Хрупкая душа

Крутой — одна из стадий сахарного сиропа в процессе приготовления конфет, имеет место при 250–266 градусах по Фаренгейту.

Нуга, зефир, леденцы, жевательные конфеты… Все эти сладости готовят до крутой стадии, при которой концентрация сахара повышается, а сироп капает с ложки вязкими нитями. Будьте осторожны: сахар продолжает жечь еще долгое время после контакта с кожей, сложно даже поверить, что нечто столь сладкое может оставить шрам. Чтобы проверить смесь, капните одну каплю в холодную воду. Сироп считается готовым, если капля свернется в плотный шарик, который не распрямится, когда его извлекут из воды, но может менять форму под сильным давлением.

Отсюда, собственно, и жаргонное значение слова «крутой»: человек агрессивного, безжалостного поведения с задатками лидера. Такие люди любят насильно подстраивать чужие мысли под свои собственные.

Меня всегда удивляло, что для приготовления конфет «Божественные» нужно задействовать столько грубой силы.

В кастрюле емкостью в две кварты смешайте сахар, кукурузный сироп, воду и соль. При помощи специального кондитерского термометра нагрейте смесь до крутой стадии, помешивая до тех пор, пока не растает сахар. Тем временем взбивайте яичные белки до затвердевания. Когда сироп нагреется до 260 градусов по Фаренгейту, медленно влейте его в белки, при этом взбивая миксером на максимальной скорости. Продолжайте взбивать, пока конфеты не примут форму; на это понадобится около пяти минут. Подмешайте ваниль, орехи и сушеные ягоды. Быстро выкладывайте конфеты чайной ложкой на вощеную бумагу, оставляя на каждом кусочке завиток, и остудите до комнатной температуры.

Крутая стадия, взбивание, опять взбивание. Эти конфеты стоило бы назвать не «Божественными», а «Покорными».

Шарлотта

Всё началось с пятна в форме рыбы ската, проступившего на потолке столовой. Пятно было влажное — значит, что-то не в порядке с трубами в ванной на втором этаже. Однако пятно продолжало расти, пока не превратилось из ската в целую морскую волну. Добрую половину потолка, казалось, залепило чаинками. С час проковырявшись под раковинами и ванной, сантехник наконец вернулся в кухню, где я варила соус для спагетти.

— Кислота, — провозгласил он.

— Нет… Всего лишь маринара.

— В трубах, — уточнил он. — Не знаю уж, что вы туда смывали, но они все разъедены.

— Мы смываем то же, что и все другие люди. Девочки, насколько я знаю, не увлекаются химическими экспериментами в душе.

Сантехник лишь развел руками.

— Я могу поменять трубы, но, если вы не устраните причину неполадки, всё повторится опять.

Его визит стоил триста пятьдесят долларов и, по моим подсчетам, был нам не по карману. О втором визите и речи быть не могло.

— Хорошо.

Еще тридцать долларов уйдет на покраску потолка — и то, если красить будем сами. Вот такая складывалась картина: мы третий раз за неделю едим макароны, потому что они дешевле мяса, потому что тебе понадобилась новая обувь, потому что мы официально обнищали.

Стрелки ползли к шести часам. В это время Шон обычно приходил домой. После той катастрофической дачи показаний прошло уже почти три месяца, хотя из наших разговоров ты вообще не должна была знать, что мы пытались это сделать. Мы говорили о том, что сказал начальник полиции местным газетчикам насчет акта вандализма в школе. О том, стоит ли Шону сдавать экзамены на следователя. Говорили об Амелии, которая со вчерашнего дня вышла на словесную забастовку и общалась исключительно посредством пантомимы. О том, что ты сегодня смогла сама прогуляться по окрестностям, а мне не нужно было бегать за тобой с инвалидным креслом на случай, если откажут ноги.

Мы не говорили о судебном иске.

Я росла в семье, где кризис не начинался, пока о нем не заговаривали. О том, что у мамы рак груди, я узнала лишь через несколько месяцев, когда было уже слишком поздно. Когда я была маленькая, отца трижды увольняли, но это никогда не становилось предметом обсуждения: в один прекрасный день он снова надевал костюм и отправлялся в новый офис, как будто привычный ход вещей в принципе не был нарушен. Единственным местом, где мы могли излить свои страхи и тревоги, была исповедальня. Единственное утешение мог даровать нам Господь.

Я клялась, что в моей семье играть будут в открытую. Никаких секретов, никаких тайных намерений и розовых очков, в которых не были бы видны безобразные узловатые наросты на дереве семейной жизни. Но я забыла одну важную вещь: люди, которые не говорят о своих проблемах, вскоре начинают притворяться, будто проблем у них нет. С другой стороны, люди, которые об этом говорят, ссорятся, страдают и чувствуют себя несчастными.

— Девочки, — крикнула я, — ужинать!

Две пары ног затопали по лестнице. Твои шаги были осторожными — одна стопа нерешительно подтягивалась за другой, Тогда как Амелия примчалась в кухню, словно потерявший управление водитель.

— О боже, — простонала она, — опять спагетти?

Нужно отдать мне должное: я не просто распечатала коробку с полуфабрикатом. Я сама замесила тесто, раскатала его и нарезала полосками.

— Нет, теперь мы будем есть феттучини, — не моргнув глазом, парировала я. — Можешь накрывать на стол.

Амелия сунулась в холодильник.

— Срочно в номер: у нас закончился сок!

— На этой неделе попьем воды. Это полезнее.

— И, кстати сказать, дешевле. Давай так. Возьмите двадцать баксов из моего университетского фонда и расщедритесь на куриные котлеты.

— Ммм… Что это за звук? — нахмурилась я. — А, поняла. Это звук, который люди издают, когда им не смешно.

Амелия не сдержала улыбки.

— Завтра, будь добра, дай нам хоть чуть-чуть протеина.

— Напомни, чтобы я купила тофу.

— Фу-у… — Она водрузила груду тарелок на стол. — Тогда напомни, чтобы я покончила с собой перед обедом.

Ты подбежала к своему детскому стулу. Конечно, мы его так не называли: тебе же было уже почти шесть лет и ты считала себя вполне взрослой девочкой. Вот только достать до стола сама ты не могла, слишком уж была маленькой.

— Чтобы приготовить миллиард фунтов макарон, понадобится семьдесят пять тысяч бассейнов воды, — сказала ты.

Амелия, ссутулившись, села рядом с тобой.

— А чтобы съесть миллиард фунтов макарон, надо всего-навсего родиться в семье О’Киф.

— Возможно, если будете и дальше жаловаться, я приготовлю завтра какой-нибудь деликатес… Например, кальмаров. Или бараньи потроха. Или телячьи мозги. Это всё протеин, Амелия…

— Когда-то давным-давно в Шотландии жил мужчина по имени Сони Бин. Так вот, он ел людей! — объявила ты. — Где-то тысячу людей съел.

— Мы, к счастью, еще до такого не докатились.

— А если бы докатились, — личико твое просияло, — из меня получилось бы прекрасное филе.

— Ладно, хватит. — Я шлепнула тебе на тарелку щедрую порцию горячей пасты. — Приятного аппетита!

Я покосилась на часы: десять минут седьмого.

— А где же папа? — спросила Амелия, словно прочтя мои мысли.

— Придется нам его подождать. Думаю, он вернется с минуты на минуту.

Но пять минут спустя Шон так и не явился. Ты нетерпеливо ерзала в своем детском стульчике, Амелия лениво ковыряла слипшуюся пасту на тарелке.

— Хуже, чем макароны, могут быть только холодные макароны, — пробормотала она.

— Ешьте, — смилостивилась я, и вы с сестрой налетели на феттучини, как ястребы на добычу.

Я же только смотрела на свою тарелку: голод миновал. Через несколько минут вы уже отнесли посуду в раковину. Сантехник спустился сказать, что закончил, и оставил счет на кухонном столе. Дважды звонил телефон, и оба раза трубку брала одна из вас.

В половине восьмого я позвонила Шону на мобильный, и меня тотчас переключили на автоответчик.

В восемь я соскребла ледяное содержимое своей тарелки в мусорное ведро.

В пол девятого уложила тебя спать.

Без четверти девять позвонила в участок.

— Меня зовут Шарлотта О’Киф, — сказала я. — Вы не знаете, Шон сегодня вышел на вечернюю смену?

— Он ушел примерно без пяти шесть, — ответила диспетчер.

— Ах да, конечно, — небрежно ответила я, как будто просто об этом забыла. Не хотела, чтобы она приняла меня за жену, которая не знает, где ее муж.

В одиннадцать ноль шесть я сидела, не включая свет, на диване в гостиной, которую мы часто называли «семейной комнатой», и размышляла, можем ли мы и впредь ее так называть, если наша семья рушится на глазах. И тут дверь робко приотворилась. Шон на цыпочках прокрался в коридор, и я зажгла лампу.

— Ого! — сказала я. — Пробки, наверное, были зверские.

Он замер.

— Тыне спишь…

— Мы ждали тебя к ужину. Тарелка еще на столе, если тебе хочется попробовать ископаемых феттучини.

— Я после работы заглянул с ребятами в бар. Я собирался позвонить…

Я закончила предложение за него:

—.. Но не хотел со мной разговаривать.

Он подошел ближе, и я смогла унюхать его лосьон после бритья. Лакричные конфеты и легкая примесь дыма. Можете завязать мне глаза — и я все равно смогу найти Шона в толпе других мужчин при помощи оставшихся органов чувств. Но идентификация — это еще не доскональное познание. Человек, в которого ты влюбился много лет назад, может выглядеть по-прежнему, по-прежнему говорить и пахнуть, но измениться всем своим существом.

Думаю, Шон мог сказать то же самое обо мне.

Он сел напротив.

— Что ты хочешь услышать, Шарлотта? Хочешь, чтобы я соврал, будто с радостью возвращаюсь домой каждый вечер?

— Нет. — Я сглотнула ком в горле. — Я хочу… Чтобы всё было по-старому.

— Тогда остановись, — тихо сказал он. — Просто брось начатое.

Странная штука выбор. Спросите племя туземцев, всю жизнь питавшееся личинками и корешками, несчастны ли они, — и они лишь пожмут плечами. Но угостите их филе миньон под трюфельным соусом, а потом верните к подножному корму — и они до конца своих дней будут вспоминать ваше угощение. Если не знаешь, что есть выход, никогда его не проглядишь. Марин Гейтс предложила награду, которая мне и не снилась. Как я теперь могла отказаться от шанса ее заполучить? С каждым переломом, с каждым долларом мы всё глубже будем сползать в долговую яму, и я буду думать об одном: я должна была дерзнуть.

Шон покачал головой.

— Так я и думал.

— Я думаю о будущем Уиллоу…

— А я думаю о нашем настоящем. Ей плевать на деньги. Ей нужно, чтобы родители ее любили. Но в суде она услышит кое-что совершенно другое.

— Тогда скажи, что нам делать, Шон? Ждать, что Уиллоу перестанет ломать кости? Или что ты… — Я осеклась.

— Что я что? Найду работу получше? Выиграю в гребаной лотерее? Говори уже прямо, Шарлотта. Тебе кажется, что я не в силах вас обеспечить.

— Я такого никогда не говорила…

— А и не надо было. И так было ясно. Знаешь, раньше ты говорила, что я спас вас с Амелией. Но в конечном итоге я вас, наверное, и погубил.

— Дело не в тебе. Дело в нашей семье.

— Которую ты рушишь собственными руками! Боже мой, Шарлотта, кем ты себя возомнила?

— Всего лишь матерью.

— Мученицей, вот кем, — поправил меня Шон. — Когда нужно позаботиться о Уиллоу, никто с тобой не сравнится. Ты просто идеал. Ты представить не можешь, что кто-то может сделать ей лучше. Ты разве не понимаешь, что это полная херня?

Горло у меня как будто сжалось.

— Ну, прости, что я не идеал.

— Нет, — сказал Шон, — но ты ждешь, что все мы станем идеальными. — Вздохнув, он подошел к камину, возле которого аккуратной стопкой лежало сложенное постельное белье. — А теперь будь добра, освободи мою кровать.

Мне кое-как удалось сдержать рыдания до спальни. Там я легла на его половину матраса, пытаясь найти точное место, где он спит. Я зарылась лицом в подушку, все еще пахнущую его шампунем. Сменив простыни после того как он начал спать на диване, я не стала стирать наволочку — специально. И теперь не знала, зачем это сделала. Чтобы притворяться, будто он по-прежнему рядом? Чтобы у меня осталась хоть частица его, если он вообще не вернется?

В день нашей свадьбы Шон сказал, что готов заслонить меня собственным телом от пули. Я понимала, что он ждет ответного признания, но я не могла ему соврать. Амелия нуждалась во мне. А вот если бы эта пресловутая пуля летела в Амелию, я не задумываясь кинулась бы наперерез.

Кем же я тогда получаюсь — очень хорошей матерью или очень плохой женой?

Вот только это не пуля и в нас никто не целился. Это скорее мчащий навстречу поезд, от которого я смогу спасти свою дочь, лишь бросившись на рельсы. Одна проблема: ко мне была привязана моя лучшая подруга.

Одно дело — жертвовать собой ради человека. Другое — впутывать в это третье лицо. Лицо, которое тебя знало и безгранично тебе доверяло.

А всё казалось таким простым: иск подтвердил бы, что нам приходится тяжело, и сделал нашу жизнь легче. Но в спешных попытках разглядеть луч надежды я не заметила грозовых туч, а именно того, что, обвинив Пайпер и переманив Шона, я разорву эти отношения. Теперь уже было слишком поздно. Даже если я позвоню Марин и велю отозвать иск, Пайпер все равно меня не простит. А Шон будет и дальше смотреть на меня с осуждением.

Вы можете сто раз повторять себе, что готовы пожертвовать всем на свете ради достижения своей цели. Но это лишь уловка-22: всё то, что вы готовы потерять, и есть вы сами. Потеряете их — потеряете себя.

На миг я представила, как крадусь по лестнице вниз и, опустившись перед Шоном на колени, извиняюсь. Представила, как прошу его начать всё с чистого листа. Но тут я подняла взгляд и в щели приоткрытой двери увидела белый треугольник твоего личика.

— Мамуля, — сказала ты, неуклюже ковыляя ко мне и взбираясь на кровать, — тебе приснился страшный сон?

Ты прижалась ко мне спиной.

— Да, Уиллс. Очень страшный сон.

— Побыть с тобой?

Я обняла тебя, словно заключила в скобки.

— Останься со мной навсегда, — сказала я.

Рождество в этом году выдалось слишком теплое — скорее зеленое, чем белое. Должно быть, этим матушка природа лишний раз доказывала известный тезис: жизнь всегда складывается не так, как мы хотим. После двух недель жары зима наконец обрушилась на нас. В ту ночь выпал снег. Воздух наполнился запахом дыма из труб.

Когда я спустилась, было семь часов и Шон уже уехал на работу, оставив после себя аккуратную стопку постельного белья в прачечной и пустую кружку из-под кофе в раковине. Ты, потирая глаза, пожаловалась:

— У меня замерзли ноги.

— Обуйся. А где Амелия?

— Еще спит.

Была суббота — незачем будить ее спозаранку. Я заметила, как ты потираешь бедро, скорее всего, даже не осознавая этого. Тебе нужно было разрабатывать тазовые мышцы, но заниматься гимнастикой было еще больно.

— У меня предложение. Если принесешь газету, испеку тебе на завтрак вафли.

По твоему лицу было видно, что ты делаешь подсчеты в уме. До почтового ящика четверть мили, а на улице мороз.

— С мороженым?

— С клубникой, — торговалась я.

— Ладно.

Ты отправилась в прихожую натягивать куртку прямо поверх пижамы, а потом я помогла тебе закрепить скобы на ногах и впихнуть стопы в низенькие ботинки, способные их вместить.

— Осторожно, — предупредила я, пока ты застегивала «молнию». — Уиллоу, ты меня слышишь?

— Да, я буду осторожна, — как попугайчик, повторила ты и, распахнув дверь, вышла на улицу.

Я стояла в дверном проеме несколько минут, пока ты не развернулась и, упершись руками в бока, не сказала сердито:

— Да не упаду я! Хватит за мной следить.

Тогда я закрыла дверь, но продолжила наблюдать за тобой в окно. Потом, вернувшись в кухню, включила вафельницу и начала собирать необходимые ингредиенты. Для готовки я решила воспользоваться пластмассовой миской, которую ты так любила, потому что могла ее запросто поднять.

Потом я снова вышла на крыльцо, чтобы ждать тебя там. Но тебя нигде не было видно. Всё пространство от подъезда до почтового ящика было открыто. Я торопливо натянула первые попавшиеся ботинки и выбежала из дома. Примерно на полпути я увидела следы на снегу, сквозь который еще пробивалась мертвая трава. Следы вели к пруду.

— Уиллоу! — крикнула я. — Уиллоу!

Черт побери Шона, который не послушался меня и не засыпал этот пруд!

И вдруг я тебя увидела — у самой кромки камышей, что опоясывали подернутую тонким льдом воду.

Одна твоя нога уже стояла на льду.

— Уиллоу… — сказала я уже тише, чтобы не спугнуть тебя. Но когда ты обернулась на мой зов, подошва соскользнула — и ты наклонилась вперед, расставив руки, чтобы смягчить падение.

Я это предвидела и потому, когда ты обернулась, уже бежала тебе навстречу. Лед, на который я ступила, был еще слишком тонким и не выдержал моего веса. Я почувствовала, как подо мной крошится его нежно-зеленая корка. Ботинок наполнился обжигающей ледяной водой, но я все-таки успела обхватить тебя и не дать упасть.

Промокнув чуть не до пояса, я перекинула тебя через плечо, словно куль с мукой. Ты едва дышала. Я попятилась назад, выдернув ногу из ила со дна пруда, и плюхнулась на задницу, послужив тебе подушкой безопасности.

— Ты цела? — прошептала я. — Ничего не сломала?

Ты быстро проверила всё свое тело и помотала головой.

— Что ты вообще думала⁷.] Ты же знаешь, что нельзя…

— А Амелии можно ходить по льду, — пискнула ты в ответ.

— Во-первых, ты не Амелия. А во-вторых, лед еще слишком слабый.

Ты вывернулась из моих объятий.

— Как и я сама!

Я осторожно развернула тебя и усадила к себе на колени, раскинув твои ножки по сторонам. Когда дети садятся в такую позу на качелях, это называется «паучок». Хотя тебе, конечно, не разрешали этого: слишком велика вероятность, что твоя нога застрянет в цепях.

— Нет, это не так, — заверила я ее. — Уиллоу, ты самый сильный человек, которого я знаю.

— Но тебе все равно хотелось бы, чтобы я не ездила в каталке. И не ложилась постоянно в больницу.

Шон настаивал, чтобы от тебя ничего не скрывали. И я наивно предположила, что после той беседы, если у тебя и оставались какие-то сомнения, мои поступки сумели их развеять. Но я-то волновалась о том, что ты услышишь, а не о том, что прочтешь между строк.

— Помнишь, я рассказывала тебе, что мне придется говорить неправду? Это обычное притворство, Уиллоу. — Я на миг замолчала. — Представь, что ты пришла в школу и одна девочка спрашивает, нравятся ли тебе ее кроссовки. А они тебе совсем не нравятся. Тебе кажется, что уродливей кроссовок не найти во всем мире. Ты ведь не скажешь ей об этом, правда? Потому что иначе она огорчится.

— Это называется «ложь».

— Я знаю. И в большинстве случаев лгать нельзя. Можно лгать только тогда, когда хочешь пощадить чьи-то чувства.

Ты непонимающе уставилась на меня.

— Но ты же не щадишь моих чувств.

У меня в животе как будто провернули нож.

— Я не со зла.

— Значит, — поразмыслив, сказала ты, — это вроде как «День противоположностей», в который иногда играет Амелия?

Амелия изобрела эту игру примерно в твоем возрасте. Будучи уже тогда трудным ребенком, она отказывалась делать уроки, а когда мы на нее прикрикивали, хохотала и, напомнив, что сегодня День противоположностей, признавалась, что уроки уже готовы. Или третировала тебя, дразнясь Стеклянной Жопой, а когда ты прибегала к нам в слезах, опять ссылалась на День противоположностей и уверяла, что на самом деле так зовут самую красивую принцессу. Я так и не поняла, зачем Амелия придумала эту игру: от избытка воображения или в рамках своей бесконечной диверсии.

Но, может, хоть это поможет мне разрубить узел и, подобно Румпелыптильцхен, сплести из лжи золотую пряжу.

— Точно, — кивнула я. — Совсем как «День противоположностей».

Тогда ты так ласково мне улыбнулась, что я почувствовала, как между нами тает лед.

— Хорошо, — сказала ты. — Я тоже мечтаю, чтобы ты не рождалась на свет.

Когда мы с Шоном только начали встречаться, я оставляла ему гостинцы в почтовом ящике. Сахарное печенье в виде его инициалов, ромовую бабу, липкие булочки с засахаренными орешками, миндальные ириски. Обращение «сладкий мой» я понимала буквально. Я представляла, как он открывает ящик, чтобы достать счета и каталоги, а видит там мармелад, кусок медовика или сливочную помадку. «Ты не разлюбишь меня, если я наберу тридцать фунтов?» — спрашивал Шон, а я со смехом отвечала: «А с чего ты взял, что я тебя люблю?»

Конечно, я его любила. Но проявлять любовь мне всегда было проще, чем высказывать. Само слово «любовь» напоминало мне миндаль в сахаре: маленькое, милое, сладкое до невозможности. В его присутствии я начинала сиять, я ощущала себя Солнцем в созвездии его объятий. Но когда я пыталась высказать свои чувства, они словно ссыхались, становились похожи на бабочку, пришпиленную к застекленному планшету, или видеосъемку полета кометы. Каждую ночь, обнимая, он щекотал мне ухо фразой «Я люблю тебя», и кто-то как будто прокалывал хрупкий мыльный пузырь. Он ждал. И хотя я понимала, что он не хочет на меня давить, мое молчание его разочаровывало.

Однажды, выйдя с работы и не успев еще даже отряхнуть руки от муки (я торопилась за Амелией в школу), я обнаружила под «дворником» на лобовом стекле каталожную карточку с надписью «Я люблю тебя».

Карточку я положила в «бардачок» и тем же вечером подбросила Шону в почтовый ящик свежеиспеченные трюфели.

На следующий день после работы на лобовом стекле меня ожидал уже лист бумаги восемь с половиной на одиннадцать дюймов. Всё с теми же словами.

Я позвонила Шону и сказала:

— Победа за мной.

— Думаю, победит дружба, — ответил он.

Я испекла лавандовую панна котта и оставила ее на счете от «Мастеркард».

Он сравнял счет плакатной панелью. Послание можно было прочесть еще из окна ресторана, что мигом превратило меня в мишень для насмешек со стороны метрдотеля и шеф-повара.

— Да что с тобой? — удивлялась Пайпер. — Просто скажи ему о своих чувствах, и дело с концом.

Но Пайпер не понимала, и я не могла ей объяснить. Когда ты проявляешь свои чувства к человеку, они кажутся искренними и свежими. А когда говоришь, за словами может стоять одна лишь привычка или ожидание взаимности. Этими тремя словами пользуются все подряд. Обыкновенные слоги не могли вместить всего того, что я чувствовала по отношению к Шону, Я хотела, чтобы он испытал то же, что испытывала я рядом с ним, — это изумительное сочетание спокойствия, развратности и чуда. Хотела, чтобы он знал: всего лишь раз попробовав его, я безнадежно пристрастилась. Поэтому я предпочла испечь тирамису и оставить его под бандеролью от «Амазона» и листовкой каких-то наемных маляров.

На этот раз Шон позвонил мне.

— Между прочим, лазить в чужой почтовый ящик — это уголовно наказуемое дело, — сказал он.

— Тогда арестуй меня, — предложила я.

В тот день я вышла из ресторана в сопровождении всех своих сослуживцев, которые следили за нашим романом, как за спортивным матчем. Нашим глазам предстала машина, целиком обернутая в пергамент. Буквы, каждая размером с меня, складывались в слова «Я на диете».

Разумеется, я напекла ему булочек с маком, но на следующий день, когда я принесла уже имбирное печенье, булочки лежали нетронутые. Еще через день я не смогла даже впихнуть клубничную ватрушку в переполненный ящик. Пришлось занести ее домой. Шон открыл мне в растянутой белой майке. Из-за затылка, пронизывая его золотые волосы, бил яркий свет.

— Почему ты не ешь мое угощение? — спросила я.

Он с ленцой мне усмехнулся.

— А почему ты мне не отвечаешь?

— А ты разве не видишь?

— Не вижу что?

— Что я люблю тебя.

Он отворил разделявшую нас сетку, стиснул меня в объятиях и страстно поцеловал в губы.

— Наконец-то! — засмеялся он. — Я уже чертовски оголодал.

В то утро мы не стали печь вафли. Вместо этого мы наготовили коричного хлеба, овсяного печенья и ванильных брауни. Я разрешила тебе лизнуть и ложку, и кулинарную лопатку, и миску для теста. Часов в одиннадцать в кухню прибежала свежая после душа Амелия.

— Армия какой страны придет к нам на обед? — воскликнула она, но тут же схватила кукурузный кекс, надломила его и вдохнула теплый пар. — А можно вам помочь?

Мы сделали малиновый пирог и сливовые тарталетки, яблочные тортики, крученое печенье и миндальные бисквиты. Мы куховарили до тех пор, пока в кладовке не осталось припасов, пока я не забыла то, что ты сказала мне у пруда, пока не закончился сахар, пока мы все не перестали замечать отсутствие отца, пока не наелись досыта.

— А что теперь? — спросила Амелия. В кухне уже не было свободного места от выпечки.

Я так давно ничего не пекла, что, начав, не смогла остановиться. Наверное, я подсознательно еще была настроена на обслуживание целого ресторана, а не одной семьи (тем более неполной).

— Можем раздать соседям, — предложила ты.

— Ни за что! — возмутилась Амелия. — Пускай покупают.

— Мы пока не открыли свой бизнес, — заметила я.

— Так давай откроем! Торгуют же овощами возле домов. Мы с Уиллоу сделаем огромную вывеску «Сладости от Шарлотты», ты всё это завернешь…

— Возьмем закрытую коробку из-под обуви, — продолжала ты, — сделаем в крышке прорезь, и покупатели будут бросать туда деньги. Десять долларов за каждый пирог.

— Десять долларов? — фыркнула Амелия. — Скорее один, тупица…

— Мама! Она назвала меня тупицей…

Я представляла себе выбеленные стены, стеклянную витрину, столики кованого железа с мраморными столешницами. Представляла ряды фисташковых кексов в промышленной печи, тающее во рту безе и звонкое теньканье кассового аппарата.

— «Конфитюр», — перебила я тебя, и вы обе обернулись на мой голос. — Так и напишите на вывеске.

В ту ночь, когда Шон вернулся домой, я крепко спала. Когда же я проснулась, он уже снова ушел. Я бы и не знала, что он ночевал дома, если бы не кружка, оставленная в раковине.

В животе резало, но я увещевала себя, что это просто голод, а не досада. Спустившись в кухню, я поджарила тост и достала хрустящий белый фильтр для кофеварки.

Когда мы с Шоном только поженились, он каждое утро готовил мне кофе. Сам он кофе не пил, но вставал на службу рано и так программировал кофеварку, чтобы свежая порция ждала меня аккурат после душа. Уже с двумя ложками сахара. Иногда рядом лежала записка «До скорого!» или «Уже соскучился».

В это утро в кухне было холодно. Пустая кофеварка не издавала ни звука.

Я отмерила нужное количество воды и кофейных зерен и нажала на кнопку, чтобы жидкость стекала в графин. Потянувшись было за кружкой в шкаф, я вдруг передумала и взяла кружку Шона из раковины. Помыла ее и налила себе кофе, который оказался слишком крепким и горчил. Мне стало интересно, касались ли губы Шона ободка в тех же местах, в которых касалась его я.

Я никогда не доверяла женщинам, которые утверждали, что их брак распался в одночасье. «Разве ты ничего не понимала? — думала я. — Неужели ты не замечала тревожных сигналов?» Так вот, позвольте доложить: когда изо всех сил гасишь огонь прямо перед собой, перестаешь замечать пекло у себя за спиной. Я не могла вспомнить, когда мы с Шоном последний раз над чем-то смеялись. Не помнила, когда я последний раз его поцеловала, — просто так, без всякой причины. Я так увлеклась заботой о тебе, что осталась абсолютно беззащитной.

Иногда вы с Амелией играли в настольные игры. Ты бросала кость — и она застревала в складке диванной обивки или скатывалась на пол. «По новой!» — говорила ты в таких случаях. Второй шанс — это несложно. Вот чего мне сейчас хотелось: по новой. Но, честно признаться, с чего начать — я не знала.

Я вылила кофе в раковину и какое-то время наблюдала, как он исчезает в стоке.

Кофеин мне был ни к чему. И кофе мне готовить поутру не надо. Выйдя из кухни, я накинула куртку (судя по запаху, Шона) и пошла за газетой.

Зеленый ящик, предназначенный для местной газеты, был пуст. Должно быть, Шон забрал ее перед уходом — куда бы он ни ушел. Слегка огорчившись, я оглянулась по сторонам и тут заметила тележку с выпечкой, которую мы вчера выставили на подъездной дорожке.

В тележке осталась только обувная коробка, из которой Амелия смастерила эдакую «основанную на доверии» кассу. Рядом торчал знак, на котором ты блестками вывела слово «Конфитюр».

Подобрав коробку, я со всех ног бросилась к вам в спальню.

— Девочки! — крикнула я. — Вы только гляньте!

Вы как по команде повернулись ко мне, не успев еще выпутаться из кокона сна.

— Боже мой… — промычала Амелия, косясь на часы.

Я присела на твою кровать и раскрыла коробку.

— Где ты взяла эти деньги? — спросила ты, и этого было достаточно, чтобы Амелия тоже подскочила.

— Какие еще деньги? — заинтересовалась она.

— Это наша выручка! — пояснила я.

— Дай сюда. — Амелия выхватила у меня коробку и стала раскладывать деньги по кучкам. Там нашлись купюры и монеты всех номиналов. — Да тут, наверное, целая сотня баксов!

Ты переползла со своей кровати на кровать Амелии.

— Мы разбогатели, — сказала ты и, зачерпнув несколько банкнот, осыпала себя ими.

— На что ж мы их потратим? — спросила Амелия.

— Надо купить обезьянку, — сказала ты.

— Обезьяны стоят гораздо дороже, — презрительно фыркнула Амелия. — Лучше купить телек нам в комнату.

А я подумала, что нам надо расплатиться за кредитку, но вы вряд ли поддержали бы меня.

— У нас уже есть телевизор. В гостиной, — напомнила ты.

— Ну и дурацкая обезьяна нам тоже не нужна!

— Девочки, — вмешалась я. — На всех угодить можно только одним способом: напечь еще и заработать больше. — Я по очереди заглянула вам обеим в глаза. — Ну что? Чего ждем?

Вы бросились в ванную, откуда вскоре донесся шум воды и методичный скрип ворсинок на зубных щетках. Я застелила тебе постель, а когда повторяла эту же процедуру на кровати Амелии, то, поправляя одеяло, случайно задела матрас — и наружу вылетела стайка конфетных фантиков, целлофан из-под хлеба и несколько пакетиков из-под крекеров. «Подростки», — подумала я, сметая мусор в ведро.

Из ванной был слышен ваш ожесточенный спор на тему, кто же не закрутил колпачок на зубной пасте. Я снова взяла в руки коробку и подбросила пригоршню банкнот в воздух. Но вместо бумажного шелеста я слышала перезвон серебряных монет — песню надежды.

Шон

Не надо было, наверное, брать эту газету, подумал я, сидя в кафе в двух городках от Бэнктона. Покачивая в руке стакан апельсинового сока, я ждал, пока фастфудный повар поджарит мне яичницу. В конце концов, с этого начиналось каждое мое утро дома: Шарлотта, прихлебывая кофе, внимательно просматривала газетные заголовки. Иногда даже читала рубрику «Нам пишут» вслух, особенно клинические случаи. Улизнув из дома в шесть утра, я замер, прежде чем забрать газету: понял, что ее это разозлит. Признаюсь, это был достаточный стимул, чтобы таки забрать ее. Но теперь, развернув страницы и пробежав глазами по передовице, я точно понял, что нужно было оставить ее в ящике.

Потому что там была статья обо мне и моей семье.

Они даже разместили нашу фотографию — семейный портрет, снятый пару лет назад для циркуляра «Знакомьтесь с участковыми». У Амелии еще не было скобок на зубах.

Рука у тебя была в гипсе.

Я отшвырнул газету, и она приземлилась на скамейку напротив. Чертовы журналюги! Они что, караулили у здания суда, чтобы потом прочесть выписку? Любой человек, который прочитает эту статью, — а ее прочтут абсолютно все, газету доставляют в каждый дом, — подумает, что я затеял это ради денег.

А это неправда. И в доказательство своих слов я вынул из кошелька двадцатидолларовую бумажку и оставил ее в оплату двухдолларового завтрака, который мне даже не успели подать.

Через пятнадцать минут, по пути заглянув в участок, чтобы узнать адрес Марин Гейтс, я уже притормозил у ее дома. Дом, кстати, оказался совсем не таким, как я ожидал. Вокруг стояли садовые гномы, а почтовый ящик был в форме свинки (почту клали в рыльце). Обшивочная вагонка была выкрашена в фиолетовый цвет. В этом домике могли жить Гензель и Гретель, но никак не суровая адвокатесса.

На мой звонок Марин вышла в футболке с обложкой «Револьвера» The Beatles и спортивных штанах с буквами UNH вдоль ноги.

— Как вы здесь оказались?

— Нам нужно поговорить.

— Позвонили бы… — Она оглянулась в поисках Шарлотты.

— Я один.

Марин скрестила руки на груди.

— Мой адрес не указан в телефонной книге. Как вы меня нашли?

Я пожал плечами.

— Я же полицейский.

— Это грубое нарушение права на…

— Отлично. Можете подать на меня в суд, когда суд над Пайпер Рис закончится. — Я показал ей утреннюю газету. — Вы читали эту дрянь?

— Да. Мы не можем влиять на прессу, разве что отвечать: «Без комментариев».

— На меня не рассчитывайте.

— Прошу прощения?

— Я не буду участвовать в этом суде. — Произнеся эти слова, я словно перевалил тяжкую ношу на плечи какого-то другого слабака. — Я подпишу всё, что скажете. Хочу, чтобы всё было чин чином.

Марин растерялась.

— Зайдите в дом, побеседуем.

Если снаружи ее дом меня просто удивил, то интерьер его буквально потряс. Одна стена целиком была завешана полочками с фарфоровыми статуэтками, другая — кружевами. На диване, как водоросли по поверхности озера, плавали салфетки.

— Уютно у вас, — солгал я.

Марин равнодушно взглянула на меня.

— Я снимаю дом со всей меблировкой, — пояснила она. — Хозяйка живет во Флориде.

На обеденном столе я заметил стопку папок и блокнот. По полу были разбросаны смятые листы бумаги — что бы она сейчас ни писала, процесс явно не шел.

— Послушайте, лейтенант О’Киф… Я понимаю, что знакомство наше началось не самым лучшим образом и дача показаний… тяжело вам далась. Но давайте попробуем еще разок. В суде всё будет иначе. Я абсолютно уверена, что сумма компенсации, назначенная присяжными…

— Мне не нужны ваши грязные деньги! — перебил ее я. — Пусть сама всё забирает!

— Мне кажется, я поняла, в чем проблема. Но поймите и вы: это деньги не для вас и не для вашей жены. Это деньги для Уиллоу. И если вы хотите обеспечить ей достойную жизнь, вам нужно выиграть это дело. Если вы сейчас пойдете на попятную, это будет лишняя зацепка для защиты…

Она слишком поздно поняла, что я рад дать защите лишнюю зацепку.

— Моя дочь, — сквозь зубы процедил я, — читает на уровне шестиклассницы. Она прочтет и эту статью, и, пожалуй, десятки подобных. Она услышит, как ее мать признается всему миру, что не хотела ее рожать. Так что вы, Марин Гейтс, сами ответьте мне на вопрос, как будет лучше: если я приду-таки в суд и сделаю всё возможное, чтобы загубить ваше дело, или если я останусь дома, чтобы Уиллоу могла обратиться за помощью хоть к кому-то, когда заподозрит, что никто не любит ее за непохожесть на других?

— Вы уверены, что для вашей дочери так будет лучше?

— А вы⁷. — задал я встречный вопрос. — Я не уйду отсюда, пока вы не дадите мне на подпись все необходимые бумаги.

— Вы же не думаете, что я смогу наспех что-то набросать в воскресенье утром, да еще и не у себя в офисе…

— Даю вам двадцать минут. Встретимся там.

Я уже собрался выйти на улицу, когда Марин остановила меня.

— Погодите. А ваша жена… Что она думает о вашем поступке?

Я медленно повернулся к ней.

— Моя жена обо мне не думает.

В тот вечер я Шарлотту не увидел. На следующее утро тоже. Я прикинул, что этого времени хватит, чтобы Марин сообщила Шарлотте о моем решении. И все же даже самый принципиальный человек подчиняется инстинкту самосохранения: я бы ни за что не вернулся домой без пары-тройки стаканчиков для храбрости. А поскольку я еще и коп, надо было дождаться, пока алкоголь выйдет из организма и я смогу вести машину.

К тому времени, если повезет, она уже будет спать.

— Томми! — окликнул я бармена, придвигая свой пустой бокал из-под пива.

В этот бар мы пришли вместе с ребятами после работы, но они уже все разъехались по домам, к женам и детям. Ужинать. Для предобеденного аперитива было уже слишком поздно, для ночных гулянок — слишком рано. Помимо нас с Томми, в баре сидел только один человек — старичок, обычно начинавший пить в три часа дня и прекращавший, когда за ним приезжала дочь.

Над дверью звякнул колокольчик, вошла какая-то дама. Под облегающим леопардовым пальто обнаружилось еще более облегающее ярко-розовое платье. Из-за таких вот нарядов прокуроры обычно и просерают дела об изнасилованиях.

— Прохладно на улице, — сказала она, усаживаясь на табурет рядом со мной.

Я не отрывал взгляд от дна своего пустого бокала. «А ты попробуй одеваться — может, согреешься», — подумал я.

Томми вручил мне новую порцию и обратился к женщине:

— А вы что будете?

— «Грязный» мартини, — сказала она и улыбнулась мне. — Вы не пробовали?

— Не люблю оливки, — ответил я, прихлебывая пиво.

— Я люблю высасывать перец, — призналась она, распуская волосы. Золотистые кудри хлынули ей на спину рекой. — Как по мне, пиво на вкус не лучше наполнителя для кошачьих туалетов.

Я рассмеялся.

— А вы пробовали?

Она вскинула бровки.

— А у вас разве не бывало так, что смотришь на что-то — и точно знаешь, какой у него вкус?

Она же сказала «что-то», верно? Не «кого-то», а «что-то»…

Я никогда не изменял Шарлотте. Даже мысли не возникало. Бог свидетель, мне по работе приходится иметь дело с множеством весьма доступных барышень. Возможность имелась. Если честно, даже сейчас, на восьмом году брака, я не хотел никого, кроме нее. Но женщина, на которой я женился, — та самая, что у алтаря обещала каждый день кормить меня ванильным мороженым, пускай оно и хуже шоколадного, — изменилась. Дома меня ждала другая. И эта женщина была от меня далека. И думала лишь об одном. И настолько хотела добиться того, чего у нее не было, что напрочь забывала о том, чем располагала.

— Меня зовут Шон, — представился я.

— Тэффи Ллойд, — ответила она, пригубив мартини. — Как конфета. Тэффи, я имею в виду, не Ллойд.

— Ага, я догадался.

Она прищурилась, всматриваясь в мое лицо.

— Мы с вами раньше не встречались?

— Думаю, я бы запомнил.

— Нет-нет, я уверена. У меня прекрасная память на лица… — Она осеклась и победно щелкнула пальцами. — Я видела ваше фото в газете! У вас дочка болеет, правильно? Как у нее дела?

Приподымая бокал, я подумал, слышно ли ей, как бешено колотится сердце у меня в груди. Она узнала меня по газетному снимку? Если она смогла, кто еще узнает меня?

— Всё хорошо, — скупо откликнулся я и залпом осушил бокал. — Мне как раз пора домой. К ней.

И черт с ней, с машиной! Пройдусь пешком.

Но не успел я встать, как ее голос остановил меня.

— Я слышала, вы пошли на попятную.

Я медленно повернулся к ней.

— Этого в газете не печатали.

Внезапно образ глупенькой блондинки растаял. Пронзительно-голубые глаза сверлили меня.

— Почему вы пошли на попятную?

Кто она? Журналистка? Это ловушка? Я слишком поздно ощутил профессиональную тревогу.

— Я просто хочу, как лучше для Уиллоу, — пробормотал я, второпях натягивая куртку и чертыхаясь на скомкавшийся рукав.

Тэффи Ллойд положила на стойку свою визитную карточку.

— Для Уиллоу будет лучше, — сказала она, — чтобы этот суд вообще не состоялся.

Кивнув мне, она накинула на плечи леопардовое пальто и вышла из бара, оставив едва начатый мартини.

Я взял визитку и провёл пальцем по рельефным чёрным буквам.

Тэффи Ллойд. Следователь.

«Букер, Худ и Коутс».

Я всё ехал и ехал. Ехал по знакомым маршрутам патруля, по гигантским восьмеркам, без конца петляющим, но все-таки сходящимся в центре Бэнктона. Я смотрел на падающие звезды и ехал туда, куда они, как мне казалось, падали. Домой я приехал за-полночь, когда глаза уже слипались.

Пробравшись в дом, я на ощупь крался в прачечную за простынями и наволочкой, когда вдруг ощутил страшную усталость. Не в силах устоять на ногах, я рухнул на диван и закрыл лицо руками.

Я одного не мог понять: как это зашло так далеко и так быстро? Еще вчера, казалось, я вылетел из этой адвокатской конторы — и вот Шарлотта уже назначила новую встречу. Запретить ей я не мог, но, честно говоря, не думал, что она пойдет до конца. Шарлотта не из тех женщин, что легко идут на риск. Но в этом я ошибся: Шарлотта вообще не думала о себе. Только о тебе.

— Папа?

Я поднял глаза и увидел тебя перед собой. Твои босые стопы были белыми, как у привидения.

— Почему не спишь? Поздно уже.

— Пить захотелось.

Я отвел тебя в кухню. Ты явно отдавала предпочтение своей правой ноге, и когда любой другой отец подумал бы, что его дочь просто не проснулась до конца, я забеспокоился о микротрещинах и смещении бедра. Я налил тебе стакан воды из-под крана и подождал, пока ты допьешь.

— Ну хорошо, — сказал я, подхватывая тебя на руки, потому что не выдержал бы душераздирающего зрелища, как ты карабкаешься по ступенькам. — Тебе давно пора спать.

Ты обхватила мою шею руками.

— Пап, а почему ты больше не спишь на своей кровати?

Я замер на середине лестницы.

— Мне нравится спать на диване. Удобнее.

На цыпочках, чтобы не потревожить сладко сопящую Амелию, я прокрался в вашу спальню и уложил тебя, подоткнув одеяльце.

— Если бы я не была такой, — сказала ты, — если бы у меня были нормальные кости, ты бы по-прежнему спал с мамой.

В темноте я видел блеск твоих глазок, яблочный изгиб твоей щечки. Я не стал тебе отвечать. Я не знал, что ответить.

— Спи давай. Уже слишком поздно для таких разговоров.

И вдруг, словно в кино, я увидел, кем ты будешь, когда вырастешь. Упрямой, волевой женщиной, беспрекословно сносящей все трудности, смиренным борцом — очень похожей на свою мать.

Вместо того чтобы спуститься в гостиную, я пошел в нашу спальню. Шарлотта спала на своей, правой стороне, рядом с ней зияла пустота. Я аккуратно присел на краешек матраса, стараясь не задеть ее, и растянулся прямо поверх покрывала. Затем перевернулся набок, чтобы стать эдаким зеркальным отражением Шарлотты.

Лежа в собственной постели, возле собственной жены, я чувствовал и приятную неизбежность происходящего и острый дискомфорт — словно, заканчивая собирать пазлы, втискивал последнюю деталь, хотя она явно не подходила по форме. Я смотрел на руку Шарлотты, сжатую в кулак, как будто она была готова сражаться даже во сне. Когда я коснулся ее запястья, ладонь раскрылась розой. А когда поднял взгляд, она смотрела прямо на меня.

— Это мне снится? — прошептала она.

— Да, — ответил я, и ее пальцы переплелись с моими.

Шарлотту снова клонило в сон, а я пытался найти границу, что отделяла ее от забвения. Но она уснула слишком быстро, я не успел уловить момент перехода. Я осторожно высвободил руку, на миг позволив себе понадеяться, что, проснувшись, она вспомнит меня. Понадеяться, что это оправдает мой поступок.

Жена одного моего сослуживца пару лет назад заболела раком груди. В знак солидарности мы все побрили себе головы, когда она начала ходить на химиотерапию. Мы всеми силами старались помочь Джорджу, угодившему в этот ад. А когда его жена излечилась и мы все вместе отпраздновали эго радостное событие, она — не прошло и недели — потребовала развода. Тогда мне казалось, что более черствой женщины я на своем веку не встречал. Как можно бросить мужчину, который поддержал тебя в самую трудную минуту? Но сейчас я начал понимать, что то, что казалось под одним углом полным отребьем, под другим может показаться произведением искусства. Возможно, нам действительно нужен кризис, чтобы познать самих себя. Возможно, жизнь сперва должна хорошенько тебя потрепать, чтобы ты осознал, чего от нее хочешь.

Мне здесь не нравилось: дурные воспоминания. Вытащив салфетку из-под кувшина по центру массивного полированного стола, я утер пот со лба. На самом деле мне хотелось одного: сказать, что я ошибся, и спастись бегством. Возможно, даже через окно.

Но прежде чем я успел осуществить эту, безусловно, здравую идею, дверь отворилась. В комнату вошел мужчина с преждевременно поседевшей шевелюрой (а в первый раз я обратил на это внимание?), а за ним блондинка в стильных очках и застегнутом под горло костюме. У меня отвисла челюсть: Тэффи Ллойд преобразилась будь здоров! Я молча кивнул сначала ей, потом Гаю Букеру, адвокату, полгода назад выставившему меня на посмешище в этом кабинете.

— Я пришел узнать, что я могу сделать, — сказал я.

Букер покосился на своего следователя.

— Яне вполне понимаю, что это значит, лейтенант О’Киф…

— Это значит, — ответил я, — что я теперь на вашей стороне.

Марин

Что можно сказать своей матери, которую видишь впервые в жизни?

С тех пор как Мейси сообщила, что у нее есть адрес моей биологической матери, я успела набросать сотни черновиков письма. Таковы правила: хотя Мейси и вычислила ее местопребывание, мне нельзя было связываться с нею напрямую. Вместо этого я должна была написать ей письмо и передать его Мейси, которая выступит в роли посредницы. А она уже позвонит моей матери, скажет, что им надо обсудить один важный вопрос, и оставит свои координаты. Предполагалось, что, услышав такое, моя мать поймет, что это за «важный вопрос», и перезвонит. И как только Мейси убедится, что нашла нужную женщину, она либо прочтет мое письмо вслух, либо перешлет его ей.

Мне же Мейси прислала импровизированное пособие по написанию таких писем:

Это ваше первое знакомство с биологической матерью, которую вы так долго искали. Это, по сути, посторонний вам человек, так что впечатление о вас сложится именно по вашему письму. Чтобы не засыпать свою родительницу новыми фактами, постарайтесь ограничиться двумя страницами текста. Если у вас разборчивый почерк, предпочтительно отослать письмо от руки, поскольку рукописные письма кажутся более «личными».

Вам решать, сколько информации о себе вы готовы выдать при первом контакте. Если хотите подписаться своим настоящим именем, то должны понимать, что вас смогут найти. Мы рекомендуем вам подождать с разглашением адреса и номера телефона.

В письме должны содержаться общие сведения о вас: возраст, образование, профессия, таланты и увлечения, семейное положение, наличие детей. Желательно также приложить свои фотографии и фотографии своей семьи. Возможно, стоит объяснить, почему вы решили отыскать своих биологических родителей именно сейчас. Если у вас в прошлом был неприятный опыт, лучше будет исключить его из своего письма. Не рекомендуем делиться и негативной информацией об удочерении (если, допустим, ваши приемные родители жестоко с вами обращались). Об этом вы сможете рассказать попозже, когда у вас сформируются более тесные отношения. Многие биологические родители чувствуют себя виноватыми перед детьми и сомневаются в правильности сделанного шага. Если вы сразу же подтвердите их опасения, это может отрицательно сказаться на вашем взаимопонимании.

Если вы благодарны своей матери за принятое ею решение, то можете вскользь об этом упомянуть. Если вам нужны определенные медицинские данные, упомяните и об этом. С выяснением личности отца советуем подождать: это может быть довольно болезненным вопросом.

Дабы убедить свою мать, что вы стремитесь к взаимовыгодным отношениям, напишите, что хотели бы созвониться или встретиться с нею, однако уважаете ее желание тщательно обдумать этот момент.

Я столько раз перечитала пособие Мейси, что могла уже цитировать его с любого места по памяти. Самых важных инструкций в нем, по-моему, не было. Каким объемом информации нужно поделиться, чтобы показать себя, но в то же время не спугнуть? Если я скажу ей, что голосую за демократов, а она окажется республиканкой, мое письмо угодит в мусорную корзину? Рассказать ей, что я ходила на демонстрацию в поддержку исследований СПИДа и выступала сторонницей однополых браков? А это еще не считая решения, которое я должна была принять, прежде чем браться за письмо. Я хотела отослать ей открытку, чтобы проявить хоть какое-то внимание: всё же лучше, чем страничка из адвокатского блокнота. Но открытки у меня накопились самые разные: тут вам и Пикассо, и Мэри Энгельбрайт, и Мэпплторп. Пикассо — слишком банально, Энгельбрайт — слишком жизнерадостно, а что касается Мэппл-торпа — вдруг она ненавидит его из принципа? «Успокойся, Марин, — сказала я себе. — Никаких голых тел на открытке нет. Обычный, черт возьми, цветок».

Дело за малым: написать текст.

В кабинет вошла Брайони, и я поспешно спрятала свои заметки в папку. Может, оно и неправильно — посвящать рабочее время решению личных проблем, но чем глубже я вдавалась в дело О’Киф, тем сложнее было не думать о матери. Как бы глупо это ни звучало, ниточка, которая вела к ней, давала мне надежду на спасение души. Если уж я обязана представлять интересы женщины, которая мечтала, чтобы ее ребенок не рождался на свет, в качестве противовеса я могла хотя бы найти собственную мать и поблагодарить ее за иной ход мыслей.

Секретарша бросила мне на стол конверт из пеньковой бумаги.

— Послание из ада, — сказала она.

Обратным адресом значилось: «Букер, Худ и Коутс».

Разорвав конверт, я прочла исправленный список свидетелей.

— Это что, шутка такая? — пробормотала я и ринулась к вешалке за пальто. Самое время нанести Шарлотте О’Киф визит.

Дверь мне открыла девочка с синими волосами, и я добрых пять секунд таращилась на нее, пока не узнала старшую дочь Шарлотты — Амелию.

— Что бы вы ни продавали, — сказала она, — нам этого не надо.

— Тебя зовут Амелия, правильно? — Я натянуто улыбнулась. — А меня — Марин Гейтс. Я адвокат твоей мамы.

Она придирчиво осмотрела меня с головы до пят.

— Да мне-то что. Мамы нет дома. Я нянчусь с сестрой.

Из глубины дома донеслось:

— Со мной не надо нянчиться!

Амелия снова перевела взгляд на меня.

— Ну да, я не нянька. Я скорее сиделка.

В дверной проем вдруг просунулось твое личико.

— Привет! — сказала ты с улыбкой. У тебя не хватало переднего зубика.

Я подумала: «Присяжные будут от тебя в восторге».

И тут же возненавидела себя за эту мысль.

— Что-нибудь передать? — спросила Амелия.

Ага, подумала я, передай. Передай, что ее муж выступит свидетелем со стороны защиты!

— Я бы хотела побеседовать с ней лично.

Амелия пожала плечами.

— Нам нельзя пускать в дом незнакомых людей.

— Но мы же ее знаем, — возразила ты и потащила меня через порог.

Я почти никогда не имела дела с детьми, а учитывая мои темпы, расширить опыт мне, возможно, и не удастся. Но что-то такое было в твоей руке, взявшей мою, такой мягкой, как кроличья лапка, и, кто знает, такой же счастливой… Я позволила тебе усадить меня на диван в гостиной. Осмотревшись, я увидела фабричный коврик с восточным узором, пыльный экран телевизора и потрепанные картонные коробки с настольными играми на камине. Судя по внешнему виду, больше всего здесь любили «Монополию». И сейчас доска с фишками лежала на кофейном столике перед диваном.

— Можете поиграть за меня, — предложила Амелия, скрестив руки на груди. — Все равно коммунистические взгляды мне ближе, чем капиталистические.

С этими словами она исчезла, оставив меня наедине с доской.

— Знаете, какую улицу чаще всего покупают? — спросила ты.

— А разве не все одинаково?

— Нет. Надо же учитывать карточки «Выбраться из тюрьмы» и прочее. Улицу Иллинойс.

Я оценила расстановку сил: ты построила три гостиницы на Иллинойс-авеню.

А Амелия завещала мне жалких шестьдесят долларов.

— Откуда ты это знаешь?

— Прочла в книжке. А мне нравится знать то, чего никто больше не знает.

Уверена, ты и так знала куда больше, чем мы все. Меня приводил в замешательство тот факт, что у шестилетней девочки, сидевшей рядом со мной, словарный запас был на уровне моего.

— Тогда расскажи мне что-нибудь новенькое, — попросила я.

— Слово nerd[7] изобрел Доктор Зюсс,[8] — сказала ты.

Я расхохоталась.

— Что, правда?

Ты кивнула.

— Да, в книжке «Если бы я был директором зоопарка». Хотя мне она нравится меньше, чем «Зеленые яйца с ветчиной». Детская книжка, в общем-то. Я больше люблю Харпер Ли.

— Харпер Ли?

— Ага. Вы разве не читали «Убить пересмешника»?

— Конечно, читала. Но мне трудно поверить, что ты ее читала.

Это был мой первый разговор с девочкой, оказавшейся в эпицентре нашего иска, и я поняла одну исключиткльную вещь: ты мне нравилась. Ты очень мне понравилась. Ты была непосредственной, смешной и умной. Ну да, кости ты ломала чуть чаще, чем все остальные. Мне понравилось, что ты не придаешь своей болезни особого значения. Примерно в той же мере мне не нравилась твоя мать — за то, что только о болезни и думала.

— В общем, ладно. Была очередь Амелии. Значит, вы бросаете кость.

— Знаешь что? — Я посмотрела на доску. — Терпеть не могу «Монополию».

И я не солгала. Скверные воспоминания из детства: мой кузен жульничал, когда его назначали банкиром, и играли мы по четыре ночи кряду.

— Хотите сыграть во что-нибудь другое?

Обернувшись к камину, облицованному мелкими искусственными камушками, я заметила кукольный домик. Он был точной миниатюрной копией вашего дома: те же черные ставни и ярко-красная дверь, те же цветочные кустики и длинные ковровые дорожки.

— Вот это да! — воскликнула я, почтительно касаясь черепицы на крыше. — Потрясающе!

— Это мой папа сделал.

Я приподняла домик вместе с подставкой и водрузила его на доску «Монополии».

— У меня тоже был кукольный домик.

Это была моя любимая игрушка. Я помнила крохотные креслица из красного бархата с заклепками, помнила старинное пианино, игравшее само по себе, стоило повернуть ключик. Ванну на львиных лапах и разноцветные полосатые обои. Домик был выдержан в викторианском стиле, ничего общего с нашим современным жилищем, и все-таки, расставляя кроватки, диванчики и кухонную мебель, я воображала, что это некая параллельная вселенная, дом, в котором я могла бы жить, если бы меня не отдали на удочерение.

— Посмотрите-ка, — сказала ты и показала мне, что на малюсеньком фарфоровом унитазе поднимается сиденье. Интересно, а мужчины-куклы тоже забывают его опускать?

В холодильнике хранились крошечные деревянные отбивные и молочные бутылочки, яйца в лотке напоминали жемчуг. Раскрыв плетеную корзинку, я увидела там две спицы-щепки и клубок ниток.

— Тут живут сестры, — пояснила ты и положила матрасики на сдвоенную железную кроватку на втором этаже. — А тут спит их мама. — В соседней комнате стояла двуспальная кровать, где ты разместила две подушечки и нелепое стеганое одеяло размером с мою ладонь. Затем ты взяла еще одно одеяло и еще одну подушку и постелила на розовом ситцевом диване в гостиной. — А это для папы.

«О господи, — подумала я, — досталось же тебе от них!»

В этот момент дверь открылась, и в дом вошла Шарлотта, неся в складках своего пальто порывы зимнего ветра. На обеих руках ее болтались зеленые пакеты с продуктами. Пакеты подлежали вторичной переработке, отметила я.

— А, так это ваша машина, — сказала она, опуская продукты на пол. — Амелия! — крикнула она. — Я пришла!

— Ага, — безо всякого энтузиазма отозвалась сверху девочка.

Возможно, вредили они не только тебе.

Шарлотта, склонившись, чмокнула тебя в лобик.

— Как дела, солнышко? Вы играете с кукольным домиком, да? Сто лет его не видела…

— Мне нужно с вами поговорить, — сказала я, привстав.

— Хорошо.

Шарлотта нагнулась поднять пакеты. Я помогла ей донести их до кухни, где мы стали разгружаться: апельсиновый сок, молоко, брокколи. Макароны с сыром, средство для мытья посуды, пластиковые пакетики.

«Баунти», «Джой», «Лайф»: названия сами складывались в рецепт беззаботного существования.[9]

— Гай Букер пополнил список своих свидетелей, — сказала я. — Добавился ваш муж.

Банка с солеными огурцами разбилась вдребезги.

— Что?!

— Шон будет давать показания против вас, — сухо пояснила я.

— Но это же невозможно!

— Ну, после тою как он снял свое имя с иска…

— Что?!

Комната постепенно заполнялась запахом уксуса. На полу растеклась лужица рассола.

— Шарлотта, он сказал, что уладил этот вопрос с вами. — Я была потрясена не меньше ее.

— Он несколько недель со мной не разговаривал! Как он мог?! Как он мог так с нами поступить?

Тут в кухню зашла ты.

— Что-то разбилось?

Шарлотта присела и принялась собирать осколки.

— Не заходи сюда, Уиллоу.

В тот момент, когда я потянулась за новым рулоном бумажных полотенец, Шарлотта издала пронзительный вопль: в палец вошел кусок стекла.

Потекла кровь. Глаза у тебя полезли на лоб, и я поспешно отвела тебя обратно в гостиную.

— Принеси маме пластырь, — попросила я.

Когда я вернулась, Шарлотта сидела, прижав окровавленную руку к рубашке.

— Марин, — сказала она, взглянув на меня, — что мне делать?

Тебе это, наверное, было в диковинку — ехать в больницу, хотя лечить должны были кого-то другого. Но довольно скоро стало ясно, что порез слишком глубокий, чтобы обойтись одним лейкопластырем. Я отвезла ее в травмопункт, вы с Амелией поехали с нами на заднем сиденье. Ногами ты упиралась в коробки с юридическими бумагами. Я подождала, пока врач зашьет твоей маме безымянный палец (два шва). Всё это время ты сидела рядом с ней и держала ее за здоровую руку. После я предложила заехать в аптеку и взять по рецепту тайленола с кодеином, но Шарлотта заверила меня, что у вас дома осталось еще много обезболивающего со времен твоего последнего перелома.

— Со мной всё в порядке, — сказала она мне. — Честно.

И я почти ей поверила. Ко тут я вспомнила, как она сжимала твою руку, пока доктор накладывал швы. И вспомнила, что она намеревалась сказать присяжным насчет тебя через считаные недели.

Я все-таки вернулась в офис, хотя день, очевидно, пропал окончательно. Из верхнего ящика стола я достала наставления Мейси и в последний раз их перечитала.

Люди никогда не бывают довольны своей семьей. Всем хочется недоступного: идеального ребенка, обожающего мужа, матери, которая не отпустит свое дитя. Мы живем в кукольных домиках для взрослых и не отдаем себе отчета в том, что в любой момент сверху может опуститься могущественная рука, которая полностью изменит сложившийся порядок насовсем.

Шон

Последние сорок минут ремонтники, клавшие асфальт на этот участок трассы № 4, проспорили, кто сексуальнее — Джессика Альба или Памела Андерсон.

— Джессика на сто процентов натуральная, — сказал один парень в перчатках без рукавов. Во рту у него недоставало двух третей зубов. — Никакого силикона.

— Тебе-то почем знать? — парировал прораб.

На том конце образовавшегося затора другой рабочий держал знак «Тормоз!». Оставалось неясно, что это было: напоминание водителям или чистосердечное признание.

— У Пэм же формы! — продолжал он. — Знаешь, у кого еще такие параметры? У гребаной куклы Барби.

Закутанный в зимнюю форму, я склонился над капотом патрульной машины и прикинулся глухим. Для меня выезды на стройку — это неизбежное зло и самая нелюбимая часть работы. Без моих мигалок, надо полагать, вероятность производственной травмы возрастала в разы. К компании рабочих присоединился еще один парень. Когда он заговорил, облачка пара служили пунктуацией в его речи.

— Ну, я бы ни ту ни другую из своей постели не прогнал, — заявил он. — А лучше даже, чтобы обе остались.

Вот что забавно: спросите любого из них — скажут, что я парень крутой. Полицейский жетон и пушка добавляли мне несколько очков. Они меня слушались и считали, что водители тоже не станут перечить. Не знали они одного: что я самый жалкий трус на свете. Да, на работе я мог выкрикивать приказания, надевать «браслеты» на преступников и бравировать служебным положением. Но дома у меня вошло в привычку просыпаться раньше всех и, украдкой выскользнув на улицу, скорее бежать на работу. Я отрекся от иска Шарлотты, и мне не хватило даже храбрости предупредить ее заранее.

Я потратил немало бессонных часов на самовнушение, что это было проявлением смелости. Будто я пытался найти компромисс, чтобы ты чувствовала себя любимой и желанной. Но на самом деле это было мне выгодно. Я снова становился героем, а не обычным парнем, не способным защитить собственную семью.

— Голосовать будешь, Шон? — спросил прораб.

— Не хочу мешать вашему веселью, — дипломатично ответил я.

— Ах да, ты же женат. Тебе нельзя на других цыпочек заглядываться, даже в Интернете…

Не обращая на него внимания, я отошел в сторону, когда по перекрестку, где велено было сбавить скорость, на полном ходу промчался автомобиль. Мне достаточно было указать на него — и он бы убрал ногу с педали газа. Ничего сложного. Страх получить квитанцию на штраф вынудил бы его задуматься о своем поведении. Но этот водитель не сбавил скорость, и когда машины, визжа покрышками, подлетела к пересечению дорог, я одновременно понял две вещи: 1) за рулем была женщина, а не мужчина; 2) машина принадлежала моей жене.

Выскочив наружу, Шарлотта резко захлопнула дверцу.

— Сукин ты сын! — рявкнула она и зашагала в мою сторону, остановившись лишь тогда, когда смогла дотянуться до меня и нанести удар.

Я схватил ее за руки, сознавая, что она мешает не только дорожному движению, но и работе ремонтной бригады. Я чувствовал на себе их недоуменные взгляды.

— Прости, — пробормотал я. — У меня не оставалось выбора.

— Ты думал, что сможешь сохранить это в тайне до самого суда? — завизжала Шарлотта. — Чтобы я у всех на глазах узнала, что мой муж обманщик?

— Кто еще из нас обманщик! — Я не верил своим ушам. — Уж извини меня за то, что я не хочу становиться шлюхой.

На щеках Шарлотты распустились пунцовые розы.

— А ты извини меня за то, что я не хочу, чтобы наша дочь жила в нищете!

В этот миг я заметил сразу несколько деталей. Во-первых, габарит на машине Шарлотты перегорел. Во-вторых, на пальце ее левой руки белела повязка. А в-третьих, снова пошел снег.

— Девочки сейчас где? — спросил я, всматриваясь в темные окна.

— Ты не имеешь права задавать этот вопрос, — ответила она. — Ты отказался от этого права, когда пошел в адвокатскую контору.

— Где девочки, Шарлотта? — настаивал я.

— Дома. — Она отошла от меня, в глазах у нее блестели слезы. — Дома, где тебе больше не место.

Круто развернувшись, она направилась к машине. Но я успел преградить ей путь, прежде чем она открыла дверь.

— Как ты не понимаешь… — зашептал я. — Пока ты не ввязалась в это, не было никаких проблем. Вообще никаких. Мы прекрасно жили…

— Да, только крыша протекала.

— У меня хорошая работа…

—.. и копеечная зарплата.

— И наши дети были счастливы, — договорил я.

— Тебе-то откуда знать? — выкрикнула Шарлотта. — Не ты же гуляешь с ней мимо игровой площадки, где дети делают то, что она никогда не сможет делать! Элементарные вещи: прыгают с качелей, играют в кикбол. Ты хоть знал, что она выбросила ДВД с «Волшебником страны Оз»? Да, я нашла его в мусорном ведре в кухне. Потому что кто-то в школе обозвал ее жевуном.

В этот миг я ощутил острое желание прямо сейчас отколотить этого ребенка, пускай ему было всего шесть лет.

— Она мне не говорила.

— Потому что не хотела, чтобы ты за нее заступался.

— Тогда зачем ты заступаешься за нее с таким рвением?

Шарлотта не сразу нашлась с ответом, и я понял, что задел ее за живое.

— Можешь обманывать себя, Шон, но меня не обманешь. Давай, выставляй меня алчной сукой и злодейкой. Если тебе так удобно, притворяйся рыцарем на белом коне. С виду всё в порядке: ты знаешь, какой у нее любимый цвет, какая любимая мягкая игрушка, каким вареньем она любит мазать хлеб. Но она — это не только цвета, игрушки и варенье. Ты знаешь, о чем она говорит по дороге из школы? Чем она гордится? О чем переживает? Ты знаешь, почему она вчера вечером плакала, а неделю назад целый час пряталась под кроватью? Признай это, Шон: ты возомнил себя героем-завоевателем, когда на самом деле ничегошеньки не знаешь о жизни нашей дочери.

Я залился краской.

— Я знаю, что эту жизнь стоит прожить.

Она оттолкнула меня с дороги и, сев в машину, рванула с места. Я слышал возмущенные сигналы машин, сгрудившихся позади, а когда обернулся, то напоролся на пристальный взгляд бригадира.

— Знаешь что, — сказал он, — можешь забирать себе и Памелу, и Джессику.

В ту ночь я поехал в Массачусетс. Конкретного пункта назначения я не выбирал, просто сворачивал на произвольных поворотах и мчал по притаившимся во тьме незнакомым районам. Выключив фары, я курсировал по улицам, словно акула в глубине океана. О семье многое можно сказать по месту жительства: пластмассовые игрушки выдают возраст детей, рождественские гирлянды указывают на религиозные убеждения, а марки машин дают понять, что в доме есть подросток, или мамаша-болельщица, или поклонник автогонок. Но я угадывал обитателей даже в неприметных домах. Я закрывал глаза и представлял отца, хохочущего за столом со своими дочерьми. Мать, моющую посуду, но сначала легко коснувшуюся плеча мужчины. Мне чудились полки, уставленные сборниками сказок, неумело раскрашенное под божью коровку каменное пресс-папье, под которым покоится почта за день, стопка свежевыстиранного белья. Я слышал дневную трансляцию футбольного матча, и музыку Амелии, звучащую из колонки в форме пончика, и шлепанье твоих босых пяточек по коридору.

Я объехал, наверное, пятьдесят домов. Изредка в окне горел свет. Обычно наверху, с головой подростка напротив голубой тени монитора. Или с парой, уснувшей перед включенным телевизором. Свет в ванной, чтобы гнать чудовищ из детской. Неважно, белые там жили или черные, богачи или бедняки: дома — это ячеистые стены, они не дают нашим проблемам смешаться с чужими.

Последний район, который я посетил в ту ночь, будто магнитом притянул мой грузовик. Словно там находился северный полюс моего сердца. Я припарковался у собственного подъезда и погасил фары, чтобы не выдать своего присутствия.

Дело в том, что Шарлотта была права. Чем больше сверхурочных я брал, чтобы оплачивать твое лечение, тем меньше времени оставалось на общение с тобой. Когда-то я держал тебя, спящую, на руках и пытался по выражению твоего лица угадать, какие тебе снятся сны. Теперь же я любил тебя теоретически, а не на практике. Я был слишком занят на службе всему прочему населению Бэнктона, чтобы служить самой дорогой горожанке. Все заботы взвалила себе на плечи Шарлотта. Это была сущая каторга, с которой я сбежал, когда отказался участвовать в судебных разбирательствах. А ты тем временем неумолимо росла.

Я поклялся, что всё изменится. Мой поход в фирму «Букер, Худ и Коутс» означал, что я смогу уделять больше времени тебе. Я заново полюблю тебя.

В этот миг ветер вторгся в открытое окно грузовика и, зашелестев упаковочной бумагой на выпечке, напомнил мне, зачем я сюда вернулся. На тележке лежали сладости, которые вы с Амелией и Шарлоттой пекли последние несколько дней.

Я забрал их все — не меньше тридцати пакетов, каждый помечен зеленой лентой и картонным сердечком. Я сразу понял, что сердечки вырезала ты. На них была надпись «Кондитерская Конфитюр». Я представил себе, как твоя мать месит сдобное тесто. С каким выражением лица ты предельно осторожно разбиваешь яйца. Как раздражённо Амелия распутывает узелок на завязках фартука. Я приезжал сюда пару раз в неделю. Первых два-три пирожных съедал сам, остальные подбрасывал на ступеньки ближайшего приюта для бездомных.

Из кошелька я достал все деньги, что там были: обналиченные чеки за сверхурочную работу, на которую я с радостью соглашался, чтобы не возвращаться домой по вечерам. Я осторожно вложил их, купюру за купюрой, в прорезь на крышке обувной коробки. Так я хотел расплатиться с Шарлоттой. Не успев одуматься, я оторвал одно бумажное сердечко с пакета печенья. На пустом обороте я карандашом вывел: «Обожаю их».

Завтра ты его прочтешь. У вас троих голова пойдет кругом: вы-то решите, что речь идёт о выпечке, а не о пекарях.

Амелия

Возвращаясь как-то на выходных из Бостона, моя мать решила, что она теперь будет гребаной Мартой Стюарт.[10] Для этого нам пришлось завернуть в Норвич, штаг Вермонт, и накупить там хренову тучу громадных сковородок и каких-то специальных сортов муки. Настроение у тебя испортилось с самого утра, когда тебя повезли в больницу примерять новые скобы: они были горячие и жесткие, и в местах, где пластмасса соприкасалась с кожей, оставались следы и синяки. Ортопеды пытались исправить этот дефект с помощью термофена, но у них никак не получалось. Тебе хотелось скорей добраться домой и снять их, но мама подкупила нас походом в ресторан: от такой награды мы отказаться не могли.

Может, кому-то это покажется пустяком, а для нас это был настоящий праздник. Мы редко ели вне дома. Мама говорила, что готовит лучше большинства поваров (и это было правдой), но на самом деле она просто хотела скрыть очевидный лузерский факт: мы не могли себе этого позволить. По той же причине я никогда не говорила родителям, что выросла из джинсов, и не покупала обед в школьной столовой, хотя картошка фри выглядела очень аппетитно. По той же причине наша поездка в Адский Диснейленд не принесла никому радости. Мне стыдно было слышать, что родители не могут купить мне нужные вещи, поэтому я предпочитала ни о чем их не просить: так мне хотя бы не приходилось выслушивать отказы.

Я немножко злилась, что мама потратила всю нашу выручку на жестянки и кастрюльки, когда могла купить мне кашемировое худи — и тогда все девчонки в школе смотрели бы на меня с завистью, а не как на жвачку, прилипшую к подошвам их туфелек. Но нет же, нам непременно нужен был мексиканский ванильный экстракт и сушеные вишни из Мичигана. Мы не знали, что делать без силиконовых форм для кексов и песочного печенья, не говоря уж о пищевой кальке с неострыми краями. Ты даже не понимала, что каждый цент, потраченный на «кубинский» сахар и муку для тортов, можно было потратить на нас. С другой стороны, чего от тебя ожидать: ты и в Санта-Клауса до сих пор верила.

Так что я, признаться, удивилась, когда ты разрешила мне выбрать ресторан.

— Амелии никогда не дают выбрать, — сказала ты.

И хотя я себя за это ненавидела, на глаза мне набежали слезы.

Чтобы как-то компенсировать этот сентиментальный припадок и подтвердить репутацию засранки, я заявила:

— Идемте в «Мак Дональдс».

— Фу! — возмутилась ты. — Они из одной коровы делают четыреста гамбургеров.

— Перезвони, когда станешь вегетарианкой, маленькая лицемерка, — сказала я.

— Амелия, прекрати. В «Мак Дональдс» мы не пойдем.

И вместо милого итальянского ресторанчика, где бы нам всем понравилось, я заставила ее отвезти нас в какую-то стрёмную забегаловку.

Я сразу заподозрила, что в кухне у них водятся тараканы.

— Ну что же, — сказала мама, оглядевшись. — Интересный выбор.

— Ностальгия, понимаешь? Что в этом плохого?

— Да ничего. Если ты скучаешь по ботулизму, то конечно.

Покосившись на табличку «Присаживайтесь!», она прошла к пустой кабинке.

— Я хотела сесть возле стойки, — закапризничала ты.

Мы с мамой вместе взглянули на шаткие стулья, обещавшие тебе очень долгое падение на пол, и одновременно выпалили:

— Нет!

Я подтащила высокий табурет, чтобы ты доставала до стола. Замученная официантка бросила нам меню, а тебе — пачку цветных мелков.

— Подойду через минутку принять заказ.

Мама кое-как усадила тебя на табурет, а это было, мягко скажем, нелегко: ноги в скобах перемещались с трудом. Ты тут же перевернула постеленную тебе клеенку и принялась что-то малевать на обороте.

— Так что же мы испечем, когда вернемся домой? — спросила мама.

— Пончики, — предложила ты. Тебе очень нравилась наша новая сковородка, похожая на лицо многоглазого инопланетянина.

— А ты что скажешь, Амелия?

Я закрыла лицо руками.

— Брауни с марихуаной.

Вернулась официантка с блокнотом наготове.

— Ох и миленькая же ты! — умилилась она тебе. — Прямо на хлеб бы намазала и ела. А рисуешь-то как здорово!

Я устало закатила глаза. Ты засунула в каждую ноздрю по мелку и высунула язык.

— Мне, пожалуйста, кофе, — сказала мама, — и сэндвич с индейкой.

— В одной чашке кофе содержится более ста химических соединений, — провозгласила ты, и официантка чуть не хлопнулась в обморок.

Из-за того что мы редко выходили из дому, я успела забыть, как на тебя реагируют незнакомые люди. Ростом ты была с трехлетнего ребенка, но говорила, читала и рисовала, как взрослая, как кто-то гораздо старше шести лет. Пока не привыкнешь, это, конечно, сбивает с толку.

— Какая она у вас болтушка! — промямлила официантка, приходя в себя.

— Мне, будьте добры, бутерброд с расплавленным сыром и кока-колу, — сказала ты.

— Ага, и мне тоже.

Хотя на самом деле мне хотелось съесть всё, что было у них в меню. Официантка с изумлением посмотрела на картинку, которая была вполне заурядной для шестилетнего ребенка, но шедевром Ренуара для трехлетки, за которую она тебя приняла. Она только открыла рот, чтобы выразить восторг, когда я перебила ее вопросом к маме:

— Ты точно хочешь индейку? Это же прямой путь к пищевому отравлению…

— Амелия!

Она разозлилась, но официантка хотя бы перестала таращиться на тебя и убралась восвояси.

— Вот же дура, — тут же оценила ее я.

— Она ведь не знает, что… — Мама замолчала.

— Что? — обвинительным тоном спросила ты. — Что я больная?

— Я бы так никогда не сказала…

— Ага, — пробормотала я. — Разве что перед присяжными.

— Амелия, если ты не научишься себя…

Меня спасла официантка, принесшая наши напитки. Если эти мутные стаканчики и были когда-то прозрачными, то только в прошлой жизни. Тебе колу налили в детскую бутылочку.

Мама автоматически протянула руку и стала откручивать пробку. Ты же, сделав глоток, снова взялась за мелок и подписала свой рисунок: «Я, Амелия, мама, папа».

— Боже ты мой! — воскликнула официантка. — У меня самой трехлетняя дочка, и, если честно, я ее даже к горшку приучить не могу. А ваша дочь уже умеет писать? И пьет из обычной чашки… Дорогуша, уж не знаю, как ты этого добилась, но мне бы у тебя поучиться!

— Мне не три, — возразила ты.

— Вот как. Три с половиной, да? Когда дети маленькие, эти месяцы очень важны…

— Я не маленький ребенок!

— Уиллоу!

Мама попыталась примирительно взять тебя за руку, но ты оттолкнула ее, опрокинув и кофе, и кока-колу. Брызги разлетелись во все стороны.

— Я не маленькая!

Мама схватила пачку салфеток и принялась вытирать лужи на столе.

— Простите, — сказала она официантке.

— Вот теперь она ведет себя как трехлетка! — довольно кивнула официантка.

Звякнул колокольчик, и ей пришлось возвращаться в кухню.

— Уиллоу, ты же знаешь, что нельзя злиться на людей просто потому, что они не знают о твоей болезни.

— Почему? — спросила ты. — Ты же злишься.

У мамы отвисла челюсть. Придя в себя, она взяла свою сумочку и пальто и встала с дивана.

— Нам пора, — объявила она и стащила тебя с табурета. В последний момент вспомнив о напитках, она швырнула на стол десяти долларовую купюру и понссла тебя к машине. Я плелась следом.

По пути домой мы таки заехали в «МакДональде». Но вместо того чтобы получать удовольствие, я хотела лишь провалиться сквозь землю.

У меня тоже были скобки, но не такие, которыми выпрямляют ноги. Обычные, на зубах — брекеты. Это у нас было общее: как только мне их надели, я начала считать дни до того момента, как их снимут. Для тех, кто не носил брекетов, поясню: помните пластмассовые вампирские клыки, которые вы суете себе в рот на Хэллоуин? Так вот, представьте, что вам надо проходить с такими клыками три года подряд. Причем у вас постоянно течет слюна изо рта, а десны режутся о неровные выступы пластмассы. Вот такие брекеты.

Именно поэтому в тот понедельник в конце января на морде у меня сияла слюнявая лыба во все тридцать два. Мне было наплевать, что Эмма со своими приспешницами написала на доске у меня за спиной слово «шлюха» и пририсовала стрелочку, указывающую на мою макушку. Мне было наплевать, что ты съела все хлопья с какао и мне пришлось полдничать пшеничной дрянью. Меня волновало одно: что в половине пятого вечера мне снимут наконец брекеты. Тридцать четыре месяца, две недели и шесть дней спустя.

Мама держалась на удивление хладнокровно: она, видно, даже не понимала, как это важно для меня. Я проверила по календарю — все верно, пометка никуда не исчезла за последние пять месяцев. Запаниковала я в четыре вечера, когда она поставила в духовку чизкейк. Как же она повезет меня к стоматологу и не будет волноваться, как бы не пригорело?

Наверное, меня повезет отец, вот и разгадка. Он мало времени проводил дома, но это не удивительно: копы работают, когда надо, а не когда хотят. Так он мне, во всяком случае, говорил. Разница была в том, что когда он таки приходил домой, то воздух между ним и мамой можно было резать тем самым ножом, которым она проверяла готовность чизкейка.

Может, они придумали такой хитроумный план, чтобы позлить меня? А папа приедет в последний момент и повезет меня к врачу. Мама тем временем допечет чизкейк — мое любимое блюдо, между прочим, — и мы устроим старый добрый семейный ужин с вареной кукурузой, яблоками в карамели и жевательной резинкой. Все эти блюда входили в список запрещенных, который висел у нас на холодильнике под магнитом с большущим крестом. И в кои-то веки все будут смотреть только на меня.

Я присела за стол, застенчиво чиркая носком кроссовки по полу.

— Амелия, — вздохнула мама.

Чирк.

— Амелия, я тебя прошу! У меня от тебя голова раскалывается.

Четыре минуты пятого.

— Ты ничего не забыла?

Она вытерла руки кухонным полотенцем.

— Да вроде бы нет…

— Хорошо. А папа когда приедет?

Она изумленно уставилась на меня.

— Солнышко, — за таким милым обращением могла последовать только распоследняя пакость, — я не знаю, где твой папа. Мы с ним… мы давно уже…

— Мне назначили прием! — выпалила я, не дав ей договорить. — Кто отвезет меня к стоматологу?

Она на миг утратила дар речи.

— Ты что, шутишь?

— После трех лет мучений? Мне не до шуток. — Я встала и ткнула пальцем прямо в календарь. — Мне сегодня должны снять брекеты.

— Ты не пойдешь к Бобу Рису! — сказала мама.

Да, об этом я упомянуть забыла: единственный ортодонт в Бэнктоне, тот самый, к которому я всю жизнь ходила, по стечению обстоятельств был законным мужем женщины, на которую она подала в суд. Разумеется, из-за всех этих перипетий я пропустила пару приемов осенью, но этот прием я пропускать не собиралась.

— Просто потому, что ты объявила крестовый поход против Пайпер, я должна ходить в брекетах до сорока лет?

Мама устало коснулась виска.

— Не до сорока лет. Только до тех пор, пока я не найду другого ортодонта. Боже мой, Амелия, у меня просто из головы вылетело… В последнее время, знаешь ли, жизнь у меня не сахар.

— И у тебя, и у всех остальных жителей Земли! — выкрикнула я. — Знаешь что? Не вся планета вращается вокруг тебя и твоих желаний, и далеко не всех волнует, что ты несчастна из-за какой-то…

Она отвесила мне пощечину.

Мама ни разу в жизни меня не била. Даже когда я выбегала под колеса автомобилей в два годика. Даже когда я разлила жидкость для снятия лака на обеденный стол и испортила всю отделку. Щека, конечно, болела, но в груди было больнее. Сердце у меня превратилось в комок тонких резинок, которые рвались одна за другой.

Я хотела, чтобы ей стало так же больно, как и мне, поэтому выплюнула слова, что кислотой обжигали мне горло:

— Наверно, ты и о том, что меня родила, жалеешь!

И я помчалась прочь.

В кабинет к Робу (я никогда не обращалась к нему «доктор Рис») я прибежала вся в поту и с раскрасневшейся физиономией. Я и не думала, что когда-нибудь пробегу целых пять миль, а вот поди ж ты — пробежала. Чувство вины — это, доложу вам, отличное топливо. Я превратилась в настоящего кролика из рекламы батареек «Энерджайзер», но неслась я скорее не к врачу-ортодонту, а от собственной матери. Запыхавшись, я зашла в приемную, где стоял симпатичный компьютер для записи на прием. Но едва я занесла пальцы над клавиатурой, как поймала на себе озадаченный взгляд секретарши. И ассистентки-гигиенистки. И еще всех абсолютно людей в кабинете.

— Амелия, — сказала секретарша, — что ты тут делаешь?

— Мне назначили прием.

— Да? Но мы все решили…

— Что вы решили? — перебила я ее. — Что если моя мама дура, то и я тоже?

В приемную, натягивая пару тугих резиновых перчаток, вышел Роб. Раньше он надувал такие перчатки, и мы с Эммой рисовали на них забавные рожицы. Пальцы были с виду похожи на петушиные гребешки, а на ощупь напоминали нежную младенческую кожу.

— Амелия, — тихо сказал он. На лице его не было и тени улыбки. — Ты, я так понимаю, пришла сюда по поводу своих скобок.

Мне показалось, что последние месяцы жизни я провела в дремучем лесу, где даже деревья норовили ухватить тебя ветвями и никто не говорил по-английски. Роб же произнес первое нормальное, здравое предложение за очень долгое время. Он знал, чего я хочу. Если для него это было так просто, почему никто больше этого не понимал?

Я отправилась за ним в кабинет, мимо язвы-секретарши и ассистентки, у которой, казалось, глаза могли лопнуть в любой момент. «Вот вам», — подумала я, задирая голову.

Я ожидала, что Роб скажет что-нибудь в духе: «Так, давай поскорее с этим покончим. Бизнес есть бизнес». Но вместо этого, накидывая мне на плечи бумажный нагрудник, он сказал:

— Тебе удобно, Амелия?

Господи, и почему Роб не мой отец? Почему я не могла жить с Пайпер, чтобы Эмма жила в моем доме? Тогда я ненавидела бы ее, а не наоборот.

— По сравнению с чем? С концом света?

Лицо его закрывала маска, но мне хотелось думать, что он улыбнулся. Роб всегда мне нравился. Он был совсем низенький и похожий на заучку, не то что мой отец. Когда Эмма у меня ночевала, она иногда говорила, что мой папа — красавчик, настоящая кинозвезда, а я отвечала, чтобы она даже думать не смела. А она говорила, что если бы ее отец и снялся в каком-то фильме, то разве что в «Мести придурков». Может, оно и так, но он, между прочим, водил нас в кино на фильмы с Амандой Байне и Хилари Дафф и разрешал, когда было скучно, лепить из его модельной массы медвежат и лошадок.

— Я уже и забыл, какая ты шутница, — сказал Роб. — Ладно. Открой рот. Может, будет давить. — Он взял плоскогубцы и начал разламывать спайки между брекетами и моими зубами. Чувство было странное, как будто я киборг. — Не больно?

Я помотала головой.

— Эмма теперь редко о тебе говорит.

Я не могла ему ответить, потому что он возился у меня во рту. Но если бы могла, то я сказала бы вот что: «Это потому, что она стала суперсукой и ненавидит меня больше всех на свете».

— Ситуация, конечно, сложилась неприятная, — продолжал Роб. — Я и не думал, что мама отпустит тебя ко мне на прием.

«А она и не пускала».

— Знаешь, ортодонтия — это та же физика, — сказал Роб. — Если бы тебе надели брекеты только на кривые зубы, проку не было бы никакого. Но когда применяешь силу, всё меняется. — Он посмотрел на меня, и я поняла, что он говорит уже не о зубах. — Каждое действие рождает противодействие.

Роб счищал остатки гелиокомпозита и цемента с моих зубов. Я легко коснулась его запястья, давая понять, чтобы он убрал прибор. Слюна была на вкус как железо.

— Она и мне жизнь испортила, — сказала я, но из-за избытка слюны это прозвучало как последние слова утопающего.

Роб отвел взгляд.

— Тебе придется носить ретейнер, чтобы не возникло сдвигов. Давай-ка сделаем рентген и слепки, чтобы можно было… — Он нахмурился и коснулся двух моих передних зубов. — Эмаль тут сильно повреждена.

Ну что же тут удивительного: я блевала по три раза на день, хотя так и не скажешь. Я оставалась такой же жирной, как раньше, потому что когда не блевала, то пихала в свою мерзкую пасть всё подряд. Задержав дыхание, я испугалась, что в этот самый момент меня разоблачат. А может, я только того и ждала?

— Пила много газировки?

От этих слов у меня ослабли коленки. Я поспешно кивнула.

— Больше не пей. К твоему сведению, кока-колой смывают кровь с асфальта. Хочешь носить такую жидкость у себя в теле?

Это было так похоже на твою реплику, на факт из твоей любимой книжки занимательных фактов. На глаза набежали слезы.

— Прости, — сказал Роб, убирая руки. — Я нечаянно.

«Я тоже», — подумала я.

Отполировав мне зубы пастой, похожей по вкусу на песок, он наконец разрешил мне прополоскать рот.

— Какой красивый прикус — воскликнул он, поднося зеркальце. — Улыбнись же, Амелия.

И я впервые за три года провела языком по зубам. Зубы казались огромными, гладкими, как будто из чужого рта. Я обнажила их, но скорее в волчьем оскале, чем в улыбке. У девочки в зеркале зубы были ровные, как жемчужная нить из маминой шкатулки, которую я когда-то украла и спрятала в коробке из-под обуви. Носить я их, конечно, не носила, но мне нравилось их трогать — такие гладенькие, совсем одинаковые, как будто по твоей шее марширует целая армия. Девочка в зеркале могла бы, наверное, даже стать симпатичной.

А значит, мною она быть не могла.

— Всем ребятам, у которых закончилось лечение, мы даем подарки.

Роб протянул мне пластиковый пакетик со своим именем.

— Спасибо, — буркнула я, выпрыгивая из кресла и на ходу срывая нагрудник.

— Амелия, погоди! Ретейнер забыла…

Но к тому моменту я уже вихрем пролетела через приемную и выскочила за дверь. Вот только вместо того чтобы спуститься, я побежала наверх, где никому и в голову не придет меня искать (впрочем, зачем им меня искать? Подумаешь, важная птица!). Там я заперлась в туалете и раскрыла свой подарок. Лакричные тянучки, мармелад, попкорн — всё то, чего я так давно не ела. Я даже забыла вкус этих сладостей. Еще в пакете лежала футболка с надписью: «В жизни бывают сдвиги. Не забывай носить ретейнер».

На унитазе было черное сиденье. Одной рукой придерживая волосы, я засунула указательный палец поглубже в горло. Чего Роб не заметил, так это крошечного струпика на пальце: его натерло брекетами.

После этого зубы опять стали грязными, тусклыми и родными. Прополоскав рот водой из-под крана, я взглянула на себя в зеркало. Щеки горели огнем, глаза — тоже.

Я не была похожа на человека, чья жизнь идет прахом. Я не была похожа на девочку, которой приходилось блевать, чтобы почувствовать себя человеком. Я не была похожа на дочь, которую мать ненавидит, а отец игнорирует.

Честно признаться, я вообще перестала понимать, кто я такая.

Пайпер

Через четыре месяца я родилась заново. Когда-то мне приходилось брать бумажную перфоленту, чтобы измерить высоту стояния дна матки, — теперь же я умела определять размеры оконного проема при помощи рулетки. Раньше я слушала сердцебиение плода стетоскопом, а теперь искала арматуру и провода в гипсовой стене специальным детектором. Раньше я проводила тесты на четверных экранах, а теперь устанавливала веранды. Я настолько увлекалась изучением тонкостей ремонтных работ, что стала разбираться в них не хуже, чем в медицине, и могла уже скоро получить лицензию строителя-подрядчика.

Сперва я отремонтировала ванную, потом столовую. В спальнях на втором этаже я сняла ковровое покрытие и положила паркет. На этой неделе я собиралась начать красить стены в кухне под мрамор. Как только я доделывала комнату, она автоматически возвращалась в мой список для нового ремонта.

Конечно, я помешалась не на ровном месте, а отчасти потому, что хотела снова стать профессионалкой в каком-то деле. В деле, которое раньше было мне недоступно, а значит, я не могла ничего напортачить. Отчасти же — потому что считала, что, изменив обстановку целиком и полностью, смогу найти уголок, где вновь почувствую себя комфортно.

Пристанищем моим стала скобяная лавка «Обюкон». Никто из моих знакомых там не отоваривался. Если в продуктовом магазине или аптеке я могла наткнуться на кого-то из бывших пациенток, то в «Обюконе» я блаженно блуждала между стеллажами и не боялась разоблачить свое инкогнито. Я ходила туда по три-четыре раза в неделю, чтобы подолгу глазеть на лазерные нивелиры и свёрла, армейские шеренги брусков, взбухшие тюбики полимерной краски и медные трубки. Сидя на полу, я перебирала образцы красок и повторяла названия цветов: «шелковичное вино», «лазурь Ривьеры», «остывшая лава». Так можно было бы назвать отпускные фотографии из мест, куда мне всегда хотелось поехать.

«Ньюбэрипортский синий» входил в коллекцию исторических цветов Бенджамина Мура. Это была темная, сероватая синева, словно океан во время дождя. Я, кстати, однажды была в Ньюбэрипорте: мы с Шарлоттой снимали летом домик на острове Плам, для обеих наших семей. Ты была еще совсем легкая, и даже со всем снаряжением тебя можно было без проблем носить к пляжу. Теоретически отпуск должен был иыгь идеальным: упав на мягкий песок, ты бы ничего не сломала; Амелия с Эммой могли наряжаться русалочками, вплетая в волосы выброшенные морем водоросли; Шон и Роб могли приезжать к нам на выходные, мы были совсем рядом. Не предусмотрели мы лишь одного: вода была настолько холодная, что, даже зайдя по щиколотки, ты вся кукожилась от боли. Вы, детвора, могли целыми днями бултыхаться в мелких прибрежных лужицах, которых солнце успевало прогревать, но мы с Шарлоттой туда не влезали.

Поэтому однажды в воскресенье, когда мужчины повезли детей завтракать в кафе, мы с Шарлоттой решили попробовать бугибординг, даже если бы эта затея привела к серьезному переохлаждению наших организмов. Втиснувшись в купальники («Они и должны облегать тело!» — сказала я Шарлотте, когда та пожаловалась на объем своих бедер), мы понесли доски к кромке воды. Едва опустив ногу в прилив, я в ужасе отскочила и взвизгнула:

— Ни за что!

Шарлотта ухмыльнулась.

— Остыла, так сказать, к приключениям?

— Очень смешно, — откликнулась я, но, к моему огромному удивлению, Шарлотта запросто зашагала по волнам, а вскоре поплыла к той волне, которую могла оседлать.

— Ну что, терпимо? — крикнула я.

— Как анестезия — ничего не чувствую ниже пояса! — крикнула она в ответ.

В этот момент океан вдруг вздыбился и, напрягши одну продолговатую водную мышцу, швырнул вопящую Шарлотту обратно на берег.

Она встала, убирая мокрые пряди с лица.

— Трусиха! — бросила она мне.

И чтобы убедить ее в обратном, я, задержав дыхание, вошла в воду.

Боже мой, ну и холодная же она была! Кое-как взгромоздившись на доску, я неуклюже поплыла рядом с Шарлоттой.

— Мы погибнем, — заявила я. — Мы тут погибнем, и наши тела найдут на берегу, как Эмма вчера нашла кроссовку…

— Вот и она! — крикнула Шарлотта, и я, обернувшись, успела заметить выросшую за нами колоссальную стену воды. — Греби! — велела она, и я повиновалась.

Но я не поймала волну — скорее, она на меня обрушилась, выбив из легких остатки воздуха и погрузив меня вверх тормашками под воду. Доска, привязанная к запястью, дважды стукнула меня по голове, в лицо и в волосы посыпался песок, под пальцами захрустели битые ракушки, а дно морское подо мною накренилось. Внезапно чья-то рука ухватила меня за лямку купальника и потащила вперед.

— Вставай! — скомандовала Шарлотта, всем своим весом прижимая меня к песку, чтобы волна не увлекла меня обратно.

Я проглотила добрую кварту соленой воды, в глазах жгло, на щеке и ладонях проступила кровь.

— Господи Иисусе… — прокашляла я, вытирая нос.

Шарлотта постучала меня по спине кулаком.

— Просто дыши.

— Легко… сказать.

Через некоторое время я снова почувствовала пальцы на руках и ногах, но облегчения это не принесло, ведь вернулась и боль.

— Спасибо, что… спасла утопающую.

— Да ну его к черту! — сказала Шарлотта. — Еще не хватало платить за домик самой.

Я рассмеялась. Шарлотта помогла мне встать, и мы побрели по пляжу, волоча доски за собой, словно щенят на поводках.

— Что скажем мужикам? — спросила я.

— Что нас взяли в сборную по серфингу.

— Ага, это объяснит порез у меня на щеке.

— Тренеру очень понравилась моя задница, он начал ко мне приставать, и тебе пришлось отстаивать мою честь, — предложила свой вариант Шарлотта.

Заросли камышей шепотом обменивались секретами. Слева виднелась песчаная полоса, где вчера играли Амелия с Эммой: они выписывали свои имена палочками. Им хотелось проверить, сохранятся ли надписи сегодня или их смоет прибоем.

«Амелия и Эмма», — гласила надпись.

«ЛДНВВ». Лучшие друзья на веки веков.

Я взяла Шарлотту под руку, и мы вместе начали долгий подъем к дому.

Сейчас, сидя на полу скобяной лавки «Обюкон» с веером образцов, я поняла, что с тех пор ни разу не ездила в Ньюбэри-порт. Мы с Шарлоттой не раз об этом заговаривали, но ей не хотелось загодя арендовать дом, не зная, в гипсе ты будешь тем летом или без него. Возможно, Роб с Эммой съездят туда следующим летом.

А вот я туда точно не поеду. В этом сомнений не было. Я не хотела ехать туда без Шарлотты.

Взяв с полки квартовую банку краски, я пошла в конец прохода, где специальный автомат смешивал нужный оттенок. Я попросила «Ньюбэрипортский синий», хотя еще не знала, какую именно стену лучше им выкрасить. Пускай пока постоит в подвале. Авось пригодится.

Вышла из «Обюкона» я уже затемно. Когда вернулась домой, Роб как раз полоскал тарелки и расставлял их в посудомоечной машине. Услышав мои шаги, он даже не обернулся, и я поняла, что он на меня зол.

— Ну давай уже, не держи в себе, — сказала я.

Он закрыл кран и захлопнул дверцу машины.

— Где тебя носило?

— Я… потеряла счет времени. Я была в скобяной лавке.

— Опять? Чего тебе еще не хватало?

Я устало опустилась на стул.

— Не знаю, Роб. Просто мне сейчас там хорошо.

— А знаешь, что было бы хорошо для меня? — спросил Роб. — Если бы у меня была жена.

— Вот это да, Роб. Я и не подозревала, что ты играешь в сериалах…

— Ты сегодня ничего не забыла сделать?

— Да вроде бы нет.

— Эмма ждала, когда ты отвезешь ее на каток.

Я зажмурилась. Фигурное катание. Открылся новый сезон. Я должна была записать ее на индивидуальные курсы, чтобы весной она смогла участвовать в соревнованиях: тренер говорит, она уже готова. Команду набирали из тех, кто первым подаст заявку. Возможно, мы упустили шанс.

— Я компенсирую…

— Не надо ничего компенсировать. Она позвонила вся в слезах, и мне пришлось уйти из клиники, чтобы вовремя ее туда привезти. — Он сел напротив и посмотрел на меня. — Чем ты занималась весь день, Пайпер?

Я хотела напомнить ему о новой плитке на полу в прихожей и новой обмотке прямо над этим столом. Но не стала. Я лишь опустила глаза и прошептала:

— Не знаю. Честное слово, понятия не имею.

— Пайпер, ты должна начать жить заново. Если не начнешь, это будет означать, что она победила.

— Ты не знаешь, каково это…

— Это я-то не знаю? Я, по-твоему, не врач? Для меня врачебная ошибка — это пустой звук?

— Я не это имела в виду…

— Ко мне сегодня приходила Амелия.

Я изумленно на него уставилась.

— Амелия?

— Да. Снимала брекеты.

— Шарлотта ни за что не позволила бы…

— В аду нет столько гнева, сколько в девочке-подростке со скобками на зубах. Я на девяносто девять процентов уверен, что Шарлотта не знала о ее приходе.

Я почувствовала, что у меня горит лицо.

— Как ты думаешь, людям не покажется странным, что ты лечил дочь женщины, подавшей на нас в суд?

— На тебя, — поправил он. — Она подала в суд на тебя.

Я чуть не упала со стула.

— Я не верю своим ушам.

— А я не верю, что ты ожидала, будто я вышвырну Амелию из кабинета.

— Знаешь что, Роб? Ты должен был ее вышвырнуть. Ты мой муж.

Роб встал.

— А она — моя пациентка. Это моя работа. На которую мне, в отличие от тебя, не плевать.

Он вышел из кухни, а я лишь бессильно потирала виски. Я чувствовала себя самолетом в режиме ожидания — кружила и кружила над аэропортом, не смея приземлиться из-за плохой видимости. В этот миг я так сильно ненавидела Шарлотту, что ненависть сжалась в твердый, холодный камушек у меня в животе. Роб был прав: всё, что я из себя представляла, оказалось отвергнуто и обессмыслено из-за ее поступка.

И в этот миг я осознала, что кое-что общее у нас оставалось: Шарлотта чувствовала себя точно так же из-за моего поступка.

На следующее утро я решила измениться. Завела будильник, чтобы не проспать, как обычно, школьный автобус, приготовила Эмме завтрак: гренки в яйце и жареный бекон. Настороженному Робу пожелала удачного дня на работе. Вместо того чтобы ремонтировать дом, просто убралась. Съездила за продуктами — пускай и в соседний городок, где риск встретить знакомых был минимальным. Встретила Эмму после уроков с формой в сумке.

— Ты повезешь меня на каток? — недоверчиво переспросила она.

— А что?

— Да ничего.

Чуть помедлив, она разразилась гневной речью о том, как это нечестно — давать контрольную по алгебре, хотя учитель знал, что в тот день ее в школе не будет и отвечать на дополнительные вопросы она не сможет.

«Как же я по этому всему соскучилась… — подумала я. — Мне так недоставало Эммы». Протянув руку, я погладила ее волосы.

— Это еще что такое?

— Я просто люблю тебя. Вот и всё.

Эмма вскинула бровь.

— Мама, ты меня пугаешь. Ты же не заболела раком, ничего такого?

— Нет. Просто я понимаю, что в последнее время тебе не хватало моего… внимания. Понимаю и сожалею об этом.

Мы ждали зеленого сигнала светофора. Она повернулась ко мне лицом.

— Шарлотта — сука, — заявила она, и я даже не пожурила ее за сквернословие. — Все знают, что ты не виновата в том, что случилось с Уиллоу.

— Все?

— Ну я уж точно знаю.

«И мне этого достаточно», — поняла я.

Несколько минут спустя мы были уже на катке. Краснощекие мальчишки выезжали через главный вход, волоча на спинах гигантские мешки с хоккейной формой. Меня всегда забавлял контраст между изящными фигуристками и зверской наружности хоккеистами.

И лишь зайдя внутрь, я поняла, что кое о чем забыла, — даже не то что забыла, а умышленно заблокировала в памяти: Амелия тоже тут будет.

Она очень сильно изменилась: вся в черном, в перчатках без пальцев, обтерханных джинсах и военных ботинках, еще и эти синие волосы. Между ней с Шарлоттой разгорелся спор.

— Мне плевать, кто меня слышит! — вопила она. — Я тебе сказала, что не хочу больше кататься на коньках.

Эмма крепко вцепилась мне в руку.

— Спокойно, — еле слышно приказала она.

Но было уже слишком поздно. Городок у нас маленький, а история громкая. Все присутствующие — и дети, и мамы — ждали, чем разрешится наша встреча. И ты — ты тоже заметила меня с лавки, полускрытая сумкой Амелии.

На правую руку тебе наложили гипс. Как же ты ее сломала на этот раз? Еще четыре месяца назад я бы знала все подробности.

Но, в отличие от Шарлотты, мне своим грязным бельем размахивать не хотелось. Задержав дыхание, я потащила тебя к раздевалке.

— Ну хорошо. Сколько длится этот урок? Час?

— Мама…

— Я, наверное, пока съезжу в химчистку, не буду тут околачиваться…

— Мама. — Эмма взяла меня за руку, словно совсем маленькая девочка. — Не ты это начала.

Я кивнула, не зная, что еще ответить. Я ждала от своей лучшей подруги одного — честности. Если последние шесть лет жизни она подспудно верила, что я допустила жестокую ошибку во время ее беременности, почему же не сказала об этом ни слова? «Кстати, а как так вышло, что ты не…» Возможно, с моей стороны наивно было верить, что молчание — это знак довольства и благодушия, а не питательная среда для зарождения вопросов. Возможно, глупо было верить, что друзей связывают взаимные обязательства. Но я верила. И для начала мне хотелось бы услышать хоть какое-то объяснение.

Эмма зашнуровала коньки и поспешила на лед. Выждав с минуту, я вышла из раздевалки и замерла у изогнутого плексигласового барьера. В одном конце катка сгрудились новички — целая сороконожка из детворы в ватных штанах и велосипедных шлемах. Лапки свои эта сороконожка расставляла несуразным треугольником. Когда падала одна девочка, вслед за ней валились и все остальные. Эффект домино. Еще совсем недавно Эмма была точно такой же, но сейчас она уже переместилась на другой конец катка и в данный момент репетировала «волчок» под пристальным надзором тренера.

Ни Амелии, ни тебя, ни даже Шарлотты нигде не было видно.

Когда я дошла до машины, пульс уже почти вернулся к норме. Я села за руль, завела мотор. Когда в окошко постучали, я подскочила на месте.

Укутав нос и рот шарфом, Шарлотта смотрела на меня слезящимися от ветра глазами. Поколебавшись, я все-таки опустила стекло.

Судя по ее виду, страдала она не меньше моего.

— Я… я просто хотела тебе кое-что сказать. — Она сделала паузу. — В этом не было ничего личного.

Молчание далось мне сильной болью. Я сжала зубы.

— Мне дали шанс обеспечить Уиллоу на всю оставшуюся жизнь. — Облачка пара, вырывавшиеся изо рта, свивались в венок вокруг ее лица. — Я не виню тебя за то, что ты меня ненавидишь. Но не нужно меня осуждать, Пайпер. Потому что если бы Уиллоу была твоей дочерью… я знаю, ты поступила бы точно так же.

Ее слова повисли в морозном воздухе, на гильотине оконного стекла, и я не сразу отважилась их оттуда снять.

— Выходит, ты не так уж хорошо меня знаешь, Шарлотта, — холодно ответила я и поехала прочь, не оглядываясь.

Через десять минут я ворвалась в кабинет Роба прямо посреди консультации.

— Пайпер, — недрогнувшим голосом сказал он, косясь на родителей и их дочь, еще явно не достигшую подросткового возраста. Все трое уставились на мои растрепанные волосы, сопливый нос и ручейки слез на щеках. — Я сейчас немного занят.

— Ну, — быстро отозвалась мамаша, — вам, наверное, лучше остаться вдвоем.

— Миссис Спифилд…

— Нет-нет, что вы. — Она встала и увела за собой всё семейство. — Мы подождем.

Они поспешно удалились, ожидая, должно быть, что я с минуты на минуту совершу самоубийство. В общем-то, они были не далеки от истины.

— Ну что, довольна? — взорвался Роб. — Из-за тебя я только что, скорее всего, потерял пациента.

— А как насчет «Что случилось, Пайпер? Чем я могу тебе помочь?»?

— Ну, прошу прощения великодушно! Карту сочувствия у нас в доме разыгрывали уже так часто, что рисунок стерся. Боже ты мой, я тут, вообще-то, пытаюсь руководить клиникой…

— Я только что встретила Шарлотту на катке.

— И?

— Ты что, шутишь?

— Вы живете в одном городе. Очень маленьком городе. Удивительно, что ваши пути не пересеклись раньше. И что она сделала? Побежала за тобой с мечом? Предложила пойти разобраться на стадион? Пайпер, ты же взрослая женщина!

Я чувствовала себя, как бык, выпущенный из загона. Поначалу — свобода, облегчение… Но тут атакует пикадор.

— Я уйду, — тихо сказала я. — Поеду заберу Эмму, но ты, надеюсь, прежде чем возвращаться домой, подумаешь о своем поведении.

— О своем поведении? Я все время тебя поддерживал. Ни слова не сказал, когда ты перестала практиковать и превратилась в Тая Пеннингтона[11] в юбке. Пришел счет за древесные брусья на две штуки? Без проблем! Ты забыла, что Эмме надо на репетицию хора, потому что заболталась о сантехнике в «Обюконе»? Ничего страшного! Забавно даже, что ты превратилась в такого самоделкина. Потому что наша помощь тебе не нужна. Ты теперь живешь по принципу «сделай сам» — и прежде всего, «пожалей себя сам»!

— Дело не в жалости к себе. — Щеки у меня пылали. Слышно ли наш спор Спифилдам в приемной? А медсестрам?

— Я знаю, чего тебе от меня надо, Пайпер. И я больше не уверен, что могу тебе это дать. — Роб отошел к окну и взглянул на парковку. — Я в последнее время часто вспоминал о Стивене.

Когда Робу было двенадцать, его старший брат покончил с собой. Повесился в шкафу. И именно Роб обнаружил его тело. Мне понадобилось немало времени, чтобы убедить Роба обзавестись потомством: он боялся, что психическое расстройство его брата отпечаталось в его генах. Но я даже не подозревала, что за последние месяцы сама же собственноручно оттащила Роба обратно — в ту жуткую пору детства.

— Тогда никто еще не знал о биполярных расстройствах, никто не знал, как их лечить. Мои родители прожили семнадцать лет в кромешном аду. В детстве каждый день зависел от настроения Стивена. Так я и научился обращаться с людьми, всецело поглощенными собой.

Я почувствовала, как чувство вины занозой втыкается в мое сердце. Шарлотта причинила мне боль, а я в ответ причинила боль Робу. Быть может, мы всегда поступаем так с нашими любимыми; палим впотьмах, не глядя — и только питим осознаём, что ранили того, кого оберегали.

— С тех пор как тебе вручили повестку я только об этом и думаю, — продолжал Роб. — А если бы родители знали заранее? Если бы их предупредили, что Стивен покончит с собой, не дожив до восемнадцати?

Я не могла шелохнуться.

— Может, тогда они уделяли бы ему больше внимания? Радовались бы вместе с ним коротким передышкам между обострениями? Или бы избавили и себя, и меня от этой бесконечной нервотрепки?

Я представила, как Роб заходит к брату в комнату позвать его обедать, а застает Стивена висящим в шкафу За все время нашего знакомства я ни разу не видела, чтобы моя свекровь улыбалась не только губами, но и глазами. Не в этом ли крылась причина?

— Это не одно и то же, — сквозь зубы процедила я.

— Почему?

— Биполярные расстройства нельзя диагностировать на внутриутробном этапе. Ты не понимаешь главного.

Роб посмотрел мне прямо в глаза.

— Ты уверена?

Марин

— Просто будьте самими собой, — наставляла я. — Мы не хотим, чтобы вы кривлялись перед камерой. Забудьте о нас.

Я нервно засмеялась и уставилась на двадцать два круглых личика, что, в свою очередь, уставились на меня. Это была подготовительная группа мисс Уоткинс.

— Вопросы есть?

Один мальчик поднял руку.

— А вы знакомы с Саймоном Кауэллом?[12]

— Нет, — улыбнулась я. — Еще вопросы?

— Уиллоу теперь кинозвезда?

Я покосилась на Шарлотту, стоявшую рядом со мной. Неподалеку стоял и оператор, которого я наняла снять ролик «Один день из жизни Уиллоу». Мы собирались показать его присяжным.

— Нет, — ответила я. — Она по-прежнему ваша подружка.

— Можно я, можно я! — Девочка с очень правильными чертами лица, обреченная в школе стать чирлидершей, дергала рукой, как поршнем, пока я наконец на нее не указала. — Если я притворюсь подружкой Уиллоу, меня покажут по телевизору?

Учительница сделала шаг вперед.

— Нет, Сэфайр. И вообще — не надо притворяться ничьей подружкой. Мы ведь и так здесь все друзья, правда?

— Да, мисс Уоткинс, — пропел весь класс.

Сэфайр? Эту девчонку действительно звали Сэфайр — «сапфир»? Когда мы только пришли, я пробежала глазами клейкую ленту над деревянными шкафчиками: Флинт, Фриско, Кэссиди.

Неужели люди перестали называть своих детей Томми и Элизабет?

Я не впервые задумалась о том, выбирала ли моя кровная мать мне имя. Называла ли она меня Сарой или Эбигейл, чтобы затем похоронить этот секрет, когда приемные родители дали мне новую жизнь?

Ты сегодня передвигалась в инвалидном кресле, а значит, остальным детям приходилось тесниться, чтобы ты с помощницей тоже могла порисовать или поиграть с цветными палочками.

— Такое странное чувство, — тихонько поделилась со мной Шарлотта. — Я никогда раньше не наблюдала за ней здесь. Меня как будто пустили в святая святых.

Я наняла съемочную группу, чтобы запечатлеть один день из твоей жизни. И хотя речь у тебя была достаточно развита, чтобы ты могла давать показания сама, приглашать тебя на свидетельскую трибуну было бы бесчеловечно. Я не могла допустить, чтобы ты находилась в зале суда, когда твоя мать будет вслух рассуждать об упущенной возможности аборта.

Мы приехали к вам домой в шесть утра, Шарлотта как раз шла будить вас с Амелией.

— Ой, какая фигня! — промычала Амелия, заметив оператора. — Весь мир увидит, какая у меня по утрам прическа.

Она тут же вскочила и скрылась в ванной, но тебе понадобилось куда больше времени. Каждый переход осуществлялся с предельной осторожностью: из постели на ходунки, с ходунков — в ванную, из ванной — обратно на кровать, одеваться. Поскольку утро было для тебя самым болезненным временем (попробовали бы вы поспать на срастающихся костях), Шарлотта за полчаса до нашего приезда дала тебе болеутоляющее. После этого ты еще чуть-чуть подремала, пока оно не начало действовать, и только тогда она помогла тебе встать окончательно. Шарлотта выбрала кофту с «молнией» спереди, чтобы тебе не приходилось поднимать руки и натягивать свитер через голову: последний гипс тебе сняли всего неделю назад, и выше локтя рука оставалась неподвижной.

— Что еще сегодня болит? Кроме руки? — спросила Шарлотта.

Ты словно произвела быструю инвентаризацию своего скелета.

— Бедро, — поразмыслив, ответила ты.

— Как вчера или сильнее?

— Как вчера.

— Пойдешь сама? — спросила Шарлотта, но ты помотала головой.

— От ходупков болит рука.

— Тогда я привезу кресло.

— Нет! В кресле я не хочу…

— Уиллоу, выбора у тебя нет. Я не смогу целый день носить тебя на руках.

— Но я терпеть не могу это кресло…

— Тогда старайся, чтобы поскорее научиться ходить самой.

На камеру Шарлотта объяснила, что ты оказываешься между двух огней: старый перелом на руке еще не сросся, а на бедре уже появился новый. Адаптационное оборудование — те же ходунки — создавало нагрузку на руку, а ты не могла терпеть это долгое время. Оставалось, следовательно, только кресло с ручным управлением. Кресло тебе не меняли с двух лет. В свои шесть ты уже давно из него выросла и под конец дня неизменно жаловалась на боль в спине и во всех мышцах, но страховка не покрывала приобретение нового кресла, пока тебе не исполнится семь лет.

Я ожидала стандартной утренней суматохи, усугубленной твоими особыми потребностями, но Шарлотта действовала методично. Пока Амелия судорожно искала тетрадку с домашним заданием, она успела расчесать тебе волосы и заплести две косы, поджарить яичницу и тосты, загрузить тебя в машину вместе с ходунками, тридцатифунтовым инвалидным креслом, раскладным столиком и ножными скобками (это понадобится на сеансе физиотерапии). На автобусе ты ездить не могла — из-за неизбежных кочек на дороге могли возникнуть микротрещины, — так что в садик тебя повезла Шарлотта, по пути закинув в школу и Амелию.

Я ехала за вами на своей машине.

— Из-за чего весь сыр-бор? — спросил оператор, когда мы остались одни. — Ну, маленькая. Ну, ходит с трудом. И чего?

— Если ты сейчас резко нажмешь на тормоз, у нее будет перелом, — пояснила я.

Но в глубине души я знала, что он прав. Присяжные увидят, как Шарлотта завязывает своей дочери шнурки на ботинках и застегивает на ней ремень безопасности в машине, и рассудят, что жизнь у нее не сложнее, чем у любого маленького ребенка. Нам нужна была настоящая драма — падение или, еще лучше, перелом.

Господи, что же я за человек — желаю шестилетней девочке покалечиться?

Когда мы приехали, Шарлотта выволокла всё снаряжение из машины и сгрузила в углу классной комнаты. В краткой беседе с учительницей и твоей помощницей Шарлотта рассказала, что тебя сегодня беспокоит. Ты тем временем сидела в кресле у шкафчиков, к которым все прочие дети шустро подбегали вешать пальто и разуваться. У тебя развязался шнурок, и ты попыталась сама его завязать, но не смогла дотянуться. Какая-то девочка помогла тебе. «Я как раз научилась», — равнодушно заметила она и, сделав две петельки, стянула их узлом, после чего вприпрыжку поспешила по своим делам. Ты проводила ее долгим взглядом. «Я и сама умею», — сказала ты с каким-то едва слышным надрывом.

Когда пришло время обедать, помощница подняла тебя к раковине, чтобы вымыть руки: сама ты не доставала. Пятеро ребят всеми правдами и неправдами добивались чести сесть рядом с тобой. Вот только на перекус тебе отвели всего три минуты, потом надо было ехать на физиотерапию. Только за этот день, как выяснилось, тебе предстояли визиты к физиотерапевту, оккупациональному терапевту, логопеду и протезисту. Когда же ты могла побыть обычным ребенком в детском садике? И могла ли в принципе?

— Как, по-вашему, всё пока что хорошо? — спросила Шарлотта, когда мы шли по больничному коридору. — Присяжным этого хватит?

— Не волнуйтесь. Это уже моя забота.

Кабинет физиотерапии вплотную примыкал к спортзалу. На сверкающем полу преподавательница выстраивала ряд мячей для кикбола. Сквозь стеклянную стенку ты видела всё, что там происходило, и мне это показалось чрезвычайно жестоким. Каков будет результат: ты воодушевишься и с новыми силами бросишься в бой — или просто впадешь в отчаяние?

Два раза в неделю Молли приезжала к тебе в школу, один раз тебя привозили к ней. Сама Молли оказалась стройной рыжеволосой девушкой с на удивление низким голосом.

— Как там наше бедро?

— Все еще болит, — сообщила ты.

— Болит в смысле «я скорее умру, чем буду ходить» или в смысле «ой, больно»?

Ты рассмеялась.

— «Ой».

— Хорошо. Тогда давай показывай.

Она вытащила тебя из кресла и усадила на пол. У меня перехватило дыхание: я еще не видела, чтобы ты передвигалась без ходунков. Ты слабо зашевелила ножками, как будто икала. Правая стопа оторвалась от пола, за ней потянулась левая, пока ты не застыла на краю красного мата. Толщиной он был всего в дюйм, но ты целых десять секунд поднимала левую ногу, чтобы одолеть это препятствие.

Молли бросила в центр мата большой красный мяч.

— Начнем сегодня с этого?

— Хорошо, — сказала ты, вдруг просияв.

— Твое желание для меня закон. — И она усадила тебя верхом на мяч. — Покажи, куда ты можешь достать левой рукой.

Ты потянулась к правой ноге, и позвоночник твой согнулся буквой S. Несмотря на все усилия, плечи все равно оставались неподвижными. Наклонившись, ты оказалась как раз на уровне окна, за которым твои одноклассники шумно играли в выбивного.

— Вот бы и мне так! — вздохнула ты.

— Тянись еще, Супердевочка, и сможешь играть с ними вместе, — подзуживала тебя Молли.

Но это была неправда: даже если бы ты научилась гнуться, кости все равно не выдерживали бы ударов.

— Ты ничего не теряешь, — сказала я. — Я лично терпеть не могла выбивного. Меня всегда брали в команду последней.

— А меня вообще не берут, — ответила ты.

«Отличная, — подумала я, — реплика. Эффектная».

И, похоже, так подумала не я одна. Глянув мельком на камеру, Шарлотта обратилась к физиотерапевту уже заставившей тебя перегнуться через мяч и качаться взад-вперед:

— Молли, а как насчет кольца?

— Я думала подождать с весовой нагрузкой неделю-другую…

— Может, поработаем над мышечной тканью? Чтобы увеличить диапазон…

Она снова усадила тебя на пол — так, чтобы стопы соприкасались. Я далеко не каждый день могла принять эту позу йоги. Потянувшись к стене, Молли отвязала что-то вроде гимнастического кольца, свесившегося с потолка, и подтягивала его до тех пор, пока оно не повисло прямо у тебя над головой.

— Сегодня займемся правой рукой, — сказала она.

Ты мотнула головой.

— Не хочу.

— Хотя бы попробуй. Если будет слишком больно, остановимся.

Ты несмело поднимала руку, пока не коснулась резинового кольца кончиками пальцев.

— Всё?

— Ну же, Уиллоу, ты ведь не слабачка! — уговаривала тебя Молли. — Возьмись за него и сожми…

Для этого тебе пришлось поднять руку еще выше. В глазах у тебя заблестели слезы, отчего белки словно заискрились. Оператор взял твое личико крупным планом.

— Ой, — только и промолвила ты, прежде чем расплакаться вголос. Рука уже плотно охватывала кольцо. — Пожалуйста, Молли, давай остановимся…

Шарлотта, еще секунду назад стоявшая рядом, вдруг метнулась и разжала твои пальцы. Прижав руку к боку она нежно качала тебя, будто в колыбели.

— Всё хорошо, солнышко, — бормотала она. — Прости меня. Прости, что Молли заставила тебя попытаться.

Заслышав это, Молли резко обернулась, но смолчала, заметив камеру.

Шарлотта не открывала глаз и, возможно, тоже плакала вместе с тобой. Мне показалось, что я присутствую при очень интимном моменте. Протянув руку, я ухватилась за длинный нос камеры и одним мягким движением направила его в пол.

Оператор отключил питание.

Шарлотта сидела по-турецки, умостив тебя в выемке собственного тела. Ты напоминала эмбриона, но только смертельно уставшего. Я смотрела, как она гладит твои волосы и что-то шепчет на ухо, приподымая тебя на руках. Развернувшись так, чтобы она могла нас видеть, а ты — нет, Шарлотта спросила:

— Снять успели?

Однажды я смотрела репортаж о двух парах, чьих детей случайно перепутали в роддоме. Узнали об этом они лишь несколько лет спустя, когда у одного ребенка обнаружили какую-то ужасную наследственную болезнь и не смогли найти истоков в генетических картах родителей. Тогда они нашли вторую семью, и матери обменялись сыновьями. Одна из них — кстати, та, которой вернули здорового ребенка, — страшно убивалась: «Я держу его — и чувствую, что это не тот, — всхлипывала она безутешно. — И пахнет он не так, как мой мальчик».

Сколько же времени нужно, чтобы ребенок стал твоим? Возможно, столько же, сколько нужно, чтобы из новой машины выветрился запах, а новый дом начал собирать пыль. Возможно, это был тот самый процесс, который принято называть «сближением»: процесс узнавания своего ребенка, как самого себя.

Но как быть, если ребенку узнать своего родителя не удавалось?

Взять, к примеру, меня и мою биологическую мать. Или тебя. Ты задавалась вопросом, зачем твоей матери понадобились мои услуги? Зачем за тобой по пятам ходят люди с камерой? Возвращаясь в класс, не догадывалась ли ты, что мать специально заставила тебя плакать, чтобы разжалобить присяжных?

Слова Шарлотты эхом звенели у меня в ушах: «Прости, что Молли заставила тебя попытаться». Но ведь заставила ее не Молли. На этом настояла сама Шарлотта. Действительно ли ее заботило восстановление диапазона движений в твоей правой руке после перелома? Или же она знала, что ты расплачешься перед камерой?

У меня детей не было и, возможно, не будет никогда. Но я знала немало людей, которые ненавидели своих матерей — то ли слишком холодных, то ли слишком радетельных. То ли они слишком часто жаловались, то ли ничего не замечали. В ходе взросления мы все отдаляемся от своих матерей, это неизбежно.

У меня вышло по-другому. Я росла, ощущая незримый буфер между собой и своей приемной матерью. Однажды на уроке химии я узнала, что объекты вообще не могут соприкасаться: из-за отталкивания ионов сохраняется инфинитезимальное пространство. Так что даже если вам кажется, что вы держите человека за руку или третесь о какой-то предмет, на атомарном уровне это неправда. К своим приемным родителям я теперь относилась точно так же: если взглянуть невооруженным глазом, мы представляли собой неделимое единство счастливых людей. Но я знала, что этот микроскопический зазор все равно никогда не закрыть.

Может, это и нормально. Может, матерям свойственно по-всякому отталкивать своих дочерей — сознательно ли, бессознательно. Одни — как, например, моя — отдавали себе отчет, отказываясь от новорожденных. Другие, как Шарлотта, — нет. То, как она эксплуатировала тебя на съемках, добиваясь, как ей казалось, высшего блага, вызвало в моей душе ненависть — и к ней самой, и ко всему этому делу. Я хотела прекратить съемки, хотела убраться от нее подальше, прежде чем нарушу юридическую этику и выскажу всю правду в глаза.

Но пока я думала, как поскорее покончить со всем этим, случилось то, на что я так рассчитывала, — катастрофа. Ты, правда, ниоткуда не упала, но оборудование дало сбой: забирая твои инструменты после занятий, Шарлотта увидела на инвалидном кресле сдувшуюся покрышку.

— Уиллоу, — из последних сил выдавила она, — ты разве не заметила?

— А запаски у вас нет? — спросила я, как будто в доме О’Киф должен был быть специальный шкаф с запасными инвалидными креслами и скобами. Был же у них, в конце концов, шкаф с лонгетами, бинтами, повязками и гипсом.

— Нет, — ответила Шарлотта. — Но в велосипедном магазине найдется. — Она достала мобильный и набрала номер Амелии. — Я чуть задержусь… Нет, ничего не сломала. Кресло сломалось.

В магазине не оказалось двадцать второго размера, но к концу недели обещали подвезти.

— Следовательно, — пояснила Шарлотта, — у нас есть два варианта: или я потрачу вдвое больше денег в бостонском магазине медицинских товаров, или Уиллоу проведет остаток недели без кресла.

Через час мы подъехали к зданию школы. Амелия восседала на своем рюкзаке с весьма сердитым видом.

— К твоему сведению, — сказала она, — у меня завтра три контрольные.

— А почему ты не подготовилась, пока ждала нас? — спросила ты.

— Тебя кто-то спрашивал?

К четырем часам дня я совершенно выбилась из сил. Шарлотта расположилась за компьютером, пытаясь найти кресла со скидкой в Интернете. Амелия рисовала карточки-подсказки с французскими словами. А ты сидела у себя в комнате с розовой керамической свинкой на коленях.

— Жаль, что так вышло с креслом, — сказала я.

Ты лишь пожала плечами.

— Такое часто бывает. В прошлый раз продавцы вытаскивали волосы из передних колес, потому что они перестали крутиться.

— Гадость какая!

— Ага… Гадость.

Я присела рядом с тобой, а оператор украдкой переместился в угол комнаты.

— У тебя в школе так много друзей…

— Да нет. В основном ребята говорят всякие глупости. Вроде того, как мне повезло, что я езжу в кресле, потому что им приходится ходить в спортзал пешком. Или на стадион. Или еще куда-то.

— Но ты же не считаешь, что тебе повезло?

— Нет. Весело только поначалу. А если всю жизнь ездишь в этом кресле, то уже как-то надоедает. — Она подняла взгляд. — Вы имеете в виду этих ребят, которых видели сегодня? Они мне не друзья.

— Но все так хотели сидеть с тобой за обедом…

— Они все хотели попасть в кино. — Ты потрясла копилкой. Внутри зазвенело. — А вы знали, что живые свиньи думают точно так же, как мы? И всяким фокусам их можно научить. Как собак, только быстрее.

— Вот это да! Ты копишь на щенка?

— Нет. Я отдам свои карманные деньги маме, чтобы она купила покрышку для моего кресла и не волновалась из-за цены. — Ты выдернула черную пробку из дна копилки — и на пол хлынул водопад из мелочи и редких скомканных долларов. — Когда я последний раз считала, тут было семь долларов шестнадцать центов.

— Уиллоу, — сказала я, выделяя каждое слово, — мама не просила тебя покупать колесо.

— Не просила. Но если не придется тратиться, она, может, не захочет от меня избавляться.

Меня как громом поразило.

— Уиллоу, но ты же знаешь, что мама тебя любит! Иногда кажется, что мамы не любят своих детей… Но если присмотреться, поймешь, что они хотят им помочь. Хотят, чтобы они жили лучше. Понимаешь?

— Наверное.

Ты снова перевернула свою копилку. Звук был такой, будто ее наполнили битым стеклом.

— Можно вас на минуту? — спросила я, войдя в кабинет, где Шарлотта изучала результаты поиска.

Она подскочила от неожиданности.

— Простите. Я понимаю, что вы не затем сюда пришли, чтобы смотреть, как я ковыряюсь в Интернете.

Я затворила за собой дверь.

— Забудьте о покрышке, Шарлотта. Я только что была у Уиллоу в комнате. Она считает деньги в своей копилке. Хочет отдать всё вам. Пытается купить ваше расположение.

— Это просто смешно!

— Да? А к каким выводам пришли бы вы на месте шестилетней девочки, чья мать подала в суд из-за того, что с дочерью что-то не так?

— Вы же мой адвокат! — воскликнула Шарлотта. — Вы же должны помогать мне, а не твердить, какая я паскудная мать.

— Я и пытаюсь вам помочь. Если честно, я не знаю, как слепить убедительное видео из того, что мы сегодня наснимали. По состоянию на текущий момент присяжные могут пожалеть Уиллоу, но вас они возненавидят.

Весь запал Шарлотты в одночасье испарился. Она, будто из нее выпустили весь воздух, упала в то же кресло, в котором я ее застала у компьютера.

— Когда вы впервые заикнулись об «ошибочном рождении», я была солидарна с Шоном. Мне казалось, что ничего омерзительнее этого термина я в жизни не слышала. Все эти годы я просто делала то, что должна была делать. Я знала, что люди смотрят на нас с Уиллоу и думают: «Бедная девочка, бедная женщина». Но, знаете, мне самой так не казалось. Она моя дочь, и я буду заботиться о ней, чего бы мне это ни стоило. Вот и всё. А потом вы с Робертом Рамирезом стали беседовать со мной, стали задавать вопросы. И я подумала: кому-то же удается это провернуть! Я как будто жила под землей и вдруг на мгновение увидела небо. Как после этого возвращаться в подземелье?

У меня зарделись щеки. Я прекрасно понимала чувства Шарлотты, но мне претила мысль, что у нас с ней может быть хоть что-то общее. И все же я помнила тот день, когда узнала, что меня удочерили. Что где-то живут мои настоящие мама и папа. И эта мысль преследовала меня постоянно — пускай не явно, пускай подспудно.

Адвокаты славятся своим умением стряпать иски из самых неожиданных ингредиентов. Особенно если на кону большая сумма компенсации. Но виновна ли я в распаде этой семьи? Неужели мы с Бобом сотворили это чудовище?

— Моя мать сейчас живет в доме престарелых, — продолжала Шарлотта. — Она меня не узнаёт, так что хранительницей воспоминаний стала я сама. Я рассказываю ей, как она напекла брауни на весь класс, когда я баллотировалась в школьный совет и победила с разгромным счетом. Как мы вместе собирали обточенные морем стеклышки и складывали в банку у изголовья моей кровати. Я не знаю, что вспомнит Уиллоу, когда настанет час. Я не знаю, какая разница между ответственной матерью и матерью хорошей.

— Разница есть, — сказала я, и Шарлотта ожидающе посмотрела на меня.

Даже если я не могла сформулировать это как взрослая женщина, как ребенок я ее ощущала. Я на миг задумалась.

— Ответственная мать — это та мать, что следит за каждым шагом своего ребенка, — сказала я.

— А хорошая?

Я встретилась глазами с Шарлоттой.

— А хорошая — это та, за каждым шагом которой хочет следить ее ребенок.

Агент влияния — субстанция, которую добавляют в сахарный сироп, чтобы предотвратить кристаллизацию.

У каждого в жизни бывают моменты кристаллизации, когда всё вдруг сливается воедино… хотим мы того или нет. Аналогичный процесс происходит и при изготовлении конфет: в определенный момент смесь начинает превращаться в нечто иное, не то, чем она была еще пару секунд назад. Один-единственный неистраченный кристалл сахара меняет всю структуру, превращая жидкость в зернистую взвесь, и если вы не вмешаетесь, то в конечном итоге получите твердый-претвердый леденец. Но некоторые ингредиенты, если их добавить в сироп до закипания предотвратят кристаллизацию. К «агентам влияния» относят кукурузный сироп и глюкозу, мед и соус тартар, лимонный сок и уксус.

Если же вы не хотите, чтобы кристально ясной стала ваша жизнь, а не карамель, то лучшим «агентом влияния» будет умелая ложь.

Можно приготовить одну большую порцию сливочной карамели, но я предпочитаю делать несколько маленьких в отдельных формочках. Чтобы приготовить саму карамель, смешайте сахар, воду, кукурузный сироп и лимонный сок в небольшой кастрюле (желательно светлой, чтобы видеть цвет сиропа). Прокипятите на медленном огне, периодически вытирая стенки кастрюли влажной тряпочкой, чтобы там точно не осталось кристалликов сахара. Через 8 минут сироп должен приобрести золотистый оттенок; всё это время вращайте кастрюлю, чтобы цвет распределился равномерно. Проварите еще 4–5 минут, продолжая вращать кастрюлю, пока пузыри на поверхности жидкости не станут медового цвета. В этот момент снимите кастрюлю с огня и разлейте карамель в восемь огнеупорных формочек по 5–6 унций каждая (смазывать формочки не рекомендуется). Дайте карамели остыть и затвердеть, на это уйдет порядка 15 минут. Формочки можно накрыть пластиком и хранить в холодильнике до двух дней, но прежде чем перейти к следующему этапу, нагрейте их до комнатной температуры.

Чтобы приготовить заварной крем, разогрейте молоко и сливки в средней кастрюле на среднем огне, время от времени помешивая, пока температура жидкости не вырастет до 160 градусов по Фаренгейту. Снимите смесь с огня. Взбейте яйца с отделенными желтками и сахаром в большой миске. Добавьте в получившуюся смесь теплое молоко, ваниль и соль, но не допускайте образования пены. Процедите смесь через сито в мерный стакан и на время отставьте в сторону.

Возьмите 2 кварты воды, закипятите. Сложите кухонное полотенце таким образом, чтобы вы могли удержать большую сковороду. Разлейте крем по формочкам и поставьте их в сковороду, чтобы они не соприкасались краями. Сковороду поставьте на среднюю полку разогретой до 350 градусов по Фаренгейту духовки. Залейте сковороду кипятком, чтобы уровень воды проходил примерно по центру формочек, и накройте сковороду алюминиевой фольгой, но не слишком плотно, чтобы пар выходил наружу. Пеките в течение 35–40 минут, пока нож не будет гладко проходить от центра до краев.

Переставьте формочки на противень и охладите до комнатной температуры. Чтобы извлечь крем из формочек, взрежьте ножом по краям, поднесите тарелку сверху, переверните и аккуратно вытряхните содержимое. Подавайте на стол незамедлительно.

ШАРЛОТТА

Конвенция по вопросам остеопсатироза, проходящая раз в два года, в 2008 году проходила в Омахе. В гигантском отеле «Хилтон» с конференц-центром и бассейном собралось более пятисот семидесяти человек, похожих на тебя. В холле, где регистрировались участники, я почувствовала себя великаншей, а ты улыбнулась мне из своего кресла от уха до уха и сказала:

— Мама! Я здесь совсем нормальная.

Мы раньше никогда не ездили на эти конференции, не хватало денег. Шон не ночевал дома уже несколько месяцев, и хотя ты ни разу не спросила, почему, я понимала: ты всё замечаешь, но не хочешь слышать ответ. И я, если честно, тоже не хотела. Ни я, ни Шон не употребляли слово «развод», но факт остается фактом, даже если не называть вещи своими именами. Иногда я ловила себя на мысли: а что Шону хотелось бы на ужин? Или хватала трубку, чтобы позвонить ему на мобильный, но вовремя одумывалась. Когда он навещал тебя, ты ужасно радовалась. Я хотела, чтобы ты радовалась и другим вещам. Поэтому, когда мне на почту пришла реклама этой конвенции, я поняла: вот она, идеальная награда.

Теперь же, видя, каким зачарованным взглядом ты провожаешь своих ровесниц в инвалидных креслах, я поняла, что нужно было сделать это раньше. Даже Амелия не отпускала никаких язвительных комментариев — просто глазела на людей в креслах, на ходунках или даже на своих двоих, приветствующих друг друга, словно родственники после долгой разлуки. Девочки — и похожие на Амелию, и приземистые, как ты, — фотографировались на фотоаппараты «мыльницы». Мальчики того же возраста захватывали лифты, обмениваясь опытом по спуску и подъему в инвалидном кресле.

Маленькая девочка с черными локонами подошла к тебе, позвякивая скобками на ногах.

— Ты новенькая, — сказала она. — Как тебя зовут?

— Уиллоу.

— А меня — Найам. Странное, конечно, имя: как будто должна быть буква «в», а ее нет. У тебя тоже странное имя. — Она посмотрела на Амелию. — А это твоя сестра? У нее тоже ОП?

— Нет.

— Ну что же, сама виновата. Самые лучшие развлечения устраивают для детей вроде нас.

За три выходных дня нам предстояло посетить сорок лекций на темы вроде «Планируем финансирование для детей с особенными нуждами», «Учимся составлять индивидуальный учебный план» и «Обратимся к врачу». У тебя была своя программа в «Детском клубе»: всевозможные ремесла, «охота за сокровищами», плавание, соревнования по видеоиграм, уроки самостоятельности и повышения самооценки. Мне вовсе не хотелось расставаться с тобой на целый день, но на каждом мероприятии присутствовали специально обученные медсестры. Детей с ОП ожидала «Ночь игр» и «Приключения Костлявого Мальчика и Молочницы». Даже Амелия могла ходить на семинары для братьев и сестер, не пораженных недугом.

— Найам, вот ты где! — Девочка-подросток, на вид — ровесница Амелии, подошла к нам в окружении детворы. — Нельзя же просто взять и убежать. А как зовут твою новую подружку?

— Уиллоу.

Девочка присела на корточки, чтобы ваши глаза были на одном уровне.

— Очень приятно, Уиллоу. Мы тут в лобби играем в карты, не хочешь присоединиться?

— Можно? — спросила ты.

— Если будешь осторожно себя вести. Амелия, отвези ее…

— Я помогу.

Какой-то мальчик отделился от толпы и взялся за ручки твоего кресла. У него были грязно-белые волосы, падавшие прямо на глаза, и улыбка, способная растопить ледник. А если не ледник, то по крайней мере Амелию, с которой он не сводил глаз.

— Разве что ты хочешь присоединиться…

Амелия, как бы невероятно это ни прозвучало, зарделась.

— Может, позже, — сказала она.

Хотя в гостинице были выделены номера, оборудованные под нужды инвалидов, мы забронировали обычную комнату. Нам с Амелией как-то не улыбалось пользоваться душем без стенки, а от одной мысли, что тебе придется брать сиденье напрокат, у меня мурашки бежали по коже. Мыться ты запросто могла в ванной, а голову мыть под краном. Прослушав доклад о современных исследованиях в области остеопсатироза, мы отправились на роскошный фуршет с низкими столиками, до которых легко доставали люди в инвалидных креслах.

— Отбой, — объявила я, и Амелия, не вынимая наушников «Айпода», зарылась под одеяло. Экран тускло мерцал сквозь ткань. Ты перевернулась на бок, уже наполовину погрузившись в сон.

— Мне здесь нравится, — сказала ты. — Я хочу остаться тут навсегда.

Я улыбнулась.

— Ну, когда все твои ОП-друзья разъедутся по домам, тут станет гораздо скучнее.

— А мы еще сюда приедем?

— Надеюсь, Уиллс.

— А в следующий раз папа поедет с нами?

Я смотрела, как цифры на электронных часах медленно перетекают друг в друга.

— Надеюсь, — повторила я.

Как мы, собственно, очутились на этой конвенции?

Однажды утром, пока вы с Амелией были еще в школе, я, как обычно, пекла. Я пристрастилась к этому занятию, меня успокаивал дзенский ритм, в котором нужно смешивать сахар с жиром, отделять яичные белки и пастеризовать молоко. По кухне витали пары ванили и карамели, корицы и аниса. Я взбивала чудесную глазурь, раскатывала великолепную корочку для пирогов и истово месила тесто. Чем больше двигались мои руки, тем ниже был риск неприятных мыслей.

Шел март. Два месяца, как Шон вышел из игры. Еще пару недель после нашей ссоры на раскопанной трассе я оставляла постельное белье у камина — на всякий случай. С моей стороны это можно было счесть попыткой извиниться. Он временами появлялся дома, чтобы проведать дочек, но в такие моменты я казалась себе четвертой лишней. Тогда я проверяла чековую книжку или мыла ванную, с замиранием сердца вслушиваясь в ваш смех.

Жалко, что мне не хватило мужества сказать ему простую вещь: да, я совершила ошибку, но ведь и ты не без греха. Квиты?

Иногда я томилась по Шону всем своим существом. Иногда злилась на него. Иногда мне хотелось повернуть время вспять и вернуться к тому мигу, когда он спросил: «Как насчет поездки в Диснейленд?» Но чаще всего меня занимал другой вопрос: как так получается, что голова работает быстро, а сердце еле переставляет ноги? Даже когда я обрела уверенность в собственных силах, даже когда я поверила, что мы справимся без него, я все равно продолжала его любить. Его уход был сравним с утратой чего-то неизменного, с вырванным зубом или ампутированной ногой. Ты знаешь, что этого не вернуть, но язык все равно нащупывает лунку в десне, а по ночам просыпаешься от фантомных болей в отрезанной конечности.

Поэтому каждое утро я пекла, чтобы забыться. Пекла, пока окна на кухне не запотевали и каждый вдох не приравнивался к сытному обеду. Пекла, пока кожа на руках не краснела, стершись до мяса, а на ногтях не нарастала мучная корка. Пекла, пока не переставала думать, почему тяжба движется всё медленнее. Пекла, пока не забывала, что мне нечем платить кредит за дом в следующем месяце. Пекла, пока в кухне не становилось так жарко, что я надевала лишь топик и шорты под фартук. Пока я не начинала воображать себя пленницей в золотом сдобном замке, собственноручно возведенном, пленницей, ждущей спасителя Шона, который должен пробить дрожжевой купол, прежде чем пленница задохнется.

Из сладких грез меня выдернул оглушительный звонок в дверь. Я как раз заканчивала фруктовую начинку и никого не ждала — мне вообще некого было ждать. На пороге стоял незнакомец. Под его взглядом я особенно явственно поняла, что, во-первых, почти раздета, а во-вторых, волосы у меня убелены сахарной пудрой.

— Мисс Конфитюр? — поинтересовался мужчина.

Он был невысокого роста, пухлый, с двойным подбородком и дугами залысин на голове. В руке он держал полный пакет моих бисквитов, перевязанный зеленой ленточкой.

— Это просто название, — сказала я. — Меня, конечно, зовут иначе.

— Но… — Он оценил мой наряд. — Вы же кондитер, верно?

— Да. Я кондитер. — Не золотоискательница, не проклятая стерва и даже не мать. Некая обособленная личность, простая и понятная, как нержавеющая сталь кастрюли. Я протянула ему руку. — Шарлотта О’Киф.

Он уверенно шагнул на наш коврик для ног.

— Мне бы хотелось купить вашей выпечки.

— Ну, для этого не нужно заходить в дом, — отмахнулась я. — Можете просто кинуть пару долларов в коробку.

— Нет, вы не поняли. Я хочу купить всю вашу выпечку. — Он протянул мне визитку с рельефными буквами. — Меня зовут Генри Де Вилль. Я владелец сети магазинчиков на заправках по всему штату. И мне хотелось бы стать вашим официальным представителем. — Он слегка покраснел. — Главным образом, потому что я сам постоянно их ем.

— Правда? — Я робко улыбнулась ему.

— Пару месяцев назад я ехал в гости к сестре, она живет тут неподалеку. Я заблудился и страшно хотел есть. И с тех пор я восемь раз возвращался сюда — по два часа на каждую поездку, — чтобы отведать ваших изделий. Может, я не самый умелый делец, но в вопросах вкусных десертов — настоящий профессор.

Согласилась я лишь через неделю. У меня не было ни времени, ни желания развозить кексы по всему Нью-Гэмпширу с первыми петухами; я не могла обещать точных объемов производства. На каждую проблему у Генри находилось решение — и на седьмой день мы с Марин набросали черновой вариант контракта, условия которого меня более-менее устраивали. Чтобы отпраздновать сделку, я испекла кофейный пирог с миндалем и голубикой. За мой кухонный стол Генри уселся уже в компании свежеиспеченной бизнес-леди.

— У меня никак не получается сформулировать это, — размышлял он, глядя, как я ставлю подпись. — Но в вашей выпечке есть нечто особенное. Ничего подобного я не ел. Это как наркотик.

Улыбнувшись своей самой сладкой улыбкой, я вернула подписанные бумаги, пока он не передумал. Потому что Генри Де-Билль был прав: в моей выпечке имелся ингредиент насыщеннее любого концентрата и пикантнее любой специи. Ингредиент, который все узнавали, но не могли назвать: раскаяние. Оно проявляется тогда, когда меньше всего ожидаешь.

На следующее утро мы отправились на спортивные состязания, где дети должны были пройти или проехать в кресле четверть мили, а то и целую половину. Когда тебе вручили вожделенный сертификат, мы быстро позавтракали, пока не начались групповые сессии. Амелия могла поспать подольше, а я собиралась посетить лекцию о телесном образе в жизни девочек с ОП.

В «Детской зоне» тебя приняли радушно: медсестре, давшей тебе «пять», удалось заставить тебя поднять правую руку выше, чем любому физиотерапевту. Оставив тебя там со спокойной душой, я решила вымыть руки перед началом лекций. Как и всё остальное в гостинице, туалеты были подстроены под детей с ОП: внешнюю дверь держали открытой, чтобы не затруднять проезд, на низеньком столике лежали мыло и полотенца.

Едва я пустила воду, как в туалет вошла какая-то женщина со стаканом молока в руке. Молоко раздавали для поддержки общего здорового духа, царившего на конвенции: ОП же возникает из-за дефицита коллагена, а не кальция.

— Мне это нравится, — с усмешкой сказала она. — Это, пожалуй, единственная конференция в мире, на которой в перерывах угощают молоком, а не кофе или соком.

— Так, наверно, дешевле, чем колоть всем памидронат, — сказала я, и женщина рассмеялась.

— Мы, кажется, не знакомы. Меня зовут Келли Клау, у моего сына Дэвида пятый тип.

— У моей Уиллоу третий. Меня зовут Шарлотта О’Киф.

— Уиллоу довольна?

— Уиллоу в раю. Ждет не дождется вечернего зоопарка.

Вечером сюда должен был наведаться передвижной зверинец.

За завтраком ты уже составила список животных, которых хочешь увидеть.

— А Дэвид обожает плавать. — Она всмотрелась в мое отражение в зеркале. — Не могу понять, где я могла видеть вас раньше…

— Ну, это наша первая конвенция.

— И имя какое-то знакомое…

Послышался шум воды, и из кабинки появилась женщина примерно нашего возраста. Установив ходунки перед специально заниженной раковиной, она включила кран.

— Вы читаете блог Крошки Тима? — спросила она.

— Конечно, — мигом отозвалась Келли. — Кто же его не читает?

Ну, например, я.

— Она подала иск об «ошибочном рождении». — Женщина вытерла руки и повернулась ко мне лицом. — По-моему, это омерзительно. И после этого вам еще хватило наглости приехать сюда! Нельзя сидеть на двух стульях. Нельзя сперва требовать денег, потому что жизнь с ОП, видите ли, хуже смерти, а потом приезжать на конвенцию и щебетать о том, как вашей дочке тут хорошо и как она сгорает от желания сходить в зоопарк.

Келли отступила от меня на шаг.

— Так это вы?

— Я не хотела…

— Поверить не могу, что некоторым родителям такое вообще приходит в голову! — воскликнула Келли. — Мы все с трудом сводим концы с концами, но я ни разу в жизни не жалела, что родила своего сына!

Меня била мелкая дрожь. Мне хотелось быть такой матерью, как Келли, и мужественно сносить болезнь своего ребенка. Мне хотелось походить на эту женщину — прямолинейную и уверенную в себе. Но помимо этого мне хотелось, чтобы у тебя была возможность вырасти такой же.

— Знаете, как я провела последние полгода? — спросила женщина с ОП. — Готовилась к паралимпийским играм. Я в команде по плаванию. Если бы ваша дочь однажды завоевала золотую медаль, это убедило бы вас, что ее жизнь чего-то да стоит?

— Вы не понимаете…

— Да нет, — возразила мне Келли. — Это вы не понимаете.

Она резко развернулась и молча вышла из туалета. Больная женщина последовала за ней. Я сделала напор сильнее, плеснула пригоршню воды в разгоряченное лицо. Потом, все еще не в силах унять бешеное сердцебиение, осторожно шагнула в коридор.

Родители уже собирались на девятичасовую сессию. Меня разоблачили. Я почувствовала на себе иголки сотен глаз, все перешептывались обо мне. Не отрывая глаз от узорного ковра, я двинулась сквозь гурьбу дерущихся мальчишек. Мимо меня прошла девушка с ОП — она несла на руках младенца, будучи практически с него размером. Сто шагов до лифта… пятьдесят… двадцать.

Едва створки разъехались, я заскочила в кабину и нажала на кнопку. Но закрыться беспрепятственно двери не смогли: в проем просунулся костыль. На пороге стоял мужчина, который вчера нас регистрировал. Но глаза его больше не горели приветливым огоньком, как еще двенадцать часов назад. Нет, теперь они были темными, как самая непроглядная ночь.

— Между прочим, — процедил он, — жизнь мне усложняет не болезнь, а такие люди, как вы.

С этими словами он отступил, и створки с металлическим лязгом сомкнулись.

Уже закрывшись в номере, я вспомнила, что Амелия, должно быть, еще спит. Но, хвала всевышнему, она уже куда-то смылась: не то завтракать, не то в самоволку, — в данный момент, признаться, мне было всё равно. Я легла на кровать и натянула одеяло на лицо. И только тогда позволила себе расплакаться.

Это было хуже, чем осуждение членов моего круга. Меня осуждал твой круг.

Если перестать кокетничать, я была абсолютным ничтожеством. Муж меня бросил. Мои материнские качества трещали по швам, приняв в себя американское судопроизводство. Я плакала, пока не опухли глаза, а щеки не заболели. Я плакала, пока внутри меня ничего не осталось. Тогда я встала и подошла к бюро у окна.

Там был телефон, книга записей и папка с перечнем услуг, предоставляемых гостиницей. В этой папке я нашла две открытки и два пустых листа писчей бумаги, которые я и вынула и над которыми занесла гостиничную ручку.

«Шон — подумав, написала я. — Я по тебе скучаю».

До этих событий мы с Шоном не разлучались ни на день, если не считать недели перед свадьбой. Хотя он к тому моменту уже переехал к нам с Амелией, я хотела создать хоть подобие предсвадебного возбуждения, так что последние дни холостяцкой жизни он провел на диване у приятеля с работы. Ему там страшно не понравилось. Он приезжал ко мне в ресторан на патрульной машине, и мы, уединившись в холодильной камере, целовались до потери пульса. Или же он приезжал пожелать Амелии спокойной ночи и притворялся, что уснул на диване перед телевизором. «Меня не проведешь», — твердила я ему. На самой церемонии Шон огорошил меня собственноручно составленной клятвой: «Я отдам тебе свое сердце и свою душу, — сказал он у алтаря. — Я буду защищать тебя, я буду твоим верным слугой. Я дам тебе настоящий дом и больше не позволю тебе выгонять меня на улицу». Все, включая меня, рассмеялись. Представить только: крохотная кроткая Шарлотта оказалась коварной обольстительницей и вертит своим мужиком, как хочет! Но с Шоном мне казалось, что я способна свалить с ног самого свирепого циклопа одним словом или легким касанием. Это было сильное чувство, это была другая «я», о существовании которой я даже не догадывалась.

Где-то в складчатых глубинах моего разума — в этих складках еще обычно таится надежда — жила вера, что наши отношения с Шоном еще можно спасти. А как могло быть иначе, если ты любишь человека, если вы произвели на свет новую жизнь? Такие нити не рвутся. Как и любую другую энергию, любовь нельзя рассеять — только перенаправить в иное русло. Сейчас я, вероятно, устремила всю свою энергию на тебя. Но это ведь нормально. Любовь колеблется в каждой семье, перераспределяясь между членами. На следующей неделе я могу сосредоточиться на Амелии, еще через месяц — на Шоне. Когда суд окончится, он вернется домой. И всё будет по-старому.

Других вариантов не было. Точнее, другой вариант был недопустим — тогда мне пришлось бы выбирать между твоим будущим и своим собственным.

Второе письмо написать было сложнее.

Шон

Я терял деньги, как раненые теряют кровь.

Начнем с того, что из зарплаты мне нужно было выплачивать кредиты за дом и машину и пополнять кредитку. Но теперь вся наличность, которую удавалось скопить, шла на мотель, сорок девять долларов за ночь. Здесь я жил с того дня, как Шарлотта накинулась на меня на глазах у ремонтной бригады.

Поэтому когда Шарлотта сообщила, что в пятницу уезжает с девочками на конвенцию по ОП, я наконец выселился из мотеля и вернулся в собственный дом.

Вот только странно было возвращаться туда чужаком. Знаешь, когда приходишь в чей-то дом, то обязательно чувствуешь особенный, неповторимый запах — иногда свежего белья, иногда хвои. Люди, которые там живут, не замечают этого запаха, но стоит надолго уехать и возвратиться — и они оказываются в том же положении, что и гости. В первую ночь я бродил по дому, впитывая знакомые детали обстановки: расшатанную балясину перила, которую я так и не приделал; стадо плюшевых игрушек у тебя на кровати; бейсбольный мяч, который я поймал еще в девяностых, когда ездил с компанией копов в Бостон на стадион Фенвэй-Парк. Этот мяч тогда принес победу «Ред Соке», они играли против Торонто. И всё благодаря Тому Брунански.

Я зашел в спальню и присел на той половине кровати, где спала Шарлотта. В ту ночь я спал на ее подушке.

Наутро, складывая туалетные принадлежности, я задумался, сможет ли Шарлотта распознать мой запах на полотенцах, когда пойдет умываться по приезде. Заметит ли, что я доел хлеб и ростбиф. Обрадуется ли моему приходу, разозлится ли.

У меня был выходной, и я точно знал, что делать.

В такое время, субботним утром, в церкви было безлюдно. Я сел на лавку и уставился на витраж, тянувшийся длинными голубыми пальцами света к проходу.

«Прости меня, Шарлотта, ибо я согрешил».

Отец Грейди, стоявший у алтаря, заметил меня.

— Шон, — спросил он, — с Уиллоу всё в порядке?

Он, наверное, считал, что добровольно я прихожу в церковь только тогда, когда хочу помолиться за слабое здоровье своей дочери.

— Да, всё нормально, отче. Я, если честно, хотел поговорить с вами.

— Конечно.

Он присел на скамью передо мной.

— Это насчет Шарлотты, — тщательно подбирая слова, сказал я. — У нас возникли некоторые разногласия.

— Я с радостью побеседую с вами обоими, — сказал священник.

— Это продолжается уже несколько месяцев. Беседами, боюсь, уже не помочь.

— Надеюсь, ты не думаешь о разводе, Шон. В католической церкви такого понятия нет. Это смертный грех. Ваш брак заключен на небесах, а не в каком-то там загсе. — Он улыбнулся мне. — Господь помогает нам решать проблемы, которые кажутся неразрешимыми.

— Ну, время от времени Он должен делать исключения.

— Ни в коем случае. Если бы это было так, люди венчались бы с тайной надеждой разойтись, чуть только им станет трудно.

— Моя жена, — я решил говорить прямо, — собирается поклясться в суде на Библии и сказать присяжным, что предпочла бы сделать аборт, а не рожать Уиллоу. Как вы думаете, Бог хочет, чтобы моей женой был такой человек?

— Да, — не задумываясь, ответил священник. — Смысл брака состоит не только в том, чтобы продолжать свой род, но и в том, чтобы поддерживать свою супругу, помогать ей всеми силами. Только ты, вероятно, и сможешь убедить Шарлотту в неверности этого шага.

— Я пытался. У меня не получилось.

— В святых клятвах — к примеру, тех, что мы даем под венцом, — мы обещаем превозмогать животные инстинкты и наследовать Господу. А Господь никогда не сдается.

А это ведь, подумал я, неправда. В Библии можно найти немало случаев, когда Бог, загнанный в угол, предпочитал начать всё с начала, вместо того чтобы смиренно терпеть. Вспомните Великий потоп. Вспомните Содом и Гоморру.

— Иисус не сбросил свой крест, — продолжал отец Грейди. — Он донес его до самой вершины.

Ну, в каком-то смысле священник был прав. Если мы не расторгнем наш брак, или меня, или Шарлотту точно распнут.

— Предлагаю такой вариант: приходите ко мне вместе с Шарлоттой на следующей неделе. Тогда и разберемся, что к чему.

Я послушно кивнул. Похлопав меня по руке в знак одобрения, он вернулся к алтарю.

Лгать священнику — тоже грех, но меня это беспокоило в последнюю очередь.

Кабинет Адины Неттл был совершенно не похож на кабинет Гая Букера, хотя они, насколько я помнил, вместе учились на юридическом. Адину Гай порекомендовал как лучшего специалиста по бракоразводным делам. Он и сам дважды прибегал к ее услугам.

Там стояли пышные диваны с кружевными салфетками на спинках, годящимися для отделки валентинок. Клиентов она угощала чаем, а не кофе. И внешне очень напоминала чью-то бабушку.

Может, благодаря этому ей и удавалось всегда отсуживать нужные суммы.

— Вам не холодно, Шон? Я могу отключить кондиционер…

— Нет, нормально. — За последние полчаса я выпил три чашки «Эрл-грэя» и попутно рассказал Адине историю нашей семейной жизни. — Мы ездим в разные клиники, в зависимости от типа травмы. Если нужен хороший ортопед, отправляемся в Омаху. Если нужно проколоть курс памидроната — в Бостон. Но чаще всего кладем ее в ближайшие больницы.

— Тяжело вам, наверное. Никогда же не угадаешь, что с трясется.

— Никто не знает, что с ним стрясется, — отметил я с прохладцей. — Просто у нас ЧП происходят чаще, чем у остальных.

— Следовательно, ваша жена не работает?

— Нет. С тех пор как родилась Уиллоу, мы с большим трудом сводим концы с концами. — Я не был уверен, стоит ли продолжать. — Сейчас я живу в мотеле, а это дополнительные расходы.

Адина сделала пометку в своем блокноте.

— Шон, для большинства людей развод — это финансовая катастрофа. Для вас это будет тем более сложно, что вы с Шарлоттой живете от зарплаты до зарплаты. Плюс к этому, столько денег уходит на лечение дочери. Получается замкнутый круг: если вы получите опеку, вам придется меньше работать, а значит — и меньше зарабатывать. Когда вы не работаете, то проводите время с детьми. У вас больше не будет свободного времени.

— Это неважно.

Адина кивнула.

— У Шарлотты есть какие-нибудь профессиональные навыки?

— Она работала поваром-кондитером, — сказал я. — Уволилась, когда родилась Уиллоу. Но прошлой зимой у нее появился свой лоток перед домом.

— Лоток?

— Ну да. Как, знаете, овощами торгуют… Только она торгует кексами.

— Если вы сократите рабочие часы, чтобы больше времени проводить с дочками, вы сможете содержать этот дом? Или его придется продать и купить два жилья поменьше?

— Я… Я не знаю.

Я знал одно: все наши сбережения давно вылетели в трубу.

— Исходя из вашего рассказа и учитывая, что Уиллоу нужно специальное оборудование, а график у нее напряженный, я считаю, что наиболее приемлемым вариантом для всех заинтересованных лиц будет ее постоянное проживание в одном доме. И даже навещать ее лучше там. Правда, есть и другой вариант. Вы можете жить в своем доме, пока развод не вступит в силу.

— Но вы же понимаете, что это… неудобно.

— Понимаю. Зато так дешевле, поэтому большинство разводящихся пар предпочитают именно этот вариант. К тому же это смягчит удар по детям.

— Я не понимаю…

— Всё очень просто. Мы составим и согласуем план, в котором укажем, когда в доме должны находиться вы, а когда — ваша супруга. В таком случае вы оба сможете проводить время с девочками, ожидая постановления суда, а текущие расходы заметно снизятся.

Я опустил глаза. Я не был уверен, что смогу проявить подобное великодушие. Не был уверен, что смогу спокойно смотреть на Шарлотту в разгар судебных разбирательств — и при этом не захочу придушить ее за те слова, что она скажет. С другой стороны, я буду рядом, на расстоянии одного телефонного звонка, если тебе вдруг понадобится обнять кого-то посреди ночи. Если тебе понадобятся доказательства, что без тебя этот мир потускнел бы.

— Но тут есть один момент, — сказала Адина. — В Нью-Гэмпшире не принято присуждать отцу опеку над ребенком, особенно если у девочки ограниченные возможности, а мать постоянно ухаживала за ней с самого рождения. Как вы убедите судью, что справитесь с родительскими обязанностями лучше?

Я посмотрел ей прямо в глаза.

— Не я же подал иск об «ошибочном рождении», — сказал я.

Когда я вышел из кабинета адвокатессы, мир переменился. Дорога казалась слишком свободной, краски — слепяще яркими. Мне как будто надели избыточно скорректированные очки, и двигаться теперь приходилось осторожно.

На светофоре я выглянул в окно и увидел женщину, переходившую через дорогу со стаканчиком кофе в руке. Наши взгляды пересеклись, она улыбнулась мне. Раньше я бы, смутившись, отвернулся, но как быть теперь? Позволено ли мне улыбнуться ей в ответ? Могу ли я обратить внимание на другую женщину, если только что предпринял первые шаги к расторжению брака?

До начала смены оставалось два часа, и я поехал в скобяную лавку «Обюкон». Я понимал нелепость ситуации: ехал за покупками в магазин для ремонта, когда у меня и дома-то не осталось. Но, наведавшись домой на выходных, я заметил, что подъем для твоего кресла, который я сам соорудил, уже прогнил от застоявшейся весной воды. План был таков: построить новый сегодня же, чтобы ты увидела его, вернувшись с этой конференции.

По моим подсчетам, понадобится три-четыре листа спрессованной фанеры, каждый толщиной в три четверти дюйма, и отрез коврового покрытия, чтобы колеса катились легче. Я попросил консультанта подсчитать, во сколько это обойдется. «Один лист стоит тридцать четыре доллара десять центов», — сказал он, и я тотчас запутался в расчетах. Если одна ДВП перевалит за сотню баксов, придется брать сверхурочные. А ведь я еще не узнал, сколько просят за ковровое покрытие… Чем больше я буду работать, тем меньше времени останется на вас. Чем больше потрачу на подъем, тем меньше останется на ночевки в мотеле.

— Шон?

В трех футах от меня стояла. Пайпер Рис.

— Как ты тут очутился? — спросила она и, прежде чем я успел ответить, с гордостью продемонстрировала мне пакет с проволочными соединителями и гнездом для заземлителя. — Нужно заменить. Я в последнее время много вожусь по дому, но с электричеством дела пока не имела. — Она нервно хихикнула. — Перед глазами всё время стоит газетный заголовок: «Женщину убило током прямо в кухне. Там было не убрано». Это же не очень сложно, правда? Шансы, что тебя шарахнет, когда ты возишься с розетками, примерно равны шансам погибнуть в автокатастрофе по дороге из магазина. — Она покачала головой. — Прости, у меня рот не закрывается.

«Я тороплюсь». Слова уже были у меня во рту, гладкие и округлые, как вишневые косточки, но сказал я нечто другое:

— Я могу тебе помочь.

«Глупый, глупый, глупый идиот» — вот что твердил я себе, загрузив в кузов три куска ДВП вместе с ковровым покрытием и направившись в сторону дома Пайпер Рис. Я даже не мог объяснить, почему не развернулся и не ушел. Разве что так: за все годы нашего знакомства с Пайпер я ни разу не видел ее в каком-то ином состоянии, кроме как абсолютной уверенности в себе. Иногда она даже казалась мне надменной. Но сегодня я впервые наблюдал ее растерянность.

И растерянной она понравилась мне больше.

Разумеется, я знал, как доехать до ее дома. Свернув на нужную улицу, я слегка запаниковал: а вдруг Роб окажется дома? С обоими мне, пожалуй, не справиться. Но его машины на месте не было. Я заглушил мотор и сделал глубокий вдох. Пять минут, сказал я себе. Установишь этот хренов заземлитель — и катись.

Пайпер ждала меня у входа.

— Это очень мило с твоей стороны, — сказала она, пропуская меня в дом.

Коридор раньше был выкрашен в другой цвет. Кухню тоже переделали.

— Тебе тут всё поменяли, я смотрю.

— Вообще-то я сама всё поменяла, — призналась Пайпер. — Было вдоволь свободного времени.

Неловкое молчание повисло между нами пеленой.

— Ну… Всё как будто совсем по-другому.

Она внимательно на меня посмотрела.

— Всё и есть по-другому. Совсем.

Я от смущения сунул руки в карманы джинсов.

— Первым делом, отключи электричество во всем доме, — сказал я. — Щиток у вас, наверное, в подвале.

Она проводила меня туда, и я отключил генератор, после чего вернулся в кухню.

— Который из них? — спросил я, и Пайпер указала на нужный.

— Шон, как ты?

Я притворился, будто не расслышал.

— Сейчас достанем поломанный, — пробормотал я. — Смотри, тут совсем легко, главное — открутить винтики… Потом надо вытащить все белые проводки и связать их в такой маленький колпачок… Потом берешь новый заземлитель, соединяешь эти узелки отверткой… Вот здесь… Видишь, тут написано «белый провод»?

Пайпер наклонилась ко мне. В ее дыхании угадывались запахи кофе и глубокого раскаяния.

— Вижу.

— Повтори то же самое с черными проводками и подсоедини их к терминалу с надписью «линия под напряжением». А потом подсоедини провод заземления к зеленой гайке и затолкай обратно в коробку. — Я отверткой прикрепил переднюю панель на место и взглянул на Пайпер. — Видишь, как всё просто.

— Ничего не просто, — возразила она, не сводя с меня глаз. — Но ты и сам это знаешь. К примеру, перейти на сторону темных сил — это очень непросто.

Я осторожным движением отложил отвертку.

— Тут все силы темные, Пайпер.

— И все же. Я хотела бы тебя поблагодарить.

Я пожал плечами и отвернулся.

— Мне очень жаль, что всё это на тебя навалилось.

— А мне жаль, что всё это навалилось на тебя, — ответила Пайпер.

Смущенно откашлявшись, я попятился к двери.

— Спустись-ка в подвал и включи распределитель. Проверим, как работает.

— Не волнуйся, — сказала Пайпер, смущенно улыбаясь. — Сработает.

Амелия

Я вот что скажу: сохранить тайну в замкнутом помещении очень тяжело. Оно и дома непросто было, но вы когда-нибудь замечали, какие тонкие стены в гостиничных туалетах? Там слышно всё — поэтому, когда я хотела проблеваться, приходилось прятаться в больших общественных уборных на этажах. Для этого мне нужно было подолгу сидеть в кабинке, поглядывая то налево, то направо, пока с обеих сторон не исчезала обувь.

Проснувшись тем утром и обнаружив записку от мамы, я спустилась позавтракать, а потом пошла за тобой в детскую зону.

— Амелия! — воскликнула ты, увидев меня. — Правда, круто?

Ты показывала на разноцветные палочки, которые многие дети прикрепили к спицам в колесах своих кресел. Когда ты движешься, они мерзко щелкают, и это довольно быстро надоедает, но надо признать: они светились в темноте — а это и впрямь круто.

Я буквально видела, как ты всё запоминаешь, рассматривая других детей с ОП. У кого были разноцветные кресла, кто налепил на ходунки наклейки, какие девочки умели ходить, а какие ездили в кресле, кто мог есть сам, а кому помогали. Ты искала себе место в этой пестрой компании, определяла свою нишу и насколько ты беспомощна по сравнению со всеми.

— Что у нас сегодня в программе? И где вообще мама?

— Не знаю… Наверное, на какой-нибудь лекции, — сказала ты и, сияя, добавила: — Сегодня будем плавать. Я уже надела купальник.

— Да, весело, наверно, будет…

— Только тебе нельзя, Амелия. Это для таких людей, как я.

Я понимаю, что ты не хотела показаться снобкой, но все-таки неприятно было чувствовать себя обделенной. Ну, кто еще меня не проигнорировал? Сначала мама, потом Эмма, а теперь даже маленькая сестричка-инвалид дала мне от ворот поворот.

— Я и не напрашивалась, — сказала я, проглотив обиду. — У меня все равно есть дела поинтереснее.

Но никуда я, понятное дело, не пошла, а осталась смотреть, как медсестра сзывает первую группу к бассейну. Ты хихикала и перешептывалась о чем-то с девочкой, у которой на спинке кресла красовался автомобильный стикер «Выгнали из Хогвартса».

После этого я выбрела из детской зоны и очутилась в холле. Я понятия не имела, на какие презентации собиралась наша мама, но прежде чем я хотя бы задумалась об этом, мое внимание привлек знак «Только для подростков». Заглянув в дверь, я увидела целую толпу ребят, моих ровесников с ОП. Кто сидел в кресле, кто стоял. И все перебрасывались воздушными шариками.

Вот только это были не воздушные шарики. Это были презервативы.

— Что ж, начнем, — сказала женщина у доски. — Дорогая, прикрой дверь, будь добра.

Я не сразу поняла, что она обращается ко мне. Мне здесь было не место: для братьев и сестер детей с ОП проводились отдельные занятия. Но, оглядевшись по сторонам, я поняла, что у многих болезнь присутствовала в гораздо более легкой форме, чем у тебя. Может, никто не заметит, что у меня нормальные кости?

И тут я увидела того мальчика — того, который вчера забрал эту Найам, когда мы только регистрировались. Он был, похоже, из тех ребят, что играют на гитаре и посвящают своим любимым песни. Мне всегда хотелось, чтобы какой-нибудь парень спел мне. Хотя что во мне такого уж интересного, чтобы сочинить целую песню? «Амелия, Амелия, сними футболку и дай себя пощупать?»

Я шагнула в комнату и закрыла за собой дверь. Тот мальчик улыбнулся мне, и у меня в буквальном смысле отнялись ноги.

Я села прямо за ним и притворилась, будто меня совершенно не волнует тот факт, что с такого расстояния я могу почувствовать жар его тела.

— Добро пожаловать! — сказала женщина, обращаясь к аудитории. — Меня зовут Сара. И если вы пришли сюда послушать о пестиках и тычинках, то явно ошиблись дверью. Здесь, дамы и господа, разговор пойдет исключительно о сексе.

По залу прокатился нервный смех. Кончики ушей у меня полыхали.

— Возьмем быка за рога, — сказал мальчик, сидевший рядом со мной, и улыбнулся. — Прошу прощения за каламбур.

Я огляделась по сторонам, но он явно обращался ко мне.

— Паршивый каламбур, — прошептала я.

— Меня зовут Адам, — сказал он. Я обмерла. — Тебя ведь тоже как-то зовут, я прав?

Да, как-то зовут, с этим не поспоришь, но если н скажу, как, он поймет, что я проникла сюда обманом.

— Уиллоу.

О господи, опять эта улыбка…

— Красивое имя. Тебе идет.

Я опустила глаза и залилась краской по уши. Мы должны были обсуждать секс, а не проводить лабораторную работу. И все же со мной никто никогда не флиртовал — ничего даже похожего на флирт, если не считать фразочки типа «Эй, овца, карандаш запасной есть?» Может, Адама подсознательно тянуло ко мне, потому что у меня были здоровые кости?

— Кто сможет угадать, какой риск наиболее велик для занимающихся сексом людей с ОП? — спросила Сара.

Какая-то девочка неуверенно подняла руку.

— Риск сломать тазобедренный сустав?

Ребята у меня за спиной прыснули в кулаки.

— Между прочим, — сказала Сара, — я разговаривала с сотнями людей с ОП, живущими половой жизнью. И только один из них сломал кость во время секса. Упал с кровати.

На этот раз все рассмеялись в голос.

— Если у вас ОП, самый большой риск в сексе — это заразиться венерическим заболеванием. А это означает… — она обвела зал глазами, — что в этом плане вы абсолютно ничем не отличаетесь от людей, у которых нет ОП.

Адам придвинул к моей руке записку. Я развернула ее: «Ты — первый тип?»

Я достаточно много знала о твоей болезни, чтобы понять, почему он так решил. Люди с первым типом ОП могли прожить всю жизнь и так и не узнать об этом — ну, подумаешь, ломали кости чуть чаще, чем остальные. С другой стороны, бывали и такие, что ломали так же часто, как ты. Чаще всего люди с первым типом выше, и лица у них не обязательно в форме сердечка, как у третьего, твоего, типа. Рост у меня был средний, на каталке я не ездила, сколиозом не страдала — и тем не менее заявилась на лекцию для детей с ОП. Само собой, он решил, что у меня первый тип.

Я нацарапала ответ и вернула ему бумажку. «Вообще-то я Близнецы».

У него были очень красивые зубы. У тебя вот — не очень, такое часто бывает с «опэшниками», они еще и слышат, как правило, плохо. Но у него была настоящая голливудская улыбка. Хоть в кино его снимай.

— А что насчет беременности? — спросила одна девочка.

— Женщины с ОП любого типа способны забеременеть, — пояснила Сара. — Но степень риска у каждой индивидуальная.

— А у ребенка тоже будет ОП?

— Не обязательно.

Я вспомнила ту фотографию из журнала — женщина с третьим типом держала на руках младенца размером с себя. Проблема не в половых органах, проблема в партнере. Конвенции по ОП проводятся не каждый день. Все эти дети, скорее всего, были единственными «опэшниками» в своей школе. Я попыталась представить тебя в своем возрасте. Если даже меня мальчишки игнорировали, кто обратит внимание на тебя — малюсенького роста, до ужаса смышленую, в инвалидном кресле или на ходунках? Я неожиданно почувствовала, как моя рука взмывает в воздух, словно ее тянула связка воздушных шариков.

— Но есть одна проблема, — сказала я. — Что, если никто не захочет заниматься с тобою сексом?

Я ожидала услышать раскаты смеха, но в зале воцарилась мертвая тишина. Я ошеломленно огляделась по сторонам. Неужели я не единственная девочка, на сто процентов уверенная, что помрет девственницей?

— Очень хороший вопрос, — отметила Сара. — У кого из вас была подружка или друг в пятом-шестом классе? — Поднялось несколько рук. — А у кого позже?

Две руки. Из двадцати.

— Многих детей, которых миновал ОП, отпугивает инвалидное кресло или ваш непривычный внешний вид. Я, конечно, скажу банальность, но поверьте: такие друзья вам не нужны. Вам нужны люди, которые полюбят вас такими, какие вы есть. И даже если придется подождать такого человека, оно того, поверьте, стоит. Достаточно оглянуться по сторонам — и прямо здесь, на этой конвенции, вы увидите людей с ОП, которых можно влюбиться, на которых можно жениться, с которыми можно заниматься сексом и от которых можно рожать детей. И не обязательно в таком порядке.

Пока все хохотали, Сара прошлась между рядами и раздала нам презервативы и бананы.

Выясняется, это таки лабораторная.

Я видела пары, у которых явно был ОП, видела такие, в которых у кого-то он был, а у кого-то нет. Может, если в тебя влюбится какой-нибудь здоровый мальчик, мама наконец угомонится. Но вернешься ли ты после этого на такую конвенцию, чтобы флиртовать с мальчиками вроде Адама? Или с кем-то из тех бешеных пацанов, что гоняли лифт взад-вперед? Такая жизнь будет изнурительна — ив бытовом плане, и в эмоциональном. Когда в твоей жизни присутствует человек с ОП, это означает, что ты должен переживать в два раза больше — не только за себя, но и за него.

А может, ОП тут ни при чем и всё дело в любви.

— Мы, похоже, пара, — сказал Адам, и у меня перехватило дыхание. Лишь через несколько секунд я сообразила, что он говорил об этом дурацком банане и презервативе. — Хочешь первая?

Я разорвала фольгу. Интересно, а пульс можно увидеть? Потому что мой, очевидно, бился достаточно сильно и кожа должна была подрагивать.

Я стала натягивать презерватив на банан, но наверху образовались складки.

— По-моему, надо не так, — сказал Адам.

— Тогда давай сам.

Он снял мой презерватив и раскрыл упаковку со своим. У меня на глазах он закрепил колечко на кончике банана и расправил его по всей длине одним непринужденным движением.

— О боже мой! — сказала я. — Как же ловко у тебя это вышло!

— Все потому, что в моей половой жизни участвуют только фрукты.

Я хмыкнула.

— Что-то не верится.

— А мне, — Адам заглянул мне в глаза, — не верится, что тебе сложно найти человека, который хотел бы заняться с тобой сексом.

Я выхватила банан у него из руки.

— А ты знал, что для своего растения плод банана является половым органом?

Господи, ну и идиотка! Я говорила точь-в-точь как ты, вечная любительница козырнуть своей эрудицией.

— А ты знала, что виноградины взрываются, если положить их в микроволновку?

— Правда?

— Точно. — Он замолчал. — Половой орган?

Я кивнула.

— Типа яичника.

— А ты откуда?

— Из Нью-Гэмпшира. А ты?

Я затаила дыхание. Вдруг он тоже из Бэнктона? Просто учится в старших классах, и я его еще не видела.

— Из Анкориджа, — ответил Адам.

Ясное дело.

— Так у вас с сестрой у обеих ОП?

Он видел меня с тобой на коляске.

— Ага.

— Здорово, наверное. Всегда рядом кто-то, кто тебя понимает. — Он улыбнулся. — А я единственный ребенок в семье. Родители посмотрели на меня и решили, что и так будет весело.

Я рассмеялась.

Сара подошла к нашему столу и указала на наш банан.

— Прекрасно, — сказала она.

Да, мы были прекрасны. Вот только он думал, что меня зовут Уиллоу и у меня ОП.

Началась стихийная игра в «кондомбол»: ребята стали перебрасываться надутыми презервативами.

— Слушай, а ту девочку, чья мама подала в суд из-за ее ОП, разве не Уиллоу зовут? — спросил вдруг Адам.

— Ты-то откуда знаешь? — изумленно спросила я.

— Да во всех блогах об этом пишут. Ты разве не читаешь?

— У меня… много дел было.

— Я думал, девочка гораздо младше…

— Ну, значит, ошибся, — отрезала я.

Адам наклонил голову.

— Значит, это ты?

— Можно потише? — попросила я. — Мне не хотелось бы об этом говорить.

— Понимаю, — кивнул Адам. — Хреновая ситуация.

Я представила, каково, должно быть, тебе. Ты что-то иной раз бормотала — уже в полудреме, — но о многом ведь и умалчивала. Как же это, наверное, ужасно, когда в тебе распознают только одну черту — то, что ты левша, или брюнетка, или феноменально гибкая, — а на тебя в целом всем наплевать. Сара только что разглагольствовала о том, что люди должны любить тебя за твою душу, а не за внешний вид. Какое там, если у родной матери не получалось.

— Это как перетягивание каната, — тихо сказала я. — И канат — это я сама.

Я почувствовала, как Адам стиснул мою ладонь под столом. Наши пальцы переплелись, костяшки вложились друг в друга.

— Адам, — шепнула я, пока Сара рассказывала о болезнях, передающихся половым путем, девственной плеве и преждевременной эякуляции. А мы все держались за руки. Мне казалось, что у меня в горле горит звезда и стоит открыть рот — оттуда польется свет. — А если нас заметят?

Он повернул голову, и я почувствовала тепло его дыхания у себя на шее.

— Пускай тогда завидуют мне.

От этих слов всё мое тело пронзило электричеством. Источником напряжения была точка, в которой соприкасались наши руки. За те полчаса, что Сара перед нами распиналась, я не услышала ни единого слова. Я думала только о том, что кожа у Адама совсем иная на ощупь, совсем не похожая на мою. И что он очень близко. И что он меня не отпускает.

Свиданием это, конечно, не назовешь, но и не-свиданием — тоже. Мы оба собирались пойти вечером в зоопарк (такое нам придумали семейное развлечение), так что Адам назначил мне встречу у клетки с орангутангами в шесть часов.

Ну ладно, не мне назначил — Уиллоу.

Тебе так хотелось поскорее попасть в зоопарк, что ты с трудом высидела поездку на микроавтобусе. Во всем Нью-Гэмпшире не было ни одного зоопарка, а тот, что расположен возле Бостона, особого впечатления не производил. Мы собирались сходить в Царство Зверей, когда ездили в Диснейленд, но ты же помнишь, чем закончилась та поездка. В отличие от тебя мама напоминала фарфоровую статуэтку: смотрела только вперед и ни с кем не разговаривала, хотя еще вчера состязалась за звание Мисс Болтушка. Мне показалось, что если водитель слишком резко нажмет на тормоза, то она разобьется на мелкие осколки.

Впрочем, не она одна.

Я так часто смотрела на часы, что напомнила себе Золушку. Я вообще-то во многих смыслах ее напоминала. Вот только вместо сверкающего синего платья я одолжила у тебя имя и болезнь. А мой принц успел сломать себе сорок две кости.

— Приматы! — выкрикнула ты, как только мы въехали через ворота.

Зоопарк открыли вечером специально для участников конвенции. Классное было чувство: как будто зоопарк уже закрыли на ночь, а ты остался внутри. К тому же решение было разумное: днем-то это был, ну, обычный зоопарк, и людям с ОП пришлось бы неуклюже лавировать, чтобы их не затоптали обезумевшие дети. Подхватив твое кресло, я покатила тебя с пологого пригорка и тут же поняла, что с мамой что-то случилось.

Если бы всё было в порядке, она посмотрела бы на меня так, будто у меня выросла вторая голова: я же добровольно катила твое кресло! Обычно я устраивала скандал, когда меня просили расстегнуть твое дурацкое сиденье для машины.

Но нет, она шагала, словно зомби. Если бы я спросила, мимо каких животных мы проходили, она, наверное, только переспросила бы: «А?»

Я подвезла тебя к стене, чтобы ты посмотрела на обезьян, но тебе все равно пришлось привстать. Опершись на невысокое бетонное ограждение, ты как зачарованная смотрела на мамашу с детенышем. Мамаша-орангу танг держала на руках самую крохотную обезьянку, какую я видела в жизни. Второй детеныш, на пару лет старше, постоянно к ней заедался, дергал за хвост и махал лапами перед мордой — короче, вел себя отвратительно.

— Смотри, Амелия! — с радостью воскликнула ты. — Это же мы!

Но я была слишком поглощена поисками Адама. На часах было ровно шесть. Неужели продинамит? Неужели я не могла заинтересовать парня, даже когда притворялась другим человеком?

И тут он явился. На лбу у него блестели бусинки пота.

— Прости, — сказал он. — Тяжелый подъем. — Он посмотрел на маму и на тебя, все еще завороженную орангутангами. — А это твоя семья, да?

Я должна была их познакомить. Должна была признаться во всем маме. Но вдруг ты обратилась бы ко мне по имени — и Адам понял бы, какая я врунья? Поэтому я просто схватила его за руку и потащила к тропинке, что вела мимо стаи красных попугаев и клетки, где вроде бы должен был жить мангуст, но если и жил, то только невидимый.

— Идем отсюда, — сказала я, и мы побежали к аквариуму.

Из-за неудачного расположения людей там было мало — только одна семья с несчастным ребеночком в кокситной повязке. Они смотрели на пингвинов, плещущихся в жалком подобии водоема.

— Как ты думаешь, они всё понимали, когда подписывали договор? — спросила я. — Что крылья у них будут, а летать не смогут.

— Всё же лучше, чем скелет, который рассыпается на части, — сказал Адам.

Он отвел меня в соседний зал — точнее, не зал, стеклянный туннель. Там горел жутковатый голубой свет, повсюду плавали акулы. Задрав голову, я уставилась на мягкое белое брюхо и ряд острых алмазных зубов. Мимо нас проплывали рыбы-молоты, извиваясь, как монстры из «Звездных войн».

Адам смотрел сквозь прозрачный потолок, прислонившись к стеклянной стене.

— Может, лучше не надо? — сказала я. — Вдруг разобьется.

— Тогда у зоопарка города Омаха будут большие проблемы, — рассмеялся Адам.

— Давай посмотрим, что еще тут есть.

— Куда ты спешишь?

— Мне не нравятся акулы, — призналась я. — Они меня пугают.

— По-моему, клевые рыбы, — возразил Адам. — Ни единой косточки во всем теле.

Я смотрела на его голубое от аквариумного света лицо. Глаза у него были того же цвета, что и вода: чистый, концентрированный кобальт.

— А ты знала, что останки акул почти никогда не находят? Они все состоят из хрящей и очень быстро разлагаются. Мне всегда было интересно, быстро ли разложимся мы.

По той простой причине, что я круглая идиотка и обречена прожить до конца своих дней в окружении котов, я разрыдалась.

— Ну чего ты! — Адам прижал меня к себе, словно бы вернув домой и одновременно приведя в какое-то совершенно незнакомое место. — Прости. Глупость я сморозил. — Одной рукой он гладил меня по спине, пересчитывая жемчужинки позвонков, другой ерошил мне волосы. — Уиллоу, — сказал он, осторожно потянув за хвост, чтобы я посмотрела ему в глаза. — Поговори со мной.

— Меня зовут не Уиллоу! — выпалила я. — Так зовут мою сестру. У меня даже ОП нет. Я соврала, чтобы оказаться с вами всеми в классе. Я хотела сесть рядом с тобой.

Он легко коснулся моей шеи.

— Я знаю.

— Что?

— После шестого урока я поискал информацию о вашей семье в Интернете. Почитал о твоей маме, об иске и о твоей сестре, которой ровно столько лет, сколько писали в блогах.

— Я ужасный человек, — созналась я. — Мне очень жаль. Прости, что я не та, кто тебе нужен.

Адам спокойно взглянул на меня.

— Нет, не та. Ты лучше. Ты здорова. Ты разве не хочешь, чтобы люди, которые тебе очень нравятся, были здоровы?

И в этот момент его губы вдруг коснулись моих, а его язык — моего языка. И хотя я раньше никогда ничего подобного не делала и только читала об этом в журнале «Севентин», это было очень приятно, а не «мокро», не «гадко» и не «стыдно». Я откуда-то знала, как развернуться, когда раскрывать и прикрывать рот, как дышать. Его руки лежали у меня на лопатках — там, где ты когда-то сломала кость, там, где у меня росли бы крылья, родись я ангелом.

Стены комнаты смыкались, оставалась лишь синяя вода и эти бескостные акулы. И я поняла, что кое в чем Сара ошибалась: волноваться надо не о трещинах, а о растворении — о блаженном добровольном исчезновении внутри другого человека. Теплые пальцы Адама блуждали по моей талии, задирая краешек блузы, а я боялась его коснуться, боялась, что сожму слишком крепко и причиню ему боль.

— Не бойся, — прошептал он и приложил мою руку к своей груди, чтобы я почувствовала, как бьется его сердце.

Я подалась вперед и поцеловала его. И снова поцеловала. Как будто передавала ему беззвучные слова, которые боялась произнести. Слова, в которых таился мой самый заветный секрет: пусть я не больна ОП, я знаю, что он чувствует. Ведь я тоже каждый день рассыпаюсь на части.

Шарлотта

Возвращаясь с конвенции, я составила план. Когда наш самолет приземлится, я позвоню Шону и попрошу прийти поговорить. Я скажу ему, что намерена сражаться за наш брак так же неистово, как и за твое будущее. Скажу, что должна довести начатое до конца, но не смогу сделать этого без его понимания и — в идеале — поддержки.

Скажу ему, что люблю его.

Странный был полет. Утомившись за три дня общения с другими детьми, ты тотчас же уснула, не выпуская из кулачка листок с электронными адресами новых друзей. Амелия была погружена в себя еще с похода в зоопарк — скорее всего, дулась на меня за то, что я ее отругала. С другой стороны, нельзя же пропадать неизвестно куда на два часа! Когда мы, приземлившись, забрали багаж, я велела вам обеим сходить в туалет, потому что нам предстоял долгий путь из аэропорта обратно в Бэнктон. Заручившись обещанием, что Амелия в случае чего поможет тебе, я осталась сторожить наши сумки. Мимо проходили семьи: детишки с ушами Микки-Мауса, мама и дочки с одинаковым загаром и одинаковыми тугими косичками, отцы с детскими сиденьями в руках. В аэропорту все радуются либо тому, что куда-то едут, либо тому что наконец вернулись.

Я не радовалась ни тому, ни другому.

Я достала мобильный и набрала Шона. Он не взял трубку но такое бывало часто, когда он при исполнении.

— Привет, — сказала я автоответчику. — Это я. Просто хотела сказать, что мы добрались благополучно… Я кое о чем подумала… У тебя получится зайти сегодня вечером? Нам надо поговорить. — Я замолчала, словно ожидая ответа, но разговор был односторонний — как и все наши разговоры в последнее время. — Ну, в общем… Надеюсь, получится. Пока. — Я нажала «отбой».

Девочки как раз вышли из туалета, ожидая, что я снова стану главной.

Почтовые ящики — лучшие питомники: в этих темных уютных туннелях счета плодятся, как кролики. Когда мы приехали домой, я тут же отправила вас наверх разбирать вещи, а сама засела за почту.

Вот только почта лежала не в ящике, а на столе, аккуратной пачкой. В холодильнике обнаружились свежее молоко, сок и яйца. И рампа, по которой ты заезжала к двери, была новая. Шон приходил сюда в наше отсутствие. Возможно, таким образом он тоже пытался махнуть мне белым флагом.

Счет за кредитку — астрономическая сумма. Еще один из больницы — доплата за госпитализацию полгода назад. Счет-фактура за страховую премию. Кредитный взнос. Телефон. Кабельное телевидение. Я стала делить бумаги на счета и всё прочее. Несложно догадаться, какая стопка росла быстрее.

В стопку «прочее» легли каталоги, реклама, запоздалая открытка ко дню рождения Амелии от дряхлой тетки, жившей в Сиэтле, и письмо из суда по делам семьи округа Рокингем. Неужели это связано с нашим иском? Марин ведь говорила, что им займется суд высшей инстанции…

Я распечатала конверт и начала читать:

Я и не понимала, что плачу, пока в кухню не ворвалась Амелия.

— Что случилось?

Я лишь покачала головой. Я не могла ни дышать, ни говорить.

Амелия выхватила письмо у меня из рук, прежде чем я успела ее остановить.

— Папа требует развода?

— Это наверняка какая-то ошибка, — сказала я, встала и отобрала у нее письмо.

Разумеется, я понимала, что всё к тому идет. Когда муж уходит из дому на несколько месяцев, сложно обманывать себя, будто всё хорошо. И тем не менее… Я сложила письмо пополам, потом еще раз. «Фокус, — в отчаянии подумала я. — А когда я его разверну, строчки исчезнут».

— Да где же тут ошибка? — огрызнулась Амелия. — Проснись, мама! Он довольно ясно дал понять, что больше не хочет иметь с тобой дела. — Она обхватила себя руками за плечи. — Но если подумать, столько всего произошло…

Она развернулась и бросилась к лестнице, но я успела вцепиться ей в руку.

— Только Уиллоу не говори! — взмолилась я.

— Она не такая дура, как ты думаешь. Она всегда всё понимает, даже когда ты пытаешься что-то от нее скрыть.

— Именно поэтому я не хочу, чтобы она знала. Прошу тебя, Амелия…

Вырвавшись, Амелия пробормотала:

— Я тебе ничего не должна, — и умчалась.

Вмиг обессилев, я опустилась на стул. Мое тело словно онемело. Интересно, Шон чувствовал себя так же? Будто всё утратило смысл — ив буквальном, и в переносном смысле?

О боже, он же получит мое сообщение на автоответчике… В свете этого уведомления я выглядела полной идиоткой.

Я понятия не имела, как люди расторгают брак. Он сможет получить развод, если я откажусь? Можно ли передумать, когда заявление уже подано в суд? Смогу ли я разубедить Шона?

Дрожащей рукой я потянулась к трубке и позвонила Марин Гейтс.

— Здравствуйте, Шарлотта, — сказала она. — Как прошла конвенция?

— Шон подал на развод.

На том конце провода воцарилось молчание.

— Мне очень жаль, — наконец сказала Марин, и я ей поверила. Впрочем, уже через секунду она заговорила привычным деловым тоном. — Вам понадобится адвокат.

— Вы мой адвокат.

— В этом вопросе я помочь вам не сумею. Позвоните Саттон Роарки, ее номер есть в «Желтых страницах». Это самый лучший адвокат по бракоразводным процессам.

— Я… я чувствую себя такой неудачницей. Настоящий статистический показатель неудач.

— Ну, — тихо ответила Марин, — кому же понравится узнать, что они нежеланны.

Я вспомнила слова Амелии, и они хлестнули меня, точно кнут. А еще я вспомнила свою речь в суде, которую мы с Марин неоднократно репетировали. Но прежде чем я успела ответить, она заговорила снова:

— Мне очень жаль, что всё зашло так далеко, Шарлотта.

У меня накопилось множество вопросов к ней. Как сказать об этом тебе — и не причинить боли? Как я могу заниматься своим иском, когда на мое имя подан другой? Но, услышав свой голос, я поняла, что спрашиваю совсем не это:

— Что же теперь делать?

Но Марин уже повесила трубку.

Назначив встречу с Саттон Роарки, я попыталась погрузиться в привычную рутину готовки и кормежки.

— Можно позвонить папе? — первым делом спросила ты, усевшись за стол. — Хочу рассказать ему, как я провела уик-энд.

Голова у меня разрывалась от пульсирующей боли, по горлу как будто стучали изнутри маленькие кулачки. Амелия молча взглянула на меня и тут же отвела взгляд.

— Что-то не хочется есть, — сказала она и попросила разрешения уйти.

Я не стала ее удерживать. А зачем, если меня там тоже, считай, не было?

Я загрузила грязные тарелки в посудомоечную машину. Вытерла со стола. Сложила белье для стирки. Все движения я выполняла автоматически. Я надеялась, что эти машинальные действия помогут мне заново обрести равновесие.

Когда настало время тебя купать, ты болтала за двоих.

— У нас с Найам у обеих есть ящики на Gmail, — трещала ты. — И теперь мы сможем разговаривать каждое утро в шесть сорок пять, перед школой. Можно как-нибудь позвать ее в гости?

— Что?

— Мама, ты меня не слушаешь! Я спросила насчет Найам…

— А что с ней?

Ты закатила глаза.

— Ладно, забудем.

Мы общими усилиями надели на тебя пижаму, я уложила тебя и поцеловала, пожелав спокойной ночи. Час спустя, когда я зашла проверить, как дела у Амелии, та уже лежала, с головой накрывшись одеялом. Но я услышала ее шепот и, сорвав одеяло, обнаружила, что она говорит по телефону.

— Что?! — воскликнула она, как будто я в чем-то ее обвинила, и прижала трубку к груди, словно это было ее второе сердце. Я молча вышла из комнаты: сил на то, чтобы выяснять, что она скрывает, у меня не оставалось. В какой-то мере я понимала, что этому она научилась у меня.

Спустившись в гостиную, я заметила чью-то тень и до смерти испугалась. Это оказался Шон.

— Шарлотта…

— Не надо. Просто… не надо, хорошо? — сказала я, все еще не отнимая ладони от бешено бьющегося сердца. — Девочки уже спят, если ты к ним пришел.

— Они уже знают?

— А тебе какое дело?

— Большое. Как ты думаешь, почему я решился на этот шаг?

В горле у меня застрял сдавленный крик.

— Честно говоря, не знаю. Я понимаю, что отношения у нас складывались не лучшим образом…

— Это очень, очень мягко сказано.

— Но это же как ампутировать руку из-за заусенца.

Он последовал за мной в кухню, где я засыпала порошок в посудомоечную машину и нажала нужные кнопки.

— Это не просто «заусенец». Мы буквально истекали кровью. Можешь твердить себе всё, что хочешь, но нашему браку это не поможет.

— Значит, единственный выход — это развод?

— Я другого не вижу.

— А ты его искал? Я понимаю, что тебе тяжело. Я понимаю, ты не привык, чтобы я защищала свои убеждения, а не твои. Но… Господи, Шон! Ты обвиняешь меня в сутяжничестве, а сам подаешь на развод, даже не удосужившись со мной поговорить? Даже не сходив к семейному консультанту или к отцу Грейди?

— Какой от этого прок, Шарлотта? Ты уже давно не слушаешь никого, кроме себя. Это не было спонтанным решением. Прошел год. Я целый год ждал, что ты очнешься и поймешь, что натворила. Целый год ждал, что ты будешь заботиться о своем браке так же, как заботишься о Уиллоу.

Я удивленно на него уставилась.

— Ты подал на развод, потому что у меня не оставалось времени на секс?

— Да нет же. Вот об этом я и говорю. Ты искажаешь смысл каждого моего слова. Я не «плохой парень», Шарлотта. Я просто не хотел ничего менять.

— Вот именно. Значит, нам лучше было просто сидеть в дерьме и не высовываться? И сколько лет это могло продолжаться? В какой момент у нас отняли бы дом за долги? Когда бы мы объявили себя банкротами?

— Ты можешь хоть на минуту забыть о деньгах?

— А всё дело в деньгах, Шон! — крикнула я. — Я провела выходные с людьми, которые больны ОП, но при этом живут насыщенной, полноценной, яркой жизнью. Что же тут криминального, если я хочу, чтобы Уиллоу жила так же?

— А у многих родители подавали иск об «ошибочном рождении»?

Передо мной промелькнули лица женщин, которые накинулись на меня в туалете. Вот только Шону о них я рассказывать не собиралась.

— Католикам нельзя разводиться, — сказала я.

— Об абортах им думать тоже нельзя, — парировал Шон. — Ты становишься католичкой, когда тебе это удобно. Так нечестно.

— А ты всегда видишь мир черно-белым, когда я пытаюсь доказать тебе — потому что на сто процентов уверена! — что в мире есть тысяча оттенков серого.

— Поэтому, — тихо ответил Шон, — я и пошел к адвокату. Поэтому я не повел тебя ни к священнику, ни к семейному консультанту. Твой мир, он такой серый, что ты уже не замечаешь никаких ориентиров. Ты не знаешь, куда идешь. Хочешь блуждать — воля твоя. Но я не позволю тебе забрать девочек в свое бесцельное странствие.

По щекам у меня побежали слезы. Я утерла их рукавом.

— Значит, это конец? Всё? Ты меня больше не любишь?

— Я люблю женщину, на которой женился, — сказал он. — А этой женщины больше нет.

И тут у меня началась истерика. С минуту поколебавшись, Шон все же обнял меня.

— Отстань, — простонала я, но сама еще крепче вцепилась в его рубашку.

Я ненавидела его, но именно к нему, тем не менее, обращалась за помощью последние восемь лет. От старых привычек избавиться сложно.

Когда же я сумею забыть тепло его рук? И запах его шампуня? Когда перестану слышать его голос, даже если он молчит? Я старалась запастись всеми этими ощущениями впрок, как запасаются зерном на зиму.

Напряжение спадало, пока я не почувствовала себя лишней, ненужной и неуместной в кольце его рук. Я отважно шагнула назад — теперь нас разделяло несколько дюймов.

— Что же нам теперь делать?

— Я думаю, — сказал Шон, — мы должны вести себя, как взрослые люди. Незачем ссориться на глазах у детей. Если ты не возражаешь, я перееду сюда. Спать, конечно, буду отдельно, — поспешно уточнил он. — На диване. Нам не по карману содержать два дома и двух дочерей в придачу. Адвокат сказала мне, что люди, решившие развестись, чаще всего живут вместе, пока всё не утрясется. Составим такой график, чтобы не пересекаться, но проводить время с детьми.

— Амелия уже знает. Она прочла письмо из суда. Но Уиллоу — пока нет.

Шон задумчиво потер подбородок.

— Я скажу ей, что нам надо решить кое-какие разногласия.

— Это же неправда, — сказала я. — Это даст ей надежду. Шон молчал. Он не сказал, что надежды нет. Но и что она есть, он тоже не сказал.

— Я принесу тебе второе одеяло, — сказала я.

В ту ночь я не могла заснуть и составила в уме список известных мне фактов о разводах:

1. На это уходит много времени.

2. Очень редко удается расстаться полюбовно.

3. Вам придется поделить всё, что у вас было общего, включая машины, дома, ДВД, детей и друзей.

4. Оперативное вмешательство в жизнь обходится очень дорого.

Удаление любимого человека влечет за собой не только финансовые, но и эмоциональные расходы.

Разумеется, я знала несколько разведенных пар. Это почему-то всегда случалось, когда дети учились в четвертом классе: такой уж был год, когда телефонные номера родителей учителя начинали записывать порознь. Почему четвертый класс оказывал такое губительное воздействие на брак? Или причина в том, что на него обычно приходилось десяти- или пятнадцатилетие совместной жизни? Если так, то мы с Шоном развивались не по годам.

До знакомства с Шоном я пять лет прожила матерью-одиночкой. И хотя Амелия была единственным положительным результатом этой связи, а замуж за ее отца мне совершенно не хотелось, я успела хлебнуть всякого: другие женщины регулярно искали у меня на безымянном пальце кольцо, а когда дочь засыпала, поговорить было решительно не с кем. Жизнь с Шоном радовала меня своей непринужденностью: я могла показаться перед ним с растрепанными после сна волосами и позволить ему поцеловать себя до того, как почищу зубы. Я знала, какой канал включить, когда мы, синхронно вздохнув, падали на диван, и инстинктивно угадывала, в каком ящике хранятся его футболки, а в каком — джинсы. В браке очень многое понимаешь без слов. Неужели я настолько расслабилась, что забыла о необходимости общения?

«Развод». Я прошептала это слово вслух. Если протянуть его, оно становилось похожим на змеиное шипение. Разведенные матери — это отдельная порода человека. Кто-то терзает себя в спортзале и лезет из шкуры вон, чтобы поскорее снова выйти замуж. Другие постоянно измождены и без этого. Я вспомнила, как Пайпер однажды устраивала вечеринку и не знала, звать ли разведенную женщину: вдруг ей будет неудобно в компании парочек? «Слава богу, что мы обе замужем. Представляешь, снова надо было бы ходить на свидания! — Пайпер аж передернуло. — Как будто опять становишься тинэйджером».

Я знала, что некоторые пары приходили к консенсусу: всё, отношения зашли в тупик. Но вопрос о разводе поднимал кто-то один. И даже если вторая половина на это соглашалась, втайне она все равно недоумевала, как быстро человек, еще недавно клявшийся в любви, начинает новую жизнь — уже без тебя.

Господи…

Шон поступил со мной точно так же, как я поступила с Пайпер.

Я потянулась к телефону на тумбочке и, хотя на часах было без четверти три ночи, позвонила Пайпер. У нее телефон тоже стоял прямо у кровати. Правда, она спала на левой половине, а я — на правой.

— Алло? — низким, чужим голосом отозвалась Пайпер.

Я прикрыла мембрану ладонью.

— Шон требует развода, — прошептала я.

— Алло? — повторила Пайпер. — Алло! — Раздался злобный приглушенный вздох, затем что-то как будто упало. — Кем бы вы ни были, нельзя звонить в такое время!

Раньше поздние звонки были для нее привычным делом: акушерок часто вызывали среди ночи. Многое же, должно быть, изменилось в ее жизни, если она уже не предполагает, что ей звонят из-за чьих-то родов.

В жизни всех нас изменилось очень многое, и я была катализатором этих изменений.

В трубке послышался металлический голос оператора:

— Если вы хотите кому-то позвонить, повесьте трубку и наберите номер еще раз.

Но я притворилась, будто говорю с Пайпер. «Боже мой, Шарлотта, — сказала бы она. — С тобой всё в порядке? Немедленно рассказывай. Всё до последней детали».

Проснувшись на следующее утро, я запаниковала, как паникуют люди, заподозрившие, что проспали: солнце чересчур ярко светило в окно и успело подняться слишком высоко.

— Уиллоу? — крикнула я, выскакивая из постели и мчась в твою комнату.

Обычно ты отзывалась, и я помогала тебе сходить в туалет и одеться. Неужели я всё продрыхла? Или ты не услышала будильник?

Но в спальне никого не оказалось. Постельное белье было убрано. Возле кровати Амелии лежали ваши чемоданы, уже разобранные, застегнутые и готовые вернуться на законное место на чердаке.

Спускаясь, я услышала твой смех. Шон стоял у плиты и, обмотав голову полотенцем, жонглировал блинами.

— Ты должен быть пингвином! — сказала ты. — А у пингвинов нет ушей.

— Надо было просить нормальное животное, как твоя сестра, — возразил Шон. — Она получила прекрасного медведя.

— Да, медведь — это прекрасно, — сказала Амелия, — только я просила ящерицу.

И всё же она улыбалась. Когда я последний раз видела, чтобы Амелия улыбалась в первой половине дня?

— Вот вам один пингвин-осел, пожалуйста. — Шон швырнул блин тебе на тарелку.

Вы обе заметили меня.

— Мама, смотри, кто нас сегодня разбудил! — восторженно сказала ты.

— По-моему, твой пингвин-осел перевернут вверх тормашками, Уиллс, — сказал Шон. Он улыбался, но веселья в его глазах не было. — Я подумал, что тебе не помешает отоспаться.

Я кивнула и потуже затянула халат. «Я как оригами, — подумала я. — Могу складываться пополам множество раз, пока не стану кем-то другим».

— Спасибо.

— Папочка! — закричала ты. — Блинчик горит!

Ну, гореть он уже не горел, но обуглился и дымился.

— Черт! — рявкнул Шон и кинулся соскребать черные остатки со сковороды.

— А я уж подумала, что ты научился готовить.

Шон на миг оторвался от мусорного ведра.

— Отчаяние и полуфабрикаты творят с мужчинами чудеса, — признал он. — У меня сегодня выходной, вот, думаю, и побуду с девчонками. Опять же, доделаю рампу для Уиллоу.

Тогда я поняла, что это его первые шаги на поприще общей опеки, общего хозяйства и раздельного брака.

— Ясно, — сказала я с нарочитой невозмутимостью в голосе, — тогда я, пожалуй, займусь своими делами.

— Развейся, — предложил он. — Сходи в кино или в гости.

В гости? У меня не осталось друзей.

— Хорошо, — натянуто улыбнулась я. — Отличная идея!

Между «тебя выгнали из дома» и «тебе дали понять, что ты лишняя» пролегает очень тонкая грань, осознала я час спустя, заводя машину. Однако в моем положении это было, считай, одно и то же. Я поехала на заправку, залила полный бак и… ну что мне оставалось… принялась бессмысленно нарезать круги. С тех пор как ты родилась, я либо была с тобой, либо ждала, что мне позвонят и сообщат об очередном переломе. Эта свобода меня тяготила. Я не чувствовала облегчения, лишь тревогу — тревогу корабля, сорвавшегося с якоря.

Не отдавая себе отчета, я подъехала к офису Марин. Это было бы смешно, если бы не было так грустно. Взяв сумочку, я зашла в здание и поднялась на лифте. Секретарша Брайони говорила по телефону, но жестом велела мне проходить.

Я постучала в дверь Марин.

— Здравствуйте, — сказала я, заглянув внутрь.

Она подняла глаза.

— Шарлотта! Входите же. — Я села в кожаное кресло, а она встала напротив меня, опершись на письменный стол. — Вы встречались с Саттон?

— Да, это… это очень тяжело.

— Понимаю.

— Шон сейчас дома, — ни с того ни с сего брякнула я. — Мы хотим составить график, чтобы оба имели возможность видеться с девочками.

— Поступок двух взрослых людей.

Я посмотрела прямо на нее.

— Как так получается, что я сильнее скучаю по нему, когда он в двух шагах от меня, чем когда он живет отдельно?

— Вы не по нему скучаете. Вы скучаете по тому человеку, каким она могла бы быть.

— Он, — поправила я, и Марин смущенно моргнула.

— Конечно. Он мог бы быть.

Я не сразу решилась продолжить.

— Я понимаю, что у вас работа и все такое, но… Не откажетесь выпить со мной кофе? Можем притвориться, будто это совещание с клиентом…

— Это и есть совещание с клиентом, Шарлотта, — холодно напомнила Марин. — Я не ваша подруга, я ваш адвокат. И даже в этом качестве мне, если честно, приходится сдерживать личные чувства.

Я залилась румянцем.

— Но почему? Что я вам сделала?

— Ничего, — ответила Марин. Ей явно было неловко обсуждать это со мной. — Просто ваше дело… Я, признаться, не сторонница таких методов.

Мой адвокат считала, что я не должна подавать иск об «ошибочном рождении»?

Марин привстала.

— Я не хочу сказать, что у вас мало шансов на победу, — пояснила она, словно прочтя мои мысли. — Я лишь хочу сказать, что в моральном плане… с мировоззренческой позиции… Короче говоря, я примерно понимаю, чем руководствовался ваш муж.

Я была ошарашена.

— Поверить не могу, что мне приходится спорить с собственным адвокатом о вопросах справедливости и личной ответственности! — воскликнула я, хватая свою сумочку. — Пожалуй, я воспользуюсь услугами другой фирмы.

Марин окликнула меня уже на полпути к лифту. Она, скрестив руки на груди, застыла в дверном проеме.

— Я сейчас ищу свою биологическую мать, — сказала она. — И поэтому мои симпатии не на вашей стороне. Поэтому я не хочу пить с вами кофе, ночевать у вас и делать вам прически. Если бы в мире действовали ваши правила, Шарлотта, если бы от детей можно было запросто избавляться, когда они не устраивают матерей, у вас вообще не было бы адвоката.

— Я люблю Уиллоу, — сглотнув комок, ответила я. — Я хочу, чтобы было как лучше. И вы меня за это осуждаете?

— Да, — признала Марин. — И свою мать, которая хотела как лучше для меня, я тоже осуждаю.

Когда она скрылась в кабинете, я еще несколько минут стояла, ища поддержки у стен. Проблема этого иска заключалась в том, что он находился не в вакууме. Если рассматривать его теоретически, вы бы подумали: «А что? Логично». Но мы мыслим не в стерильных условиях. Когда вы читали обо мне в газете, когда смотрели видео «Один день из жизни Уиллоу», вы привлекали к оценке свои понятия, свои убеждения, свой опыт.

Именно поэтому Марин приходилось обуздывать гнев, когда она занималась моим делом.

Именно поэтому Шон остался глух к моим аргументам.

И именно поэтому я боялась, что однажды, вспоминая эти события, ты будешь меня ненавидеть.

Моей игровой площадкой стал супермаркет «Уолмарт».

Я бродила между рядами, примеряя шляпы и туфли, глядя на себя в зеркало, вкладывая одну пластмассовую корзинку в другую. Я крутила педали на велотренажерах, жала кнопки на говорящих куклах и слушала отрывки песен на дисках. Позволить себе я ничего не могла, но могла рассматривать товары часами.

Я не знала, как буду обеспечивать вас в одиночку. Я что-то краем уха слышала об алиментах, но никто не приводил мне точных цифр. Тем не менее я должна была содержать вас, чтобы хоть какой-то суд в мире присудил мне опеку над детьми.

Я могла печь.

Эта мысль прокралась ко мне в голову, прежде чем я успела ее отогнать. На жизнь кексами не заработаешь. Да, я торговала ими уже несколько месяцев. Я заработала достаточно, чтобы слетать на конвенцию в Омаху и привлечь внимание сети автозаправок. Но работать в ресторане или расширить свою деятельность за пределы заправок Генри я не могла: в любой момент ты могла себе что-то сломать, и я должна быть рядом.

— Миленько, правда?

Обернувшись, я увидела перед собой продавца, который не сводил глаз с батута, застывшего в приподнятом положении: так в «Уолмарте» пытались продемонстрировать его истинные размеры. На вид пареньку было лет двадцать, лицо его из-за обильных прыщей напоминало разбухший помидор.

— В детстве я больше всего на свете мечтал о батуте.

В детстве? Да оно для него еще не закончилось. Впереди его ожидала целая жизнь, полная ошибок.

— Ваши дети любят прыгать? — спросил он.

Я попыталась представить тебя на этом батуте. Твои волосы развевались бы, ты бы кувыркалась и не ломала ни единой косточки. Я покосилась на ценник, как будто всерьез задумывалась о покупке.

— Дороговато. Я, наверное, еще погляжу.

— Да, пожалуйста, — сказал он и вразвалочку зашагал по проходу.

Я же продолжала гладить теннисные ракетки и доски для скейтборда, вдыхать едкий резиновый запах с колес велосипедов, развешанных, как окорока в мясной лавке, и воображать тебя счастливой, скачущей на батуте — девочкой, которой ты не станешь никогда.

Позже я отправилась в церковь, но не в свою. Эта находилась в тридцати милях на север, в городке, чье название я лишь походя читала на дорожных знаках. Там стоял удушливый запах воска. Утренняя месса недавно закончилась, но несколько прихожан остались тихонько молиться на скамьях. Я тоже присела, прошептала «Отче наш» и уставилась на распятие над алтарем. Всю жизнь меня убеждали, что, если я сорвусь в пропасть, Господь подхватит меня на лету. Почему же, когда падала моя дочь, он ее не подхватывал?

Я в последнее время часто вспоминала один момент. Как медсестра из родительного отделения взглянула на тебя, лежащую в поролоновой колыбельке, всю в перевязках на руках и ногах, и ласково сказала мне: «Вы же молодая. Родите еще».

Я не помнила, сколько тебе было тогда дней. Не помнила, слышал ли ее кто-нибудь еще. Я даже не была уверена, что эта медсестра существовала на самом деле, а не родилась в моем пропитанном обезболивающим мозгу. Или, быть может, я сама ее придумала, чтобы вложить кому-то в уста свои собственные не сказанные слова? «Это не мой ребенок. Я хочу того ребенка, о котором мечтала».

Шторка, шелестя, сдвинулась. Я вошла в опустевшую исповедальню и отодвинула решетку, отделявшую меня от священника.

— Простите меня, отче, ибо я согрешила, — сказала я. — Последний раз я исповедывалась три недели назад. — Я сделала глубокий вдох. — Моя дочь больна, — сказала я. — Серьезно больна. И я подала в суд на врача, у которого наблюдалась во время беременности. Я хочу отсудить крупную сумму. Но для этого придется сказать, что я сделала бы аборт, если бы знала о болезни дочери заранее.

Повисло мрачное молчание.

— Грешно лгать, — сказал наконец священник.

— Я знаю… Но не это привело меня сегодня на исповедь.

— А что же?

— Когда я скажу это, — прошептала я, — я боюсь, что скажу чистую правду.

Марин

Отбор присяжных — это искусство, совмещенное с чистым везением. У каждого есть своя теория насчет того, как лучше отбирать присяжных для дел разных типов, но справедливость твоей гипотезы подтвердит или опровергнет лишь вердикт. Стоит также отметить, что выбирать тех, кто станет присяжным, тебе не позволено — ты только отсеиваешь неподходящих. Это тонкий, но значительный момент.

На предварительное собеседование отобрали двадцать человек. Шарлотта явно волновалась. По забавному стечению обстоятельств жилищный уговор с Шоном позволил ей сегодня присутствовать в зале суда. В противном случае пришлось бы нанимать тебе няньку, а с няньками она еще намучается в ходе слушаний.

Обычно, когда мое дело шло в суд, я надеялась, что мне попадется какой-то конкретный судья, но сейчас я даже не знала, на кого уповать. Женщина с детьми может посочувствовать Шарлотте — а может, с тем же успехом, счесть ее притязания возмутительными. Судья-консерватор может быть настроен против абортов из этических соображений, но может и согласиться с утверждением защиты, что не врачам решать, с какими патологиями дети имеют право на жизнь. В конце концов нам попался судья Геллар — самый старый член суда высшей инстанции во всем штате. Если ему, чтобы добиться справедливости, надо будет умереть прямо на трибуне, будьте спокойны: умрет.

Судья уже вызвал потенциальных присяжных к себе и в двух словах растолковал им суть дела: что такое «ошибочное рождение», кто выступает истцом, а кто — ответчиком, кого назначили в свидетели. Он спросил, знает ли кто-нибудь участников процесса лично, слышал ли кто-нибудь об этом разбирательстве и не возникнет ли у кого личных или транспортных затруднений, будь то уход за ребенком или воспаление седалищного нерва: сидеть-то придется подолгу. Некоторые поднимали руки и объясняли свою ситуацию: читали об иске в газетах, были оштрафованы Шоном О’Кифом, должны были ехать в другой город на девяносто пятый день рождения мамы. Судья вкратце заверил их, что если кого-то не примут, то не стоит воспринимать это близко к сердцу, и что все им крайне признательны. Готова поспорить, большинству присутствующих хотелось поскорее убраться отсюда и вернуться к нормальной жизни. Наконец судья подозвал нас к трибуне на совещание, после чего решил вычеркнуть двоих совершенно непригодных: глухого мужчину и женщину, у которой Пайпер Рис принимала близнецов.

Таким образом, осталось тридцать восемь претендентов. Им выдали вопросники, над которыми мы с Гаем Букером корпели несколько недель. Призванный помочь нам понять, что за люди тут собрались и, следовательно, кого отбросить, а кому задать дополнительные вопросы, список представлял собой хитроумное танго. Я спрашивала: «У вас есть маленькие дети? Если есть, то можете ли вы назвать роды позитивным опытом? Вы занимаетесь волонтерской работой? (Нам идеально подошел бы человек, помогавший обществу «Родители с запланированными детьми». Нам совершенно не нужны были сотрудники церковного приюта для матерей-одиночек.) Вы или члены вашей семьи когда-нибудь подавали судебные иски? Выступали ли вы или члены вашей семьи ответчиками в суде?» Гай добавил: «Вы согласны, что, принимая медицинские решения, врачи обязаны исходить из интересов пациента? Или же следует поручить принятие решений самим пациентам? Вы лично когда-нибудь оказывались недееспособны? Сталкивались ли вы близко с недееспособными людьми?»

Но это еще цветочки. Мы оба понимали, что исход дела зависит от того, хватит ли присяжным либеральности, чтобы признать за женщиной право прерывать беременность. Поэтому я хотела сразу отсечь противников абортов, тогда как Гаю не хотелось связываться со сторонниками. Мы оба хотели задать один и тот же вопрос: «Как вы относитесь к абортам?», — но судья не позволил. После трех недель непрерывных споров мы общими усилиями выковали замену: «Вы когда-нибудь сталкивались с абортами, будь то в личной жизни или ввиду профессиональной деятельности?»

Утвердительный ответ означал, что я постараюсь не допустить этого человека в присяжные. Отрицательный — что мы сможем обсудить деликатный вопрос подробнее на собеседовании.

И вот час настал. Прочитав все ответы, я разделила их на две стопки: люди, которых мне хотелось видеть на скамье присяжных, и люди, которым там, по моему мнению, не место. Судья Гёллар поочередно вызывал их к трибуне, а мы с Гаем могли либо принять человека, либо отвергнуть с объяснением, либо воспользоваться одним из трех «немотивированных отводов» — то есть турнуть просто так. Загвоздка была в том, чтобы мудро распорядиться этими отводами: иногда ведь лучше приберечь его для более одиозной личности.

Среди присяжных заседателей мне хотелось видеть самоотверженных домохозяек, ничего не требовавших взамен. Родителей, чья жизнь вращалась вокруг детей. Мамаш, не пропускавших ни единого матча своих сынков-футболистов, и мамаш — членов родительского комитета. Папаш, бросивших работу ради ухода за детьми. Жертв домашнего насилия, выносивших невыносимое. Короче говоря, мне нужны были двенадцать мучеников.

Мы с Гаем опросили уже троих человек: аспиранта из университета Нью-Гэмпшира, продавца подержанных авто и повариху из школьной столовой. Услышав, что аспирант возглавляет университетскую ячейку «Юных республиканцев», я воспользовалась первым «немотивированным отводом». Мы перешли к четвертому кандидату — женщине по имени Джулиет Купер. Ей было немного за пятьдесят — идеальный возраст для присяжного, человек с житейским опытом, не склонный к скоропалительным выводам. Телефонистка в больнице, мать двоих детей-подростков. Когда она села за трибуну, я постаралась тут же раскрепостить ее своей самой доброжелательной улыбкой.

— Спасибо, что пришли к нам, миссис Купер, — сказала я. — Что ж, приступим. Вы ведь работаете не дома, так?

— Да.

— Как вам удается совмещать работу с воспитанием детей?

— Когда они были совсем маленькими, я не работала. Я считала, что важно быть с ними рядом. На работу я вернулась, только когда они пошли в школу.

Пока что нормально: женщина, для которой дети — самое главное в жизни. Я опять пробежала глазами по заполненному ею вопроснику.

— Вы указали, что когда-то подавали судебный иск.

Я всего лишь констатировала факт, добровольно ею указанный, но Джулиет Купер поморщилась, словно я отвесила ей пощечину.

— Да.

Разница между допросом свидетеля и собеседованием с потенциальным присяжным состоит в том, что первым вы задаете вопросы, ответы на которые вам и так известны. У последних же спрашиваешь наобум — ответ может сыграть тебе на руку, а может и стоить одного заседателя. Что, если Джулиет Купер, например, судилась из-за врачебной ошибки и проиграла?

— Вы могли бы рассказать об этом подробнее? — настояла я.

— До суда дело так и не дошло, — пробормотала она. — Я отозвала жалобу.

— Как вам кажется, вы сможете непредвзято отнестись к человеку, который довел-таки свой иск до суда?

— Смогу, — ответила Джулиет Купер. — Значит, она попросту оказалась храбрее, чем я.

Ну что же, пока что всё говорит в пользу Шарлотты. Я уступила место Гаю.

— Миссис Купер, вы упомянули, что ваш племянник прикован к инвалидному креслу.

— Он служил в Ираке, рядом взорвалась мина под дном автомобиля. Он лишился обеих ног. Ему всего двадцать три года, он очень тяжело переживает это несчастье. — Она взглянула на Шарлотту. — Случаются трагедии, от которых оправиться невозможно. Жизнь уже никогда не вернется в привычную колею.

Я была влюблена в нее. Мне хотелось ее клонировать.

Отклонит ли Гай ее кандидатуру? С другой стороны, не исключено, что он тоже не уверен, какое влияние окажет близкий родственник-инвалид. Я же, поначалу уверенная, что матери увечных детей — это лучшие подруги для Шарлотты, постепенно изменила свое мнение. «Ошибочное рождение» — термин, которым Гай смажет всех присутствующих, как маслом, — может оскорбить их до глубины души. Мне казалось, что идеальным присяжным для Шарлотты будет человек, который инвалидам сочувствует, но лично с ними ни разу не сталкивался. Или же, как Джулиет Купер, человек, который достаточно близко с ними контактировал, чтобы понять, как нелегко им живется.

— Миссис Купер, — продолжал Гай, — отвечая на вопрос о ваших религиозных и личных чувствах касательно абортов, вы что-то написали, но потом зачеркнули. Я не могу прочесть.

— Я знаю, — откликнулась она. — Я не знала, как ответить на этот вопрос.

— Да, вопрос серьезный, — согласился Гай. — Но вы же должны понимать, что для вынесения вердикта в этом деле вы должны занять определенную позицию.

— Я понимаю.

— Вы когда-нибудь делали аборт?

— Протестую! — заверещала я. — Ваша честь, это прямое нарушение закона о переносе данных о здоровье граждан.

— Мистер Букер, — спросил судья, — что вы, черт побери, творите?

— Просто выполняю свою работу, Ваша честь. Убеждения присяжных заседателей играют чрезвычайно важную роль в этом деле.

Я прекрасно понимала, что «творил» Гай Букер: шел на сознательный риск вывести присяжную из себя, риск ничтожный по сравнению с проигрышем в суде. Вполне вероятно, что и я буду задавать столь же спорные вопросы. Оставалось лишь порадоваться, что первым начал Гай: теперь я могла сыграть «хорошего полицейского».

— Прошлое миссис Купер не имеет никакого значения в этом деле, — заявила я, обращаясь ко всем кандидатам. — Позвольте извиниться за моего коллегу, вторгшегося в вашу личную жизнь. Мистер Букер с нескрываемым удовольствием забывает, что обсуждаем мы не право американок на аборт, а один частный случай врачебной халатности.

Гай Букер как адвокат защиты не погнушается никакими уловками, чтобы убедить присяжных, будто Пайпер Рис в принципе не совершала ошибок. Что ОП нельзя со стопроцентной гарантией диагностировать на внутриутробной стадии развития плода. Что нельзя обвинять человека в том, что он-де не видел невидимого. Что никто не вправе запрещать инвалидам жить. Но сколько бы пыли Гай ни пустил в глаза присяжным, я сумею увести их в другую сторону и напомню, что речь идет о преступной небрежности, за которую кто-то обязан ответить.

От моего внимания не ускользнула смутная ирония всей ситуации: я защищала право этой женщины на неразглашение медицинской информации, когда это же самое право превратило мою жизнь в ад. Если бы медицинские карточки не оберегали так рьяно, я бы уже давно узнала, как зовут мою родную мать. Пока же я плавала в черной дыре неопределенности, ожидая новостей из окружного суда Хиллсбороу по вопросам семьи и лично от Мэйси.

— Хватит рисоваться, мисс Гейтс, — одернул меня судья. — А что касается вас, мистер Букер, если вы зададите еще один подобный вопрос, я обвиню вас в неуважении к суду.

Гай лишь пожал плечами. Когда у него закончились вопросы, мы снова подошли к судейской трибуне.

— Истец не возражает против включения миссис Купер в число присяжных заседателей, — сказала я.

Гай согласился, и судья позвал следующую соискательницу.

Ею оказалась Мэри Пол. Седые волосы, стянутые в «конский» хвост ниже затылка, бесформенное синее платье и туфли с креповыми подошвами. Она выглядела чьей-то бабушкой. Добродушно улыбнувшись Шарлотте, она уселась за трибунои. «Многообещающе», — подумала я.

— Мисс Пол, вы написали, что вышли на пенсию. Это правда?

— Не знаю, можно ли назвать это выходом на пенсию…

— Чем вы раньше занимались? — спросила я.

— О, я была сестрой милосердия.

День только начинался.

Шон

Когда Шарлотта наконец вернулась с отбора присяжных, ты преспокойно утирала мне нос в «Скрэббл».

— Как всё прошло? — спросил я, но на самом деле достаточно было на нее взглянуть: выглядела она так, будто ее переехал грузовик.

— Все на меня глазели, — сказала она. — Как будто нйчего подобного в жизни не видели.

Я кивнул, не зная, что сказать. А чего она ожидала?

— Где Амелия?

— Наверху. Роднится со своим «Айподом».

— Мам, хочешь поиграть? — спросила ты. — Можешь присоединиться к нам. Ничего страшного, что ты пропустила начало.

За восемь часов, проведенные с тобой сегодня, я так и не посмел затронуть тему развода. Сначала мы поехали в зоомагазин и вынуждены были наблюдать, как змея пожирает дохлую мышь; потом сходили в кино — показывали диснеевский фильм; потом накупили продуктов — в частности, спагетти быстрого приготовления, которые твоя мама называла Повар Глутамат-Натрий. Отличный, в общем-то, выдался денек. И я не хотел гасить огонек в твоих глазах. Может быть, Шарлотта это понимала и потому велела сообщить новости именно мне. А может, по этой же самой причине она сейчас грустно посмотрела на меня и вздохнула:

— Ты что, шутишь? Шон, прошло уже три недели.

— Да всё не подворачивался удачный момент…

Ты полезла в мешочек с буквами.

— Остались только слова из двух букв, — сказала ты. — Папа хотел написать «Оз», но это же страна, а страны писать нельзя.

— Удачный момент никогда не подвернется. Солнышко, — сказала она уже тебе, — я страшно устала. Давай как-нибудь в другой раз? — И ушла в кухню.

— Сейчас вернусь, — сказал я и последовал за ней. — Я понимаю, что не имею права просить об этом, но… Я бы хотел, чтобы ты присутствовала, когда я ей скажу. Мне кажется, это важно.

— Шон, у меня был очень трудный день,

— А я сейчас сделаю его еще труднее. Понимаю. Ну пожалуйста…

Не сказав больше ни слова, она вернулась в гостиную и села за стол. Ты пришла в восторг.

— Так что, хочешь все же сыграть?

— Уиллоу, у нас с мамой есть для тебя новости.

— Ты снова будешь жить с нами? Я так и знала! В школе мне Сафайр рассказала, что ее папа однажды ушел от них и влюбился в грязную шлюху. И теперь ее родители живут отдельно. Но я ответила ей, что ты такого не сделаешь.

— Я же тебе говорила, — сказала Шарлотта мне.

— Уиллс, мы с твоей мамой… разводимся.

Она посмотрела по очереди на нас обоих.

— Из-за меня?

— Нет! — выпалили мы с Шарлоттой в унисон.

— Мы оба любим и тебя, и Амелию, — сказал я. — Но мы с мамой больше не можем быть мужем и женой.

Шарлотта отошла к окну и повернулась ко мне спиной.

— Ты по-прежнему будешь видеть нас обоих. И жить с нами обоими. Мы постараемся, чтобы ты перенесла это легко, чтобы ничего особенно не изменилось…

Черты твоего личика становились всё строже, пока кожу не залил сердитый румянец.

— Моя золотая рыбка, — сказала ты. — Она не может жить на два дома.

На прошлое Рождество мы подарили тебе бойцовую рыбку — самого дешевого домашнего питомца, которого только нашли. К всеобщему удивлению, она не умерла через неделю.

— Мы заведем тебе вторую, — предложил я.

— Мне не нужны две золотые рыбки!

— Уиллоу…

— Ненавижу вас! — крикнула ты и зарыдала. — Ненавижу вас обоих!

Ты выскочила из кресла, как пробка из бутылки, и побежала куда быстрее, чем я от тебя ожидал.

— Уиллоу! — завопила Шарлотта. — Будь…

Осторожна.

Твой крик я услышал, еще не добежав до двери. Торопясь скрыться от меня и от дурных известий, которые я принес, ты потеряла бдительность — и теперь, поскользнувшись, лежала на пороге. Левое бедро торчало под углом девяносто градусов, прорывая окровавленную кожу. Белки глаз наполнились жуткой голубизной.

— Мама… — только и выдавила из себя ты, прежде чем твои глаза ввалились в глазницы.

— Уиллоу! — закричала Шарлотта, падая на колени возле тебя. — Вызови «скорую»! — приказала она и, склонившись к тебе, что-то зашептала.

На долю секунды, глядя на вас, я и впрямь поверил, что она воспитает тебя лучше.

Мой вам совет: если есть возможность выбора, никогда не ломайте кости в пятницу вечером. А главное, не ломайте бедренную кость накануне ежегодной конвенции американских хирургов-ортопедов. Оставив Амелию одну, Шарлотта поехала с тобой на «скорой», а я — следом за вами в грузовике. Хотя большинство твоих сложных переломов лечили ортопеды в Омахе, этот был слишком серьезным, чтобы просто зафиксировать кость и ждать перелета. Прибыв в местную больницу, мы узнали, что нами займется стажер.

— Стажер? — переспросила Шарлотта. — Послушайте, мне не хочется никого обижать, но я не позволю какому-то стажеру лечить моей дочери сломанное бедро.

— У меня есть опыт подобных операций, миссис О’Киф, — заверил нас врач.

— Но вы не оперировали девочек с ОП, — возразила Шарлотта. — Вы не оперировали Уиллоу.

Он хотел поставить тебе стержень Фассье-Дюваля — такой, что будет растягиваться по мере твоего роста; последнее слово в ортопедии. Его вдевали в эпифиз (что бы это ни значило), благодаря чему он, в отличие от устаревших моделей, не может сдвинуться с места. А главное, тебе не придется носить кокситную повязку, которую раньше надевали всем больным после операций на бедрах. Вместо этого тебе наложат функциональную шину, длинный лонгет на ногу, всего на три недели. Да, не самая удобная штука, особенно летом, но далеко не такая изнурительная, как кокситная повязка.

Пока они пререкались, я непрерывно гладил тебя по голове. Ты уже пришла в себя, но почему-то ничего не говорила — лишь молча смотрела прямо перед собой. Мне стало очень страшно, но Шарлотта сказала, что после серьезных переломов такое случается. Это было как-то связано с тем, что все эндорфины шли на самовосстановление организма. И тем не менее ты начала дрожать, как будто впала в шоковое состояние. Больничное одеяло не помогло, и мне пришлось накрыть тебя своей курткой.

Шарлотта всё спорила и торговалась. Когда она обронила несколько громких имен, этот парень наконец согласился позвонить лечащему врачу в Сан-Диего, где проходила злосчастная конвенция. Я следил за их перепалкой, как за ходом блестяще поставленной батальной сцены: атака, отступление, последний рывок перед новой битвой. И тогда я понял, что в этом твоя мать весьма и весьма поднаторела.

Стажер вернулся через несколько минут.

— Доктор Йегер может сесть на ночной рейс и прилететь сюда завтра утром. В этом случае операция начнется в десять часов. Мы не можем предложить ничего иного.

— Она не продержится целую ночь!

— Мы можем вколоть ей морфий.

Тебя поместили в педиатрическое отделение, где нарисованные на стенах воздушные шарики и цирковые звери никак не сочетались с детским плачем и лицами родителей, которые потерянно бродили по коридорам. Санитары переложили тебя с носилок на кровать — один резкий, отчаянный вопль, когда шевельнулась нога, — и Шарлотта уже отдала медсестре указания (капельница на правую сторону, потому что ты левша).

У меня разрывалось сердце, когда я видел, как ты страдаешь.

— Ты была права, — сказал я Шарлотте. — Ты хотела поставить ей стержень в ногу, а я не соглашался.

Шарлотта покачала головой.

— Нет, ты был прав. Требовалось время, чтобы мышцы и кости снова окрепли, а для этого надо было вставать и активно двигаться. Иначе это случилось бы еще раньше.

В этот момент ты захныкала и вдруг принялась чесаться, остервенело впиваясь ногтями в кожу живота и рук.

— Что такое? — встревожилась Шарлотта.

— Жуки, — сказала ты. — По мне ползают жуки.

— Детка, нет тут никаких жуков, — заверил ее я. В царапинах уже проступала кровь.

— Но чешется же…

— Давай поиграем, — предложила Шарлотта. — В «пуделя», а? — Она взяла тебя за запястье и прижала твою руку к боку. — Выберешь слово?

Она пыталась тебя отвлечь, и это сработало. Ты кивнула.

— Можешь «пуделить» под водой? — спросила Шарлотта. Ты мотнула головой. — А когда спишь, можешь «пуделить»?

— Нет, — ответила ты.

Она кивнула в мою сторону.

— А с другом «пуделить» можешь?

Ты почти что смогла улыбнуться.

— Конечно, нет, — сказала ты.

Веки твои медленно опускались.

— Слава богу, — сказал я, — может, она теперь проспит до утра.

Но я словно сглазил: ты тут же рванулась, одной колоссальной судорогой, и упала с кровати. Зафиксированная было нога тут же сместилась. Ты истошно закричала.

Мы кое-как тебя успокоили, но тут повторилось то же самое: едва тебя начинало клонить в сон, ты тут же вздрагивала всем телом, как будто падала с обрыва. Шарлотта вызвала медсестру.

— Она подпрыгивает, — пояснила Шарлотта. — Снова и снова.

— Такое иногда бывает с людьми под морфием, — пояснила медсестра. — Единственное, что можно сделать, — это попытаться удержать ее.

— А нельзя убрать капельницу?

— Тогда она начнет метаться еще сильнее.

Когда медсестра ушла, ты снова дернулась, и из горла твоего вырвался долгий, протяжный стон.

— Помоги мне, — попросила Шарлотта, ложась на больничную койку и прижимаясь к тебе.

— Не дави так, мама…

— Я просто не хочу, чтобы ты двигалась, — спокойно сказала Шарлотта.

Я последовал ее примеру и улегся на нижнюю половину твоего тела. Ты всхлипнула, когда я коснулся левой, поломанной, ноги. Мы стали ждать, считая секунды, пока твое тело напряжется и мышцы задрожат. Я однажды наблюдал подрывные работы на стройке: здание накрывали резиновой сеткой и старыми покрышками, чтобы взрыв можно было контролировать. На этот раз, когда твое тело содрогнулось под грузом наших, ты не заплакала.

Где Шарлотта научилась этому? Всё потому, что, когда ты что-нибудь ломала, она оказывалась рядом с тобой гораздо чаще? Или потому, что она научилась наносить предупредительные удары по больничному персоналу, не дожидаясь удара с их стороны? Или просто потому, что она знала тебя лучше, чем я когда-либо смогу узнать?

— Амелия! — вспомнил вдруг я. Мы провели в больнице уже несколько часов, а она осталась дома совсем одна.

— Надо ей позвонить.

— Может, я за ней съезжу…

Шарлотта повернула голову так, чтобы улечься щекой тебе на живот.

— Скажи, чтобы обращалась, если что, к нашей соседке миссис Монро. Тебе нельзя уезжать. Сама я Уиллоу всю ночь не продержу.

— Только вместе, — сказал я и, не успев одуматься, коснулся волос Шарлотты.

Она замерла.

— Прости, — пробормотал я, отстраняясь.

Ты шевельнулась подо мной, разразившись крохотным землетрясением. Я пытался быть для тебя одеялом, ковром, поддержкой. Мы с Шарлоттой оседлали твою дрожь, как волну, и поглотили твою боль. Пальцы наши, сплетясь, легли между нами, как бьющееся сердце.

— Не надо извиняться, — сказала она.

Амелия

Жила-была на свете девочка, которой хотелось врезать кулаком по зеркалу. Всем она говорила, будто просто хочет увидеть, что находится с другой стороны, но на самом деле ей просто не хотелось смотреть на свое отражение. А еще — у нее появилась бы возможность украсть осколок, пока никто не видит, и вырезать им сердце из груди.

И вот однажды, пока никто не видел, она подошла к зеркалу и заставила себя собрать всю храбрость в кулак и последний раз взглянуть на себя. Но, как ни странно, там никто не отразился. В нем вообще ничего не отразилось. Растерявшись, она протянула руку, чтобы коснуться зеркала, и поняла, что его нет. Что ее рука легко проходит сквозь него.

Так оно и было.

Дело приняло еще более странный оборот, когда она пошла гулять по потустороннему миру и люди не сводили с нее глаз — и не потому, что она была уродина, а потому, что все хотели быть такими, как она. В школе дети спорили за право сесть рядом с ней в столовой. На вопросы учителя она всегда отвечала правильно. Почтовый ящик ее переполнялся любовными письмами от мальчишек, которые жить без нее не могли.

Поначалу ей это ужасно нравилось — как будто с поверхности ее тела при каждом появлении на людях взмывала ракета, — но скоро наскучило. Ей, понимаете ли, не хотелось раздавать автографы, когда она просто покупала жвачку на заправке. Она надевала розовую футболку — и к большой перемене в розовых футболках красовалась вся школа. Ей надоело постоянно улыбаться.

И тогда она поняла, что в зазеркалье всё примерно так же, как здесь. Никому до нее, по большому счету, нет дела. Люди подражали ей и восхищались ею не потому, что она была такая прекрасная, а потому, что им хотелось заполнить пустоту в своих жизнях, — и они воображали ей спасительницей.

Она решила вернуться обратно. Но нужно было сделать это украдкой, чтобы никто не видел: иначе народ повалил бы за ней толпой. Проблема была в том, что остаться одной у нее никак не получалось. Ей снилось, что ее преследуют какие-то люди, что они режутся о зеркальные осколки, пытаясь втиснуться в раму вслед за ней. Они лежали, истекая кровью, на полу и широко распахнутыми от удивления глазами смотрели, какой она стала в своем родном мире — никому не нужной и заурядной.

Когда терпение у нее иссякло, она пустилась наутек. Она знала, что люди бегут за ней, но ей уже некогда было о них думать. Она намеревалась пролететь сквозь вселенную через зеркало — и будь что будет. Но, домчавшись до заветного стекла, она лишь расшибла себе лоб: его заменили. На место волшебного портала поставили цельный кусок толстого, непроницаемого стекла. Она приложила к нему ладони. «Куда же ты? — спрашивали со всех сторон. — Можно и нам с тобой?» Она не отвечала. Она просто стояла у зеркала и смотрела на свою старую жизнь, где ее больше не было.

Я осторожно присела на краешек твоей постели.

— Привет, — шепнула я, потому что ты вообще могла еще спать под действием анестезии.

— Привет. — Твои веки несмело поднялись.

Ты казалась такой крошечной, даже с огромной шиной на ноге. Судя по всему, с этим новым стержнем в бедре у тебя больше не будет таких серьезных переломов. Я однажды видела хирурга-ортопеда в передаче по телеку. Он был вооружен дрелями, пилами, металлическими пластинами и прочими жуткими штуковинами — ни дать ни взять строитель, а не врач. От одной мысли, что всё это в тебя вколачивали, я бледнела и готова была шлепнуться в обморок.

Но я не могла объяснить тебе, почему этот перелом испугал меня сильнее всех предыдущих. Может, у меня в голове это происшествие смешалось с другими, помельче, но такими же страшными: как я прочла письмо о разводе, как папа позвонил мне из больницы и сказал, что мне придется ночевать одной. Я никому об этом не говорила, потому что у родителей, понятно, и своих хлопот хватало, но в ту ночь я так и не смогла заснуть. Я всю ночь просидела за кухонным столом с самым большим ножом в доме: вдруг вломятся грабители? Заснуть мне не давал чистый адреналин — и сомнение, что моя семья когда-нибудь вернется домой целой и невредимой.

Но вышло как раз наоборот. Домой вернулась не только ты, но и мама с папой. И они не просто разыгрывали для тебя спектакль — они действительно были вместе. Они дежурили у твоей постели посменно, они договаривали друг за друга начатые фразы. Я будто прошибла волшебное стекло — и очутилась в сказочном мире своего прошлого. Какая-то часть меня верила, что их воссоединил твой перелом, и если это было так, то страдала ты не зря. Но другая часть меня твердила только одно: «У тебя галлюцинации, Амелия, это счастливое семейство — всего-навсего мираж».

В Бога я, в общем-то, не верила, но можно было и перестраховаться: я заключила с высшими силами негласную сделку. Если мы снова заживем как одна семья, я больше не буду ныть. Я не буду дразнить сестру. Я не буду блевать. Я не буду себя резать.

Не буду, не буду, не буду.

Тебе же, видно, моего оптимизма не хватало. Мама говорила, что после операции ты постоянно плакала и ничего не хотела есть. Слезы были якобы вызваны анестезией, но я задалась целью тебя развеселить.

— Эй, Википедия, — сказала я, — хочешь «M&M’s»? Из пасхальных запасов.

Ты помотала головой.

— А мой «Айпод» хочешь одолжить?

— Не хочу слушать музыку, — пробормотала ты. — Ты не обязана хорошо ко мне относиться просто потому, что меня скоро не станет.

У меня по спине побежали мурашки. Мне что, не всё рассказали о твоей операции? Ты что, типа умирала?

— Что ты несешь?

— Мама хочет от меня избавиться, потому что со мной такое происходит. — Ты вытерла глаза кулачками. — Такой ребенок, как я, никому не нужен.

— С ума сошла? Ты же не серийный убийца. Не мучаешь бурундуков и вообще не делаешь ничего мерзкого. Ну разве что пытаешься за столом пропеть гимн отрыжками…

— Я только один раз это делала! — возмутилась ты. — Но сама подумай, Амелия, никто же не держит дома поломанные вещи. Их рано или поздно выкидывают.

— Уиллоу, уж поверь мне: никто не хочет от тебя избавиться. А если выгонят, я первая с тобой убегу.

Ты икнула.

— Клянешься?

Мы сцепились мизинцами, и я сказала:

— Клянусь!

— Мне нельзя летать на самолетах, — совершенно серьезно заявила ты, как будто нам немедленно нужно было планировать маршрут. — Врач сказал, что детекторы в аэропорту будут срабатывать. Дал маме справку.

Которую я, вероятно, забуду, как забыла другую справку перед последней нашей поездкой.

— Амелия, — спросила ты, — а куда мы поедем?

«Назад» — это была моя первая мысль. Но я не могла тебе объяснить, как туда добраться.

Может, в Будапешт? Я плохо представляла себе, где находится Будапешт, но мне нравилось это слово: оно как будто взрывалось на языке. Или в Шанхай. Или на Галапагосские острова, или на остров Скай. Мы сможем вдвоем объехать вокруг света, устроим такое сестринское цирковое шоу: девочка, которая ломает кости, и девочка, которая бьется на мелкие кусочки.

— Уиллоу, — сказала мама, — мне нужно с тобой поговорить.

Интересно, давно она наблюдала за нами с порога?

— Амелия, оставишь нас наедине?

— Ладно.

Я послушно выскользнула из комнаты. Но вместо того чтобы спуститься вниз, как она рассчитывала, я осталась в коридоре, где всё было прекрасно слышно.

— Уиллс, — сказала мама, — никто тебя не выгонит.

— Прости, что я сломала ногу, — сквозь слезы прошептала ты, — Я думала, если я долго ничего не буду ломать, ты решишь, что я нормальный ребенок…

— Всякое бывает, Уиллоу. — Я услышала всхлип кровати: мама присела. — И никто тебя не винит.

— Ты винишь. Ты жалеешь, что родила меня, Я сама слышала.

То, что случилось в следующий миг, пронеслось настоящим торнадо у меня в голове. Я думала об этом иске, испортившем нам жизнь. Я думала об отце, который, возможно, снова уйдет через считаные минуты. Я вспоминала, как жила еще год назад, когда на руках у меня не было шрамов, когда у меня еще была лучшая подруга, когда я не была толстой и проглоченная еда еще не падала мне в желудок свинцовыми брусками. Я думала о словах, которые мама произнесла в ответ, и о том, не ослышалась ли я.

Шарлотта

— Шарлотта?

Я хотела спрятаться в прачечной, рассудив, что шум сушилки перекроет мой плач, но Шон последовал за мной. Заметив его, я быстро вытерла глаза рукавом.

— Прости, — сказала я. — Как там девочки?

— Видят десятый сон. Что произошло? — Он шагнул ко мне.

Да мало ли что произошло. Мне только что пришлось убеждать тебя, что я тебя люблю, даже с переломами и всем прочим. Раньше, до суда, ты в этом не сомневалась.

Разве не все лгали? Какая, по большому счету, разница: убить человека и сказать полицейским, что не убивал, или улыбнуться необычайно безобразному младенцу и сказать его маме, что он красавчик? Иногда, обманывая, мы стремимся спасти самих себя, иногда — других. Что весомее — неправда или всеобщее благо?

— Ничего, — сказала я. Опять взялась за свое. Я не могла повторить Шону твои слова, не могла вынести его ответа: «Я же тебе говорил». Но, господи, неужели я теперь могла извергать из себя одну лишь ложь? — Просто тяжелые выдались дни… — Я обняла себя за плечи. — А ты… Ты чего-то хотел?

Он указал на сушилку.

— Хотел забрать постель.

Я знала, что пора бы тренироваться, но все же не понимала, как бывшие супруги могут сохранять близость. Да, это всё ради детей. Да, так легче переносится стресс. Но как забыть, что этот «друг» видел тебя голой? Что он смотрел за тебя твои сны, когда ты слишком уставала? Можно наносить на свою жизнь бесчисленное множество новых слоев краски, но первые мазки всегда будут проглядывать.

— Шон… Я рада, что ты здесь, — наконец-то сказала я честно. — Так гораздо… проще.

— Ну, она ведь и моя дочь, — просто ответил он. Он шагнул вперед, чтобы дотянуться до белья, и я инстинктивно попятилась, — Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Взяв подушки и одеяло, он снова обернулся ко мне.

— Если бы я был таким, как Уиллоу, и нуждался в чьей-то защите, я выбрал бы тебя.

— Не уверена, что Уиллоу согласится с тобой, — прошептала я, смахивая слезинки ресницами.

— Ну-ну… — Я почувствовала, как вокруг меня смыкается кольцо его рук. Его дыхание обдавало меня теплом. — Что такое?

Я потянулась к нему. Я хотела обо всем ему поведать: что ты мне сказала, как я утомилась, какие сомнения меня обуревали. Но вместо этого мы просто смотрели друг на друга, обмениваясь немыми телеграммами, содержание которых нам не хватало смелости произнести вслух. А потом — не торопясь, словно бы осознавая, что делаем ошибку, — мы поцеловались.

Я уже и не помнила, когда мы последний раз так целовались. Не в щечку на прощание над кухонной мойкой — нет, это был глубокий, страстный, всепоглощающий поцелуй, как будто от нас по завершении должны были остаться лишь горстки пепла. Его щетина оцарапала мне подбородок, его зубы впивались мне в губы, дыхание его перетекало ко мне в легкие. На периферии зрения замерцали очертания комнаты, и я на секунду вырвалась, чтобы набрать воздуха.

— Что мы творим? — прохрипела я.

Шон зарылся лицом мне в шею.

— Какая разница. Только давай не будем останавливаться…

И его руки проскользнули мне под блузу, оставляя на коже тавро; спина моя резким рывком обрушилась на гудящий аквариум сушилки, звякнувший стеклом и металлом. Сперва я услышала, как пряжка его ремня ударилась о пол, и только потом поняла, что сама же швырнула ремень. Обвившись вокруг него, я превратилась в виноградную лозу, сочную, путаную. Я запрокинула голову и пышно расцвела.

Всё закончилось так же внезапно, как началось, и мы снова стали теми, кем были прежде: двумя одинокими людьми средних лет, доведенными до отчаяния. Джинсы Шона лужицей растеклись у лодыжек, руками он поддерживал мои бедра. Ручка сушилки давила мне в спину. Опустив одну ногу на пол, я обернула талию простыней из его комплекта.

Он налился глубоким багрянцем.

— Прости.

— Ты не шутишь?

— Даже не знаю.

Я попыталась руками расправить налипшие на лицо пряди.

— Что же мы теперь будем делать?

— Ну, пленку назад уже не отмотаешь.

— Верно.

— И ты обмоталась моей простыней…

Я опустила глаза.

— И на диване ужасно неудобно, — добавил он.

— Шон, — сказала я с улыбкой, — идем спать.

Я думала, что в день суда проснусь с «бабочками» в животе или чудовищной мигренью. Но когда глаза мои постепенно привыкли к яркому солнечному свету, в голове зазвучала лишь одна строчка: «Всё будет хорошо». Все мускулы в теле болели, но сладкой болью. Перевернувшись на бок, я вслушивалась в чудесную музыку струй, бьющих о кафель: это Шон принимал душ.

— Мама!

Накинув халат, я выбежала к тебе в спальню.

— Уиллс, как ты себя чувствуешь?

— Всё чешется, — сказала ты, — И писать хочется.

Я взяла тебя на руки. Ты была тяжелой, но все же пушинкой по сравнению с кокситной повязкой, предложенной нам как альтернатива. Я помогла тебе приподнять подол ночнушки и усадила на унитаз, потом вышла — ожидать, пока ты позовешь меня обратно, чтобы мы вместе вымыли руки. Я решила, что на обратном пути из здания суда обязательно куплю тебе большой флакон жидкого мыла. Кстати, ты вряд ли будешь довольна своим распорядком дня… После ожесточенных споров с Марин она наконец позволила мне нанять для тебя медсестру на всё время разбирательств. Астрономическую оплату за ее услуги, пообещала Марин, вычтут из суммы компенсации. Не идеальный, конечно, вариант, но хотя бы за твою безопасность волноваться не придется.

— Помнишь Полетт? — спросила я. — Медсестру.

— Я не хочу, чтобы она к нам приходила…

— Я знаю, солнышко, но выбора нет. У меня сегодня много важных дел, а тебе нельзя оставаться одной.

— А папа?

— А что папа? — спросил Шон, перехватывая тебя из моих рук и унося вниз, словно ты вообще нисколько не весила.

Вместо полицейской формы в то утро он надел пиджак и галстук. «Он пойдет в суд вместе со мной», — подумала я, и улыбка, зародившись в сердце, скоро перебралась ко мне на губы.

— Амелия в душе, — через плечо сказал Шон, усаживая тебя на диване. — Я уже предупредил ее, что сегодня придется поехать на автобусе. Уиллоу…

— С ней побудет медсестра.

Он поглядел на тебя.

— Ну что же. Весело вам будет.

— Ага, конечно, — скуксившись, ответила ты.

— Как насчет блинчиков на завтрак? Чтобы возместить моральный ущерб.

— Ты что, совсем ничего больше не умеешь? Даже я умею готовить пшеничную лапшу.

— Хочешь позавтракать пшеничной лапшой?

— Нет…

— Тогда не жалуйся на блины. — И Шон серьезно посмотрел на меня. — Ответственный день.

Я кивнула и потуже затянула пояс халата.

— Я буду готова через пятнадцать минут.

Шон замер с одеялом, которым намеревался укрыть тебя.

— Я думал, мы поедем отдельно. — Он сконфуженно замолчал. — Мне нужно еще встретиться с Гаем Букером.

Если он должен встретиться с Гаем Букером, значит, по-прежнему планирует давать показания в защиту Пайпер.

Если он должен встретиться с Гаем Букером, значит, всё осталось по-старому.

Я лгала себе, потому что это проще, чем признать горькую правду: секс — это еще не любовь. И одна ночь — это всего лишь припарка нашему мертвому браку.

— Шарлотта? — Тут я поняла, что он задал мне какой-то вопрос. — Блинчиков хочешь?

Уверена, он не знал, что блины принадлежали к древнейшим мучным изделиям Америки; что в восемнадцатом веке, когда еще не изобрели ни пищевую соду, ни разрыхлитель, закваски добивались, взбивая яйца. Готова поклясться, он не знал, что история блинов восходила еще к Средневековью, когда их подавали в Жирный вторник, перед началом Великого поста. Что если сковородка слишком горячая, то блины получатся толстыми и резиновыми, а если слишком холодная — сухими и жесткими.

Я также была уверена, что он не помнил, как я кормила его именно блинчиками наутро после возвращения из медового месяца. Я приготовила тесто, сгребла его ложкой в пластиковый пакет, отрезала нижний уголок и использовала это как кулинарный шприц. И подала ему на завтрак блины в виде сердечек.

— Я не голодна, — сказала я.

Амелия

Давай я расскажу тебе, почему в то утро так и не поехала на школьном автобусе. Никто не потрудился выглянуть на улицу, и только когда приехала эта медсестра Полетт и совершенно охренела от армии фотографов и репортеров, мы поняли, сколько человек собралось ради вожделенного снимка, на котором мои родители шли бы на суд.

— Амелия! — скомандовал отец. — В машину! Живо.

И я в кои-то веки повиновалась.

Оно и так было неприятно, но кое-кто из журналюг поехал за нами до самой школы. Я следила за ними в зеркальце заднего вида.

— Принцесса Диана, кажется, погибла в подобной ситуации.

Отец не произнес ни слова, но челюсти сжимал так крепко, что я боялась, как бы он не сломал себе зуб. На красном сигнале светофора он обернулся ко мне и наконец хоть что-то сказал:

— Я понимаю, что будет нелегко, но ты должна постараться. Представь, что это самый обыкновенный день.

Я знаю, о чем ты думаешь: что самое время Амелии отпустить какую-нибудь неуместную шуточку типа «То же самое говорили об одиннадцатом сентября». Но мне не хотелось шутить. Я так сильно дрожала, что пришлось сесть на собственные руки.

— Я уже не понимаю, что значит слово «обыкновенный», — как будто со стороны услышала я свой слабый голос.

Отец протянул руку и убрал с моего лица непослушную прядь.

— Когда всё закончится, — сказал он, — хочешь жить со мной?

Сердце едва не вырвалось у меня из груди. Кто-то меня выбрал, кому-то я была нужна! Но в то же время меня затошнило. Можно, конечно, пофантазировать, но если быть реалистами — какой суд отдаст опеку мужчине, который даже не состоит со мной в кровном родстве? А значит, я останусь с мамой. А она уже будет знать, что я предпочла не ее. К тому же, что делать с тобой? Если я перееду к папе, мне наконец начнут уделять внимание. Но тогда придется расстаться с тобой. Как ты отнесешься к этому?

Я всё молчала. Свет сменился на зеленый, и отец тронулся с места.

— Подумай об этом, — сказал он, но я понимала, что он немного обиделся.

Через пять минут мы остановились на «пятачке» у школы.

— А репортеры не пойдут за мной?

— Это запрещено, — заверил меня отец.

— Тогда ладно.

Я взяла свой рюкзак на колени. Весил он тридцать три фунта — треть меня. Я знала точные цифры, потому что на прошлой неделе школьная медсестра установила весы, на которых можно было взвесить и рюкзак, и себя. Потому что подросткам, мол, нельзя таскать тяжести. Если при делении массы рюкзака на массу тела получалось больше пятнадцати процентов, у вас разовьется сколиоз, или рахит, или бог знает что еще. Сумки у всех получились слишком тяжелыми, но меньше нам задавать на дом не стали.

— Ну, удачи… — промямлила я.

— Хочешь, я зайду и побеседую со школьным психологом или с директором? Скажу, что тебе сегодня нужно уделить особое внимание…

Вот этого мне хотелось меньше всего на свете — оказаться еще более белой вороной, чем я уже была.

— Не надо, — ответила я и вылезла из грузовика.

Машины журналюг потянулись за отцом, и мне стало чуть легче на душе. Во всяком случае, пока кто-то не обратился ко мне по имени.

— Амелия, — сказала незнакомая мне женщина, — как ты относишься к этому судебному делу?

За ней стоял парень с камерой на плече. Какие-то ребята, проходившие мимо, кинулись меня обнимать, как будто были моими друзьями.

— Эй, чувак, а такое по телеку можно показывать? — Один из них ткнул в объектив средний палец.

Откуда-то из кустов, слева от меня, выросла еще одна журналистка.

— Твоя сестра рассказывает тебе о своих чувствах по поводу этого иска?

— Решение принимала вся семья?

— Ты будешь давать показания?

Только услышав последний вопрос, я наконец вспомнила: мое имя внесли в какой-то идиотский список на всякий пожарный. И мама, и Марин говорили, что мне, скорее всего, не придется идти, что это просто мера предосторожности. Но я не любила, когда мое имя включали в какие-то списки. У меня возникало чувство, будто на меня рассчитывают. А вдруг я подведу?

Почему они не пристают к Эмме? Она тоже ходит в эту школу. Хотя я и сама знала ответ: в их глазах — в глазах всех — Пайпер была жертвой. А я была дочерью вампирши, решившей высосать из подруги всю кровь до последней капли.

— Амелия?

«Сюда, Амелия, иди сюда…»

«Амелия!»

— Отцепитесь! — закричала я.

Закрыв уши руками, я поспешила в школу, расталкивая вслепую детей, копошившихся у шкафчиков, и учителей с чашками утреннего кофе, и парочек, ласкавшихся с таким рвением, как будто они расстаются на много лет, а не на сорок минут урока. Заскочив в первую попавшуюся дверь — это оказался учительский туалет, — я заперлась на замок и уставилась на чистый фарфоровый обод унитаза.

Я знала, как это называется. Нам показывали фильмы на уроках БЖД: в фильмах это называли «расстройство питания». Но никакого расстройства не было. Когда я это делала, я переставала расстраиваться.

Например, у ненависти к самой себе появлялись веские основания. Кому же понравится человек, который жрет, как Джабба из «Звездных войн», а потом всё срыгивает? Человек, который с таким трудом избавляется от проглоченной еды, но все равно остается толстым? И я понимала, что по сравнению с анорексией это еще ничего. У нас в школе училась одна анорексичка: ручки-ножки как зубочистки, одни сухожилия, нас ни один человек в трезвом уме не перепутал бы. Я делала это не потому, что, глядя в зеркало, видела толстуху, когда на самом деле была худой. Я и впрямь была толстухой. Очевидно, у меня даже уморить себя голодом как следует не получалось.

Но я поклялась перестать. Я поклялась, что больше не буду блевать, если мне вернут мою семью.

«Ты обещала, — напомнила я себе. — И двенадцати часов еще не прошло».

Но, сама не понимая, как это случилось, я вдруг упала на колени и засунула палец в горло. Я ждала облегчения.

Но на этот раз оно не наступило.

Пайпер

От Шарлотты я узнала, что в выпечке главное — химические процессы. Брожение происходит по законам биологии, химии и механики, пары и газы поднимаю! Смесь. Основная задача каждою пекаря — подобрать нужный разрыхлитель для теста, чтобы хлеб был мягким, чтобы в воздушной сдобе был воздух, чтобы на безе появлялась пенка, а суфле поднималось как положено.

— Это, — сказала она мне однажды, когда я помогала ей печь торт ко дню рождения Амелии, — принцип работы.

Она записала его на салфетке:

— У меня по органической химии было четыре с минусом, — сказала я ей.

— Соус тартар вступает в реакцию с бикарбонатом натрия, и получается углекислый газ, виннокислый натрий и вода, — сказала она.

— Поменьше бы выпендривалась, — ответила я.

— Я просто хочу показать тебе, что не всё так просто. Это тебе не смешать яйца с мукой. Я пытаюсь преподать тебе урок.

— Подай эту чертову ваниль! Неужели вас всему этому учат в кулинарной школе?

— Ну, студентам-врачам не сразу же раздают скальпели, правда? Сначала нужно понять, зачем делать именно то, что ты делаешь.

Я пожала плечами.

— Думаю, Бетти Крокер[13] не разобралась бы с химическим уравнением, даже если бы оно вылетело прямо из духовки.

Шарлотта начала замешивать тесто.

— Она понимала всё в общем виде: один ингредиент в миске — это начало. Но два ингредиента в миске — это уже целый сюжет.

О чем Шарлотта умолчала, так это о том, что порой даже самые умелые пекари допускают ошибки. Что кислотно-щелочной баланс может нарушиться, ингредиенты откажутся вступать в реакцию, а соли не выйдут наружу.

И твоя стряпня окажется горькой на вкус.

В то утро, когда начинался суд, я очень долго простояла в душе, позволив струям воды отхлестать меня по спине в качестве наказания. Вот и настал этот момент — мне придется сойтись с Шарлоттой лицом к лицу.

Я уже забыла ее голос.

Не считая очевидного, различия между утратой друга и утратой любовника невелики: всё дело в близости. Еще совсем недавно у тебя был человек, с которым можно разделить самые громкие победы и самые досадные поражения. Но теперь тебе приходится держать свои эмоции при себе. Наступает время, когда ты набираешь ее номер, чтобы рассказать последние новости или пожаловаться на ужасный день, и осознаёшь, что не имеешь больше права ей звонить. Вскоре ты забываешь и цифры ее номера.

Когда шок от повестки утих, я пришла в неописуемую ярость. Кем она себя возомнила, чтобы рушить мою жизнь ради своей? Но гнев — это слишком яркое пламя, чтобы гореть долго. И пламя это угасло, а я осталась в оцепенении. Я не понимала, чего она добьется и добьется ли вообще. Чего же она хотела? Мести? Денег? Успокоения?

Иногда, проснувшись, я ощущала на языке тяжесть несказанных слов. Мне часто снился кошмар, в котором мы с Шарлоттой оказывались наедине. Я хотела сказать ей так много, но не могла вымолвить ни слова. Тогда я смотрела на нее, чтобы понять, почему и она молчит, и замечала, что рот ее зашит суровой ниткой.

Я так и не вернулась на работу. Однажды я попыталась, но, дойдя до двери кабинета, задрожала как осиновый лист и так и не посмела войти. Я знала нескольких врачей, которых обвиняли в халатности и которые потом возобновляли практику. Но этот иск выходил далеко за пределы моей способности диагностировать ОП на внутриутробной стадии. Я не смогла предугадать не переломы костей, а желания собственной лучшей подруги, которую я вроде бы знала как облупленную. Если мне не удалось прочесть ее мысли, как я могла понимать пациенток — незнакомок?

Я впервые задумалась о врачебной терминологии. «Практика». Может, лучше сперва вволю «попрактиковаться» — а потом уже браться за живых людей?

Конечно, мы терпели колоссальные материальные убытки. Я обещала Робу вернуться на работу в конце месяца, независимо от того, закончится ли к тому времени суд. Но уточнять, кем я буду работать, я не стала. Я по-прежнему не представляла, как буду следить за ходом «стандартной» беременности. Разве такие вообще бывают?

Готовясь к суду с Гаем Букером, я тысячу раз пересказывала всё, что помню, и тысячу раз возвращалась к своим записям. Я почти что поверила ему, когда он сказал, что ни один врач не смог бы диагностировать ОП по УЗИ на восемнадцатой неделе. Что даже если бы я усомнилась, то все равно посоветовала бы выждать пару недель, чтобы проверить, вторым или третьим типом болен плод. Я как врач проявила ответственность.

Ответственность я не проявила как подруга.

Я должна была присмотреться внимательнее. Должна была изучить карточку Шарлотты с такой же дотошностью, с какой изучала бы свою собственную, будь я пациенткой. Даже если я докажу свою правоту в суде, я всё равно подвела ее как подруга. И, пускай косвенно, как врач тоже: нужно было изначально отказать ей в наблюдении. Я должна была догадаться, что наши отношения в кабинете так или иначе отразятся на наших отношениях за его стенами.

Из душа потекла холодная вода. Я закрутила кран и, выбравшись, обернулась полотенцем. Гай Букер дал мне чрезвычайно точные указания насчет гардероба: никаких деловых костюмов, ничего черного, волосы распустить. Я купила в «Ти Джей Макс» комплект из кардигана и джемпера, потому что никогда прежде не носила ни того ни другого. Гай сказал, что такой наряд подойдет идеально. По его замыслу, я должна была выглядеть, как самая обычная мать, в которой любая женщина из числа присяжных легко узнает себя.

Спустившись, я услышала доносящуюся из кухни музыку. Эмма уехала на автобусе еще до того, как я пошла в душ, а Роб… Ну, Роб в последние три недели ездил на работу к половине восьмого. Это, как я понимала, было связано не с припадком трудоголизма, а с его непреодолимым желанием убраться вон до того, как я проснусь. На всякий случай: вдруг нам придется вести светскую беседу без защитной прослойки в виде Эммы.

— Наконец-то! — приветствовал меня Роб. Он сделал радио потише и указал на тарелку со свежими бубликами. — Из непросеянной муки в магазине был только один. Но я еще купил с чили и сыром и с корицей и изюмом…

— Но я же слышала, как ты ушел.

Роб кивнул.

— Ушел, да. И вот вернулся. Тебе овощным сыром намазать или обычным?

Я не ответила. Я просто стояла как вкопанная и не сводила с него глаз.

— Не помню, говорил ли я тебе, — продолжал Роб, — но кухня теперь стала гораздо ярче. Из тебя получился бы прекрасный дизайнер интерьеров. Пойми меня правильно, я по-прежнему считаю, что ты должна работать гинекологом, но всё же…

В голове у меня запульсировала кровь.

— Слушай, я не хочу показаться неблагодарной и все такое, но что ты тут делаешь?

— Поджариваю тебе бублик в тостере…

— Ты знаешь, о чем я говорю.

Румяные половинки выскочили из тостера, но Роб не обратил на них внимания.

— Мы же не просто так говорим «в радости и в печали». Я вел себя как последний мудак. Прости меня, Пайпер. Ты не виновата, что на тебя подали в суд. Тебе это навязали. Должен признаться, я начал задумываться о вещах, о которых надеялся больше не думать. Но как бы там ни было, ты все делала правильно. Ты обеспечила Шарлотте и Шону такой же уход, какой обеспечила бы любым другим пациентам. Если не лучше.

У меня перехватило горло от сдавленных рыданий.

— Твой брат… — всхлипнула я.

— Я не знаю, что изменилось бы в моей жизни, если бы он вообще не родился на свет, — тихо признался Роб. — Но одно я знаю точно: я любил его, пока он был жив. — Он поднял глаза. — Я не могу забрать назад все то, что наговорил тебе. Не могу заставить тебя забыть мое поведение. И все-таки я надеюсь, что ты не будешь возражать, ссли я пойду б суд вместе с тобой.

Я не знала, как ему удалось выкроить время и как много его он выкроил. Но я посмотрела Робу через плечо и увидела новые шкафчики, которые повесила собственными руками, голубую лампу, теплую, медвяного оттенка краску на стенах. И впервые за долгое время я не хотела ничего менять. Я видела настоящий дом.

— При одном условии, — потребовала я.

Роб кивнул:

— Справедливо.

— Бублик из непросеянной муки достанется мне. — Ия шагнула в его объятия.

Марин

За час до назначенного времени я еще не знала, соизволит ли моя клиентка явиться. Я все выходные пыталась ей дозвониться, но не смогла — ни на домашний, ни на мобильный. Остановив машину у здания суда и увидев ступеньки, оккупированные съемочными группами, я позвонила ей еще раз.

«Здравствуйте, это дом семьи О’Киф», — пропел автоответчик.

Если Шон не отозвал заявление, это уже не вполне правда. С другой стороны, я достаточно долго общалась с Шарлоттой, чтобы понять: слова у нее зачастую расходятся с истиной. И если честно, мне было на это наплевать. Главное, чтобы она не запуталась в речи, когда я вызову ее для дачи показаний.

Я сразу поняла, что Шарлотта подъехала к зданию. Поняла по топоту десятков ног — это работники прессы хлынули внутрь вслед за ней. Я сразу же подхватила ее под руку и, пробормотав: «Без комментариев!» — потащила по коридору, пока мы не смогли наконец уединиться в каком-то зале, запиравшемся на ключ.

— Боже мой, — пробормотала она, — сколько же их тут!

— В Нью-Гэмпшире мало что происходит, — пояснила я. — Я бы с радостью дождалась вас на парковке и проводила через черный ход, но для этого вам следовало перезвонить мне на выходных и договориться о встрече. Я же оставила вам тысячу сообщений!

Шарлотта рассеянно смотрела в окно на белые фургоны со спутниковыми тарелками на крышах.

— Я не знала, что вы звонили. Меня не было дома. Уиллоу сломала бедро. Мы провели все выходные в больнице, ей ставили стержень.

Щеки у меня загорелись от стыда. Шарлотта не наплевала на мои звонки — она сама тушила пожар.

— С ней всё в порядке?

— Она сломала бедро, когда убегала от нас. Шон сказал ей, что мы разводимся.

— Я еще не встречала детей, которые с радостью восприняли бы такие новости. — Я выдержала паузу. — Я знаю, что у вас голова сейчас занята другим, но мне бы хотелось хоть пару минут побеседовать с вами о предстоящем слу…

— Марин, — перебила меня Шарлотта. — Я не смогу.

— Что-что?

— Я не смогу это сделать. Не смогу довести это дело до конца.

— Если это из-за журналистов…

— Это из-за моей дочери. Из-за моего мужа. Марин, мне плевать на всех остальных. Но их мнение для меня важно.

Я попыталась подсчитать в уме, сколько часов потратила на подготовку, скольких экспертов опросила и сколько ходатайств подала. Вся эта суматоха каким-то образом смешалась у меня в голове с бесплодными поисками матери, которая наконец откликнулась и попросила Мэйси прислать мое письмо.

— Вам не кажется, что стоило известить меня чуть раньше?

Шарлотта повернулась ко мне лицом.

— Моя дочь считает, что она — нежеланный ребенок, потому что ломает кости слишком часто.

— А вы чего ожидали?

— Я, — тихо ответила Шарлотта, — ожидала, что она поверит мне.

— Тогда убедите ее. Скажите под присягой, что любите ее.

— Но это же будет противоречить утверждению, что я прервала бы беременность.

— По-моему, это не взаимоисключающие утверждения, — сказала я. — Вы же не хотите врать на свидетельской трибуне. Я сама не хочу, чтобы вы врали. Но главное, я не хочу, чтобы вы выносили себе вердикт раньше, чем присяжные.

— Но это ведь неизбежно. Даже вы меня осуждаете. Вы даже признались, что, если бы ваша мать была похожа на меня, вы вообще не жили бы на свете.

— Моя мать и была похожа на вас. У нее не оставалось выбора. — Я села за стол напротив Шарлотты. — Аборты легализовали всего через пару недель после моего рождения. Не знаю, какое решение она приняла бы, если бы меня зачали на девять месяцев позже. Не знаю, лучше бы она жила или хуже, но уж точно по-другому.

— По-другому… — повторила за мной Шарлотта.

— Полтора года назад вы сказали мне, что хотите обеспечить Уиллоу жизнь, которой она заслуживает. Разве вы этого не заслужили?

Я не дышала, пока Шарлотта не подняла голову.

— Когда начало? — спросила она.

Присяжные, казавшиеся такими разношерстными в пятницу, в понедельник утром слились воедино. Судья Геллар за выходные успел выкрасить себе волосы в цвет воронова крыла, отчего стал похож на двойника Элвиса Пресли. Не лучший образ для судьи, которого вам предстоит впечатлить. Когда он начал давать указания четырем фотографам, которых допустили в зал, у меня возникло ощущение, что он вот-вот запоет.

В зале яблоку было негде упасть: журналисты, активисты по защите прав инвалидов, зеваки. Шарлотта дрожала всем телом.

— Мисс Гейтс, — объявил судья Геллар, — можете начинать.

Легонько сжав руку Шарлотты, я встала лицом к присяжным.

— Доброе утро» дамы и господа! — сказала я. — Я хотела бы рассказать вам об одной маленькой девочке по имени Уиллоу О’Киф.

Я подошла ближе к скамье.

— Ей шесть с половиной лет, и за свою жизнь она сломала шестьдесят восемь костей. Последний раз это произошло в пятницу вечером, когда ее мать вернулась домой после отбора присяжных. Уиллоу побежала и поскользнулась. Она сломала бедро, и ей пришлось вшить специальный стержень. Но случалось и такое, что Уиллоу ломала кости, попросту чихнув, или наткнувшись на угол стола, или ворочаясь во сне. Дело в том, что Уиллоу больна несовершенным остеогенезом — болезнью, известной вам как «стеклянная кость». Это означает, что всю свою жизнь она будет ломать одну кость за другой.

Я подняла правую руку.

— Я ломала руку лишь однажды, еще во втором классе. Девочке по имени Лулу, третировавшей весь класс, показалось, что смешно будет столкнуть меня с гимнастической лесенки — проверить, умею ли я летать. Я почти ничего уже не помню о том переломе. Помню только адскую боль. Каждый раз, когда Уиллоу что-нибудь ломает, ей больно точно так же, как было бы больно нам с вами. Отличие лишь в том, что она ломает их быстрее и чаще. В силу этих обстоятельств ее жизнь с самого рождения состоит из бесконечных задержек роста, реабилитаций, курсов лечения и операций. Жизнь Уиллоу, иными словами, состоит из боли. А жизнь ее матери, Шарлотты, — из пауз.

Я, подошла к нашему столу.

— Шарлотта О’Киф была преуспевающим поваром-кондитером и умела пользоваться своей силой. Ей было не привыкать таскать пятидесятифунтовые мешки с мукой и месить неподатливое тесто — теперь же каждое ее движение предельно осторожно, поскольку даже неуклюжее объятие может привести к перелому. Если вы спросите Шарлотту, она скажет вам, что горячо любит свою дочь. Она скажет, что гордится своей дочерью. Но о своем акушере-гинекологе и бывшей подруге — Пайпер Рис — она сказать этого не сможет. Поскольку, дамы и господа, эта женщина знала, что плод развивается ненормально, но скрыла этот факт от Шарлотты, тем самым лишив ее выбора, гарантированного каждой будущей матери.

Снова развернувшись к присяжным, я раскрыла кулаки, словно удостоверив свою безоружность.

— Только не думайте, дамы и господа, что вам придется разбираться с эмоциями. Шарлотта О’Киф обожает свою дочь — это аксиома. Разбираться нужно будет с фактами, фактами, которыми Пайпер Рис располагала и которые предпочла утаить, несмотря на безграничное доверие со стороны пациентки. Никто не винит доктора Рис в том, что Уиллоу родилась больной. И тем не менее доктор Рис виновна — виновна в том, что не предоставила супругам О'Киф информацию в полном объеме. Понимаете, на ультразвуковом обследовании, проведенном на восемнадцатой неделе беременности, признаки остеопсатироза были уже очевидны. Но доктор Рис их проигнорировала. Представьте себе, что вы, уважаемые присяжные заседатели, приходите в зал суда, ожидая от меня подробных сведений о рассматриваемом деле, и я даю вам эти сведения — но умалчиваю об одном крайне важном обстоятельстве. А теперь представьте, что через несколько недель после вынесения вердикта вы об этом обстоятельстве узнаёте. Какие бы чувства вы испытали? Разозлились? Встревожились? Почувствовали себя обманутыми? Возможно, вы даже потеряли бы сон, размышляя о том, как эта информация могла повлиять на ваше решение. Если бы я предоставила вам неполную информацию на суде, это было бы достаточным основанием для апелляции. Но когда неполную информацию предоставляет врач, это называется врачебной ошибкой.

Я постаралась заглянуть в глаза каждому присяжному.

— Теперь же я попрошу вас представить, что сокрытые мною обстоятельства изменили бы не только приговор, нол всё ваше будущее. — Я вернулась к своему стулу. — Именно поэтому, дамы и господа, Шарлотта О’Киф сегодня находится здесь.

Шарлотта

Я чувствовала на себе неотрывный взгляд Пайпер.

Когда Марин встала и заговорила, я оказалась беззащитна перед ней, до того удобное открылось обозрение. Ее глаза прожигали дыры в моей коже. Мне пришлось отвернуться, чтобы не вспыхнуть.

Где-то за спиной у нее сидел Роб и тоже не сводил с меня глаз — двух булавок, двух лазерных лучей. Я была вершиной, а они — прямыми, что сходились во мне под углом. Под острым, неполным углом.

Пайпер перестала быть похожа на себя. Она похудела и состарилась. На ней была одежда, которую раньше она бы первая высмеяла. Такие тряпки, как она считала, годились только клушам, кудахтающим над своими дочками-фигуристками.

Интересно, изменилась ли я сама. Да и возможно ли это в принципе, учитывая, что, подав на нее в суд, я автоматически стала чужим для нее человеком? Человеком, в котором она больше не узнавала меня.

Марин, вздохнув, села рядом со мной.

— Ну, началось, — прошептала она.

Гай Букер встал, застегивая пуговицы пиджака.

— Я не сомневаюсь, что Уиллоу О’Киф действительно сломала — сколько там сказала мисс Гейтс? — шестьдесят восемь костей. Но помимо этого Уиллоу праздновала в феврале день рождения и темой вечеринки были естественные науки. Над кроватью у нее весит плакат Ханны Монтаны, а на окружных соревнованиях она продемонстрировала лучшую технику чтения. Она терпеть не может оранжевый цвет и запах вареной капусты, а на прошлое Рождество попросила у Санты обезьянку. Иными словами, дамы и господа, Уиллоу О’Киф во многом очень похожа на всех остальных девочек шести с половиной лет от роду.

Он приблизился к скамье присяжных.

— Да, она инвалид. Да, она требует особого ухода. Но разве это значит, что она не имеет права на жизнь? Что ее рождение — ошибочно? Потому что в этом и заключается суть нашего разбирательства. Гражданское правонарушение не назовут «ошибочным рождением» просто так. Поверьте, это не у всякого уложится в голове, но эта мать, Шарлотта О’Киф, действительно уверяет, что сожалеет о рождении собственного ребенка.

Меня как будто пронзило молнией.

— Вы услышите от матери Уиллоу, сколько страданий приходится переносить ее дочери. Но от ее отца вы узнаете, как беззаветно Уиллоу любит жизнь, и сколько радости она принесла в его жизнь, и как он относится к этому так называемому «ошибочному рождению». Всё верно, вы не ослышались. Даже муж Шарлотты О’Киф не согласен с ее притязаниями и отказался участвовать в этом хитроумном плане по опустошению глубоких карманов страховой компании.

Гай Букер подошел к Пайпер.

— Когда люди узнают, что у них будет ребенок, они, конечно, надеются, что тот родится здоровым. Всем нужны идеальные дети. Но никто ведь не дает вам гарантии. На самом деле, дамы и господа, Шарлотта О’Киф преследует всего лишь две цели: обогатиться и свалить вину на кого-то другого.

Бывало так: я что-нибудь пекла, открывала духовку на уровне глаз — и мне в лицо ударяла такая мощная волна жара, что я на мгновение слепла. Слова Гая Букера произвели на меня точно такой же эффект. Я поняла, что Марин права. Я могу сказать, что люблю тебя, и подать иск об «ошибочном рождении» — и противоречия не возникнет. Это как запретить человеку, увидевшему что-то зеленое, вспоминать этот цвет. Я никогда не забуду прикосновения твоей руки и звука твоего голоса. Я не могу представить свою жизнь без тебя. Если бы я никогда тебя не видела, это была бы совсем другая история — не наша, а чья-то чужая.

Я никогда не позволяла себе думать, будто в твоей болезни кто-то виноват. Нам говорили, что ОП возникает вследствие спонтанной генетической мутации, что ни я, ни Шон не могли передать его по наследству. Мне говорили, что я никаким образом не могла уберечь тебя от внутриутробных переломов. Но я все же была твоей матерью, я носила тебя под зонтиком своего сердца. Это я призвала твою душу в этот мир, это из-за меня твоя душа угодила в увечное тело. Если бы я так не старалась забеременеть, тебе не пришлось бы рождаться. Мне можно было выдвинуть тысячу обвинений.

Но при одном условии: если обвинения не выдвинуть Пайпер. Тогда с меня снималась всякая ответственность.

Следовательно, Гай Букер тоже был прав.

Этот иск, который я якобы подала ради тебя, на самом деле был подан ради меня самой.