Хуан Дьявол (ЛП)

Бегом по тропинке поднималась худая, рослая служанка, которая весело воскликнула:

– Ай, хозяйка, как здорово на танцах! Внизу все танцуют, кроме хозяина Ренато, который уже ушел.

– Ренато уже ушел? Вернулся домой? Тогда ты должна вернуться. Я еще поговорю с этой женщиной. Если Ренато вернется в спальню и никого не застанет, то пойдет нас искать, и кто знает! Иди и будь внимательна, скажи что-нибудь в оправдание моего отсутствия. Если он спросит, где я, можешь сказать, что вышла в сад освежиться. А если велит искать меня, то дойди до беседки и жди там. Иди, лети!

Неохотно Ана спустилась по тропинке, а Айме медленно возвратилась в развалившуюся лачугу. В ее хитром дьявольском сознании мелькала пока неясная мысль, обретая четкие очертания. Каждая деталь обмана сложилась в ее сознании, нетерпеливо она толкнула наконец ветхую дверцу и прояснила:

– Кýма, я знаю, что мы сделаем. Я знаю, что мы будем делать шаг за шагом.

– Ренато, сынок…

– А? Зачем ты поднялась, мама? Сейчас очень поздно. Не думаю, что ты должна злоупотреблять здоровьем и своими силами. Ты должна отдыхать и…

– Дорогой сын, моя усталость не в теле.

Рядом с каменной лестницей открывался проход к крытой галерее состоятельного дома, где Ренато столкнулся с той, с которой менее всего желал встретиться. Беспокойные глаза матери изучали его, в них была такая болезненная и нежная мольба, что вопреки себе он вздрогнул.

– Не хочу показаться назойливой, если спрошу, откуда ты пришел. Полагаю, раз не просил коня, значит не поедешь этой ночью, как предупреждал.

– Нет, мама, конечно я не уеду этой ночью. Я велел Янине сообщить тебе, но вижу, она забыла мое распоряжение.

– Странно. Уверяю тебя, она впервые так повела себя.

– Да, весьма странно. Все странно в ней. Но я предпочитаю не говорить об этом. Не хочу расстраивать тебя, мама…

– Сказанного тобой уже достаточно, чтобы серьезно обеспокоиться. Не думаешь, что лучше всего рассказать наконец?

– Конечно. Я знаю, ты сильно привязана к этой девушке, но я уже говорил об этом. Ты должна убрать Янину от себя. Мягко и под любым предлогом, но…

– Ты так воспринимаешь ее из-за Айме. Полагаю, это внушение твоей жены. Айме ненавидит бедную Янину и…

– Это Янина ненавидит ее. Из-за спокойствия этого дома, из-за покоя, которого ты сама желаешь, я хочу попросить тебя отдалить Янину, когда представится возможность, или я сам найду ее. Если мы живем в Кампо Реаль, так должно быть, мама.

– Хорошо. Нужно согласиться с твоим желанием. Ты прекрасно знаешь, что для меня это большая жертва, но матери рождаются, чтобы идти на жертвы. Могу ли я узнать, что произошло этой ночью с Яниной?

– Дело не только в этой ночи, это случается постоянно. Оставим эту тему, мама, прошу тебя. Это моя просьба и больше не спрашивай.

– Если не хочешь говорить, пусть она сообщит мне. Ты несправедлив к ней. Что мы можем поделать! Она будет еще одной жертвой, но по крайней мере я покажу тебе всю любовь, покорность и уважение, которое Янина испытывает ко мне. – И повысив голос, позвала: – Янина, Янина!

– Не зови ее, мама, потому что она не придет. Ее нет в доме, и тебе нужно узнать правду. Она вышла ночью, как и другие, полагая, что их не заподозрят. Она там наверху, у хижин. Я разочарован в ней, но это не то, что ты думаешь. Ты хотела вытащить ее из ее среды, и не думай, что этим ты сделала что-то хорошее. Слава Богу, что она, по сути, такая же, как и остальные. Дай ей свободу, и она проявит себя без маски лживости, которой она очаровала тебя.

– Ренато, проводи меня в спальню. Я позову Янину. Увидишь, когда она придет, то развеется эта клевета, которую ты высказал. Она не могла пойти на этот праздник. Она здесь. С детских лет я занималась ее образованием. Она…

– Она наверху, мама, я видел своими глазами.

– Ты? Ты хочешь сказать, что тоже был там?

– Это не самое худшее, но не будем больше говорить об этой ночи. Думаю, я вне себя, и должен сказать тебе самое важное – правду своего сердца.

– Не говори сейчас. Правда твоего сердца известна мне, не повторяй. Подожди несколько месяцев. Идем в спальню. Я снова вижу тебя таким растерянным, обманутым, как в детстве. Хочу, чтобы ты освободился от этого.

Она взяла его за руку и мягко повела за собой, с тем же болезненным беспокойством защитить его детство, спасти от возможных и невозможных опасностей. Они вошли в спальню, и сели спиной к окнам. Перед этим она взглянула на красное пятно костра, горевшего вдали, в просвете кофейных плантаций.

Воздух, подувший с той стороны, казалось, принес чувственный ритм музыки, раскаленный запах костров, что лизали склоны горы. Воздух словно наполнился мрачными предчувствиями, дурными предзнаменованиями, которые появились с рождения Ренато Д`Отремон, и вновь ожили над его белокурой головой.

– Я должна защитить тебя от самого себя, Ренато. Своего злейшего врага ты носишь внутри. Это твое безрассудное сердце, которое всегда жаждало само себе навредить. Сначала дружба этого негодяя, которого ты ненавидишь. Теперь любовь женщины, запрещенной по человеческим и божественным законам.

– Нет закона, который запрещает сердцу чувствовать. Разум думает, а сердце чувствует.

– Разве не существует сознательного греха? Думаешь, нет греха в том, чтобы развлекать себя запретными мыслями? Мало иметь наше имя и родиться Ренато Д`Отремон, нужно научиться им быть, принимать обязанности общественного положения, судьбы, власти. Ты родился влиятельным, богатым, со всеми почестями и преимуществами. Ты должен защищать то, что другие создали ради тебя.

– Думаю, ты превзошла себя в своих упреках, мама. Хотя я не сделал ничего недостойного.

– Я верю, что Бог поможет тебе этого не совершить, но для этого должен проявить волю. Не возвращайся в Сен-Пьер. Останься, подожди по крайней мере рождения сына. Разве ты не чувствуешь, что с этим созданием, которое родится, появится надежда на новую жизнь?

Ренато опустил голову. Долгое время он пытался ответить, словно копаясь в своей совести и опускаясь в ее глубины. Затем он поднял глаза, посмотрел на Софию, и отказался:

– Я живу лишь раз, мама. Хочу жить своей жизнью. Понимаю твою точку зрения, но ты должна понять мою. Мне хочется жить своей жизнью, которая бы кипела в моих венах, а не ту, как ты хорошо сказала, которую кто-то создал для меня. Тебе достаточно не делать ничего недостойного или пытаться не делать. Думаешь, я мало мучился? Поздно я понял правду своего сердца. Почему я был так слеп?

– И поскольку ты уже совершил ошибку, почему бы тебе не принять ее последствий?

– Потому что не могу, мама! Не могу довольствоваться этой легкомысленной и ограниченной жизнью, которую ты предлагаешь. Не могу быть рабом куска земли, букв своей фамилии. Я бы хотел, но не могу. Мои слова ничего не стоят, даже если ты вырвешь их из меня, ничего не стоят клятвы, если поклянусь в том, чего не смогу выполнить. Не мучай меня, мама. Это бесполезно. Пусть свершится моя судьба.

– Ну почему твоей судьбе нужно лететь в пропасть?

– Потому что таковы все Д`Отремон, мама: жить и умирать ради страстей.

София попыталась остановить быстро удаляющегося сына, но не смогла. С бесконечным отчаянием в глазах она смотрела, как тот уходит, а затем упала в кресло и зарыдала. Дверь спальни открылась, Баутиста извинился:

– Простите, что так вошел.

– Где Янина?

– Я не нашел никого, кого можно было отправить на ее поиски, даже служанку, чтобы та могла спросить у вас разрешения войти. Поэтому так вошел. Все гуляют, но с разрешения сеньоры, завтра я преподам им урок. Похоже демон вселился во всех. Никогда еще в Кампо Реаль не случалось такого. Но Янина немедленно вернется, сеньора. Уверен, она, должно быть, занята каким-то пустяком.

– Янина тоже наверху. Я видела своего сына, и поняла, что нет серьезных причин увольнять ее.

– Если сеньор Ренато считает, что должен выкинуть всех, то в первую очередь сеньору Айме.

– Что ты говоришь?

– На той стороне дома нет света.

– Она отдыхает и спит. Не тебе ее судить. Понял? Я требую от всех большего уважения и почтения для жены сына. По крайней мере сейчас.

– Теперь и в дальнейшем я буду делать в этом доме то, что вы говорите, донья София. Вы единственная хозяйка, которую мы признаем, мы верные и давние. За вас мы жизнь отдадим. Мы с племянницей это чувствуем. Конечно же, сеньор упорно стремится выгнать ее отсюда.

– Поищи ее, Баутиста, найди. Мне ничего не нужно.

– Сеньору тоже ничего не нужно. Он в столовой и сам себя обслуживает. Он пьет, как в худшие дни: один, и рюмку за рюмкой. В этом есть судьба хозяина дона Франсиско. Выпивка была для него лучшей компанией. Моя сеньора, на праздниках, с друзьями, со всем, что есть у важного господина. Пусть даже он грешил этим, но все равно был великим.

– Замолчи, Баутиста, делай то, что я сказала. Приведи Янину.

– Уверен, сеньора ошибается в Янине. Если сеньор и видел ее наверху, то только на секунду. Лишь маленькое любопытство. Руку отдам, что ее нет там, сеньора сама увидит. С вашего разрешения.

Янины не было на территории хижин, где проходит негритянский праздник, где потные тела крутились в местных танцах, где, как пламя костра, трепетали желания, соединяясь в обнаженной любви и смерти. Вслед за долгим болезненным оцепенением, она продолжала идти, сначала без направления, затем словно подталкиваемая мыслью.

Сначала она двигалась очень медленно, затем быстрее. Она шла, пока не обнаружила скрытый неровный путь, который взбирался в гору через скалы к самой высокой точке долины, рядом с изгибом ущелья, туда, где скрывалась и пряталась среди большого утеса полуразрушенная хибара колдуньи Кýмы.

Она сошла с пути, скрывшись среди зарослей, пока какая-то тень не прошла рядом с ней и не исчезла. Долгое время она смотрела, пытаясь разглядеть в полумраке. В нее закралось подозрение, она почувствовала страстное желание пойти за ней, но не сделала этого, а когда все стихло, подошла к хижине знахарки.

– Кýма! Кто вышел отсюда? Я видела, столкнулась с ней на дороге. Почти могу поклясться. Кýма, скажи!

– Оставь меня! Мне нечего сказать… – волшебница резко освободилась от руки, которая сжала запястье, и мрачно взглянула в искаженное лицо Янины. Затем с торжественным спокойствием, присущим ее движениям, открыла кипящий котелок и погрузила туда горсть сухих трав в темное и зловонное содержимое.

– Кýма, ответь на мой вопрос. Клянусь, тебе это ничего не стоит. Я твоя подруга, ты знаешь, что я твоя подруга.

– Кýма никому не подруга и не враг. Я служу тем, кто приходит сюда, и молчать об имени – моя первая задача. Скажи, зачем пришла. Поговорить о своем горе? Если хочешь, я выслушаю. Если хочешь лекарство, Кýма знает, как найти его, хотя будет очень трудно. Если же пришла не для этого, то можешь уходить.

Она скрестила руки, стоя перед Яниной, которая затихла, стала сдержанной, и долгое время они стояли неподвижно; затем Янина медленно вытащила серебряную монету из кармана и положила на засаленные доски стола:

– Я пришла оплатить последнее посещение, хотя и не должна, потому что ты ничем мне не помогла. Твой совет был плохим, талисман – бесполезным, молитвы, что ты дала, не имеют силы.

– Ты положила лекарство в кофе хозяина?

– Нет, я боюсь. Он может заболеть, умереть.

– Возможно, заболеет, но болезнь ослабнет с твоими усилиями, он почувствует себя несчастным, именно тогда он посмотрит на тебя. Разве не этого ты просила у Кýмы?

– Я просила, чтобы он полюбил меня, чтобы его глаза посмотрели на меня иначе. Просила улыбку, только улыбку. После этого можно было и бы умереть.

– Несчастная дура! Почему ты должна смотреть так высоко?

– Если моя мать добилась любви хозяина на час, на день, почему я не могу?

– Времена меняются, все стало другим. Когда долина была дикой сельвой, а хозяева жили в хижинах, пили ром и вешали гамаки на пальмах, все было другим. Белые женщины были далеко, ни одной не было.

– То, что было когда-то, может появиться снова, – настаивала Янина со страстным упрямством. – Одно важно для меня. Ты знаешь. Говоришь, у тебя есть сила, чтобы добиться всего.

– Я дала тебе лекарство. Не наливай все сразу, если не хватает мужества. Добавляй по капле каждый день. Постепенно все покажется другим. Возможно, он увидит тебя красивой, белой, как…

– Как кто! Не смейся, Кýма!

– Должна смеяться. Видишь жука на солнце? Ты как этот жук, пытаешься добиться благосклонности хозяина, чтобы он позабыл о солнце ради тебя. Бедная Янина!

– Тебе незачем жалеть меня! – яростно взбунтовалась Янина. – Даже если она солнце, как ты говоришь, а я жук, но она плохая, вредная. Она отравляет его, ненавидит, и раз ты говоришь это, значит, видела ее.

– Да, – согласилась волшебница с напускным безразличием. – Все видели ее издалека в день свадьбы. Даже Кýма, проклятая, была в свадебной свите хозяина Ренато.

– Лжешь! Ты видела ее позже и гораздо ближе. Только что видела, потому что это она вышла отсюда. Бесполезно лгать. Хотя ты и отрицаешь, я уверена. Она пришла к тебе. Зачем? Чего хотела? Отвечай! Я даю тебе серебро, когда другие дают медяки!

– Другие дают золото.

Кýма раскрыла ладонь, показывая три золотые монеты, блестевшие при свете почти потухшего огня, и Янина яростно разбушевалась, совершенно уверенная:

– Она, она! Я знала, знала! Это она вышла, и заплатила тебе золотом. Что она купила? Скажи мне! Скажи! Не пытайся смеяться надо мной, потому что я худший враг!

– Кýма не боится ни скорпиона, ни паука, ни муравья. Ты как пресмыкающаяся гадюка. Хочешь добраться до самой высокой ветки, но не сможешь. Ты должна ждать молнии, которая грянет из-за туч и сломает ветку, чтобы та опустилась к тебе. Хотя ты и не заслуживаешь, я дам тебе дружеский совет: не лезь к хозяину, подожди, пока он спустится к тебе. Я дала тебе средство, используй его постепенно. А теперь иди.

Побежденная Янина уронила руки, словно охваченная болью, не имеющей названия, а колдунья медленно повернулась к глиняной печи, где кипел котелок, и застыла. Затем ее словно охватил лихорадочный озноб, и она подняла крышку кипящего котелка. Большими черными пальцами она делала странные знаки, поглощенная созерцанием спиралей дыма, затем накрыла его, и резко обернулась, спросила:

– Ты еще здесь? Уходи!

– Я не могу вот так уйти! Скажи, что ты видела в огне? Скажи!

– Кровь… Огонь… Руины… Слезы дома Д`Отремон, кровь на всех ступеньках ущелья. Столько же крови, когда убился хозяин дон Франсиско. А затем развалины… огонь. Я видела, как тонет дом Д`Отремон, и кипит море…

– Кýма, Кýма! Не может быть! Ты говоришь, чтобы напугать, поиздеваться надо мной! Ты видела не это! Не это! Кýма! Кýма!

Неподвижная, похолодевшая, с неподвижным взором, волшебница цвета эбонита казалась погруженной в грядущие ужасы, слетавшие с губ. Руки Янины трогали ее, окоченевшую, напрасно трясли, отчаянно пытались разбудить, и наконец, побежденные, оторвались от колдуньи с выражением суеверного страха. Не взглянув на Кýму, Янина попятилась к дверям хижины, прошла через порог спиной к дороге. Свежий воздух ночи хлестал по лицу, заставив ее очнуться. И тогда, объятая внезапным ужасом, она бросилась бежать к далекому свету дома.

Задыхаясь от ударов бьющегося сердца, все еще бледная и дрожащая от испуга, который вызвали в ней слова Кýмы, Янина оперлась о стену, тут Баутиста подошел к ней с выражением свирепого гнева:

– Где ты была? Откуда идешь?

– Я… я… – бормотала Янина. – Иду из… из ниоткуда. Я гуляла… гуляла…

– Не выдумывай, не лги! Тебя видели наверху. Видел сам хозяин Ренато. Он пришел рассказать об этом донье Софии. Ты хоть знаешь, как он ополчился против тебя? Хозяин взбешен, он просил тебя уволить! Что ты сделала хозяину? Что сказала?

– Я… я… О, дядя Баутиста! – умоляюще хныкала метиска.

– Я больше не разрешаю тебе звать меня так! Ты слишком хорошо знаешь, что я тебе помогал, когда сестра умоляла меня у смертного одра, что из-за жалости подобрала тебя. Но я не позволю тебе делать зло здесь. Если по твоей вине хозяйка поссорится со мной, я расскажу всему миру правду, что ты отбросы сточной канавы, и туда вернешься, если хозяйка тебя уволит. Завтра я накажу всех этих бандитов, которые были на празднике, и тебе же хуже, если не добьешься прощения доньи Софии.

– Делай, что хочешь! Меня не волнует! – отчаялась метиска, заливаясь слезами.

– Что значит, не волнует? Это мы еще посмотрим. Моя вина в том, что я обращался с тобой слишком хорошо, говорил, что ты моя племянница. Вытри слезы, иди к хозяйке и на коленях проси у ней прощения.

– У хозяйки Софии?

– И у другой, хозяйки Айме. Уверен, это она настроила мужа против тебя. Попроси у всех прощения, до того, как наступит завтра, или ты будешь иметь дело со мной.

Баутиста ушел твердым шагом. Несколько минут спустя Янина стояла неподвижно, погрузив лицо в ладони, задыхаясь от сотрясавших ее рыданий, пока жар щек не иссушил слезы. Тогда она медленно поднялась, как сомнамбула вошла в узкую спальню и дрожащей рукой открыла шкаф, встроенный в толстую стену, который служил комодом и аптечкой. Она вытащила оттуда грубый глиняный флакон. Это был отвратительный напиток, которая дала ей Кýма, лекарство, чтобы подавить мятежную волю Ренато. Волнуясь, она сжала его, а душа сражалась в ужасной битве.

– Он ненавидит меня. Ренато ненавидит меня, и ненавидит из-за нее. Проклятая…

Красноватая вспышка сверкнула в зрачках, высушив остатки слез, возвращая потерянные силы. Лицо снова озлобилось, исказилось от досады, снова забилось в тревожном ритме сердце, и зловеще она решила:

– Да, да, я сделаю то, что сказала Кýма!

6.

– Ай, сеньора, наконец!

– Что-то случилось? Обо мне спрашивали, Ана?

– Спрашивать, никто не спрашивал, но Баутиста сорок раз проходил здесь, подходил к дверям, приклеивал ухо, и опять уходил.

– Ладно, помолчи. Мне нужно подумать. Столько дел. Я не могу ошибиться, совершить глупость и сделать неверный шаг, потому что тогда пропала. Выйди осторожно. Пройдись по коридорам и скажи, где Ренато и что делает.

– Хозяин Ренато?

– Да. У меня будет последнее свидание с ним. Я хочу выстрелить последнюю пулю, сделать последнее усилие, чтобы все были счастливы. Если нет, то сделаю так, как приготовила, и да поможет мне дьявол, или пусть утонет со мной!

Послушавшись приказа Айме, которая велела следить, Ана тихо подошла к широкой галерее арок, которая вела в огромный особняк, и казалось, удлиняла каждую комнату в проветренной, деревенской и безыскусной пристройке. Она увидела Ренато с бутылкой коньяка в руке, дававшего последние указания покорному и услужливому Баутисте. Поняв положение, вечно напуганная Ана вернулась в спальню хозяйки и передала новости своих наблюдений:

– Сеньор Ренато один. Он допил последний глоточек в бутылке, я слышала, он приказал Баутисте приготовить ванную, одежду, коня, чтобы немедленно уехать.

– Я должна остановить его. Пока он здесь. Помоги мне привести себя в порядок. Дай те французские духи, которые я купила в Сен-Пьере, кружевную накидку и немного губной помады. Когда закончишь, иди на кухню и принеси шампанское и ананасовый сок. Я приглашу его выпить со мной бокал и ему же хуже, если он заставит меня пойти до конца.

Кошачьими шагами, зная свою чувственную силу, Айме решительно подошла к просторной галерее, где находился Ренато, и жизнерадостно поприветствовала:

– Добрый вечер, Ренато, или добрый день. На самом деле, не знаю, как сказать; в такие часы это трудно. Еще не рассвело, но уже начинает.

– В эти часы ты должна спать.

– Я спала и чувствовала себя такой одинокой в комнате, обустроенной для двоих. В такой спальне ужасно чувствовать себя брошенной. Там пахнет медовым месяцем, который, к сожалению, мы не прожили. Иногда я спрашиваю себя, не был ли сном мой брак с тобой, и если его часы или дни были кошмаром, то наконец я проснулась.

Ренато встал, глядя прямо на Айме. Несмотря на то, сколько он выпил, ему не удалось притупить алкоголем разум и чувства. Наоборот, у него была болезненно острая чувствительность, в своем роде тонкая проницательность, которая заставляла его смотреть на нее, пытаясь найти настоящий смысл неожиданного поведения. От него не скрылось, как она тщательно привела себя в порядок, оделась, надушилась самыми чувственными духами. С бледными щеками, глубокими кругами под глазами, она внезапно показалась ему более красивой, поразительно похожей на Монику, и это заставило его вздрогнуть, проклиная глубоко в душе самого себя.

– Мой дорогой Ренато, ты задумывался на секунду, какая нелепость пришла в нашу жизнь? Слышала, ты не останешься в Кампо Реаль.

– Нет. Я возвращаюсь в Сен-Пьер. Полагаю, тебе все равно, так что ты не будешь осуждать меня.

– Нет, я не осуждаю тебя. Какое счастье родиться мужчиной! Вы имеете все преимущества: ухаживать за женщинами, выбирать, просить руки и сердца или делать глупости, какие придется.

– Нет ничего более хрупкого, чем мечта, Айме. Если наша жизнь превратилась в осколки, то в этом не только моя вина.

– По крайней мере ты признаешь свою часть вины.

– Я признаю всю, если хочешь, и не буду больше обсуждать это.

– Конечно. Достаточно делать то, что хочется. Самое удобное для тебя поведение!

– Хорошо, Айме. Вижу, ты хочешь меня послушать. Не моя вина, что я сказал то, что тебя ранило и опечалило. Ты пришла тогда, когда я не способен лгать.

– Тогда меня это очень радует. Я тоже могу сказать горькие истины, Ренато Д`Отремон, во-первых, я не расположена страдать от твоего публичного презрения, пренебрежения в глазах мира, дерзкого ухаживания за другой женщиной, что еще более постыдно и оскорбительно, ведь в ней течет моя кровь.

– К великому нашему несчастью, Айме. Именно родственнице ты смогла сделать то, что отдалило меня от тебя. Почему перед вступлением в брак ты притворялась со мной? Почему представилась, как влюбленная, чистая и робкая девочка? Почему прятала за ангельскими улыбками свои помыслы и желания? Не обманывает тот, кто любит. Ты никогда не любила меня!

– С чего ты взял? Как осмеливаешься такое говорить?

– С моих глаз спала пелена. Она любила меня. Ты ловко разыграла меня, а ее благородство отказалось от таких средств. Поэтому ты выиграла. Я видел ее холодной, спокойной, отдалившейся, думающей об учебе, затем о религии; а ты, наоборот, нежная и мягкая, как девочка. Ты одурманила меня, я потерял разум, был тупым и слепым, но я не виноват. Ты расставила мне ловушку, а я попался. Вы обе играли со мной. Или лучше сказать, ты нас разыграла. Управляла, как хотела, ее великодушием и благородством, моей неопытностью жизни. А теперь я спрашиваю тебя: Зачем? Для чего?

– Твои слова так жестоки, Ренато. Я не знаю…

– А я знаю! Сам отвечу на этот вопрос. Тебе хотелось иметь имя, богатство и положение. Но не любовь, поскольку не любила меня. Так вот, теперь у тебя есть положение, богатство и мое имя. Ты хозяйка Кампо Реаль, будешь матерью моего сына, но мое сердце и мысли не будут твоими. Они для нее, вместе с моей запоздалой любовью, похожей на отравленное растение, но ради которой я отдам жизнь!

– Хочешь сказать, что вышвырнешь меня из своей жизни?

– Я хочу сказать: у нас разные пути. Я хочу свободно чувствовать себя несчастным, не притворяться. Не хочу лживых слов, натянутых улыбок, ненужных любезностей.

– Ренато, что ты говоришь! Ты пытаешься лишить меня рассудка!

– Не думаю. В крайнем случае, можно не беспокоиться, ты не будешь вредить самой себе. Ты эгоистка.

– Ты оскорбляешь меня! Ты последний мерзавец!

– Тогда тебе лучше освободиться от меня! Доброй ночи.

– Нет, ты не уйдешь вот так!

– Уйду, делай и говори, что хочешь. Ты больше не интересуешь меня, Айме. Понимаешь? Мне до тебя нет дела. Ты не будешь больше мне мешать. А теперь, с твоего разрешения, я попрощаюсь с матерью. – Удаляясь, он позвал: – Баутиста! Баутиста!

– Вы звали, сеньор? – спросил слуга, приближаясь к Ренато.

– Пусть мне подведут коня к лестнице на веранде!

Ренато властно отдал распоряжения, затем быстро удалился, оставив в замешательстве Баутисту. Голос Айме заставил его очнуться:

– Баутиста, Баутиста! Я уже два часа кричу! Мою лошадь, немедленно!

– Вашу лошадь… вашу лошадь? – пробормотал глубоко удивленный Баутиста. – Сеньора хочет сказать…?

– Хочу сказать, чтобы ты немедленно оседлал мою лошадь; на которую вчера осмелился сесть без моего разрешения. Пусть ее немедленно оседлают. Хочу, чтобы она стояла у веранды, прежде чем Ренато уедет.

– Боже мой, Боже мой. Что стряслось здесь? – пожаловался Баутиста и отправился выполнять полученные приказы.

– Ана, Ана! Беги в комнату доньи Софии и скажи, что я поехала на лошади… поехала проводить мужа, потому что имею полное право ехать за ним.

– А если она спит?

– Разбуди, кричи, устрой скандал, что сможешь. Она не спит, потому что там Ренато.

– Хозяин Ренато? И хозяину Ренато я скажу…? – растерянно удивилась метиска.

– Пусть тебя услышит он, этого я и хочу! Скажи, что я сказала, что поеду вместе с ним и меня не интересует, что могу умереть, потерять сына. Хочу, чтобы все слышали, обсуждали. Стучи сильнее, кричи, поняла? Кричи! Беги же!

Резко вытолкнув ее за дверь, Айме, подхлестываемая яростью, надела юбку поверх платья, зашнуровала ботинки и, схватив хлыст, побежала к веранде. Оглянувшись, словно там был Ренато, она пригрозила:

– Я не оставлю тебя в покое, Ренато Д`Отремон, заставлю тебя страдать!

Не в силах подавить недовольство к Янине, Ренато направился в покои матери. Ренато прошел галерею, прихожую с темной мебелью, едва взглянув на Янину, и нетерпеливо приблизился к роскошной старинной спальне. Словно тень, служанка следовала за ним, затем объяснила:

– Сеньора слушает раннюю мессу за душу хозяина дона Франсиско, ее ежедневно служат в пять часов в Скиту, там наверху. Сеньора очень осторожная и многое делает так.

– Действительно, моя мать очень осторожная, вижу, от тебя тайн у нее нет.

– Я мешаю вам, сеньор Ренато? Знаю, имела несчастье не понравиться вам и попросила сеньору уволить меня, но сеньора не пожелала уволить. Сеньор очень жесток со мной. Он ненавидит меня, словно я виновата в том, что с ним произошло. Я могла бы поклясться, отдать свою кровь, отдать жизнь за…

Печальная, обиженная, уязвленная, отступала Янина, приложив руку к флакону, который был спрятан на груди: дьявольское пойло, которым напрасно искала случай воспользоваться, последнее средство, которое Кýма дала ей. Глаза Ренато загорелись вспышкой свирепой злобы:

– Хватит, хватит! Я устал от тебя. Не могу ни шага сделать в доме, чтобы не столкнуться с тобой. Нет ничего ненавистней назойливой служанки, а ты даже хуже. Когда ты оставишь меня в покое? Когда прекратишь приставать?

– Вы самый неблагодарный мужчина! – взорвалась Янина, теряя все самообладание. – Вы заслуживаете всего, что с вами происходит.

– Что? Что ты сказала?

– То, что сказала! Тем хуже, если вы не понимаете. Все на свете знают, но только не вы. Отпустите меня, дайте выйти! Теперь уже не хотите, чтобы я ушла? Тогда я сама уйду, уйду туда, где вы никогда не увидите меня!

– Ты не уйдешь, пока не договоришь. Заканчивай, говори, скажи все. Выпусти наконец яд, который у тебя внутри, выплюни желчь, которой сочишься. Скажи, что происходит такого, о чем знают все! Говори наконец или…! – В усиленной схватке упал на пол флакон, ревностно охраняемый Яниной у груди, и Ренато захотел знать: – Что это? Что ты там прячешь?

– Отпустите меня, оставьте! Ничего! Лекарство!

– Ложь! Грязное пойло. Уверен, это настойка колдуньи. Только этого тебе не хватало, чтобы завершить все! Я был прав, когда сказал матери. Всегда был прав насчет тебя, как мне показалась с первого же дня. Теперь ты не уйдешь, а вылетишь из этого дома навсегда, и знай, ты обманывала мою бедную мать, но не меня.

– Нет! Вас обманывала только она! – бешено выплюнула Янина. – Она, она, да. Но ей вы простите все, потому что она…

– Боже мой, Боже мой! – с криком ворвалась Ана. Увидев Ренато, она воскликнула, ломая комедию: – Ай, сеньор Ренато! Где сеньора София? Сеньора Айме убьется! Сеньора Айме убьет ребенка!

Ренато резко выпустил запястья Янины и повернулся к туповатой служанке, которая размахивала руками и кричала. Сначала он не понял, напряженный от негодования и злобы, сдерживая порыв ударить ее кулаком. Свободная от удерживающих ее рук Янина воспользовалась этим, чтобы сбежать.

– Ай, сеньор Ренато, не позволяйте ей уезжать! – взывала Ана, притворяясь, что громко плачет. – Она сказала, что поедет вместе с вами на лошади, ее не волнует, что она убьется и потеряет ребенка.

– Что за чушь ты несешь?

– Она как безумная, хозяин. Оделась, надела ботинки, шпоры, юбку и села верхом, приказала Баутисте оседлать ее лошадь, на которую сеньора София не хотела, чтобы та садилась, а теперь… она сказала, что ее не волнует умереть, что никто не обратит внимания, никто, а вы тем более, сеньор. Потому что вы обидели ее. И вы знаете, как будет плохо сеньоре Софии, если та потеряет ребенка. Потому что сеньора София…

Ренато не стал больше слушать заученные причитания служанки, и быстрыми шагами пошел за женой, крича:

– Айме, Айме!

Айме слышала и видела, но не ответила. Она предвидела это; скорее летела, чем бежала, добралась до заднего двора дома, перед которым стоял оседланный гнедой жеребец Ренато. Она запрыгнула на седло, овладев мимолетным ужасом, и схватилась за гриву, вырвав поводья из рук Баутисты, который торопливо выкрикнул:

– Сеньора Айме! Это конь сеньора! Минутку…

– Отпусти! Отпусти, идиот!

– Схвати лошадь, Баутиста! – подбежав, приказал Ренато. – Айме, Айме! Ты сошла с ума? Ты же убьешься! Держи поводья! Не скачи так! Айме! Быстро, другого коня! – крикнул Ренато. – Эта дура убьет себя!

– Будет хуже, если вы погонитесь за ней, – заметил Баутиста. – Оставьте ее, сеньор! Если вы поедете позади жеребца, то тот понесется!

Ренато подбежал к другому жеребцу, на который едва накинули уздечку, не успев оседлать. Держась за гриву, он проворно прыгнул на спину. Яростно ударяя по животному, схватив узду, он заставил благородного жеребца лететь за другим, который был только облаком пыли, различимом на пути в гору.

Там, где разделялись суровые холмы, образовывая ущелье, четырнадцать лет назад был сооружен Скит. Закончилась месса, которую донья София слушала в одиночестве, отдавая последнюю дань сеньору Кампо Реаль. Только старая соседка-богомолка и ответственный за чистоту мальчик-служка принимали участие в мессе вместе с бледной суровой сеньорой. Теперь все ушли. Она остановилась в дверях, словно застигнутая мыслями врасплох, взволнованно смотрела на то, чего не могла понять. Священник, прибывший именно в этот день, подошел и удивленно спросил:

– Донья София, что там происходит?

– Я бы сама хотела знать. Отец, конь бежит в гору… Видите пыльное облако на дороге, где плантации? Конь бешено несется…

– А наездник… наездник, клянусь, что… Да, действительно… дама… женщина на коне взбирается в гору. Вы не видите юбку, донья София?

– Женщина? Но это невозможно! Если только Моника…

– Моника в монастыре, донья София, – заметил Отец Вивье. – Но юбка… Возможно, это ваша невестка.

– Она должно быть обезумела. Моя невестка носит ребенка.

– Конь, знаете ли, очень напорист. Кто бы это ни был, но это настоящее безумие. О, посмотрите, другой конь! Другой всадник… Там…!

– По-моему, он преследует ее. Это Ренато! Мой сын! Он едет ей вслед! Посмотрите! Он уже скачет по полям!

– Но она увернулась. О, какое сумасшествие! Она едет по откосам скал… что это? Должно быть, потеряла рассудок, чтобы…!

Они поскакали к срезанной вершине, к площадке над пропастью. Она была уже так близко, что ее могли видеть вытаращенные глаза Софии.

– Айме! Это Айме, да! Она выпустила поводья, Отец! Посмотрите, посмотрите. Не может справится с конем! Она схватила его за шею, за гриву! – и отчаянно крикнула: – Догони ее, Ренато, схвати коня, останови его…! Не беги, а отрежь ей путь… отрежь путь…! – настоящий вой ужаса исторгся из ее горла: – Он едет рядом с пропастью…! О…! Ренато… Ренато…!

У края скал, рванув поводья из последних сил и чудом сдержав коня, Ренато остановился, спрыгнул на землю, в порыве ужаса заглянул в глубину пропасти.

Издали казалось, забурлила вся долина Кампо Реаль. Внезапно отовсюду начали появляться темные лица, поднимались потрясенные головы работников, зашевелились потные тела и кинулись со всех ног. Все хотели увидеть и собирались в одно место: обрыву горы, срезанной на пике, к краю торчащих, как кинжалы, камней, где стоял словно окаменевший Ренато Д`Отремон.

– Ренато… Ренато! – позвала донья София, подойдя в сопровождении священника.

– Не смотри, мама, не смотри!

Ренато схватил донью Софию, отвел к священнику, который поддержал ее. С ужасом на бледном лице он снова посмотрел вниз. Обломанные ветки, свалившиеся кусты, камни, которые скатились за падающими двумя телами, а в страшной глубине, напротив недоступного выступа, – кровавая неподвижная масса.

– Баутиста, Баутиста! – отчаянно позвала София. – Найди веревки, лестницы. Позови людей. Нужно спуститься туда. Возможно, она еще жива…

– Нет, мама, невероятно, чтобы она смогла выжить. Никто бы не выжил!

– В любом случае нужно спуститься. Она Д`Отремон. Ее тело не может там оставаться. Ее труп не может гнить там, как животное, в глубине этих скал. Она должна была родить тебе сына, Ренато, родить сына. По крайней мере, у нее есть право на христианское погребение! Нужно вызволить ее тело!

– Ты права, мама. Я сам спущусь.

Прошли долгие часы, пока он вытаскивал тело. С высоты ущелья выглянуло солнце, погружаясь в море, словно медный диск раскаленных углей. На носилках из ветвей несли остывшее тело, то, что осталось от роскошной красоты. В последнем милосердии руки Софии протянули траурную вуаль над искаженным и застывшим лицом. На вершинах было тихо, темный и потрясенный людской поток теперь спускался тесно и бесшумно к мраморному дворцу. Негритянская толчея медленно продвигалась, заполняя сады, окружая роскошные веранды. Только одна испуганная женщина не шла позади всех, она снова и снова заглядывала в пропасть, затем сменила направление и через несколько шагов оказалась возле дверей развалившейся хижины, где за ветхой дверью неподвижно поджидала ее другая женщина цвета эбонита, перед которой у нее подогнулись колени, и словно подчиняясь ритуалу, протянулись руки в бесконечной мольбе:

– Кýма, Кýма… Она умерла. Умерла, ты знаешь. Ты видела кровь на дороге, кровь в доме Д`Отремон. Кýма, ты знаешь, ты можешь, у тебя есть сила, помоги. Спаси меня!

Янина смотрела в черное, как тень, лицо Кýмы, глаза которой горели в сиянии видения или безумия, толстые губы выставили на обозрение белоснежные зубы – единственный свет среди мрака, ее голос прошелестел:

– Плохие предзнаменования для дома Д`Отремон.

– Плохие, да, – покорно отозвалась объятая ужасом Янина. – То, что ты предсказала, уже свершилось. Разве ты не знаешь? Не понимаешь, что я говорю? Она мертва! Ты сказала, что кто-то умрет, прольется кровь.

– Кровь на скалах ущелья, как когда-то умер хозяин дон Франсиско. Но он не свалился туда, он остался на краю утеса. Мои глаза видели. Они столько повидали. Я слышала, как хозяин проклинал, бранился, а затем умолял, словно ребенок. Он умирал медленно, как дерево, сломленное циклоном. Но это другое. Есть кровь на камнях ущелья… Началось то, что я видела в дрожащем дыму. Но это еще ничего. Будет больше. Больше… Я видела отчетливо. Видела Кампо Реаль в руинах, будто разверзлась земля, а гора изрыгала огонь, бурлило море.

Она бежала, бежала, насмехалась, и встретила смерть. Она отмечена роком, черным роком семьи Д`Отремон. Поэтому поскользнулись ноги коня, и она скатилась в пропасть, в бездну, которая раскроется однажды, чтобы поглотить всех. Словно расколотая молнией раскроется гора, и выйдет из сердца земли черное смертоносное облако.

– Хватит уже! Приди в себя, ты бредишь. Открой глаза, Кýма, посмотри, посмотри! Кýма, Кýма, ты обезумела!

Отчаянно Янина подошла к темной пророчице и дрожащими от волнения руками грубо тряхнула ее, впиваясь ногтями в черную кожу; наконец, странная женщина вздрогнула, словно очнулась, ужасное видение исчезло. Снова старая знахарка, искусный знаток всех горных трав, рабыня Д`Отремон, пришла в замешательство:

– Янина, чего ты хочешь? Теперь она мертва. Погасло солнце, в тени которого ты находилась.

– Но хозяин Ренато не хочет больше меня видеть! Он презирает, ненавидит, и все из-за тебя, тебя и настойки, которую ты дала, пузырька, который разбился у его ног. Но у тебя есть сила, Кýма, ты видела будущее. Потому я пришла, так как верю тебе. Помоги мне, Кýма, дай талисман, молитву! Я должна вернуться.

– Не возвращайся. Забудь о нем, не приближайся, или разделишь свою негритянскую судьбу. Говоришь, ты моя подруга, что веришь мне. Если так, то последуй совету: немедленно уезжай из Кампо Реаль и забудь о хозяине. Забудь о нем!

– Легче забыть о себе! Я предпочла бы высушить кровь в венах, содрать кожу, чтобы глаза не видели дневного света. Ты можешь сделать так, чтобы он полюбил меня. Ты сказала: погасло солнце, которое затмевало тебя. Она нашла смерть.

– Да, нашла смерть, потому что играла, как ты, с судьбой. Она нашла смерть, потому что кто-то подтолкнул лошадь. В последний раз говорю, отойди от Ренато Д`Отремон, его имя проклято.

С тех пор, как Ренато вытащил мертвое тело Айме, он сбежал сюда, в библиотеку, где четыре поколения Д`Отремон нагромождали ее книгами и бумагами. Он погрузился в старое отцовское кресло, словно животное в пещеру и неподвижно сидел, пытаясь найти себе оправдание в ужасных событиях. На нем была грязная и разорванная одежда, в которой он спускался в глубину расщелины, царапая руки об острые скалы, сделав для мертвой женщины то, чего не сделал бы для живой. Ренато Д`Отремон долгое время сидел с опущенной головой, затем поднял голову. Впервые он искал в глазах старого слуги поддержки и сочувствия, но его долгое молчание только раздражало:

– Чего хочешь, Баутиста? Что хочешь сказать? Если послание матери, скажи, что не нашел меня.

– Я пришел лишь узнать, хочет ли сеньор одеться и принять ванну. Начали приходить люди. В доме была бы толпа, если бы сеньора не сказала, что не хочет никого извещать. Она не хочет, чтобы приходили люди из Сен-Пьера, высказывались и говорили, как и почему произошел несчастный случай.

– Да… Моя мать везде и во всем. Полагаю, я должен быть ей чрезвычайно благодарен, оценить ее любезность, что не упрекнула меня.

– Дела таковы, как их описывают, и я со своей стороны могу успокоить сеньора. Из моего рта не выйдет ни одного недолжного слова. Я верный, как пес, настал час, когда я могу это доказать. Д`Отремон могут рассчитывать на меня и на людей, которых я привел. Сеньор опечален, но мне не хотелось бы опустить того, что бедная Янина тоже верна этому дому, будет верна всегда. Она сказала, что вы увольняете ее окончательно, что она должна убраться.

Напоминание, как искра, разгорелось в мучительном сознании Ренато. Он вспомнил последние слова Янины, жестокую сцену, где уволил ее на прерванной фразе. Возможно, это стало бы разоблачением преступления, о котором знали все, кроме него. С внезапным нетерпением он поднялся, взяв за руку Баутисту:

– Приведи Янину. Найди ее, позови. Быстро, это нужно. Приведи ее, Баутиста!

– Сеньор приказал позвать меня? Я пришла. Сеньор меня уволил и…

Твердая изящная рука Ренато сжала худую руку. Губы сжались в красную линию на чрезвычайно бледном лице, в зелено-голубых глазах вспыхнула искра, которая, исследуя, проникала так, словно угадывала.

– Я распорядился позвать тебя, чтобы ты заговорила, Янина. В первый раз я готов выслушать то, чего никогда не хотел слышать! Скажи, что знаешь о ней без колебаний, тени, сомнений и лжи. Не клевещи, потому что она уже расплатилась жизнью за свои возможные дела, на кону твоя жизнь. Говори, Янина, говори! Ты сказала, что я прощал ей все… все… все…! Что я должен был ей простить?

Почему Янина дрожала? Почему под давлением суровых и изящных пальцев вздрагивала ее плоть, как будто в непередаваемом мучении? Как же она страстно желала быть здесь, рядом с ним, под огнем его глаз! Сколько раз она кусала до крови губы, чтобы не крикнуть Ренато Д`Отремон, что знает об Айме, что видела и слышала собственными глазами и ушами! Но теперь от дрожи подкашивались колени, она прошептала:

– Но… она мертва, сеньор. Я не должна говорить…

– Я приказываю тебе говорить, Янина, – разъярился Ренато.

– Теперь не могу, сеньор, – возразила Янина трясущимся голосом. – Теперь она там, покрыта чистым покрывалом на кровати невесты. Она закаменевшая, холодная… Ее тело, падая, было истерзано камнями. Ее прекрасное белое тело…

– Да… да… – вышел из себя Ренато. – Я знаю, что она там. Знаю, что смотрит с ужасом. Разве ты не понимаешь, что мне по крайней мере нужно знать? Не понимаешь, я думаю, что тоже мог умереть? Разве ты не видела? Не слышала? Намеки, подозрительные взгляды. Разве ты не видела, как Отец Вивье и собственная мать избегают меня, даже слуги отдалились? Это была моя вина? Теперь все говорят об этом вполголоса; скоро, возможно, они будут кричать, а я должен буду слушать. Но я хочу, чтобы по крайней мере в моей совести не раздавался этот крик. Я хочу знать, кто был плохим, кто был предателем, неверным.

– Это было, сеньор, было!

– Ты уверена? Ты хорошо знаешь? – настаивал Ренато, загоняя в угол метиску вопросами. – Почему не говоришь? О чем по твоему мнению все шептались? Что знают все, кроме меня?

– Ренато, сынок! – позвала искавшая его София, которая подошла удивленная, а затем посуровевшая, воскликнув: – О! Что ты делаешь здесь, Янина? Разве в доме нечем заняться? Я дала задание, чтобы ты выполнила. Делай, что я велела. Иди немедленно!

– Я приказал ее позвать, мама, – вступился Ренато. – Мне нужно поговорить с ней, подожди!

– Ты не будешь ждать. Иди! – приказала София властно. И смягчившись, подошла к сыну, объясняя: – Если тебе и нужно поговорить с кем-то, сынок, то со мной.

– Ты не понимаешь, мама? – сокрушался Ренато. – Мне нужно знать.

– Узнаешь, но не из уст Янины. Это недостойно тебя. Узнаешь, когда будут силы, мужество и необходимое спокойствие, чтобы ты высоко поднял голову, когда клевета захотела бы ранить, когда тебе бросят в лицо то, что ты сделал.

– Что? Я не хотел…

– Знаю, что не хотел, что пытался остановить ее, предотвратить несчастный случай, который она готовила и умышленно искала. Ты хотел преградить ей путь. Ты гнался за ней по полям, чтобы преградить путь, и тогда она отпустила поводья, схватилась за гриву, потеряв голову, а обезумевший зверь понес ее в самое опасное место, где она нашла смерть.

– Мама, ты обвиняешь меня!

– Я говорю то, о чем говорят другие, и говорит твоя совесть. А еще она говорит о том, что ты хочешь услышать: она не заслуживала тебя.

– О! В таком случае, ты знаешь, знала?

– Я знаю, что она была корыстная и жадная. Знаю, что вышла за тебя замуж по расчету, что никогда не любила тебя; чтобы защититься, она не останавливалась перед клеветой или проделками. Она была черствой, нахальной, ветреной.

– Еще и ветреной? – Ренато был взбудоражен от гнева. – Почему ты не сказала, когда она была жива? Почему?

– Потому что верила, что она родит тебе сына, и только поэтому мы могли бы простить ей все.

– Верила? Верила? Ты хочешь сказать… Договаривай, мама! Скажи наконец! Этот сын… сын, от кого он был?

– Ни от кого, Ренато. Сына не существовало. Она придумала его, чтобы обеспечить себе положение в доме, чтобы я защищала ее против тебя. Конечно, она верила, что ее ложь превратится в правду. Чтобы достичь этого, она напрасно искала тебя.

– Но как ты узнала? Кто сказал тебе?

– Доктор, который пришел засвидетельствовать смерть. Я попросила его проверить. Потребовала. Я хотела знать правду, это было нужно. Я не могла смотреть на тебя, не могла приблизиться к тебе с сомнением, что еще в той пропасти угасла скрытая жизнь, которая была моей последней мечтой. Я хотела быть уверенной и не оговорить тебя. По крайней мере Бог не хотел, он сжалился надо мной.

София остановилась, словно силы покинули ее. Напряженные руки схватились за край стола, нагруженный бумагами и книгами, рыдание вырвалось из горла, а Ренато смотрел на нее спокойно и мрачно, укрепляясь в мнении:

– Я лишь хотел знать правду, мама. Есть что-то еще, я уверен. Ты сказала, что она ветреная. Почему ты так сказала? Я бы не убил ее, как хотел, но хочу знать, требую, имел ли на это право. Если ты не знаешь, то я спрошу тех, кто знал, заставлю заговорить тех, кто молчал: Янину, Ану…

– Хватит, Ренато. Теперь ты не можешь ничего сделать. Теперь нас ждут обязанности, которые ты должен исполнить, и мы исполним их. Идем со мной.

7.

В последнем выражении благочестия, на гладком покрывале новобрачной постели, казалось, спала Айме де Мольнар, скрестив руки на груди, одетая в платье из белого шантильского кружева, которое выписала София Д`Отремон из Франции. Удивительное спокойствие опустилось на холодное лицо. Искусные руки Янины уложили черные волосы, скрывая ужасную рану на щеке. Со всех концов долины приносили для нее самые красивые цветы. В зале всех встречали большие серебряные канделябры, величественный катафалке, гроб, обитый парчой, большие восковые свечи. Весь дом наполнился запахом ладана, воска и лаванды, которые убивал языческий запах роз и запах нарда, которым было пропитано ее платье.

Янине казалось, что она одна в комнате. Одна перед телом женщины, которую так ненавидела. В углу шевельнулась тень, темная голова, подрагивающая в приступе глухих рыданий; на нее посмотрели безжалостные и прозорливые глаза Баутисты, спросившего тихим голосом со злым умыслом:

– Это не Ана, нет? Ей нужно плакать горючими слезами. Она будет тосковать по сеньоре, которая ее защищала.

– Оставь ее, дядя, – почти умоляла Янина. – Что вы собираетесь с ней делать?

– Не я, а хозяин. Я слышал разговор хозяина с сеньорой Софией, не будет проку от этой проклятой. Теперь идем со мной. Ты нужна в столовой.

Испуганная Ана подняла черную голову. Из угла, где она скрывалась, она видела, слышала. Не поднимаясь, как животное, она доползла до дверей; расширенными от испуга глазами она смотрела на удалявшиеся тени Баутисты и Янины, и задыхающимся от ужаса голосом пробормотала:

– Они убьют меня. Они убьют и меня!

Кудрявые волосы встали дыбом, а щеки окрасились в пепельный цвет. Никого не было в коридоре и на веранде. Из зала доносились приглушенные звуки, слышался скрип повозок на песчаных дорожках сада. Сдерживая дыхание, Ана дошла до ближайшей лестницы; плотно встав к стене, подавляя рукой рыдание, готовое вот-вот вырваться, скрываясь из вида, она дошла до первого густого куста, остановившись на несколько секунд, пока сердце выпрыгивало из груди, и наконец побежала, обезумевшая, движимая безотчетным чувством.

– Я ждал вас, София. Ждал уже несколько часов. Я начал было думать, что вы позабыли обо мне.

Благородная фигура священника, идущего навстречу, заставила вздрогнуть Софию Д`Отремон ознобом новой тревоги. Уже несколько часов она избегала его. Она почти позабыла о нем, или по крайней мере думала, что его легко избежать. Но оказавшись под пронзительным и сильным взглядом, сдержанным и суровым, она поборола себя и приблизилась, пытаясь извиниться:

– Простите меня, Отец Вивье. Я должна была отдать столько распоряжений, решить столько незначительных вопросов.

– Есть серьезные дела, которые должны занимать ваше внимание, София, а я мог бы помочь вам. Зачем вы напрасно задержали меня в этих четырех стенах? Если бы позволили мне отлучиться на некоторое время, то семья Мольнар была бы уже здесь. Почему откладываете неизбежное?

– А вы, Отец, для чего хотите усилить мучение моего сына?

– Когда вещи очевидные, стоит посмотреть им в лицо как можно раньше, ведь самое большее мучение, которое, возможно, есть у Ренато Д`Отремон – его совесть. Его неосторожность, если это она была преступлением… А если еще что-то… ревность, гордыня, гнев, смертные грехи, сеньора. Несчастна душа, которая мечется среди этого, несчастно сердце, которое прикрывается гордостью, как щитом.

– Умоляю, сделайте милость проведите церемонию сейчас, отец. Я в отчаянии.

– Понимаю. Я знаю, что сердце матери может страдать, но еще знаю, что путь долга узок, а это единственный путь, которому вы можете следовать. Где Ренато?

– Не говорите с ним сейчас, прошу вас. Он не может больше. Как помешанный. Вы правы, когда говорили, что самое большое мучение, от которого можно страдать – это мучение совести. Пожалейте его, Отец, нужно помочь ему. Как вы полагаете он чувствует себя после того, как спустился в глубину ущелья, откуда вытащил тело своей жены? Присутствие Мольнар будет для него ужасно.

– Они ведь не задержатся, правда? В каком часу вы послали им сообщение?

– Отец Вивье, думаю достаточно, что они получат извещение завтра, – с трудом объяснила София, теряя терпение. – Присутствие их здесь…

– Вы что, смеетесь надо мной, София? Вы задержали меня лживыми обещаниями, чтобы сказать подобное? Что бы вы подумали, если бы ваш сын был мертв, а кто-то препятствовал вам приблизиться к его телу, чтобы отдать последнее целование? Именно это вы делаете, не имея права. Даже если хотите защитить сына.

– О… Ренато… – удивилась София, увидев приближающегося сына. И обращаясь к священнику, взмолилась: – Прошу вас…

– Я прекрасно слышал последние слова Отца Вивье, мама, – изложил Ренато, который казался невозмутимым и спокойным. – И думаю, что даже не услышав предыдущих слов, я угадал, что вы хотели сказать. Вы связались с Мольнар, да? И вы правы. Им нужно приехать как можно раньше. Я распоряжусь, чтобы им немедленно сообщили!

– Хотите сказать, что еще не сообщили? – изумился священник. – Это предел, София! Уверяю вас, что с этого мгновения я сам…

– Не нужно, – перебил Ренато. – Отец Вивье прав, мама. Они имеют право быть здесь. – И немного удаляясь, он позвал: – Баутиста, Баутиста! Подойди! Отправь немедленно самого доверенного человека, которого найдешь, на лучшем коне, чтобы передать сообщение Каталине де Мольнар обо всем, что случилось.

– Нет необходимости, – отклонил Отец Вивье. – Я могу поехать сам. Если бы ваша мать не задержала меня, я бы уже выехал. Но прямо сейчас…

– Мое извещение будет быстрее, – уверил Ренато. – Но делайте то, что сочтете нужным, отец. С вашего разрешения…

– Ренато, Ренато! – прошептала София. И попросила священника: – Поезжайте с ним, Отец. Успокойте, приободрите его. Вы не понимаете, как он страдает?

– Да, теперь да, – согласился Отец Вивье, уже смягчившись: – Я поеду с ним, София.

Изящная белая рука оперлась о плечо мажордома, глаза смотрели на удалявшегося Отца Вивье, который вышел вслед за Ренато, и словно облегчение, поддержку ей оказывала твердая верная рука, которая была жестокой для остальных.

– Отправить сообщения на лучшем коне дома?

– Раз нет другого выбора, отправь его.

– Хорошо, сеньора. – И взорвался с внезапным гневом: – Я знаю хорошо, что эта женщина заслуживает тысячи смертей! Если сеньора разрешит…

– Что ты будешь делать, Баутиста?

– Буду защищать хозяина от правды, сеньора. Найду доказательства, свидетелей. Мне не давали указание найти Ану, которая знает о сеньоре! Если бы я заставил ее говорить, то сеньор подумал, что был прав, что убил сеньору, и это бы успокоило его.

– Он не хотел ее убивать! Не повторяй этого! Найди Ану и приведи ее. Думаю, ты дал нужное оружие. Да, Баутиста, защити моего сына, защити от себя. Отправь Сирило к Мольнар, найди Ану. Я жду тебя здесь. Я поговорю с ней, заставлю говорить.

– Если вы позволите, я хорошо знаю, как развязать язык этой негодяйки. Она возможно спряталась. Когда совесть нечиста…

– Что ты хочешь сказать? Думаешь, Ана сбежала?

– Она бы правильно поступила. Но не беспокойтесь, сеньора. Я знаю, как найти ее. В Кампо Реаль легче войти, чем выйти, и нет пяди на земле в долине, куда бы не достала рука Баутисты.

Не сообщая слугам, заранее предвкушая удовольствие вседозволенности, дав наконец волю жестокости, Баутиста проследовал к последнему бараку конюшен и каретных сараев, где на ночь были заперты все сторожевые псы.

– Леон, сюда! Тихо, Верный! Спокойнее, Сторож!

Внимательно он выбирал их. Два были самыми сильными, натренированными, чтобы искать беглых рабов. Не важно, что постановление освободило чернокожих слуг Кампо Реаль. Обычаи не меняются, привычки остаются. Быстро он связал вместе трех псов, нашел увесистый кнут, среди тех, что висели вдоль стены, и бережно зажег трубку.

– Дядя Баутиста! Что вы будете делать? – спросила обеспокоенная Янина, когда приблизилась. – Вы же не будете искать Ану с собаками! О, это ужасно! Они покусают ее, разорвут на части!

– Ты стала отзывчивой, Янина, – презрительно отозвался Баутиста. – Возвращайся к своим обязанностям, не вмешивайся. У меня разрешение делать что угодно, чтобы привести ее. Я пообещал, что найду ее, приведу, знаешь? Приведу живой или мертвой!

Ударом руки Баутиста убрал с дороги Янину. Вышел, держа в руке кнут, и резко выпустив собак, побежал с ними до конца сада.

Они уже были в деревне. На поводке вздрагивали и прыгали от нетерпения три кровожадные зверюги. Баутиста их сдерживал, давал нюхать одежду Аны. Как стрелы во всех направлениях побежали собаки, прыгая как черти, обнюхивая воздух, травы, кусты. Наконец, одна из них, похоже, нашла желаемый след.

– Молодец, Леон! Сюда, Верный… Сторож! Смирно… Смирно!

Мужчина чернее ночи возник за Баутистой. Как у всех охранников долины, у него была форма из грубого полотна, а также высокие ботинки, патронташ, пересекавший грудь гиганта, ружье сжимали могучие руки. Послушный и свирепый, как сторожевой пес, он двинулся, повинуясь приказу Баутисты:

– Франсиско, иди за мной!

Ана ввалилась в ветхую хижину и вцепилась в одежды знахарки, которая успела запереть за ней дверь.

– Спрячь, Кýма, меня ищут, идут за мной! Закрой дверь, окно, закрой щели, погаси свет! Пусть меня не найдут, не отыщут! – умоляла напуганная Ана, мертвая от страха.

– Ты сошла с ума? Почему пришла так? Что случилось? Кто ты? – допрашивала растерянная Кýма.

– Баутиста ищет меня с собаками. Я слышала их лай, да. Их отвязали… отвязали там внизу, а я вышла на плантации, где большие хижины. Я знала, что меня хотят убить. Поэтому не хотела приходить сюда. Ай, Господи! Не успела умереть сеньора Айме, а он уже за мной… Ай, ай, ай…!

– Не кричи! Не кричи! Сеньора Айме говоришь, ты служанка хозяйки Айме, это ты была с ней, когда она пришла сюда, да? Я же говорила, что знаю тебя!

– Да, да, я была у дверей, пока хозяйка говорила с тобой. Не знаю, что она сказала тебе, но дала денег. И если меня схватят собаки, я скажу, что хозяйка дала тебе денег, а ты должна была помочь ей. Ай, Боже мой! Баутиста нас убьет. Тебя тоже убьют!

Вздрагивая, Кýма подошла к двери и посмотрела сквозь узкую щель. Затем с неудовольствием повернулась к Ане:

– Никто не идет за тобой! Ты, наверное, спятила! Не кричи!

– Я ничего не сделала. Но Баутиста поклялся, а теперь убьет меня и тебя! У тебя есть сила. Да, теперь я согласна. Хозяйка сказала, что у тебя сила. Прикажи духу, чтобы он покончил с собаками! Сделай сглаз, Кýма, околдуй Баутисту. Пусть он ноги сломает, пусть глаза вылезут из орбит, пусть его настигнет смерть на полпути, пусть псы покусают его!

– Замолчи, я сказала! Если ты еще раз крикнешь, я сделаю тебе сглаз, превращу в жабу, в камень, в ящерицу!

– Преврати во что угодно, только чтобы Баутиста не нашел меня! – И воскликнула, обрадовавшись: – Преврати его в жабу! У тебя есть сила, Кýма. Говорят, однажды ты сделала это, превратила человека в жабу. Преврати его в жабу!

– Баутиста белый, это будет труднее, – отказалась колдунья. – К тому же, твой талисман сильнее моего. Но я дам тебе другой, самый лучший, что есть. Если он в твоих руках, можешь выходить спокойно, бежать без опаски. Ничего не случится. Я защищу тебя, я смогу. Ты ведь слышала, что говорят, да? У Кýмы есть сила. Подожди, подожди. Я дам тебе выйти, сбежать, но ты должна сделать, что я скажу. Подожди, подожди…

Испуганная Кýма подошла к дверям. На агатовом лице вращались перепуганные глаза, а изворотливый разум взвешивал опасность, прикидывая со сноровкой старой обманщицы доверчивость несчастной, которая тряслась на коленях посреди хижины.

– Ты должна уйти. Если тебя обнаружат здесь, мы пропали. Есть путь, который я укажу тебе, и вот талисман… вот.

Она взяла наугад охапку трав, первое, что попалось под руку, и прижала ее к груди Аны. Затем потащила ее к узкой двери с другой стороны хижины, и приказала отчаявшейся Ане:

– Не бойся, выйди здесь и не сходи с дороги. Поднимись по скалам, затем спустись к ущелью. Там есть водопад. Войди в воду, а потом выходи с другой стороны. Всякий раз, когда увидишь воду, заходи в нее, чтобы талисман помогал. Спустись на дно ущелья, среди скал есть дорога; держись за ветки, когда будешь спускаться к речной заводи. Войди и туда в воду…

– А если меня унесет река?

– Хуже попасть в зубы псов! Тебя не поймают. На той стороне не глубоко. Следуй по ней сколько сможешь, а когда выйдешь, то будешь на другом берегу. И тогда беги, беги, пока не дойдешь до дороги. Там есть мост, возле камня и там заканчивается Кампо Реаль. Если дойдешь до того места, будешь спасена, свободна. Иди, уходи!

Грубым толчком, с явным нетерпением, Кýма заставила Ану выйти через узкую дверь, скрытую в плохо соединенных досках хижины; затем закрыла ее, задвинув грубую задвижку из дерева, и съежилась за печкой, молясь дрожащим голосом:

– Защити меня, Бог трех сил! Водой и огнем, небом и землей!

– Где-то здесь она прошла! Я уверен! – послышался голос Баутисты.

– Поддержи меня, Бог трех сил! – просила Кýма, пугаясь еще сильнее. – Помоги своим главным даром укрощать зверей! Защити от когтей и клыков!

– Вот здесь! – сообщил Баутиста. И приказал: – Франсиско, снеси дверь прикладом, быстро! Держи собак!

Одним прыжком Кýма прыгнула на стол, чудом избежав нападения злобных тварей. Баутиста держал за ошейник самого свирепого пса, пока другие рыскали по хижине, яростно обнюхивая, царапая когтями земляной пол у дверей, откуда сбежала Ана.

– Она была здесь, да? – заметил Баутиста. – Не отрицай. Посмотри, как нюхают псы! Несчастная, если спрятала ее! Отдавай ее!

– Я никого не прятала! Клянусь, клянусь! – отрицала перепуганная Кýма. – Сюда приходит много людей, не знаю, о ком ты говоришь.

– Знаешь! Знаешь, потому что она сбежала. Это служанка из большого дома. Если скрываешь ее, то заплатишь!

– Не бей меня, не бей! – пожаловалась перепуганная знахарка. – Ты говоришь, служанка большого дома, да. Но она не входила, она прошла к хижинам.

– Лжешь! Не может быть! Мы были там! Что это? А, платок! Он был на ее голове! Она была здесь, это ее платок. Отвечай! Что это?

– Это? Ничего… Дверь…

– Действительно! – подтвердил Баутиста и снес дверь. – Франсиско, иди за собаками. А ты, проклятая обманщица, получишь по заслугам!

Кýма с усилием поднялась; спотыкаясь, она дошла до калитки, которую грубым ударом почти вышибли. На вершине горы шли по следу нюхавшие псы, преследователи Аны. С болью она подняла темную руку, на которой кнут Баутисты оставил кровавый след, и сжала кулаки в выражении неповиновения, дикой и сильной африканской ненависти:

– Проклинаю! Проклинаю тебя с ног до головы! Будь проклят ты и твой хозяин, которому служишь! Будь проклят Ренато Д`Отремон! Будьте прокляты твое имя, раса, земля! Пусть огонь сожжет твой дом, а ветер унесет деньги! Пусть упадут твои деревья, пусть усохнут посевы, пусть у тебя не будет кровного сына, и пусть незаконнорожденный отберет твое наследство!

– Ай, ай, ай, сеньор Хуан, сеньор Хуан Дьявол! Благословен Бог, что я встретила вас! Какое несчастье, какое огромное несчастье!

– Какое несчастье? Ты скажешь наконец?

Упав посреди вестибюля, который являлся одновременно прихожей, кабинетом и библиотекой скромного дома нотариуса Ноэля, Ана напрасно пыталась объясниться с двумя мужчинами, смотревшими на нее так, будто сомневались в разуме женщины, дрожащей, которая размахивала руками, лохматой, в порванном мокром платье, испачканной, сильно уставшей, чтобы стоять на ногах, слишком напуганной, чтобы изъясняться здраво.

– Ай, сеньор дон Хуан Дьявол! Ай, сеньор дон Педро Ноэль! Я не могу больше, умираю…

– Ты расскажешь, что с тобой случилось, девушка? – спросил Ноэль. – Столько причитаний без объяснений, столько неясного.

– Ай, моя сеньора Айме, такая красивая и хорошая! Она не хотела, чтобы так вышло, не хотела делать этого. Какое несчастье и какая несправедливость! И все потому, что хозяин Ренато ехал за ней.

– Ренато? – удивился Хуан, не понимая, что пытается сказать метиска.

– Да, да. Для чего ему нужно было за ней гнаться? Она хотела упасть медленно, мягко; хотела упасть с коня перед домом Кýмы, но тот не дал ей. Он ехал за ней, гнался, пока конь не понесся и поскользнулся… и бац! Там они и были… – Ана прервалась на секунду и отчаянно заплакала. – Поэтому они сделали мне то, что сделали, потому что она умерла.

– Кто умер? – спросил Хуан.

– А кто же еще? Моя сеньора Айме. Красивая, как девственница, в белом платье и вуали!

– Айме мертва? – прошептал ошеломленный Хуан. – Ты сказала, что умерла Айме?

– Я начинаю понимать, – подтвердил Ноэль. – Конечно же случился несчастный случай, несчастье, в котором Айме стала жертвой.

– Да, да. На лошади, и они свалились в глубину ущелья, – объяснила расстроенная Ана. – Я больше не хотела видеть! Я бежала и бежала! Знала, что должна исчезнуть, и собрала вещи, потому что Баутиста, проклятый Баутиста… вы же видите, что он сделал мне!

– Что он сделал? – расспрашивал нотариус.

– Он бежал за мной, отвязал собак, как будто я животное!

– Отвязал собак? – удивился Хуан. – Слышите, Ноэль?

– Печальный способ, который, к сожалению, еще используется, хотя и запрещен законами, – грустно согласился Ноэль. – Но ответь, девочка, почему ты сбежала?

– Потому что меня тоже хотят убить!

– Почему говоришь «тоже»? – заметил Хуан. – Неужели Ренато…?

– Это по его вине сеньора Айме свалились в обрыв! Он бежал за ней, как сумасшедший. Бежал до тех пор, пока она не свалилась вниз. А затем, когда я тихо молилась, то услышала, что Баутиста сказал Янине. Что хозяин Ренато велел меня схватить. Меня будут бить до смерти палками, чтобы я рассказала им…

– Что рассказала? – спросил Хуан.

– То, что вы знаете, сеньор Хуан, то, что знаете! Сеньор Ренато будет бить меня палками, чтобы я рассказала ему, а затем окончательно прикончит, чтобы я никому не рассказала. Спрячьте меня, вы хороший, не боитесь хозяина Ренато! Меня чуть не убили проклятые псы! Не дайте им меня схватить! Я буду молчать обо всем, что знаю, но только защитите меня. Спрячьте хоть на корабле! Возьмите с собой! Я не хочу, чтобы меня убили… не хочу!

Она упала ничком на пол и безутешно рыдала. Два мужчины молча смотрели на нее. Хуан побледнел, а руки Ноэля немного дрожали; из груди Аны вырвался стон:

– Не дайте им меня убить, сеньор Хуан! Если меня поймают, то сразу убьют. Спрячьте меня здесь. Здесь не будут искать ни Баутиста с псами, ни хозяин Ренато.

– Возможно они мстят, Ана, но не тебе, – предугадывал Хуан. – Успокойся. Встань, найди Колибри, и оставайся с ним. Не высовывайся, если услышишь странных людей.

– Сынок, что ты предлагаешь? – добавил Ноэль.

– Ничего. Дать ей убежище, потому что она боится. Если кабальеро Д`Отремон способен преследовать людей с собаками, как зверей; если ее заставят заплатить жизнью за знание того, о чем знаем мы, думаю, тогда по-человечески необходимо будет защитить ее. Ренато преследует меня, и чутье его не подводит.

– Что ты хочешь сказать?

– Неужели вы не понимаете? Скоро мы с Ренато встанем лицом к лицу. Бесполезно избегать судьбы. Он будет меня искать, а я помогу ему в этом!

Хуан решительно и высокомерно выпрямился. Сжатые губы, сверкающие глаза, мощные кулаки – все в нем внезапно приготовилось к борьбе, от которой он хотел отказаться. Глаза Ноэля восхищенно его рассматривали, он заметил:

– Но тебе предлагали…

– Что значат предложения? Разве не виден путь, который мне указывает звезда? С детства друг против друга. Разве не понимаете, что за то, чтобы жил он, заплатил я своим рождением, как за тяжкое преступление? Чтобы он спал в золотой колыбели, носил шелковые одежды, чтобы никакая тень боли не упала на его жизнь, пока моя жизнь была адом. Чтобы защитить его детство, ненависть Софии Д`Отремон накрыла меня черным облаком, а когда я полюбил женщину…

– Это была случайность, несчастье, что угодно. Она заплатила жизнью за безумства, единственная, на кого ты можешь возложить ответственность.

– Она любила меня. Ветреная, неверная, лицемерная, обманщица, была тем, кем была, но любила. Но он отнял ее у меня, не зная об этом. Почему? Из-за богатства, могущества, потому что он кабальеро Ренато Д`Отремон, потому что наша судьба так распорядилась, женщина стала его, когда на самом деле была моей.

– Не думаю, что ты что-то потерял. К тому же, он хотел быть твоим другом.

– Моим другом? Ложь! Его дружба была обманом, она никогда не шла от сердца. Среди драгоценностей и богатств нашего отца, он унаследовал лишь угрызения совести. Чтобы освободиться от этого, он хотел помочь мне, но презирал, и презирал так, что одна только мысль, что меня могла полюбить женщина, он начал презирать еще и Монику де Мольнар. Вот тогда и упала его маска безобидности. Мольнар, влюбленная в Хуана Дьявола заслуживала тысячи смертей; заслуживала принадлежать мне, как будто это наихудшее наказание, и это навязал он. Швырнул мне в руки, будто кинул падаль собаке.

Он всегда распоряжался моей жизнью. Мог распоряжаться, потому что имел все, даже любовь Моники. И из-за этой любви она приняла жертву, упала в мои руки, как жемчужина в уличную грязь, оторванная от короны. Если бы она любила меня. Был час, Ноэль, день, секунда, когда наш долг был погашен. Знаете, где это было? На острове Доминика, когда в голубых глазах Моники затеплилась мечта о счастье. Это была звезда, которая блестела в глубине колодца, луч света, осветивший мою мглу, цветок, раскрывшийся рядом с решетками моей тюрьмы. Это была моя награда, но он снова вырвал ее. Она продолжает любить его, светловолосого и радостного Ренато Д`Отремон, достаточно непостоянного, чтобы истинно любить ее, когда обстоятельства были невозможными.

– Она была тебе верна, Хуан, не забывай.

– Она верна себе, потому что в ней нет низости или подлости. Но из-за него она заперлась в монастыре и в этих стенах позволила увядать своей красоте, принять мучительную жизнь, как будто она решила умереть в тишине, чтобы Ренато Д`Отремон жил счастливо, чтобы спасти, защитить его, сложив руки и умоляя не нападать на него, не ранить его. И вы хотите, чтобы не было брожения ненависти, которая поднимается во мне, когда я только произношу его имя? Утверждаете, что можно понять и простить?

– Я лишь советую, повернись спиной к прошлому, сотри его, Хуан. Оно уже прошло, его не существует.

– Прошлое – единственное, что мы имеем. Мы сами оставляем следы в нашем прошлом, наши мысли, чувства. Кто я, как не тот несчастливый ребенок, которого Бертолоци питал желчью и ядом, ради грядущего наказания врага или победителя, чтобы больно отомстить за свое оскорбление? Вся эта скорбь, унижения, все, от чего мог страдать ребенок душой и телом, от всего этого страдал я. Вы думаете, что все прошло? Правда так думаете? Скажите это, глядя в глаза, Ноэль.

Педро Ноэль опустил голову. Затем проследил взглядом за Хуаном, который подошел к внутренней двери дома, и повернулся к ней решительным жестом.

– Хуан, куда ты?

– Не беспокойтесь, Ноэль. Просто удовлетворить любопытство. Хочу знать, что думает и чувствует Моника де Мольнар. Хочу знать, насколько сильна ее любовь, несмотря на кровь сестры, брызнувшей сегодня на Ренато, которая могла бы покончить с ним. Хочу увидеть и послушать!

– Каталина… Моя бедная Каталина…

– Где моя дочь? Где моя дочь? Я хочу видеть ее, живую или мертвую!

– Ты увидишь. Увидишь немедленно. Дай себе минуту, успокойся.

Рыдая в платок, Каталина де Мольнар остановилась, ей нужны были силы, чтобы удержаться на ногах, взгляд Софии обыскал пустую повозку, и душа, казалось, вздохнула свободнее, она проговорила:

– Моника не приехала? Ты одна, моя бедная подруга? Вижу, сообщение дошло быстро. Я велела ему не останавливаться. Тем не менее, я не могла думать, что ты так скоро прибудешь. Что это за повозка? Сирило приказано служить тебе. В какой час он приехал?

– Он не приехал, я никого не видела, не от тебя я получила новость! Ты не могла считаться со мной, не могла! Ты должна была защищать сына! Знаю, это был Ренато!

– Ты потеряла рассудок? Не повторяй этого!

– Она обманула, посмеялась над ним, солгала! Ты знаешь, знаешь! Возможно, ты думаешь, что твой сын был прав! Я не спорю, не ищу причины. Я лишь хочу увидеть ее! Моя Айме, моя девочка! Где она? Где?

– Каталина, подожди! Каталина!

Софии удалось догнать ее. Как помешанная, Каталина бежала через просторные комнаты, прекрасные коридоры, пустынные входы, весь дом безмолвствовал, руки и голос Софии остановили ее, и вдруг с ненавистью и ужасом она обвинила Ренато:

– Ты… ты…! Убийца!

– Не слушай, Ренато! – в волнении умоляла София. – Останови ее! Пусть ее никто не услышит! Она потеряла рассудок, помешалась! Она не знает, что говорит!

– Где моя дочь? Где?

– Уже покоится… – прошептал Ренато с бесконечной печалью.

– В земле? Навсегда? – вскрикнула Каталина со страхом на белом лице. – Не позволив посмотреть на нее, отдать последнее прощание! Ты убил ее! Ты сжил ее со света, Ренато! Возможно, ты был прав. Возможно, имел право… но как мать, я проклинаю тебя!

Ренато отошел, такой бледный, словно в его венах остановилась кровь, а София подошла к перилам и с беспокойством посмотрела на друзей, пришедших в церковь, затем повернулась к помешавшейся Каталине:

– Не кричи так! Пришли незнакомые люди! Ради имени твоей дочери!

– Какая разница! Все знают, что она умерла, что Ренато… Ренато! – упорствовала плачущая Каталина. – Моя Айме, моя дочь!

– Пришли люди! – предупредила отчаянная София. – Нужно увести ее, Ренато, нужно…

– Мама! Моя дорогая мама!

Моника успела поддержать на руках полуобморочное тело матери, на секунду смешались всхлипывания и слезы, за Моникой шел такой же бледный и искаженный в лице Отец Вивье, присоединившийся к остальным.

– В земле, в земле, чтобы я не смогла снова взглянуть на нее! – бунтовала Каталина в глубоком отчаянии.

– Что? Что? – спросила Моника, ужасно возмущенная.

– И это Ренато виноват, он зачинщик! – настаивала Каталина. – Ренато, Ренато!

– Неправда! – отрицала София с душевной болью. – Я не могу позволить, чтобы повторяли эту нелепость! Вы свидетель, Отец Вивье! Скажите… Скажите же!

– Ренато уморил ее! – твердила Каталина. – Ее загнали в угол, убили, а затем скрыли тело! Я знаю, знаю!

– Ты умышленно лжешь! – кричала София уже вне себя. – Не слушай ее, Моника, она ничего не знает. Боль свела ее с ума, нельзя, чтобы на улице услышали! Я взываю к вашему разуму, Отец Вивье. Вы на моей стороне, знаете…

– Каталина, дочь моя. Успокойся, успокойся, – советовал священник.

– Уже все прибыли! – подтвердила София. – Ренато, Ренато, иди, иди!

Она вцепилась в руку страдающего сына и поволокла его к лестнице, где поднимались друзья, чтобы попрощаться. Моника повела мать в комнату и гордо проговорила:

– Мама, наша боль – наша, только наша. Пойдем. Помогите мне, Отец Вивье.

Дверь закрылась за Моникой и Каталиной, голос отчаянной София встряхнул Ренато, заставляя вернуться к действительности:

– Ренато, я объясняю друзьям, что бедная Каталина потеряла рассудок. Это следует учитывать и это естественно. Нужно быть матерью, чтобы понять.

– Действительно, друзья. Я должен поблагодарить и попросить всех принять скромное угощение, прежде чем уйти.

Нечеловеческим усилием Ренато говорил вежливо, София дала ему пройти. Только теперь она чувствовала, что тоже без сил, но верная рука поддержала ее – для других жестокая и грубая, но ее поддерживала с уважением и твердостью.

– Отведи меня в спальню, Баутиста. Я не могу больше!

8.

– Что? Говорите, она уехала?

– Это естественно! Хуан, речь идет о ее сестре. Кроме того, ее искали, послали кого-то из Кампо Реаль с новостью.

– Кто вам сказал, Ноэль?

– Сестра-привратница, как только мы вошли. Я предупредил Мать-Настоятельницу, что ты придешь. Уверен, Моника ушла и бросила обязанности.

– Уехала, уехала! – взбудоражился в гневе Хуан. – Конечно же он приказал ее найти!

– Он или другой, не все ли равно. Как еще можно передать эту новость? Это разумно.

Хуан замолчал, сдерживая волну жестокого негодования. Не в силах успокоиться, он прохаживался вверх-вниз по широким коридорам, образующим главный монастырь, печатая каждый шаг, а колотящееся сердце словно выпрыгивало из груди. Он резко обернулся к старому нотариусу, смущенно смотревшему на него:

– Пойдемте, Ноэль! Я не хочу слушать истории, хочу увидеть Монику лицом к лицу! Я спрошу, почему она так ушла, не побеспокоившись о том, чтобы прежде поговорить со мной. Она все еще моя жена, я оставил ее не где-нибудь, а здесь. Ей же хуже, если заставляет меня поехать за ней!

– Поехать за ней? В Кампо Реаль? Полагаю, ты пытаешься…

– А почему бы и нет? Я заберу ее откуда угодно, даже если это будет ад, все равно.

– Ну наконец она отдыхает! Успокоительное возымело свое милосердное действие, по крайней мере на некоторое время.

Моника молча согласилась со словами Отца Вивье. Бледная, как никогда, она представляла собой живой образ скорби и печали. Она стояла возле окна, последние вечерние лучи освещали ее красивую стать. Священник опустил шторы кровати, где неподвижно лежала без сознания Каталина де Мольнар, и подошел к Монике:

– Ужасно, что в этой поездке тебе пришлось ехать одной, дочка.

– Она так пожелала, Отец. Она не известила, не позвала меня, даже не передала новость. Она воспользовалась первой же благословенной повозкой, бывшей в вашем распоряжении, и выехала, как безумная, никого не предупредив.

– Человек, который известил вас – посланник Софии Д`Отремон, которому она приказала предупредить вас.

– В доме он никого не обнаружил и пошел в монастырь. Он лишь сказал, что моя мать выехала в Кампо Реаль. Она не сумасшедшая, не безумная. Боль заставила ее бредить, но она не безумная. Тем не менее, вы уверяете…

– Я лишь могу уверить в том, что видели мои глаза. Я был с доньей Софией. Я мог бы поклясться, что никто не подталкивал твою сестру в пропасть, ничья человеческая рука. Мы видели, как пронесся конь, как обезумевшее животное убегало от Ренато. Наконец, мы увидели, что конь, никем не управляемый бежит в пропасть и разбивается. Он ехал позади нее, не могу отрицать. Если была причина, чтобы желать ее смерти, или если он бежал за ней, чтобы задержать и спасти ее, то кто может доказать это, дочка? Это на совести Ренато. Иногда движут человеческие страсти, плещущие через край. Но Ренато ненавидел жену? Ненавидел ее?

– О, замолчите, Отец, молчите! Теперь не спрашивайте. Сжальтесь!

Моника отступила, пряча лицо в руках, тело подрагивало от мук ужасного сомнения.

– Успокойся. Я спрашиваю тебя как духовник. Я бы хотел услышать признание, дочка. Твои слова могли бы пролить немного света.

– Я бы отдала кровь, чтобы узнать правду! Разве вы не понимаете, что моя душа тоже противится? Не понимаете, что я умираю от отчаяния?

– Понимаю твое мучение; но если дело не касается тебя…

– Что не касается меня? Умоляю вас не заставлять меня говорить!

– Прости меня. Я понимаю, что ты чувствуешь себя лишенной рассудка. Мне следует оставить тебя одну и посоветовать тебе помолиться, чтобы успокоить душу. Я бы хотел знать больше, быть уверенным в сражении, которое меня ждет. София Д`Отремон рассчитывает на мое свидетельство, чтобы защитить сына.

– Его обвиняют? Ренато в самом деле обвиняют, помимо моей матери?

– Его обвиняет много злобных глаз, много уст, которые молчат. Но больше всего обвиняет безумная страсть в глазах, когда он смотрит на тебя. Поэтому я хочу добраться до правды. Сплетни, обвинения – это почти ничего не значит, по крайней мере, для меня. Моя задача – защитить не тело, а помочь спасти душу, от всего сердца раскаяться виновному, спасти от ада и боли греха.

Он напряженно смотрел на нее, стремясь проникнуть в глубину мрачного и гордого сердца, чистого и измученного, но глаза Моники страдальчески блуждали по комнате, и священник вздохнул:

– Пусть Бог даст тебе то, чего не могут дать мои бедные слова: свет и мужество, дочь моя.

Отец Вивье удалился, Моника тоже оставила сумрачную огромную спальню. Рядом с Каталиной осталась темная тень служанки. Моника вышла, мучаясь от желания сбежать, столько раз появлявшееся у нее под крышей роскошного особняка. Она никуда не шла по своей воле, но ноги привели ее на тропу за белой церковью, ведущей к каменным стенам кладбища Д`Отремон, решетке, оставшейся открытой. Никто не побеспокоился прикрыть ее после скоропалительного захоронения, совершенного несколько часов назад, и Моника пошла по следам.

Букет цветов, торопливо брошенный на вскопанную землю – единственное, что отмечало могилу, охранявшую драгоценный деревянный гроб, обитый парчой, последнюю шкатулку ядовитого цветка, каким была Айме де Мольнар. Слезы выступили на глазах Моники. Губы высохли, легкое всхлипывание вырвалось из горла, и с жалостью она шептала, как в мольбе:

– Айме, моя бедная Айме. Что ты наделала, чтобы найти свою смерть? До какого предела дошла? Пусть Бог простит тебя, как простила тебя всей душой я!

– Моника, Моника! Я искал тебя, как безумный. Мы должны поговорить!

Ренато, дрожа от переполнявших чувств, подошел, сжал ее запястья так, что Моника не могла даже отойти, не давал ей времени опомниться от удивления, вызванного неожиданным появлением, резким возвращением в настоящее из прошлого, такого далекого, которое изобиловало ее нежностью.

– Ради Бога, Ренато, оставь меня! Отпусти, нас могут увидеть! – она освобождалась от рук, а они безумно тянулись к ней, ее гордый взгляд остановился на Ренато: – По какому праву ты приближаешься ко мне таким образом?

– Это правда, ты права. Всегда права насчет меня. Я заслуживаю твои упреки. Заслуживаю, чтобы ты ненавидела и отвергала меня, но не презирай меня, Моника. Не презирай, потому что правда во мне сглаживает все: я люблю тебя!

– Мне не поможет твоя любовь! Меня она не волнует! Теперь это правда, больше, чем когда-либо. И эта могила…

– Я не копал эту могилу! – порывисто крикнул Ренато. – Я не хотел, чтобы она нашла смерть. Я не ненавидел ее. Я ненавидел лишь час, мгновение, когда любил ее, когда ясно не разобрался в своей душе. Возненавидел час, когда поверил в ее предательство, и тогда я бы убил ее. Но минута прошла, она избежала удара… Все было против тебя, все во мне ополчилось против тебя, ненависть была более свирепой и жестокой, когда меня разжигала мысль, что она, будучи моей женой, обманула меня.

– Что ты говоришь?

– Правду. Правду, в которой сам себе хотел признаться, правду, которую никогда не произносил. Если я и взял на себя права, ослеп от ярости, вручая тебя Хуану Дьяволу в страстном желании наказать тебя, это было именно потому, что сам того не зная, любил тебя. Разве ты не понимаешь? Я не понимал тогда. Я чувствовал, как сгораю, терзаюсь изнутри. Я любил тебя, не зная об этом, любил с детства. Ты, более сознательная, знала, что любишь меня, но молчала.

– Не возвращайся к этому, не вороши прошлое. То было сном.

– То было любовью, от которой я отказался. Знаю, понимаю. Айме сблизилась со мной, заняла твое место, а ты ушла. Если ты ушла к другой любви, ревность заставила меня очнуться; ты уехала, и вернулась холодной и далекой.

– Все случилось так, как должно было. Все теперь так, как сейчас с Айме: мертво, закопано в землю. Не о прошлом мы должны говорить. Если ты и должен мне сказать, так то, что я хочу знать. Как она умерла? Почему тебя обвиняют, будто ты подтолкнул ее к смерти? Только в твоей совести есть правда; не увиливай, говоря о прошлом, которое уже не имеет для меня значения.

– Для меня имеет. Из-за прошлого я потерял тебя, из-за него ты отталкиваешь меня. Во мне нет вины, тебе незачем избегать меня. Клянусь тебе! Она приготовила ловушку, упала в собственные сети, шла на поводу своих безумств. Жила среди лжи, обмана, даже сын, которого она должна была мне родить, был неправдой.

– О чем ты говоришь?

– Моя мать может доказать. Айме никогда не любила меня, ее чувства были неискренними, чтобы ее оправдывать. Она было безумно испорченной, нельзя, чтобы наши с тобой жизни разошлись из-за призрака ошибки, которую я не совершал и не думал совершать. Я не убивал ее, мне не за что было ее убивать. Или ты думаешь, как сказала твоя мать, что есть причина, по которой я мог бы убить ее? Последние часы я ищу правду. Была виновата Айме в чем-то, кроме несознательности и легкомыслия? Запятнала мою честь? Унизила мое имя? Эти обвиняющие взгляды словно провозглашают это, и если это правда, то мне нужно знать. Не из-за нее, которая уже в земле, а из-за человека, который еще жив, который, возможно, смеется надо моей доверчивостью, но который заплатит жизнью, если это правда.

Со свирепой решимостью говорил Ренато, изменившись в лице, в этом странном месте, перед недавно закопанной могилой, где еще не увяли цветы с похорон, где кажется, еще носился запах лепестков, сильный запах той женщины. Слова имели странное звучание вместе с произнесенными словами любви, воспоминаний, неудержимого пыла любви в Монике. Теперь в его душе адски смешивались различные страсти, переходя от одной к другой в огненном вихре. Моника отступала, словно он душил ее в этой буре обнаруженных чувств, вспыхнувших в сердце. В одно мгновение ожило все: от детской разбитой мечты, до минуты, когда она остановилась у могилы сестры. Но сильнейший страх заставил ее возражать и кричать:

– Ты не можешь этого сделать, Ренато! Расследовать, будоражить, выискивать, бросить грязь на ту, которая уже умерла и заплатила жизнью за ошибки, недостатки. В сотни раз я больше тебя страдала из-за нее, но смогла от всей души ее простить.

– Я простил ее, но его…

– Если ты любишь меня, как говоришь, не должна быть в твоем сердце ненависть и жажда встретиться с так называемым соперником. Если любишь, как клянешься, неужели тебя настолько волнует то, что Айме могла сделать.

– Меня волнует потому, что это важно, потому, что меня очерняют, унижают и пятнают позором твои глаза. Женщина может любить мужчину, который убил другую, чтобы наказать за предательство кровью. Не думаю, что можно любить и ценить того, кто глубоко оскорблен и обижен, кто забыл обиды и простил обман. Что-то мы не можем позволить уничтожить и отстаиваем любой ценой, любя и ненавидя, а мое сердце…

– Это говорит не твое сердце. Это кричит твое высокомерие, а этот голос я не хочу слушать, Ренато. Это…

– Я вижу, ты дрожишь. И эта дрожь, скорбь подтверждает подозрение, которое свернулось клубком в моей душе. Соперник, которого мне придется найти, чтобы отомстить за оскорбление Айме, тот самый человек, которому я безумно кинул тебя, с кем безуспешно борюсь, чтобы вырвать тебя. Моя тень, вечный соперник, враг природы и общества, которого я получил прямо с рождения: Хуан Дьявол!

– Нет! Нет! – отвергала встревоженная Моника.

– Да! Да! Твой голос, цвет, взгляд изменились. Чего ты боишься? Волнуешься из-за него или меня? Думаешь, он сможет победить меня, стоя лицом к лицу? Ты думаешь, как и моя мать, что я слабее?

– Я думаю лишь, что ты потерял рассудок. Хуан Дьявол ничего тебе не сделал, потому что его ничто не волнует. Разве Хуан Дьявол оставил бы меня в монастыре, если бы любил? Он принял без возражений прошение о расторжении брака, чтобы разлучиться навсегда. Повернулся к нам спиной, ему ничего не надо от нас. С деньгами, что он выиграл у тебя ночью, он готовит дело, чтобы добиться успеха. Он покупает лодки для рыбной ловли и строит дом на Мысе Дьявола.

– Он все это делает? А ты откуда знаешь? Откуда тебе известны такие подробности? Почему это тебя так волнует?

– О! Иисус! – воскликнула напуганная Моника.

– Что? Хуан Дьявол!

Они резко разъединились, удивление Моники сменилось ужасом. Хуан явился, как на заклинание на свое имя, с покрасневшим лицом при быстрой скачке, со взъерошенными волосами, обнаженной широкой грудью, с неряшливым и неопрятным видом в наихудшие свои дни. Его взгляд молнией осветил Монику и Ренато. Можно сказать, он сравнивал, оценивал; презирая с плебейским видом двух одинаковых бледных и траурных сеньор, язвительно проговорил:

– Вижу, привычки аристократов не изменились. Когда умирает родственник, даже если нам кажется великолепным, что наконец-то он умер и похоронен, одевается траур, благоразумно вытираются слезы, и начинаются молитвы перед могилой, покрытой цветами. Как же красиво все это! Как романтично! Было ужасно любопытно узнать, по-прежнему ли так происходит в высших кругах. Любопытство настолько огромное, что ради него я совершил эту поездку, и не ошибся. Стоило гнать лошадей. Сцена трогательная. С той стороны ограды трогает душу. Оно может служить художнику темой для лучшего полотна.

– Хуан, Хуан! – упрекнула Моника, сгорая от стыда.

– Думают о том, что же следует написать на надгробии? «Для Айме, совершенной и обожаемой сестры».

– Хватит! – разъярился Ренато. – Глупец, простолюдин!

– Нет, нет, нет! Не здесь!

Моника вскочила и встала между двух мужчин, расставив руки отчаянным жестом и, прикоснувшись к ее холодной и белой руке, Хуан, казалось, затих, и снова бросил желчно:

– Это место не подходящее, Святая Моника права. Но достаточно сделать несколько шагов, Ренато, чтобы отойти куда угодно. Тебе так не кажется?

– Если ты вооружен. Я не буду драться, как батрак!

– Конечно. Ты будешь бороться мечом, но с кабальеро твоего клана. Со мной не можешь драться как кабальеро и батрак. Какая удобная позиция! Тебе придется вытерпеть все обиды и поношения.

– Негодяй! Я буду раньше часа в месте, которое назначишь! Жди со всем оружием, что сможешь унести. Защищайся, как хочешь, зубами и когтями, потому что я готов убить тебя!

– Один или с кем-то? – проговорил Хуан насмешливо. – Сколько слуг думаешь привести, чтобы они прикрыли тебя?

– Я убью тебя сам!

– Нет… Нет! Пойдем, Хуан! – умоляла Моника, бросаясь в объятия Хуана, заставляя Ренато остановиться и отступить, и взмолилась: – Не приближайся к нему, не сражайся, потому что сначала убьешь меня! Увези меня, Хуан, увези! Я твоя жена, имею право требовать этого у тебя!

– Моника! – посетовал вышедший из себя Ренато от ее поведения.

– Не приближайся, Ренато, потому что клянусь, я уничтожу тебя, – зловеще пригрозил Хуан. – Идем, Моника!

Напрасно Ренато искал чего-нибудь. У него ничего не было, кулаки были бесполезны для Хуана. Взгляд кружился по сторонам, пока наконец Ренато не побежал за ними, как сумасшедший; но более сильный и быстрый, Хуан подбежал к экипажу, уводя Монику, и мгновения было достаточно, чтобы взять поводья и тронуться с места, пока отчаянный Ренато безумно кричал:

– Не убегай, не сбегай! Иди! Даже кулаками я убью тебя, проклятый ублюдок, грязный пес!

– Поезжай, поезжай, Хуан! – торопила возбужденная Моника. – Не останавливайся, не слушай, не оборачивайся. Я выброшусь из повозки, убью себя! Поезжай, Хуан!

Медленно руки Хуана ослабили натянутые поводья, давая отдохнуть усталым лошадям. Ехать было далеко по старой дороге, соединявшей две долины, а уже опустилась ночь. Только молчание и одиночество по неровной дороге в гору. Тяжело дышали уставшие кони, из груди рядом сидящей женщины послышался стон, словно брошенной на сиденье и спрятавшей лицо между ладоней.

– Теперь слезы, а? Ладно, полагаю, это естественный сброс напряжения для самого сложного создания – женщины. Разве неправда? – И несмотря на это, попросил ее, смягчая горечь: – Пожалуйста, успокойся! В конце концов, ничего не случилось. К чему столько слез? Как всегда, ты достигла цели. Управляешь мной по своей воле.

– Я? – удивленно пробормотала Моника.

– Ты прекрасно умеешь это, Моника де Мольнар. Иногда я думаю, что ты очень искусно играешь сердцами мужчин. Снова ты заставила меня отойти, отступить, оставив дорогу свободной.

– Но ты же увез меня с собой! – горделиво заметила Моника.

– О, конечно! Что-то нужно отдать варвару. Победа Хуана Дьявола. Не плачь больше. Не говори слов. Я прекрасно знаю, что ты со мной, и по этой же причине выбросилась бы из кареты на ходу, играя жизнью, – чтобы защитить Ренато. Ладно, едем в Сен-Пьер?

– Как пожелаешь, Хуан. На самом деле, я не знаю, зачем ты приехал.

– За тобой! – высокомерно отозвался Хуан. – Кампо Реаль – место не для тебя; по крайней мере, пока ты моя жена. Потому что пока не расторгнут наш союз, ты не будешь спать под крышей Ренато Д`Отремон. Это единственное право, от которого я не откажусь!

Моника резко поднялась, ее слезы высохли от дуновения негодования, которое зажгло щеки, и сверкающими глазами она пронзила лицо Хуана:

– Ты говоришь, словно я какая-то!

– Если бы я думал, что ты какая-то, то не гнал бы так коней, чтобы найти тебя. Впрочем, я лишь доставил тебе удовольствие, когда ты потребовала с правами жены уехать со мной.

– О, Хуан! Моя мать осталась в Кампо Реаль! – вдруг вспомнила Моника. – Отец Вивье с ней, но этот удар свел ее с ума, уничтожил.

– Я слышал, что она сошла с ума. Что могут сказать Д`Отремон в оправдание? У Ренато с избытком хватает причин, куча предлогов сделать то, что сделал.

– Он ничего не сделал! – воскликнула Моника.

Непроизвольно резко натянув поводья, Хуан снова остановил экипаж, который взобрался на большую часть горы. Оттуда, на изгибе дороги, разделялись две долины: Кампо Реаль, потонувшая в тени; и долина поменьше, освещаемая луной, выглянувшей над морем.

– Почему ты так уверена? Ты потребовала у него отчета?

– А может быть, он не делал этого? Разве речь не идет о моей сестре? Разве не она самая лучшая для меня уверенность, что подозрения, падающие на него, ложные?

– И эту уверенность дало тебе его слово?

– Естественно, дало! Почему говоришь с такой ненавистью? Почему сочишься желчью каждый раз, когда говоришь?

– Возможно потому, что желчь питает меня, Святая Моника. Меня воодушевляют желчь и уксус, как Христа на кресте. А пирогами и медом питается Ренато Д`Отремон, которого ты так защищаешь.

– Этот Ренато Д`Отремон твой брат!

– Ты сказала это и ему? Подтверждала это перед доньей Софией? – проговорил Хуан так же насмешливо. – Берегись, потому что они могут обвинить тебя в клевете перед судом. Ты знаешь, что я ублюдок? Несколько дней назад, разбирая макулатуру нотариуса Ноэля, я понял, что все родившиеся, подобно мне, хуже ублюдков. Дети измен, проклятые и вычеркнутые, без имен отца и матери, выкидыши земли. И этот отброс, говоришь ты, – брат кабальеро Д`Отремон, сеньора де Кампо Реаль. Это вызывает ужас и отвращение к жизни, Моника.

– Но жизнь состоит не только из этого, Хуан. Это часть жизни. Жизнь другая. Жизнь такая, какой мы создаем ее. В чем вина тех, кто родился, как родился? Но нужно жить, как живется, Хуан! Только по действиям я сужу каждого, кто… И до сих пор ты был для меня человеком с честью.

– Очень любезны эти слова из твоих уст, – мягко пошутил Хуан.

– Я не хочу быть любезной! – раздраженно отвергла Моника. – Я не пытаюсь говорить приятное, я говорю о чувствах, о том, что думаю, что есть в душе!

С рассеянным выражением Хуан снова взял поводья и посмотрел на извилистый спуск между камнями, освещенный ясной луной. Если бы он повернулся и взглянул в глаза Моники, которая страстно смотрела на него, то все бы изменилось. Если бы сердце, слепое и глухое в этот миг, ощутило биение сердца женщины, которое стучит рядом, то он бы поверил, что среди ночи рассвело, почувствовал, что наконец насытилась его безмерная жажда любви и счастья, переполнявшая с детских лет. Но он не повернулся. Возможно, боялся посмотреть в лицо Моники, обнаружив его суровым и холодным, или даже хуже: увидеть в ее глазах образ другого мужчины. Поэтому, не глядя на нее, он тронул нервную спину лошадей кончиком кнута, и с глубокой грустью мягко сдался:

– В конце концов, ты всегда меня обезоруживаешь. На самом деле, тебя не в чем упрекнуть, Моника. Ты чистая, откровенная, наивная и человечная, до мозга костей самоотверженная и жертвенная.

– Не хотелось бы быть только этим, Хуан.

– Конечно. Мы все хотим место под солнцем, право на счастье, но некоторым из нас судьба отказала в этом, как будто проклятие осудило нас на вечную мглу.

– На вечную, Хуан? Ты считаешь, что никогда не будет света в наших сердцах и жизнях? Думаешь, никогда не рассветет в наших душах?

– Неправильно объединять «нас». Наши души идут разными путями, Моника, для меня нет надежды, но не могу сказать, что ее нет для тебя.

– Почему жизнь так жестока, Хуан? Почему мы родились страдать, пресмыкаться перед болью и грехами?

– Теперь ты говоришь то, чего не должна. Не думаю, что мы родились, чтобы пресмыкаться. Мы должны встать на ноги во что бы то ни стало. Ты, возможно, чтобы быть счастливой. Мне достаточно поддерживать существование, сурово шагать по миру, зная, что он негостеприимный и скорбный… – Вскоре Хуан остановился, и глядя на свою жену встревожился: – Моника, что с тобой? Ты дрожишь.

– Ничего. Немного холодно. Всего лишь немного холодно.

Слезы Моники предательски задрожали в голосе, и правая рука Хуан протянулась, чтобы стереть их, холодные и дрожащие, утешая жизненной силой, касанием, одновременно восхитительным и грубым, и ее глаза прикрылись, как во сне.

Снова двинулся экипаж. Позади осталась придорожная гостиница, где они остановились перекусить, маленький и легкий экипаж без усилий везла великолепная упряжка коней, поводья были сжаты в руках капитана Люцифера с той же уверенностью, с какой сжимали корабельный штурвал.

Резкий толчок повозки заставил открыть сонные глаза Моники. Рассветало, и они находились посреди Сен-Пьера. Был неясный свет, но достаточно было поднять голову, чтобы узнать место, а если увидеть его было невозможно, то звук колоколов, зовущих на рассветную мессу был достаточно знаком для нее, рассеивая малейшее сомнение. С насмешливой галантностью Хуан соскочил с кóзел и протянул руку, помогая ей:

– Вот твой монастырь. Разве не здесь ты желала быть, теперь и навсегда?

– Конечно. А так как жизнь принадлежит мне, несмотря на балаган женитьбы, что нас удерживает.

– Не слишком ли сурово, Моника? – заметил Хуан все также насмешливо.

– Этому я научилась от тебя! Это именно твои слова, также как возвращаешь во второй раз меня в монастырь!

– Полагаю, это то, что может тебя обрадовать.

– Ты полагаешь очень хорошо. Для меня монастырь, а для тебя полная свобода: пристани, притоны, таверны порта.

– Это моя жизнь, Моника, как это – твоя жизнь. Я не осуждаю ее, а ты не должна судить мою. Идем…

– Следуй своим путем! Не нужно беспокоиться. Я никогда не нуждалась в охране. Удачи, Хуан Дьявол!

9.

– Баутиста! Баутиста! Коня, немедленно! Ты спишь, идиот?

Со сверкающими глазами, сжатыми кулаками, возбужденными вспышкой ярости в душе и теле, проходил Ренато просторную галерею старинного господского дома, направляясь в библиотеку, где был кабинет его отца, а за ним шел Баутиста, удивленный и униженный.

– Сеньор Ренато, я несколько часов вас ищу, сеньора приказала…

– Скажи, что не нашел меня!

– Дело в том, что ждут сеньоры из Анс д`Арле. Думаю, это городской судья и секретарь. От имени местных властей, похоже, они хотят составить протокол. Сеньора желает, чтобы вы… О, сеньор Ренато! Осторожнее! – встревожился старый Баутиста. – Это дуэльные пистолеты дона Франсиско, и…

– Я прекрасно знаю, что это и чему служит! Беги и приготовь мне коня! – Ренато вынул два одинаковых пистолета и отбросил полированный деревянный футляр, затем рассмотрел их и опустил в карманы. – Это единственное, что должно тебя занимать! Думаешь, я не потерял много времени? Исчезни! И приведи его бесшумно, к лестнице с этой стороны! Ни слова больше, Баутиста!

– Как прикажет сеньор.

В одиночестве Ренато мерил нервными шагами обширную библиотеку в полумраке, и порылся на книжной полке и нашел то, что почти позабыл. Снова и снова он наполнял маленький стакан жгучим выдержанным ромом, который сделал известным Кампо Реаль, а жаждущие губы алчно впитывали, пробуждая еще большую жажду. Его колотила свирепая ярость, огнем сжигала мысль о Хуане. Он должен пойти ему навстречу, должен взыскать кровью за унижение, которое заставило его страдать. Каждая проходившая минута заставляла его измерять и считать превосходство, которое у того есть. Как далеко зайдут Моника в своем безумии и Хуан в своей смелости? Пока он пил, до дна истощая бутылку, его волнение успокаивалось, ярость охладела и ушла глубже, в ней проглядывали жестокие наклонности, как острия копий. Сердце переполняла злоба; уже больше, чем любовь к Монике, его притягивала месть Хуану. Дверь открылась, и на пороге показалась робкая фигура старого Баутисты.

– Возблагодарю Сатану, что ты наконец явился, проклятый!

– Минутку, сеньор. Сеньора…

– Уйди, идиот!

Грубым толчком Ренато отодвинул в сторону старого управляющего, и прыжком вскочил на жеребца. Он пришпорил необузданное животное, с усилием направляясь по неровному подъему. Он следовал к ущелью, срезая берега и поля. Он был уже у хижин работников. Оттуда доносились могильные жалобы. Не было горящих костров, чувственных танцев. Два негритянских очертания бились в эпилептическом припадке, омрачаемом траурными звуками большого барабана. Это по хозяйке Айме. Они плакали, молились за нее, или возможно, взывали к ней, чтобы предотвратить возможную месть, тень смерти над долиной.

Ренато вонзил шпоры еще свирепей. Он хотел сбежать от этого, перепрыгнуть, а беспокойная дрожь бежала по спине. Все осталось позади, но он все еще слышал. Яростно он наказывал коня, требуя все больших усилий, и его ноги поскользнулись и проволокли всадника до дверей ветхой хижины. Он поднялся, не чувствуя боли от ушибов. Перед ним возникла темная тень, высокая и тощая; она отошла к двери хижины и зашла туда. Не зная зачем, он пошел за ней.

– Ты Кýма, правда?

Колдунья ответила неопределенным выражением. Она встала на колени. Ренато пристально смотрел на черное лицо, блестевшие большие глаза с выражением наивысшего страха, и почувствовал какое-то чудовищное удовольствие, видя, как несчастная потеет и дрожит.

– Ты Кýма, которая использует и эксплуатирует Кампо Реаль для своей бурды, мазей и всякой лжи. Ты помогаешь довести до скотского состояния и отравляешь идиотов батраков, и даже слуг моего дома.

– Я не продаю яда, мой хозяин; я продаю хорошие лекарства из полевых трав. Продаю средство для бедных, исправляю кости, смягчаю несварение желудка и помогаю освободиться от плохой тени покойников, которые имеют раскаяние в душе. – Она посмотрела на Ренато, рискуя всем в своей хитрой смелости. Она увидела, как тот побледнел, и поняла, что попала в точку, подняла сложенные руки, швыряя на карту все: – Если душа хозяйки Айме преследует тебя, появляется в снах, заставляя напомнить о содеянном, если слышишь, что она говорит на ухо, и чувствуешь позади холодок…

– Замолчи, идиотка, мошенница, обманщица! – кричал Ренато вне себя. – Меня не преследует никакой призрак и никакого голоса я не слышу! Тени Айме не за что меня упрекнуть, потому что не убивал ее! Я не виноват в том, что она убилась! Но тебя я убью!

– Нет, хозяин. Не бейте меня больше! – умоляла Кýма испуганным криком.

Ренато отступил, вздрогнул, словно очнулся, словно внезапно понял, что делает. Впервые он плохо себя повел, впервые ударил женщину. Шатаясь от паров алкоголя и гнева, он отступал, пока не нашел дверь. Тут подоспел Баутиста и воскликнул, увидев его:

– Сеньор Ренато! О, Слава Богу! Ваша лошадь вернулась в конюшню. Я вышел искать, опасаясь… благословен Бог, что ничего не случилось! Вам нужно было приехать сюда, сеньор?

– Нет! Я еще еду. На любой лошади. На которой ты приехал… – он одним прыжком попал в стремена, взял поводья, повернул кругом лошадь, и указывая Баутисте на хижину Кýмы, приказал: – Заставь ее уйти из долины! Выгони с моих земель! Пусть она покинет Кампо Реаль и никогда не возвращается!

– Хуан, сынок. Ты уехал, как безумец, а вернулся, как глупец. Я выбежал, когда Колибри сказал, что твои лошади в конюшне. Я искал тебя повсюду, где только мог, и вот ты здесь, такой молчаливый и тихий, как будто тебя отгородили забором.

Скрестив руки, сжав зубами трубку, Хуан стоял неподвижно, погруженный в мрачные размышления с тех пор, как вернулся из монастыря. Он передал коляску в руки Колибри и появился в дверях скромного дома нотариуса Ноэля.

– Ты расскажешь, что случилось? О чем ты думаешь, Хуан?

– Я лишь думаю, что Моника скоро будет свободна, потому что Ренато уже свободен, похоронив Айме; и она любит его, Ноэль, все еще любит.

– Этот вывод ты сделал, совершив поездку? Она не хотела ехать с тобой, да?

– Она поехала со мной. Я привез ее.

– Силой, конечно же, этот подвиг не мог тебе доставить никакого удовлетворения.

– Нет, Ноэль. Она поехала со мной, потому что хотела. Именно она попросила, настояла на этом. Понятно, что эта победа не моя. В самую отчаянную минуту она нашла способ увезти меня, чтобы помешать возможному насилию к священной персоне Ренато.

– Она сказала, что любит его?

– Конечно же не сказала. Вас нужно вознаградить за простодушие, Ноэль. Как она могла сказать? Он был мужем ее сестры. Она добровольно отвергла его на всю жизнь. Гордость и достоинство Моники скрывают эту любовь внутри. Возможно, даже она сама отрицает это.

– Ладно, сынок, скорее всего не все золото, что блестит.

– Не блестит, Ноэль. Оно скрыто, а усердие, с каким она скрывает, только доказывает это. Но какого черта! Нужно жить и уничтожить призраков. Думаю, прямо сейчас пойду посмотреть, как идут дела на Утесе Дьявола.

Успокоенная и довольная, как будто ничего не случилось, вычеркнувшая из своего детского сознания недавно пережитые ужасы, Ана важничала в главной комнате скромного дома нотариуса, который, являлся залом, кабинетом и приемной, с дверью и двумя окнами, выходящими на улицу, старыми полками, переполненными бумагами и книгами.

– Почему ты не принес чего-нибудь поесть, Колибри? Сеньор Хуан сказал, что ты займешься мной и поухаживаешь. Я здесь, потому что он поддержал меня и дал кое-что, что называют убежищем, он сказал, что я гостья, а ты…

– Замолчи! – перебил Колибри, услышав приближающуюся лошадь. – Кажется, пришли посетители. Слышишь лошадь?

– Ай, как страшно! Не открывай, Колибри, задвинь засов на двери, крикни, что хозяев нет… – Спятившая от испуга, Ана неосторожно подбежала к окну и распахнула его настежь. Увиденное заставило похолодеть ее кровь. – Это хозяин Ренато! Не открывай, Колибри!

Но было поздно. Ренато Д`Отремон увидел ее в окне, узнал и свирепым толчком распахнул дверь, от которой Колибри едва успел отойти.

– Вот где ты прячешься! Теперь я понимаю! А он где? Где он и она?

– Моего капитана нет. Клянусь, сеньор Ренато. Его нет. Он только что ушел. Можете осмотреть дом, если хотите. Его нет здесь.

Напуганный Колибри отступал, пытаясь добраться до двери, но Ренато Д`Отремон уже не смотрел на него. Его глаза прилипли к Ане, которая от страха свалилась на колени. У нее не было сил спрятаться, сбежать, а когда он подошел, она испуганно закричала:

– Не убивайте меня, сеньор Ренато, не убивайте! Я расскажу все, что хотите! Расскажу, но не убивайте, хозяин!

– Почему ты сбежала? Как сбежала? Говори, начинай говорить! Большая вина на тебе, раз так боишься. Ты была ее сообщницей, да?

– Я ничего не сделала, делала то, что приказывала сеньора. Мне всегда было страшно. У дома Кýмы я стояла и дрожала.

– Для чего ты пошла в дом Кýмы? Для чего пошла она?

– Чтобы та помогла ей. Сеньора Айме хотела упасть с лошади, а Кýма должна была поднять ее, привести в свой дом, и сказать всем, что сеньора упала с лошади и поэтому потеряла ребенка. Ай, сеньор, не делайте такое лицо! Не я придумала это!

– Это она придумала, да? Конечно же! Все было комедией, ложью. Поэтому она так вышла из дома! Но ты… ты…

– Сеньора приказала сообщить, сказать с сильным волнением, что она поехала на лошади. Хотела, чтобы вы подумали, что по вашей вине она потеряла ребенка, чтобы полюбили ее, это не со зла. Чтобы простили ее, и не слишком выясняли.

– Выяснял что? Что она делала, пока была одна? – хотел знать Ренато.

– Ничего, хозяин. У сеньоры Айме все вышло плохо. Она хотела просто прогуляться, потому что какой-то красивый офицер должен был отправиться на корабле. По-моему, сеньор Хуан помешал ей.

– Сеньор Хуан что?

– Вы же знаете, сеньора Айме сходила с ума по сеньору Хуану. Но она не поехала с ним. Он не любил ее, поэтому она сходила с ума, безумно его искала, а он ничего, ничего…

– Искала его? Айме искала Хуана?

– Не сердитесь, хозяин, вы ничего не смогли бы поделать. Вначале он приехал в Кампо Реаль, чтобы забрать ее…

– Забрать ее? В таком случает, это было из-за нее, из-за нее?

– Хозяйка боялась. Она бросила ему сеньору Монику, но потом плакала и плакала. Бедная сеньора Айме! Она всегда говорила: «Нет другого, кроме Хуана». Простите, хозяин, но раз вы хотели знать…

– Да, хочу знать! – гневно вопрошал Ренато. – Говори, говори, выплесни наконец весь яд, утопи до самого дна в этой луже, договаривай, утопи меня в грязи. Айме любила Хуана, была его любовницей, правда?

– Ай, нет, мой хозяин! По-моему, он не любил ее, после того, как вы поженились. Она любила его до вашего замужества. Тогда же ее любил сеньор Хуан, привозил ей подарки со всех поездок, а она ждала его на пляже, говорила, что тогда была счастлива, очень счастлива, потому что сеньор Хуан сводит с ума женщин, хозяин.

– Хватит! Замолчи или я не выдержу и раздавлю тебя!

– Ай, мой хозяин! А я в чем виновата? Сеньора Айме…

– Не произноси больше! Она уже мертва и похоронена. Это его я должен найти. Где он?

– Я не знаю. Ай, хозяин, не сворачивайте мне так руку! Он вышел из-за дома, который строит. Не знаю, как называется это место. Дом Дьявола, Камень Дьявола, или что-то вроде. Но не уходите, не уходите. Сеньор Хуан сказал… Ай…!

Ренато выпустил ее, и она упала, затем он выбежал. У дверей и плохо скрепленных оконных рам ждал взмыленный конь, и тот вскочил на него, не считаясь с усталостью животного, которое бежало из последних сил. Свирепо он вонзил шпоры в кровавые бока, и благородный грубиян бросился вниз по улице.

– Колибри… Это в самом деле ты?

– Да, хозяйка, я искал вас. Сначала я перелез через стену, выглядывал, но никого не было. Затем вернулся и постучал в большую дверь. Эта старая монахиня выглянула через решетку, и я сказал, что мне нужно поговорить с вами, потому что то, что происходит, вы должны знать. Сделайте что-нибудь, хозяйка, потому что они убьют друг друга.

– Что? Кто? Хуан, правда? Хуан и Ренато…

Моника взволнованно спросила, но не было необходимости в вопросах и ответах: все можно было прочесть в испуганных глазах Колибри, в темных предчувствиях, охвативших душу.

– Да, хозяйка. Словно сам дьявол вселился в сеньора Ренато. Я уже начал задвигать засов на двери, но тот открыл ее пинками. Он явился, как тигр, ища хозяина Хуана, а так как Хуана и сеньора дона Ноэля не было дома, то он схватил эту дурочку Ану, служанку сеньоры Айме, и тряс ее, как спаниеля, и все спрашивал. А она, понятно, рассказала ему все, что знала. Как молния, сеньор Ренато взобрался на коня и поехал туда.

– Куда?

– Туда, куда сказала Ана, где он строит дом. Капитан не хотел, чтобы вы знали, хозяйка, но он строит дом там, где жил маленьким, где иногда останавливался Люцифер, в месте, которое зовут Мыс Дьявола.

– И туда поехал Ренато?

– Туда. Когда он заскочил на коня, я видел раскрытую куртку, а за пояс были заткнуты два пистолета. Уверен, чтобы убить капитана.

– Нет, он не сделает этого! Я должна поехать туда, предотвратить это! Не может пролиться их кровь. Утес Дьявола… Утес Дьявола…

– Внизу на площади есть повозки напрокат. Найдем одну, хозяйка? Вы поедете?

– Да, Колибри, беги и подведи повозку. Я еду немедленно и встану между ними, помешаю ужасной схватке, я должна предотвратить ее любой ценой.

Покорный, истощенный, уже не отвечая на жестокое давление шпор, совершенно уставший конь Ренато остановился там, где расходились пути. Одна дорога опускалась через скалы до деревни жалких хижин из пальм, простиравшихся вдоль маленького рейда. Другая взбиралась на суровые скалы к черной возвышенности, где мартиникская земля бросала вызов морю, голый утес, где возвышался строящийся дом и развалившаяся хижина, место дикой красоты, известное, как Мыс Дьявола. По другому пути Ренато проследовал к запертой двери дома, он угрожал и яростно стучал:

– Откройте быстро, откройте дверь или я вышибу ее! – В пустой дыре окна без створок, пересеченных поперечными деревянными балками, высунулось загорелое лицо Сегундо Дуэлоса, который изменился в цвете, узнав Ренато. А горячий кабальеро снова взбешенно приказал:

– Открой дверь, идиот! Не слышишь, что я зову? Открывай и беги сообщи Хуану Дьяволу, что Ренато Д`Отремон пришел воздать по счетам, что если он в самом деле мужчина, пусть не прячется, пусть выйдет!

– Вы спятили, сеньор? Хозяина нет.

Напрасно Сегундо задвинул засов. Удары Ренато заставили отпрыгнуть самодельный замок, и прокладывая себе дорогу, как смерч, перекосившись от злобы, он спрашивал:

– Где Хуан? Где твой хозяин? Пусть выйдет, пусть выйдет!

– Клянусь вам, сеньор, он не приходил.

– Он приходил, и приходил не один, женщина с ним. Если из-за нее ты молчишь, то побереги свои усилия. Говори, где они находятся, или замолчишь на всю жизнь!

Ренато двинул руку к пистолетам, которые взял с собой, и прицелился в грудь старшего помощника Люцифера, который озадаченно отступал, освобождая путь и решительно подтвердил:

– Клянусь, что ничего не знаю, сеньор. Я не мог бы вам ничего рассказать, пусть вы и убьете меня.

– Хуан, Хуан, не прячься больше! Выгляни, трус! Хуан! – звал взбешенный Ренато, мечась, как метеор по помещениям.