Хуан Дьявол (ЛП)

КАРИДАД БРАВО АДАМС

Трилогия «Дикое сердце»

КНИГА ТРЕТЬЯ «ХУАН ДЬЯВОЛ»

Перевод с испанского сделала Людмила Александровна Яхина

1.

«Официальный обет одеть монашеское одеяние, постричься в Монастыре Божьих Рабынь Воплощенного Слова так скоро, как разрешится расторжение уз брака», – читал Ренато. И с удивлением спросил:

– Что это? Ты объяснишь, мама?

– Это объяснится само по себе, Ренато. Я лишь хотела, чтобы ты успокоился. Моника считает, что таким путем она разрешит свои вопросы. Это копия прошения к Его Святейшеству, и мы уже передали оригинал, подписанный должным образом, церковной власти, которая уполномочена отправить его в Ватикан.

Раздраженный, готовый вот-вот взорваться, Ренато судорожно смял копию документа, который вручила мать, словно давая принять сильнодействующее лекарство для его больной души. Они были в просторной и неприбранной библиотеке, где Ренато в одиночестве заперся на целый день. Рядом, на столе, стояла бутылка с остатками коньяка, глоток за глотком он пил, пытаясь разорвать досадный порочный круг, сжимавшийся все сильнее. Однако этот удар был последним; он удивился, поняв, до какой степени это ранит, приводит в отчаяние, мучает его. Но внезапно боль сменилась свирепой злобой, и он воскликнул:

– Это была мысль Айме, не так ли?

– Насколько я знаю, самой Моники.

– Нет, я не верю! Ведь она окончательно отказалась от религиозного призвания. Уверен, сама она этого не делала. Кто-то приказал ей. Снова искупительная жертва несовершенных грехов, и я прекрасно знаю, откуда это идет, кто сделал, и кто может пойти коротким путем.

– Куда ты, Ренато?

– Куда же, как не поговорить с ней?

Крадущаяся тень прошла большой задний двор, прячась за деревьями. Дойдя до потаенной калитки, она повернула ключ и улыбнулась, разглядев приближающегося стройного человека, и сделала ему знак замолчать:

– Ни слова! Рядом люди. Я не хочу сплетен от слуг.

Она взяла его за руку, и повела по пустынной улице. Когда старые стены особняка остались позади, она подняла черную кружевную маску, многообещающе бесстыдно улыбнулась:

– Вы никогда не забудете последнюю ночь на Мартинике, лейтенант Бриттон. Я беру на себя смелость сделать ее незабываемой.

– Я думаю, что живу во сне, обладая невозможным! Вы… Вы… Но что же я сделал, чтобы заслужить…?

– Иногда ничего не нужно делать. Удача сама приходит. Говорю на случай, если решили, что вам повезло разделить со мной последние часы на мартиникской земле.

– Я не нахожу слов, чтобы выразить благодарность. Мое волнение и удивление столь велики, что боюсь, они покажутся вам смешными. Я не нахожу слов, но если бы вы могли видеть мое сердце…

– Попытаюсь представить, – пошутила Айме. – Вам не кажется, что мы должны найти хоть какой-нибудь экипаж? Вы же не хотите, чтобы я задерживалась в этом возмутительном районе.

– Я взял с собой экипаж, он ждет на другой улице. Я не осмелился привезти его сюда, боясь быть неосмотрительным.

– Правильно сделали. Слава Богу, что последовали здравому смыслу.

– Не смейтесь надо мной. Разве смешно говорить о любви?

– Пока еще рано, и скорее всего ошибочно, – кокетничала Айме. – Любовь состоит не только из слов.

– Я докажу ее жертвой, которую хочу совершить. Она кажется мне такой огромной, если вы оцените и поймете то, что переполняет мою душу. Я уже не принадлежу себе, Айме. Я ваш… телом и душой… Я люблю вас… люблю…!

Он прижал ее, сразу нашел губы, одновременно прохладные и горячие, влажные и сладострастные, и она почувствовала, что в ней поднимается огонь от поцелуя, а все вокруг исчезает.

– Черт побери! – воскликнула удовлетворенная Айме. – Вы целуетесь как знаток, а не новичок. Слава Богу, а то я уж испугалась, что вы один из тех, кто много говорит.

– Ана, Ана! Айме! Айме!

Еле сдерживая гнев, Ренато прошел в прихожую, переходящую в спальню Айме и яростно заколотил в запертую на ключ дверь. Волна злобы окрасила в пурпур бледные щеки; когда наконец среди занавесок высунулось пепельное от испуга лицо служанки, та пробормотала:

– Мой… хозяин… мой хозяин…

– Где твоя сеньора?

– А где ей быть, сеньор? – солгала Ана, мертвея от страха. – Там… там, в комнате…

– Лжешь! – разъярился Ренато. И с силой стуча в дверь, завопил: – Айме! Айме! Это я! Открой немедленно!

– Сеньора сказала, что ничего не хочет знать о вас, и чтобы ей никто не мешал, она закрыла дверь на два оборота и села там. И велела сказать вам, что не откроет дверь, будь что будет…

С большим усилием Ренато Д`Отремон пришел в себя. В тумане разума, в вспышке злобы до него дошел смысл слов и воспоминание последней сцены с Айме в библиотеке. Он пил весь вечер, но не опьянел. Сильнее алкоголя было брожение страстей, кипящих внутри него: ненависть, ярость, отчаянная страсть к женщине, с которой все его разлучали, и свирепая злоба к женщине, которой он дал свою фамилию. Злоба, которую сдерживало что-то похожее на угрызения совести.

– Сеньора очень храбрая и поэтому сказала, что никому не будет отвечать. Вы же знаете, какая она.

– Да, знаю. Довольно хорошо знаю, но это… это… Это идет от нее, и поэтому она должна немедленно объясниться. Айме! Айме! Открой немедленно!

– Ренато, прошу тебя… – пробовала увещевать София, приближаясь к сыну.

– Это я должен просить оставить меня, мама! Это личное между мной и женой!

– К сожалению, в этом доме уже нет личного. Позабыта даже тень приличия, крики и вопли перед слугами, и все эти грязные следы на добром имени дома.

София гневно посмотрела на шторы, где только что, пользуясь случаем, скрылась Ана. Затем, смягчившись, подошла и взяла его за руку:

– Ренато, оставь Айме. Не думаю, что она могла принимать участие в прошении сестры. Прошу, послушай. Нужно прекратить скандал. Каталина со мной согласна. Когда мы пришли поговорить с Моникой, то были приятно удивлены, что она добровольно подписала прошение. Думаю, это лучшее, что могло случиться. Разорвать путы бесчестного брака, принять постриг, и мы попытаемся позабыть о существовании бандита, которого зовут Хуан Дьявол.

– Я не забуду и не позволю, чтобы Моника снова стала жертвой. Несправедливо, что все ее подталкивают, упорно стремятся очистить преступление, которого она не совершала. Говоришь, она добровольно приняла прошение? Не верю, мама. Я вижу в этом руку Айме. Я начал понимать, что она притворная и коварная.

– Она твоя жена и будет матерью твоему сыну. Если ты уже не можешь любить и уважать ее, то по крайней мере не настаивай на разговоре в твоем состоянии. Уверяю тебя, Моника согласна. Если не веришь, поговори с Каталиной. Я оставила ее в своей спальне. Спросишь ее и убедишься, что никто не пытается принести ее в жертву. Пойдем к Каталине. Я постараюсь, чтобы Айме мне открыла, и не буду препятствовать тебе поговорить с ней, когда ты успокоишься. Иди… Прошу тебя, Ренато…

По властной просьбе матери, Ренато отошел. Теперь одна в прихожей, перед испуганной служанкой, которая вышла из-за штор, София убрала маску сурового достоинства, ее губы скривились от злобы, глаза засверкали, она уверенно произнесла:

– Твоей хозяйки нет дома, не так ли?

– Как это нет? Она там…

– Не лги больше! Перед моим сыном нужно притворяться, но не передо мной. Она вышла в твоей одежде. Ее видели и подумали, что это ты. Понимаешь? Мне сказали, что ты вышла, но увидев тебя, я поняла. Это была она… она… а ты отвратительная сообщница!

– Ай! – пожаловалась служанка. – Я ни в чем не виновата.

– Поэтому заплатишь ты! Завтра уйдешь из Кампо Реаль, а Баутиста рассчитает тебя!

– Нет! Нет, сеньора! – воскликнула испуганная Ана. – Я ничего не сделала. Я не виновата. Мне приказывала хозяйка, а если бы я не послушалась, она бы тоже сказала, что выгонит меня из Кампо Реаль.

– Это меня ты должна слушаться. Я твоя хозяйка. В моем доме ты родилась рабыней, и все это время ела хлеб Д`Отремон. Ты служила только мне!

– Вы велели служить сеньоре Айме, быть ее служанкой. Не выгоняйте меня из Кампо Реаль. Я сделаю все, что просите.

– Иди и найди ее! Как можно раньше. Через час, два. Пусть она войдет также, как вышла, чтобы мой сын увидел ее в спальне, когда откроется дверь. Поторопись! Сделай это, Ана. Чтобы Ренато не узнал или ты пожалеешь, что родилась! Поняла? Не теряй ни минуты! Беги! Уходи! Пусть она будет в спальне через час, или ты за все заплатишь!

В нижней богатой и густонаселенной части города Сен-Пьер, где располагался глубокий поворот к бухте, простирался район маленьких домов и узких улочек, которые взбирались по склону горы Мон Пеле. Район таверн и моряков, притонов и гулящих женщин. Беспокойный район праздников и скандалов, где сильное и горькое похмелье нарушало сердцебиение города. Там пылал карнавал алкоголя, хриплые взрывы смеха, дикие шутки. Карнавал, на котором часто лились вместе ром и кровь. Теперь завсегдатаи одного низкопробного заведения образовали круг багровых лиц, сладострастных глаз, с трудом сдерживающихся жадных рук; а в центре круга, под глухие и древние звуки африканского барабана женщина плясала непристойный туземный танец со змеиными движениями и завываниями волка. Она танцевала, лился пот, делая эбонитовую плоть блестящей. Опираясь на руку лейтенанта Бриттона, Айме де Мольнар улыбалась, была странно очарована ритмом танца, и понизив голос, сказала выразительно:

– Тебе нравится, Чарльз? Это танец ведьм. Первый раз, когда видишь этот танец, можно загадать три желания. Говорят, все три сбудутся. Но нужно опустить два пальца в кровь. Сейчас перережут горло ягненку. Хочешь попробовать? Хочешь осуществить свое главное желание, Чарльз?

– Да. Хочу, чтобы эта ночь никогда не кончалась! Пусть она длится всю жизнь, и пройдет с тобой, но…

– Подожди… Подожди… Перерезали горло, несут кровь в чашках. Они предлагают всем, кто хочет. Быстро! У тебя есть монетка? Брось ее на дно и смочи пальцы.

– Это нелепо. Как представление оно может происходить, но…

– Быстро! – Айме вытащила из сумочки золотую монету, швырнула ее на дно чашки, наполненной красной вязкой жидкостью. Затем резко взяв руку лейтенанта, погрузила ее туда, поторапливая:

– Проси, проси за меня. Попроси три раза одно и то же. Пусть сбудется, что я прошу. Думай со мной, со всей силой, всем желанием…

Второй, третий раз она заставила окунуть руку офицера в кровь ягненка, которую в чашке предлагал африканский юноша. Затем, пока тот с отвращением вытирал руку платком, она отошла в сторону калитки, где было что-то вроде террасы, и алчно вздохнула соленый воздух, доносившийся с моря.

– Айме, что с тобой? Что такое?

– Ничего. Дышу… Не думаю, что это важно.

Озадаченный, ощупывая на запястье следы, оставленные ногтями Айме, заставившей обмакнуть его руку в кровь, лейтенант Бриттон приблизился к женщине, становившейся для него все непонятнее. Он долгое время неподвижно стоял, пока не тряхнул головой, словно испугавшись химер, желая вернуться к действительности.

– Айме, почему ты делаешь это? Почему ты со мной? Это отчаяние? Ревность?

– Какая разница? Недостаточно просто делать? Что ты подумал?

– Не знаю. У тебя такие странные предпочтения. Это место, люди…

– Типичный уголок. Где бы ты хотел увидеть карнавал на Мартинике? На балу у губернатора? В зале моей обожаемой свекрови?

– Я не имел в виду ничего такого; не знаю, что со мной. Чем больше я пытаюсь понять, тем меньше понимаю. Мы побывали по крайней мере в десяти тавернах. Ты ищешь кого-то?

– Как ты думаешь? Разве не понимаешь, что женщина задыхается в стенах дома Д`Отремон и захотела ненадолго отвлечься?

– Я не могу судить тебя, Айме. Бесполезно тебя понимать. Тебя не вдохновляет любовь мужа и Хуана. Добровольно ты одарила меня своим присутствием и обществом. Не думаю, что именно я вдохновил в тебе любовь. Тогда почему ты делаешь это? Чего добиваешься?

– Хватит! – оборвала Айме мрачно. – Я начинаю думать, что ты совершенный дурачок.

– Да, где-то здесь. Дай пройти, идиот.

Голос, произнесший слова, как укус рептилии, заставил ее подпрыгнуть. Быстро она надела маску. Она схватила за руку лейтенанта Бриттона, отступила с волнением и уставилась на дверь, откуда появился Хуан Дьявол в сопровождении старого нотариуса. Она дошла до центра естественной террасы, которую образовывали два ровных каменных крыла над песчаным пляжем, где плескалось море, и снова взглянула на Ноэля. Только теперь она осознала присутствие этого неподвижного и выжидательного напарника. Айме завернулась в цветастую перкаль местного платья, представляясь служанкой. Лейтенант Бриттон, немного бледный, но совершенно спокойный, шагнул к нему, позволяя луне осветить его с ног до головы, и поздоровался:

– Добрый вечер, Хуан.

– Лейтенант Бриттон, – удивился Хуан. – Какая неожиданность видеть вас на этих окраинах. Я думал, вас уже нет на Мартинике.

– Я в вашем распоряжении, если могу чем-либо служить.

– Благодарю, но у вас другое занятие. Занятие более приятное, как кажется. Вижу, у вас хорошая компания. Тем не менее, если хотите, мы можем выпить рюмку.

Орлиный взгляд пробежал с ног до головы женскую фигуру, в которой, несмотря на наряд, выделил что-то знакомое, тревожное. Напрасно он пытался разглядеть ее руки и волосы.

– Я буду неподалеку, где хорошо играют и подают напитки. Можно поставить деньги на кон, есть бакара, рулетка. Вам бы хотелось попытать судьбу? Моя совершенна. Если следуют за мной, то набивают карманы. Что скажете, красавица? Полагаю, лейтенант взял на себя труд сопровождать вас.

– Премного благодарен, Хуан, но мы уходим. Уже поздно для нее. Мы как раз собирались уходить, и…

– Ваша подруга нема, лейтенант, или ее голос слишком легко распознать? Лицо плохо видно за черным кружевом.

– Осторожнее, Хуан Дьявол! – угрожающе предупредил офицер.

– Не волнуйтесь, лейтенант. Мне было бы легко стащить маску, но раз вы возражаете, я не буду. Для чего? Здесь вы, она… О, ваш платок! – Хуан быстро наклонился, раньше лейтенанта поймав кружевной платок, выпавший из рук Айме, вздохнул глоток парфюма, который тот источал, и едко засмеялся: – Аромат нарда. Знакомый запах, слишком знакомый, хотя я знаю только одну женщину с этим запахом. Чудесно… Чудесно, лейтенант!

Хуан приблизился к Айме, свирепо глядя черными глазами сквозь отверстия в маске, закрывавшей лицо, и проговорил насмешливо:

– Какая легкая и ужасная месть для Хуана Дьявола, не так ли?

– Хватит, хватит! – прервал британский офицер. – Прошу вас следовать своей дорогой. Вы не имеете права…

– А какое имеет значение право? У меня есть средства на расстоянии вытянутой руки. Вы лишь усугубляете положение, даете волю скандалу. Вы отдаете себе отчет? Мне достаточно сорвать черную тряпку, чтобы завтра утром весь Сен-Пьер взрывался от хохота над кабальеро Д`Отремон. Понятно, это вам будет стоить жизни, дорогой друг, и вы заплатите очень дорого, ужасно дорого за удовольствие, которое решили получить бесплатно.

– Хватит, ты не имеешь права! – взорвалась Айме, не в силах сдерживаться.

– Ты заговорила! Как быстро нарушила запрет! – проговорил Хуан насмешливо.

– Этого не должно быть! – бросил вызов лейтенант. – Уйдите, сеньора. Уйдите немедленно. Я беру на себя этого человека. Быстро, уходите!

– Думаю, лучше вам не вмешиваться, – посоветовал усмехающийся и невозмутимый Хуан. – Выйдет плохо со всех сторон.

– Вам придется убить меня, прежде чем вы проявите неуважение к даме в моем присутствии!

– Не теряйте времени на бесполезное. Эта дама не заслуживает уважения.

– Хватит! Мы заканчиваем. Вас не должно интересовать, кто моя подруга. Мы немедленно уходим.

– Подожди, Чарльз! – вмешалась Айме.

– Не видите, что она не хочет идти с вами? Ей нравится здесь, – язвительно отозвался Хуан. – Хотя может показаться ложью, но это ее среда. Она ошиблась, променяв это на золото Д`Отремон. Теперь ее раздражает и вызывает отвращение все, за что она продала жизнь: серебряная посуда, бриллиантовые браслеты и жемчужные ожерелья.

– Рядом со мной я не позволю вам говорить так, – возражал лейтенант, но без прежнего воодушевления.

– Не будьте ребенком, лейтенант. Ваше положение невыгодное. Разве вы не понимаете? Вы играете всем. Зачем? Ради кого?

– Ты позволишь ему говорить это, Чарльз? – разъярилась Айме.

– И что же вы сделаете, чтобы предотвратить это? Поразмыслите немного. Вы служите игрушкой, соломенной куклой женщине без совести. Полагаю, вы знаете, что недалеки от позора кабальеро. Что скажешь? Что будешь с ним делать? До какого предела ты дойдешь, вовлекая его в свои козни? Не думаешь, что причинила уже много вреда?

– Возможно другим я причинила вред. Тебе я ничего не сделала, а если ты сейчас на свободе, то кому ты обязан этим? Ты самый неблагодарный и развращенный мужчина!

– Ты преувеличиваешь. Я предостерегаю лейтенанта Бриттона, заставляю его понять, что ты делаешь, а если он захочет продолжать, то по крайней мере, не будет слеп. Ренато Д`Отремон ищет, кого бы убить, отомстить за обиды, которые предвидит, чувствует, что они плавают вокруг него, и которым ловко управляет жена. Будете ли вы продолжать игру с этой прекрасной гадюкой? Я честен с вами за заявление на суде, лейтенант, за то, что протянули мне руку друга сквозь решетки тюрьмы. Поэтому спрашиваю: Вы согласитесь, чтобы она использовала вас по своей прихоти во благо ее темным и окольным интересам?

– Не продолжай! Не слушай его, Чарльз, не слушай! Чарльз! Чарльз!

Стройный молодой лейтенант Бриттон исчез на краю темной улочки. Айме проследовала за ним до двери грязной таверны, и как озлобленная хищница, обратилась к Хуану:

– Ах, мерзавец, негодяй! Ты заслуживаешь виселицы, тюрьмы! Я не знаю, чего ты заслуживаешь!

– На чьей ты стороне? Кого убеждаешь? Ты сеньора Д`Отремон, и если хочешь идти за ним, то иди, но не увлекай в грязь, которая тебе нравится.

– Это уже не твоя забота!

– Уж знаю. Дай Бог, чтобы ее никогда не было. От тебя я вылечился совершенно.

– А от кого нет? От кого нет? – спросила Айме с внезапной тревогой. – Только не говори, что влюблен в нее, что она тебя интересует!

– А если и так?

– Прежде, чем позволить это, я убью вас обоих! Предпочту, чтобы небо и земля соединились! Ты не отдашь ей любовь, которая принадлежит мне!

– И все это ты утверждаешь, когда я только что видел тебя рядом с лейтенантом Бриттоном, – улыбнулся Хуан язвительно. – У тебя сердце очень просторное и гибкое.

– Какое значение имеет для меня Бриттон, Ренато, весь мир? Мне важны ты и я. А все остальное пусть потонет во вселенной!

– Теперь ты сказала правду. Тебя интересует только твоя персона.

– Ну ладно, да. Моя персона волнует меня, но в моем эгоизме больше величия, чем великодушия в другой. Мне важна я сама, поэтому я защищаю то, чем ты был для меня, чем снова будешь. Потому что ты единственная любовь моей жизни! Я боролась за нее всеми силами, боролась против Ренато, поэтому освободила тебя от обвинений. А Ренато я ненавижу, ненавижу!

– Ты? Почему?

– За все! За то, что такой, какой есть. Теперь, кроме того, он любит Монику, и из-за нее унижает и презирает меня. – Она закусила губу, чтобы не закричать, сжала кулаки, черные глаза зажглись; но медленно успокоившись, Айме начала выливать поток страстей: – Такой безумный из-за нее, его сдерживает мысль, что я рожу ему сына, наследника его имени, земель. Из-за этого сына донья София Д`Отремон выносит мои оскорбления, а она лучший сообщник, чтобы сдерживать его.

– Ты родишь ему сына?

– Нет, Хуан, нет. Сына не существует! И тем не менее, я должна его иметь, предложить Ренато, иначе не смогу оставаться ни часу под крышей Д`Отремон. Если бы ты был способен прийти ко мне, ответить взаимностью. Но ты еще более неблагодарен и отвратителен, чем Ренато Д`Отремон. И тогда… я должна была воспользоваться первой же возможностью, схватить за руку первую куклу, появившуюся поблизости. Лейтенант, которого ты заставил сбежать, ты навредил мне только потому, что тебе нравится.

– Так это было это… это! – издевательски смеялся Хуан.

– Можешь покончить со мной, отомстить наконец! Можешь сказать Ренато! Я даю оружие против себя. Иногда мне бы хотелось разом покончить со всем, чтобы земля полыхнула огнем, чтобы нас поглотило море.

– Если бы Сатана был женщиной, то у него были бы твои лицо, слова и голос.

– Однако ты любил меня. Возможно, еще любишь. Послушай, Хуан… Если сейчас ты повторишь, что сказал мне однажды в Кампо Реаль, возьмешь за руку, как тогда, и прикажешь следовать за тобой; если скажешь, что твой корабль рядом, я пойду с тобой, куда пожелаешь. Оставлю все, все.

– Потому что ты в тупике. Потому что запуталась в собственных сетях. Потому что хочешь избежать ада, который сама создала.

– Спаси меня, Хуан! Увези подальше. Если не сделаешь, то сможешь назвать меня Сатаной. Если меня загонят в угол, то я буду защищаться руками и зубами, и я отомщу тебе, Ренато, ей… Ей, да… Раньше я не хотела причинять ей вред. Так сложились обстоятельства. Но если ты в последний раз оттолкнешь меня, то я стану безжалостной. Если не спасешь, я утону; но потоплю всех, кто меня окружает. Спасешь или бросишь, Хуан? Отвечай! Отвечай!

Обезумевшая, ослепшая, отчаянная Айме говорила, схватив за руку Хуана, который неподвижно смотрел на нее с такой горькой улыбкой, что она была похожей на гримасу, отказываясь с еле сдерживаемым гневом:

– Ты оставишь меня в покое? Ты вышла за другого, а я жизнь положил, чтобы вернуться к тебе. Ты должна была понять, что у нас все закончилось.

– Возможно, но тогда ты не думал об этом. Не скрещивал руки, не смотрел на меня так оскорбительно. Не мешало бы тебе лучше узнать, что Моника решает вопрос по расторжению вашего брака.

– Ты лжешь! Это неправда.

– Она не обвиняла тебя в суде, потому что боялась; но в секретных документах, которые уже на пути в Рим, нет низости, которая бы тебе не приписывалась. Ее отчужденность от Ренато была ложной. Они были заодно, хотя и делали вид, что наоборот. И если у них что-то выйдет плохо, не важно, они быстро найдут другое. Ты мешаешь им, но они знают, как тебя устранить. Я тоже мешаю им, их останавливает только рождение ребенка, который должен родиться, который возможно и родился бы, если бы ты по глупости не встал на моем пути. Ренато отказал мне, но Бриттон…

– И от Бриттона ты ждала…?

– От Бриттона я ждала, чтобы он привез меня туда, где бы я столкнулась с тобой!

– На чем мы остановились? Почему никак не договоришь?

– Ты единственная моя надежда, Хуан. И так понятно, что я в тупике. Иногда я не знаю, что говорю, ослепшая от ревности и отчаяния. Моника, эта святая, которую ты добиваешься, моя черная тень. Она положила глаз на Ренато, отравила сначала мою любовь к нему, затем любовь к тебе… а теперь… теперь… Клянусь, она худшая твоя недоброжелательница! Она мягкий воск в руках Ренато. Они только и пытаются навредить тебе, но не при свете дня. Они уже приготовили тебе…

– Не верю ни единому слову. Из твоего рта никогда не выходит правда! Не приближайся, или пожалеешь!

– Это ты пожалеешь, что… – пригрозила Айме, но ее прервала приблизившаяся служанка-метиска, которая воскликнула:

– Ай, сеньора, наконец я нашла вас! Сеньора София велела вас найти. Сказала, что вы должны быть в комнате, когда сеньор Ренато вернется.

– Замолчи, идиотка! – прервала Айме.

– Зачем оскорбляешь такую полезную служанку? – усмехнулся Хуан. – Думаю, ты несправедлива. Видно, она бежала спасать тебя. Так платит дьявол тем, кто ему служит.

– На самом деле, так платит Хуан Дьявол дуре, которая вытащила его из тюрьмы, и эта тупица опять ищет его, – заметила разгневанная Айме. И повернувшись к Ане, приказала: – Идем же! На чем ты добралась? Думаю, не искала меня пешком.

– Ай, нет, что вы! Мы уже три часа кружимся. Мы приехали на маленькой повозке, с моим другом Эстебаном, сеньора, и он будет молчать, будь что будет… ни он, ни я не скажем никому о сеньоре Хуане, потому что тогда Сан-Педро полыхнет в огне.

– Замолчи! – вышла из себя Айме. И сев в повозку, приказала: – Поезжай медленно, Эстебан, как можно медленней.

– Откуда ты пришла?

– Для чего тебе знать? Тебя Донья София поставила для охраны?

Айме сделала усилие, чтобы говорить капризно, беззаботно, пожимая плечами на упрекающий скорбный взгляд Каталины де Мольнар. Она тихо подошла к спальне на верхнем этаже. Никто ее не видел, она ни с кем не столкнулась в коридоре, на лестницах. На миг присутствие матери взволновало ее, но она сдержалась; затем поискала ключи и спокойно открыла дверь в спальню, сообщающуюся с залом.

– Это была правда! Все было правдой! Я должна была увидеть собственными глазами, чтобы удостовериться, – воскликнула Каталина с безутешной грустью.

– Тебе не кажется, что сейчас не до условностей? – Айме теряла терпение. – Я выслушала много неприятного за этот вечер.

– Тебя видел Ренато? – встревожилась Каталина.

– Нет. Конечно же нет. Не видел, и не думаю, что знает, что я гуляла, если ты это имеешь в виду. Иными словами, нет опасности. Донья София не скажет ничего, не думаю, что Янина осмелится не подчиняться. В конце концов, я не сделала ничего плохого. Вышла подышать, посмотреть на карнавал, отвлечься. Никогда не думала, что замужество с Ренато Д`Отремон будет таким скучным и глупым. Сначала его ревность, теперь пренебрежение, презрение.

– Во всем этом твоя вина, Айме, хотя я признаю свою часть вины, что ты такая. Я была слабой матерью, слишком доброй для мятежной дочери. Тебе нужна была другая. Знаю, теперь мои упреки и советы бесполезны. Я не буду говорить за себя, а от имени Софии.

– Ты тратишь время, чтобы говорить о ней! Она превратила тебя в свою тень.

– Действительно, я лишь тень. Этот грех теперь я пытаюсь смыть, я была ничем, не существовала в сердцах дочерей. Они были слишком далеки от меня, обе такие странные для меня. Одна великодушная, возвышенная; другая эгоистичная, порочная. Когда я говорю это, мои губы кровоточат, но это правда. Ты живешь злом и обманом.

– Ты оставишь меня в покое? – с досадой отвергла Айме.

– Оставляю… Только это я и хотела сказать. Я ухожу, бедная тень исчезнет, и если ты еще способна слушать последнюю просьбу матери, прошу тебя уехать сегодня же в Кампо Реаль. Это желание Софии. Она хочет вернуться, и чтобы ты ее сопровождала.

– Я? А разве слуги не для этого?

– Она в отчаянии, и я обещала убедить тебя. Она хочет забрать тебя в Кампо Реаль и позаботиться о наследнике – единственной ее надежде и мечте.

– Вот как! Уже обнаружилось!

– Это и желание Ренато. С ним ты спасешь единственное, что можешь спасти: положение в доме, будущее ребенка, который родится.

– А если не родится? – повернулась Айме, превращаясь в фурию.

– Что ты говоришь, дочка? – встревожилась Каталина, по-настоящему испугавшись. – Не хочу думать, что ты лжешь, способна… Айме, дочка! Что ты пытаешься сказать?

– Ничего, мама, успокойся, – горько засмеялась Айме. – Я хотела пошутить, чтобы ответить на тарабарское нравоучение, которое в четыре утра не пойдет на пользу.

– Я знаю, что у тебя нет сердца, но не думаю, что ты способна на это. Тем не менее, ты сказала… Айме… Айме, будь хоть раз честна!

Айме поджала чувственные губы, прищурила веки, долго стояла неподвижно, словно глубоко раздумывала, словно своим дьявольским умом придумывала новый план. Затем почти насмешливо улыбнулась:

– Я буду делать то, что тебе понравится.

– Правда? – обнадежилась Каталина.

– Потому что ты просишь, мама. Вижу, свекровь боится за меня. И то хорошо. Я ожидала встретить ее, как ящик Пандоры, с важным голосом и зловещим внешним видом. Она бы пришла именно такой. Но она отправила тебя, ты плачешь, и, хотя я порочная дочь, извращенная, без сердца, я доставлю тебе удовольствие. Не хочу быть меньше божественной дочери, которая, как я понимаю, примет обет. Нет?

– Да, действительно. Моника сказала, что согласна, и подписала прошение, которое мы принесли. Когда ее брак аннулируют, она примет обет. Печально, но по крайней мере она спасется от скандала, злобы мира и этого человека.

– Можешь пообещать, что ничего не вернется к прежнему?

– Конечно. Конечно же, могу пообещать. Моника не лжет.

– Ну тогда заручимся словом Святой Моники. Хуан и Ренато умрут ради нее, не так ли?

– Поэтому она не выйдет из монастыря, только если мертвой.

– А еще ты обещаешь, что донья София не будет лезть в мои дела в Кампо Реаль? Что отстанет от меня, а я буду делать, что мне хочется?

– Пока не нанесешь вред здоровью.

– Без ограничений. Я знаю, как позаботиться о себе. Если она оставит меня в покое, скажи, что этим же вечером я отправлюсь с ней в Кампо Реаль. А теперь, дай мне поспать, мне нужно выспаться.

Она повернулась спиной, вошла в спальню; на чувственных губах была вечная усмешка и сатанинский блеск в черных глазах.

2.

– Я не убираю ставку, ставлю… тридцать унций на бубновую даму!

На зеленой скатерти были четыре колоды карт и горка монет, которые Хуан Дьявол только что выиграл, в девятый раз блестяще выбрасывая карту победителя. Мало-помалу соперники уходили прочь, а два последних только что молча удалилась. Почти никто не играл в этой дыре; кто не ушел, сгруппировались вокруг стола, удивленными глазами наблюдая за человеком, который так печально улыбался своей удаче.

– Думаю, ты сорвал банк, Хуан, – заметил Ноэль. – Почему бы тебе не забрать свои унции и не уйти?

Человек остановился в дверях хижины и медленно вошел. Головы повернулись, разглядывая одежду кабальеро, орлиный профиль, напряженное выражение, делавшее лицо жестким. Его глаза с металлическим блеском остановились на лице Хуана. Медленно он приблизился к столу; Педро Ноэль первым узнав его, встал, встревоженно схватил за руку капитана Люцифера, пытаясь его расшевелить, и заторопил:

– Уйдем отсюда, Хуан, уйдем немедленно. Уже поздно, пять по крайней мере. Забирай деньги и пойдем! Не видишь, что все уже ушли?

– Нет игроков? – крикнув, спросил Хуан. – Никто не ответит на ставку? Никто не хочет испытать судьбу с Хуаном Дьяволом?

– Я! – согласился Ренато, приближаясь. – И удваиваю ставку!

– Правда?

– Разве не ты попросил предоставить тебе соперника? Вот он! Что с тобой? У тебя мало денег?

– Тридцать унций на бубновую даму!

– Шестьдесят на короля пик! Сдавай карты, крупье! Слышишь? Сдавай карты!

– Бруно смутило появление кабальеро вашего класса. Поэтому он так смотрит, – заметил Хуан, в его глазах на миг сверкнула злоба, но погасла. – И не отвечает, потому что немой. Но это он слышал очень хорошо. Сдавай карты, Бруно, не бойся. Я принимаю противника. Твой новый клиент имеет очень много денег, неважно, что он не вынимает унции из кармана. Он заплатит все до последнего сентаво, что проиграет, а это скоро произойдет. Хотя он и родился, чтобы выигрывать, теперь же потеряет.

– Пожалуйста, хватит говорить глупости! – испуганно вмешался Ноэль, запинаясь. – Мы с Хуаном сейчас уходим, Ренато. Это место закрывается на рассвете, а он уже наступил. Думаю, после того, что произошло…

– После случившегося вы не должны осмеливаться говорить мне даже слово, Ноэль, – высокомерно упрекнул Ренато. – Минуту назад этот человек бросил вызов всем присутствующим сразиться с его судьбой. Никто не ответил, кроме меня. Я сказал шестьдесят унций, вот они. Ты ждешь, чтобы измерить их, идиот?

Ловкими пальцами Бруно быстро раздал карты. Последние игроки с других столов исчезли. Только два или три остались вокруг стола, с любопытством наблюдая странную битву. Хуан казался спокойным, пока Ренато трясся от злобы, а Ноэль покорно опустил голову. Одна за другой падали карты в сгустившейся тишине сдерживаемых дыханий, когда…

– Король пик! – объявил Ренато. И довольный, не в силах скрыть резкость, заметил: – Невозможно изменить судьбу Хуана Дьявола! Ты потерял все одним махом!

– Нет! Одним махом будет все, что у меня есть. Все, что есть, против девяноста унций! – свирепо Хуан погрузил руки в карманы, извлекая горсти монет, смятые купюры. Там были деньги всех стран: маленькие и крупные фунты стерлингов, бледное золото Венесуэлы рядом со смятыми бумажками в сто франков и голландские флорины. – Здесь девяноста унций, чуть больше, чуть меньше. Все против твоего, если только не откажешь мне отыграться!

– Я не отказываю. И если хочешь играть, разрешаю, пока не доберусь до твоего грязного корабля! Карты, крупье!

Падали карты в накаленной тишине, с волнением Ноэль перечислял:

– Бубновая двойка… тройка пик… пятерка треф… четверка червей… Бубновая дама!

– Я выиграл! – указал Хуан со смесью гордости и радости.

– Не трогай. Двести унций против этого! – предложил Ренато. И насмешливо заметил: – Если только не откажешь мне отыграться.

– Я никогда не отказываю! – ершился Хуан. – Карты, крупье!

– Ай, моя хозяйка, хозяйка! Мы в самом деле едем в Кампо Реаль?

Ана стояла перед Айме, и казалось, оцепенела, ее мясистые губы подрагивали, смуглые щеки от страха стали пепельными. Айме нахмурилась, заставляя мозг быстро сочинять план – первая идея была подсказана матерью:

– Я злая, живу обманом, разве ты не слышала? Собственная мать так думает. Ее две дочери так далеки от ее сердца, одна возвышенная, возвышенная – это Моника. А злая я, конечно же. Нет низости, на которую я была бы неспособна, потому что у меня нет сердца. Д`Отремон меня купили своей уважаемой фамилией. Я их собственность, понимаешь? Понимаешь?

– Я понимаю, куда мы должны ехать. Вы не знаете, как там все стало, когда сеньор Ренато уехал. Сеньора позволила делать Баутисте все, что ему взбредет в голову. Когда сеньора София распоряжалась в Кампо Реаль…

– Я знаю, но скоро не она будет приказывать, а я, поняла? Это единственное, что я могу забрать, и заберу.

– Но я у Баутисты в черном списке! – пожаловалась испуганная Ана.

– Ты со мной. Пока служишь хорошо, тебе нечего бояться. Послушай, Ана, прежде чем сеньора Д`Отремон взяла тебя к себе в услужение, ты жила в высокой части имения, да?

– Да, хозяйка, я работала на плантации кофе. Это было ужасно! Нужно было загружать корзину вот такого размера сюда на голову, срывать каждое зернышко по одному. А когда корзина переполнится, тогда можно было поесть. И в хижинах спали все вместе, как собаки.

– Не все живут так. Есть танцы, иногда праздники. А чуть выше ущелья живет женщина, которую все уважают.

– Ах, да! Там живет Чала, колдунья. Все называют ее Карабоссе. Ее всегда зовут для умерших, чтобы она одела их в саван, а еще когда кто-то родится. Она продает мази от заболеваний, амулеты для привлечения любви, шелковые куклы, которые служат мести, потому что то, что делают с куклой, будет происходить с человеком, которому мстят.

– Говоришь, ее зовут, когда рождается ребенок?

– Да, хозяйка, почти все женщины кофейной плантации для этого зовут ее. Когда хотят, чтобы ребенок родился или не родился. Она исцелила многих от всяких болезней, но я боюсь ее.

– Мы познакомимся с ней. Ты не должна никому говорить. Сделаем так, чтобы никто не узнал, но эта женщина поможет мне. Я дам ей столько денег, сколько она никогда видела, и она сделает то, что я велю.

– Ренато, наконец ты пришел! Я умираю от беспокойства, сынок!

– Не стоит, мама.

Солнечный свет омывал центральный двор старого жилища Д`Отремон. Ренато, уклоняясь от матери, прошел в библиотеку. Скрывая упрек, похудевшая и дрожащая ладонь Софии остановила его:

– Ты провел ночь не дома, Ренато.

– Действительно, – подтвердил Ренато с дурным настроением. – Я был на улице, но…

– Ты не смог бы уделить мне несколько минут, сынок? Я возвращаюсь в Кампо Реаль и забираю Айме. Разве не этого ты желал? Не просил меня это сделать?

– Я уже несколько дней просил об этом.

– А теперь не хочешь, чтобы мы уезжали? Тебя не волнует? Все равно? Вижу, ты очень огорчен. И я чувствую себя больной. Не зашел бы ты ко мне…

Ренато тихо позволил себя увести, а беспокойные глаза матери читали на его лице следы ужасной бури, опустошившей его душу. Она привела его в самую большую спальню с большими окнами, закрытыми шелковыми шторами, через которые едва проникал дневной свет, болезненный для глаз Ренато. В свежем воздухе, отдающем ароматом лаванды, в приятном тусклом свете знакомой обстановки, он почувствовал, что расслабляются натянутые нервы. Будто он снова вернулся в детство и искал в материнской нежности защиту от всех зол.

– Ради Бога, садись, сынок. Вижу, ты тоже болен. Хочешь, я попрошу принести тебе чего-нибудь освежающего, немного чая?

– Нет, мама, я ничего не хочу. Я слушаю тебя, потому что ты хочешь, а потом…

– Потом я оставлю тебя в покое, знаю. Позволить тебе это в моих силах, и я сделаю это. Если Бог хочет, чтобы ты был в покое. Если покой твоей души можно достигнуть любой ценой. Если мы снова начнем друг друга понимать, сын мой, то я согласна. Если позволишь мне немного позаботиться о твоем счастье.

– Моем счастье? Никто не счастлив, мама.

– Я знаю. Но есть тысяча способов жить, не чувствуя себя несчастным. Если ты сделаешь усилие, примешь свершившееся, вернешься на старый путь, позабыв обо всем и исправишь жизнь…

– Я не могу уехать, покинув женщину, которую люблю. Не могу уехать, пока соперник оскорбительно и дерзко бросает мне вызов. Теперь я сам дал ему сильное оружие – деньги. Я играл и проиграл. Много, много денег. Знаю, это не важно, знаю, что мы богаты. Мы можем бросать на ветер деньги, а руки все равно будут полными. Я бросил пригоршню, а он поднял ее. Если бы ты видела, как он смеялся, погружая руки в монеты!

– О ком ты говоришь? Ты лишился рассудка, Ренато!

– Хуан Дьявол уже не нищий! Он получил наследство!

София Д`Отремон покраснела так, словно ее голова вот-вот взорвется. Затем она упала, потрясенная и ошеломленная тем, что услышала.

– Ты сделал это? Ты искал его?

– Не искал. Я вошел, как помешанный. Я не хотел ссориться с Айме, не хотел ломать в щепки дверь. Я слишком сильно ненавидел ее в ту минуту. Когда я увидел бумаги, когда понял, что это была ее затея, когда связал все со словами, которые она сказала мне, выходя из суда, я люто ее возненавидел. Это она хотела, чтобы Моника приняла постриг. Она ревнует к моему уважению, чувствам.

– На это у нее были все причины, – сурово подтвердила София.

– Меня не волнует, что имеет причину, а что не имеет. Чтобы не позволить себе совершить это безумие, я вышел из дома, ходил по улицам до рассвета, слушал колокола монастыря и подошел к церкви. Я хотел увидеть Монику хотя бы издалека. Я не видел ее, она не появилась. Шел дальше, как лунатик, пока не добрался до пристани. Воздух, наполненный селитрой, ударил в лицо, словно дал пощечину. И снова я ослеп от ненависти и ревности. Она была на Люцифере, «единственная собственность Хуана без фамилии». Мне показалось, что я снова услышал эти слова в суде, увидел проклятое дерзкое лицо, и лицо Моники, смотревшее на него. Любит ли она его? Теперь она любит его?

– Сынок, ради Бога… – скорбно взывала София.

– У меня было дикое желание встретиться с ним наедине, лицом к лицу, и я побежал в сторону грязного квартала, где нашел его однажды. Я прошел таверну, дошел до последней хижины, и там оказался он, довольный, как глупец. Он играл и выигрывал. У него была удачная полоса. Девять раз выигрывала его бубновая дама. И у меня появилось ужасное ощущение связи, когда он кричал «Бубновая дама», словно выплевывал ее имя.

С глупым хвастовством он бросил вызов всем: «Кто хочет попытать судьбу с Хуаном Дьяволом?» Это было для меня вызовом. Он притворился, что не видит меня, но я решил сразиться с ним в его гнусном мире. Он победил в моем мире, на суде его признали невиновным, а я хотел победить в его мире. Тогда я бросил мешок денег на стол.

Первая победа была моей, но он попросил отыграться, швырнул на стол все, что было в его карманах. Он обезумел от злобы потерять все, а я хотел выиграть все. Все, вплоть до его мерзкого корабля, куда он осмелился однажды посадить ее со всеми правами, которые в помешательстве я дал ему. Я хотел выиграть все. Даже ценой жизни, последней карты и играл, как сумасшедший, теряя. Теряя… Я потерял больше, чем у меня было. Затем подписал бумаги. Потом хотел броситься на него, но меня задержали, схватили, выволокли оттуда. Грязные псы осмелились, а он смеялся, загребая руками деньги! Если бы ты видела, как он был ужасно похож на отца в ту минуту!

– Сынок! Что ты говоришь? – воскликнула София с ужасом, отразившемся на бледном лице.

– Поэтому меня вышвырнули. Я не мог ничего поделать. И уже в дверях, он крикнул мне, как безумный: «Благодарю тебя, Ренато. Это часть моего наследства».

– О! О…! – шептала София, задыхаясь, и упала без сознания.

– Мама! Мама! Что с тобой? – встревожился Ренато.

– Сеньор Ренато! – воскликнула Янина и поспешно подошла, словно выросла из-под земли. – Это припадок. Нужно положить ее на кровать.

– Я отнесу. Подготовьте быстро сердечные капли, эфир. Мама! Мама!

Ренато мягко положил слабое тело матери на широкое старинное ложе из красного дерева, пока Янина усердно расставляла рядом с собой флаконы из соли, эфира, и побежала готовить сердечные капли.

– Мама, мама! Я глупец. Я не должен был говорить тебе. Я плохо поступил, очень плохо.

– Ренато, сынок… – шептала София с усилием, едва открыв глаза.

– Вот капли, – предложила Янина, любезно приближаясь. – Выпейте.

– Да, да, выпей, мама, ты сразу почувствуешь себя лучше. Пожалуйста, выпей все. Закрой глаза и успокойся. Успокойся. Я буду рядом.

София закрыла глаза и не шевелилась. Ренато на несколько шагов отошел, пошатываясь, как пьяный; за ним проследил горящий взгляд Янины, а когда закрылась дверь, она пошла за ним.

– Сеньор Ренато. Я прикажу послать за доктором. Доктор сказал, что с сеньорой может случится припадок, расстройство для нее – то же самое, что вонзить в нее кинжал, возможно, было бы уместным вам знать, что у вас неприятности в последнее время.

– Сожалею всей душой, что заставил ее перенести это.

– Простите, сеньор, я говорила не про вас. Кое-кто, кажется, умышленно готовит неприятности для сеньоры. Не хочу, чтобы сеньор заставлял называть имя, не думаю, что необходимо. Нужно немного подумать, чтобы понять источник отравы в доме. С вашего позволения, сеньор.

Она ушла, словно рассеявшись в тумане. Озабоченный Ренато сделал несколько шагов. Он дошел до комнаты, отягощенной полками, набитыми пыльными книгами, и упал в кресло и опустил голову в ладони, пробормотав:

– Твое наследство, Хуан. Да. Ты получишь все свое наследство!

– Разве это не фантастическое количество денег, Ноэль?

– Да, сынок, это как сон. Какая полоса удачи, какая умопомрачительная удача! Никогда не думал, что такое может происходить. Тут по крайней мере сто тысяч франков, целое состояние, понимаешь? С этим ты можешь открыть любое дело, какое хочешь. Построить дом на Мысе Дьявола. Если бы я был на твоем месте, то помылся бы немедленно, сбрил эту пиратскую бороду, оделся как порядочный человек и направился к Монастырю Воплощенного Слова.

– Зачем? Для чего?

– Не задавай вопросов. Для чего же еще? Чтобы сказать ей, что ты не хотел вести ее в таверну, что можешь предложить ей достойный и приличный очаг. Жизнь начинается, или может начаться в любую минуту, ты начнешь новую жизнь в свои двадцать шесть лет для нее. Потому что она твоя жена, а ты любишь ее.

Хуан Дьявол встал, отодвинув в сторону маленький стол в комнате, где царил беспорядок и где были свалены в кучу монеты и банкноты. Это была одна из трущоб, которыми изобилуют улочки этого района, халупа, с намеком на таверну.

– Почему вы пытаетесь превратить меня в того, кем я никогда не буду? Если бы я думал, что эти грязные банкноты, выигранные одним махом судьбы, были способны изменить чувства Моники, то я решил бы, что это не стоит труда.

– Сынок, это не из-за денег. Пойми. Ты можешь совершенно изменить жизнь и поведение. Кто тебя убедил, что Моника не любит тебя?

– Ноэль, мой дорогой Ноэль, не настаивайте, – посоветовал Хуан печально. – Я прекрасно знаю и уважаю это. Несмотря ни на что, она любит его. Я совершенно уверен.

– Ну хорошо, если ты так уверен, – заметил Ноэль гневно. – Почему же не дашь ей свободу и не уедешь далеко?

– Я не привязываю и не порабощаю. Не сказав ни слова, она ушла в монастырь и оттуда просит расторжения нашего брака.

– Не верю!

– Почему не верите? Та, которая сказала, была очень убедительна.

– Убедительна. Значит, это была женщина. Это была она, не так ли? – не в силах сдерживаться Ноэль взорвался: – Дьявол пришел с ней! И после этого ты хочешь, чтобы я не назвал тебя ребенком, когда ты так себя ведешь? Как ты можешь верить тому, что выходит из этого рта?

– Не думайте, что я такой ребенок, Ноэль. Этот рот обманывает, плетет козни, лжет, создает миры по своим дьявольским капризам, но в этом не солгал. Я прекрасно знаю, что чувствует Моника. На миг я мог обмануться, но не более. Пока она моя жена, ее долг быть со мной, и это законно. Добросовестность послушницы пугает ее, заставляет думать, что она грешит мечтами. Когда она перестанет быть моей женой, то сможет мечтать, не упрекая совесть, не мучаясь сомнениями.

– Если бы было так, как ты говоришь. Замужем или нет, это невозможно для нее.

– И что? Она может мечтать, как захочет. Мечтать, как ее жизнь проходит рядом с ним. Мечтая о нем, она будет хотеть смерти! А он… – он прервался на секунду и яростно отверг: – Нет. О нем будут ее мечты. А он уже на пределе и не остановится ни перед чем. Он с ног до головы Д`Отремон.

– А ты, разве нет?

– Я? Возможно. Но я не хотел бы им быть. Мне бы хотелось быть ничьим сыном и не знать, какая кровь бежит по венам. Клянусь, что вздохнул бы свободней, если бы не знал. С этим именем возвращается весь ужас моего детства: лачуга Бертолоци, жестокость человека, который мстил моей невинной плоти всей болью обид. Я даже не могу вызвать в памяти единственный образ, который мог бы смягчить все: образ матери, представление о том, что видел ее хотя бы раз. Вы видели ее, Ноэль? Можете рассказать, какой она была?

– Я видел ее, да. Но зачем нам говорить об этом? – пробормотал взволнованный старик, пытаясь успокоиться. – Незачем творить ужасное настоящее, вороша прошлое. Твоя мать была несчастной и красивой. Еще могу сказать, что в ней не было корысти, она не искала выгоды. Она согрешила из-за любви и заплатила за грех слезами и кровью. Я видел ее несколько раз и не могу сказать, какой была ее улыбка, но какими были ее слезы, я видел.

– В таком случае, я ненавижу еще сильнее этого Франсиско Д`Отремон, который дал мне жизнь!

– Он тоже любил ее. Любил глубоко и искренне. Хотя ты не веришь, но за его огромной и безмерной гордыней билось сердце. Поэтому я хочу обуздать твою. Гордыня была первым грехом. Не впадай в нее.

– Мой бедный Ноэль, не говорите глупостей. Если бы такой человек, как я, не имел гордости, то был бы червяком, а я предпочитаю быть змеей, наполненной ядом, чтобы меня не раздавили ногой.

– Червем ты родился, но теперь им не являешься. Потому что знаю, что ты можешь летать, и я покажу тебе путь на небо. Почему бы тебе не встать, наступить на свою пустую гордость? Хочешь, чтобы я сходил в монастырь, поговорил с твоей женой?

– Нет, Ноэль. Моя жена! Это слово звучит смешно. Не говорите ничего. Я увижу ее, поговорю, хотя считаю, что ничего не изменится. Я поговорю, а вам не нужно. Я должен спросить Монику де Мольнар, моя жизнь зависит от ее ответа.

Очень медленно, неслышно, едва касаясь ногами старых каменных лестниц, Моника спускалась в большой внутренний двор сада Монастыря Рабынь Воплощенного Слова. Снова колокола созывали верующих, мягким звучанием приглашая на вечернюю службу. Священники и послушницы входили в церковь тесной вереницей, но Моника шла в противоположном направлении. Она чувствовала, что задыхается в этих стенах, и вышла из кельи, неосознанно избегая всех. Ее душа желала лишь одиночества и тишины. Даже в монастыре ей казалось, что она в мире. Она прошла через арки, ограничивавшие двор монастыря, желая добраться до угла, где могла видеть только деревья и небо, но что-то шевельнулось среди веток кустарника. Круглая темная голова высунулась, на коже цвета эбонитового дерева блестели большие черные глаза, ловкий мальчик спрыгнул и приблизился к ней.

– Ай, моя хозяйка! Хорошо, что вы появились. Уж не знаю, сколько я жду, согнувшись, я собирался перелезть через стену, чтобы уйти, но на самом деле я не хочу уходить, не повидавшись с вами.

– Я же сказала, чтобы ты не возвращался, Колибри. Это настоящее безрассудство. Это запрещено. Ты не понимаешь?

– Я же не пришел делать что-то плохое, хозяйка. Вы знаете, что я прихожу увидеть вас. Вы больше не хотите ничего иметь со мной? Больше не любите меня?

– Конечно же я люблю тебя. Но когда проходишь за эти стены, то должен отказаться любить мир. Ты не можешь понять, бедняжка, но не страдай так, не грусти. Разве ты не был счастлив до того, как узнал меня?

– Счастлив? Что такое быть счастливым, хозяйка? Быть довольным?

– Ну да, в какой-то мере. Ты не был доволен? Не был доволен твой капитан?

– Он, не знаю. Он смеялся, а когда мы заходили в порт, устраивал праздник. Когда он не спускался, женщины выискивали его на пристани. Капитан всегда привозил им подарки, а они целовали его и говорили, что он роскошнее короля, и красивее всех. Потому что капитан…

– Замолчи! – прервала его Моника и сжала губы.

– Я рассердил вас, хозяйка? – наивно удивился маленький Колибри.

– Нет. Как может меня волновать то, что ты говоришь? Возвращайся к хозяину! Возвращайся на корабль Хуана, разделяй с ним его праздники! Уверена, он там, развлекается.

– Нет, хозяйка, он не вернулся на корабль. Он пошел с сеньором Ноэлем. Но Сегундо сказал, что сегодня ночью он выиграл очень много денег, и теперь все изменится. Что хозяин превратится в настоящего кабальеро с домом и лодками, которые будут ловить рыбу. А еще сказал, что хозяин придет к вам, что вы снова будете с нами. Не на корабле, а в доме, который он построит. Это правда?

– Нет, это неправда. Он не придет в монастырь, он не хочет, чтобы я отсюда выходила. Я уверена. Ему хватит женщин, которые будут его ждать на пристани. Теперь они будут любить его сильнее, потому что он сможет делать им дорогие подарки.

– Шшш! Идет монахиня, – тихо и испуганно сообщил Колибри. – Я спрячусь.

– Моника, Моника, дочь моя… – позвала Мать-Настоятельница, подойдя к послушнице, и объяснила: – Я заходила в твою келью и искала тебя по всему монастырю. У тебя посетитель.

– Хуан! – обрадовалась Моника, не в силах скрыть волнение.

– Нет. Это сеньор Ренато Д`Отремон, дочь моя, он просит, умоляет, чтобы ты не отказывала ему.

Монике показалось, что у нее похолодела кровь. Ренато Д`Отремон. Каждая из этих букв пронзала стрелой скорби, с вторгающимся горьким разочарованием, потому что это он, а не другой. Слова Колибри окрылили ее душу надеждой, которая, несмотря ни на что, будила в ней безумные мечты. А теперь, словно захлопнулась приоткрытая дверь, словно погасла последняя звезда на мрачном небе.

– Я осмелюсь просить тебя не отказывать ему, – продолжала Настоятельница. – Он уже долго ждет и кажется таким печальным, неспокойным. Его настойчивость заставляет думать, что это действительно важно, связано с заявлением о расторжении брака, подписанное тобой для отправки Его Святейшеству. В конце концов, выслушав его, ты ничего не потеряешь.

Моника посмотрела по сторонам. При появлении Настоятельницы, Колибри исчез. Несомненно, он спрятался рядом или сбежал, унося с собой последний глоток соленого воздуха, безнадежную тоску, которое вызывало одно имя Хуана. Голос Настоятельницы раздавался будто издалека, заставляя вернуться к действительности:

– Семья Д`Отремон равна тебе, они твои родственники. Они не могут желать тебе плохого. Идем, дочка. Идем…

3.

– Вы войдете со мной, Ноэль. Я хотел сказать, если желаете.

– Конечно желаю, и войду с тобой. Не беспокойся, я сумею остаться благоразумным. Когда несчастные браки оказываются перед свидетелями, то становятся излишне щепетильными и достойными. Женщине нравится поддержка и господство мужчины.

– Такие, как она, крепки, как бриллиант. Она может казаться хрупкой, как кристалл, но это не так. Перед ней я не так силен. Она не любит меня, Ноэль, не любит!

– Возможно, не любит, но сможет полюбить. Я считаю, что мужчина способен завоевать сердце, если еще не завоевал. Разве не тебя зовут пиратом? Разве не ты прославился тем, что укрощаешь волны и ветра? Разве сражение проигрывают, еще не начав?

– К моему несчастью, да. Но не важно. Пойдемте. Если она не откажется принять меня.

– Успокойся. Позволь мне поговорить с сестрой-привратницей.

– Моника, наконец ты появилась. Наконец согласилась.

– Не благодари, Ренато. Я хотела никого не видеть какое-то время. Пришла сюда обрести покой.

– Ладно, вам нужно поговорить, прийти к согласию, сгладить небольшие шероховатости, которые возникли в силу обстоятельств, а они не должны существовать между родственниками, – примирительно посоветовала Настоятельница. – По вашему желанию, сеньор Д`Отремон, я оставлю вас. Вы просили ее согласиться на беседу, прошу вас как можно меньше беспокоить Монику мирскими заботами. Монастыри должны быть плотиной от мира, тихой заводью, которая нужна измученной душе Моники. А теперь, с вашего разрешения.

Мать-Настоятельница попрощалась и тихо удалилась, оставив Монику и Ренато. Некоторое время они стояли в тишине, пока холодный голос Моники не прервал молчание:

– Говори же. Ты хотел поговорить со мной.

– Хотел, правда. И если бы мы были в стенах моей библиотеки, сколько я бы сказал тебе, Моника. Есть доводы, которым нечего возразить, бессмысленно каждое слово, потому что они всего лишь бледное отражение чувств. – Дрожащий Ренато приблизился, но Моника отступила и отвела взгляд от откровенного и лихорадочного блеска его глаз. – Если бы я мог свободно рассказать тебе о своих чувствах.

– Есть чувства, которые не имеют права существовать, Ренато.

– Я заплатил счастьем за ошибки, которые совершил, и не стремлюсь быть счастливым. Я отказываюсь от него, но мне нужно что-то, чтобы жить и дышать.

– У тебя есть жена, она родит тебе сына, и еще многих, Ренато. Сотни, тысячи существ зависят от тебя. Твое положение и богатство дают тебе право быть королем, но и иметь обязанности. Многое может заполнить твою жизнь и забыть о той женщине в монастыре, которую ты захотел полюбить слишком поздно.

– Моника, я понимаю твои причины, они взвешены и соразмерны, но оставь мне луч света, луч надежды. Не заключай себя в монастыре! Не возводи другую стену! Единственное, о чем я прошу. Когда расторгнут союз, связывающий тебя с Хуаном Дьяволом…

Моника вздрогнула, словно имя причиняло боль, словно один только его намек тронул за живое, но взяла себя в руки и сжала губы. Только подняла голубые глаза и остановила их на Ренато, взгляд ее сверкнул стальным блеском:

– Почему бы тебе на оставить все это?

– К сожалению, я не могу. Позволь мне закончить. Когда расторгнут твой брак с Хуаном, ты будешь свободной в своих действиях. Сможешь жить в мире при свете солнца. И есть тысячи вещей, которые могут заполнить твою жизнь, пока ты ждешь.

– Чего жду?

– Не знаю. Чуда, которым милостиво одарит нас Бог, когда падут мои цепи, которые я заслужил носить. Знаю, ты не скажешь ни слова, не обвинишь ее ни в чем. Ты настолько благородна, насколько она мелочна. Ты знаешь, что она предала мое сердце, обманула, уничтожила мои мечты, была со мной эгоистичной и жестокой. Не могу сказать, что она предала меня как жена, но тем не менее, я привязан к ней, и из-за нее мне не хватает света твоих глаз…

Долгое время Ренато Д`Отремон стоял неподвижно, опустив голову, отодвинувшись от нее, а Моника, стоя посреди комнаты, спрашивала с ужасом свое сердце, почему эти слова любви звучат холодно и пусто, почему человек, которого она однажды полюбила, говорил эти слова, которые она мечтала услышать раньше, которые теперь ничего не вызывали в ней. Почему боль, которая казалась потухшей, поднялась в ее душе ответом в виде образа другого человека, и тогда в ней поднялась волна жалости к человеку, страдающему о ней.

– Я ужасно страдаю, Моника! Почему ты не говоришь, что тоже безутешно страдала? Почему моя боль не вызывает у тебя ничего, это твоя месть?

– Это было бы глупо и жестоко.

– Ты была бы жестокой, но не оставила бы надежды утолить обиду.

– Я не держу на тебя обиды.

– Не это! – сетовал Ренато в бесконечной скорби. – Твоя любовь ко мне уже мертва?

– Да, Ренато, мертва, так непростительно мертва. Но почему ты хочешь, чтобы было иначе?

– Потому что я не святой, Моника! Потому что я человек, который любит и страдает, и было бы утешением думать, что, мы страдаем и печалимся вместе, пока я терзаюсь часами тишины, произнося твое имя, а твои губы произносят мое имя, когда ты думаешь или молишься. Из-за слепого эгоизма любви было бы утешением знать, что мы умираем вместе. Понимаешь? Я не прошу, не требую от тебя ничего. Только это, если оно есть в душе. Скажи, что ты страдаешь, плачешь из-за меня, и я клянусь, что я сотру твои слезы поцелуями. Утешь меня, Моника!

– Я не могу, Ренато, не могу!

– Простите, если помешала, – извинилась Мать-Настоятельница, неожиданно прерывая. – Мои попытки убедить посетителя были бесполезны. Этот сеньор имеет законные права, и…

– Хуан! – воскликнула Моника, почти задохнувшись.

– Хуан! – повторил Ренато гневно и удивленно.

Действительно, Хуан показался за белыми одеждами Настоятельницы. Никогда еще он не выглядел таким суровым, надменным, а взгляд сумрачных глаз не выражал такую насмешку. Никогда еще не был так высокомерен горький изгиб рта. Ренато шагнул к нему, побледнев от гнева, а Моника задрожала, чувствуя, что ей не хватает сил, что она вот-вот упадет в обморок, пока монахиня с пониманием и благочестием поспешила к ней, чтобы поддержать. Вся сила, что в ней осталась, была во взгляде, пронзая им Хуана, словно испивая его образ. Как же она желала все прошедшие часы увидеть его снова, быть рядом! Какое печальное утешение созерцать его, пусть даже из его уст выходят желчные слова!

– Думаю, пришел вовремя, по крайней мере для себя. Полагаю, для вас мое посещение крайне неприятно, но что же нам делать? Ты закончила совещание с кабальеро Д`Отремон, Моника? Можешь уделить минуту, чтобы выслушать человека, которому у подножья алтаря ты поклялась быть с ним и уважать? Выслушаешь меня? Это не будет слишком большой жертвой? Не будет требовать чрезмерных усилий?

– Я думала, все уже сказано, – ответила Моника слабым голосом.

– По правде говоря, ты права. Я пришел по одному вопросу, но ответ почти пришел вместе с присутствием Ренато. Но в любом случае, я хочу его задать.

– Присутствие Ренато ничего не значит, – живо отвергла Моника. – Ты слишком плохо это истолковал.

– Черт побери, как сурово для него! – проговорил Хуан. – Впрочем, я не истолковывал. Слишком хорошо знаю, на что рассчитывать. Не трудись объяснять, я признаю твою прямоту и твердость. Ты не сдаешься. Можно или нельзя сделать так, чтобы нас оставили наедине?

– Ты не подойдешь к Монике! – решительно отказал Ренато. – Если хочешь говорить, делай это в моем присутствии!

– Я мог бы это сделать, но хотелось бы знать, какой религиозный и гражданский кодекс дает тебе право вмешиваться между теми, кого Бог соединил, согласно вам. Бог и люди, мог бы добавить я. Помню, я подписывал бумаги перед нотариусом, и ты подписал, как свидетель события, это было отмечено в законных документах, с которых я приказал снять копию. Разве я нарушаю что-то, когда хочу поговорить с женой.

– Ты мерзавец! – пришел в ярость Ренато. – Проклятый!

– Ради Бога! – воскликнула испуганная Моника.

– Не пугайся, Моника, – насмешливо посоветовал Хуан. – Ничего не случится. По крайней мере здесь. Это одно из мест, которое вы уважаете, такие благопристойные, благородные, имеющие важные фамилии, прекрасно знаете, что комната для посещений не для споров подобного рода. Еще я думал, что не соглашусь на всевозможные посещения. Я не виню тебя, Моника, но думал встретить тебя в более уединенной обстановке.

Ренато поджал губы, с усилием сдерживаясь, он повернулся туда, где надеялся увидеть Настоятельницу, но та уже исчезла за боковыми занавесками дверей, и дал волю сбежать злобе, которая душила его:

– Ты не будешь прикрываться этим нелепым браком. Не будешь навязывать Монике свое присутствие. Она не хочет тебя видеть и слышать. Она уже достаточно тебя защищала. Благодаря ей, и только ей, ты на свободе, вместо того, чтобы заплатить за свои провинности. Недостаточно, чтобы оставить ее в покое? Оставь ее уже! Она больна и на пределе сил!

– Однако ей хватило их, чтобы подписать прошение о расторжении брака. Разве нет?

– Кто тебе сказал? – хотел знать Ренато.

– Тебя не касаются мои источники. Теперь я вижу, что они верные.

– Уйди, оставь Монику в покое! Не я велю тебе, а она, которая молит своим поведением, взглядом, потому что слов уже нет!

– Нет, Ренато, – отвергла Моника, делая громадное усилие. – Нет. Ради Бога. Оставь меня наедине с Хуаном. Прошу тебя.

– Премного благодарен, – поблагодарил Хуан с холодным безразличием. – Я всегда надеялся на твою любезность.

Взгляд Хуана насмешливо проследил за удалившейся фигурой. Затем посмотрел на бледную женщину, упавшую в широкое кожаное кресло. Моника и вправду была на пределе. Теперь она плакала, прикрыв платком лицо, а ее всхлипы попадали в сердце Хуана, как ядовитые стрелы. Некоторое время он молчал, глядя на нее, пытавшуюся остановить безутешные слезы, и его надменное выражение превращалось в беспомощное и унылое милосердие.

– Хорошо, Моника. Не хочу мучить тебя. Полагаю, ты плачешь по своей невозможной любви. Невозможной по образу твоих мыслей. Но по крайней мере, тебя уже утешили преданность и верность Ренато.

– Хватит! – крикнула Моника гневно. – Если это все, что ты хочешь сказать…

– О, нет! Совсем нет. Я думал обо всем, что угодно, но только не о том, чтобы встретиться с кабальеро Д`Отремон здесь, в монастыре. В конце концов, иногда я так наивно верю, что кабальеро и вся знать искренне говорят об уважении и религии, положа руку на сердце. Ваши понятия так сложны, что я не могу их понять. Я как лягушка, которая квакает у пруда.

– Почему тебе пришло это в голову, Хуан?

– Просто так. Вещи, которые я пытаюсь объяснить себе. Странно я повернул разговор. Теперь я не помню, зачем пришел.

– Ты смеешься надо мной?

– Я бы хотел посмеяться над собой, Моника, – искренне уверил Хуан. – Хотел бы взорваться от хохота, как смеялись надо мной женщины. Хотел бы разом убрать тебя, как всегда убирал в сторону препятствие, которое мне мешало. Но разве тебя это волнует? Кого волнует то, что в сердце Хуана Дьявола?

Слезы Моники высохли, она подняла голову. Опираясь руками о подлокотники кресла, она смотрела на него. Снова уловила что-то странное, снова ей показалось, что все исчезло, кроме глаз этого человека, неосознанного очарования его присутствия. Она бы страстно хотела, чтобы длился часами этот единственный свет в суматохе ее бескрайних чувств, сознания, обезумевшего от страданий и размышлений. И вновь горькая насмешка расцвела на губах Хуана:

– Полагаю еще будет действовать на нас влияние обряда венчания, я не могу оставаться совершенно в стороне от тебя, по крайней мере пока ты не дашь мне исчерпывающий ответ касательно аннулирования брака. Ты отправила его вчера? Это очень долго, знаешь?

– Кто сказал тебе об этом? Айме! Айме! – подтвердила Моника горестно, внезапно угадав. – Ты говорил с ней? Видел ее?

– Я видел ее вчера вечером, и она принесла мне удачу.

– Как? О чем ты говоришь?

– Твой кабальеро Д`Отремон проиграл более сотни тысяч франков, а я их выиграл. Конечно, речь идет о деньгах, а это не сильно влияет на него. У него их слишком много.

– Ты играл с Ренато, и с вами была Айме? – добавила крайне изумленная Моника.

– О, нет! Какая глупость! Они не пришли вместе туда, где мы встретились. Оба они часто посещают игорные дома и таверны, но не вместе, это понятно. Это то, что называют правилами поведения, порядочностью. Я, конечно же, не знал этого, но уже понял.

– Нет, невероятно, этого не было! Ты говоришь, чтобы поиздеваться надо мной, чтобы выставить дураком Ренато, чтобы…

– Неправда. Я могу показать тебе бумаги, если не веришь моему слову. Теперь у меня есть достаточно, чтобы начать быть тем, кого называют порядочным человеком. Нотариус Ноэль убедил меня, как можно с пользой обладать небольшим количеством денег. Не важно, что деньги выиграны за игорным столом. Если у меня есть дом, если найду способ, чтобы остальные на меня работали, вместо того, чтобы делать это лично, я по крайней мере буду менее недостойным мужем для одной из де Мольнар.

– Чего ты добиваешься, Хуан?

– Это единственный вопрос, который на самом деле я должен задать тебе. Кабальеро Д`Отремон тоже старательно аннулирует свой брак? Он тоже порвет свои цепи? Ответь, Моника. Мне важен твой ответ!

Дрожащая Моника вскочила, а Хуан подошел к ней, взяв за запястья в неудержимом порыве. Теперь решительный и жестокий, он хотел измерить глубину чувств сквозь голубые глаза Моники. Вся его жизнь была в ожидании этого слова, но Моника была слишком слепа, ее сердце оглохло от силы страдания, и до нее не дошло, она не ощущала отчаянный крик другого сердца, показавшегося в якобы насмешливых словах Хуана. Она была отравлена, чувствовала на губах горький привкус ревности, и в свою очередь спросила:

– Ты хочешь узнать, станет ли Айме свободна? Ведь она интересует тебя, не так ли?

– Айме? – презрительно отверг Хуан со смехом.

– Почему ты смеешься? Почему притворяешься, что тебя не волнует? Вчера вечером она искала тебя. Еще вчера ты был с ней, из-за нее ты следишь и роешься в моей жизни. Ты любишь ее, всегда любил. Но меня не волнует, можешь быть уверенным!

– Из-за этого я здесь, Моника. Я знаю, что тебя волнует он.

– Меня никто не волнует, уже никто не волнует!

– Не трудись. Со мной можешь быть честной. Я уже был однажды в другой обстановке, в месте, где ты могла говорить со мной прямо, где могла плакать криками и провозглашать о своих мучениях. Там ты была искренней, говорила о любви, признавалась в том, что теперь отвергаешь.

– Ты тоже был искренним и однажды открыл душу. Уже не помнишь? Ты не говорил о любви, нет. Ты никогда не говорил о любви. Ты говорил о мести, а твой взгляд ранил, как кинжал. Ты любил ее, любил отчаянно, хотя только оскорбления сыпались из твоих уст для нее, ты говорил о том, чтобы убить ее, пока мечтал о ее поцелуях, проклинал ее имя, пытался оттолкнуть ее силой, но пренебрегал всем, чтобы только заполучить ее. Не отрицай! Ты думаешь, я не знала, что твой корабль ждал ее на берегу, чтобы забрать? Осмелишься отрицать?

– Я никогда не отрицал того, что делал! Да, это было. Я хотел ее забрать с собой из Кампо Реаль. Это была моя месть. Но я уже не чувствовал любовь к ней! Я хотел увести ее, потому что обезумел, думал только о том, что кровью смогу насытить свою жажду. Я хотел убить ее своими собственными руками!

– Да, хотел убить, но когда твоя жизнь была в опасности, когда другой захотел убить ее, ты предпочел опустить голову перед Ренато и согласиться на все, все!

– Ты тоже согласилась на все из-за любви к нему! Будешь отрицать? Осмелишься отрицать?

– Нет, не осмелюсь! Теперь мои чувства тебя не интересуют. Не сейчас и никогда не интересовали. Если Ренато расторгнет брак, меня не волнует. Разве нет другого способа узнать, а не спрашивать у меня? Иди поищи Ренато и задай этот вопрос ему в лицо.

– Именно это я и сделаю!

– Хуан! – остановила Моника криком. – Нет, не иди к нему в таком состоянии. Не сталкивайся с ним.

– Ты снова боишься. Опять ты соглашаешься на все, как тогда.

– Как тогда, нет. Тогда я приняла все, а теперь отказываюсь, но не хочу, чтобы мои слова подтолкнули тебя искать его, не хочу, чтобы ты сходил с ума. Я говорила так, словно тоже сошла с ума. Я ничтожество, последний червь, чьи страсти ослепляют и влекут меня за собой. Поэтому Бог не милосерден ко мне!

Она снова упала, всхлипывая. Хуан смотрел на нее, в огненных глазах затухали языки пламенной злобы, он чувствовал, как гнев превращается в глубокую боль, которая тонко пробиралась к нему, и грустно развел руками, будто ничего не мог поделать:

– Успокойся, Моника, прошу тебя. Я поддался злобе, но я не буду его искать, если он не будет, потому что не могу пообещать тебе уважать его жизнь. Сотни раз я не мог сдерживаться перед ним, сотни раз хотел протянуть руки, поднять кулаки, думая, что я отвергнутый и изгнанный, но эта же кровь бежит по моим венам. Я тоже не хочу проливать ее, Моника. Что-то меня сдерживает, останавливает, я не хочу проливать кровь брата. И чтобы не пойти по этому пути, пусть он не попадается на глаза, можешь мне поверить, в следующий раз я ни на что не посмотрю. Если хочешь, чтобы он жил, скажи, чтобы не ставил мне палки в колеса, забыл, как и я забуду о нем!

– Хуан, Хуан! – Моника подняла голову, встала, пошатываясь, но в этот раз Хуан не остановился. Он вышел из комнаты, прошел через монастырь, словно его уносил ураган, шел, словно молния, к высоким решеткам, которые запирали входные ворота, а Моника безуспешно звала: – Хуан, Хуан!

– Моника! Что с тобой? Что случилось? – спросил Ренато, приближаясь. – Что он сделал? Что осмелился сделать против тебя?

– Задержи его, Ренато, пусть он вернется!

– Он уже вышел. Я видел, он прошел, как молния. Мерзавец, я не должен был оставлять вас наедине, но я найду его, где бы он ни был. Я поддался тебе, потому что ты попросила, потому что не имею права, потому что моя любовь разбивается о твою враждебность; и, хотя ты и не любишь меня, не простишь никогда, я всегда буду на твоей стороне. А он должен научиться уважению.

– Он ничего мне не сделал. Ты что, не понимаешь? Ничего не сделал. Он не хочет никому делать зла. Он благородный, великодушный, хороший.

– Почему же тогда пришел тебя мучить? Не нужно говорить. Настоящий виновник не он, а я. Поэтому ты прощаешь его, а меня презираешь.

– Нет, Ренато, я не презираю. Я понимаю тебя больше, чем ты думаешь. Знаю, что значит чувствовать себя помешанным и ослепшим от ревности. И хотя я понимаю и простила тебя от всего сердца, но ты поступил с ним плохо.

– Я знаю. Но ты не можешь отказать мне в праве, никто не может отказать: исправить безумие и зло, пусть даже прольется последняя капля крови, которая течет по моим венам.

– Ни кровь, ни деньги, ничего не сможет повернуть время вспять, Ренато. Забудь обо мне, о нем, возвращайся в Кампо Реаль, живи своей жизнью. Если о чем-то я могу попросить тебя, если что-то может мне дать твоя любовь, то именно это.

– Не проси о том, чего я не могу дать и сделать. Моя жизнь не принадлежит мне, она твоя, хотя ты и не хочешь ее.

Моника хотела ответить, но ближайшие занавески приоткрылись и из них вышла Настоятельница в белых одеждах. Неторопливо она подошла к Монике, пока на высокой колокольне звонили к вечерней службе. Молча Мать-Настоятельница остановила красноречивый взгляд на бледном лице Ренато, который, похоже, пришел в себя, и сдержал безудержные чувства:

– Простите, Матушка, мое посещение было слишком долгим и неудобным. Я должен немедленно уйти, что и сделаю. Я лишь прошу, Моника, не обрекай меня на то, чтобы ты не захочешь еще раз меня выслушать. В моем доме, доме твоей матери, где пожелаешь.

– Я сказала последнее слово, Ренато. Забудь все, возвращайся в Кампо Реаль. Если Его Святейшество даст разрешение, я не выйду никогда из этого монастыря. Идемте, Матушка, нас ждет церковь. Простите и помогите мне.

4.

Хуан широким шагом пересекал небольшой пологий сквер. Он спускался по улице, словно заново ступал по земле, и чуть сбавил шаг, когда усталый голос единственного друга умоляюще попросил:

– Ты хочешь меня убить? Я не могу так бежать! Ты непочтительный. Думаешь, у меня твои года и ноги? Я не могу так бежать!

– Не идите тогда за мной и сбережете ноги. Ноэль, не оставите ли меня в покое?

– В конце концов, думаю, именно это мне и нужно сделать. Тебя не волнует моя дружба, я досаждаю тебе. Ты как слепой нищий, достаточно сумасшедший, чтобы выгнать палками пса, который служит тебе поводырем.

– Я никакой не нищий!

– А я никакой не пес! – негодовал старый нотариус. – Дьяволенок! Я говорю в переносном смысле. Не беспокойся, и если действительно хочешь, чтобы я оставил тебя в покое, то немедленно это сделаю.

– Помолчите, – попросил Хуан сердечно и властно. – Не мучайте меня. Разве вы не понимаете?

– Ты выбежал, как молния, прошел передо мной, будто не заметил. Полагаю, ты забыл, что пришел в монастырь со мной. Почему бы тебе не пригласить меня на кружку пива? Посмотри, какое хорошее место вон в том углу, чтобы освежиться.

Хуан опустил голову и посмотрел на древнее лицо, на круглую, почти облысевшую голову, на маленькие светлые глаза, одновременно хитрые и наивные, смиренный набор ума и доброты; вдруг он двинул рукой и положил ее на плечо нотариуса, извиняясь:

– Да, Ноэль. Вы ни в чем не виноваты. Ваш совет был хорош, но ваша добрая воля и мой искренний порыв натолкнулись на крепкую стену, о которую разбились. Я никто для ее сердца, ничего для нее не значу.

– Ты искренне сказал ей правду?

– Я собирался, но она не дала мне даже времени. Она скупа на минуты, они нужны только чтобы страдать и плакать по нему. Она отвергает его, пока законно это невозможно для нее; а он упрямо вертится вокруг нее, борется всеми силами, чтобы отдалить ее от меня, и возможно, тоже хочет стать свободным. Не то, чтобы я знал, но что еще им остается?

– Ладно, мы знаем правду относительно его жены. Знаем то, что знает он.

– Это бы убило его, не из-за любви, так как не любит ее, а потому что он настоящий кабальеро Д`Отремон и Валуа. А еще бы он искал меня. Если бы вы знали, как я хочу этого, какое удовольствие мне бы это доставило!

– Ты спятил?

– Я не боюсь. Этого не произойдет, если он не вызовется. Я обещал Монике. Обещал и отойду, уеду, я не могу выносить глаз, исполненных благодарных слез. Я отойду в сторону, чтобы не сойти с ума, чтобы не видеть в ее глазах образ другого и не чувствовать желание сжать ее шею. Все кончено, покончено со всем. Этой ночью отплывает Люцифер, и на нем я уберусь отсюда навсегда. Не будем больше говорить об этом. Вы еще хотите кружку пива? Войдем!

– Скажи мне одно. Ты сказал, что должен был задать ей один вопрос, и от него зависит твоя дальнейшая жизнь. Ты сделал это?

– Нет, Ноэль. Для чего? Все дало мне ответ. Я хотел пригласить ее в путешествие, забрать этой ночью, увезти, вытащить из этой могилы, где умирает невозможная для нее любовь, смотреть в ее глаза при другом свете, под другим небом, вырвать с корнем идола в ложных одеждах, которым окутана душа, и снова почувствовать ее сердце в своих руках. Слушать его биение под звездами, и тогда, только тогда спросить ее, значит ли что-нибудь для нее любовь Хуана Дьявола. Я не поступлю иначе, лучше умру.

– Ты упрямый, Хуан. Ладно, выпьем кружку пива.

– Колибри! Ты все еще здесь?

– Я не хотел уходить, потому что вы сказали, что я не смогу вернуться. Поэтому я спрятался и остался ждать вас. Капитан сказал, что я должен быть с вами, заботиться, служить, но если вы гоните меня…

Печально Моника подошла к негритенку, привлекая к себе. Была почти ночь, сумеречные тени окутывали близлежащий сад рядом с высокими стенами, где Колибри ее ждал, скрываясь среди ветвей, чтобы увидеть ее еще раз. С этим наивным мальчиком снова пришла волна другого мира, с которым она напрасно пыталась порвать.

– Пусть Бог благословит тебя за то, что ждал меня, Колибри. Думаю, это он внушил тебе это.

– Правда, хозяйка? Вы не сердитесь, что я не послушался? Вы будете всегда со мной разговаривать, когда я буду перелазить через эту стену?

– Я поговорю с тобой сейчас и поблагодарю за последнюю просьбу. Если бы ты не был ребенком, возможно я сказала бы. Но это слишком для тебя.

– А вы позволите мне быть всегда с вами?

– Нет, Колибри, ты должен уйти. Твое место рядом с Хуаном, он должен быть тебе всем. То, что он сделал ради тебя – было бы неблагодарностью забыть об этом. Ты вернешься и передашь письмо. Этим вечером мы бурно разошлись. Я звала его, кричала, чтобы он остановился. Он не захотел слушать. Полагаю, это моя вина, потому что я вышла из себя, рассердилась, заставила его потерять терпение. На самом деле, у меня нет права заставлять его верить, открывать сердце. Он никогда не говорил, что его сердце со мной. Я говорю глупости. Не надеюсь, что ты поймешь, Колибри, но должна сказать это, потому что чувства внутри начинают портится, когда молчат. Поэтому я и говорю, а ты, должно быть, думаешь, что я схожу с ума. Подожди здесь. Я не задержусь. Я спущусь немедленно. Только несколько строк.

– Если это письмо для капитана, то я быстро отнесу его. Побегу со всех ног.

– Передай его только тогда, когда будешь с ним наедине. Не важно, сколько дней и часов пройдет. Не важно, где, на Люцифере в море или на земле Мартиники. А пока что не передавай. Может быть, его не волнует, может быть, мое письмо заставит его смеяться или он выбросит его в море, как только прочтет. Но я хочу, чтобы ты отнес его. Подожди меня. Подожди…

Сильно взволнованная, Моника прижала к сердцу негритенка и поцеловала в лоб, затем отодвинула от себя и быстро поднялась по лестнице.

Нервные пальцы в третий раз порвали письмо, едва начатое, и вновь подрагивающим пером начала она трудную работу: говорить о том, что она его любит, не говоря о любви. Она мягко прошлась по сценам последнего свидания, пока ее страстное сердце сочилось желчью и огнем ревности.

Слова, что она выписывала, были бальзамом для гнева, она чувствовала, что ее мысли и чувства вращаются, как в вихре. Она подписалась вежливой холодной фразой, пока лились обжигающие слезы, словно отрицая каждое притворное слово спокойствия. И наконец, она покрыла поцелуями холодные слова только потому, что его глаза будут их читать.

– Колибри, что ты здесь делаешь? Это не то место, и мне не нравится, что ты заходишь сюда! Я говорил тебе тысячу раз.

Сверкающие глаза Колибри испуганно вращались, но он не отошел. Он стоял перед голым столом портовой забегаловки, где Хуан опустошал стакан за стаканом. Было больше полуночи, в почти опустевшей комнате осталось несколько посетителей, стоявших рядом с фонографом, где раздавались последние ноты игривого канкана, одни – поглощены карточной игрой, а другие – стаканами полынной водки.

Хуан тряхнул головой, пристально посмотрев на мальчика. Его глаза были мутными, разум погрузился в летаргический сон, но сквозь него он смотрел в живые глаза, в смуглое лицо с умным выражением, на робкое, но решительное поведение мальчика, и пригрозил:

– Если не умеешь слушаться, я велю Сегундо, чтобы тот не позволял тебе спускаться со шхуны. А теперь…

– Не сердитесь, капитан. Я должен ждать, когда вы останетесь одни. Поэтому вошел. У меня есть письмо от хозяйки, она сказала, чтобы я передал его вам, когда никого не будет, и понятно, что здесь люди, но…

– Дай это письмо!

Хуан встал. Словно ветром смело тучи, и ум прояснился. Широкая рука протянулась, схватив Колибри, заставляя приблизиться. Он выхватил запечатанный конверт, где Моника написала его имя. Словно не понимая, он грубо разорвал и пробежал мутным взглядом по сжатым линиям изящного почерка, и губы исказила гримаса, когда он прочел:

– Сеньору Хуану Дьяволу, на борту Люцифера… Хорошо еще, что я не Хуан Бога для нее! – он алчно прочитывал и перечитывал каждое слово, читая и рассыпаясь в насмешливых замечаниях: – Письмо такое красивое, такое правильное… Мой дорогой Хуан… Хорошо еще, что она ценит меня… Когда оно дойдет до тебя, ты уже будешь далеко… Ну нет, сеньорита Мольнар; я рядом, совсем рядом. Думаю, ты передала его слишком поспешно в руки Колибри, чтобы прочесть его в безвозвратном путешествии… Я верю в твое обещание, что ты удалишься, и мы, безусловно, никогда не увидимся… Забавно, что ты уладила все по своему вкусу. Не могу отрицать, что ты умна… я благодарю тебя за великодушие, предоставленный уход… Слышишь, Колибри? Она благодарит за услугу, что не я вернусь и не увижусь с ней. Суд оправдал меня, а она обрекает на вечное изгнание. Меня не слишком интересует этот проклятый остров, но я родился на нем, и у меня тоже есть право, как и у любого из Д`Отремон.

– Хозяйка плакала, когда отдавала это письмо, капитан, – заметил Колибри. – Обняла и поцеловала много раз, хорошо говорила о вас, капитан. Говорила, что вы хороший и великодушный.

– Хороший и великодушный, а? Чудесно! – издевался Хуан. – Даже Святая Моника может крайне раздражать великодушных и хороших. Она дала его и сказала передать в море, когда мы будем уже далеко, да?

– Сказала, когда будете одни, не имеет значения, где. Но вы бы дочитали, капитан.

– Зачем? Я прекрасно знаю, о чем оно, от начала до конца… Прости, если вчера не смогла говорить спокойно, как хотела, и не сказала, насколько благодарна тебе… Благодарность! Какое отзывчивое слово! Прощай, Хуан… Будь счастлив, как я желаю тебе… Пусть на других землях ты встретишь счастье, которое заслуживаешь, и пусть тень грусти, которая есть в твоей жизни, полностью уничтожится, потому что скоро разорвутся соединяющие нас нити. Я никогда не забуду доброту, я в долгу перед тобой, прошу тебя забыть меня навсегда, не трудись сочувствовать… Какие красивые слова, чтобы избавить меня от удовольствия!

С побагровевшим лицом и мутными глазами он подошел к дверям забегаловки, сжав в кулаке письмо, холодная вежливость которого жгла и мучила наихудшим оскорблением. У моря, над водами залива, слабо выглядывал розоватый блеск. Рассвет. Взволнованный Колибри последовал за ним, пухлые губы приоткрылись, и он спросил:

– Капитан, что вы делаете?

– Ничего! Оставь меня! Проваливай! Уходи! Подожди! Что это слышится?

– О! Колокола монастыря. Уже утро, говорят, в церкви монастыря, встают рано. Еще ночь, капитан.

– Предрассветная месса. Для самых благочестивых, верующих. Непременно ее слушает Святая Моника. Там и увидим ее!

Действительно, была первая месса дня в церкви Монастыря Рабынь Воплощенного Слова. Открыли боковую дверь, сверкали в алтаре белые одежды, и, как в каждый рассвет, пришло немного верующих: старые набожные женщины, люди в строгом трауре, кто-то, кто выполнял обет. Часть церкви, предназначенная для публики, была почти пустой; присоединенная часовня, где находились монахини, отделялась от прихожан решеткой. Шли в мягком движении в белых одеждах послушницы, в черных – давшие обет. За ними шла женщина. Она была одета в черное, не в одежды монахини, просторная вуаль окутывала голову, почти закрыв красивое лицо янтарного цвета. Это Моника. Издали Хуан узнал ее и смелым шагом направился к решетке. Не нужно было говорить и создавать малейший шум. Моника быстро повернула голову, словно огненный взгляд был осязаем.

– Мне немедленно нужно поговорить с тобой, – заявил Хуан тихим, но решительным голосом. – Ты выйдешь или я войду?

– Хуан! Ты сошел с ума? – Моника затрепетала. Стоявшие рядом послушницы удивились, повернули головы, и Моника, казалось, решилась. Она прошла через маленькую дверь на пружинах, которая давала доступ к ограде; не глядя на Хуана, подошла к портику церкви. – Полагаю, ты потерял рассудок.

– Думаешь? Учитывая, кто ты, а кто я, ты должна думать, что только сумасшедший может требовать твоего присутствия так, как это сделал я. Но нет, я не спятил. В моем мире эти права берутся. И я имею право заставить смотреть и слушать, потому что узы брака, так элегантно расписанные в твоем письме, еще не расторгнуты, я еще имею право звать тебя, а ты должна приходить, хотя и не хочешь. Но не беспокойся, не делай испуганное лицо.

– Я не боюсь. Тебе отдали письмо в неудачную минуту, правда? Ты возвратился из шумного веселья. Игры, выпивка, возможно в объятиях какой-нибудь развратницы.

– О чем ты говоришь? – в порыве гнева возразил Хуан.

– Только так будет понятна твоя манера входить сюда. Я знаю, что я твоя жена, и еще не расторгнуты узы брака. Но даже эта связь не дает тебе право приближаться ко мне так. Я имею несчастье быть твоей женой, но ты не можешь разговаривать со мной так, как с кем-попало.

Моника де Мольнар встала, подняла голову, убирая вуаль, открывая красивое лицо, такое достойное, горестно спокойное, что Хуан отступил, сдерживая порыв разочарования от письма, которое распаляло его, чья холодная любезность обжигала худшим оскорблением. Словно из другого мира до них доходила музыка органа, шепот молитвы, запах ладана на литургии. И глаза Хуана засверкали, разжигаемые пламенем алкоголя, и он словно обезумел:

– Я ненавижу лицемерную вежливость. Ненавижу ненужные объяснения. Ты написала, чтобы подчеркнуть то, что не нужно говорить два раза, что подтолкнуло твое поведение на нашей встрече. Тебе было страшно, что я этого не понял, да?

– Я ничего не боюсь. Мне больно резко говорить с тобой, когда ты великодушно никому не желал зла. Я думала, сумасшедшая, наивная, что ты был искренним, когда сказал, что уедешь навсегда, что не хочешь встречаться с братом и проливать его кровь, уедешь, сделаешь невозможной битву, которая внушает мне ужас.

– Ужас за него, страх за него. Ты думаешь, как бы ему помочь и защитить. Так вот, я не уеду из Мартиники, не уеду из Сен-Пьера. Я останусь здесь, с таким же правом, как у него. Буду бороться, как борются те, кто родился в черной пропасти, пока не поднимусь над всеми. Это не земля голубой крови, не земли князей, это земли искателей приключений. Еще торжествует на них закон сильного.

– Чего ты добиваешься?

– Только одного: показать, что я сильнее, не буду жить милостью твоих улыбок и благодарности, возьму или оставлю то, что хочу взять или оставить. Прямо сейчас я мог бы забрать тебя против воли на корабль, который рядом; снова мог бы затащить тебя на Люцифер, как трофей вандала, сражаясь руками, а теперь не имел бы жалости к твоей боли и лихорадке. Ты бы стала моей насильно, подчиняясь, как рабыня.

– Ты хочешь сказать, что…?

– Я уважал тебя, как идиот! Теперь будет иначе! Но я этого не сделаю. А знаешь, почему? Потому что ты не волнуешь меня, не интересна, потому что есть сотни женщин в порту, которые ждут Хуана Дьявола.

– Сотни женщин! Вот и иди к ним!

– Я мог бы взять тебя, хотя ты не хочешь.

– Сначала ты убьешь меня! Попробуй, подойди, тронь хоть палец, соверши эту низость прямо здесь, в дверях Божьего Дома.

– Это было бы просто. Я мог бы сделать, пусть эти башни хоть рухнут. Но как я сказал, я не хочу этого делать. От тебя не хочу ничего.

– Почему тогда пришел меня мучить? Чего хочешь? Чего ждешь? Что плохого я сделала?

– А откуда мне знать, что ты не виновна в том, что мне сделали? Жертва или сообщница, я не знаю, кто ты, и не хочу знать. Я пришел сказать, что не пытайся справиться со мной снова, я не буду больше игрушкой, буду бороться, сражаться против судьбы, которая с рождения захватила и отобрала один за другим все дары, которые получил он. Скажи ему, чтобы был внимателен, защищался, чтобы приготовился, потому что Хуан без имени объявляет ему войну.

– Но почему? Почему?

– Потому что ты любишь его! Не говори, что не любишь его, дабы моя ненависть его не коснулась.

– Ты ненавидишь его из-за этого?

– Я ненавижу его с тех пор, как помню себя! Только одно скажу: не выходи из монастыря, чтобы я не увидел тебя рядом с ним. В последний раз мы говорим. Ты сдержишь свое слово, при условии, что брак будет расторгнут, такой нежеланный для тебя, но ты не будешь насмехаться надо мной. Возвращайся в монастырь, Святая Моника. Такой дикарь, как я, не держит тебя силой.

– А если я захочу с тобой поехать?

Моника вздрогнула, испугавшись своей смелости. Она взволнованно ждала, но Хуан отступил, вместо того, чтобы выйти вперед.

– Вижу, ты способна на все. У тебя есть та же отвага, что была у христиан, которые шли в логово зверя. Не надо так. Если однажды ты захочешь прийти ко мне, то это должно быть не под давлением угрозы, как сейчас. Если так, то это не волнует меня.

Он резко повернулся, бросился бежать по улице, словно пожалел о том, что сказал больше, чем нужно, веря, что обнажил до самой глубины истерзанную душу. Возможно, он отошел, ожидая слова, жеста, что она произнесет его имя по-другому. Но голос не последовал, и Хуан потерялся на улочках пристани.

Два запыхавшихся прекрасных коня, покрытых пеной и потом, везли экипаж Д`Отремон к вершине ущелья. Преодолевая последнее препятствие, карета следовала легким ходом вниз по склону, спускаясь через лес кофейных плантаций, полей какао, риса, пряностей, проезжая перед группой работников, чтобы выйти наконец на ухоженную дорогу, которая вела прямо во дворец, особняк из камня и мрамора, дворец маленького королевства среди садов, и это заставило воскликнуть Софию Д`Отремон:

– Кампо Реаль! Думала, мы никогда уже сюда не вернемся.

– Ну так мы уже здесь. Ну вы и я по крайней мере. Ренато все еще в облаках.

Усмехаясь, Айме взглянула украдкой на бледный профиль Ренато, его взгляд был отсутствующим. Сидя между дамами, неподвижный и тихий уже несколько часов, он, казалось, не смотрел на родную долину, красивую, как никогда в полумраке сумерек. Перед хозяевами, обязанные сидеть рядом, Ана и Янина казались настоящими куклами: одна бронзовой, другая медной.

– Посланник, которого мы предупредили, прибудет вовремя? – спросила София.

– Несомненно, крестная, нас ждут, – кивнула Янина. – Хотя нас не ждали, вы прекрасно знаете, что во главе с моим дядей, все выполняется точно и неукоснительно.

– О, посмотрите, всадник! – указала Айме. – Думаю, это не иначе как Баутиста. А это что? Он едет на моей гнедой лошади? Это же моя лошадь, ваш подарок мне на помолвку, донья София. Что произошло, вы снова отняли ее у меня?

– Пожалуйста, Айме, – вмешался Ренато раздражительно. – Если это и твоя лошадь, то Баутиста отлично на ней сидит. И я уже говорил, что она для тебя слишком буйная. Ты никогда не была хорошей наездницей и не должна садиться на нее.

Баутиста спрыгнул, отдав поводья парню, и поспешил открыть дверцу экипажа. Они были перед парадной лестницей, с двух сторон которой стояли два ряда слуг: экономка, служанки, лакеи, носильщики, повар с четырьмя помощниками и бесконечный ряд садовников и уборщиков. Кланяясь почти до земли седоватыми волосами, Баутиста поклонился донье Софии и поцеловал ее руку в знак уважения, покорно заявляя:

– Пусть Бог благословит вас, моя сеньора. Кампо Реаль был грустным без вас. И пусть также благословит сеньора Ренато и сеньору Айме.

– Со мной можешь оставить свои сальности, Баутиста, – пренебрежительно отклонила Айме. – И сделай одолжение не бери мою лошадь. Она моя, и никто, кроме меня, на нее не сядет.

– Я же сказал! – начал раздраженный Ренато. Но мать примирительно вмешалась:

– Она права, Ренато. Я подарила ее, она принадлежит ей, пусть держит ее у себя, если хочет. Настал день, когда мы не будем возражать тому, что будет делать твоя жена.

– Благодарю вас, моя внимательная свекровь. Не представляете, какие у меня огромные желания. Пойдем, Ана, пошли. Обойдемся без поцелуев рук.

– Это недопустимо! – яростно пожаловался Ренато.

– Даже если так, мы потерпим, – посоветовала София. И понизила голос: – Этот спектакль не для слуг, сынок. Иди с ней.

– Не думаю, что стоит. Скорее всего, я вернусь этой ночью в Сен-Пьер. С твоего разрешения, мама.

Янина и Баутиста усердно старались помочь, но сеньора Д`Отремон не приняла руку помощи, оставаясь высокомерной и холодной, и продолжала смотреть на сына, уходившего в противоположном направлении от Айме. Затем торжественно стянула перчатку с правой руки и стала получать один за одним поцелуи покорности и приветствия, которые оставляли на ее руке смуглые слуги.

– Двадцать лет вы не выходили из Кампо Реаль, сеньора! – заметил Баутиста.

– Так было по крайней мере. Но спустя долгое время я вернулась, Баутиста. В Кампо Реаль родится мой внук, в Кампо Реаль я обучу его на свой лад. Он не поедет далеко, чтобы возвратиться другим. И будет полностью моим!

Ренато прошел широкий вестибюль и прислонился к резным деревянным перилам. Быстрым шагом он покинул главный вход дома, с жгучим нетерпением отодвинул от себя приветствия и традиционные церемонии; с нестерпимым желанием сбежать от всех и всего, дошел до глубины галереи, над которой находилась библиотека. Была ночь, в безоблачном небе медленно поднималась желтая луна.

– Кофе, сеньор.

– Благодарю. Оставь его там, где хочешь.

Янина наклонилась, поставила фарфоровую чашку на маленький серебряный поднос поверх деревянных ограждений, но не ушла. Она стояла неподвижно, глядя на Ренато, прочитывая в каждой черте лица, в каждой борозде его кожи бурную драму, кипящую в душе. Ренато Д`Отремон резко обернулся и спросил:

– Ты еще здесь? Чего хочешь?

– Сеньора София очень обеспокоена, сеньор, по моральным причинам. Крайне обеспокоена. А так как ее здоровье не очень хорошее. Она хотела бы знать, правда ли сеньор вернется этой ночью в Сен-Пьер.

– Она велела спросить?

– Нет, сеньор. Я не хотела вам мешать. Но я знаю ее, и знаю, что она измучена этой мыслью. Если бы сеньор мог бы подождать несколько дней, остаться здесь с ней на пару недель…

– Хорошо. Скажи, что мне не нужна повозка этой ночью. Этого будет достаточно.

– Благодарю вас, сеньор, благодарю от всей души.

Сильное волнение сквозило в словах Янины, а Ренато посмотрел прямо на нее впервые, на секунду возвращаясь к действительности, будто пытаясь заглянуть в мир непредвиденных мыслей, которые пылали в черных глазах метиски. Возможно, он впервые осмотрел ее с ног до головы. На самом деле это было странное создание: стройная, восковая статуя. Он не обнаружил роскошных форм, присущих женщинам ее расы, у нее не было чувственной грации, которая обычно расцветала под разноцветными платками женщин Мартиники. Бесстрастная, словно идол, фетиш; лишь глаза выдавали внутренний огонь, изящные приоткрытые губы, казалось, ревностно охраняли тайну, которая была на поверхности Кампо Реаль, неуловимая тайна, которая, казалось, шла еще дальше, скрепленная волей в тонкую и липкую сеть тайных мыслей. С возрастающим беспокойством Ренато сделал несколько шагов, отдаляясь от нее.

– Простите, если осмелюсь спросить, но сеньору досаждает мой вид?

– Мне? Почему? Иди успокой хозяйку. Скажи, что я не поеду, по крайней мере этой ночью. Скажи… Ладно, говори, что хочешь, но…

– Но уходи, – закончила Янина его фразу. – Не это?

– Уходи или оставайся – для меня все едино, – горячился Ренато, взрываясь. – О чем ты думаешь? Твои намеки становятся уже нахальными! Когда я хочу побыть один, я желаю, чтобы меня оставили. – И изменившись в лице, откровенно грубо спросил: – Может скажешь, почему плачешь?

– Простите. Знаю, я не имею права плакать. Простите, сеньор. Я уже ухожу.

– Подожди, – смягчился Ренато, совсем запутавшись. – На самом деле, я не понимаю, что со мной. У тебя дар выводить меня из себя. Если бы ты сказала прямо, было бы лучше. Я ничего не имею против тебя. Ты верно служишь мне или считаешь, что служишь. К тому же, заботу и внимание ты должна отдать матери. Я прекрасно понимаю, что ты лучшая ее служанка. Если с тобой что-то случилось, если чего-то хочешь, скажи наконец.

– Я лишь хотела облегчить ваши мучения, сеньор.

– Кто тебе сказал, что я мучаюсь?

– Достаточно посмотреть на вас, сеньор. Раз вы впервые согласились меня выслушать, я скажу, что если бы вы жили как другие сеньоры, соседи, владельцы ближайших усадеб… Они не мучаются так, сеньор. У них есть, возможно, такие же неудобства, заботы: семья, жена, усадьба. Но у них есть место, где они счастливы.

– Что? Как?

– Маленький дом, где все забывается, где нет шипов, а есть цветы, где хочется быть. Если бы сеньор тоже имел этот уголок, где мог бы забыть о своих печалях, чувствовал бы себя действительно любимым, о нем бы заботились и служили на коленях, душу расстелили ковром, которым можно пользоваться.

– Янина! – рассердился Ренато, поняв слова метиски. – Это уже предел!

– Вы просили говорить прямо. Думаю, у меня дар злить сеньора, и мне это удалось.

Ренато сдержался. Он торопливо проглотил чашку кофе, снова взглянул на нее, но за ней кто-то показался, почтительно приближаясь:

– Простите, сеньор, я искал Янину. Не знал, что она с вами, но…

– Что это, Баутиста? – прервал Ренато, услышав национальную музыку, которая становилась все громче.

– Сеньор, это веселье работников. Этой ночью у них выходной. Это особое разрешение по случаю возвращения хозяев. Они собрались возле больших бараков, за плантациями, сеньора приказала дать им бочонок рома и сладостей, это уж слишком. Им хватило бы и рому.

– Моя мать разрешила им пьянствовать? – удивился Ренато.

– Это традиция, сеньор. Если у них не будет этого, они умрут с тоски или злости. Танцы – единственное, что нравится этим людям. Сеньор Ренато никогда не видел, как они танцуют?

– Нет. И нет желания прерывать праздник своим присутствием.

– Не прервете, сеньор. Когда играют в барабан, только смерть остановит их ноги. Они дикари, мой хозяин. Разве вы не понимаете? К тому же, худшие пьяницы. Ром их заставляет забыть обо всем и валит с ног!

– И моя мать одобряет это?

– Она не может препятствовать этому, сеньор, не стоит делать этого. Вы можете удвоить работы, уменьшить плату, убить их, как угодно, но они всегда будут устраивать эти праздники. Все идут за этими барабанами. Не знаю, что в них такого, но они распаляют кровь, да?

Ренато не ответил Баутисте, вслушиваясь в глухой звук барабана, который словно призывал предков. Эта музыка проникала внутрь, будоражила глубокое болото страстей, желаний, чувств. Почти не отдавая себе отчета, он пошел к лестнице и медленно спустился по широким каменным ступеням. Словно змея, растягивающаяся с каждым шагом, удалялся караван негров. Ренато Д`Отремон пошел следом за ним, а ветер шевелил его светлые волосы.

– Подойдите и посмотрите. Неужели не подойдете, хозяйка? Как здорово! Мои ноги шагают под эту музыку. Ах, черт! Как же это здорово. Подойдите, хозяйка. Подойдите…

– Ты оставишь меня в покое, Ана?

– Подойдите, если хотите увидеть, как сеньор Ренато идет вслед за ними. Бегите, а то не увидите. Благословенны и всехвальны Священные Дары! Вам надо увидеть, чтобы поверить.

Айме подбежала к окну, и увидев, едва поверила. В свете уличных фонарей и факелов удалялся караван, в неясно отражавшемся свете убывающей луны она отчетливо видела, как Ренато Д`Отремон, единственный белый человек в темной толпе, следовал охрипшим ритмам африканских барабанов, словно эта музыка тащила его за собой.

– А Янина, хозяйка, посмотрите-ка на Янину, – указала Ана. – Она столько говорила, хвасталась, что не ходит на эти праздники. Посмотрите на нее. Идет за обнаженными. А еще говорит, что белее всех белых. Понятно, что белее всех хозяин, и идет там.

– Скорее всего, Ренато перепил. А Янина идет позади него.

– Похоже ему нравится идти пешком, сегодня ночью будет великий праздник. Уверена, он встретит у них рассвет.

– Эта ночь… Эта ночь… – бормотала Айме, раздумывая. – Возможно, я должна воспользоваться этим и сделать все поскорее. До того, как Ренато скажет, что немедленно возвращается в Сен-Пьер. Хотя…

– Так мне сказали, но вы же не…

– Замолчи! Ночью мы пойдем, куда следует, чтобы побыстрее все уладить. Ренато лучше остаться здесь. Я должна сделать это немедленно, если не получится, то завтра.

– Ай, хозяйка! Что вы будете делать?

– Освобожусь от груза; приготовь дверь, чтобы сбежать. Нельзя, чтобы меня поймали. Быстро, Ана! Этой ночью мы спокойно выйдем, никто не хватится нас, никто не поймет. Охранники будут, наверное, на празднике, а раз все тихо вышли, никто не удивится, когда увидит двух женщин с закрытыми лицами, идущих к плантации.

– Мы тоже пойдем на танцы? – вдохновилась служанка.

– Не будь идиоткой! О чем я тебе говорила вчера? Мы должны увидеть женщину, что живет наверху.

– Колдунью? Знахарку? – ужаснулась метиска.

– Конечно. Она вытащит нас из затруднительного положения. Уверена, она не пошла танцевать. Знаешь, где она живет? Знаешь дорогу?

– Да, хозяйка, но мне страшно. Очень страшно. Говорят, когда идут повидать колдунью ночью при убывающей луне и когда идут обнаженные, появляется красное пятно на воде и льется кровь. Да, хозяйка, льется кровь. Кто-то умрет и оставит огромную лужу крови.

– Замолчи, не болтай чушь! Никто не умрет. Дай накидку, вуаль, возьми фонарик и пошли. Ренато Д`Отремон пошел на праздник, будет ночь рома и танцев. Пусть сияет Кампо Реаль, пусть будет весело. Сегодня музыка, завтра будет плач; по крайней мере, плач идиотки свекрови. Конец наследникам Д`Отремон! Выйдем из этой комедии навеселе, а я буду смеяться над всеми громче всех. Идем, Ана, идем!

Айме подталкивала испуганную служанку, которая поднималась с трудом. Поднимаясь все выше на холм, между стволов красного дерева и перцев, которые давали тень на плантации. Поблескивали красные языки костра, и очарованные, они остановились.

– Ай, хозяйка, посмотрите, посмотрите туда! Как все это здорово!

Под сводом ночи негритянского праздника разрывались хриплые звуки примитивных инструментов. Задвигались танцующие. Освещенные языками пламени, причудливо одетые тела подрагивали, словно они были живыми горящими факелами. Будто в припадке эпилепсии подрагивали тела, руки схватили цветные платки, подражая бешеному вихрю.

Айме засмотрелась, словно одурманенная ослепительным спектаклем. Затем вцепилась в руку Аны и поволокла ее вверх по горе, разрывая цепь, которая держала и ее:

– Иди, иди! Потом останешься здесь, если хочешь. А теперь пошли.

5.

Как лунатик, шел Ренато к четырем большим хижинам, центру ничтожного поселения, чьим усиленным потом, нищетой, жил состоятельный мраморный дом, окруженный садами. Он дошел до этого места и остановился у костра, но никто не замечал его. Он уже был не хозяином, а лишь белой тенью в черном безумии местных танцев, бесцветным штрихом, где бронзовая и эбонитовая плоть двигалась в судорогах выразительного танца, словно вздрагивала сама земля. Он никогда не приближался к тем местам, никогда не рассматривал своими голубыми глазами это темное великолепие. Странно быть чужеземцем на землях, принадлежащих тебе, где ты родился. Впервые все это проникало в него очень глубоко, будто звери, в нем пробуждались столько лет спящие голоса, он ощутил, как ненависть и любовь разгорались в груди, и впервые без отвращения он посмотрел на маленькую медную ладонь в своей белой ладони.

– Хозяин Ренато, вам нравится? Вы впервые пришли на праздник к хижинам, не так ли?

– Полагаю, ты тоже, Янина. Не думаю, что моя мать разрешала тебе.

– Нет, конечно. Донья София никогда не смогла бы простить и понять. Но она прощала другое и старалась понять то, чего не понимала. Сеньора Айме приходила сюда много раз. Вы не знали, хозяин?

– Айме? Возможно, проходила мимо. Возможно, из-за любопытства подходила, но…

– Сеньора Айме приходила сюда много раз, и как-то танцевала перед хижинами.

– Зачем ты говоришь эту нелепость? С чего ты взяла это? Ты лживая и глупая! Моя жена не могла прийти сюда. Ты что, не понимаешь?

– Здесь никто ни на кого не смотрит, разве не очевидно? Их занимает только танец и выпивка. Когда пьют столько, звучит музыка и совершаются движения…

Ренато гневно повернулся, посмотрев туда, куда указала Янина. На грубом столе стоял бочонок рома, и со стола брали закуски. Старый негр, с шевелюрой белее снега, выливал из бочонка содержимое в чашку, а все нетерпеливые вокруг собрались в кучу, подставляя стаканы и сосуды к деревянному крану, доступному всем.

– Если бы вы выпили глоток, то позабыли бы даже свое имя, сеньор, и стали бы счастливы на несколько часов. Не хотите? Сеньора Айме однажды пила…

– Может, ты перестанешь лгать? Чего ты добиваешься, идиотка? – разъярился Ренато.

– Я уже сказала. Вы не понимаете и не хотите понять меня, но если бы посмотрели в мои глаза…

Янина встала на цыпочки, устремляя взор затаенных черных глаз в голубые глаза Ренато. Но он недовольно отодвинул ее.

– Оставь меня. Будет лучше, если я не пойму тебя. Думаю, это тебе нужно принять глоток этого яда. Подойди, выпей, пока не свалишься и не прекратишь следить за моей женой и создавать ложные обвинения против нее. Не первый раз я велю тебе оставить меня в покое, а ты не оставляешь. Раз и навсегда пойми: я не хочу слушать твои сплетни и козни.

Он удалился быстрым шагом, резко отодвинув ее в сторону, а руки Янины судорожно сцепились друг с другом, и она пробормотала, угрожая:

– Возможно, завтра я причиню тебе боль, как ты причиняешь мне!

Из дверей полуразрушенной хижины виднелся скудный красноватый свет огня. Сначала с любопытством, затем с диким страхом Айме с Аной смотрели на высокую и костлявую женщину с кожей чернее угля, которая подошла к Айме с горящими, как рубины, глазами. Одежда была черной, как и платок, накрученный на голове. Они увидели, что на ее запястьях висели длинные разноцветные бусы, в зрачках был красноватый блеск, а белые зубы сверкнули, когда она начала говорить, зашевелив мясистыми губами:

– Кто ты? Спрашиваю тебя. Отвечай. Тот, кто пришел в дом Кýмы, чтобы посмеяться над ней, тот заплатит очень дорого, потому что у Кýмы есть тайная власть.

На губах Айме появилась легкая улыбка. На мгновение ей показалось, что она стоит перед сумасшедшей – ее угроза, алчное рассматривание, как будто снимала с нее накидку, подробности ее истинного положения открывали путь другому мнению, и совершенно спокойно она ответила:

– Тот, кто пришел – не смеется. Я пришла к тебе, потому что мне нужно, я хорошо заплачу тебе. Дам тебе много денег, если поможешь, если у тебя получится удовлетворить меня на целый год; но ты должна быть верной. У меня тоже власть, хотя и нет таких тайн, а если ты предашь меня, то дорого заплатишь, так что для твоего же блага советую тебе даже не пытаться.

– Кто осмеливается говорить, что сильнее Кýмы? Кто?

– Ай, моя хозяйка, пойдемте! – приглушенно умоляла перепуганная Ана.

– Выйди и жди за дверью. Слышала? И ни шагу больше. Иди! – властно приказала Айме.

– Ты говоришь хозяйским голосом, и твоя кожа белая.

– Да, моя кожа белая. А хочешь увидеть цвет моих денег? Вот они, золотые, Кýма. Забирай их. Оцени…

Резким движением Кýма зажгла факел от огня, где грелся котелок, воткнула его в полые стены из тростника, и красная вспышка пламени сразу осветила пристанище: низкий потолок и почерневшие стены, закрытые талисманами и связками трав, грубыми табуретками, флаконами настойки, стоящих в ряд на полке. Две женщины смотрели друг на друга почти с одинаковым любопытством. Одна белая, другая черная. Рука Айме высунулась из шелковой накидки, указывая на три монеты, блестевшие на земляном полу, и Кýма неспешно наклонилась, подняла их и подержала, словно лаская пальцами, и прошептала:

– Чего желаешь, моя хозяйка? Чем прикажешь служить? Кýма довольна. Она даст тебе способ, чтобы сделать соперницу некрасивой, порошок, который справится с самыми непокорными мужчинами, капли, которые сделают их рабами, как ты пожелаешь, стоит лишь добавить их в чашку кофе. Кýма может приготовить мешочек трав, подвесив который на талии, он может принести тебе сына, которого ты так страстно желаешь, но не имеешь. Это?

– Дай Бог, чтобы у тебя было столько силы, Кýма!

– Ты сомневаешься в моей власти? – возмутилась ворожея в настоящем гневе. – Тогда, зачем пришла?

– За тем, что гораздо тебе удобнее. Если бы я вправду думала, что ты можешь все это сделать, то никаким золотом нельзя было бы расплатиться за твое умение. Я пришла просить не этого. Выслушай меня. Я знаю, ты помогаешь местным женщинам, когда приходит время рожать; но я хочу, чтобы ты послужила мне свидетелем, чтобы сказала слова, сказала всем и хозяевам, что позаботилась обо мне после несчастного случая.

Прежде чем продолжить, я хочу сказать одно: если все выйдет хорошо, я дам тебе еще десять таких же монет; если попытаешься предать, то прогоню палками с земли Д`Отремон, не позволив даже открыть рот. Поклянись, что скажешь лишь то, что я велю, даже не думай солгать. Я жена хозяина, хозяйка Кампо Реаль. Смотри, хорошо подумай, прежде чем согласиться!

Пока Кýма покачивала головой, Айме резко сбросила вуаль, открывая лицо, сняла накидку с головы, и в свете красноватого факела блеснула красота ее белого лица. Темные зрачки колдуньи, казалось, увеличились, и еще сильнее заполыхал красноватый блеск в глазах, наполненных кровью. Казалось, долгую минуту она не решалась, затем спрятала в юбке три золотые монеты, и наконец ответила:

– Я сделаю, что прикажешь. Как? Когда?

– Это должно случиться очень скоро. Я и так потеряла время. Завтра, если можно. Я должна приготовиться, сделать все хорошо. Мы не можем ошибиться.

Айме подошла к двери. Кýма последовала за ней, поглощая каждый жест, движение, словно училась, прикладывала усилия угадать прозорливым и живым сознанием ложь и обман. Наконец, проницательное выражение очеловечило ее негритянское лицо:

– Ты сеньора Айме. Я видела тебя в день свадьбы. Я не вошла в церковь, но видела тебя издалека, и тоже скажу тебе кое-что. Говорят, ты родишь наследника хозяину Ренато.

– Так говорят. Если твоя мудрость не зашла слишком далеко. Тебе больше ничего не говорят твои тайны?

Кýма ненадолго умолкла. Снова осмотрела с ног до головы прекрасную женщину, гордо стоявшую перед ней, и насмешливая улыбка заиграла на ее губах.

– Кýма видит правду в огне, в ветре и в дыме горящего котелка, – подтвердила она. – Кýма видит твоего наследника, красивого и сильного. Кýма видит наследника дома Д`Отремон.

– Нет… – решительно отрицала Айме. – Ни Кýма, никто ничего не видит, понимаешь? Наследник Ренато Д`Отремон не существует и никогда не существовал, но нужно, чтобы все поверили в несчастный случай, из-за чего он не родится. Это случится недалеко от твоей хижины, я отблагодарю тебя за помощь. Ты хорошо поняла?

– У костра очень высокое пламя. Хочешь, чтобы Кýма перепрыгнула через костер, который обожжет ноги? Кума ставит себя под удар. Если ты сможешь меня выгнать палками из Кампо Реаль, то хозяин Ренато может гораздо больше. Возможно, он должен будет отослать меня очень далеко, а десять золотых монет – не слишком большие деньги.

– Я дам двадцать! Дам сотню!

– Я помогу. Помогу, хоть и опасно. Скажи, что я должна делать.

– Подожди! – указала Айме. И подойдя к двери, нетерпеливо позвала: – Ана, Ана!