно по волшебству. Несмываемая отметка, оставленная мною на Пайпер, несмываемая отметка, оставленная ею на мне, — а вдруг их все-таки можно смыть? Все эти годы я верила Пайпер, что никакие анализы не выявили бы твоего ОП, но она ведь говорила только об анализах крови. И словом не обмолвившись о том, что другие внутриутробные обследования — скажем, ультразвук — могли бы обнаружить признаки болезни. Кого она оберегала — меня или все же себя?

«Ей это не принесет никакого вреда, — прошептал мой внутренний голос. — Для этого есть страховка от преступной небрежности». Но нам это принесет огромный вред. Чтобы доказать, что ты можешь на меня положиться, я готова была потерять друга, на которого могла положиться еще до твоего рождения.

В прошлом году, когда Эмма и Амелия еще учились в шестом классе, учитель физкультуры подошел к Эмме, ожидавшей конца матча, сзади и обнял ее за плечи. Безобидный, скорее всего, жест, но придя домой, Эмма призналась, что ей было неприятно. «Что же мне делать? — спрашивала у меня Пайпер. — Понадеяться на презумпцию невиновности или кинуться на него матерью-волчицей?» Не успела я и рта открыть, как она уже приняла решение: «Речь идет о моей дочери. Если я не попытаюсь ее защитить, то буду сожалеть об этом всю оставшуюся жизнь».

Я любила Пайпер Рис. Но тебя я любила больше.

Слушая громкий стук своего сердца, я достала из заднего кармана визитку и набрала номер, пока не прошел запал.

— Марин Гейтс, — послышалось на том конце провода.

— Ой… — Я запнулась от удивления. В столь поздний час я рассчитывала на автоответчик. — Я не ожидала вас услышать…

— А кто это?

— Шарлотта О’Киф. Мы с мужем приходили к вам в офис пару недель назад насчет…

— Да-да, я помню.

Я намотала металлическую змейку шнура на руку, представляя, какие слова вот-вот понесутся по этому шнуру, — прямо во вселенную, где станут реальностью.

— Миссис О’Киф?

— Да. Я… я хотела бы подать иск.

Последовала непродолжительная пауза.

— Давайте договоримся о встрече. Мой секретарь завтра вам перезвонит.

— Нет, — покачала я головой. — То есть я не против, но дома меня завтра не будет. Я сейчас в больнице с Уиллоу.

— Мне очень жаль.

— Нет-нет, она в порядке. В смысле, не то чтобы в полном порядке, но это стандартная процедура. Мы вернемся домой в четверг.

— Я сделаю пометку в ежедневнике.

— Хорошо. — Мне перестало хватать воздуха. — Хорошо.

— Передавайте привет всей семье, — сказала Марин.

— У меня к вам вопрос… — сказала я, но Марин уже повесила трубку. Я прижала трубку к губам, ощутила ее металлический привкус. — Вы бы это сделали? Вы бы поступили так на моем месте?

«Если вы хотите осуществить звонок, — подсказал мне механической голос оператора, — нажмите на рычаг и наберите номер еще раз».

Что бы сказал йа это Шон?

А ничего. Потому что я бы ему об этом не сказала.

Я вернулась в палату, где ты безмятежно спала, чуть слышно похрапывая. Мультик, который ты начала смотреть, прежде чем уснула, отбрасывал на кровать красные, зеленые и золотистые блики — всю гамму ранней осени. Я улеглась на свое импровизированное узкое ложе, в которое превратился обычный стул усилиями заботливой медсестры. Она же оставила мне потертое одеяльце и подушку, которая хрустела, как арктические льды.

Фреска на стене напротив изображала старинную карту с пиратским кораблем, только-только отчалившим от кромки. Еще совсем недавно моряки верили, что в морях существуют обрывы, а компасы указывают места, где затаились стаи драконов. Я задумалась о бесстрашных исследователях, что уплывали на край света. Как же им, наверное, было страшно упасть за этот самый край и какое же, должно быть, восхищение они испытывали, увидев за краем пейзажи из собственных снов.

Пайпер

С Шарлоттой мы познакомились восемь лет назад, на одном из самых холодных катков штата Нью-Гэмпшир, когда одевали своих дочерей в костюмы звездочек для сорокапятисекундного выступления в рамках ежегодного зимнего шоу. Я ждала, пока Эмма зашнурует коньки, а остальные мамаши тем временем одним легким движением руки затягивали своим девочкам волосы в «гульки» и обвязывали им запястья и лодыжки лентами, струящимися с блестящих нарядов. Мамаши болтали о рождественской ярмарке упаковочной бумаги, которую устроил конькобежный клуб, чтобы собрать денег на благотворительность, и жаловались на мужей, которые недостаточно зарядили батарейки в видеокамерах. Шарлотта, обособившись от этих бесцеремонных всезнаек, сидела одна и пыталась уговорить упрямую Амелию собрать волосы в хвост.

— Амелия, — увещевала она ее, — тренер не разрешит тебе кататься в таком виде. У всех должны быть одинаковые прически.

Лицо ее показалось мне знакомым, хотя мы вроде бы не встречались раньше. Я бросила ей несколько заколок-«невидимок» и широко улыбнулась.

— Может, понадобятся, — сказала я. — А еще у меня есть суперклей и корабельный лак. Мы не первый год состоим в Нацистском конькобежном клубе.

Шарлотта расхохоталась, принимая подарок.

— Им же по четыре года!

— Очевидно, если не начнешь вовремя, потом не о чем будет рассказывать психоаналитику, — опять пошутила я. — Меня, кстати, Пайпер зовут. Дерзкая мамаша фигуристки. И очень этим горжусь.

Она протянула руку.

— Шарлотта.

— Мама, — вмешалась Эмма, — это же Амелия, я тебе рассказывала о ней на той неделе. Они только переехали.

— Пришлось. Из-за работы, — пояснила Шарлотта.

— Вашей или вашего мужа?

— Я не замужем, — ответила она. — Меня взяли кулинаром в «Кейперс».

— Вот откуда я вас помню! Я читала о вас в журнале.

Шарлотта покраснела.

— Не верьте всему, что пишут журналисты…

— Да вы должны гордиться собой! Лично я даже полуфабрикат разогреть как следует не умею. К счастью, в мои рабочие обязанности готовка не входит.

— А кем вы работаете?

— Я акушер-гинеколог.

— Ого, у вас профессия гораздо солиднее моей! Когда я работаю, люди набирают вес. А когда работаете вы — теряют.

Эмма засунула палец в дырочку в костюме.

— У меня костюм упадет, потому что ты не умеешь шить.

— Не упадет, — вздохнула я. — Я была слишком занята наложением швов на живых людей, чтобы шить еще и костюм, поэтому просто смазала края горячим клеем.

— В следующий раз, — сказала Шарлотта Эмме, — я и тебе сошью костюм, когда буду шить для Амелии.

Мне понравилось, что она рассчитывает на долгую дружбу. Мы были обречены на соучастие в преступлении — быть мамашами-чужачками, плюющими на мнение большинства. В этот миг в раздевалку заглянула тренер.

— Амелия, Эмма! — рявкнула она. — Мы же все вас ждем!

— Девочки, поторопитесь. Вы же слышали, что сказала Ева Браун.

— Мама! — нахмурилась Эмма. — Ее зовут мисс Хелен.

Шарлотта засмеялась.

— Ни пуха ни пера! — крикнула она им вдогонку. — Или для фигурного катания это пожелание не годится?

Не знаю, можно ли, оглянувшись, найти в своем прошлом тайные знаки, вплетенные в общую ткань. Не похожа ли судьба человека на карту сокровищ, где при желании можно выискать тропинку, ведущую к конечной цели? Как бы там ни было, я не раз вспоминала этот момент, эту присказку. Помню ли я ее потому, что ты родилась такой? Или ты родилась такой потому, что я это помню?[2]

Обняв меня, Роб терся своей ногой между моими и осыпал меня поцелуями.

— Нельзя, — прошептала я. — Эмма еще не спит.

— Она сюда не зайдет.

— Откуда ты знаешь?

Роб зарылся лицом мне в шею.

— Она знает, что мы занимаемся сексом. Если бы не занимались, ее бы вообще не было.

— А тебе нравится представлять, как твои родители занимаются сексом?

Скорчив гримасу, Роб откатился на свою половину кровати.

— Отличный способ испортить настроение.

Я рассмеялась.

— Подожди десять минут, пока она уснет, и я опять разожгу в тебе огонь.

Скрестив руки за головой, он уставился в потолок.

— Как ты думаешь, сколько раз в неделю Шарлотта с Шоном этим занимаются?

— Я не знаю!

Роб недоверчиво покосился на меня.

— Конечно, знаешь! Девчонки постоянно о таком треплются.

— Так. Ну, во-первых, нет, не треплются. А во-вторых, даже если бы трепались, меня не интересует, сколько раз в неделю моя лучшая подруга занимается сексом с мужем.

— Ага, конечно. И ты, наверное, никогда не смотрела на Шона и не представляла, какой он в постели.

— А ты представлял? — Я приподнялась на локте.

Роб ухмыльнулся.

— Шон не мой тип…

— Очень смешно. — Мой взгляд скользнул по его телу. — Шарлотта? Ты не шутишь?

— Ну… знаешь… чисто из любопытства. Даже Гордон Рамсей[3] хоть пару раз в жизни задумывался о биг-маках.

— Значит, я — это хитрожопая гурманская еда, а Шарлотта — это фастфуд?

— Не самая удачная метафора, — признал Роб.

Шон О’Киф был высоким, сильным, стремительным мужчиной — перпендикуляром к Робу с его хрупким телосложением бегуна, осторожными руками хирурга и страстью к запойному чтению. Собственно, я потому, среди прочего, в него и влюбилась, что ум мой он ценил выше моих ножек. Если бы я когда-то и вообразила, каково оно — покувыркаться с Шоном, то импульс тут же был бы подавлен: за эти годы я узнала о нем слишком много, чтобы испытывать влечение.

Но яростная энергичность Шона распространялась и на его семейную жизнь: он обожал своих дочерей и всячески оберегал Шарлотту. Роб же предпочитал умственную обработку физической силе. Интересно все же, что испытывает женщина, когда на ней сосредоточивается вдруг такая безумная страсть? Я попыталась представить Шона в постели. Носит ли он пижаму, как Роб? Или спит голышом?

— Ого! — удивился Роб. — Я и не знал, что ты умеешь краснеть аж до…

Я мигом подтянула одеяло к подбородку.

— Отвечая на твой вопрос, — сказала я, — не уверена, что хотя бы раз в неделю. У них не совпадает распорядок дня, они, скорее всего, даже спят зачастую порознь.

А ведь странно, что мы с Шарлоттой не обсуждали сексуальную жизнь. И не потому, что я ее подруга, но потому, что я ее врач и в ходе расспросов непременно должна узнавать, возникают ли у пациенток трудности при совершении полового акта. Задавала ли этот вопрос я ей? Или пропустила, постеснявшись подруги, занявшей место незнакомки? В те времена секс был средством достижения цели — ребенка. А как оно сейчас? Довольна ли Шарлотта? Лежат ли они с Шоном в постели, сравнивая себя со мной и Робом?

— Поди разбери! Вот мы с тобой порознь не ночуем, а тем не менее… Может, все-таки используем возможности совместной ночевки?

— Эмма…

— …уже видит десятый сон. — Роб стянул с меня пижамную куртку и уставился на мою грудь. — Я, если честно, тоже слегка замечтался…

Я оплела его шею руками и медленно поцеловала.

— Все еще думаешь о Шарлотте?

— Какой еще Шарлотте? — пробормотал Роб, отвечая на поцелуй.

Раз в месяц мы с Шарлоттой непременно выбирались в кино, а после — в задрипанный бар под названием «Прокладка Макси», название которого всякий раз смешило меня своим гинекологическим намеком. Впрочем, уверена, сам Макси этого не понимал. Он был матерым морским волком из штата Мэн и на заказ бокала шардоне отвечал: «У нас такого не наливают». Даже когда в кинотеатрах показывали сплошь ужастики с расчлененкой и молодежные комедии, я все равно вытягивала Шарлотту силком. Если же это не удавалось, Шарлотта могла по несколько недель сидеть дома безвылазно.

Больше всего в этом заведении мне нравился внук Макси — Муз, футболист-полузащитник, которого выгнали из колледжа в разгар скандала со списыванием. Три года назад он устроился к деду барменом, когда вернулся домой подумать о будущем, да так тут и остался. Мускулистый блондин под семь футов росту, он обладал интеллектом кухонной лопатки.

— Пожалуйста, мэм.

Муз подал Шарлотте кружку светлого эля, но она лишь мельком на него взглянула.

В тот вечер Шарлотта вела себя странно. Она попыталась было отделаться от нашей традиционной встречи, но я не позволила. Когда же мы встретились, ее словно постоянно что-то отвлекало, не давало погрузиться в разговор. Я списала это на проблемы с твоим здоровьем: уколы памидроната, переломы бедер, операция по вживлению стержней… Шарлотте было о чем подумать. Но я настроилась во что бы то ни стало развеять эти невеселые мысли.

— Он тебе подмигнул, — заявила я, как только Муз обернулся к другому клиенту.

— Ой, да брось ты! Я уже слишком старая, чтобы со мной флиртовали.

— Сорок четыре — это новые двадцать два.

— Да? Ну, повторишь это, когда доживешь до моих лет.

— Шарлотта, я всего на два года младше тебя! — рассмеялась я, прихлебывая пиво. — Господи, какое жалкое зрелище… Он, должно быть, думает: «Бедные старушки! Хоть порадую их, притворюсь, будто они могут еще кого-то возбудить».

Шарлотта подняла кружку.

— Выпьем же за то, чтобы не выходить замуж за парней, которым еще не дают машины напрокат!

Это я познакомила твоих родителей. Наверное, человеческая природа такова, что особи, нашедшие себе партнеров, не успокоятся, пока их собратья тоже не разобьются на пары. Шарлотта никогда не была замужем: отец Амелии был наркоманом, который пытался завязать во время ее беременности, но потерпел крах и уехал в Индию с семнадцатилетней стриптизершей. И когда меня за превышение скорости остановил красивый полицейский без обручального кольца на пальце, я тут же решила пригласить его на ужин и познакомить с Шарлоттой.

— Я не хожу на свидания вслепую, — сказала мне тогда твоя мама.

— Так вбей его имя в «Гугл».

Через десять минут она перезвонила мне и в ужасе рассказала, что недавно выпущенного на поруки совратителя малолетних зовут Шон О’Киф. Через десять месяцев она вышла замуж за другого Шона О’Кифа.

Я смотрела, как Муз расставляет стаканы за барной стойкой, но внимание мое все больше приковывала игра света на его мускулах.

— Так что там Шон? — спросила я. — Тебе удалось его уговорить?

Шарлотта вздрогнула, едва не опрокинув свое пиво.

— На что?

— На операцию для Уиллоу. Эй, как слышно?

— Да, точно… Я и забыла, что рассказывала тебе об этом.

— Шарлотта, мы разговариваем каждый день, — Я внимательно всмотрелась в ее лицо. — Ты точно в порядке?

— Мне просто нужно хорошенько отоспаться, — ответила она, глядя не на меня, а в стакан. Одним пальцем она водила по ободку. — Знаешь, я в больнице читала один журнал… Там была статья о семье, которая подала в суд на больницу, где у них родился мальчик с кистозным фиброзом.

Я покачала головой.

— Вот такое отношение — переложить с больной головы на здоровую — меня просто бесит. Все они просто хотят свалить вину на других, чтобы самим не чувствовать себя виноватыми.

— Может, кто-то из этих «других» действительно виновен?

— Это дело случая. Знаешь, что говорит акушер, когда у женщины рождается ребенок с кистозным фиброзом? «Не повезло ей с ребенком». Это не ее личное мнение, это констатация факта.

— «Не повезло с ребенком», — повторила Шарлотта. — Мне, по-твоему, с ребенком тоже не повезло?

Иногда я элементарно забываю подумать, прежде чем заговорю. Я слишком поздно поняла, что интерес Шарлотты носит не только теоретический характер. Лицо мне обдало жаром.

— Я не Уиллоу имела в виду… Она-то…

— …идеальна? — с вызовом закончила за меня Шарлотта.

Но это была правда. Ты смешнее всех пародировала Пэрис Хилтон; ты могла пропеть алфавит задом наперед; у тебя было лицо сказочной принцессы, эльфа, ангела. О твоих хрупких костях я и не думала.

Шарлотта смутилась.

— Прости. Не надо было так говорить…

— Да это ты меня прости. Мне нужно отключать речевой аппарат, когда мозги перестают работать.

— Я очень устала, — сказала Шарлотта. — Пора, наверно, закругляться. — Когда я привстала с табурета, она покачала головой: — Нет, ты оставайся, допивай пиво. А я пойду.

— Давай я хоть провожу тебя до машины…

— Я взрослая девочка, Пайпер. Правда. Забудь все, что я тебе наговорила.

Я кивнула. И действительно же забыла, идиотка.

Амелия

Сидела я, значит, в школьной библиотеке — одном из немногих мест, где можно притвориться, что не вся моя жизнь зависит от твоего ОП, — и вдруг наткнулась в журнале на фотографию женщины, точь-в-точь похожей на тебя. Очень странная штука, вроде тех фэбээровских фоток, на которых они искусственно старят похищенных десять лет назад детей, чтобы люди смогли узнать их на улице. У нее были твои растрепанные шелковистые волосы, твой острый подбородок, твои кривые ноги. Я повидала много детей с ОП и знала, что вы все между собой похожи, но не до такой же степени.

А еще страннее было то, что эта женщина держала на руках ребенка, а рядом с ней стоял великан. Обняв ее за плечи, он лыбился в объектив, и лыбился довольно жутко.

«Элма Дюкинс, — гласила подпись, — ростом всего три фута два дюйма. Рост ее мужа Грэйди — шесть футов четыре дюйма».

— Чего делаешь? — спросила Эмма.

Эмма — это моя лучшая подруга, мы дружим уже лет сто. После всех этих ужасов в Диснейленде, когда мои одноклассники узнали, что я ночевала в приемной семье, она а) не относилась ко мне как к прокаженной; б) грозилась вырубить любого, кто так ко мне отнесется. Сейчас она подошла ко мне со спины и уткнулась подбородком мне в плечо.

— Ого, как похожа на твою сестру!

Я кивнула.

— У нее тоже ОП. Может, Уиллс подменили в роддоме.

Эмма уселась на свободный стул возле меня.

— А это ее муж? Мой папа запросто вылечил бы ему зубы. — Она продолжала рассматривать журнальный разворот. — Боже, как они вообще делают это?

— Даже думать не хочу, — ответила я, хотя только об этом последнюю минуту и думала.

Эмма надула пузырь жвачки.

— Все люди, наверно, одинакового роста, когда ложатся в кровать и занимаются глупостями. Только я думала, что у Уиллоу не может быть детей.

Я, в общем-то, тоже так думала. Но с тобой, наверное, никто об этом всерьез не говорил, тебе же было всего пять лет. Поверь, я сама не хотела думать об этих мерзостях, но если ты могла сломать кость, покашляв, как ты собиралась выпихнуть ребенка из себя или даже пустить сама-знаешь-что внутрь?

Я знала, что если захочу карапузов, то смогу однажды ими обзавестись. А вот если их захочешь ты, то это будет непросто — если вообще получится. Это, конечно, несправедливо, но с другой стороны, а что в твоей жизни было справедливо?

Ты не могла кататься на коньках. На велосипеде. На лыжах. И даже когда ты все же играла в подвижные игры типа пряток, мама просила считать дольше обычного. Я притворялась, будто меня это злит, чтобы ты не чувствовала себя ущербной, но в глубине души знала, что так надо: ты ведь двигалась медленней, чем я, на своих-то костылях, или подпорках, или в инвалидном кресле. И забраться в укромное место тебе было сложнее. «Амелия, подожди!» — всегда говорила ты, когда мы шли куда-то. И я ждала, потому что знала, что обгоню тебя во всем остальном.

Я вырасту, а ты останешься ростом с ребенка.

Я поступлю в колледж, заживу отдельно от родителей и не буду беспокоиться о том, как бы достать до «пистолета» на заправке или кнопок автомата.

Возможно, я найду парня, который не будет считать меня полной неудачницей, заведу детей и смогу носить их на руках, не боясь получить микротрещины в позвоночнике.

Я прочла текст, набранный шрифтом помельче:

У тебя как раз начался период игр в куклы. Мама говорила, что я тоже в них играла, хотя я помню только то, как отрывала им руки и ноги и срезала волосы. Иногда мама смотрела, как ты «накладываешь гипс» на пластмассовую кукольную руку, и на лицо ее как будто набегала туча. Она, наверное, думала о том, что настоящего ребенка ты родить не сможешь, и в то же время испытывала облегчение, потому что тебе хотя бы не придется видеть, как твой ребенок ломает миллион костей.

Но что бы там ни думала наша мама, одна женщина с ОП смогла-таки завести семью. У этой Элмы был третий тип, как у тебя. Она, в отличие от тебя, даже не родила: была прикована к коляске. И все же нашла себе мужа с дебильной улыбкой и всем прочим и родила ребенка.

— Покажи это Уиллоу, — посоветовала Эмма. — Забери журнал домой, и все. Никто не узнает.

Тогда я проверила, по-прежнему ли библиотекарша занята шоппингом на gap.com (мы за ней частенько шпионили), и сымитировала приступ кашля. Согнувшись в три погибели, я спрятала журнал под куртку. Библиотекарше, глянувшей, не выкашляла ли я легкое на пол, я робко улыбнулась.

Эмма думала, что я отнесу журнал тебе или маме и докажу, что у тебя тоже есть шанс выйти замуж и родить ребенка. Но я украла его вовсе не за тем. Понимаешь, в тот год ты должна была пойти в детский сад. И однажды пошла бы в седьмой класс, как и я. И, оказавшись в этой библиотеке, ты бы нашла этот дурацкий журнал и увидела то, на что сейчас смотрела я: дистанцию между Элмой и ее мужем, огромного по сравнению с ней младенца.

Они не показались мне счастливым семейством. Мне они напомнили цирк, из которого убрали конферансье в цилиндре.

А иначе как бы они попали в журнал? О нормальных семьях в новостях не рассказывают.

На уроке английского я попросилась выйти в туалет. Там я вырвала страницу из журнала и превратила ее в мелкие кусочки, которые смыла в унитаз. Хотя бы так я могла тебя защитить.

Марин

Люди часто представляют себе закон как виртуальное, но оттого не менее священное здание суда, когда на самом деле моя работа больше похожа на декорацию комедийного сериала. Притом сериала довольно низкого качества. Однажды я защищала интересы женщины, которая несла из магазина замороженную индейку накануне Дня Благодарения, а та прорвала пакет и, выпав, раздробила ей стопу. Иск был подан на владельцев магазина, но, приобщив к нему обвинения в адрес компании-производителя пакетов, она в итоге ушла — и, замечу, на своих двоих, без костылей — с несколькими сотнями тысяч в кармане.

Потом у меня было дело, в котором женщина ехала домой в два часа ночи со скоростью восемьдесят миль в час. На проселочной дороге она врезалась в фургон, брошенный на перекрестке, и погибла на месте. Ее муж хотел засудить компанию, которую обслуживал этот фургон, за то, что они не обгородили его огнями. Мы подали иск из неправомерного причинения смерти на водителя фургона и потребовали несколько миллионов долларов в качестве компенсации за утрату второй половинки. К сожалению, в ходе разбирательств адвокат обвиняемого выяснил, что в ту ночь жена моего клиента возвращалась с любовного свидания.

Где найдешь, где потеряешь.

Глядя на Шарлотту О’Киф, сидящую в моем офисе с мобильным телефоном в руке, я уже примерно представляла, в каком направлении двигаться.

— А где Уиллоу? — спросила я.

— На физиотерапии, — ответила Шарлотта. — Заканчивает в одиннадцать.

— Как ее переломы? Срастаются?

— Тьфу-тьфу-тьфу.

— Вы ждете звонка?

Она опустила глаза, как будто сама удивилась, что сжимает в кулаке трубку.

— Нет… То есть… Надеюсь, что нет. Я просто всегда должна быть на связи, если с Уиллоу что-то случится.

Мы вежливо улыбнулись друг другу.

— Нам… ждать вашего мужа?

— Ну… — Она залилась краской. — Боюсь, он не сможет к нам присоединиться.

Если честно, когда Шарлотта позвонила мне и попросила представлять их интересы в суде, я очень удивилась. Выскакивая как ошпаренный из кабинета Боба, Шон О’Киф чертовски точно описал свои соображения на этот счет. Звонок Шарлотты, однако, означал, что он успокоился и готов к подаче обвинения, вот только… Глядя на нее, я почувствовала, что дело тут нечисто.

— Он ведь знает, что вы намерены преследовать врачей в судебном порядке?

Она, смутившись, поерзала на стуле.

— А почему я не могу сделать Это сама?

— Во-первых, ваш муж рано или поздно об этом узнает — вы сами должны понимать. Во-вторых, имеются причины юридического характера. Вы оба несете ответственность за воспитание Уиллоу. Вообразим такую ситуацию: вы сами нанимаете адвоката, отсуживаете большие деньги, а потом попадаете под машину и погибаете. Тогда ваш муж сможет вернуться в суд и опять подать иск против врачей, потому как тех отступных он не получил и не снял с виновников ответственность. Поэтому любой ответчик бущет настаивать на том, чтобы в мировом соглашении участвовали оба родителя. Следовательно, даже если сержант О’Киф не захочет подавать иск, его привлекут насильно, чтобы тяжба не повторилась в будущем.

Шарлотта нахмурилась.

— Я поняла.

— Это будет проблематично?

— Нет. Не будет. Но… у нас нет денег на адвоката. Мы и так еле сводим концы с концами, очень много уходит на Уиллоу. Поэтому… поэтому я и пришла сюда, чтобы обсудить наш иск.

Каждая юридическая контора — и Боб Рамирез не стал исключением — начинает рассмотрение дела с анализа затрат и прибыли. Этим-то мы и занимались в перерывах между встречами с семьей О’Киф: я показывала иск различным экспертам, прилежно просматривала схожие дела и выясняла, каковы были суммы компенсации. Как только становилось понятно, что ожидаемых отступных хватит хотя бы на оплату нашего рабочего времени и гонорары экспертам, я обычно перезванивала потенциальным клиентам и сообщала, что их претензии обоснованны.

— Не беспокойтесь об оплате наших услуг, — как можно мягче попросила я. Ее вычтут из компенсации. Но если взглянуть на вещи трезво, вы должны знать, что большинство дел об «ошибочном рождении» улаживается без привлечения суда. Врачи, идя на мировую, как правило, выплачивают куда большие суммы, чем постановили бы присяжные, так как страховые компании, покрывающие риски врачебной халатности, стараются избежать огласки. Из тех исков, что таки доходят до суда, семьдесят пять процентов разрешается в пользу ответчиков. Ваш случай, в котором единственная зацепка — это непрофессиональная расшифровка сонограммы, едва ли убедит присяжных. Сонограммы вообще не пользуются авторитетом в суде. И не забывайте об общественном интересе: дела об «ошибочном рождении» всегда привлекают.

Она подняла взгляд.

— То есть люди подумают, что я хочу только денег?

— Ну, — не стала юлить я, — разве это не так?

На глаза Шарлотты набежали слезы.

— Я хочу добра для Уиллоу. Это я родила ее, и я несу полную ответственность за то, чтобы она как можно меньше страдала. Из-за этого меня сочтут чудовищем? — Она прижала пальцами уголки глаз. — Сочтут или нет?

Сжав зубы, я протянула ей коробку бумажных салфеток. Что ж, хороший вопрос. В программе «Кто хочет стать миллионером?» его оценили бы в шестьдесят четыре тысячи.

Наверное, к тому моменту, как это дело доберется до суда, ты уже будешь достаточно взрослой и сможешь понять сложную подоплеку поступков своей матери. Я сама оказалась в подобной ситуации, когда узнала, что меня удочерили. Я знала, каково это — заподозрить, что родная мать жалела о твоем появлении на свет. В детстве я постоянно придумывала ей всяческие оправдания. Мечта № 1: она отчаянно влюбилась в парня, от которого забеременела, но родители не вынесли позора и отослали ее рожать в Швейцарию, а всем знакомым сказали, что она в школе-интернате. Мечта № 2: о беременности она узнала во время службы в «Корпусе мира» и поняла, что благо всего человечества ей важнее материнства. Мечта № 3: она была актрисой, всеобщей любимицей, и боялась потерять свою консервативную аудиторию со Среднего Запада, если газетчики прознают, что она мать-одиночка. Мечта № 4: они с отцом бедствовали и не хотели, чтобы их ребенок рос на захудалой ферме.

Думаю, в жизни каждой женщины наступает момент, когда она осознаёт, что значит быть матерью. Моя биологическая мать, должно быть, осознала это, когда прощалась со мной и отдавала меня медсестре. Мама, которая меня вырастила, скорее всего, осознала это, когда усадила меня за стол и призналась, что я удочерена. К твоей же матери осознание, я думаю, пришло тогда, когда она решилась подать иск, невзирая на общественное порицание и личные сомнения. Мне казалось, что быть хорошей матерью означало рискнуть любовью своего ребенка ради своей любви к нему.

— Я так хотела второго ребенка… — полушепотом пробормотала Шарлотта. — Я хотела, чтобы мы с Шоном вместе познали это чудо. Хотела, чтобы мы вместе водили ее в парк и катали на качелях. Хотела печь ей печенье и ходить на ее школьные спектакли. Хотела научить ее кататься на лошади и на водных лыжах. Хотела, чтобы она заботилась обо мне, когда я состарюсь. — Тут Шарлотта подняла глаза на меня. — А не наоборот.

Я почувствовала, как волоски у меня на голове встали дыбом. Я отказывалась верить, что женщина, даровавшая новую жизнь, пойдет на попятный, едва у этой новой жизни начнутся трудности.

— Думаю, все родители понимают, что небо не всегда безоблачно, — сухо прокомментировала я.

— Я не была наивной дурочкой, у меня уже росла одна дочь. Я знала, что буду лечить Уиллоу, если она заболеет. Знала, что придется вставать среди ночи, если ей приснится кошмар. Но я не знала, что болеть она будет неделями. Годами. Не знала, что вставать придется каждую ночь. Не знала, что ее болезнь нельзя будет вылечить.

Я опустила глаза, притворившись, будто расправляю какие-то бумаги. А если и моя мать отреклась от меня, потому что я не оправдала ее ожиданий?

— А как же Уиллоу? — Я решила без затей ее спровоцировать. — Она же умная девочка. Как она, по-вашему, почувствует себя, когда услышит, что родная мать жалеет о ее рождении?

Шарлотта вздрогнула.

— Она знает, что это не так. Я не представляю своей жизни без нее.

У меня в голове как будто выбросили предупредительный красный флажок.

— Погодите-ка. Не вздумайте произносить этих слов. Даже не намекайте на это. Миссис О’Киф, если вы подадите этот иск, вы должны быть готовы заявить под присягой, что если бы знали о болезни дочери заранее, если бы вам предоставили выбор, то вы бы прервали беременность. — Я дождалась, пока наши взгляды пересекутся. — Вы сможете это сделать?

Она отвернулась и посмотрела на что-то в окно.

— Разве можно скучать по человеку, с которым не знаком?

В дверь постучали, и секретарша просунула голову в кабинет.

— Извини, что отвлекаю, Марин, — сказала Брайони, — но у тебя на одиннадцать назначена встреча.

— Уже одиннадцать?! — Шарлотта мигом подскочила. — Я опаздываю. Уиллоу будет волноваться.

Поспешно схватив сумку и перекинув ремешок через плечо, она выбежала из кабинета.

— Я вам перезвоню! — крикнула я ей вдогонку.

Только вечером, задумавшись о словах Шарлотты О’Киф, я наконец поняла, что она ответила на мой вопрос об аборте другим вопросом.

Шон

В субботу вечером, а точнее — в десять часов, мне стало ясно, что я качусь в ад.

Именно по субботам вечером вспоминаешь, что каждый открыточный городок в Новой Англии болен раздвоением личности, а каждый улыбчивый парень, пышущий здоровьем на страницах «Янки», может с перепою отрубиться на полу ближайшего бара. В субботние вечера одинокие ребята пытались повеситься в шкафах собственных комнат общежитий, а девочек-старшеклассниц насиловали студенты-первокурсники.

В субботу вечером можно поймать водителя, который выписывает такие замысловатые кренделя, что становится ясно: еще минута-другая — и он обязательно кого-нибудь собьет. В этот вечер я дежурил у банковской стоянки, когда мимо, практически по желтой разделительной полосе, проползла белая «тойота». Включив «мигалку», я отправился следом, ожидая, когда автомобиль наконец съедет на обочину.

Я вышел и подошел к окну водителя.

— Добрый вечер, — начал я. — Вы знаете, почему…

Но я не успел выяснить, знает ли он, почему его остановили: стекло опустилось, и я узнал нашего священника.

— О, это ты, Шон! — приветствовал меня отец Грейди. Его вечно встопорщенные седые волосы Амелия называла «прической под Эйнштейна». На его шее белел типичный клерикальный воротничок. Остекленевшие глаза горели.

Я не сразу собрался с мыслями.

— Отче, я вынужден попросить у вас права и документы на машину…

— Нет проблем, — сказал священник, запуская руку в бардачок. — Ты просто делаешь свою работу. — Прежде чем вручить мне права, он успел трижды их уронить. Я заглянул в салон, но не увидел там ни бутылок, ни жестяных банок.

— Отче, вас болтало из стороны в сторону.

— Правда?

Я чувствовал, что от него пахнет спиртным.

— Вы сегодня пили, отче?

— Да не то чтобы…

Священникам ведь нельзя врать, правда?

— Выйдите, пожалуйста, из машины.

— Конечно. — Он, покачиваясь, выкарабкался наружу и, засунув руки в карманы, оперся на капот. — Давненько не видал твою родню на мессе…

— Отче, вы носите контактные линзы?

— Нет.

Так начинался текст на горизонтальный нистагм — непроизвольные движения глазных яблок, первый признак опьянения.

— Пожалуйста, следите за этим лучом взглядом. — Я достал из кармана фонарик и занес его в нескольких дюймах от лица священника, чуть выше уровня глаз. — Головой не двигайте, только глазами, — уточнил я. — Понятно?

Отец Грейди кивнул. Я проверил, одинакового ли размера зрачки, и проследил за его взглядом, отметив недостаточную плавность и нистагм в конечной точке, возникший, когда я повел фонарик влево.

— Спасибо, отче. А теперь, будьте добры, встаньте на правую ногу. Вот так. — Приподняв левую стопу, я продемонстрировал, как именно. Он пошатнулся, но устоял. — А теперь на левую. — На этот раз его качнуло вперед.

— Хорошо. И последнее: пройдитесь, пожалуйста, ступая с пятки на носок.

Я опять показал ему, как это делается, и он, спотыкаясь на каждом шагу, повторил это за мной.

Бэнктон — настолько маленький городок, что мы ездим без напарников. Я мог бы, наверное, отпустить отца Грейди с миром: никто от его задержания не выиграл бы, да и он, может, замолвил бы за меня словечко на небесах. Но отпустить его означало бы обмануть самого себя, а это уж точно не менее тяжкий грех. Кто мог ехать по той же дороге? Подросток, который возвращается со свидания? Отец семейства, который только прилетел из командировки? Мама больного ребенка, которая торопится в больницу? Я хотел спасти не отца Грейди, а тех людей, для которых он представлял опасность.

— Мне очень жаль, отче, но я вынужден арестовать вас за вождение в нетрезвом виде.

Я зачитал ему его права и, осторожно взяв под руку, повел к своей машине.

— А как же моя машина?

— Ее оттащат эвакуатором. Заберете завтра.

— Но завтра же воскресенье!

Хорошо, что до участка было всего полмили, потому что я не знал, как вести непринужденную беседу с арестованным мною священником. Когда мы приехали, я уладил все формальности с «подразумеваемым согласием» и попросил отца Грейди пройти тест на «контроле трезвости» — проще говоря, «подышать в трубочку».

— Вы вправе сами выбрать, кто будет манипулировать прибором, — сказал я. — При желании вы можете потребовать проведения повторного теста. Если же вы откажетесь проходить тест, у вас изымут права на срок в сто восемьдесят дней — это плюс к тому сроку, на который их изымут, если вас признают виновным.

— Шон, я тебе доверяю, — сказал отец Грейди.

Я нисколько не удивился, когда у него в крови обнаружилось 15 промилле.

Поскольку смена подходила к концу, я предложил подвезти его домой. Повинуясь изгибам дороги, я миновал церковь и взъехал на холм, где расположился служивший ректорством белый домик. Припарковавшись на подъезде, я помог ему более-менее ровно дойти до двери.

— Я сегодня ходил на поминки, — сказал он, открывая замок.

— Отче, — вздохнул я, — можете не объяснять.

— Поминали мальчика. Всего двадцать шесть. Разбился на мотоцикле в прошлый вторник, ты, наверное, слышал… Я знал, что я за рулем. Но его мать так рыдала, и братья были убиты горем… Мне хотелось отдать дань уважения, а не бросать их с этой утратой.

Мне не хотелось его слушать. Не хотелось одалживать чужие проблемы. Но я все равно кивал в такт словам священника.

— Так и вышло: один тост, другой, пара стаканчиков виски. Обо мне не переживай, Шон. Я прекрасно знаю, что иногда на сердце может быть гадко, когда поступаешь абсолютно правильно.

Дверь распахнулась. Я раньше никогда не бывал в ректорстве, там оказалось очень тесно, но уютно. На стенах висели отрывки из псалмов в рамках, на кухонном столе блестела стеклянная чаша с шоколадными конфетами, над диваном простерся плакат футбольной команды «Патриоты».

— Я, пожалуй, прилягу, — пробормотал отец Грейди и растянулся на диване.

Я снял с него ботинки и накрыл одеялом, которое нашел в шкафу.

— Спокойной ночи, отче.

Он на мгновение приоткрыл глаза.

— Увидимся завтра на мессе?

— Еще бы, — ответил я, но отец Грейди уже захрапел.

Когда я на следующее утро сказал Шарлотте, что хочу сходить в церковь, она спросила, не заболел ли я. Обычно ей приходилось силком тащить меня к мессе, но мне не терпелось узнать, включит ли Грейди в свою проповедь нашу вчерашнюю встречу. «Наверное, он назовет это «грехи отцов наших»», — подумал я со смешком. Шарлотта, сидевшая рядом, ущипнула меня и шепотом велела умолкнуть.

У меня было много причин недолюбливать церковь. Например, меня раздражали сочувственные взгляды людей. Как по мне, слова «набожность» и «жалобность» зачастую рифмуют слишком опрометчиво. Я покорно выслушивал россказни какой-нибудь голубовласой старушки, которая «молилась за нас», улыбался и благодарил ее, но в глубине души меня это страх как раздражало. Кто тебя вообще просил за нас молиться? Разве она не понимала, что помолиться мы можем и сами?

Шарлотта говорила, что люди, предлагающие нам помощь, вовсе не обязательно считают нас слабыми, и мне ли, офицеру полиции, этого не знать. Но, черт побери, знаешь, что я на самом деле думал, когда спрашивал у гостей нашего города, не заблудились ли они, или давал избитой жене свою визитку с просьбой в случае чего звонить мне лично? Я думал вот что: вытаскивайте себя из болота сами, сами тяните себя за волосы, потому что сами же себя в болото и загнали. Мне кажется, одно дело — попасть в кошмарную ситуацию, и совсем другое — создать ее собственноручно.

Отец Грейди вздрогнул от первых тактов гимна, сыгранных органистом с особым воодушевлением, и я решил приберечь ухмылки на потом. Вместо того чтобы оставлять беднягу со стаканом воды, я мог бы приготовить ему какое-нибудь антипохмельное снадобье.

За спиной у нас заплакал ребенок. Как бы низко это ни прозвучало, я был рад, что всеобщее внимание в кои-то веки привлекла другая семья. До моего слуха донесся беспокойный шепот: это родители решали, кто из них вынесет чадо из церкви.

Амелия, сидевшая рядом, ткнула меня локтем в бок и одними губами вымолвила слово «ручка». Я дал ей свою, торчавшую в кармане. Перевернув ладонь, она нарисовала на коже шесть черточек и петлю висельника. Я, улыбнувшись, нарисовал букву «А» у нее на ноге.

Она написала: _А_А_А

Я попробовал М.

Амелия покачала головой.

Т?

_АТА_А.

Я перепробовал Л, П и Р, но всё без толку. С?

Амелия, просияв, дополнила загадку: САТА_А.

Я расхохотался в голос, и Шарлотта метнула в нашу сторону гневный взгляд: первое предупреждение. Амелия дописала последнюю «Н» и поднесла ладонь к моему лицу, чтобы я мог рассмотреть внимательнее. В этот момент ты громко и четко спросила: «Что такое Сатана?» — и твоя мама, залившись краской, схватила тебя на руки и бросилась к выходу.

Через минуту за ней последовали и мы с Амелией. Шарлотта сидела рядом с тобой на ступеньках, укачивая младенца, который прорыдал всю мессу.

— А вы почему вышли? — спросила она.

— Решили, что здесь будет безопаснее, когда с небес посыплются молнии. — Я улыбнулся младенцу, запихивавшему в рот пучки травы. — У нас, я погляжу, новенький?

— Его мама отлучилась в туалет, — пояснила Шарлотта. — Амелия, присмотри за сестрой и за этим малышом.

— А мне заплатят?

— И как у тебя только хватает наглости спрашивать — после того, что случилось в церкви?! Давай прогуляемся, Шон.

Я шел следом за ней. От Шарлотты всегда пахло сахарным печеньем; позже я узнал, что это аромат ванили, которую она втирала в кожу на запястьях и за ушами, — такие вот духи для кондитера. Я очень любил этот запах. Спецвыпуск новостей для нашей женской аудитории: зря вы думаете, что мы, мужчины, грезим только об Анджелине Джоли, ее тощих локотках и костлявых ножках. На самом деле нам куда приятнее обниматься с мягкими женщинами вроде Шарлотты. С такими, что целый день проходят с пятном муки на блузке и, не заметив его, отправятся в таком виде на родительское собрание. С женщинами, которые похожи не на отпуск в экзотической стране, а на дом, куда не терпится вернуться.

— Знаешь, — ласково промурлыкал я, обвивая ее плечи, — а ведь жизнь хороша! Погода отличная, я провожу день с семьей, и в душной церкви сидеть не надо…

— И отец Грейди наверняка порадовался вопросу Уиллоу!

— Поверь мне, у отца Грейди сейчас есть проблемы поважнее.

Миновав парковку, мы пошли к клеверному полю.

— Шон, — сказала вдруг Шарлотта, — я должна тебе кое в чем признаться.

— Может, нам лучше вернуться и ты признаешься в исповедальне?

— Я ходила к адвокату.

Я замер.

— Что?

— Я встречалась с Марин Гейтс. Насчет иска об ошибочном рождении.

— Господи, Шарлотта…

— Шон! — Она покосилась на церковь.

— Как ты могла? И у меня за спиной, как будто я вообще не имею права голоса!

Она скрестила руки на груди.

— А я право голоса имею? Это для тебя чего-то стоит?

— Конечно… Но на мнение каких-то кровососов из адвокатской конторы мне, честно признаюсь, насрать! Ты разве не понимаешь, что они задумали? Они хотят денег — только и всего. Им начхать на тебя, на меня, на Уиллоу, им начхать, кто виноват. Мы для них просто средство достижения цели. — Я приблизился к ней. — Ну да, у Уиллоу не все так гладко в жизни… А у кого гладко? У других детей дефицит внимания, кто-то по ночам убегает из дома, чтобы курить и бухать, кого-то в школе избивают за то, что он любит математику… Их родители ведь не пытаются свалить вину на людей, из которых можно выдоить бабки.

— Тогда почему ты так хотел засудить Диснейленд и половину социальных служб штата Флорида? В чем тут разница?

Я резко вздернул подбородок.

— Они сочли нас дураками.

— А если и врачи тоже? — возразила Шарлотта. — Если Пайпер тоже ошиблась?

— Ну, ошиблась и ошиблась. — Я пожал плечами. — Разве что-то изменилось бы? Если бы ты заранее знала обо всех переломах, бесконечных визитах в травмопункты, обо всем, на что нам придется пойти, ты разве хотела бы ее меньше?

Она приоткрыла рот, но через несколько секунд решительно захлопнула.

Меня это до смерти напутало.

— Ну и что, если она всю жизнь проходит в гипсе? — Я неуверенно коснулся руки Шарлотты. — Зато она знает, как называется каждая косточка в проклятом человеческом теле. А еще она ненавидит желтый цвет и вчера вечером призналась мне, что хочет, когда вырастет, стать пасечницей. Это наша девочка, Шарлотта. Нам не нужна ничья помощь. Мы пять лет справлялись, будем справляться и дальше.

Шарлотта отстранилась от меня.

— «Мы», значит? Шон, ты уходишь на работу. Ты собираешься с ребятами по вечерам на покер. Ты говоришь так, как будто ты круглосуточно нянчишься с Уиллоу, но ты ведь понятия не имеешь, каково это.

— Тогда наймем ей сиделку.

— За какие, интересно мне знать, шиши?! — вспыхнула Шарлотта. — Нам даже не на что купить новую машину, в которой поместилась бы коляска Уиллоу, ее ходунки и костыли. А наша, между прочим, уже намотала почти двести тысяч миль. Как мы будем платить за ее операции — особенно те этапы, которые не покроет страховкой? Как мы купим ей дом, в котором есть заезд для инвалидного кресла, а раковина в кухне расположена достаточно низко?

— Ты хочешь сказать, что я не в состоянии обеспечить своего ребенка? — Я повысил голос.

Шарлотта внезапно присмирела.

— Шон, ты лучший отец на свете. Но… ты не мать.

Послышался чей-то визг, и мы с Шарлоттой, повинуясь инстинкту, сломя голову бросились на стоянку. Подбегая, мы ожидали увидеть, как Уиллоу уже корчится на асфальте, а кожу ее пронзает сломавшаяся кость. Но увидели лишь Амелию, державшую младенца на вытянутых руках. Спереди на блузке у нее темнело пятно.

— Он на меня наблевал! — взвыла она.

Из церкви выбежала его мать.

— Извините, пожалуйста, — сказала она нам, пока Уиллоу хохотала над злоключением сестры. — Он, кажется, подцепил какую-то инфекцию…

Шарлотта забрала ребенка у Амелии.

— Наверное, кишечный вирус. Не волнуйтесь, такое бывает.

Она отошла в сторону, чтобы Амелия смогла вытереться салфеткой.

— Разговор окончен, — вполголоса сказал я Шарлотте. — Точка.

Шарлотта принялась укачивать малыша.

— Конечно, Шон, — с подозрительной легкостью согласилась она. — Как тебе угодно.

К шести часам вечера вирус, который Шарлотта подхватила у того младенца, уже по-хозяйски обосновался в ее организме и ей пришлось надолго запереться в ванной. Блевала она дальше, чем видела. Я должен был выйти в ночную, но стало предельно ясно, что никуда я не пойду.

— Амелии нужно помочь сделать уроки, — с трудом сказала Шарлотта, промокая лицо влажным полотенцем. — Потом девочки должны поужинать…

— Я все сделаю, — сказал я. — Что еще?

— Еще я хотела бы умереть, — простонала Шарлотта и, оттолкнув меня, снова рухнула на колени перед унитазом.

Я задом попятился к выходу и запер за собою дверь. Спустившись на первый этаж, я застал тебя на софе за вдумчивым поглощением банана.

— Перебьешь аппетит, — пригрозил я.

— А я его не ем, папа! Я его лечу.

— Лечишь, значит. — На столе перед тобой лежал нож, хотя мы не разрешали тебе играть с острыми предметами. Я решил, что как-нибудь позже непременно отчитаю Амелию за нерадивость. Банан был разрезан вдоль.

Ты открыла аптечку, которую мы прихватили в гостиничном номере во Флориде, достала иголку с уже вдетой ниткой и начала заштопывать «рану» на кожуре.

— Уиллоу, что ты делаешь? — спросил я.

Ты удивленно заморгала.

— Как это что? Оперирую, конечно.

Понаблюдав, как ты накладываешь швы, и убедившись, что увечья тебе не грозят, я лишь пожал плечами. Не приведи Господь мешать развитию науки.

На кухне Амелия, обложившись маркерами и баночками клея, колдовала над планшетом для презентаций.

— Может, объяснишь мне, как в руки Уиллоу попал нож?

— Она попросила.

— А если бы она попросила бензопилу, ты бы пошла в гараж?

— Это, по-моему, чересчур, если хочешь просто разрезать банан. — Не отрываясь от своего проекта, Амелия тяжело вздохнула. — Вот же фигня так фигня! Мне нужно склеить настольную игру про процесс пищеварения, и все будут надо мной смеяться, потому что ясно, чем этот процесс заканчивается.

— А ты хотела бы, чтобы было наоборот?

— Фу, папа, это М-Е-Р-З-К-О!

Я полез в шкафчик за сковородой, попутно громыхая всевозможными кастрюлями и мисками.

— Не возражаешь против блинов на ужин?

А если бы они и возразили, что с того? Я умел готовить только блины. И еще бутерброды с арахисовым маслом и вареньем.

— Мама жарит блины на завтрак, — захныкала Амелия.

— А ты знала, что растворимые хирургические нитки делают из кишок животных? — крикнула ты из гостиной.

— Нет. И лучше мне было не знать… — Амелия продолжила натирать планшет клеем. — Маме уже лучше?

— Пока нет, солнышко.

— Но она обещала помочь мне нарисовать пищевод!

— Я тебе помогу.

— Пап, но ты же не умеешь рисовать! Когда мы играем в угадайку, ты всегда рисуешь домик, даже если домик там совершенно ни при чем.

— Ну разве сложно нарисовать пищевод? Это ж такая трубка, правильно?

Я пошарил в буфете в поисках полуфабриката.

Глухой удар, нож закатился под диван. Ты неловко заерзала.

— Погоди, Уиллс, я сейчас достану.

— Мне он больше не нужен, — сказала ты, но ерзать не перестала.

Амелия вздохнула:

— Уиллоу, перестань вести себя, как маленькая. А то еще уписаешься.

Я перевел взгляд с твоей сестры на тебя.

— Тебе нужно в туалет?

— У нее такое лицо, как будто она терпит…

— Амелия, прекрати! — Я присел на корточки рядом с тобой. — Маленькая моя, не стесняйся.

Ты гордо поджала губы.

— Я хочу, чтобы меня отвела мама.

— Мамы тут нет! — рявкнула Амелия.

Я поднял тебя с дивана и понес, но не успел просунуть твои загипсованные ноги в проем, как ты напомнила:

— Пап, ты забыл мусорные пакеты.

Шарлотта говорила мне, что гипс нужно выстилать этими пакетами, когда ты идешь в туалет. За все время, что ты провела в кокситной повязке, я ни разу не выполнял этой обязанности: ты стыдилась снимать при мне штанишки. Я наклонился, чтобы достать лежавшие у сушилки пакеты.

— Так, Уиллс. Я в этом деле новичок, поэтому ты должна будешь мне помочь.

— Поклянись, что не будешь подглядывать.

— Вот тебе крест!

Ты распустила узел, державший гигантские семейные трусы поверх гипса, и я чуть приподнял тебя, чтобы им удобнее было соскользнуть с бедер. Стоило мне дернуть, как ты закричала:

— Смотри вверх!

— Хорошо. — Я уставился тебе прямо в глаза, пытаясь стянуть злосчастные трусы не глядя. Затем взял пакет, который нужно было, в частности, подоткнуть в районе паха. — Сама сможешь? — спросил я, краснея.

Пока я держал тебя за подмышки, ты усиленно выравнивала целлофан с краем гипсовой оболочки.

— Готово, — заявила ты, и я водрузил тебя на унитаз. — Нет, еще чуть-чуть сзади.

Я поправил пакет и начал ждать.

Я ждал и ждал.

— Уиллоу, давай же. Писай.

— Не могу. Ты же услышишь.

— Яне слушаю…

— А вот и слушаешь.

— Мама тоже слушает!

— Это другое, — сказала ты и расплакалась.

Когда плотину прорывает, наводнение начинается сразу всюду. Я покосился на чашу унитаза, но тут ты заплакала еще громче.

— Ты же обещал не поглядывать!

Отвернувшись, я усадил тебя на левую руку, а правой потянулся к рулону туалетной бумаги.

— Папа! — крикнула Амелия. — Кажется, что-то горит.

— Вот дерьмо! — пробормотал я, мимоходом вспоминая о ругательной банке. — Скорее же, Уиллоу! — прикрикнул я, засовывая тебе в руку комок бумаги и одновременно нажимая на кнопку смыва.

— Мне н-надо п-и-аомыть рук-ки, — заикаясь, сказала ты.

— Потом помоешь, — отрезал я и поволок тебя обратно на софу. Швырнув тебе на колени трусы, я ринулся в кухню.

Амелия стояла перед плитой, где догорали обугленные блины.

— Я выключила конфорку, — сказала она, кашляя от дыма.

— Спасибо.

Она кивнула и потянулась к столу, где лежали… Не померещилось ли мне? 1(ак и следовало ожидать, Амелия села и взялась за клеевой пистолет. Она уже успела наклеить около тридцати моих керамических покерных фишек на края своего планшета.

— Амелия! — завопил я. — Это же мои покерные фишки!

— У тебя их целая куча. А мне нужно всего несколько штучек…

— Я тебе разрешал их брать?!

— Ты и не запрещал, — возразила Амелия.

— Папочка, — закричала ты из гостиной, — руки!

— Хорошо, — еле слышно выдохнул я. — Хорошо.

Досчитав до десяти, я отнес сковороду к мусорному ведру и вытряхнул содержимое. Раскаленный металлический обод коснулся моего запястья, и я с грохотом выронил посудину.

— Мать твою! — вскрикнул я и бросился к раковине, чтобы остудить обожженную кожу.

— Это я хочу помыть руки, — заныла ты.

Амелия неодобрительно скрестила руки на груди.

— Будешь должен Уиллоу четвертак, — сказала она.

К девяти вечера вы уже уснули, кастрюли были вымыты, а посудомоечная машина издавала негромкое урчание. Я прошелся по всему дому, гася свет, и только потом прокрался в темноту нашей спальни. Шарлотта лежала на спине, прикрыв лицо рукой.

— Можешь не ходить на цыпочках, — сказала она. — Я не сплю.

Я присел рядом.

— Тебе уже лучше?

— Теперь смогу носить платья на размер меньше. А как там девочки?

— Нормально. Вот только пациент Уиллоу, увы, скончался.

— Что?

— Ничего. — Я опрокинулся на спину. — Поужинали бутербродами с арахисовым маслом и вареньем.

Она рассеянно погладила мою руку.

— Знаешь, за что я тебя люблю?

— Ну?

— По сравнению с тобой я такая умница…

Сомкнув руки на затылке, я уставился в потолок.

— Ты больше ничего не печешь.

— Да, но и блины у меня не подгорают, — улыбнулась Шарлотта. — Амелия на тебя настучала, когда пришла пожелать спокойной ночи.

— Я не шучу. Помнишь, ты делала крем-брюле, и шоколадные эклеры, и птифуры…

— Наверное, появились заботы поважнее.

— Ты говорила, что хочешь открыть свою кондитерскую и назвать ее «Помпадур».

— «Конфитюр», — поправила ты.

Я, может, перепутал название, но я помнил, что это такое. Это нечто вроде джема, желе с измельченными и уваренными с сахаром ягодами. Ты обещала однажды приготовить этот самый конфитюр, а когда таки выполнила обещание, то опустила в него палец, прочертила на моей груди дорожку и целовала, пока там не осталось ни единой капли.

— Так обычно и бывает с мечтами, — сказала Шарлотта. — Жизнь вносит свои коррективы.

Я привстал, задумчиво теребя шов на одеяле.

— Мне хотелось, чтобы у меня был свой дом, свой дворик, куча детей. Чтобы можно было время от времени ездить куда-то в отпуск. Хотелось хорошую работу. Хотелось в свободное время быть тренером по софтболу, возить своих дочек кататься на лыжах и при этом не знать по имени каждого долбаного врача в местной больнице. — Я повернулся к ней лицом. — Да, я не могу все время быть рядом с ней, но когда она что-то ломает… Шарлотта, я тебе клянусь: я чувствую это! Я на всё ради нее готов.

Она заглянула мне в глаза.

— На все?

Я почувствовал, как на нашу кровать всей тяжестью опустился этот иск. Он был похож на слона, запертого в тесной спаленке.

— Это… отвратительно. Как будто мы признаем, что не любим ее, потому что она родилась… такой.

— Мы должны это сделать ради нее. Потому что мы ее любим. Только поэтому я и задумалась о суде. Я же не дура, Шон. Я знаю, что скажут люди: дескать, мне захотелось срубить бабла. Я знаю, что меня будут называть худшей матерью в мире, проклятой эгоисткой и так далее. Но мне плевать, что обо мне скажут, для меня главное — это Уиллоу. Я хочу быть уверена, что она сможет учиться в колледже, купить себе жилье, осуществить все свои мечты. Даже если весь мир меня за это возненавидит. Какая разница, что они подумают, если я сама буду знать, почему я так поступила? Из-за этого мне придется потерять лучшую подругу. Я не хочу потерять еще и тебя.

Когда Шарлотта еще была кондитером (словно в прошлой жизни), я всегда поражался тому, с какой легкостью она тягает пятидесятифунтовые мешки с мукой. В ней таилась сила, с которой я, несмотря на свое могучее телосложение, никогда не смог бы справиться. Я видел мир черно-белым, потому мне на роду было написано стать копом. Но этот иск с жутким названием — вдруг он действительно лишь средство достижения цели? Вдруг то, что кажется абсолютно неправильным со стороны, скрывает в себе абсолютную добродетель?

Я нащупал ее ладонь под одеялом.

— Не потеряешь, — пообещал я.

Шарлотта

Первые семь костей ты сломала еще до появления на свет. Следующие четыре — в первые минуты жизни, когда медсестра взяла тебя на руки. Потом еще девять, пока тебя к жизни возвращали. Десятый перелом — ты лежала у меня на коленях, и вдруг раздался щелчок. Перевернувшись и задев рукою край кроватки, ты получила одиннадцатый. Двенадцатый и тринадцатый были переломами тазобедренного сустава, четырнадцатый — берцовой кости, пятнадцатый — перелом позвоночника, и не простой, а компрессионный. Шестнадцатый произошел, когда ты упала с крыльца, семнадцатый — когда на тебя наскочил какой-то мальчик на игровой площадке, восемнадцатый — когда ты поскользнулась на обложке ДВД, валявшейся на ковре. Причину девятнадцатого мы так и не выяснили. Двадцатый случился, когда Амелия прыгала на кровати, на которой сидела ты, двадцать первый принес футбольный мяч, ударивший тебе по ноге. После двадцать второго я, случайно обнаружив непромокаемые повязки, накупила их столько, что хватило бы на оснащение небольшой больницы (сейчас ими завален мой гараж). Двадцать третью кость ты сломала во сне, двадцать четвертый и двадцать пятый перелом совпали: упав в сугроб, ты сломала оба предплечья одновременно. Переломы номер двадцать шесть и двадцать семь были самыми тяжелыми: большая и малая берцовые кости проткнули тебе кожу на школьном праздновании Хэллоуина, куда ты, по иронии судьбы, нарядилась мумией. Бинтами из твоего костюма я наложила импровизированную шину. Чихнув, ты заработала двадцать восьмой перелом, двадцать девятый и тридцатый были ребрами, которые ты раздробила о кухонный стол. Для тридцать первого — перелома бедра — понадобились металлические пластинки и шесть винтов. Затем я перестала их считать, а возобновила счет только после происшествия в Диснейленде. Только теперь мы их не нумеровали, а называли именами мультипликационных персонажей: Микки, Дональд, Гуфи.

На четвертом месяце твою кокситную повязку разрезали пополам, как будто открыв створки моллюска, и закрепили дешевыми застежками, которые сломались через считаные часы. Я заменила их яркими липучками. В скором времени нам предстояло снять верхнюю часть, чтобы ты могла заново научиться сидеть, напоминая того же моллюска на половинке раковины. Это поможет тебе укрепить мышцы живота и все другие атрофированные мышцы. Если верить доктору Розенбладу, ты проведешь около двух недель в нижней створке раковины, потом тебе разрешат лишь спать в ней. Через восемь недель ты сможешь вставать, опираясь на палочку, а еще через месяц будешь самостоятельно ходить в туалет.

Самым радостным известием было то, что ты вернешься в садик. Он у тебя был необычный: частный, на два часа в день, в подвале церкви. Ты была на год старше остальных детей, но столько пропустила из-за переломов, что мы решили оставить тебя на повторный курс. Читать-то ты умела на уровне шестиклассников, а вот в обществе сверстников проводила совсем мало времени. Друзей у тебя было мало: дети тебя или боялись (инвалидное кресло, ходунки — можно понять), или, как ни странно, завидовали твоим гипсовым повязкам.

Подъезжая к церкви, я глянула в зеркальце заднего вида.

— Ну, с чего думаешь начать?

— С рисового стола.

Мисс Кэти, которая в твоем рейтинге обожания уступала разве что Иисусу Христу, заказала огромную песочницу, наполненную крашеными рисовыми зернышками. Дети сортировали их по размеру. Ты очень любила звук, с которым пересыпались рисинки, и говорила, что это похоже на шум дождя.

— И с «парашюта».

Так называлась игра: один ребенок бегал под ярким шелковым навесом, а другие держали за края.

— Вот с этим придется подождать, Уиллс, — сказала я, паркуя машину. — Не все сразу.

Я сняла кресло с крыши, усадила тебя в него и подвезла к рампе, которую установили прошлым летом специально для тебя. В коридоре дети уже развешивали куртки по шкафчикам, а мамаши разбирали рисунки своих чад, сохнувшие на вешалках.

— Ты вернулась! — сказала одна женщина с улыбкой. Подняв глаза на меня, она добавила: — Келси на выходных праздновала день рождения и отложила гостинцы для Уиллоу. Мы бы ее пригласили, но все дети играли на площадке, и я решила, что Уиллоу почувствует себя лишней…

«А когда ее не пригласили, она себя лишней не почувствовала, да?» — подумала я. Но вслух сказала:

— Очень мудро с вашей стороны.

Какой-то мальчик потрогал твою повязку.

— Вот это да! — восхищенно выдохнул он. — А как ты в этой штуке писаешь?

— А я не писаю, — с невозмутимым видом заявила ты. — Я не ходила в туалет уже четыре месяца, Дерек, так что будь осторожен: могу взорваться в любой момент. Как вулкан.

— Уиллоу, — пробормотала я, — зачем ты грубишь…

— Он первый начал.

На шум, вызванный нашим прибытием, вышла мисс Кэти. Едва заметно содрогнувшись при виде твоей повязки, она моментально взяла себя в руки.

— Уиллоу! — воскликнула она, присаживаясь на корточки. — Как же я рада тебя видеть! — Она позвала свою помощницу, мисс Сильвию. — Сильвия, можешь присмотреть за Уиллоу, пока мы побеседуем с ее мамой?

Мы прошли по коридору, мимо туалетов с невероятно приземистыми унитазами и уединились в комнате, совмещавшей функции актового и спортивного залов.

— Шарлотта, — сказала Кэти, — я, должно быть, неправильно вас поняла. Когда вы сказали, что Уиллоу вернется, я подумала, что гипс ей уже сняли.

— Ну, скоро снимут. Его снимают постепенно. — Я улыбнулась ей. — Она очень рада, что может опять ходить сюда.

— Мне кажется, вы поторопились…

— Всё в порядке. Честно. Ей нужно больше двигаться. Даже если она опять что-нибудь сломает, этот перелом во время подвижных игр принесет больше пользы ее телу, чем неподвижное сидение дома. И не надо волноваться о том, что другие дети могут ее поранить. Вернее, надо, но не больше обычного… Мы с ней деремся в шутку. Мы ее щекочем.

— Да, но вы делаете это дома, — возразила воспитательница. — А здесь риск выше.

Я чуть попятилась, прочтя между строк: «Когда она на территории нашего садика, мы несем за нее ответственность». Да, «Акта о нетрудоспособных американцах» никто не отменял, но я часто читала на посвященных ОП форумах, что частные школы просят держать травмированных детей дома: якобы в интересах самих же детей, но на самом деле из страха юридических последствий. Получалась эдакая уловка-22: по закону, вы имели право обвинить их в дискриминации, но стоило это сделать — и отношение к вашему ребенку изменится навсегда. Даже если вы выиграете суд.

— Риск для кого? — уточнила я, чувствуя, как лицо наливается краской. — Я плачу за ваши услуги. Кэти, вы отлично знаете, что не можете просто выгнать ее отсюда.

— Я с радостью верну вам оплату за пропущенные месяцы. И я никогда не выгоню Уиллоу — мы ее любим, мы по ней скучаем. Мы просто хотим убедиться, что она в полной безопасности. Представьте себя на нашем месте. На следующий год, когда Уиллоу переведут из яслей, к ней приставят постоянного помощника. А здесь нам не хватает кадров…

— Тогда я сама буду ее помощницей. Я останусь с ней. Только позвольте ей… — Голос мой сломался, как тонкая веточка. —.. быть такой же, как все.

— Думаете, она почувствует себя такой же, как все, если за ней одной будет присматривать мама?

Я не знала, что ей ответить, и, пуская дым из носа, ринулась обратно в коридор, где ты хвасталась перед мисс Сильвией своими красивыми липучками.

— Нам пора, — сказала я, смаргивая слезинки.

— Но я хочу поиграть с рисинками…

— А давай поступим так, — предложила Кэти. — Мисс Сильвия наберет тебе целый мешочек, и ты сможешь забрать его домой. Спасибо, что заглянула к нам, Уиллоу.

Ты в замешательстве поглядела на меня.

— Мам, почему мне нельзя тут остаться?

— Потом об этом поговорим.

Мисс Сильвия вернулась с полным мешком фиолетовых рисовых зерен.

— Бери, солнышко.

— Вы мне одно скажите, — сказала я, переводя взгляд с одной воспитательницы на другую. — Зачем нужна жизнь, если жить ей не разрешают?

Я выкатила тебя на улицу, все еще слишком поглощенная злобой, чтобы заметить твое жуткое молчание. В глазах у тебя стояли слезы.

— Ничего страшного, мама, — сказала ты с такой обреченностью в голосе, которой не должны знать пятилетние девочки. — Я все равно не хотела там оставаться.

Это была неправда. Я же знала, как ты ждала встречи с друзьями.

— Знаешь, когда камень лежит в воде, вода его просто огибает, будто его вовсе нет, — сказала ты. — Вот так и все ребята меня огибали, пока ты говорила с мисс Кэти.

Неужели эти воспитательницы и эти дети не понимают, насколько ты ранима? Я поцеловала тебя в лобик.

— Мы с тобой, — пообещала я, — так сегодня повеселимся, что ты об этом и думать забудешь. — Я присела, чтобы вытащить тебя из кресла, но тут одна липучка отстегнулась. — Черт… — пробормотала я, прижимая тебя к бедру.

В этот момент ты уронила мешочек.

— Мой рис! — вскрикнула ты и инстинктивно дернулась, чтобы подхватить свое сокровище. Тогда я и услышала хруст. Как будто кто-то укусил осеннее яблоко.

— Уиллоу?!

Но я уже всё знала. Белки твоих глаз сверкнули голубым, точно в них зажглась молния, и ты погрузилась в транс, которым сопровождался каждый тяжелый перелом.

Пока я умостила тебя на заднем сиденье, ты уже практически уснула.

— Детка, скажи мне, умоляю: что у тебя болит?

Но ты не отвечала. Не сводя глаз с запястья, я осторожно ощупывала твою руку, пытаясь найти уязвимое место. Когда я добралась до плеча, ты застонала. Но ты уже ломала косточки в этой руке, эта хотя бы не пронзила кожу и не вывернулась под углом в девяносто пять градусов. Почему же тогда ты в ступоре? Неужели кость воткнулась во внутренний орган?

Я могла бы вернуться в школу и попросить вызвать 911, но обычные врачи «скорой помощи» не умели делать ничего такого, чего бы не умела я сама. Поэтому я взяла старый номер журнала «Пипл», завалявшийся в машине, и, используя его как фиксатор, обмотала тебе руку эластичным бинтом. Я молилась, чтобы не пришлось накладывать гипс: от гипса кости теряют прочность, и на концах его образуются хрупкие участки, идеальные для нового перелома. Обычно ты обходилась ортопедическим ботинком, или ножным браслетом, или шиной — за исключением переломов бедра, позвоночника и тазобедренных суставов. Вот тогда ты замирала, совсем как сейчас. Вот тогда я везла тебя прямиком в больницу, потому что боялась с ними связываться.

Припарковавшись на месте для инвалидов, я понесла тебя в приемный покой.

— У моей дочери остеопсатироз, — сказала я медсестре. — Она сломала руку.

Женщина недовольно поджала губы.

— Может, сначала получите медицинское образование, а потом уже будете ставить диагнозы?

— Труди, что там такое? — Перед нами словно из-под земли вырос врач, которому, похоже, еще даже бриться было рано. — Остеопсатироз, говорите?

— Да. По-моему, она сломала плечевую кость.

— Я этим займусь. Меня зовут доктор Дьюитт. Хотите посадить ее в кресло-каталку?

— Сойдет и так, — сказала я, подсаживая тебя на руках.

Пока мы шли к рентгеновскому кабинету, я вкратце изложила ему историю твоей болезни. Прервал он меня лишь однажды — чтобы уломать лаборантку поскорее освободить для нас кабинет.

— Ну что же, — сказал врач, касаясь твоей руки. — Мне нужно будет немножечко поправить…

— Нет! — вмешалась я. — Вы же можете просто придвинуть аппарат, правда?

— Ну, — сконфузился врач, — обычно мы аппарат не двигаем…

— Но ведь можете?

Еще раз покосившись на меня, он таки переместил оборудование и опустил тебе на грудь тяжелую свинцовую крышку. Я отошла, чтобы он мог сделать снимок.

— Ты просто умница, Уиллоу. А теперь — еще разок, пониже.

— Нет, — сказала я.

На лице у врача отразилось раздражение.

— При всем уважении, миссис О’Киф… Позвольте мне заниматься своим делом, хорошо?

Но и я занималась своим. Когда ты ломала кости, я всегда старалась, чтобы ты подучала как можно меньше облучения. Иногда мы вовсе не делали рентген, если это не влияло на лечение.

— Мы ведь уже знаем, что она сломала кость, — увещевала его я. — Как вы думаете, это перелом со смещением?

Глаза у врача вмиг округлились: я говорила с ним на одном языке.

— Нет.

— Тогда ведь не обязательно облучать большую и малую берцовые кости, я правильно понимаю?

— Ну, по-разному бывает, — согласился врач.

— Вы хоть представляете, какую дозу радиации моя дочь получит за свою жизнь?

Он скрестил руки на груди.

— Ладно, ваша взяла. Лучевую кость можем и не облучать.

Потом мы ждали проявки, и я ласково поглаживала тебя по спине. Ты мало-помалу возвращалась из того загадочного места, куда попадала всякий раз, когда ломала кость. Ты начала шевелиться, хныкать. И дрожать, отчего боль только усиливалась.

Высунувшись из кабинета, я попросила лаборантку принести одеяло, но тут подошел доктор Дьюитт с твоими снимками.

— Уиллоу замерзла, — сказала я, и он, едва войдя в кабинет, сорвал с себя белый халат и прикрыл тебе плечи.

— Хорошие новости — второй перелом Уиллоу срастается.

Какой еще второй перелом?

Я и не поняла, что задала этот вопрос вслух, пока доктор не указал на одну точку возле твоего плеча. Заметить было тяжело: из-за дефекта коллагена кости у тебя были рыхлыми, — но этот затвердевший хохолок обозначал заживающий перелом.

Меня обуяло чувство вины. Когда это случилось? Почему я не знала?

— Ему, похоже, недели две, — прикинул доктор Дьюитт.

И тут я вспомнила: однажды ночью, по пути в туалет, я чуть тебя не уронила. И ты соврала ради меня, когда сказала, что всё обошлось.

— Я торжественно заявляю, что ты, Уиллоу, можешь собой гордиться: ты умудрилась сломать кость, сломать которую тяжелее всего! И называется она «лопатка». — Он указала на второй подсвеченный снимок, точнее — на трещину посреди лопаточной кости. — Это настолько подвижная кость, что почти никогда не ломается.

— Так что же нам делать?

— Ну, кокситную повязку ей уже наложили… Если не прибегать к полной мумификации, лучше всего, пожалуй, воспользоваться фундой — иными словами, обычной косыночной повязкой. Несколько дней поболит, но второй вариант еще более жесток. — Он подвязал тебе руку, как сломанное крылышко птички. — Не давит?

Ты взглянула ему в глаза.

— Я однажды сломала ключицу. Было больнее. А вы знали, что ключицу назвали так не только потому, что она похожа на маленький ключик, но еще и потому, что в ней соединяются все прочие кости грудной клетки?

Челюсть у доктора Дьюитта отвисла.

— Ты у нас, я смотрю, вундеркинд?

— Она много читает, — улыбнулась я.

— А именно, — продолжала ты, — лопаточную, грудинную и мечевидную. И как они пишутся, я тоже знаю.

Доктор чуть слышно чертыхнулся, но тут же, зардевшись, поправился:

— Боже ты мой! — Наши взгляды пересеклись. — Она моя первая пациентка с ОП. Нелегко вам, наверное…

— Ага. Нелегко.

— Ну что же, Уиллоу. Если захочешь работать у нас врачом-ортопедом, халат с именной табличкой тебя уже ждет. А вы, — он протянул мне свою визитку, — можете звонить мне в любое время.

Я, смутившись, спрятала визитку в задний карман. Этот поступок, видимо, был не просто актом доброй воли, но и попыткой защитить Уиллоу: ведь врач убедился в моей полной некомпетентности, два перелома — черным по белому. Я притворилась, будто ищу что-то в сумочке, но на самом деле ждала, пока он уйдет. Не поднимая глаз, я услышала, как он предлагает тебе леденец и прощается.

Как я вообще смела утверждать, что знаю, как тебе будет лучше и чего ты заслуживаешь, когда в любой момент меня могли уличить в неспособности тебя уберечь? Этот иск — он затевался ради тебя или ради того, чтобы искупить все мои прегрешения перед тобой?

Взять хотя бы мое неуемное желание родить ребенка. Каждый месяц, осознав, что у нас с Шоном опять не получилось, я раздевалась и подолгу стояла в душе, подставив лицо струям воды. Стояла и молила Бога: дай мне забеременеть, позволь мне зачать дитя, я готова на всё.

Я взяла тебя на руки — точнее, усадила на левое бедро, потому что у тебя сломалось правое плечо, — и вышла из кабинета. Визитка врача прожигала дыру в моем заднем кармане. Я так глубоко погрузилась в размышления, что едва не сшибла с ног девочку, заходившую в больницу как раз в тот момент, когда мы выходили наружу.

— Ой, прости, солнышко, — пробормотала я, пятясь.

Девочка примерно твоего возраста держала маму за руку. Розовая балетная пачка и резиновые сапожки с мордочками лягушек на носках. Абсолютно лысая головка.

И ты сделала то, что ненавидела больше всего на свете: ты уставилась на нее во все глаза.

Девочка уставилась на тебя.

Ты давно уже знала, что незнакомцы всегда таращатся на девочек в инвалидных креслах. Я научила тебя улыбаться им, здороваться с ними, чтобы они понимали: ты — человек, а не каприз природы. Самой ярой твоей защитницей была Амелия. Стоило ей заметить, что какой-то ребенок на тебя глазеет, она тут же подбегала к нему и популярно объясняла, что его ждет та же участь, если он не будет убирать у себя в комнате и есть свежие овощи. Пару раз она даже доводила детей до слез, но я почти никогда ее не ругала: ведь ты улыбалась и выпрямляла спину, когда обычно пыталась стать невидимкой.

Но тут была другая ситуация; тут вы обе находились в равных условиях.

Я покрепче обняла тебя за талию.

— Уиллоу! — укоризненно сказала я.

Мама этой девочки посмотрела на меня, и между нами состоялся длительный диалог, хотя мы не произнесли ни слова. Она лишь кивнула, и я кивнула в ответ.

Переступив порог больницы, мы с тобой угодили прямиком в объятия поздней весны, в теплое облако с запахом корицы и нагретого асфальта. Ты прищурилась и попыталась поднять руку, чтобы заслонить глаза от солнца, но тут же вспомнила, что рука скована повязкой.

— Мамуля, а почему эта девочка так выглядела?

— Потому что она болеет и пьет лекарства, от которых люди становятся такими.

Ты на минуту призадумалась.

— Мне так повезло! От моих лекарств волосы не выпадают. Я обычно старалась не плакать при тебе, но тут не смогла сдержать слез. И это говоришь ты — девочка с тремя поломанными конечностями из четырех. Девочка с переломом, о котором я даже не знала. И это говоришь ты — и точка.

— Да, повезло нам.

Ты коснулась моей щеки ладонью.

— Все в порядке, мамуля, — сказала ты и погладила меня по спине, совсем как я гладила тебя в приемном покое. Погладила меня в том самом месте, где у тебя сломалась очередная кость.

Шон

— Да стой же, черт тебя подери! — закричал я, несясь по пустой парковке с аэрозолем в руках. Парнишка по-прежнему меня опережал, не говоря уже о том, что у него была возрастная фора — лет эдак тридцать, но я твердо намеревался его догнать. Во что бы то ни стало. Даже ценой собственной жизни — а судя по шву у меня на боку, такой вариант не был исключен.

В такие не по сезону теплые весенние дни я часто вспоминал, как в юности сидел у бассейна и слушал шлепки резиновых сланцев на ногах снующих рядом девчонок. Если честно, в обеденный перерыв я сам напяливал плавки и наспех окунался. Мы договорились какое-то время не плавать в знак солидарности с тобой: тебя-то к бассейну и подпускать было нельзя, пока не снимут кокситную повязку. А тебе больше всего на свете хотелось плавать, хотя из-за переломов ты так толком и не научилась двигаться в воде. Даже когда Шарлотта нашла повязки из стекловолокна (водонепроницаемые и чертовски дорогие), ты в силу каких-то причин все равно пропускала занятия по плаванию. Порой Амелия вела себя особенно гнусно и с важным видом заявляла, что идет на пляж или вечеринку у чьего-то бассейна. После таких заявлений ты обычно хмурилась весь день, а однажды даже залезла в Интернет и заказала подземный бассейн, для которого у нас не было ни места, ни средств. Мне иногда казалось, что ты одержима водой, водой, которая зимой замерзает, а летом пахнет хлоркой. Ты всегда хотела именно того, чего не могла заполучить.

Как и все мы, наверное.

И вот волосы у меня так и не высохли, я весь пропахнул хлоркой — и понятия не имел, как скрыть это от тебя, когда вернусь домой. Катаясь по парку, где недавно прошла игра Малой бейсбольной лиги, я выглянул в открытое окно — и тут увидел мальчишку, посреди белого дня малюющего граффити прямо на скамейке запасных.

Не знаю даже, что меня больше разозлило: то, что пацан портил общественное имущество, или то, с какой наглостью он это делал, даже не пытаясь спрятаться. Я припарковался невдалеке и подкрался к нему сзади.

— Эй, что это ты тут делаешь?

Он обернулся, застигнутый врасплох. Долговязый, тощий, свалявшиеся желтые волосенки, над верхней губой — жалкое подобие усиков. Он посмотрел мне в глаза — смело, дерзко — и, выронив баллончик, помчался прочь.

Я побежал за ним вслед. Вылетев из парка, парнишка нырнул под эстакаду, когда увяз кроссовкой в грязи. Мне хватило этой мгновенной заминки, чтобы навалиться на него всем своим весом и прижать к бетонной стене, одной рукой вцепившись ему в горло.

— Я задал тебе вопрос! — прорычал я. — Какого хрена ты там творил?

Он, задыхаясь, попытался оттолкнуть мою руку, и я внезапно увидел себя его глазами.

Я был не из тех копов, которые пользуются своим положением, чтобы наводить на людей страх. Почему же я так завелся? Убирая руку, я понял почему. Не потому что мальчишка разрисовывал трибуну. И не потому что он не покаялся в содеянном, завидев меня. Я рассвирепел, потому что он побежал. Потому что он умел бегать.

Я злился, потому что ты, оказавшись в подобной ситуации, убежать не смогла бы.

Мальчишка согнулся от кашля.

— Мать твою… — прохрипел он.

— Прости! Я серьезно… Прости меня!

Он глядел на меня взглядом зверя, загнанного в угол.

— Чего волынку тянуть, арестовывай меня.

Я отвернулся.

— Ладно, вали отсюда, пока я не передумал.

Воцарилось недолгое молчание, а потом раздался топот ног.

Я прислонился к стене и закрыл глаза. В последнее время злоба была словно гейзер внутри меня, обреченный извергаться с заданной периодичностью. Иногда доставалось паренькам вроде этого, иногда — моей собственной дочери: я часто ловил себя на том, что ору на Амелию по пустякам, из-за какой-нибудь тарелки, оставленной на телевизоре, когда сам мог допустить такую же оплошность. А иногда мои жалобы выслушивала и Шарлотта: почему она приготовила мясной рулет, если мне хотелось куриных котлет? Почему дети шумят, когда я пытаюсь выспаться после ночной смены? Где мои ключи? Почему я вообще должен на кого-либо злиться?

С судебными исками я был знаком не понаслышке. Я подавал в суд на компанию «Форд», после того как заработал грыжу, прокатившись в их патрульной машине. Не знаю, были они виноваты или нет, но на откупные я смог купить микроавтобус, чтобы транспортировать твою инвалидную коляску и прочее снаряжение. Думаю, у автомобильного концерна «Форд» не дрогнула рука, когда они выписывали мне чек на двадцать тысяч долларов в качестве компенсации. Но это было другое. Теперь мы должны были судиться не из-за того, что случилось с тобой, а из-за того, что ты в принципе родилась. И хотя я с легкостью представлял, как использовать отсуженные деньги тебе во благо, мне все же трудно было смириться с фактом, что я вынужден буду ради этих денег солгать.

Шарлотта, похоже, не переживала по этому поводу. Тогда я и задумался: а о чем еще она лгала? Довольна ли она своей жизнью? Не мечтала ли она начать жизнь заново — без меня, без тебя? Любила ли она меня?

Какой же отец откажется от денег, на которые ты сможешь без забот прожить остаток жизни? Пока что мне приходилось постоянно экономить и брать сверхурочные за охрану баскетбольных матчей и школьных балов, лишь бы наскрести тебе на какой-нибудь ортопедический матрас, электронную каталку или специальную машину для инвалидов. С другой стороны, какой же отец согласится получить вознаграждение за то, что притворится, будто родной ребенок мешает ему жить?

Я прижался затылком к холодному бетону, по-прежнему не поднимая век. Если бы ты не родилась с ОП, а, скажем, искалечилась в автокатастрофе, я пошел бы к адвокату, и заставил бы его поднять все дела, в которых фигурировала та машина, и нашел бы в ней в конце концов хоть какую-нибудь неисправность. И люди, виновные в твоем параличе, дорого заплатили бы за это. А иск об «ошибочном рождении» — это, в общих чертах, разве не то же самое?

Нет, не то же самое. Потому что даже тогда, когда я, бреясь, шептал эти слова перед зеркалом, к горлу подкатывала тошнота.

Зазвонил мобильный, напомнив, что я слишком надолго отлучился от патрульной машины.

— Алло!

— Пап, это я, — сказала Амелия. — Мама почему-то не забрала меня из школы.

Я покосился на часы.

— Уроки ведь закончились два часа назад…

— Я знаю. Дома ее нет, и на сотовый она не отвечает.

— Я сейчас приеду, — сказал я.

Уже через десять минут недовольная Амелия уселась в мой автомобиль.

— Отлично. Обожаю ездить на полицейских машинах. Сам подумай, какие пойдут слухи…

— Что ж, примадонна, вам повезло, что весь город знает, кем работает ваш отец.

— Ты говорил с мамой?

Я пытался с нею связаться, но она действительно не отвечала на звонки. Причина стала кристально ясна, когда я подъехал к дому и увидел, как она осторожно вытаскивает тебя с заднего сиденья. Помимо привычной кокситной повязки, на тебе красовался новый бинт, в петле которого повисло предплечье.

Заслышав шум, Шарлотта вздрогнула и обернулась.

— Амелия… Господи, прости меня! У меня из головы вылетело…

— Ага, какая неожиданность, — пробормотала Амелия, с важным видом направляясь в дом.

Я взял тебя на руки.

— Что произошло, Уиллс?

— Я сломала себе лопаточную кость, — похвастала ты. — А это очень сложно.

— Да, представляешь, лопатку… — подтвердила Шарлотта. — Раскололась пополам.

— Ты не брала трубку.

— Батарея села.

— Могла бы позвонить из больницы.

Шарлотта вскинула на меня глаза.

— Ты что, действительно сердишься на меня? Шон, если ты не заметил, я была слегка занята…

— А ты считаешь, я не вправе знать, когда моя дочь ломает себе кость?

— Говори тише.

— Это еще почему? — закричал я. — Пусть все слушают. Всё равно узнают, когда ты подашь…

— Я не собираюсь обсуждать это при Уиллоу…

— Учись, дорогая моя, и учись поскорее, потому что она так или иначе узнает всю подноготную.

Лицо Шарлотты залилось краской, она отобрала тебя у меня и понесла в дом. Там она усадила тебя на диван, вручила пульт от телевизора и отправилась в кухню, ожидая, что я последую за ней.

— Какого черта, Шон?

— Ты у меня спрашиваешь? Не я заставил Амелию два часа просидеть возле школы…

— Я не нарочно…

— Давай, кстати, поговорим о «ненарочных» вещах.

— Это был несерьезный перелом.

— Знаешь что, Шарлотта? Как по мне, так довольно серьезный, черт побери!

— А что бы ты сделал, если бы я все-таки позвонила? Ушел с работы? Тогда бы тебе не заплатили за этот день и неприятностей только прибавилось.

Вот вам и послание между строк, вот вам и невидимые чернила этого чертового иска: Шон О’Киф слишком мало зарабатывает, он не может обеспечить достойное лечение своей дочери, нам не оставалось ничего иного…

— Я тебе вот что скажу… — как можно спокойнее начал я. — Если бы получилось наоборот, если бы я был с Уиллоу, когда она сломала лопатку, ты была бы вне себя. И еще один момент. Моя работа тут ни при чем. И твоя батарейка тоже. Ты не позвонила мне просто потому, что уже сама приняла решение. Ты все равно поступишь так, как считаешь нужным, и тогда, когда посчитаешь нужным, а на мое мнение тебе наплевать!

Я выскочил на улицу, громыхнув дверью, и кинулся прямиком к машине, в которой не успел даже выключить мотор. Упаси господь уйти с поста раньше срока!

Я в ярости хлопнул ладонью по рулю, раздался гудок. Шарлотта выглянула в окно. Лицо ее показалось мне крошечным белым овалом с размытыми расстоянием чертами.

Я сделал ей предложение при помощи пирожных птифур: пошел в кондитерскую и попросил выписать глазурью «Выходи за меня», по букве на каждом. Подали их на одном блюде вперемешку. Это, пояснил я, такая анаграмма. Расставь буквы в правильном порядке.

«Я ад змей новых», — сложила она.

Шарлотта наблюдала за мной, скрестив руки на груди. Не отходила от окна. Я с трудом узнавал в ней девушку, которую когда-то попросил сложить другую фразу. И вспомнить выражение ее лица, когда вторая попытка увенчалась успехом, я уже не мог.

Амелия

Когда в тот вечер мама позвала меня к ужину, я повиновалась с безудержным энтузиазмом смертника, идущего на казнь. Ну, в общем-то, не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять: 1) в этом доме счастливых людей нет; 2) это как-то связано с адвокатом, к которому мы недавно ходили. Родители кричали друг на друга в открытую. Все три часа, что папа был на работе, а мама плакала над мясным рулетом, ты хныкала без остановки. А я сделала то, что делала всегда, когда тебе было больно: сунула наушники плеера в уши и выкрутила громкость на полную.

Тебе может показаться, что я хотела заглушить твое хныканье, но это не так. Родители наверняка тоже считали меня бессердечной, и я не собиралась с ними спорить. Но на самом деле мне просто нужна была эта музыка. Мне необходимо было отвлечься от мысли, что ты плачешь, а я ничем не могу тебе помочь, потому что от этих мыслей я начинала ненавидеть себя еще сильней.

Когда я спустилась, все уже сидели за столом, даже ты — в кокситной повязке и с бинтом на руке. Твою порцию мясного рулета мама разрезала на крохотные кусочки, не больше почтовых марок. Я вспомнила, как ты была еще совсем маленькой и сидела в специальном детском креслице. Я пыталась играть с тобой — бросала тебе мяч, катала в коляске, — и мне всякий раз говорили одно и то же: «Осторожней!»

Однажды ты сидела на кровати, а я прыгала рядом, и ты упала. Только что мы были космонавтками, отправленными исследовать планету Зургон, — и вот твоя левая лодыжка уже вывихнута под девяносто градусов, а ты так страшно отключаешься, как всегда отключалась от серьезных переломов. Мама с папой наперебой утверждали, что моей вины тут нет, но кого они хотели обмануть? Это я прыгала на кровати, даже если ты сама это предложила. Если бы не я, ты бы не пострадала.

Я села на свое место. Официальных «своих» мест у нас, в отличие от многих семей, не было, но все всегда садились на одни и те же стулья. Наушники я так и не вынула и громкость не убавила; играл у меня какой-то эмо-рок, я слушаю эти песни, чтобы почувствовать, что кому-то живется еще хреновее.

— Амелия, — сказал отец, — прошу тебя, не за столом.

Иногда мне кажется, что внутри у меня живет какое-то чудовище — вероятно, в той полости, где должно находиться сердце. И это чудовище, случается, заполняет мое тело целиком, подчиняет меня себе — и я вынуждена поступать гадко. Из пасти этого чудовища валится одно вранье, а пахнет от него только злобой. Разумеется, ему понадобилось высунуть голову именно в этот момент. Покосившись на папу, я сделала звук еще громче и почти что крикнула:

— Передайте картошку.

Конечно, я вела себя по-детски, но, может, мне того и хотелось. Может, я, как Пиноккио, считала, что смогу стать капризным ребенком, если буду им притворяться. И тогда все будут меня слушать и ухаживать за мной, а не кормить тебя мясным рулетом с ложечки и ловить каждое твое движение, чтобы ты, не дай бог, не соскользнула со стула. По большому счету, мне было бы достаточно, если бы меня просто признали членом этой семьи.

— Уиллс, — сказала мама, — должна же ты хоть что-то есть!

— Он на вкус как подошва, — ответила ты.

— Амелия, я второй раз просить не буду, — сказал папа.

— Еще пять раз кусни — и всё…

— Амелия!

Друг на друга они не смотрели и, насколько я знала, за весь вечер не обменялись и парой слов. Неужели они не понимали, что могли бы с тем же успехом оказаться сейчас в разных концах света и наше общение от этого ничуть не изменилось бы?

Ты, скривившись, увернулась от вилки, которой мама вертела у тебя перед носом.

— Что ты обращаешься со мной, как с маленькой! — возмутилась ты. — Я всего-навсего сломала плечо, и это еще не значит, что мне опять два года.

В качестве примера ты потянулась свободной рукой за стаканом, но тут же его опрокинула. Несколько капель молока попало на скатерть, но большая часть плеснула прямо в папину тарелку.

— Черт подери! — завопил он и резким движением выдернул наушники у меня из ушей. — Ты член этой семьи, вот и веди себя соответственно!

— Ты тоже, — ответила я.

Лицо у него побагровело.

— Амелия, марш в комнату!

— С удовольствием!

Я задвинула стул, взвизгнувший ножкой о пол, и бегом бросилась наверх. Утирая слезы и сопли, я заперлась в ванной; девочка, которую я увидела в зеркале, была мне не знакома. Губы у нее кривились, глаза были темные, запавшие, пустые.

В последнее время меня раздражало абсолютно всё. Я злилась, проснувшись и увидев, что ты таращишься на меня, как на зверя в зоопарке; злилась, когда пришла в школу и поняла, что мой шкафчик расположен прямо возле кабинета французского, тогда как мадам Риордан поставила перед собой цель вконец испортить мне жизнь; злилась, увидев стайку девочек-болельщиц с идеальными ножками и идеальными жизнями. Эти девочки переживали, кто следующий пригласит их на танец и не слишком ли шлюховатый у них вид с красным лаком на ногтях. Я же переживала, сможет ли мама забрать меня из школы или опять будет слишком занята в травмопункте. Раздражение отступало только под действием голода — как, например, сейчас. По крайней мере, мне казалось, что я голодна. И то и другое поглощало меня без остатка, я уже разучилась их различать.

Последний раз, когда родители ругались, — а было это, в общем-то, вчера, — мы с тобой сидели в твоей комнате и все прекрасно слышали. Слова проскальзывали даже в щель под закрытой дверью: «ошибочное рождение», «показания», «приобщение к материалам дела». Однажды я даже расслышала что-то о телевидении: «Думаешь, телевизионщики не пронюхают? Ты этого добиваешься?» Это сказал папа, и мне на мгновение даже показалось, что это будет здорово — нас покажут в новостях! Но я тут же вспомнила, что свои пятнадцать минут славы предпочла бы провести как-нибудь по-другому.

«Они на меня злятся», — сказала ты.

«Нет, они злятся друг на друга».

Потом мы обе услышали, как папа говорит: «Думаешь, Уиллоу не догадается?»

Ты взглянула на меня. «О чем?»

Не найдясь с ответом, я взяла у тебя с колен книжку и сказала, что буду читать вслух.

Обычно тебе это не нравилось: уж что-что, а читать ты и сама умела замечательно и, как правило, любила демонстрировать свой талант. Но в этот момент ты, наверное, чувствовала то же, что и я: как будто в живот тебе запихнули проволочную мочалку, и она теперь ворочается от каждого твоего движения. У некоторых моих друзей родители развелись. Наверное, начиналось все точно так же.

Я открыла первую попавшуюся страницу и начала читать о всяких странных и жутких смертях. Одного охранника инкассаторской машины завалило четвертаками на общую сумму в пятьдесят тысяч долларов. Один мужчина, чей автомобиль сдуло ветром в море возле итальянского города Неаполь, вылез через окно и доплыл до берега, где на него рухнуло дерево. Мужчина, спустившийся с Ниагарского водопада в бочке в 1911 году и сломавший почти все кости, переехал в Новую Зеландию, где в один прекрасный день поскользнулся на банановой кожуре и разбился насмерть.

Больше всего тебе понравилась последняя история. Ты снова заулыбалась, но на душе у меня по-прежнему было противно. Как вообще можно победить, если мир норовит подкосить тебя на каждом повороте?

В этот момент в комнату вошла мама.

— Вы с папой ненавидите друг друга? — спросила ты.

— Нет, Уиллс, — с улыбкой ответила она, но кожа на ее лице натянулась слишком туго. — Всё в порядке.

Я встала, упершись руками в бока.

— Когда вы ей всё расскажете, а? — грозно поинтересовалась я.

Клянусь, маминым взглядом можно было разрезать меня пополам.

— Амелия, — сказала она тоном, не допускавшим никаких пререканий, — нам нечего рассказывать.

И вот сейчас, сидя на краю ванны, я поняла, какая мама обманщица. Интересно, передается ли лживость по наследству? Я ведь тоже, как она, умела сводить локти за спиной и языком закручивать вишневый стебелек в узел.

Я склонилась над унитазом, засунула палец в горло, и меня вырвало. На этот раз, когда я буду говорить, что внутри меня — лишь пустота и боль, я не буду лгать.

Печь «вслепую» — печь корочку пирога без начинки.

Порой, когда вы имеете дело с ломким тестом, оно может рассыпаться, как бы вы ни старались его уберечь. Поэтому корочку некоторых пирогов и корзиночки-тарталетки нужно выпекать до того, как добавляете начинку. Лучше всего разложить раскатанное тесто на тарелке и поставить в холодильник хотя бы на полчаса. Когда вы будете готовы печь, проткните корочку вилкой в нескольких местах, выстелите форму фольгой или калькой и заполните ее рисом или сушеной фасолью. Пеките, как печете обычно, но после осторожно снимите фольгу и уберите фасоль — благодаря им тарталетка сохранит форму. Мне нравится видеть своими глазами, что даже самую тяжелую субстанцию можно, в конце концов, приподнять; мне нравится трогать фасоль, которая сыплется сквозь пальцы, словно уходящие невзгоды. А больше всего мне нравится, что даже выпечка подтверждает тезис: очертания нам придают наши тягости.

Смешайте муку, соль, сахар и масло в кухонном комбайне. Держите под давлением, пока не затвердеет. Взбейте желток с ледяной водой в небольшой миске, добавьте образовавшуюся смесь в комбайн, дождитесь, пока сформуется шар. Извлеките тесто, оберните целлофаном, сплюсните в диск и дайте ему остыть в течение 1 часа.

Раскатайте тесто на посыпанной мукой поверхности и выложите в форму со съемным дном. Выпекайте охлажденным.

Разогрейте плиту до 375 градусов по Фаренгейту. Достаньте форму из холодильника, проткните корочку вилкой, выстелите стенки фольгой и засыпьте сушеными бобами. Поставьте в духовку на 17 минут, снимите фольгу и высыпьте бобы, после чего выпекайте еіде 6 минут. Остудите, прежде чем заполнять тарталетку кремом.

Очистите абрикосы от кожуры, нарежьте мелкими дольками, разложите на донышках испеченных «вслепую» тарталеток.

Смешайте желтки со сливками, сахаром и мукой. Вылейте получившуюся смесь на абрикосы, посыпьте орехами. Поставьте в разогретую до 350 градусов духовку на 35 минут.

Когда вы будете есть эти пирожные, то все равно ощутите тяжесть, от которой они избавлены. Это словно тень, скрытая сладостью; это решение, которое примет кончик вашего языка.

Марин

«Фейсбук» — это якобы социальная сеть, но получается так, что все мои знакомые, да и я сама, слишком часто сидят за компьютерами, редактируя свои профили, рисуя друг другу граффити на стенах и обмениваясь приветами, чтобы, собственно, общаться. Неприлично, наверное, проверять свой «Фейсбук» посреди рабочего дня, но после того как я застала Боба Рамиреза за возней на «Майспейсе», он не сможет ни в чем меня упрекнуть без известной доли лицемерия.

В последнее время я пользуюсь «Фейсбуком», чтобы присоединяться к различным группам вроде «Биологические матери», «Поиск по усыновленным детям» и т. п. Кое-кому даже удавалось найти своих родителей и детей. Даже если мне лично это пока не удалось, приятно было заходить на страничку и читать сообщения людей, которые переносили сам процесс так же болезненно, как я.

Я прочла ленту своих обновлений. Мне прислала привет девочка, с которой мы вместе учились в школе. На той неделе она попросила меня добавить ее в друзья, хотя мы не виделись пятнадцать лет. Двоюродная сестра из Санта-Барбары предложила мне пройти какой-то тест. Все мои друзья сошлись во мнении, что не возражали бы быть закованы в наручники вместе со мной.

Я пробежала глазами информацию, вывешенную над этими захватывающими новостями:

Не замужем?!

Я перезагрузила страницу. Последние четыре месяца эта строчка гласила, что я «встречаюсь с Джо Макинтайром». Я вернулась на главную страницу и перечитала ленту обновлений. Вот оно где: его фотография и смена статуса. «Джо Макинтайр и Марин Гейтс больше не встречаются».

У меня отвисла челюсть, мне словно со всей силы заехали под дых.

Схватив на бегу пальто, я бросилась из кабинета.

— Погодите, куда вы? — крикнула мне вслед Брайони. — У вас же совещание в…

— Перенеси! — рявкнула я. — Меня только что бросил парень через «Фейсбук».

Нет, я не считала Джо Макинтайра своим суженым. Мы познакомились на хоккейном матче, куда я водила одних клиентов: он проходил мимо и случайно облил меня пивом. Не самое многообещающее начало отношений, но у него были глаза цвета индиго и улыбка, отчасти повинная в глобальном потеплении. Не успела я опомниться, как уже разрешила ему оплатить химчистку и продиктовала свой номер телефона. На первом свидании выяснилось, что мы работаем в одном районе (он тоже адвокат, занимается экологическим правом) и закончили один университет. На втором свидании мы поехали ко мне и не вылезали из постели два дня подряд.

Джо был младше меня на шесть лет. Следовательно, в свои двадцать восемь он все еще «гулял», а я в свои тридцать четыре уже променяла наручные часы на биологические. Я рассчитывала, что это будет мимолетное увлечение: просто чтобы было с кем сходить в кино в субботу вечером и от кого получить букет на День Святого Валентина. Никаких далеко идущих планов. Я сама собиралась вскоре сказать ему, что у нас разные интересы и пора закругляться.

Но я уж точно не стала бы говорить это на «Фейсбуке»!

Завернув за угол» я решительным шагом вошла в лобби его юридической фирмы. Обстановка тут была далеко не такой роскошной, как у Боба, но, с другой стороны, кто мы такие? Простые адвокатишки, нам мир не спасать.

Секретарша приветливо мне улыбнулась.

— Вы по какому вопросу?

— Як Джо, он меня ожидает, — сказала я, устремляясь прямо по коридору.

Он сидел в своем кабинете и начитывал что-то на цифровой диктофон.

— Более того, мы полагаем, что в интересах компании «Кохран и сыновья» будет… Марин?! Что ты тут делаешь?

— Ты порвал со мной по «Фейсбуку»?!

— Я сначала хотел прислать сообщение, но потом подумал, что так еще хуже, — оправдывался Джо, прикрывая дверь: мимо проходил его коллега. — Не надо сцен, Марин. Ты же знаешь, у меня с этими трогательными штуками беда. — Тут он ухмыльнулся. — Хотя потрогать я не дурак…

— Ты бесчувственное чудовище!

— По-моему, я поступил, как воспитанный человек. Что мне оставалось? Затеять скандал, чтобы ты велела мне идти в жопу?

— Да! — выкрикнула я и, переведя дух, добавила: — У тебя другая?

— Другое, Марин, — невозмутимо ответил Джо. — Ну, ради бога… Ты отшила меня последних три раза. Неужели ты думала, что я буду ждать, пока у тебя найдется для меня свободная минутка?

— Это несправедливо, — сказала я. — Я готовила заявку на свидетельство о браке…

— Вот именно. Ты не хочешь со мной встречаться. Ты хочешь встречаться со своей биологической матерью. Знаешь, поначалу ты меня даже возбуждала, когда говорила об этом… В тебе чувствовалась страсть. Но, как выяснилось, тебя только это и возбуждает, Марин. — Он засунул руки в карманы. — Ты настолько одержима прошлым, что в настоящий момент не можешь ничего мне дать.

Я почувствовала, как шея под воротником становится горячей.

— Помнишь те два чудесных дня — и две ночи, — которые мы провели у меня дома? — спросила я, медленно приближаясь, пока расстояние между нами не сократилось до вытянутого пальца.

Зрачки у него расширились.

— О да, — пробормотал он.

— Я имитировала. Все оргазмы до единого, — сказала я и вышла из кабинета Джо с высоко поднятой головой.

Я родилась третьего января 1973 года. Само собой, я всю жизнь об этом знала. Постановление об удочерении, которое мне прислали из округа Хиллсбороу, датировалось концом июля: полгода ушло на бюрократические формальности. Вокруг этих шести месяцев нередко разгораются споры. Кому-то кажется, что ждать надо дольше, чтобы у биологической матери оставалось время передумать; кто-то считает, что срок надо сократить, чтобы усыновители не волновались за своего нового члена семьи. Точка зрения, конечно, зависит от того, отдаете вы ребенка или берете на воспитание.

Я опоздала на пару дней. Папа всегда говорил, что за меня ему должны были дать налоговые послабления, на которые он очень рассчитывал. Я его подвела и родилась в начале следующего года. Из роддома меня привезли с биркой, которую хранили в семейном альбоме, вот только имя с нее было содрано. Тем не менее в фамилии можно было рассмотреть петельку: не то «у», не то «з», не то «ц». Вот и все, что я знала о себе. Петелька в фамилии, родители из округа Хиллсбороу, маме было семнадцать лет. В семидесятых годах семнадцатилетняя девушка еще запросто могла выйти замуж за отца ребенка, и это обстоятельство привело меня в архив.

При помощи специального калькулятора на сайте для будущих мам я вычислила, что зачали меня примерно десятого апреля — тогда я должна была появиться на свет к Новому году. Десятое апреля. Очевидно, весенний школьный бал. Полуночная поездка на пляж. Волны плещутся о песчаную отмель, солнце на рассвете похоже на разлитый по небу желток, он и она спят в обнимку… В любом случае, если она узнала о беременности через месяц, пожениться они должны были в начале лета 1972 года.

В 1972 году президент Никсон посетил с рабочим визитом Китай. Одиннадцать израильских спортсменов были убиты на Олимпийских играх в Мюнхене. Почтовая марка стоила восемь центов. Чемпионом по бейсболу стал Оукленд, а на канале «Си-би-эс» начали показывать сериал «Военно-полевой госпиталь».

Двадцать второго января 1973 года, на девятнадцатый день моей жизни (уже в семье Гейтсов), Верховный суд США вынес приговор по делу «Роу против Уэйда».

Интересно, слышала ли об этом моя мать? Наверное, да. И проклинала себя за то, что не родила чуть позже.

Пару недель назад я начала рыться в архивах округа Хиллсбороу в поисках свидетельств о браке, выданных летом 1972 года. Если моей матери было семнадцать лет, к свидетельству должно прилагаться разрешение родителей. Это сузит круг.

Два уик-энда подряд я отказывала Джо в свиданиях, чтобы перелопатить более трех тысяч свидетельств о браке. Я узнала много жутких вещей о родном штате (к примеру, девушки от тринадцати до семнадцати и юноши от четырнадцати до семнадцати могли жениться с согласия родителей), но так и не нашла документов, которые могли принадлежать моим биологическим родителям.

По правде говоря, еще до того как Джо меня бросил, я твердо решила прекратить поиски.

Я вернулась в офис и кое-как продержалась до конца рабочего дня. Вечером, придя домой, я откупорила бутылку вина, открыла ведерко кофейного мороженого и признала очевидное: я должна решить, действительно ли мне хочется найти свою мать. По всей вероятности, она долго терзалась, отдавать меня или оставить; значит, я тоже обязана была взвесить все моральные «за» и «против» касательно ее поисков. Одного любопытства недостаточно, медицинских страхов — тоже. Ну, узнаю я свое настоящее имя — и что дальше? Если я узнаю, кто мои родители, это еще не значит, что мне хватит смелости узнать, почему они меня бросили. Мне придется завязать отношения, которые изменят наши жизни.

Я взяла трубку и позвонила маме.

— Что делаешь? — спросила я.

— Пытаюсь разобраться, как записать «Отчет Кольберта» с телевизора, — сказала она. — А ты?

Я покосилась на тающее мороженое и полупустую бутылку вина.

— Перехожу на жидкую диету. А насчет записи — просто нажми красную кнопку в правом меню на экране.

— О, точно! Отлично. Папа вечно сердится, когда я смотрю сериал, а он засыпает.

— У меня к тебе вопрос.

— Давай.

— Ты считаешь меня страстным человеком?

Она рассмеялась.

— Что ж такое случилось, если ты у меня об этом спрашиваешь?

— Не в романтическом смысле, а… Ну, вообще по жизни. У меня в детстве были хобби? Я собирала, не знаю там, открытки? Или, может, умоляла тебя отдать меня на плавание?

— Солнышко мое, да ты боялась воды лет до двенадцати.

— Ладно, это, наверно, не лучший пример. — Я задумчиво потерла переносицу. — Когда возникали трудности, я упорствовала или предпочитала сдаться?

— А почему ты спрашиваешь? У тебя неприятности на работе?

— Нет, на работе все в порядке. — Я замялась. — Ты бы стала искать своих биологических родителей на моем месте?

Воцарилось молчание.

— Ого! Ну, это вопрос не из легких… И мы уже вроде это обсуждали. Я сказала, что всячески буду тебе помогать…

— Я помню, что ты сказала. Но разве тебе не больно? — спросила я напрямик.

— Не буду врать, Марин. Когда ты только начала задавать подобные вопросы, мне было больно. Я, наверное, думала: если бы ты меня достаточно сильно любила, тебе не хотелось бы искать никого другого. Но потом был этот случай, когда ты испугалась на осмотре у гинеколога, и я поняла, что дело не во мне. Дело в тебе.

— Я не хочу причинять тебе боль.

— За меня не волнуйся. Я женщина немолодая, всякое повидала.

Я улыбнулась.

— Ты молодая и ничего такого не видала. — Я набрала полные легкие воздуха. — Я просто думаю, что это очень важный шаг… Откопаешь сундук, а там могут быть не только сокровища, но и какая-нибудь гниль.

— Возможно, ты боишься причинить боль не мне, а себе самой.

Да уж: будут вас хоронить — обязательно попросите мою маму забить последний гвоздь в крышку вашего гроба. А если я окажусь родственницей Джеффри Дамера[4] или Джесси Хелмса?[5] Нужно ли мне это знать?

— Она избавилась от меня еще тридцать лет назад. Захочет, ли она меня видеть, если я ворвусь в ее жизнь сейчас?

Мама еле слышно вздохнула. С этим звуком у меня ассоциировался весь процесс взросления. Когда какой-то мальчишка сталкивал меня с качелей и я в слезах прибегала к маме, она вздыхала точно так же. И когда я уезжала на танцы с новым кавалером. И когда она стояла на пороге моей комнаты в общежитии, готовясь впервые надолго расстаться со мной и стараясь сдержать слезы. В этом вздохе содержалось все мое детство.

— Марин, — сказала мама, — а кто не захочет тебя видеть?

Я, если честно, не из тех людей, что верят в привидения, карму и реинкарнацию. И все же на следующий день я почему-то позвонила на работу и сказала, что заболела, а сама отправилась в Фэлмут, штат Массачусетс, чтобы поговорить о своей биологической матери с экстрасенсом. Отхлебнув кофе, я попыталась представить, как пройдет эта встреча. Удастся ли мне получить полезную информацию, как удалось это женщине, которая порекомендовала мне воспользоваться услугами Мешинды Доус?

Прошлой ночью я вступила в десять онлайн-групп для усыновленных детей. Я завела специальную почту (Razlu4ennaya-smamoi@yahoo.com) и выписала указания с сайта в новенький молескин:

В два часа ночи я все еще сидела в чате и выслушивала жуткие истории от людей, которые попали в передряги и хотели, чтобы я не повторяла их ошибок. Пользователь по имени Хохотун позвонил по платному номеру, начинавшемуся на 1–900, и дал им номер своей кредитки — в конце месяца ему пришел счет на шесть с половиной тысяч долларов. Девушка под псевдонимом РадоstнаЯ узнала, что ее родителей лишили родительских прав за жестокое обращение с ней. ЭллиКапонеб88 прислала мне названия трех книг, которые помогли ей на первых порах: в сумме они обошлись ей чуть дешевле частных сыщиков. Счастливый конец был только в одном сюжете: девушка отправилась к экстрасенсу по имени Мешинда Доус и нашла свою мать уже через неделю, до того точную ей предоставили информацию. «Попробуй и ты, — предложила ФантастикА, — что ты теряешь?»

Ну, допустим, самоуважение, вот что. И все-таки я ввела это имя в «Гугл». Сайт ее грузился очень долго, потому как на главной странице играла музыка, а именно жутковатая смесь колокольного звона и воя горбатых китов. «Мешинда Доуз, — гласил заголовок. — Дипломированная ясновидящая».

Интересно, кто выдает дипломы ясновидящим? Департамент Колдовства и Шарлатанства?

«На службе у жителей Кейп-Кода вот уже 35 лет».

Значит, она живет где-то неподалеку от моего дома в Бэнктоне.

«Позвольте мне перекинуть мост в ваше прошлое».

Не дожидаясь, пока струшу, я отослала ей электронное письмо, в котором объяснила свою ситуацию. Через каких-то полминуты пришел ответ:

Марин, мне кажется, я могу вам помочь. Вы свободны завтра во второй половине дня?

Я не стала размышлять, почему эта женщина сидела в Интернете в три часа ночи. Не задумалась, откуда у такой успешной ясновидящей «окно» прямо на следующий день. Я просто согласилась заплатить шестьдесят долларов за прием и распечатала письмо, в котором Мешинда объясняла, как к ней добраться.

Утром я отправилась в путь и уже через пять часов припарковалась у дома экстрасенса. Жила она в крохотном домике с фиолетовыми стенами в красной окантовке. Лет Мешинде было уже за шестьдесят, однако это не мешало ей красить волосы, доходившие до пояса, в иссиня-черный цвет.

— Вы, я так понимаю, Марин.

Ого. Так сразу — ив яблочко!

Она проводила меня в комнату, отделенную от прихожей шелковой занавеской. В комнате напротив друг друга стояли два дивана, а между ними — белый пуф. На пуфе я обнаружила перышко, веер и колоду карт. На полках выстроились плюшевые медвежата в запаянных прозрачных пакетах, на каждом алела застежка в виде сердечка. Медвежата как будто задыхались в своих пакетах.

Мешинда села, и я, не дожидаясь приглашения, последовала ее примеру.

— Я беру деньги вперед, — сказала она.

— Ага.

Порывшись в сумочке, я извлекла три двадцатидолларовые бумажки, которые она тут же сложила пополам и спрятала в карман.

— Давайте для начала выясним, что вас привело сюда.

Я удивленно на нее уставилась.

— А вы разве не знаете?

— Ясновидение работает немножко иначе, дорогуша, — сказала она. — Что-то вы разнервничались.

— Пожалуй.

— Не стоит. Вы в надежных руках. Вас окружают духи. — Она крепко зажмурилась. — Ваш… дедушка? Он говорит, что ему уже легче дышится.

У меня отвисла челюсть. Дедушка умер, когда мне было тринадцать, от рака легких. Мне было страшно ходить к нему в больницу и смотреть, как он медленно истаивает.

— Он знал что-то важное о вашей матери, — продолжала Мешинда.

Ну, легко сказать: он-то теперь не сможет ни подтвердить это, ни опровергнуть.

— Это стройная женщина с темными волосами. Она была очень молода, когда родила вас. Я слышу какой-то акцент…

— Южный?

— Нет, не южный… Не пойму какой. — Мешинда посмотрела на меня. — А еще я слышу имена. Странные имена. Аллагаш… и Уитком… нет, Уитьер.

— «Аллагаш Уитьер» — это юридическая фирма в Нэшуа.

— Думаю, они располагают нужной информацией. Юрист, который оформлял ваше удочерение, работает там. Я бы связалась с ними. А еще — с Мэйси. Человек по имени Мэйси тоже кое-что знает.

Мэйси была фамилия клерка из загса округа Хиллсбороу, она прислала мне постановление об удочерении.

— Она-то знает, — кивнула я. — У нее на меня целая папка.

— Я говорю о другой Мэйси. Это ваша тетка или двоюродная сестра… Она усыновила ребенка из Африки.

— У меня нет ни тетки, ни сестры по имени Мэйси.

— Есть, — настаивала Мешинда. — Вы просто еще не знакомы. — Она скривилась, как будто жевала лимон. — Вашего биологического отца зовут Оуэн. Он как-то связан с юриспруденцией.

Заинтригованная, я подалась вперед. Неужели гены повлияли на мой выбор профессии?

— У них с вашей матерью родилось еще трое детей.

Не знаю, правда ли это, но что-то кольнуло у меня в груди. Почему эти трое остались в семье, а от меня они отреклись? Все эти россказни насчет того, что родители меня любили, но не могли обо мне позаботиться, никогда меня не убеждали. Любили бы — не отдали бы посторонним людям.

Мешинда приложила ладонь ко лбу.

— Это всё. Больше ничего не вижу. — Она легонько похлопала меня по коленке. — Начните с этого юриста, — посоветовала она.

По дороге домой я остановилась перекусить в «Макдональдсе». Присев у игровой площадки, забитой детворой и взрослыми, я позвонила в справочную, и меня соединили с «Аллагаш Уитьер». Представившись помощницей Роберта Рамиреза, я смогла умаслить младший персонал и добраться до штатного юриста.

— Марин, — спросила она, — чем я могу быть вам полезна? Я едва заметно поджала ноги, чтобы беседа обрела мало-мальски интимный характер.

— У меня к вам довольно необычная просьба, — сказала я. — Я ищу данные о человеке, который, возможно, пользовался вашими услугами в начале семидесятых. Тогда она была еще совсем юной девушкой, лет шестнадцати-семнадцати.

— Ее несложно будет найти: к нам редко обращаются подростки. Какая у нее фамилия?

Я ответила не сразу.

— Не знаю.

На той стороне провода воцарилось молчание.

— Это было дело об усыновлении?

— Ну да. Об удочерении. Меня.

Голос женщины вмиг похолодел.

— Рекомендую вам обратиться в суд, — сказала она и повесила трубку.

Зажав мобильный в руке, я смотрела, как маленький мальчик с визгом катится по изогнутой фиолетовой горке. Мальчик был азиатом, его мама — нет. Усыновленный? Не окажется ли он когда-нибудь в таком же тупике, в котором оказалась я?

Я снова позвонила в справочную, и меня соединили с Мэйси Донован, управляющей по делам об усыновлениях в округе Хиллсбороу.

— Вы меня, скорее всего, не помните, — сказала я. — Пару месяцев назад вы прислали мне постановление об удочерении…

— Имя?

— Ну, его-то я и хочу узнать…

— Ваше имя, — уточнила Мэйси.

— Марин Гейтс. — Я сглотнула комок в горле. — Это, наверное, прозвучит нелепо… Я сегодня ходила на прием к экстрасенсу. Я вообще-то к ним не хожу, я не сумасшедшая, не подумайте… С другой стороны, если кому-то это нужно, я не возражаю, какое мне дело… В общем, я встретилась с этой женщиной, и она сказала, что некая Мэйси располагает сведениями о моей биологической матери. — Я натужно рассмеялась. — В подробности она не вдавалась, но в этом же не ошиблась, верно?

— Мисс Гейтс, — строго сказала Мэйси, — чем я могу быть вам полезна?

Я опустила глаза в землю.

— Я не знаю, что мне делать дальше, — призналась я. — Не знаю, каким должен быть мой следующий шаг.

— За пятьдесят долларов я могу прислать вам письмо с неидентифицирующей информацией.

— Какой-какой информацией?

— Это те материалы вашего дела, в которых не содержатся имена, адреса, телефонные номера, даты рождения…

— Словом, все, что не имеет значения, — заключила я. — Как вы думаете, мне это пригодится?

— Вас удочерили в частном порядке, не прибегая к услугам агентства, — пояснила Мэйси. — Так что, думаю, ничего нового вы не узнаете. Разве что свою расу.

Я подумала о присланном ею постановлении.

— В своей расе я уверена примерно настолько же, насколько и в половой принадлежности.

— Ну, за пятьдесят долларов я с радостью это подтвержу.

— Хорошо. Давайте.

Записав адрес, по которому нужно будет выслать чек, на тыльной стороне ладони, я нажала «отбой» и продолжила наблюдать, как дети, словно молекулы нагретого раствора, скачут из стороны в сторону, сталкиваясь и разбегаясь. Мне сложно было представить, что я когда-нибудь рожу ребенка. Но еще сложнее — как я от него отрекусь.

— Мама! — закричала девочка с вершины лестницы. — Ты смотришь?

Вчера вечером, просматривая объявления в Интернете, я заметила пометки «п-мама» и «б-мама». Это были, как выяснилось, всего-навсего сокращения от «приемная» и «биологическая», а не какая-то загадочная иерархия. Некоторым биологическим матерям казалось, что это обозначение слишком «животное», низводящее их до уровня «производительница». Они бы предпочли, чтобы их называли «родная» или «природная». Следуя этой логике, моя мать — «неродная» и «неприродная»? Неужели матерью женщину делают сами роды? А если ты избавляешься от своего ребенка, ты автоматически теряешь это звание? Если судить о людях по их поступкам, то, с одной стороны, была женщина, которая от меня добровольно отказалась, а с другой — женщина, которая целыми ночами сидела у моей постели, когда я болела, которая плакала вместе со мной из-за ссор с мальчиками и отбивала ладони, аплодируя мне на выпускном. Какой же поступок делает мать матерью?

И те, и другие, и третьи, поняла я. Быть матерью — это значит не только выносить плод. Это также вынести жизнь родившегося человека.

И я ни с того ни с сего вспомнила о Шарлотте О’Киф.

Пайпер

Пациентка была примерно на тридцать пятой неделе беременности. Они с мужем только переехали в Бэнктон. На регулярные осмотры она не приходила, но мне пришлось записать её на обеденный перерыв, потому что она жаловалась на высокую температуру и другие тревожные симптомы. Я заподозрила инфекцию. Медсестра, составлявшая историю болезни, сказала, что здоровье у женщины крепкое.

Входя в кабинет, я расплылась в дежурной улыбке, надеясь успокоить паникующую мамашу.

— Меня зовут доктор Рис, — сказала я и, пожав ей руку, села. — У вас, судя по всему, ухудшилось самочувствие.

— Я думала, это просто грипп, но уж слишком он затянулся…

— В любом случае, во время беременности лучше перестраховаться, — подбодрила ее я. — Беременность протекала нормально?

— Абсолютно.

— Когда появились симптомы?

— Около недели назад.

— Давайте так: наденьте халат, и мы всё проверим.

Я вышла из кабинета и, пока она переодевалась, перечитала историю болезни.

Я обожала свою работу. Акушеры-гинекологи зачастую присутствуют при самых счастливых моментах в жизни женщины. Случаются, конечно, и огорчения: мне не раз приходилось сообщать беременной, что плод мертв, и проводить операции, в ходе которых из-за приросшей плаценты начиналось внутрисосудистое свертывание и пациентка так и не приходила в себя. Но я старалась не думать о таких происшествиях. Я хранила в памяти мгновения, когда младенец, рыбешкой трепыхающийся у меня на руках, делал первые глотки воздуха в этом мире.

Я постучала в дверь.

— Готовы?

Она сидела на диагностическом столе, выпятив живот, словно подношение богам.

— Отлично, — сказала я, вставляя стетоскоп в уши. — Для начала послушаем вам грудную клетку.

Я подышала на металлический диск (я старалась не притрагиваться к пациентам холодными предметами) и осторожно приложила его к спине женщины. Лёгкие были абсолютно чистые: ни шумов, ни хрипов.

— Всё в порядке. Теперь займемся сердцем.

Отодвинув воротник, я увидела огромный шрам от срединной стернотомии — вся грудина ее была рассечена по вертикали.

— Это у вас откуда?

— Ах, это? От пересадки сердца.

Я изумленно вскинула брови.

— Вы же сказали медсестре, что у вас нет проблем со здоровьем!

— Это правда, — с улыбкой ответила пациентка. — Мое новое сердце работает как часы.

На прием ко мне Шарлотта стала ходить только тогда, когда решила забеременеть. До того мы были просто двумя мамашами, украдкой хихикающими над тренерами своих дочерей. Мы занимали друг для друга места на родительских собраниях и изредка ужинали в ресторанах вместе с мужьями. Но однажды, когда девочки играли у Эммы в комнате, Шарлотта призналась мне, что они с Шоном уже целый год пытаются зачать ребенка, и безрезультатно.

— Мы всё перепробовали, — сказала она. — Высчитывали овуляции, садились на диеты, чуть ли не вниз головами висели.

— А к врачу обращались?

— Ну… Я бы хотела обратиться к тебе.

Я не принимала пациентов, которых знала лично. Кто бы что ни говорил, невозможно оставаться беспристрастным врачом, когда на операционном столе лежит дорогой тебе человек. Вы можете возразить, что акушеры всегда берут на себя огромный риск (и я всегда выкладывалась на сто процентов в родильном зале), но риск становится еще чуть огромнее, если пациентка вам небезразлична. Если допустишь ошибку, то подведешь не просто пациентку — подведешь подругу.

— Мне кажется, это не лучшая идея, Шарлотта, — сказала я. — Не стоит переступать через эту черту.

— В смысле? После того как твоя рука побывала у меня в матке, ты не сможешь смотреть мне в глаза?

Я засмеялась.

— Нет. Для меня все матки, так сказать, на одно лицо. Просто врач должен соблюдать дистанцию и не позволять эмоциям вмешиваться в ход лечения.

— Но ведь именно поэтому ты идеально мне подходишь! — возразила Шарлотта. — Какой-нибудь другой врач может помочь нам, но ему будет наплевать. Мне нужен человек, который отнесется ко мне по-человечески. Человек, который хочет, чтобы у меня был ребенок, не меньше, чем я сама.

Как поспоришь с такими доводами? Я каждое утро звонила Шарлотте, чтобы мы вместе разобрали письма в редакцию местной газеты. Именно к ней я мчалась, чтобы выпустить пар после ссоры с Робом. Я знала, каким она пользуется шампунем, с какой стороны в ее машине находится бак и что она добавляет в кофе. Проще говоря, она была моей лучшей подругой.

— Хорошо, — сказала я.

Она просияла.

— Начнем прямо сейчас?

Я в ответ расхохоталась.

— Нет, Шарлотта, я не собираюсь обследовать твой таз на полу в гостиной, пока девочки играют наверху.

Она пришла ко мне в кабинет на следующий день. Как выяснилось, никаких медицинских противопоказаний у них с Шоном не было. Я объяснила ей, что после тридцати яйцеклетки становятся как бы слабее, а значит, забеременеть труднее — но все-таки возможно. Я рассказала ей о полезных свойствах фолиевой кислоты и посоветовала измерять базальную температуру тела. Шону я сказала, что нужно чаще заниматься сексом, — и это был наш лучший на данный момент разговор. Я целых полгода делала пометки в своем блокноте, отслеживая менструальный цикл Шарлотты, а на двадцать восьмой день звонила и спрашивала, начались ли месячные. Целых полгода ответ был утвердительный.

— Возможно, пора задуматься о лекарствах для повышения фертильности, — сказала я, и в следующем месяце, буквально за день до встречи со специалистом, Шарлотта забеременела проверенным, старым добрым способом.

Учитывая, сколько понадобилось времени для зачатия, сама беременность событиями не изобиловала. Анализы крови и мочи всегда были в норме, давление ни разу не повысилось. Тошнило ее круглые сутки, и она, бывало, звонила мне часов в двенадцать ночи, едва отойдя от унитаза, и раздраженно спрашивала, почему это называют утренними недомоганиями.

На одиннадцатой неделе мы впервые услышали сердцебиение. На пятнадцатой я проверила ее кровь на неврологические патологии и синдром Дауна. Через два дня, получив результаты, я приехала к ней домой в обеденный перерыв.

— Что случилось? — испуганно спросила она, увидев меня на пороге.

— Твои анализы… Надо поговорить.

Я объяснила ей, что экран с квадратором далек от идеала, что тест специально разработан так, чтобы давать пять процентов позитивного результата, — следовательно, пяти процентам женщин скажут, что у них повышенный риск родить ребенка-дауна.

— В твоей возрастной группе риск равен одному из двухсот семидесяти, — объяснила я. — Но твои анализы показали риск выше — один из ста пятидесяти.

Шарлотта скрестила руки на груди.

— Есть несколько вариантов, — сказала я. — Через три недели тебе все равно нужно делать УЗИ. Мы можем проверить, нет ли каких тревожных сигналов. Если что-то увидим, отправим тебя на УЗИ второго уровня. Если нет, опять снизим риск до одного из двухсот пятидесяти, что является нормой, и сочтем тест ошибочным. Но не забывай: ультразвук не дает стопроцентной гарантии. Если хочешь точных данных, придется сделать амниоцентез.

— От этого же бывают выкидыши, — сказала Шарлотта.

— Бывают. Один случай из двухсот семидесяти, а сейчас это меньше, чем вероятность родить ребенка с синдромом Дауна.

Шарлотта задумчиво провела ладонью по щеке.

— А этот амниоцентез… Если он подтвердит, что у ребенка… — Она не стала договаривать. — Что тогда?

Я знала, что Шарлотта — католичка. Но я также знала, что в мои обязанности входит сообщать информацию в полном объеме. А уж как распоряжаться этой информацией, пусть каждый решает сам, исходя из своих убеждений.

— Тогда ты должна будешь решить, хочешь ли прервать беременность, — спокойно ответила я.

Она подняла глаза.

— Пайпер, я так ждала этого ребенка. Я не откажусь от него.

— Вам с Шоном стоит поговорить…

— Давай для начала сделаем УЗИ, а там видно будет.

Поэтому-то я так хорошо помню момент, когда впервые увидела тебя на экране. Шарлотта лежала на диагностическом столе, Шон держал ее за руку. Джанин, моя лаборантка, сняла показания, а уже потом я сама считала результат. Мы искали признаки гидроцефалии, дефекты в эндокардиальных закладках и брюшных стенках, утолщения затылочных складок, отсутствие или недоразвитость носовой кости, гидронефроз, эхогенность кишечника, укороченные плечевые или бедренные кости — любые знаки, применяемые при ультразвуковом диагностировании синдрома Дауна. Я лично проверила, чтобы вся аппаратура была новая и самая современная.

Джанин пришла ко мне в кабинет сразу после сканирования.

— Я не вижу никаких стандартных подтверждений синдрома Дауна, — сказала она. — Единственная аномалия — бедренные кости. Они в шестом процентиле.

Мы постоянно получали такие результаты: доля миллиметра для эмбриона может показаться гораздо короче, чем предусмотрено нормой, а на следующей сонограмме всё оказывалось в порядке.

— Наверно, это генетическое. Шарлотта очень хрупко сложена.

Джанин кивнула.

— Хорошо. Я просто отмечу это, чтобы потом не забыли. — Она замолчала. — Но кое-что странное я таки заметила.

Я тут же оторвалась от своих бумаг.

— Что?

— Посмотрите на снимки мозга, когда пойдете в кабинет.

Сердце у меня замерло.

— Мозга?

— В анатомическом смысле все нормально. По снимок слишком… чистый. — Она покачала головой. — Никогда не видела ничего подобного.

Ну, значит, новая аппаратура очень хорошо работает. Я понимала, почему это заворожило Джанин, но у меня не было времени разглагольствовать о технических достижениях.

— Пойду сообщу им хорошие новости, — сказала я.

Шарлотта и так всё знала — поняла, как только увидела мое лицо.

— О, слава Богу! — только и сказала она, и Шон, склонившись, поцеловал ее. Потом она коснулась моей руки. — Ты уверена?

— Нет. Ультразвук — это тебе не точные науки. Но я скажу так: шансы родить нормального, здорового ребенка существенно возросли. — Я поглядела на экран, сохранивший твою первую фотографию. Ты сосала большой палец. — Твой ребенок, — сказала я, — само совершенство.

У нас в больнице не одобряли «рекреационный ультразвук» — проще говоря, УЗИ без медицинских показаний. Но однажды, когда Шарлотта была на двадцать седьмой неделе, она заехала за мной, чтобы отвезти в кино, а я еще была занята родами. Час спустя я застала ее в своем офисе: положив ноги на стол, она читала свежий выпуск медицинского вестника.

— Потрясающая штука, — сказала она. — «Современные методы работы с гестациозной трофобластической неоплазией». Надо будет взять с собой и читать, когда мучает бессонница.

— Прости, — сказала я. — Я не знала, что это так затянется. Женщина расширилась до семи сантиметров — и замерла как вкопанная.

— Ничего страшного, я все равно не хотела в кино. Ребенок весь день пляшет на моем мочевом пузыре.

— Балерина растет?

— Или футболист, если верить Шону.

Она внимательно посмотрела на меня, пытаясь по моему выражению лица понять пол ребенка.

Шон с Шарлоттой решили не узнавать пол заранее. Когда родители сообщали нам о своем решении, мы фиксировали его в личном деле. Мне пришлось сделать над собой колоссальное усилие, чтобы не подсмотреть во время УЗИ, иначе я могла бы проболтаться.

Было семь часов вечера, дежурная медсестра уже ушла домой, пациенты тоже. Шарлотте позволили дождаться меня просто потому, что все знали о нашей дружбе.

— Ну, мы не обязаны ему говорить…

— Что говорить?

— Пол ребенка. Один фильм мы уже пропустили, не пропускать же еще один…

Глаза у Шарлотты полезли из орбит.

— Ты имеешь в виду УЗИ?

— А почему бы и нет?

— А это безопасно?

— Совершенно. Ну же, Шарлотта! Что ты теряешь?

Пять минут спустя мы уже расположились в ультразвуковой комнате Джанин. Шарлотта задрала блузу, а штаны приспустила, чтобы оголить живот, на который я и выдавила гель. Шарлотта взвизгнула.

— Прости, — сказала я. — Я понимаю, что холодно.

Потом я взяла датчик и задвигала им по коже.

Ты выплыла на экран, как русалка выплывает на поверхность воды. Из черноты проступили знакомые черты. Вот голова, вот позвоночник, вот крохотная ручка.

Я передвинула датчик тебе между ног. Но вместо того чтобы кукожиться в утробе, ты сомкнула ступни, практически образуя круг. Первый перелом я заметила на бедре. Оно было угловатым, остро выгнутым, хотя должно было быть прямым. На большой берцовой кости я рассмотрела черную линию — новый перелом.

— Ну так что? — нетерпеливо спросила Шарлотта, вытягивая шею, чтобы взглянуть на монитор. — Когда же я увижу фамильные драгоценности?

Сглотнув ком в горле, я пододвинула датчик к твоей грудной клетке и капелькам твоих ребрышек. Там я насчитала пять заживающих переломов.

Комната закружилась. Не выпуская датчик из рук, я наклонилась вперед и уронила голову на колени.

— Пайпер! — воскликнула Шарлотта, приподнимаясь на локтях.

Мы проходили остеопсатироз в университете, но я никогда не сталкивалась с ним на деле. Я помнила лишь фотографии эмбрионов с внутриутробными переломами вроде твоих. Эти эмбрионы гибли при родах или вскоре после рождения.

— Пайпер? — повторила Шарлотта. — С тобой всё хорошо?

Приподняв голову, я набрала полные легкие воздуха и сказала:

— Да, со мной всё хорошо. — Тут голос мой дрогнул. — А вот с твоей дочерью — нет.

Шон

Впервые слово «остеопсатироз» я услышал, когда Пайпер привезла бьющуюся в истерике Шарлотту домой после того внезапного УЗИ. Сжимая плачущую жену в объятиях, я пытался уловить смысл слов, которыми Пайпер меня обстреливала: «дефицит коллагена», «угловатые и утолщенные костные образования», «рахитические четки». Она уже позвонила коллеге, доктору Дель Соль, специалисту по внутриутробным отклонениям. Нам назначили новое УЗИ на половину восьмого утра.

Я как раз только вернулся с работы. Важное обстоятельство: целый день лило как из ведра, я жутко устал. Волосы у меня еще не высохли после душа, рубашка липла к мокрой спине. Амелия смотрела телевизор в нашей спальне, а я ел мороженое прямо из пачки, когда Пайпер с Шарлоттой вошли в дом.

— Черт! — воскликнул я. — Поймали на горячем! — И только тогда понял, что Шарлотта плачет.

Не устаю удивляться, как самый обычный день в мгновение ока превращается в сущий ад. Вот мать протягивает игрушку своему ребенку на заднем сиденье — и вот в их машину уже врезается грузовик. Вот студент безмятежно сидит на крыльце, потягивая пивко, — и вот мы уже подъезжаем, чтобы арестовать его за изнасилование одногруппницы. Жена открывает дверь и видит на пороге полицейского, который сообщает, что ее муж погиб… По долгу службы мне часто доводилось присутствовать при этом переходе, когда знакомый мир вдруг становился вместилищем невероятного ужаса. Но я еще никогда не оказывался на том конце.

В горло мне как будто набили ваты.

— Всё серьезно?

Пайпер отвела взгляд.

— Еще не знаем.

— А этот остеопато…

— Остеопсатироз.

— Как его лечат?

Шарлотта отстранилась от меня. Лицо у нее опухло от слез, глаза покраснели.

— Никак, — сказала она.

В ту ночь, когда Пайпер уже ушла, а Шарлотта наконец забылась беспокойным сном, я зашел в Интернет и ввел «остеопсатироз» в «Гугл». Существовало четыре типа болезни, плюс еще три найденных недавно, но только два проявлялись на внутриутробной стадии. При втором типе ребенок умирал или до рождения, или непосредственно после. При третьем дети выживали, но из-за трещин в ребрах с трудом могли дышать. Костные аномалии становились всё хуже и хуже. Во многих случаях эти дети не умели ходить.

На экране замелькали и другие слова:

Шовные кости. Тресковые позвонки. Интрамедуллярные стержни. Остановка роста — некоторые люди растут только до трех футов. Сколиоз. Потеря слуха.

Самая распространенная причина смерти — остановка дыхания; на втором месте — несчастный случай.

Будучи генетическим заболеванием, остеопсатироз не лечится.

И еще:

Когда диагноз удается поставить в утробе, большинство беременностей прерывается.

Ниже была помещена фотография мертвого младенца со вторым типом. Я не мог оторвать глаз от его узловатых ножек и искривленного торса. Наш ребенок тоже будет таким? Если да, то не лучше ли ему умереть?

Подумав это, я зажмурился и помолился, чтобы Он не услышал моих мыслей. Я любил бы тебя, даже если бы ты родилась с семью головами и хвостом. Я любил бы тебя, если ты бы не сделала ни единого вдоха и никогда не открыла глаза. Я уже любил тебя, и тот факт, что у тебя были проблемы с костями, не мог этого отменить.

Я быстро очистил историю поиска, чтобы Шарлотта случайно не нашла этот снимок, и тихонько прокрался в спальню. Раздевшись в темноте, я лег в кровать возле твоей мамы. Когда я обнял ее, она пододвинулась чуть ближе. Я положил руку ей на живот — и в этот миг ты шевельнулась, словно говорила мне: не волнуйся и не верь ни единому слову.

На следующий день, уже после нового УЗИ и рентгена, доктор Джанна Дель Соль пригласила нас к себе в кабинет обсудить результаты.

— Ультразвук показал деминерализированный череп, — пояснила она. — Длинные трубчатые кости у нее на три средних отклонения короче стандартной величины. Они угловаты и утолщены, что означает наличие и срастающихся переломов, и новых трещин. На рентгене мы смогли лучше рассмотреть переломы ребер. Всё это указывает на то, что ваш ребенок болен остеопсатирозом.

Я почувствовал, как Шарлотта сжимает мою ладонь.

— Судя по наличию множественных переломов, это второй либо третий тип.

— А какой из них хуже? — спросила Шарлотта.

Я опустил глаза, потому что уже знал ответ на ее вопрос.

— Со вторым типом, как правило, не выживают. С третьим люди рождаются инвалидами и зачастую рано умирают.

Шарлотта снова расплакалась. Доктор Дель Соль протянула ей коробку с бумажными салфетками.

— Очень сложно определить, когда у ребенка второй тип, а когда третий. Второй иногда можно диагностировать с помощью УЗИ на шестнадцатой неделе, третий — на восемнадцатой. Но случаи бывают разные. Ваше УЗИ на ранней стадии не показало никаких переломов. Из-за этого мы не можем дать точного прогноза, разве что так: в лучшем случае девочка будет недееспособна, в худшем — умрет.

Я перевел глаза на нее.

— Значит, даже если это второй тип и вам кажется, что ребенок не выживет, шансы все же остаются?

— Всякое случалось, — сказала доктор Дель Соль. — Я читала, что одни родители, которым сказали, что их ребенок умрет, решили не прерывать беременность и у них родился младенец с третьим типом. И тем не менее, даже третий тип означает инвалидность. За жизнь они ломают кости сотни раз. Нередко прикованы к постели. У них могут быть трудности с дыханием и суставами, костные боли, недоразвитая мускулатура, деформированный череп и позвоночник. — Она засомневалась, стоит ли продолжать. — Если вы подумываете об аборте, я могу порекомендовать хороших специалистов.

Шарлотта была на двадцать седьмой неделе. Какая клиника согласится делать аборт на таком сроке?

— Нет, не подумываем, — сказал я и посмотрел на Шарлотту, ожидая знака согласия.

Но она смотрела лишь на врача.

— А здесь когда-нибудь рождались дети со вторым или третьим типом ОП? — спросила она.

Доктор Дель Соль кивнула.

— Девять лет назад. Я тут еще не работала.

— И сколько костей сломал этот ребенок еще в утробе матери?

— Десять.

Тут Шарлотта впервые за день улыбнулась.

— А мой — только семь, — сказала она. — Это уже лучше, правда?

Доктор Дель Соль ответила не сразу.

— Тот ребенок, — сказала она, — не выжил.

Однажды утром, когда машина Шарлотты была в ремонте, я повез тебя на физиотерапию. Очень милая девушка с расщелиной между зубами — звали ее не то Молли, не то Мэри, вечно забываю, — заставляла тебя балансировать на огромном красном шаре (это тебе нравилось) и делать приседания (а это нет). Каждый раз, когда ты задевала заживающую лопатку, из уголков твоих глаз текли слезы, а губы плотно сжимались. Ты и сама, наверное, не понимала, что плачешь, но я не выдержал дольше десяти минут. В открытую соврав Молли/Мэри, что нам пора к другому врачу, я усадил тебя в кресло.

Ты это кресло ненавидела, и я тебя прекрасно понимал. Хорошее педиатрическое кресло должно идеально подходить ребенку, тогда ему будет удобно и он сможет свободно перемещаться без всякого риска. Но такие кресла стоят две тысячи восемьсот долларов, а страховка оплачивает только одно кресло в пять лет. Нынешнюю коляску отрегулировали под твое тело, когда тебе было два года. С тех пор ты заметно выросла. Я представить не мог, как ты втиснешься в него в семь лет.

Я нарисовал на спинке розовое сердечко и написал «Не кантовать!». Докатив до машины, я осторожно усадил тебя на сиденье, а кресло погрузил в багажник. Усевшись за руль, я поглядел на тебя в зеркальце заднего вида. Ты держала больную руку, как младенца.

— Папа, — сказала ты, — я не хочу туда возвращаться.

— Я знаю, крошка.

И тут я понял, что нужно делать. Миновав нужный поворот на трассе, я отправился в Довер, где заплатил шестьдесят девять долларов за номер в мотеле, которым пользоваться не собирался. Пристегнув тебя ремешками к подлокотникам кресла, я повез тебя к бассейну.

Во вторник утром там никого не оказалось. Сильно пахло хлоркой, по углам были беспорядочно расставлены шезлонги, причем каждый в определенной степени нуждался в ремонте. Через люк в крыше лился свет, усеивающий поверхность воды мелкими бриллиантами. На скамейке, прямо под знаком «Спасение утопающих — дело рук самих утопающих», высилась стопка бело-зеленых полосатых полотенец.

— Уиллс, — сказал я, — мы с тобой сейчас поплаваем.

Ты удивленно на меня посмотрела.

— Мама говорит, нельзя, пока плечо…

— Но мамы тут нет, верно?

Ты расцвела в улыбке.

— А как же купальники?

— Это же был пункт нашего секретного плана. Если бы мы заехали домой за купальниками, мама что-то бы заподозрила, правда? — Я снял футболку, разулся и остался в одних линялых шортах. — Я готов.

Ты, рассмеявшись, попыталась стянуть футболку через голову, но не смогла поднять руку. Я помог тебе, а потом стянул шорты, чтобы ты сидела в кресле в одних трусиках. Спереди на них было написано «Четверг», хотя был вторник. Сзади улыбался желтый смайлик.

После четырех месяцев в кокситной повязке ноги у тебя были совсем тощие и бледные — казалось, что они подломятся, стоит на них опереться. Но я, поддерживая под мышками, довел тебя до воды и усадил на ступеньки. Из корзины у стены я вытащил детский спасательный жилет и застегнул его у тебя на груди. И вынес тебя на руках до середины бассейна.

— Рыбы развивают скорость до шестидесяти восьми миль в час, — сказала ты, цепляясь за мои плечи.

— Вот это да!

— Самое распространенное имя для золотых рыбок — Челюсти. — Ты мертвой хваткой впилась мне в шею. — Банка диетической кока-колы держится на воде, а банка обычной тонет…

— Уиллоу, — сказал я. — Я понимаю, что ты нервничаешь. Но если ты не закроешь рот, то наглотаешься воды.

И я тебя отпустил.

Как и следовало ожидать, ты запаниковала. Принялась судорожно молотить ручками и ножками, отчего тут же опрокинулась на спину. Уставившись в потолок, ты отчаянно барахталась и кричала:

— Папа, папочка, я тону!

— Нет, не тонешь. — Я перевернул тебя. — Главное — это мускулы у тебя на животе. Те самые, которые ты не хотела сегодня разрабатывать. Старайся двигаться медленно и держаться прямо.

С этими словами я снова тебя отпустил, теперь уже аккуратнее.

На мгновение ты захлебнулась, пошли пузыри. Я бросился на помощь, но ты тут же вынырнула.

— У меня получается, — сказала ты то ли мне, то ли себе самой.

Гребла ты обеими руками, компенсируя неподвижную здоровой. Ногами ты будто крутила педали велосипеда. И постепенно приближалась ко мне.

— Папа! — крикнула ты, хотя нас разделяла всего пара футов. — Папочка, посмотри на меня!

Я следил, как ты дюйм за дюймом становишься ближе.

— Вы только посмотрите… — бормотал я, пока ты двигалась под силой собственной уверенности. — Только посмотрите…

— Шон, — сказала Шарлотта в ту ночь, когда я уже думал, что она уснула. — Сегодня звонила Марин Гейтс.

Я лежал на своей половине кровати и смотрел в потолок. Я знал, почему эта юрист позвонила Шарлотте: потому что я проигнорировал шесть ее сообщений на автоответчике. Во всех шести она спрашивала, отослал ли я ей письменное согласие на судебный иск. Или оно затерялось на почте.

Я прекрасно знал, где лежат эти документы: в «бардачке» моей машины, куда я их запихнул еще месяц назад, забрав у Шарлотты. «Потом подпишу», — сказал я тогда.

Она легонько коснулась моего плеча.

— Шон…

Я перевернулся на спину.

— Помнишь Эда Гатвика? — спросил я.

— Эда?

— Ага. Того парня, с которым я учился в академии. Он служил в Нашуа. На прошлой неделе принял вызов: подозрительная деятельность. Возможно, соседи позвонили. Сказал своему напарнику, что у него плохое предчувствие, но все-таки вошел в дом. В этот момент взорвалась амфетаминовая лаборатория в кухне.

— Какой кошмар…

— Як чему говорю, — перебил ее я. — К тому, что интуиции надо доверять.

— Я доверяю. Доверяла. Ты же слышал, что говорила Марин: большинство таких дел решается полюбовно. Это деньги. Деньги, которые мы сможем потратить на Уиллоу.

— Ага. А Пайпер станет нашим жертвенным агнцем.

Шарлотта притихла.

— У нее есть профессиональная страховка.

— Мне кажется, эта страховка не покрывает предательства подруг.

Она привстала и подтянула одеяло.

— На моем месте она поступила бы точно так же.

— Вряд ли. Мало кто поступил бы так на твоем месте.

— А мне на всех плевать. Главное — что об этом думает сама Уиллоу.

Тогда меня и осенило: а ведь именно поэтому я не подписал эти чертовы бумажки! Как и Шарлотта, я думал только о тебе. Думал о том моменте, когда ты поймешь, что я не принц на белом коне. Я понимал, что это случится рано или поздно: так всегда случается, когда дети вырастают. Но приближать этот момент мне тоже не хотелось. Я хотел, чтобы ты как можно дольше верила в меня и считала своим кумиром.

— Если для тебя важно только мнение Уиллоу, — сказал я, — как ты собираешься объяснить ей свой поступок? Хочешь врать под присягой и говорить, что сделала бы аборт, — пожалуйста, дело твое. Но Уиллоу может подумать, что это правда.

На глаза Шарлотты набежали слезы.

— Она умная девочка. Она поймет, что нужно копнуть глубже. Она поймет, что на самом деле я ее люблю.

Уловка-22, иначе не скажешь. Если я откажусь подписывать документы, Шарлотта все равно сможет подать иск без моего согласия. Это только испортит наши отношения, и ты первая это почувствуешь. Но вдруг Шарлотта окажется права? Вдруг этих денег действительно хватит, чтобы искупить все грехи, которых они нам будут стоить? Вдруг мы сможем купить тебе на эти отступные всё необходимое и оплатить лечение, которое не покроет страховка?

Если меня заботит лишь твое счастье, могу ли я поставить свою подпись?

Могу ли не поставить ее?..

Мне вдруг страшно захотелось, чтобы Шарлотта поняла, как я терзаюсь. Я хотел, чтобы она тоже чувствовала в желудке холодный ком, открывая «бардачок» и наталкиваясь взглядом на этот конверт. Он был похож на ящик Пандоры: Шарлотта сняла крышку — и на свет Божий выпорхнуло решение проблемы, казавшейся нам неразрешимой. Даже если мы теперь закроем ящик, это нам не поможет: нельзя забыть о случайно увиденных новых горизонтах.

Если быть до конца честным, мне, наверное, хотелось наказать ее за то, что она поставила меня в это положение. Положение, в котором вместо черного и белого существовали лишь многочисленные оттенки серого.

Она удивилась, когда я обнял ее и поцеловал, поначалу даже отстранилась, но потом прильнула и позволила отправить себя в головокружительное, пускай и тысячи раз проделанное путешествие.

— Я люблю тебя, — сказал я. — Ты мне веришь?

Шарлотта кивнула, и тогда я запрокинул ей голову и всем телом прижал к матрасу.

— Шон, не дави так, — прошептала она.

Одной рукой прикрыв ей рот, второй я рывком расстегнул пуговицы на ее пижаме. Я грубо вошел в нее, хотя она и сопротивлялась, и выгибала спину — от изумления и, возможно, от боли. В глазах ее стояли слезы.

— Надо копать глубже, — прошептал я, и собственные слова хлестнули Шарлотту точно кнутом. — В глубине души ты знаешь, что я тебя люблю.

Я затеял это, чтобы она почувствовала себя паршиво, но в итоге паршиво стало мне. Откатившись, я поспешно натянул трусы. Шарлотта, отвернувшись, свернулась калачиком.

— Ублюдок, — сквозь всхлипы произнесла она. — Ублюдок гребаный!

И она была права. Я и есть гребаный ублюдок. Иначе я не смог бы сделать то, что сделал в следующий миг, а именно: встать, выйти из дома, открыть машину и достать документы из «бардачка». Не смог бы просидеть до утра в полумраке кухни, таращась на них в надежде, что слова каким-то образом сложатся в более приемлемый текст. Не смог бы опрокидывать по рюмке виски за каждую строчку, которую Марин Гейтс пометила для подписи.

Заснул я прямо за столом, но проснулся еще затемно. Когда я на цыпочках прокрался в ванную, Шарлотта спала. Свернувшись улиткой, она во сне сбила простыню и стеганое одеяло в ком у изножья кровати. Я осторожно накрыл ее, как накрывал тебя, когда ты сбрасывала одеяльце во сне.

Бумаги с подписями я оставил на подушке. Сверху я прикрепил записку всего лишь из двух слов: «Прости меня».

Всю дорогу на работу я размышлял, у кого же просил прощения: у Шарлотты, у тебя или у себя самого.

Амелия

Скажем прямо: жили мы у черта на куличках, и хотя родители считали, что я потом буду им за это благодарна — Почему, интересно? Потому что я не понаслышке знала, чем пахнет трава? Потому что мы могли не запирать входную дверь? — мне бы, например, хотелось поучаствовать в выборе места, где нам предстоит жить. Вы представляете, каково это — жить без Интернета, когда модемами обзавелись даже эскимосы? А покупать одежду в «Уолмарте», потому что до ближайшего нормального магазина ехать полтора часа? В прошлом году на уроке обществознания мы проходили самые жестокие и необычные наказания. Я написала целое эссе о жизни в городке, где шансы купить приличные шмотки колеблются между нулевыми и ничтожно малыми, и хотя все одноклассники меня поддержали, мне поставили «четверку»: учительница у нас была хиппушкой, из тех, что всегда ходят в сандалетах и на завтрак едят только мюсли, и Бэнктон, штат Нью-Гэмпшир казался ей лучшим местом на Земле.

Но сегодня звезды стали в нужном порядке, и мама согласилась съездить в «Таргет» вместе с тобой, Пайпер и Эммой.

Придумала это Пайпер: они с Эммой любили перед началом учебного года устроить материнско-дочерний шоппинг. Маму обычно приходилось долго уговаривать, потому что у нас вечно было мало денег. Пайпер неизбежно покупала мне что-то, а мама чувствовала себя виноватой и клялась, что больше никогда не пойдет с Пайпер по магазинам. «В чем проблема-то? — удивлялась Пайпер. — Мне нравится радовать девочек». Действительно, а в чем проблема? Если Пайпер так уж хочется пополнить мой гардероб, я не собираюсь лишать ее последнего удовольствия в жизни.

Но когда Пайпер позвонила в то утро, я подумала, что мама ухватится за эту возможность. Ты в который раз умудрилась вырасти из туфель, ни разу их не надев. Обычно ты носила какую-нибудь одну: например, левую, пока правая нога была в гипсе. Но в кокситной повязке, в которой ты провела всю весну, обе твои ступни выросли на размер, а на старых ботинках еще и подошва не потерлась. И вот полгода спустя, когда ты официально начала учиться ходить заново, мама целую неделю гадала, почему же ты с такой мученической гримасой ходишь в туалет. Боль в ногах тут была ни при чем — просто тебе страшно жали кроссовки.

Как ни странно, мама ехать не хотела. В последнее время она как-то странно себя вела: например, подскочила до потолка, когда я застала ее за чтением каких-то нудных юридических бумажек со словами типа «касательно» и «какое бы то ни было компетентное лицо». И когда позвонила Пайпер, она два раза за разговор выронила трубку.

— У меня не получится, — услышала я. — Дел по горло.

— Мама, пожалуйста! — взмолилась я, приплясывая вокруг нее. — Обещаю, я даже жвачку у Пайпер не возьму. Всё будет совсем не так, как в прошлый раз.

Что-то в моих словах ее, очевидно, задело, и, посмотрев на эти бумажки, а потом на меня, она рассеянно сказала:

— Последний раз.

И вот мы уже едем в Конкорд за покупками. Мама все еще не пришла в себя, но я тогда этого не заметила. В машине у Пайпер есть ДВД-проигрыватель, и мы с тобой и Эммой всю дорогу смотрели «Из 13 в 30» (самый лучший фильм на свете). Последний раз мы его смотрели у нас дома, и Пайпер смогла повторить весь танец под «Триллер» Майкла Джексона вместе с Дженнифер Гарнер. Эмма тогда заявила, что сейчас умрет со стыда, хотя я, если честно, подумала, что это круто — помнить все движения Майкла.

Два часа спустя мы с Эммой уже носились по отделу подростковой одежды. Хотя всю одежду, кажется, изготовляла компания «Шлюхи Лтд» — разрезы до пупа и такие заниженные штаны, что можно продавать их под видом гольфов, — нас все-таки восхищало, что мы уже не отовариваемся в детском отделе. Напротив нас Пайпер катила твое кресло по проходам, совсем не предназначенным для инвалидов. У мамы настроение тем временем окончательно испортилось. Присев на колени, она мерила тебе новую обувь.

— А ты знала, что эти пластмассовые штучки на концах шнурков называются по-английски aglets?

— Кстати, знала, — устало ответила она. — Потому что ты мне это рассказала, когда мы в прошлый раз ходили в магазин.

Эмма, привстав на цыпочки, сняла с вешалки блузу, которая, как говорит моя мама, «показала бы весь ее внутренний мир».

— Эмма! — воскликнула я. — Ты шутишь?

— Это надо носить с жакетом, — сказала она, и я притворилась, будто с самого начала об этом знала.

На самом деле Эмма действительно могла это надеть и сойти за шестнадцатилетнюю, потому что у нее уже выросла грудь и вообще она была высокая и стройная, как ее мать. Я жакетов не носила. Меня слишком удручало то, что складки у меня на животе выпирают дальше, чем сиськи.

Я незаметно сунула руку в карман кофты. Там лежал пластиковый пакетик. Я теперь постоянно носила их с собой. Я уже два раза блевала не в туалетах: один раз — за спортзалом, другой — у Эммы в кухне, пока она искала диск у себя в комнате. Я блевала только тогда, когда больше ни о чем уже не могла думать. Меня разоблачат? А боль в животе прекратится? Мне не оставалось ничего иного, кроме как поддаться этому желанию. Вот только потом я ненавидела себя за то, что не сдержалась.

— Тебе это пойдет, — сказала Эмма, протягивая спортивные штаны, сшитые явно на слониху.

— Мне не нравится желтый цвет, — ответила я и отошла в сторону.

Мама о чем-то разговаривала с Пайпер. Вернее, я неточно выразилась: говорила только Пайпер, а мама просто стояла рядом. Она была словно в трансе: кивала в положенных местах, но на самом деле толком не слушала. Она думала, что может всех обдурить, но не такая уж она выдающаяся актриса. Взять, например, тебя. Сколько раз они с папой ссорились насчет этого адвоката, когда ты сидела в соседней комнате? А потом, когда ты спрашивала, из-за чего они спорят, она говорила, что никто ни о чем не спорит. Неужели она думала, что ты настолько поглощена своими мультиками, что ничего не слышишь?

Лучше бы она всё слышала. Как ты спрашивала у меня перед сном: «Амелия, мы всегда тут будем жить? Амелия, поможешь мне почистить зубы, чтобы я маму не просила? Амелия, а родители могут вернуть ребенка, если он им не нравится?»

Что ж тут удивительного, что после этого я гляделась в зеркало на свое уродливое лицо и еще более уродливое тело? Моя мать собиралась отсудить деньги за ребенка, который родился неидеальным.

— Где Эмма? — спросила Пайпер.

— В подростковом. Выбирает себе топик.

— Приличный или такой, в котором в порно сниматься? — уточнила Пайпер. — За некоторые шмотки, которые на вас шьют, надо сажать в тюрьму.

Я рассмеялась.

— Эмма всегда сможет нанять адвоката. У нас есть одна знакомая. Хорошая.

— Амелия! — выкрикнула мама. — Смотри, что ты натворила!

Но она сказала это до того, как опрокинула целую вешалку с блузами.

— Черт… — буркнула Пайпер и поспешила ей на помощь.

Пока она не видела, мама пристально на меня посмотрела и, поджав губы, неодобрительно покачала головой.

Она на меня злилась, а я даже не знала за что. Понурив голову, я брела по чащобе женской одежды, касаясь руками лиан колготок и рукавов. В чем я провинилась?

С другой стороны, а что я сделала правильно?

Она как будто рассердилась, что я упомянула об этой адвокатше при Пайпер. Но ведь Пайпер — ее лучшая подруга. Эта фигня с судом сидела в нашем доме, как динозавр, которого мы якобы не замечали, хотя он тыкался своей гигантской слизкой рожей прямо в наше картофельное пюре. Она же не могла забыть рассказать об этом Пайпер?

Разве что… специально утаила?

Может, поэтому она не хотела ехать за покупками? Может, поэтому мы в последнее время перестали заезжать к Пайпер, как раньше? Когда мама говорила об «ущербе» и о том, что мы получим достаточно денег на твое лечение, я как-то не задумывалась, кто нам эти деньги, собственно, даст.

Если это должен быть врач, у которого она наблюдалась во время беременности… то это, получается, Пайпер.

Я вдруг перестала быть единственным разочарованием в маминой жизни. Но вместо того чтобы почувствовать облегчение, почувствовала лишь тошноту.

Я встала и не разбирая дороги куда-то брела, пока не очутилась в отделе нижнего белья. Слезы текли у меня по щекам, и как назло единственная продавщица на этаже выросла прямо передо мной.

— Малышка, что с тобой? — спросила она. — Ты заблудилась?

Как будто мне было пять лет и меня забрали у мамочки. Впрочем, так оно, по сути, и произошло.

— Всё хорошо, — сказала я, склонив голову. — Спасибо.

Обойдя ее, я двинулась напролом сквозь развешанные лифчики, и один из них зацепился за мой рукав. Лифчик был розовый, шелковистый, в коричневую крапинку. Эмма, наверное, могла бы такой надеть.

Вместо того чтобы вернуть лифчик на «плечики», я запихнула его в карман вместе с пластиковыми пакетиками. Сжав ткань пальцами, я покосилась на продавщицу: не заметила ли? Атлас обдавал кожу прохладой. Готова поклясться, эта вещь билась у меня в руке, словно у нее было маленькое сердечко.

— С тобой точно всё в порядке? — опять спросила женщина.

— Да, — сказала я.

Мне было легко врать, и я с ужасом вспомнила, что яблочко от яблони недалеко падает. Как бы я ни ненавидела свою «яблоню» в этот момент.

Пайпер

Я всегда говорила, что люблю свою работу за то, что работать, по сути, мне не надо: работает будущая мать, а я просто слежу за событиями.

— Ну что же, Лайла, — сказала я, убирая руку из ее промежности. — Десять сантиметров. Уже почти. А теперь тебе нужно будет напрячься…

Она помотала головой.

— Вы напрягитесь, — пробормотала она.

Роды продолжались уже девятнадцать часов, и я прекрасно понимала, что ей хочется переложить ответственность на кого-то другого.

— Ты у меня такая красавица, — пропел муж, обнимая ее за плечи.

— Брехло! — рявкнула Лайла, но тут возобновились схватки и она, преодолев себя, снова начала тужиться.

Я видела, как головка младенца становится всё ближе; пришлось даже придержать ее рукой, чтобы не выскочила слишком быстро и не порвала женщине промежность.

— Еще! — подстрекала я.

На этот раз головка рванула вперед, как волна прилива. Когда нос и губы прорвали печать кожи, я принялась их высасывать. Голова показалась целиком, и я, накинув на нее пуповину, осторожно подхватила ее и развернула плод, чтобы контролировать плечи. Через пять секунд я уже держала ребенка на руках, как будто взвешивала на весах товар.

— У вас мальчик, — сказала я, после чего он возвестил о своем прибытии в мир истошным воплем.

Муж Лайлы перерезал зажатую пуповину.

— Детка моя, — сказал он, целуя ее в губы.

— Детка… — эхом отозвалась Лайла, когда акушерка вручила ей новорожденного.

Я, улыбнувшись, вернулась к родильному креслу. Наступала обыденная часть священнодействия: ожидание выхода плаценты, похожей на запоздавшего гостя; проверка вагины, шейки матки и вульвы на разрывы и в случае необходимости лечение; обследование анального отверстия. Если честно, родителей обычно настолько захватывает пополнение в семье, что некоторые женщины вообще забывают о нижней половине своего тела.

Десять минут спустя я поздравила их обоих, сняла перчатки, вымыла руки и вышла из зала, чтобы приступить к покорению горы документов. Но не прошла я и двух шагов, как ко мне приблизился мужчина в джинсах и рубашке поло. Растерянный вид выдавал в нем отца, который никак не может найти свою жену.

— Вам помочь? — спросила я.

— Вы доктор Рис? Пайпер Рис?

— Есть такое дело.

Он вытащил из заднего кармана какую-то голубую брошюру, сложенную вдвое, и протянул ее мне.

— Спасибо, — только и сказала я, а незнакомец уже зашагал прочь.

Открыв брошюру, я первым делом заметила крупные буквы: «Ваши действия на случай ошибочного рождения».

На меня еще никогда не подавали в суд, хотя у меня, как и у многих других акушеров-гинекологов, имелась страховка на случай судебного преследования. В глубине души я, наверное, всегда знала, что мне просто везло и рано или поздно это должно случиться. Я просто не ожидала, что это так меня оскорбит.

В моей карьере, конечно, бывали трагические моменты: и мертворожденные дети, и матери с осложнениями, иногда умиравшие от потери крови. Я никогда не забывала об этих случаях, и никаких напоминаний в виде исков мне для этого не требовалось. Я каждый день думала, что можно было изменить, чтобы спасти этих людей.

Но какая катастрофа обрушила на меня эту лавину? Еще раз пробежав глазами по верхним строчкам, я наконец прочла имена истцов, ускользнувшие от моего внимания.

Я внезапно ослепла. Пространство между моими глазами и бумагой залило красным, красным, как кровь, бившаяся у меня в ушах так громко, что я даже не услышала участливого вопроса медсестры. Пошатываясь, я нырнула в первую попавшуюся дверь — это оказалась кладовая, забитая бинтами и постельным бельем.

Лучшая подруга подала на меня в суд за врачебную ошибку.

Иск об «ошибочном рождении».

За то, что я не предупредила ее о твоей болезни заранее. Ведь тогда она смогла бы прервать беременность, о которой молила и меня, и Бога.

Осев на пол, я уткнулась лицом в ладони. Еще неделю назад мы с девочками ездили в «Таргет». Я угостила ее обедом в итальянском бистро. Шарлотта примерила черные брюки, и мы смеялись над заниженными талиями и специальными ремешками для поддержки задниц, которые надо вшивать в штаны женщинам за сорок. Купили Эмме и Амелии одинаковые пижамы.

Мы семь часов провели вместе, а она так и не удосужилась сообщить, что подала на меня в суд.

Я выхватила мобильный из чехла на поясе и нажала тройку: быстрый набор, перед ней — только дом и офис Роба.

— Алло, — откликнулась Шарлотта.

Я не сразу смогла ей ответить.

— Что это такое?

— Пайпер?

— Как ты могла?! Пять лет все нормально, а потом ты берешь и подаешь на меня в суд?

— Давай не по телефону…

— Господи, Шарлотта, чем я заслужила такое обращение? Что я тебе сделала?

Последовала пауза.

— Главное, чего ты не сделала, — сказала Шарлотта и повесила трубку.

Медицинская карточка Шарлотты хранилась у меня в офисе, в десяти минутах езды от роддома. Секретарша встретила меня удивленным взглядом.

— Вы же должны принимать роды, — сказала она.

— Приняла.

Не обращая на нее внимания, я прошла в архив, вытащила папку с именем Шарлотты и вернулась к машине.

Усевшись на переднее сиденье, я сказала себе: «Забудь, что это Шарлотта. Обычная пациентка». Но так и не смогла заставить себя открыть эту папку с цветными ярлыками по краю.

Я поехала в клинику к Робу. Он был единственным ортодонтом в Бэнктоне, можно сказать, монополистом на рынке взрослой стоматологии, но все равно из шкуры лез, чтобы в его кресле рады были очутиться даже дети. В углу стоял телевизор, по которому показывали какую-то обычную подростковую комедию. В приемной можно было также найти пинбол и компьютер с играми. Я подошла к секретарше по имени Кейко.

— Привет, Пайпер, — сказала она. — Тебя тут уже с полгода не было видно…

— Мне срочно нужен Роб, — перебила ее я, сжимая папку в руках еще крепче. — Скажешь, что я зайду к нему в кабинет?

В отличие от моего кабинета, оформленного в морской гамме, чтобы женщины могли в нем расслабиться (несмотря на расставленные по полкам гипсовые модели внутриутробного развития, похожие на маленьких Будд), кабинет Роба был обшит строгими панелями — роскошно и мужественно. Огромный письменный стол, книжные шкафы красного дерева, фотографии Энсела Адамса[6] на стене. Я присела в кожаное с заклепками кресло и крутнулась на нем. В нем я казалась себе такой маленькой, такой незначительной.

И тогда я наконец сделала то, о чем мечтала уже два часа: разрыдалась.

— Пайпер? — прервал мои стенания Роб. — Что случилось? — Он вмиг оказался рядом и обнял меня, обдав запахом зубной пасты и кофе. — Ты в порядке?

— На меня подали в суд, — сквозь слезы вымолвила я. — Шарлотта подала на меня в суд.

Он чуть отстранился.

— Что?

— Врачебная ошибка. Из-за Уиллоу.

— Не понимаю… Ты ведь даже не принимала у нее роды.

— Это насчет того, что было раньше. — Я указала глазами на папку, лежавшую у него на столе. — Насчет диагноза.

— Но ты же диагностировала всё верно! И сразу же отправила ее в больницу.

— Очевидно, Шарлотта считает, что я должна была сказать заранее… Чтобы она успела сделать аборт.

Роб недоверчиво покачал головой.

— Ну, это просто смешно. Они же рьяные католики. Помнишь, как вы с Шоном спорили об абортах? Он даже ушел из ресторана.

— Неважно. У меня бывало много католичек. Всегда нужно рассматривать возможность прерывания беременности. Нельзя решать за родителей, исходя из своего мнения.

Роб нахмурился.

— Может, дело в деньгах?

— Ты бы стал портить репутацию своему лучшему другу — врачу ради денег?

Роб покосился на папку.

— Насколько я тебя знаю, ты должна была задокументировать беременность Шарлотты в мельчайших подробностях. Так?

— Не помню.

— А что в папке-то?

— Я… не могу ее открыть. Открой сам.

— Милая, если ты не помнишь, значит, и помнить, скорее всего, нечего. Это чистой воды безумие. Просмотри материалы и передай их своему адвокату. Для этого ты и делала страховку, я правильно понял?

Я кивнула.

— Побыть с тобой?

Я покачала головой.

— Всё в порядке.

Но сама я в это не верила. Как только за Робом захлопнулась дверь, я набрала полные легкие воздуха и наконец раскрыла папку. Начала я с самого начала — с истории болезни.

Которую, подумала я про себя, не стоит путать с историей нашей дружбы.

Рост: 5 футов 2 дюйма Вес: 145 фунтов.

Пациентка в течение года безуспешно пыталась забеременеть.

Я перевернула страницу: лабораторное подтверждение беременности; анализ крови на ВИЧ, сифилис, гепатит Б, анемию; анализ мочи на бактерии, сахар, протеин. Всё было в норме, пока четверной экран не показал повышенный риск синдрома Дауна.

Ультразвук на восемнадцатой неделе был плановый, но я также искала подтверждения или опровержения синдрома Дауна. Может быть, сосредоточившись на этом, я и не подумала искать иные аномалии? Или их там просто не обнаружилось?

Склонившись над снимками, я пыталась найти хоть какие-то, пусть самые незаметные следы переломов. Я внимательно изучила позвоночник, сердце, ребра, трубчатые кости. Эмбрион с ОП мог к этому моменту уже что-то сломать, но из-за дефекта коллагена увидеть их было еще сложнее. Нельзя винить врача за то, что он не подал тревожных сигналов о, казалось бы, абсолютно нормальном явлении.

На последнем кадре был заснят череп.

Приложив ладони к краям снимка, я вгляделась в четкую, контрастную фотографию мозга.

Совершенно четкую.

Но не благодаря высокому качеству нашего оборудования, как я подумала тогда, а из-за деминерализации свода черепа. Черепа, который должным образом не отвердел.

Нас, врачей, учат искать отклонения от нормы, а не слишком яркие ее проявления.

Знала ли я, тогда еще не знакомая с тобой и твоей болезнью, что деминерализация свода черепа — это первый признак ОП? Должна ли я была знать? Нажала ли Шарлотте на брюшину, чтобы проверить твердость черепа у плода? Я не помнила этого. Я ничего не помнила, кроме одного: я сказала, что синдрома Дауна у ребенка нет.

Я не помнила, приняла ли я тогда какие-либо меры, способные выручить меня сейчас.

Я взяла сумку и вытащила из нее кошелек. На самом дне, под завалами оберток от жвачки и ручек с рекламой фармацевтических компаний, хранилась перетянутая резинкой стопка визиток. Я нашла среди них нужную и набрала номер юридической фирмы с телефона Роба.

— «Букер, Худ и Коутс», — приветствовала меня секретарша.

— Я ваша клиентка на случай врачебной небрежности, — сказала я. — И судя по всему, мне нужна ваша помощь.

В ту ночь я не могла уснуть. Тогда я пошла в ванную и посмотрела на себя в зеркало, пытаясь понять, успела ли измениться за истекшие сутки. Можно ли прочесть на лице человека сомнение? Может, оно оседает в тонких лучиках вокруг глаз или морщинках у губ?

Мы с Робом решили не говорить Эмме, пока не выясним всё досконально. Я заподозрила, что Амелия может проговориться в школе (уроки-то уже начались), но она ведь тоже могла не знать, что задумали ее родители.

Я села на унитаз и уставилась на полную луну, оранжевым шаром дрожащую на подоконнике. Свет лился на плиточный пол и скапливался лужицами в ванне. Скоро рассвет — а значит, мне придется идти на работу и заботиться о пациентках, которые уже беременны или только хотят забеременеть. Вот только я уже не могла быть уверена в своем мнении.

В те немногие разы» когда я не могла заснуть от огорчения, — к примеру, когда умер мой отец или когда офис-менеджер украл несколько тысяч долларов из больницы, — я звонила Шарлотте. И хотя из нас двоих к ночным телефонным разговорам привыкла, скорее, я, она никогда не жаловалась. Вела себя так, словно ждала моего звонка. Я знала, что на следующий день у Шарлотты будет по горло забот с Уиллоу и Амелией, но она часами со мной болтала — обо всем и ни о чем, пока я не успокаивалась.

Я зализывала раны и хотела позвонить своей лучшей подруге. Вот только на этот раз она же мне эти раны и нанесла.

По стене полз паучок. Я не могла оторвать от него глаз. Всё, что я знала о гравитации и физике в целом, указывало на то, что он должен упасть. Чем ближе он подползал к потолку, тем сильнее был мой восторг. Перекинув ножки через край, он заполз под отслоившийся кусок обоев.

Я уже тысячу раз просила подклеить их, но никто меня не слушал. И теперь, как следует присмотревшись, я поняла, что мне вообще не нравятся эти обои. Нам нужно было начать всё с начала. Нанести слой свежей краски.

Опершись коленом о край ванны, я протянула правую руку и одним резким движением сорвала длинный кусок.

Но большая часть бумаги всё же осталась на стене.

Что я понимаю в наклеивании обоев?

Что я вообще понимаю?

Мне нужен был аппарат для отпаривания, но где его взять в три часа ночи? Так что пришлось включить горячую воду — и в ванне, и в раковине, — чтобы комната заполнилась паром. Я попыталась ухватиться за полоску обоев ногтями.

Меня вдруг обдало потоком холодного воздуха.

— Что ты тут творишь? — спросил Роб, чей силуэт с трудом угадывался в тумане.

— Срываю обои.

— Посреди ночи? Пайпер… — вздохнул он.

— Не спалось.

Он закрыл все краны.

— Постарайся уснуть.

Роб отвел меня обратно в постель, уложил и накрыл одеялом. Я повернулась на бок, он обвил мою талию рукой.

— Я могу сделать ремонт в ванной, — прошептала я, когда по ровному дыханию стало ясно, что он уснул.

Прошлым летом мы с Шарлоттой целый день рассматривали журналы по интерьеру. «Может, минимализм? — предлагала Шарлотта, но тут же переворачивала страницу. — Или французский провинциальный стиль? Тебе надо купить джакузи, — не унималась она. — Унитаз «Тото». Сушилку для полотенец». Я в ответ лишь смеялась: «И заложить дом еще раз?»

Когда я встречусь с Гаем Букером из юридической фирмы, он, должно быть, проведет опись моего имущества. Оценит наш дом. Наши сбережения: пенсионный фонд, деньги на колледж Эмме и все прочие. Всё, что могут отобрать в счет компенсации.

Я решила, что завтра же куплю этот отпарной аппарат. И все остальные инструменты. Я всё сама отремонтирую.

— Похоже, я облажалась, — честно признала я, усаживаясь напротив Гая Букера за крайне импозантным столом с сияющей поверхностью.

Мой адвокат был до боли похож на Кэри Гранта: седые волосы с черными подпалинами на висках, английский костюм, даже ямочка на подбородке точно такая же.

— Давайте я сам решу, облажались вы или нет, — сказал он.

Он сообщил, что у нас есть двадцать дней, чтобы подать отзыв на жалобу. Формальное прошение к суду.

— Значит, остеопсатироз можно диагностировать уже на двадцатой неделе беременности?

— Да. По крайней мере, смертельную форму. УЗИ.

— Тем не менее дочь вашей пациентки осталась в живых.

— Да, — сказала я. «И слава богу…»

Мне нравилось, что он называет Шарлотту пациенткой. Это позволяло мне держать дистанцию.

— И у нее очень сложный тип болезни, третий?

— Да.

Он снова пролистал содержимое папки.

— Бедренная кость в шестом процентиле?

— Да. Это зафиксировано в документах.

— Но это ведь еще не верный признак ОП.

— Это может означать всё, что угодно. Синдром Дауна, опорно-двигательная дисплазия… Или что кто-то из родителей не вышел ростом. Или что мы ошиблись в измерениях. Из многих эмбрионов в рамках стандартного отклонения — как Уиллоу на восемнадцатой неделе — вырастают абсолютно здоровые люди. Аномалию можно выявить позже.

— Значит, независимо от результата, вы бы всё равно посоветовали ей не торопить события?

Я удивленно уставилась на него. В его формулировке мой поступок действительно не выглядел ошибкой.

— Но ее череп… Лаборантка обратила внимание…

— Она вам говорила, что это может негативно сказаться на здоровье ребенка?

— Нет, но…

— Она сказала, что снимок мозга очень чистый. Да, лаборантка обратила ваше внимание на нечто необычное, но это затруднительно было счесть полноценным симптомом. Это могло быть связано со сбоем в оборудовании или положением датчика. Да мало ли — просто сканер отличный!

— Могло, но не было. — В горле у меня встал комок. — Это был симптом ОП, а я его не заметила.

— Мы говорим о процедуре, с помощью которой нельзя поставить точный диагноз. Иными словами, если бы пациентка обратилась к другому врачу, произошло бы ровным счетом то же самое. Пайпер, это не врачебная ошибка. Близок локоть, как говорится, да не укусишь, — вот мой ответ этим родителям. — Гай нахмурился. — Вы лично знаете хоть одного врача, который смог бы диагностировать ОП на восемнадцатой неделе? Притом что УЗИ показало бы лишь деминерализацию черепа, укороченную бедренную кость и ни одного перелома?

Я опустила глаза на отполированную столешницу и почти что разглядела свое отражение в ней.

— Нет, — призналась я. — Но другие врачи отправили бы Шарлотту на дальнейшее обследование. На более подробный ультразвук или компьютерную диагностику.

— Вы уже однажды порекомендовали этой пациентке дальнейшее обследование, — заметил Гай. — Когда четверной экран показал повышенный риск родить ребенка с синдромом Дауна.

Я посмотрела ему в глаза.

— Вы ведь тогда посоветовали ей амниоцентез, не так ли? И что она вам ответила?

Впервые за всё это время, с тех пор как мне вручили голубую брошюру, я почувствовала легкость в груди.

— Что она всё равно родит Уиллоу.

— Ну что же, доктор Рис, — резюмировал адвокат. — Как по мне, ни о каком «ошибочном рождении» тут и речи быть не может.

Шарлотта

Я начала врать постоянно.

Поначалу обманы были мелкие, безобидные: утвердительные ответы на вопросы вроде «Вы в порядке?», когда медсестра трижды вызвала меня к зубному, а я не услышала, или отказ участвовать в телефонном опросе под предлогом занятости, когда на самом деле я сидела в кухне без движения и смотрела в никуда. Затем я стала врать всерьез. Готовила ростбиф на ужин и забывала, что духовка включена, а потом уверяла Шона, мечущегося в клубах черного дыма, что мне продали некачественное мясо. Улыбалась соседям и говорила, что всё у нас хорошо. А когда твоя воспитательница позвонила и пригласила обсудить некий «инцидент», я притворилась, будто понятия не имею, что в принципе могло тебя расстроить.

Тебя я увидела в пустом классе, на крохотном стульчике у стола мисс Уоткинс. Переход в обычный садик из специализированного оказался вовсе не таким безоблачным, как я надеялась. Да, к тебе приставили помощницу, чьи услуги оплачивал штат Нью-Гэмпшир, но мне приходилось кровью и потом добиваться каждого послабления: чтобы тебе позволяли самой ходить в туалет и играть на уроках физкультуры, если игры были не слишком опасные и утомительные. Единственным плюсом была возможность отвлечься от мыслей о суде. Минусом — что мне не разрешали оставаться с тобой и лично тебя контролировать. Училась ты с новыми детьми, которые тебя не знали. И что такое ОП, они тоже не знали. Когда я спросила тебя, как прошел первый день занятий, ты рассказала, что вы с Мартой играли с цветными палочками и вас обеих взяли в одну команду для игры в «захват флага». Я обрадовалась, что у тебя появилась новая подруга, и спросила, не хочешь ли ты позвать ее в гости.

«Вряд ли у нее получится, — сказала ты. — Ей надо готовить обед для всей семьи». Как выяснилось, из всего класса ты подружилась только со своей сиделкой.

Увидев, что я пожимаю учительнице руку, ты сверкнула глазками, но не сказала ни слова.

— Привет, Уиллоу! — сказала я, присаживаясь рядом с тобой. — Говорят, сегодня у тебя были неприятности.

— Сама расскажешь или лучше мне? — спросила мисс Уоткинс.

Ты скрестила руки на груди и помотала головой.

— Сегодня утром двое детей позвали Уиллоу разыгрывать какую-то воображаемую пьесу.

Лицо у меня просияло.

— Но это же прекрасно! Уиллоу — большая фантазерка. — Я повернулась к тебе. — Кем вы были? Животными? Или врачами? А может, космонавтами?

— Они играли в дочки-матери, — пояснила мисс Уоткинс. — Кэссиди играла роль мамы, Дэниел — папы…

— А из меня хотели сделать ребенка! — закричала ты. — А я не ребенок!

— Уиллоу очень переживает из-за своего роста, — пояснила я. — Мы предпочитаем называть ее телосложение «компактным».

— Мама, они все говорили, что я самая маленькая и поэтому должна быть ребенком! А я не хотела быть ребенком. Я хотела быть папой.

Об этом, насколько я поняла, мисс Уоткинс слышала впервые.

— Папой? — переспросила я. — А почему не мамой?

— Потому что мамы запираются в ванной, и плачут, и включают воду, чтобы их никто не слышал.

Мисс Уоткинс посмотрела на меня.

— Миссис О’Киф, — сказала она, — думаю, нам стоит поговорить.

Мы целых пять минут ехали молча.

— Нельзя ставить подножку Кэссиди, когда она идет на полдник.

Хотя, надо отдать должное, смекалка у тебя дай боже: в твоем распоряжении было не так-то много способов причинить кому-то боль, не пострадав при этом сильнее. Подножка — это был очень разумный, пускай и зловредный ход.

— Уиллоу, тебе ведь не хочется в первую же неделю заслужить репутацию хулиганки?

Я не стала рассказывать тебе, что когда мы с мисс Уоткинс вышли в коридор, она спросила, не может ли причина твоего поведения в школе крыться в проблемах дома. Я нагло соврала. «Нет, — ответила я, притворно задумавшись на минуту. — Понятия не имею, с чего она это взяла. Впрочем, Уиллоу всегда отличалась развитым воображением».

— Ну? — подстегнула я тебя, ожидая хоть какого-то раскаяния. — Ничего не хочешь сказать?

Я покосилась в зеркальце заднего вида, ожидая ответа. Ты кивнула. В глазах у тебя стояли слезы.

— Только не прогоняй меня, мамочка.

Если бы я в это время не стояла на светофоре, то, наверное, врезалась бы в машину впереди. Твои худенькие плечики дрожали, из носа текли сопли.

— Я буду хорошо себя вести! — причитала ты. — Лучше всех!

— Уиллоу, заинька, ты и так лучше всех!

Я почувствовала себя в западне под ремнем безопасности; те десять секунд, которые потребовались на смену сигнала, тоже показались мне ловушкой. Едва зажегся зеленый, я свернула в первый попавшийся закоулок. Выключив мотор, я полезла на заднее сиденье, чтобы высвободить тебя. Сиденье, как и твою детскую кроватку, пришлось усовершенствовать: спинка осталась прямой, но застежки обшили поролоном, потому что иначе ты могла сломать что-нибудь даже от резкого торможения. Я осторожно сняла ремни и принялась покачивать тебя на руках.

Я еще не говорила с тобой об иске. Уверяла себя, будто стремлюсь сберечь блаженное неведение как можно дольше. И от мисс Уоткинс я это утаила якобы по той же причине. Но чем дольше я откладывала этот разговор, тем выше была вероятность, что ты узнаешь сама. Например, от одноклассника. А этого я допустить не могла.

Кого же я хотела защитить — тебя или все-таки себя? Может быть, именно этот момент я вспомню месяцы спустя, вспомню как начало нашего разлада? «Да, мы сидели под кленом на Эпплтонлэйн, когда моя дочь меня возненавидела».

— Уиллоу… — начала я, но в горле стало так сухо, что пришлось сглотнуть слюну. — Если кто и вел себя плохо, то только я. Помнишь, как мы ходили к адвокату после поездки в Диснейленд?

— К какому — к дяде или тете?

— К тете. Она нам поможет.

Ты непонимающе моргнула.

— В чем поможет?

Я не сразу нашлась с ответом. Как, спрашивается, объяснить функционирование судебной системы пятилетнему ребенку?

— Ты же знаешь, что в мире есть некоторые правила. И дома, и в школе. Что происходит, если ты нарушишь правила?

— Тебя ставят в угол.

— Так вот, взрослые тоже подчиняются правилам. Например, нельзя причинять другим людям боль. Или брать чужое. А если ты нарушишь правило, тебя наказывают. Если кто-то нарушил правило и тббе от этого было плохо, тебе помогут адвокаты. Они делают всё, чтобы виновный понес наказание.

— Как в тот раз, когда Амелия украла мой блестящий лак для ногтей и вы заставили ее купить такой же на карманные деньги?

— Именно.

На твои глаза снова набежали слезы.

— Я нарушила правила в школе, и теперь адвокаты выгонят меня из дома! — всхлипнула ты.

— Никто никого не выгонит, — заверила я. — Тем более тебя. Ты не нарушала правил. Их нарушил другой человек.

— Наш папа? И поэтому он не хочет, чтобы ты ходила к адвокату?

Я была ошарашена.

— Ты слышала, как мы об этом говорим?

— Я слышала, как вы об этом кричите.

— Нет, не папа. И не Амелия. — Я сделала глубокий вдох. — Пайпер.

— Пайпер что-то у нас украла?!

— Вот это сложный момент… Она не крала наших вещей. Ну, вроде телевизора или браслета… Она просто не сказала мне одну важную вещь. Очень важную. А должна была сказать.

Ты опустила глаза.

— Что-то насчет меня, да?

— Да, — ответила я. — Но я бы все равно тебя любила. На этой планете есть только одна Уиллоу О’Киф, и мне повезло ее родить. — Я поцеловала тебя в макушку, потому что не смела взглянуть тебе в глаза. — Странное дело, — продолжала я, сдерживая рыдания, — но чтобы эта тетя-адвокат нам помогла, мне придется сыграть в игру. Мне придется говорить неправду. Мне придется говорить такие вещи, которые очень бы тебя обидели, если бы ты не знала, что я просто притворяюсь.

Теперь я внимательно следила за выражением твоего лица, чтобы видеть, понимаешь ли ты меня.

— Вроде как по телевизору, где в человека стреляют, но он на самом деле не умирает? — уточнила ты.

— Правильно. — «Но если это холостые патроны, почему из меня течет кровь?» — Ты будешь слушать всякое, возможно, кое-что прочтешь и подумаешь: «Моя мама такого сказать не могла!» И ты будешь права. Потому что когда я в суде, когда я говорю с этим адвокатом, я притворяюсь другим человеком. Хотя выгляжу точно так же и голос у меня не меняется. Я могу обмануть весь мир, но не хочу обманывать тебя.

— Может, потренируемся?

— Что?

— Чтобы я научилась различать, когда ты врешь, а когда говоришь правду.

У меня перехватило дыхание.

— Хорошо. Молодец, что поставила Кэссиди подножку!

Ты внимательно всмотрелась мне в глаза.

— Врешь. Мне бы хотелось, чтобы это было правдой, но ты врешь.

— Умница. Мисс Уоткинс не мешало бы выщипать брови.

На твоем лице заиграла улыбка.

— Тут трудно понять… Но нет, все-таки врешь. У нее, конечно, как будто гусеница на лбу сидит, но это только Амелия может сказать вслух, а ты — никогда.

Я расхохоталась.

— Честное слово, Уиллоу…

— Правда!

— Но я еще ничего не сказала!

— А чтобы сказать, что ты меня любишь, не обязательно говорить: «Я люблю тебя». — Ты равнодушно пожала плечами. — Достаточно назвать меня по имени, и я уже сама знаю.

— Но как?

Когда я посмотрела на тебя в этот миг, то изумилась, насколько ты на меня похожа. Форма твоих глаз. Свет твоей улыбки.

— Скажи «Кэссиди», — велела ты.

— Кэссиди.

— Скажи… «Урсула».

— Урсула, — как попугай повторила я.

— А теперь… — И ты ткнула себя пальчиком в грудь.

— Уиллоу.

— Разве не слышишь? Когда ты кого-то любишь, то по-другому произносишь его имя. Как будто этому имени удобно у тебя во рту.

— Уиллоу, — повторила я, ощущая языком мягкую подушку согласных и неверное колебание гласных. Неужели ты права? Неужели в этом слове тонут все остальные слова? «Уиллоу, Уиллоу, Уиллоу…» — пропела я, словно колыбельную. Словно это был парашют, на котором ты сможешь пролететь сквозь все невзгоды и мягко приземлиться.

Марин

Вы понятия не имеете, сколько времени и безвинно погибших деревьев уходит на один гражданский иск. Однажды, когда священника судили за сексуальные домогательства, мне пришлось в течение трех дней выслушивать показания психиатра. Первый вопрос звучал так: «Что такое психология?» Второй: «Что такое социология?» Третий: «Кто такой Фрейд?» Эксперту платили триста пятьдесят долларов в час, и он никуда не спешил. Чтобы записать его ответы, нам понадобилось, кажется, четыре стенографистки: первых трех подкосил туннельный синдром запястья.

С момента нашей первой встречи с Шарлоттой О’Киф и ее мужем прошло уже восемь месяцев, а мы так толком и не познакомились. Мы находились на «стадии разъяснения» — то есть клиенты жили обычной жизнью, занимались своими делами, а я время от времени звонила им и говорила, что мне нужны такие-то документы или сведения. Шона повысили до лейтенанта. Уиллоу пошла в детский сад на полный день. А Шарлотта эти семь часов, что ее дочь была в садике, проводила у телефона, ожидая, что ей позвонят и сообщат об очередном переломе.

Одним из основных элементов подготовки являются специальные анкеты, которые называются «вопросники»: они помогают нерадивым юристам вроде меня определить сильные и слабые стороны дела и предугадать его закономерный исход. «Дискавери» не зря так назвали: тебе предстоит выяснить, где находятся черные дыры твоего иска и не потеряется ли он в безграничном космосе судопроизводства.

Вопросник Пайпер Рис мне прислали сегодня утром. Ходили слухи, что она взяла отпуск и попросила помощи у своего вышедшего на пенсию наставника.

Весь иск держался на предположении, что она не известила Шарлотту о болезни ее дочери заблаговременно. Не предоставила информацию, которая послужила бы поводом для прерывания беременности. Где-то на периферии мозга у меня непрерывно зудел вопрос: что же это было — недосмотр или бессознательное упущение? Существуют ли гинекологи, которые вместо аборта предлагают удочерение? Может быть, как раз у такого врача наблюдалась моя мать.

Я наконец получила письмо от Мэйси из окружного архива Хиллсбороу.

Я понимала, что «неидентифицирующая» информация и должна быть размытой, но мне столько всего хотелось узнать! Расстались ли мои родители, когда мать забеременела? Страшно ли ей было одной в больнице? Держала ли она меня на руках хоть раз или сразу отдала медсестре?

Знали ли мои родители, воспитавшие меня в безоговорочно протестантской традиции, что родилась я католичкой?

Понимала ли Пайпер Рис, что даже если Шарлотта О’Киф не хотела растить такого ребенка, как Уиллоу, то кто-то другой был бы счастлив получить такую возможность?

Отбросив эти мысли, я углубилась в чтение вопросника, чтобы узнать ее версию событий. Поначалу шли вопросы общего характера, но к концу анкеты они становились всё более конкретными. Первый вообще был элементарным: «Как вы познакомились с Шарлоттой О’Киф?»

Я пробежала глазами ответ и удивленно заморгала. Должно быть, это описка.

Я позвонила Шарлотте.

— Алло, — сказала она запыхавшимся голосом.

— Это Марин Гейтс. Нам нужно обсудить эти вопросники.

— О, как хорошо, что вы позвонили! Вы, наверное, ошиблись, потому что мы получили один вопросник для Амелии.

— Это не ошибка, — пояснила я. — Она же включена в список ваших свидетелей.

— Амелия? Нет, этого не может быть. Она не будет давать показания.

— Она сможет рассказать о вашей семейной жизни, объяснить, как ОП сказался на ее жизни. Расскажет о вашей поездке в Диснейленд, о том, какой это был печальный опыт — ночевать в чужом доме, в отрыве от семьи…

— Я не хочу, чтобы она лишний раз об этом вспоминала.

— К тому моменту, как начнется суд, она будет уже на год старше. И ее, возможно, не придется вызывать. Имя внесено для протокола.

— Тогда, наверное, лучше и вовсе ей не говорить, — пробормотала Шарлотта, и только тогда я вспомнила, зачем позвонила ей.

— Меня сейчас интересует вопросник Пайпер Рис, — сказала я. — На вопрос, когда вы познакомились, она ответила, что вы были лучшими подругами в течение восьми лет.

На том конце провода воцарилось молчание.

— Лучшими подругами?

— Ну, — протянула Шарлотта, — да…

— Я веду ваше дело уже восемь месяцев, — сказала я. — Мы раз шесть встречались лично и раз двадцать говорили по телефону. Вам не казалось, что это малюсенькое обстоятельство может иметь такую же малюсенькую важность?

— Это ведь не имеет отношения к делу.

— Вы меня обманули, Шарлотта! А это, черт побери, к делу отношение имеет.

— Вы не спрашивали, дружу ли я с Пайпер, — возразила Шарлотта. — Я и не врала.

— Вы просто скрыли правду.

Я взяла в руки вопросник Пайпер и прочла вслух:

— «За долгие годы нашей дружбы я ни разу не замечала, чтобы Шарлотта проявляла такое отношение к своим родительским обязанностям. Еще за неделю до того как я получила уведомление об этом нелепом иске, мы вместе ходили по магазинам с нашими дочерьми. Можете вообразить, как меня это шокировало». Вы ходили по магазинам с женщиной, на которую через неделю подали в суд?! Вы хоть представляете, какой хладнокровной стервой теперь покажетесь присяжным?

— А что еще она пишет? У нее всё в порядке?

— Она сейчас не работает. Уже два месяца.

— О… — только и сказала Шарлотта.

— Послушайте. Я юрист. Я прекрасно понимаю, что в мои обязанности входит портить людям жизнь. Но, насколько я поняла, вас с этой женщиной связывают не только профессиональные, но и личные отношения. В глазах жюри вас это нисколько не украсит.

— А когда я скажу, что не хотела рожать свою дочь, — украсит?

С этим, конечно, не поспоришь.

— Вы своего, возможно, и добьетесь, но очень дорогой ценой.

— В смысле, все подумают, что я сука? Что я разрушила карьеру лучшей подруги. Что я воспользовалась болезнью дочери, чтобы разжиться деньгами. Я не дура, Марин. Я знаю, что скажут люди.

— Вам трудно будет это вынести?

Шарлотта несколько секунд колебалась, но потом ответила твердо:

— Нет. Не трудно.

Она уже призналась, с каким трудом добилась согласия мужа. Теперь выясняется, что ответчица ей далеко не безразлична. Слова, которых вы не произносите, могут подрывать силы не меньше, чем слова, которые вы сказали. Мне самой довелось убедиться в этом на примере дурацкого письма с «неидентифицирующей информацией».

— Шарлотта, — попросила я ее, — давайте больше не будем ничего друг от друга утаивать.

Основная цель предварительной дачи показаний — выяснить, что произойдет с человеком, если его швырнуть в водоворот судебного зала. Вопросы задает адвокат противоположной стороны, норовя подорвать доверие к свидетелю. Чем человек честнее и невозмутимее, тем лучше будет выглядеть ваше дело.

Сегодня показания должен был давать Шон О’Киф, и мне было очень страшно.

Высокий, сильный, красивый — и совершенно неукротимый. Из всех подготовительных встреч он явился только на одну. «Лейтенант О’Киф, — спросила я тогда, — для вас важен этот иск?»

Он посмотрел на Шарлотту — и между ними в полной тишине состоялся продолжительный разговор. «Я же пришел сюда, не так ли?»

Мне казалось, что Шон О’Киф предпочел бы казнь через четвертование, лишь бы не подниматься на свидетельскую трибуну. В принципе, это не должно было меня волновать — а поди ж ты, волновало. Потому что он был отцом Уиллоу, и если он ляпнет что-то не то, всё полетит коту под хвост. Адвокаты-страховщики должны были убедиться, что в вопросе «ошибочного рождения» чета О’Киф выступает единым фронтом.

Мы с Шарлоттой и Шоном ехали в лифте вместе. Я специально назначила такое время, чтобы ты была в садике и им не пришлось нанимать для тебя сиделку.

— Главное, — наставляла я его напоследок, — не расслабляйтесь. Вам устроят адскую головомойку. Все ваши слова будут переиначивать.

Он ухмыльнулся.

— Ну, пускай повеселят меня.

— Нельзя играть с ними в «Грязного Гарри»! — запаниковала я. — Они таких крутых ребят насмотрелись и используют вашу же браваду против вас. Помните: нельзя терять самообладание. Прежде чем отвечать, досчитайте до десяти. И…

Створки лифта разъехались, не дав мне договорить. Мы вышли в роскошный офис, где нас уже ждала ассистентка в идеально подогнанном голубом костюме.

— Марин Гейтс?

— Да.

— Мистер Букер ждет вас.

Она повела нас по коридору в конференц-зал. Из гигантских, от пола до потолка, окон открывался вид на золотой купол ратуши. В уголке притаилась стенографистка. Гай Букер, склонив седую голову, с кем-то увлеченно беседовал. Когда мы подошли, он выпрямился — и мы все увидели его клиентку.

Пайпер Рис оказалась симпатичней, чем я ожидала: худощавая блондинка, разве что с темными кругами под глазами. Не улыбнувшись, она вытаращилась на Шарлотту, как будто напоролась на острый предмет.

Шарлотта же изо всех сил старалась на нее не смотреть.

— Как ты могла?! — выпалила Пайпер. — Как ты могла так со мной поступить?

Глаза Шона сузились до щелок.

— Пайпер, придержи язык…

Я встала между ними.

— Давайте просто поскорее это закончим, хорошо?

— Тебе нечего сказать? — продолжала Пайпер, когда Шарлотта села за стол. — Что, не можешь даже посмотреть мне в глаза? Стыдно сказать мне в лицо?

— Пайпер… — Гай Букер легко коснулся ее руки.

— Если ваша клиентка будет и дальше оскорблять мою, мы немедленно отсюда удалимся, — объявила я.

— Ей хочется оскорблений? Я ей покажу оскорбления… — пробормотал Шон.

Я схватила его за плечо и насильно усадила на стул.

— Замолчите же! — шепнула я.

Это был первый и, подозреваю, последний раз, когда я имела дело с Гаем Букером: нам обоим этот процесс не доставлял ни малейшего удовольствия.

— Уверен, моя клиентка впредь будет сдерживать свои эмоции, — сказал он, глядя на Пайпер и особо выделяя последние три слова. Затем он обернулся к стенографистке: — Начинайте, Клаудиа.

Я покосилась на Шона и одними губами произнесла слово «спокойно». Он, кивнув, с хрустом повертел головой из стороны в сторону, как боксер перед выходом на ринг.

И хруст его суставов напомнил мне о тебе, о твоих переломах.

Гай Букер открыл кожаную папку. Лоснящаяся кожа, скорее всего, итальянская. Наверное, поэтому-то — хотя бы отчасти поэтому — «Букер, Худ и Коутс» и выиграли столько дел. Они выглядели победителями: богатые офисы, костюмы от Армани, ручки «Уотерман». Даже блокноты у них, скорее всего, были ручной работы и с водяными печатями в виде логотипов на каждой странице. Ничего удивительного, что половина оппонентов сразу же выбрасывала белый флаг.

— Лейтенант О’Киф, — начал он, и начал очень гладко, как будто между словами для него не было зазоров, как будто он был собеседнику другом, — вы ведь верите в справедливость?

— Поэтому я и стал полицейским, — с гордостью ответил Шон.

— Как вы считаете, справедливости можно добиться в суде?

— Конечно. В нашей стране так и происходит.

— Вы считаете себя склочником?

— Нет.

— Стало быть, у вас были веские причины на то, чтобы судиться с компанией «Форд Моторз» в две тысячи третьем году?

Я изумленно уставилась на Шона.

— Вы судились с «Форд Моторз»?

Шон сердито нахмурился.

— При чем тут моя дочь?

— Вы получили от них денежную компенсацию, не так ли? Двадцать тысяч долларов. — Он зашуршал бумагами в своей кожаной папке. — Вы не могли бы объяснить суть своих притязаний?

— Я целыми днями сидел в патрульной машине, и у меня развилась грыжа спинного диска. Их автомобили подходят только манекенам для аварийных испытаний, а не живым людям.

Я закрыла глаза и подумала, как было бы чудесно, если бы хоть один из моих клиентов говорил мне правду.

— Вернемся к Уиллоу, — продолжил Гай. — Сколько часов в сутки вы с ней проводите?

— Около двенадцати.

— И сколько часов из этих двенадцати она спит?

— Ну, не знаю. Восемь, если всё хорошо.

— А если не всё? Сколько раз за ночь вам приходится вставать?

— По-разному. Раз-два.

— Значит, если отбросить то время, которое нужно ей для сна, и то, когда вы пытаетесь уложить ее в постель, останется около четырех-пяти часов в день. Я не ошибся в расчетах?

— Вроде бы нет.

— И чем вы обычно занимаетесь в это время?

— Играем на приставке. Она вечно обыгрывает меня в «Супер-Марио». Или в карты… — Он слегка покраснел. — Ей особенно хорошо дается покер. Пятикарточный стад.

— Какая у нее любимая передача? — спросил Гай.

— На этой неделе — «Лиззи Макгвайер».

— Любимый цвет?

— Пурпурный.

— Какую она любит музыку?

— Ханну Монтану и братьев Йонас, — ответил Шон.

Я вспомнила, как мы с мамой сидели на диване и смотрели «Шоу Косби». Каждый вечер мы готовили в микроволновке целую миску попкорна и съедали всё подчистую. После того как Кеша Найт Паллиам состарилась и ее заменила Рейвен-Симон, шоу стало уже не то. Если бы меня воспитывала биологическая мать, в какие цвета было бы окрашено мое детство? Смотрели бы мы запоем мыльные оперы, документальные программы по «Пи-би-эс», сериал «Династия»?

— Насколько я знаю, сейчас Уиллоу ходит в детский сад.

— Да, два месяца назад пошла.

— Ей там нравится?

— Иногда бывает тяжеловато, но вроде бы нравится.

— Никто не станет спорить, что Уиллоу — ребенок с ограниченными возможностями, — сказал Гай, — но ведь эти ограниченные возможности не ограничивают ее образование, верно?

— Верно.

— И не мешают ей наслаждаться жизнью с родителями и сестрой?

— Совершенно не мешают.

— Вы, как отец Уиллоу, наверное, могли бы даже сказать, что обеспечили ей насыщенную, полноценную жизнь, я прав?

«О нет», — подумала я.

Шон приосанился, исполнившись гордости за себя.

— Еще бы!

— Тогда почему, — и тут Гай нанес смертельный удар, — вы говорите, что лучше ей было не рождаться на свет?

Слова его изрешетили Шона, как пули. Он дернулся вперед, упершись ладонями в стол.

— Не нужно говорить за меня. Это не мои слова, а ваши.

— Да нет, мистер О’Киф, как раз ваши. — Гай вытащил из папки копию искового заявления и подал его Шону. — Вот здесь они напечатаны.

— Нет. — Шон крепко стиснул челюсти.

— На этом документе стоит ваша подпись.

— Послушайте: я люблю свою дочь…

— Любите свою дочь, — повторил за ним Гай. — Так сильно любите, что желаете смерти.

Шон схватил заявление и скомкал его в руке.

— Всё, с меня хватит! Мне это не нужно и никогда не было нужно.

— Шон…

Шарлотта, привстав, схватила его за руку, и он резко обернулся к ней.

— Как ты можешь говорить, что мы не причиним Уиллоу вреда? — Слова, казалось, разрывали ему горло.

— Она знает, что это лишь слова, Шон. Слова, которые ничего не значат. Она знает, что мы ее любим. Знает, что только поэтому мы сюда и пришли.

— Знаешь что, Шарлотта? Вот это — тоже лишь слова.

И он решительным шагом вышел из конференц-зала.

Проводив его взглядом, Шарлотта уставилась на меня.

— Мне… мне нужно выйти, — пробормотала она.

Я встала, не зная, что делать: последовать за ней или остаться разбираться с Букером. Пайпер Рис смотрела в пол. Стук каблуков Шарлотты, бегущей по коридору, напоминал пистолетные выстрелы.

— Марин, — сказал Гай, откидываясь на спинку кресла, — не думаете же вы, что у вас на руках обоснованные притязания?

Я почувствовала, как между лопаток пробежала тоненькая струйка пота.

— Я знаю одно, — сказала я с напускной уверенностью в голосе. — Вы только что воочию убедились, что эта болезнь разрушила целую семью. Думаю, присяжные это тоже заметят.

Собрав свои бумаги и подхватив портфель, я вышла в коридор с высоко поднятой головой, как будто и впрямь верила в то, что сказала. И только в кабинке лифта, за закрывшимися дверьми, я зажмурилась и признала правоту Гая Букера.

Зазвонил мобильный.

Я чертыхнулась, вытерла набежавшие слезы и полезла в портфель. Отвечать на звонок мне совсем не хотелось: это была или Шарлотта, пожелавшая извиниться за самый громкий провал в моей карьере, или Роберт Рамирез, пожелавший меня уволить, поскольку слухами земля полнится. Однако номер на экране не высветился. Я прокашлялась и сказала «алло».

— Марин Гейтс?

— Да.

Створки лифта разъехались. В конце коридора Шарлотта упрашивала о чем-то Шона, но тот лишь мотал головой.

На миг я забыла, что говорю по телефону.

— Это Мэйси Донован, — откликнулся далекий голос. — Я работаю в…

— Я помню вас, — нетерпеливо оборвала я.

— Мисс Гейтс, — продолжила она, — у меня есть настоящий адрес вашей матери.

Амелия

Я давно жила как на пороховой бочке. Хорошо еще, что этот дурацкий суд родители затеяли в самом начале учебного года, когда всех гораздо больше интересовало, кто с кем начал встречаться. Только поэтому новости не разнеслись по школьным коридорам, как ток по проводнику. Прошло уже два месяца, мы все так же учили новые слова и функции нижних и верхних законодательных палат; все такие же скучные люди преподавали нам такие же скучные вещи и устраивали скучные контрольные. И каждый день, когда звонил последний звонок, я радовалась очередной отсрочке.

Понятное дело, с Эммой мы больше не дружили. В первый день в школе я приперла ее к стенке по дороге в спортзал. «Я не знаю, что там творят мои предки, — сказала я. — Я всегда говорила, что они у меня инопланетяне. Теперь убедилась лишний раз». В нормальной ситуации Эмма бы рассмеялась, но в тот день только покачала головой. «Ага, очень остроумно, Амелия. Напомни мне, чтобы я тоже пошутила, когда тебя предаст человек, которому ты доверяла».

После этого мне уже было стыдно с ней заговаривать. Даже если бы я сказала ей, что я на ее стороне, что мои родители стоили, подав в суд на ее мать, с какой стати она должна была мне верить? На ее месте я бы заподозрила в себе шпионку и решила, что всё, что я скажу, будет использовано против меня. Она никому не сказала, почему мы перестали общаться, — ей и самой было стыдно, — наверное, соврала, что мы серьезно поругались. И вот что я узнала, отдалившись от Эммы: что многие люди, которых я считала своими друзьями, на самом деле были друзьями Эммы, а мое присутствие просто терпели. Не скажу, что это меня удивило, но все-таки было обидно проходить с подносом мимо их столика в столовой. Никто и не думал подвинуться. Обидно было доставать свой сэндвич с вареньем и арахисовым маслом, как всегда, раздавленный учебником по математике (варенье сочилось, как кровь сквозь одежду жертвы), и не слышать привычного: «На, возьми половину моего бутерброда с тунцом».

За пару недель я практически привыкла быть невидимкой. Я этому, можно сказать, научилась. В классе я сидела так тихо и неподвижно, что на руки мне садились мухи; на заднем сиденье автобуса я пригибалась так низко, что водитель один раз развернулся и поехал обратно в школу, не подумав остановиться на моей остановке. Но однажды утром я вошла в холл — и сразу поняла, что что-то не так. Мама Джанет Эффлингэм работала секретаршей в какой-то юридической конторе и рассказала всем на свете, что мои предки закатили скандал на предварительной даче показаний. Вся школа узнала, что моя мать подала в суд на мать Эммы.

Казалось бы, это должно было усадить нас с ней в одну убогую шлюпку, но я забыла, что лучшая защита — это нападение. Шел урок математики, а для меня это самое сложное время, потому что сижу я там прямо за Эммой и мы обычно с нею переписывались («Правда, мистер Фанк похорошел после развода? Что, Вероника Томас поставила себе силикон на выходных?»). И вдруг Эмма решила сделать публичное заявление — и переманить симпатии всей школы на свою сторону.

Мистер Фанк поставил нам слайд.

— Итак, если мы говорим о двадцати процентах дохода миллионера Марвина, а за год он заработал шесть миллионов долларов, какие алименты он должен выплатить Плаксе Ванже?

Тут-то Эмма и сказала:

— Спросите Амелию. Она у нас из семьи золотоискателей.

Мистер Фанк почему-то пропустил замечание мимо ушей, хотя все в классе захихикали. Я залилась румянцем.

— Может, твоей тупой мамаше нужно научиться делать свою работу как следует? — рявкнула я.

— Амелия! — резко перебил меня мистер Фанк. — Немедленно ступай к мисс Гринхаус.

Я встала и схватила свой рюкзак, но передний карман, где хранились карандаши и деньги на обед, был все еще открыт — и на пол посыпался дождь из центов, четвертаков и червонцев. Я хотела было встать на колени и собрать мелочь, но успела сообразить, как комично это будет выглядеть: дочка вымогательницы считает копеечки. Так что я плюнула на всё и выскочила из кабинета.

Ни к какой директрисе я идти не собиралась. Вместо того чтобы свернуть налево, я пошла направо — к спортзалу. Днем учителя оставляли двери открытыми: проветривали помещение. Я на миг заволновалась, что кто-то увидит, как я ухожу, но тут же вспомнила, что никто меня уже не замечает. Я утратила важность.

Выскользнув на улицу, я закинула рюкзак на плечо и побежала. Я бежала через футбольное поле и вдоль ближайшей аллеи. Я бежала до тех пор, пока не увидела основную трассу, пересекавшую наш городишко. Только тогда я позволила себе сбавить темп.

Последним зданием, которое вы видели на выезде из города (а я, поверьте, не раз размышляла над такой возможностью), была аптека. Какое-то время бесцельно побродив по рядам, я наконец сунула шоколадный батончик себе в карман. А потом увидела кое-что получше.

Когда тебя не видят в школе, единственная проблема — это вернуться домой и увидеть себя самой. Как бы быстро я ни бегала, от себя не убежишь.

Моим родителям, похоже, не нравились дети, которые у них родились. Что ж, посмотрим, что они скажут, когда у них появится совершенно другой ребенок.

Шарлотта

— Я сегодня утром зашла на один сайт, — увещевала я, — и прочла, как девочка с третьим типом сломала запястье, взяв полгаллона молока. Шон, как ты можешь говорить, что Уиллоу не понадобится специальный уход или постоянная сиделка? И откуда мы возьмем такие деньги?

— Значит, будет покупать молоко квартами, — сказал Шон. — Мы же всегда говорили, что не позволим болезни занять центральное место в ее жизни, — а ты именно это и делаешь!

— Цель оправдывает средства.

Шон свернул на подъездную дорожку.

— Ага. Гитлеру это скажи.

Он заглушил мотор. С заднего сиденья доносилось твое тихое, безмятежное похрапывание. Не знаю уж, чем ты сегодня занималась в школе, но это явно тебя утомило.

— Я больше не знаю тебя, — еле слышно сказал он. — Я не понимаю человека, который это делает.

Я всеми силами пыталась утихомирить его после той дачи показаний — собственно, несостоявшейся, — но он никак не шел на попятную.

— Ты говоришь, что на всё готов ради Уиллоу, но если ты не можешь сделать даже этого, то просто обманываешь себя.

— Я себя обманываю? — повторил за мной Шон. — Это я-то обманываю? Нет. Обманываешь ты. Во всяком случае, говоришь, что обманываешь и что Уиллоу всё поймет. Поймет, что ты обманывала судью. Во всяком случае, я надеюсь, что ты говоришь неправду, потому что окажется, что ты врала мне все эти годы. Врала, будто хотела родить этого ребенка.

Мы вышли из машины, и я хлопнула дверцей чуть громче, чем следовало.

— А удобно тебе живется, правда? Легко проявлять снисхождение, когда сам живешь прошлым. А что будет через десять лет? Когда у Уиллоу будет не инвалидное кресло, а настоящее произведение искусства, когда она поедет в летний лагерь для «маленьких людей», когда на заднем дворе у нас выроют бассейн, чтобы она могла наращивать мышечную массу, когда мы купим ей специально оборудованную машину не хуже, чем у сверстников, когда нам будет все равно, если страховка не покроет очередные скобы, потому что мы сами можем за них заплатить, а тебе даже не нужно будет работать в две смены. Ты хочешь сказать, что даже тогда она вспомнит, что мы говорили в суде, когда она была еще ребенком?

Шон посмотрел на меня и уверенно произнес:

— Да. Я хочу это сказать.

Я буквально отшатнулась от него.

— Я слишком люблю ее, чтобы упустить такую возможность.

— Значит, мы с тобой по-разному проявляем любовь.

Он открыл заднюю дверцу и расстегнул твой ремень безопасности. Ты, раскрасневшись, медленно выплывала из сна.

— Я пас, Шарлотта, — просто сказал он, неся тебя в дом, — Делай что хочешь, но меня в это не втягивай.

И я уже не в первый раз подумала, что, сложись обстоятельства по-другому, после такой ссоры я непременно обратилась бы за помощью к Пайпер. Позвонила бы ей и рассказала, что я думаю на этот счет, а не Шон. И мне стало бы лучше просто потому, что она меня выслушала.

И я поступила бы так, как научила меня ты: я стала бы ждать, пока разлом между мною и твоим отцом не зарастет. Потому что эта «косточка» болела от каждого движения.

— Какого черта?! — воскликнул Шон, и я, оторвав взгляд от земли, увидела на пороге Амелию.

Она как ни в чем ни бывало ела яблоко. Волосы у нее были выкрашены в неестественный синий электрик. Поймав мой взгляд, она ухмыльнулась.

— Рок-н-ролл жив, — сказала она.

Ты удивленно на нее уставилась.

— Почему у Амелии на голове сладкая вата?

Я с трудом перевела дыхание.

— Не сейчас, — пробормотала я. — Только не сейчас.

И я поднялась по лестнице, как будто каждая ступенька была стеклянной.

В последние восемь недель беременности я каждое утро испытывала блаженство — в течение ровно трех секунд. Я выплывала на поверхность сознания и на эти три прекрасные секунды забывала обо всем. Я чувствовала, как ты ворочаешься в моем животе, как отбиваешь барабанную дробь своими ножками, — и мне казалось, что всё будет хорошо.

Но реальность опускалась с непреклонностью театрального занавеса: эта барабанная дробь могла стоить тебе нового перелома ноги. Перевернувшись в моем теле, ты могла изувечить свое. Я неподвижно лежала в постели и думала, умрешь ли ты во время родов. Или в считаные минуты снустя после рождения. Или нам повезет — и мы сорвем джекпот: ты выживешь, но на всю жизнь останешься калекой. По иронии судьбы твои кости ломались с той же легкостью, с какой разбивалось мое сердце.

Однажды мне приснился кошмар. Мне снилось, что я родила, но никто со мной не разговаривает, никто не объясняет, что случилось. Акушерка, анестезиолог и все медсестры стоят ко мне спиной. «Где мой ребенок?» — спрашиваю я, но даже Шон пятится назад и качает головой. Я с трудом приподнимаюсь и смотрю себе между ног, но вместо ребенка вижу лишь груду битого хрусталя. Среди осколков я замечаю твои крохотные ноготки, розовый бутончик мозга, ушко и петельку кишки.

В ту ночь я проснулась с жутким воплем и уснуть смогла лишь через несколько часов. Наутро, когда Шон разбудил меня, я сказала, что не могу встать с кровати. И я не преувеличивала: я действительно была уверена, что любое мое обыденное действие ставит твою жизнь под угрозу. Каждый мой шаг может тебя ранить, но если я не буду делать никаких шагов, то ты, возможно, уцелеешь.

Шон позвонил Пайпер, и та сразу же примчалась к нам и стала объяснять мне природу беременности, словно неразумному дитяти: что есть амниотический мешок, околоплодная жидкость, прослойка между моим и твоим телом. Конечно, я всё это знала, но я знала и много всего другого, что на поверку оказалось ложью. Знала, что кости с течением времени крепнут, а не слабеют, например, или что ребенок, у которого не обнаружен синдром Дауна, — это здоровый ребенок. Она сказала Шону, что мне нужно просто отоспаться и она заглянет попозже. Но Шон всё равно волновался и, сказавшись больным на работе, позвонил нашему священнику.

Отец Грейди, как выяснилось, принимал вызовы на дом. Он сел на стул, который Шон специально приволок в спальню.

— Я слышал, вы чем-то взволнованы.

— Это еще мягко сказано.

— Господь не нагружает нас непосильными ношами, — заметил отец Грейди.

Это всё, конечно, чудесно, но чем моя дочь Его прогневила? Зачем ей терпеть страдания еще до появления на свет?

— Я всегда верил, что самых любимых детей своих Он отдает родителям, которым доверяет, — продолжил отец Грейди.

— Мой ребенок может умереть, — отрезала я.

— Ваш ребенок может покинуть этот мир, — поправил меня пастырь, — И уйти к Иисусу.

На глаза мои набежали слезы.

— Пускай заберет какого-нибудь другого ребенка.

— Шарлотта! — вспыхнул Шон.

Отец Грейди взглянул на меня большими ласковыми глазами.

— Шон подумал, что мне стоит благословить ваше дитя. Вы не возражаете? — И он занес руки над моим животом.

Я кивнула: не время было отказываться от благословения. Но пока он молился над холмиком моего тела, я про себя читала другую молитву: «Оставь мне ее — и можешь забрать всё прочее».

Он ушел, оставив библейскую открытку на прикроватной тумбочке и обещание молиться за нас. Шон спустился проводить его, а я всё не сводила глаз с этой открытки. Иисус, распятый на кресте. Я понимала, что Он познал боль. Он чувствовал, как гвозди рвут Его кожу и дробят Его кости.

Через двадцать минут, приняв душ и переодевшись, я вышла в кухню, где Шон сидел, уткнувшись лицом в ладони. Он казался таким усталым, таким беззащитным… А я столько переживала за себя и за ребенка, что перестала замечать его страдания. Представьте только, каково это: зарабатывать на жизнь спасением чужих людей — и не суметь спасти собственного нерожденного ребенка.

— Проснулась, — констатировал он.

— Думаю пойти прогуляться.

— И правильно. Свежий воздух. Я с тобой.

Он резко встал, и стол пошатнулся.

— Знаешь, — сказала я с вымученной улыбкой, — я бы хотела побыть одна.

— А… Хорошо. Конечно.

И все-таки я видела, что его это задело. Я не понимала физики нашего случая: мы разделили чудовищное горе, как оно могло нас разобщить?

Шон решил, что мне нужно подумать, навести порядок в мыслях. Но после визита отца Грейди я вспомнила одну женщину, около года назад переставшую ходить в церковь. Она жила на нашей улице, и я порой видела, как она выносит пакеты с мусором. Ее звали Энни. Я знала о ней лишь одно: что когда-то она была беременна, но так и не родила. И больше не появлялась на мессе. Ходили слухи, что она сделала аборт.

Меня воспитали католичкой. В моей школе преподавали монахини. В нашем классе были девочки, которые беременели, но они либо исчезали из классного журнала, либо уезжали учиться за рубеж, после чего возвращались присмиревшими и пугливыми. Но несмотря на это, я с восемнадцати лет неизменно голосовала за демократов. Возможно, я сама не сделала бы такой выбор, но выбор всё же должен быть.

И вот теперь я стала задумываться, почему сама никогда бы на это не пошла: потому ли, что росла в католической среде, или просто потому, что никогда прежде не сталкивалась с необходимостью принять решение. Потому что раньше мой «выбор» был чисто теоретическим.

Энни жила в желтом, будто бы пряничном домике с садом, где летом распускался лилейник. Я постучала к ней в дверь, не успев придумать, что скажу. «Привет, меня зовут Шарлотта. Зачем ты сделала аборт?»

Слава богу, мне не открыли. Я всё больше сомневалась, стоит ли это делать. Но едва я сошла с крыльца, за спиной послышался голос:

— Здравствуйте. А я думала, мне показалось.

На Энни были джинсы, красная блузка без рукавов и садовые перчатки. Волосы у нее были стянуты узлом на макушке, на губах играла приветливая улыбка.

— Мы же с вами соседи, верно?

— Мой ребенок болен, — выпалила я в ответ.

Она скрестила руки на груди, и улыбка ее мигом растаяла.

— Мне очень жаль, — бесцветным голосом сказала она.

— Врачи говорят, что если она выживет, — а шансы невелики, — то всю жизнь будет мучиться. Ужасно мучиться. Я знаю, что нельзя даже думать об этом, но мне все-таки непонятно, почему, если ты любишь человека и хочешь уберечь его от страданий, это считается грехом. — Я вытерла слезы рукавом. — Я не могу сказать об этом мужу. Не могу даже признаться, что эта мысль приходила мне в голову.

Она смущенно ковырнула землю носком кроссовки.

— Моему ребенку сегодня исполнилось бы два года, шесть месяцев и четыре дня, — сказала она. — У нее была какая-то генетическая болезнь. Если бы она родилась, то на всю жизнь осталась бы умственно отсталой. С развитием на уровне полугодовалого младенца. Меня уговорила мама. Она сказала: «Энни, ты о себе толком позаботиться не можешь. Как же ты будешь заботиться о таком ребенке? Ты еще молодая. Родишь другого». И я сдалась. Мне сделали искусственные роды на двадцать второй неделе. — Энни отвернулась, но я успела заметить, что глаза у нее блестят. — Вы не знаете всей правды, — продолжала она. — Когда плод извлекают, то выдают свидетельство о смерти. А свидетельства о рождении не дают. А потом идет молоко, и его никак не остановишь. — Она заглянула мне в глаза. — Победителем из этой ситуации не выйдешь. Родите — будете страдать открыто, сделаете аборт — и боль ваша останется внутри навсегда. Я знаю, что меня не осудят за то, что я сделала. Но и похвалить себя за верное решение я не в силах.

И тогда я поняла, что имя нам — легион. Матерям, которые позволили своим несчастным детям появиться на свет, а потом всю жизнь жалеют, что не помиловали их. Матерям, которые даровали своим несчастным детям забвение, — и теперь смотрят на своих сыновей и дочерей и видят лица, которых увидеть не довелось.

— Мне дали право выбора, — заключила Энни, — и я по сей день об этом сожалею.

Амелия

В тот вечер я разрешила тебе расчесать мне волосы и затянуть их разноцветными резинками. Обычно ты просто завязывала их в толстые узлы и раздражала меня, но ты так любила это делать: руки-то у тебя были слишком короткие, ты даже «хвост» нормальный собрать не могла. И пока все девочки играли с волосами, плели косички и наматывали ленты, ты вынуждена была довольствоваться мамиными скромными талантами. А у нее косичный опыт ограничивался, в основном, сдобными плетенками. Не подумай, что меня вдруг замучила совесть или еще что, — мне просто стало тебя жалко. Мама с папой, вернувшись домой, постоянно орали что-то насчет тебя, как будто ты глухая. Господи, да у тебя словарный запас больше, чем у меня! Неужели они думали, что ты ничего не понимаешь?

— Амелия, — сказала ты, докручивая косичку, которая повисла прямо у меня перед носом, — а мне нравится твой новый цвет волос.

Я придирчиво изучила свое отражение в зеркале. Как я ни старалась, крутой панкушки из меня не вышло. Я скорее напоминала Гровера из «Улицы Сезам».

— Амелия, а мама с папой разведутся?

Наши взгляды встретились в зеркале.

— Не знаю, Уиллс.

Я уже знала, какой вопрос ты задашь следом.

— Амелия, это я виновата во всем?

— Нет! — с чувством сказала я. — Честное слово! — Я сняла все заколки и резинки и стала распутывать узлы. — Всё, хватит. Королева красоты из меня никакая. Иди спать.

В тот вечер тебя забыли уложить — а чего было ожидать, учитывая, какими родителями они себя выставили? Ты забралась на кровать с открытого края: с одной стороны по-прежнему стояла решетка, хотя тебя это жутко злило. Ты считала, что решетки ставят только маленьким детям, пускай они и не дают тебе свалиться на пол. Я склонилась над тобой, подоткнула одеяло и даже неуклюже чмокнула тебя в лоб.

— Спокойной ночи, — сказала я и, запрыгнув под одеяло, выключила свет.

Иногда по ночам мне казалось, что я слышу сердцебиение нашего дома. Его пульс отзывался у меня в ушах: тук-тук-тук. Теперь он стал еще громче. Может, мои новые волосы — это какой-то сверхпроводник.

— Знаешь, мама постоянно говорит, что я могу стать кем угодно, когда вырасту, — прошептала ты. — А это ведь неправда.

Я приподнялась на локте.

— Почему?

— Я не смогу стать мальчиком.

Я хмыкнула.

— Ну, спроси об этом как-нибудь у мамы.

— И Мисс Америка стать не смогу.

— Почему это?

— Нельзя идти на конкурс красоты со скобами на ногах, — пояснила ты.

Я вспомнила всех этих конкурсанток — слишком красивых, чтобы быть настоящими, высоченных и тонюсеньких, похожих на кукол. И вспомнила тебя — низенькую, коренастую, кривенькую, как корень, ни с того ни с сего выскочивший из ствола дерева. На груди у тебя болталась почетная лента: «Самая умная! Самая понятливая! Самая нежеланная!»

От этих мыслей у меня разболелся живот.

— Спи уже давай, — сказала я грубее, чем хотела, и досчитала до тысячи тридцати шести, прежде чем услышала твое сопение.

На цыпочках спустившись в кухню, я открыла холодильник, но еды у нас, как обычно, не было. Наверное, придется есть на завтрак лапшу быстрого приготовления. Если дело так пойдет и дальше, маму с папой могут лишить родительских прав за то, что они морят детей голодом.

Ну ничего, прорвемся.

Порывшись в ящике для фруктов, я извлекла окаменелый лимон и закорючку имбиря.

А когда захлопнула холодильник, то услышала стон.

В ужасе подкравшись к двери (интересно, грабители насилуют синеволосых девочек?), я выглянула в гостиную. Когда глаза привыкли к темноте, я всё увидела: и плед на спинке дивана, и подушку, которую папа подложил под голову, перевернувшись на бок.

В животе что-то опять кольнуло — точь-в-точь как тогда, когда ты рассуждала о конкурсах красоты. Неслышно отползя обратно в кухню, я шарила рукой по столу, пока не нащупала рукоятку ножа. Я взяла его и поднялась к себе в ванную.

Первый порез был очень болезненным. Я наблюдала, как кровь пульсирует и стекает в локтевую впадину. Черт, что я натворила? Я включила холодную воду и сунула руку под струю. Вскоре кровотечение замедлилось.

Тогда я сделала новый разрез — параллельно первому.

Не на запястьях. Не подумайте, что я хотела покончить с собой. Я просто хотела, чтобы мне было больно и чтобы я знала причину этой боли. Это же логично: порезался — болит, вот и всё. Я чувствовала, как внутри меня скапливается пар, и просто поворачивала вентиль. Я вспоминала, как мама пекла пироги и протыкала корочку: «Чтобы тесто дышало».

Я тоже попросту дышала.

Я зажмурилась, предвкушая каждый порез и то облегчение, которое обволакивало меня после. Боже, до чего же приятно: нарастает и спадает… Вот только следы придется прятать, потому что я лучше умру, чем признаюсь в содеянном. Хотя, если честно, я собой немножко гордилась. Такие вещи делают безумные девчонки — те, что пишут стихи о смоле, наполняющей их внутренние органы, и наносят столько подводки на глаза, что становятся похожими на египтянок. Приличные девочки из хороших семей такого не делают. Значит, или я не «приличная девочка», или семья у меня не очень хорошая.

Сами выбирайте.

Я открыла сливной бачок и спрятала там нож. Может, еще пригодится.

Посмотрела на порезы, пульсирующие, как весь наш дом: тук-тук-тук. Они были похожи на рельсы. На лестницу, ведущую к сцене. Я представила шествие уродин вроде себя самой. Мы — королевы красоты, не способные ходить без ножных скобок. Зажмурившись, я попыталась представить, куда же мы шествуем.