...И больше - ничего

5

— Поехали, — говорит Апостол. Мы докуриваем и спускаемся в метро. Семь или восемь остановок проезжаем в полном молчании. Да и о чём говорить в душном вагоне, где даже пива не продают? Скучно, господа, ездить в подземном транспорте!

Конечная остановка. Здесь надо пересесть на маршрутку или автобус — и ехать прямо до Троекуровского кладбища. Остальное — заботы похоронного бюро и устроителей гражданской панихиды.

— А как тут до кладбища доехать? Где остановка? — спрашивает Апостол у первого встречного.

Встречный бросает, не останавливаясь:

— На той стороне!..

Апостол тут же сворачивает с тротуара и валким шагом опаздывающего человека начинает пересекать улицу. На моё: "Ты куда? Вернись!" — Апостол лишь машет рукой и идёт себе дальше. Понятно, что не по "зебре". Это водителей нервирует. Пропускать пешеходов они не обязаны. Могут сбить ненароком, но могут и выругаться (если успеют затормозить).

Пока я шарю глазами по сторонам в поисках перехода, Апостол успевает пересечь улицу и поймать очередного встречного. Тот тоже машет, но теперь уже в обратную сторону. И Апостол тотчас же поворачивает назад.

Похоже, давить прохожих по четвергам в Москве не принято. Апостол благополучно возвращается на исходную позицию. Он слегка возбуждён своим рискованным переходом. Не Рубикон, но всё равно приятно.

— Кажется, одному из нас сегодня расхотелось жить, — не скрываю я своего раздражения. — Ну, ты что, в самом деле? На кладбище торопишься? Так у нас ещё минут сорок есть в запасе! А может быть, и лет, — добавляю я.

Но Апостол, похоже, меня опять не слышит. Кто знает, о чем он сейчас думает и что вспоминает? Какие строчки, подстёгнутые алкоголем, скачут сейчас в его голове? Может, эти?

Безнадёжно книжная "тризна" отдаёт бабушкиным чуланом. Кокетливый поцелуй растянулся отсюда и до Державина. А свеча… За триста лет русской поэзии она давно уже потеряла тайну трепещущего огонька и прелесть плавленого воска. Сегодня свеча, как мне кажется, способна только чадить.

Смерть манит Апостола. Он часто размышляет о ней в стихах. А иногда даже пытается с ней заигрывать. Вот как сейчас, на оживлённой столичной улице.

Хорошо, что сегодня четверг — день тормозов и милосердия.

А если бы — пятница?..

Витька тоже однажды пробовал заигрывать со смертью. Это было… когда же? Да, третьего января 11-го года. Часов около десяти вечера я получил на телефон эсэмэску: "Витя умер от передозировки в ЦДЛ. Маша".

Получил. Прочитал. И ударил во все телефонные номера, которые знал.

Витькиных два телефона молчали. Маша не отвечала. Эсэмэска пришла с незнакомого номера. Молчал и он.

"Надо ехать", — решил я. Поставил будильник на раннее утро, чтобы сесть на проходящий поезд. Положил под голову паспорт с деньгами и уснул.

В начале седьмого произошло маленькое чудо: позвонил воскресший Витька:

— Слушай, я вчера был в ЦДЛ, ходил туда вместе с Володей из Уфы, ну и, знаешь, того… В общем, ерунда получилась, ты уж извини…

— Кто давал эсэмэску? — спросил я. — Ты? Или Маша? Может быть, Володя из Уфы?

— Не знаю, кто давал, — смущённо отвечал Витька. — Я не давал. И Маша не давала. И Володя, кажется, тоже не давал.

— Тогда кто же? Такими вещами не шутят!

— Не знаю, Серёжа… Не знаю! — здесь Витька вздохнул, да так тяжело, что Фемида, не выдержав, прослезилась. Дело закрылось само собой — с формулировкой "за недоказанностью состава преступления".

Однако ничего в этом мире не происходит случайно. Эсэмэска, отправленная по пьяному делу, сыграла в Витькиной судьбе роковую роль. Механизм был запущен, и время пошло, теперь уже — по правилу обратного отсчёта: 258 дней… 257… 256…

Тогда же, в последние месяцы своей жизни, Витька принялся перечитывать Толстого. Не все его 90 томов литературного наследия, а выборочно — рассказ "Смерть Ивана Ильича". Прежде относившийся к смерти с лёгкой иронией, теперь Витька по телефону пытался мне объяснить бездонную глубину толстовского рассказа. На что я отвечал, не заботясь об изысканности слога: "Жить надо, Витя, а не гроб Ивана Ильича под себя примерять. На хрена тебе чужие сопли по щекам размазывать?"

Я говорил — и чувствовал, что к моим словам Витька не прислушается, и Толстого читать не перестанет. В принципе, ничего не имею против великого старца, но не люблю его героев вроде Ивана Ильича. Знал я, помню, одного такого… Тоже любил публично представлять, как он будет лежать в деревянном ящике. А чем дело кончилось? То ли в Германию он эмигрировал, то ли в Америке сейчас живёт…

Но тогда, зимой 96-го, далеко ещё было до смерти. Мы говорили о жизни. Вспоминали случаи и людей, пытавшихся повернуть нашу судьбу.

— Я, может быть, сейчас где-нибудь в Африке жил, скажем, в Аддис-Абебе, — с легкой улыбкой говорил Витька, поглаживая коньячный стакан. — А мог бы и в Литву переехать. Сейчас бы слово "Вильнюс" строго по-литовски произносил!

Вильнюс — это из Витькиной молодости. Вильнюс — это начинающая актриса Лина Бракните. В своё время ей пророчили блистательную карьеру, но… кто сейчас помнит фильмы, в которых она снималась?

Витька их помнил. Всю жизнь.

Случайно познакомившись с Линой в Москве, он влюбился в неё. С поклонниками молодых актрис такое бывает. Несколько раз ездил в Вильнюс, но как-то так, по-приятельски. Бродили по городу, заходили в кафе. Сидели, разговаривали обо всём…

— Там такие уютные кафе, что можно сидеть в них часами. Просто так, ничего не заказывая. И это не надоедает, — рассказывал Витька. — Я даже выучил по-литовски одну фразу: "Девушка, принесите нам что-нибудь для сердца!" И знаешь, Серега, официантка всегда приносила нам именно то вино, которое мы и хотели заказать. До сих пор этому удивляюсь!

— "На свете есть такое, друг Горацио…", — тряхнул я Шекспиром.

— Поддерживаю, — сказал Витька.

Мы дружно выпили за Шекспира. А тост за Горацио отложили на потом.

— Ладно, с Литвой мы разобрались. А что там насчет Африки? — спросил я, небрежно закусив Шекспира.

— А с Африкой было так, — продолжил Витька. — Это окончил я, значит, наш родной Литинститут, сижу с дипломом у себя на Восстании и думаю: куда мне теперь идти? Чем заняться? Прозу писать — настроения нет, стихи сочинять — тем более. Издательство, где я работал корректором, за десять лет осточертело. Может, думаю, сторожем в зоопарк пойти? А тут звонит дядя Дима и говорит: приезжай, Витя, ко мне, будем вместе о твоём будущем думать. Я и поехал…

О дяде Диме я знал раньше — из рассказов Витьки. В своё время дядя был дипломатом в нескольких европейских странах. И хотя к 87-му дядя уже отошёл от дел, прежние связи у него, безусловно, остались.

— Так вот. Приезжаю я к дяде Диме, а он мне и говорит: "В Африку хочешь? Будешь в посольстве работать. Начнёшь с атташе, а дальше все от тебя будет зависеть. Может, и до дипломата дорастёшь". Я подумал: а на кой мне эта Африка сдалась? И спрашиваю у дяди: "А куда-нибудь поближе нельзя?" "Можно и поближе, — говорит он. — Например, в Венгрию поехать, в военную газету". Я подумал: а почему бы и нет? Согласен, отвечаю. Ну и уехал в Венгрию. Три года там проработал, пока Горбачёв наши войска из Европы не вывел. В Венгрии мне понравилось: ничего страна, культурная. Одни мадьяры кругом, зато вино дешёвое. В общем, жить можно, — заключил Витька свой рассказ.

Мы выпили за мадьяр и снова вернулись к Горацио. В смысле, провозгласили тост и за него. Потом выпили за лещей, начиная по старшинству — от большого к маленькому… Словом, сидели и развлекались в лучших традициях Литературного института. Умудрённая опытом старость заглядывала в окна и стояла у двери, не решаясь войти, понимая, что ничего уже не исправишь и не изменишь.

…Через два дня, поздним вечером, я уезжал к себе в Волгоград. Витька проводил меня до троллейбусной остановки.

— Ну, пока! — мы пожали друг другу руки. И разошлись. Он — к себе на шестой этаж, я — к себе: в троллейбус и на вокзал. Остальное — на совести Министерства железнодорожного транспорта.

Потом я буду ещё не раз приезжать к Витьке в гости, и каждый новый приезд будет в чём-то похож на предыдущую встречу, а в чём-то и не похож. Всё будет зависеть от обстоятельств.

Вот только о Вечности мы с Витькой говорить больше не будем. И это правильно. Вечность можно пообещать один только раз. Иначе это будет уже не Вечность, а эпизод очередного застолья.