...и чуть впереди

Глава 3 Опять Маша

Маша почувствовала, что в Женьке что-то меняется. Как всякий здоровый, уравновешенный человек, ложной гордостью она не обладала, поэтому решила, несмотря ни на что, пойти Женьке навстречу.

— Мы сегодня идем очень далеко. В лес, за грибами. Женя, мне бы не хотелось оставлять тебя одного. Что ж ты, всю смену так и проторчишь на территории?

— Вообще-то можно, — выждав значительную паузу, ответил он.

Все остальные запрыгали на одной ножке.

— Лобан с нами идет…

— Лобан, иди сюда…

— Лобан, ко мне…

Всю дорогу до леса, да и в лесу, он все-таки держался особняком. Отставал или убегал вперед. Но все-таки он пошел! Наконец-то он был со всеми!

Маша понимала, что радоваться рано, боялась нарушить хрупкую связь с этим непокладистым, слишком взрослым мальчишкой, но вместе с тем боялась пойти у него на поводу, унизить себя, обнаружить радость.

Даже ребята заметили ее тревогу, хоть и не знали причин. Андрюша Новиков подумал, что она просто боится растерять ребят в лесу, поэтому взял на себя обязанность всех окликать и пересчитывать.

Маше оставалось только сидеть на полянке с девочками и плести венки. Девочки тарахтели.

— В эту смену Лобан какой-то тихий…

— Ага, все молчит…

— Чокнулся.

— А что, моя мама говорит, что у него отец тоже чокнутый…

— А мой папа говорит, что он самый лучший хирург.

— Мария Игоревна, скажите, пожалуйста, а может девочка первой объясниться мальчику в любви?

Маша слышала и не слышала, что они говорят, потому что думала о том, что боится, как бы этот самый Лобан не отмочил какой-нибудь штуки. Ведь не случайно же он пошел со всеми, ведь должен же он помнить тот их разговор, когда она назвала его низкорослым замухрышкой, а если судить по его лицу, так он должен мстить.

Только почему тогда он так носился со своей царапиной, почему с таким явным удовольствием заставлял ее бинтовать совершенно здоровый палец? Ничего не понятно.

Но хотелось надеяться на лучшее.

И действительно, Женька оказался великодушным. Он никуда не сбежал, не спрятался и даже лениво дал тумака Купчинкину, который, как всегда, потерялся и нашелся только в самую последнюю минуту.

Примирение между Машей и Женькой произошло тихо, незаметно, без единой жертвы с обеих сторон.

А начальница все-таки порядком надоела.

— Мария Игоревна, в ваш выходной я направила в третий отряд Лидию Яковлевну, и она вернулась в слезах. Извините, но ее назвали крысой Шушарой. А все потому, что она отказалась рассказывать им на ночь какие-то сказки. Сколько раз я говорила — никаких сказок на ночь. У вас теперь не отряд, а дикая дивизия. Я запрещаю сказки.

Отбой — спать.

— Тем хуже для Лидии Яковлевны, — сказала Нора Семеновна, — Что это за педагог, который ничего не может детям рассказать?

— Как, Нора Семеновна, вы тоже рассказываете?

— Да. А что?

— Извините, тогда говорить не о чем.

— Я тоже считаю, что говорить не о чем, — улыбнулась Нора Семеновна.

— А лгать он не любил потому, что это рабство. Мелочное, низкое рабство. Подумаешь, признаться, что выдергал из хвоста чужого петуха перья! Через месяц этот грех покажется совсем мизерным, а вот вранье — это всегда страшно, это всегда рабство. Соврешь — потом дрожи.

— Подумаешь, такие мелочи в то время, — говорит Сережа Муромцев. — Мы бы тоже в то время…

— Конечно, в то время и я бы… — вставляет Купчинкин.

— Ты — нет! — обрывает Маша.

— Почему это?

— Потому что ты, в сущности, почти неграмотный!

— При чем тут грамота? Подумаешь, воевать можно без всякой грамотности.

— Теперь-то? И где бы ты воевал? В каких частях?

— Он бы в артиллерии расчеты делал! — хохотал Женька Лобанов. — Деньги считать умеет, если не больше рубля, с него и хватит…

— Я бы… в матросы пошел!

— В матросы? А по географии у тебя что?

— Четверка! — Купчинкин покраснел.

— Купчинкин раб. Купчинкин раб! — закричал азартно Ленька Иванов. — Соврал! Сам хвастался, что у тебя в табеле ни одной четверки!

…И потом, несколько дней подряд, вдруг раздастся чье-нибудь: «Соврал! Соврал! Раб! Ребята! Он раб! Что заставим делать?»

А смущенный «раб» озирается виновато, будто ища защиты. Но защиты ему нет, у мальчишек свои законы, может, и жестокие, но справедливые.

Опять педсовет. Опять на коврике Маша.

— Товарищи, я ничего не понимаю! В третьем отряде какое-то рабство. Какие-то дикие крики: раб, раб! Мария Игоревна, я чувствую, вы совсем уже не соображаете, что делаете.

— Это игра такая!

— Хороша игра! А те, которые не рабы, — те рабовладельцы?!

— Да нет, просто я читаю им книгу о Гайдаре.

— Интересно, что за книга! Покажите мне!

— Не могу!

— Как это «не могу»?

— Мы ее читаем.

— Я, может, тоже хочу почитать!

— Дочитаем — дадим!

— Пока дочитаете — рабов разведете?

Напрасно Маша пытается что-то объяснить: слушать других Нина Ивановна не любит.

— Оставь ты свою логику! — говорит после педсовета Виктор Михалыч. — Ты лезешь к ней со своей логикой, а она тебя без всякой логики — раз! И привет!

…«Вечером решали, кому быть полуротным вместо Яшки. Ребята постановили: ему.

Это случилось двадцать седьмого августа девятнадцатого года, ему было ровно пятнадцать с половиной лет.

А еще через неделю он был уже ротным».

— Во здорово! Всего-то на два года старше нас?

— На три!

— Ну, на два с половиной!

— Уже в бой! Во здорово!

— Я бы тоже пошел! — Купчинкину и тут не промолчать.

— А ты думаешь, ты бы знал, за что воевать? — спрашивает Маша.

— Так ясно ж — за революцию.

— Это сейчас ясно, а тогда, думаешь, разобрался бы?

— Что ты, Купчинкин, — смеется Андрюша Новиков, — лучше за каких-нибудь зеленых! Симпатичные такие мужички, чего захотят — то и делают. Умываться не любят, книжки не читают. Анархия — мать порядка. Захотел бабу стукнуть — пожалуйста, тоже можно. Это как раз по тебе.

— Я один раз только стукнул, — прогудел Купчинкин.

— Где один, там и два!

— Ну что вы все на одного! — вдруг зарыдал Купчинкин.

— Ребята, перестаньте! Что вы все на него? Что он, хуже всех? — прикрикнула Маша.

Купчинкин от этих слов зажалел себя еще больше, разревелся еще пуще. Побежал.

— Ну, рады? — спросила Маша. — А, между прочим, кто за вас территорию подметает? Может ты, Сережа? Или Лобанов? А я почему-то Купчинкина за этим делом вижу.

— Да мы же так просто, — развел руками Андрюшка.

— Разобраться в том, в чем без вас разобрались, вам кажется легко, а когда надо в своих делах чуткими оказаться — вы и молчок, все забываете. Помните, как Аркадий Гайдар заступился за Костю Кудрявцева?

— Ну и зря заступался, — буркнул Женька Лобанов, — случай пришел, и этот Костя таким трусом и рабом оказался… Об таких и руки нечего пачкать… Предадут ни за грош.

— Человек не рождается трусом и рабом. Просто одни люди послабее, другие посильнее, и если слабым не помогать — они становятся трусами…

— Вот еще. Помогать… — Женька махнул рукой с полным презрением к такому предложению.

Однако в тот же день Маша заметила, что ребята все вьются вокруг Купчинкина. Она не была уверена, что сегодняшний урок подействует на них во всех подобных случаях, ведь рефлекс доброты — рефлекс условный и вырабатывается трудом и терпением.

Но, к счастью, неусыпная Нина Ивановна со своим служебным рвением неожиданно пришла Маше на помощь.

— Мария Игоревна, вы совсем девочка, я понимаю, вам трудно. Я договорилась со Степаном Ивановичем, чтобы он взял Купчинкина в свой отряд.

— Но я не хочу, чтобы у меня взяли Купчинкина!

— Но ведь мальчики вашего отряда его избили!

— Да не избили вовсе, а стукнули пару раз. Да и давно это было. В этом я сама виновата. Он ударил девочку, до крови расшиб нос, а я сказала, что, будь я его ровесницей, я бы его отлупила. Ребята, очевидно, услышали, ну и…

— То есть, вы подстрекали на избиение? Час от часу не легче! А вчера мальчик опять был в слезах.

— Вчера его не били, случайно обидели. А девочек трогать нельзя, он это запомнит.

— Потрясающе! Товарищи, все слышали? Девочки, мальчики… Они же дети! Они не должны даже догадываться, что между ними есть какая-то разница.

— Вы абсолютно правы, Нина Ивановна, — серьезным голосом сказала Нора Семеновна. — В Америке, говорят, существует даже несколько видов борьбы между мужчиной и женщиной. На ринге.

От такого сравнения Нина Ивановна вздрогнула и прикрыла летучку, заметив, однако, что мнения своего не изменила. Маша спорить не стала. У нее был на этот счет несколько рискованный, но свой план.

— Вот, ребята, у нас хотят забрать Купчинкина, — сказала она в отряде.

— Как это — забрать?

— Степан Иванович согласен его взять. У нас ведь Купчинкина обижают, ни во что не ставят, а во втором отряде ребята взрослые.

— Да как же это можно? Забрать Купчинкина? Ребята, а? — Андрюшка Новиков испуганно смотрел на остальных.

— Он у меня в номере танцует! — выкрикнул Витька Шорохов. — Я не могу без Купчинкина.

— И мне помогает с кроликами! — сказала Нина Клейменова.

— Мы его любим! — сказала Верка Сучкова и покраснела.

Купчинкин тоже покраснел. Судя по его реакции, о своей незаменимости он не имел никакого представления до настоящей минуты.

— Так что же вы намерены делать? — спросила Маша.

— Ребята! Чего будем делать? — Витька Шорохов с веселым гневом оглядел ребят.

— Не отдадим!

— Не отдадим — раз, не отдадим — два, не отдадим — три! Против нет! Воздержавшихся нет! Все за, — Витька орал на весь лагерь.

— Может, кого другого вместо него отдадим? — улыбнулась Маша.

— Наших? Да никому…

Наших, наших… Научить их этому «наши». Чтоб всерьез. Когда появляются «наши» — многое становится лучше, проще и радостней.

Купчинкин стоял и лыбился до ушей.

«Ему было шестнадцать, а под его началом — четыре тысячи человек: выписанные из лазаретов бойцы, остатки истребленных, разбитых наших частей, пойманные дезертиры.

Он учил солдат стрельбе, дисциплине, формируя отряды, которые тут же отправлялись на фронт — под Кронштадт, где начался мятеж, на Тамбовщину, где восстали банды Антонова.

А в июне двадцать первого на Тамбовщину послали его самого».

Читать ребятам такие вещи кажется Маше жестоким. Сидят, завистливо облизывая сухие губы.

— Хотя бы в поход пустили! — страстно рычит Витька Шорохов.

Какой же тут поход, если даже за то, что каждый день ходят в лес, и то влетает. И не только от Нины Ивановны — некоторые воспитатели ее поддерживают. Приехали сюда не работать, а отдыхать. Навезли своих детей и бабушек. Торчат на территории, придумывают всякие занудства, только чтобы не нести лишней ответственности. Машу осуждают. Виктор Михайлович правильно объяснил, почему:

— Ты пойми, чудак человек, ты их всех беспокоишь. Наши ходят в лес — их дети шумят, тоже хотят. А им лень…

Маше не лень ходить. Наоборот, сидеть на территории — тяжело, день тянется долго. А теперь еще эта книга. Маша даже не знала, что чтение так подействует на ребят. Да что там на ребят — и на нее действует.

Она на два года старше мальчишки, командовавшего полком. И что же? Капитулировать перед какой-то Ниной Ивановной?

Раздразнила ребят — а дальше что? А дальше собирай их на сбор, где гвоздем программы будет выступление старого дяденьки Беспрозванного, который обошел со своими воспоминаниями все школы. Конечно, старик он стоящий, все, что о нем известно, заслуживает уважения, но говорить совсем не умеет: шпарит наизусть газетными абзацами. Наверное, думает, что так лучше. А почему же не думать, что так и надо, если никто ему не сказал, как разговаривать с детьми? Приглашают к детям, а меньше всего думают о детях. Почему-то так положено — и никаких гвоздей.

Вот и председатель отряда Люда Кокорева думает, что так и надо.

Нет, не таким должен быть председатель отряда! Ах, если бы сейчас устроить перевыборы, уж Маша постаралась бы, чтоб они прошли иначе. Чтоб выбрали настоящих вожаков, а не этих, которых выбрали по инерции. Наследие Эльзы Георгиевны. Она любила таких аккуратных.

— Вот и хорошо, что будет Беспрозванный, — говорит Люда.

— Беспрозванный? Да мы его уже три раза слышали! — воскликнул Андрюшка Новиков. — И в школе два раза, и в лагерь он в прошлом году приезжал… Читает свои бумажки — даже в первом ряду его не слышно.

Потом, когда все разбежались, Люда Кокорева подошла к Маше.

— Мария Игоревна, вы не обращайте на них внимания, они сами не знают, что им надо. Есть план сбора — будем выполнять!

— А ты знаешь, что надо? — спросила Маша.

— Ну конечно, я и в школе председатель отряда. Мы с воспитателем никогда никого не слушаем. Они знаете что могут наговорить!

— А ты, я смотрю, уважаешь своих товарищей.

— Ай, они несознательные.

— А какие, по-твоему, сознательные?

— Которые знают, что такое долг. Намечено — наш долг выполнить. Иначе не будет никакой работы.

— А если ребятам неинтересно?

— Их долг — терпеть.

— А если можно не терпеть? Если можно придумать что-то другое?

— Голову сломаешь, — отмахнулась Люда.

Черт возьми, эта Люда была уже достаточно цинична. Если б еще она и всегда была просто глупа в своем понимании долга! Так нет, в спальне она смеялась над некоторыми лагерными мероприятиями гораздо злее других (не знала, что Маша ее слышит). Слишком раннее у девчонки искривление души. Эту чтением хороших книг не исправишь. Пустые — на просвет — глаза. Кажется, и слушает только для того, чтоб потом записать в плане.

Купчинкин ли запоет вдруг от восторга, Шорохов ли, расчувствовавшись, забудется и начнет изображать скачущего всадника — Люда тут как тут. Не терпит беспорядка. Кажется, ищет эти беспорядки, чтоб показать свою к ним нетерпимость.

Вот поэтому Маша и поняла, что если она не добьется разрешения на поход — грош ей цена.

— Вы удивительно прыткая, Мария Игоревна. Поход! А кто будет в случае чего отвечать?

— В случае чего?

— Мало ли что бывает.

— Отвечать буду я.

— Много на себя берете. Да и не вы, а я буду отвечать в первую очередь.

— Можете пойти с нами.

— Потрясающе! А лагерь на кого оставлю?

— На Лидию Яковлевну.

— А если в лагере что произойдет?

Спорить с Ниной Ивановной трудно. Лес, оказывается, кишит крокодилами, удавами и минами. В лагерь без нее ворвется банда уголовников…

Маша умоляюще смотрела на остальных педагогов: неужели никто не поддержит? От Галочки, вожатой первого отряда, ждать нечего. Галочка запугана Ниной Ивановной до умопомрачения. Да и какая она вожатая? Послали от поликлиники, где она работает регистратором. Ни образования, ни простой любознательности.

Степан Иваныч — воспитатель второго отряда — серьезный человек, конечно. Но он занят только своим отрядом. Споры между Машей и Ниной Ивановной считает «бабскими склоками». Так ему выгодней, чтоб спокойно заниматься только своим отрядом. К нему же Нина Ивановна не пристает — он зубастый.

Вся надежда опять только на Нору Семеновну. Хотя пойти в поход она не может, не на кого оставить ребят.

— А почему бы Ивану Ивановичу не пойти? — будто прочитав Машины мысли, сказала Нора Семеновна.

Физрук робко улыбнулся. Он только и делал, что улыбался по любому поводу. Совесть не позволяла ему считать себя компетентным в воспитании детей. Он и вообще был человеком с обостренной совестью: обязан был только купать детей (разрядник по плаванию), а он еще красил беседки, помогал грузчикам в столовой, строгал доски для постройки живого уголка, даже помогал воспитателям менять ребячье постельное белье.

— Иван Иваныч! — взмолилась Маша.

— Я с удовольствием, — сказал Иван Иваныч и опять улыбнулся.

— Иван Иванович! Вы знаете, какая это ответственность?

— Да я что? Да я ничего… Я же не боюсь!

— Смотрите, — зловеще сказала Нина Ивановна.

А Маша уже размечталась, как пойдут ребята в поход. Выбрать настоящих командиров, позволить самим определять дорогу по компасу. И целых два дня — никакой Нины Ивановны. Костер в лесу. Картошка. Общая песня, в которой каждый уверен, что голос его чист и звонок, потому что если тебе не вытянуть — другие тянут, но ты уверен, что ты тоже поешь, до того ты вместе со всеми.

Но радовалась Маша рано. Нина Ивановна свое дело знала. Так, врач лагеря нашла, что по состоянию здоровья в поход не могут идти ни Женька Лобанов, ни Купчинкин, ни Шорохов, ни Андрюшка Новиков, У всех у них, оказывается, были какие-то туманные болезни, и выдержать сорокакилометровый поход им не под силу. Отряд был умело обезглавлен.

На все Машины вопросы врач отводила глаза и твердила как попугай:

— Так надо.

К сожалению, отношения с врачом тоже оставляли желать лучшего, ведь и с ней Маша умудрилась поссориться.

Дело в том, что безответного Ивана Иваныча всегда стремились использовать не по назначению. В один из самых жарких дней его попросили съездить с лагерной машиной в город, за продуктами. Он уехал, а Нина Ивановна, воспользовавшись этим, отменила купанье. Она вообще ужасно боялась купаний, считая их небезопасными. Видите ли, у лагеря не было своей купальни, а то, что в этой реке никто никогда не тонул, Нину Ивановну не утешало. Все было бы ничего, если б она так и сказала ребятам: боюсь, мол, без Ивана Иваныча вас купать. Так нет же, она сказала на линейке, что купанья не будет потому, что вода, видите ли, холодная. И врач повторила это вслед за ней.

Но ребята видели, что все другие лагеря купаются, и, конечно, нашлись люди, которые поспешили узнать температуру воды. А Маша, конечно, сказала об этом на летучке в тихий час. Врач зло посмотрела на Машу и ответила, что поверила Нине Ивановне на слово и температуру воды не измерила.

Врач вообще была женщина необыкновенно тучная, неподвижная, и путь по такой жаре до реки был для нее трудным. Она целыми днями сидела в своем прохладном изоляторе и вязала носки.

…И вот теперь это: «Так надо». Это проклятое «надо», которое никому не надо, путало все карты. Начальником похода выбрали Сережу Муромцева, комиссаром — Верку Сучкову. Сережа с Веркой организовали целую депутацию к Нине Ивановне просить за «больных». Ни Веркино обаяние, ни Сережкины ресницы не подействовали.

Напрасно Сережа уверял, что «больным» будут помогать, что им не дадут нести тяжести.

— По какому праву ты это говоришь? Почему ты выступаешь от лица всех ребят? Ведь тяжесть похода будет двойной, если взять балласт!

Она так и сказала — «балласт».

— Я командир похода, — сказал Сережка.

Уж лучше бы он молчал!

— Это что за командир похода? У вас есть председатель отряда — и никаких выдумок.

Да, Нина Ивановна была хорошо осведомлена о третьем отряде. Знала, как навредить. Но зачем? Вот вопрос. Настоящего ответа на этот вопрос Маша так и не получила. Так же как никогда не смогла понять, почему Нина Ивановна ее ненавидит, ненавидит вопреки здравому смыслу, вопреки делу, которое они должны были делать сообща. Загадки отнюдь не загадочных личностей подчас неразрешимы для нормальных, здоровых людей.

Поход получился совсем не такой, о каком мечтала Маша.

Начать с того, что Люда Кокорева, вернувшись к своим обязанностям вожака, начала на всех покрикивать, высказывать замечания, дергать ребят по пустякам.

— Люда! Зачем ты кричишь?

— Ай, они же все такие — без крика не понимают.

— Кто «они»?

— Да ребята.

Пойти наперекор приказу Нины Ивановны Маша не могла, потому что ребята этот приказ слышали, а подрывать авторитет начальства, что бы там ни было, неэтично. Хотя, с другой стороны, если уж Нина Ивановна так беспардонно опрокинула ребячье самоуправление — почему бы назло ей не настоять на своем?

Но Маша чувствовала — нельзя. Втягивать ребят в любые дрязги — будь то квартирные или педагогические — никто не имеет права. Да и вообще, неприятно смотреть на детей, обсуждающих чьи-то отношения. Может, путь это и легкий, но нехороший.

— Что-то наши там в лагере делают? — говорили в строю.

— Но почему же Лобан больной? Нисколько он не больной.

— Откуда ты знаешь, может, у него скрытая язва или даже рак…

— Вы, мальчишки, дураки… С ума сошли, какой рак…

Тихий Иван Иваныч все норовил взять чей-нибудь рюкзак, смущенно объясняя, что дети устали.

— Не болтайте, — сердито шептала ему Маша. — Чтоб сами несли, а иначе зачем поход?

Песня тоже получилась не особенно, без Витьки Шорохова все звучало не так.

— Песню! — пыталась командовать Люда Кокорева.

Это самое «чьи вы» звучало тихо, вяло как-то, будто и правда это птица чирикает, а не ребята поют…

— Купчинкина, ты что молчишь?

Люда Кокорева шутила. Она была на ножах с Веркой Сучковой и, чтоб позлить Верку, обзывала ее Купчинкиной, напоминая тем самым про неприятную для Верки влюбленность Купчинкина.

— Прекрати! — со злостью прикрикнула Маша.

…На ночлег остановились в лесу, когда уже начинало темнеть. Разделили ребят на три группы: по костру, по ужину и по строительству палаток. Тихий Иван Иваныч поспевал везде. Ни разу не повысив голоса, не рассердившись ни разу, быстро и ловко вбивал в землю колья, в то же самое время укладывал дрова в костре, чтобы можно было зажечь одной спичкой, тут же вскрывал банки с консервами — будто он был не один Иван Иваныч, а сразу три Ивана Иваныча.

Вообще в характере его была одна симпатичная черта: когда он что-то делал, то всем хотелось тут же делать то же самое, что он. Уж очень он был ловок и красив в работе. Аппетитно он работал. Наверное, это благодаря ему все так быстро и славно получалось.

— Я спец по походам… Мы летом всегда с заводскими с нашими ходим, — объяснял он.

Ночь была теплая, мягко туманная. Иван Иваныч сидел у костра, поддерживал огонь и плел корзину из прутьев. Маша с Виктором Михалычем тоже решили не спать. Как там ни говори, а вдруг, и правда, какой-нибудь «всякий случай». Из палатки вылез Сережка Муромцев.

— Надо часовых! — сказал он — Что за костер без часовых!

Договорились, что всю ночь будут стоять часовые. Два человека по часу. Первыми пустили девочек — поначалу не так хочется спать. Маша же решила не спать вообще.

Ночь становилась холодной, роса была обильной, глаза слипались.

Неслышными шагами пришла к Маше Верка Сучкова.

— Мария Игоревна, я посижу с вами… Такая ночь красивая.

— Посиди. Ты тепло одета?

— Да.

Верка хотела что-то спросить, но явно стеснялась.

— Мария Игоревна, а какого вы поэта любите?

— Многих.

— Я тоже многих. А Маяковского любите?

— Да, наверное.

— А Есенина?

— Люблю.

— Мария Игоревна…

— Ну что, говори, не бойся.

— Я вот… Хотите, стих прочту? Мой…

— Ну, прочти.

Верка откашлялась.

— Хорошие стихи, — улыбнулась Маша.

Конечно, кое в чем Верка напутала. Но это ерунда. Просто приятно, когда у двенадцатилетнего человека есть душа, он что-то чувствует и даже робко пытается выразить то, что чувствует.

— Только не говорите никому, что я написала, а то эта Кокорева заставит читать на сборе.

— Ладно, не скажу.

— Ну, я тогда пошла.

— Иди, Верка…

Маша обняла Верку, поцеловала, Верка смутилась.

— Я иду?

— Иди.

Спать хотелось все больше. Сменилось уже три смены часовых. Иван Иванович невозмутимо плел корзину. Виктор Михалыч спал — поспать он был не дурак.

Ах, как хотелось спать! Но было неудобно перед Иваном Иванычем. И Маша не спала. Понимала она теперь, почему многие из педагогов не рвутся в поход. Не спи ночь, возись с палатками, следи, чтоб не напились воды из болота. Токарь откажется делать трудную деталь — не заработает, будет считаться бездельником. А бездельники от педагогики будут приводить миллион доводов в свою пользу, и только для того, чтобы лишний раз не оторваться от стула.

Интересно, как там в лагере? Наверное, ходят по лагерю скучные Женька, Андрей, Купчинкин, Витька. Хотя нет, сейчас они спят. К тому же, когда отряд выходил из лагеря, они не выглядели скучными. Весело! Четверо — на весь павильон. Сторожит их Лидия Яковлевна.

…Очнулась Маша от крика.

— Убиты! Убиты! — слышался голос Витьки Шорохова. — Все убиты! Эх вы, бойцы…

Откуда тут мог взяться Шорохов?

— Не оправдывайтесь, все убиты…

Маша побежала к палатке.

У входа в палатку стояли все четверо: Андрей, Женька, Купчинкин и Витька.

— Как вы сюда попали?

— А что у вас за часовые, Мария Игоревна? — вместо ответа сказал Женька Лобанов.

— Откуда вы взялись?

— Следом пришли. А часовые ваши дрыхнут — хоть всех перебей.

— Ага, — подтвердил Витька, — так и спят, кто где упал. Ну и дисциплина…

— Вы… убежали из лагеря? Да как вы…

— Но мы же здоровые, Мария Игоревна! — сказал Андрюшка. — Да я же в жизни ничем не болел…

— И я не болел, — сказал Купчинкин.

Что было делать, если они говорили правду? Назвать правду ложью, черное — белым? Балансировать между отрядом и начальством? А если пришла пора сделать выбор?

— Подъем! — заорала Маша.

— С ума сошла? — прошептал Виктор Михалыч.

— Испугался? Выходим на тропу войны.

— Ох, с кем я связался, — проворчал Виктор Михалыч.

— То ли еще будет, Витечка!

…К месту сбора подошли, когда автобус из лагеря уже прибыл.

Зловещая Нина Ивановна их уже поджидала.

— Как вы это объясните? — без предисловий спросила она.

— Что?

— Почему дети сбежали из лагеря?

— Потому что вы их оставили там несправедливо.

— Не я, а врач. А врачу лучше знать…

— Что у вас тут случилось? — к ним подошел старый дяденька Беспрозванный.

— Отряд ушел в поход, а освобожденные от похода удрали следом! — спокойно объяснила Маша.

— И нашли вас? В лесу? Ночью?

— Конечно.

— Ну, молодцы! — воскликнул Беспрозванный. — Ай да молодцы! Вот это по-пионерски! Прямо-таки разведчики!

— За что вожатая и получит строгий выговор, — ледяным тоном сказала Нина Ивановна.

— Спасибо, — точно так же ответила Маша.

Тропа войны, так тропа войны. Маше уже было наплевать. В ней проснулся азарт. Горяченькую она себе нашла работку.

Очевидно, эту откровенную злость и азарт почувствовала Нина Ивановна, поэтому и обошлась всего лишь выговором. Такие, как Нина Ивановна, откровенной злости боятся. А может, похвала Беспрозванного помогла.

— Мне, между прочим, тоже, наверное, выговор? — подлил масла в огонь Виктор Михалыч.

— И мне? — ласково улыбнулся Иван Иваныч.

Нина Ивановна впервые, наверное, почувствовала себя в меньшинстве.

— Вам-то за что? — добродушно спросила она.

— Да я, видите ли, «больных» этих палатки тащить заставил, — скромно сказал Иван Иваныч.

Не так-то он был прост, этот Иван Иваныч.

После отбоя Маша любила посидеть в беседке с Норой Семеновной и Виктором Михалычем.

— Когда я ее вижу, мне кажется, что такие, как она, могут только сниться, — говорила Маша.

— Приятные сновидения, — хохотала Нора Семеновна.

— Но зато какие шикарные кошмары! — отзывался Виктор Михалыч.

— Вот так, Машенька, крепко подумайте, прежде чем подаваться в учителя. Найдутся такие, которые вас будут учить укрощать детей, а Нин Ивановен обойдут скромным молчанием. Хотя надо бы наоборот.

Потом Нора Семеновна уходила спать, а Маша с Виктором Михалычем забирались на свои любимые качели.

Зарождавшаяся было в Маше влюбленность в него прошла: уж очень он был свой, ну такой свой, будто десять лет просидела с ним за одной партой или прожила в одной квартире.

Была одна деталь, которая очень сблизила Машу с ним по-человечески, но возможность даже самой пустяковой влюбленности привела к нулю. Как-то раз Маша нашла в пионерской комнате письмо, которое, как потом выяснилось, писал Виктор Михалыч своим родителям Там было «извените» и «доеведание».

После этого «извените» Маша не могла смотреть на Виктора Михалыча без смеха. Она понимала, что это, наверное, какой-то снобизм, что ли, обращать внимание на такую чепуху, но именно из-за этой чепухи уже не могла относиться к нему хоть сколько-нибудь серьезно.

Да и Виктор Михалыч на серьезность ее отношения к себе не претендовал. Он, как советует медицина, заглушал спортом все ненужные пока эмоции.

Зарядили дожди. Даже линейки были отменены, а зарядку делали прямо в палатах. На педсовете было решено использовать дурную погоду для проведения смотра отрядной самодеятельности и конкурса на лучший рисунок. По отрядам раздали краски и бумагу. Кто умел — рисовал. Кто умел — пел, танцевал и даже участвовал в каких-то пьесах, которые на ходу сочиняла Верка-поэтесса. Пьесы, в основном, интересовали девочек, потому что по старой лагерной традиции участницам выступления разрешалось завиваться и краситься.

Маша нужна была везде, без нее не знали, что рисовать, какую песню лучше спеть, можно ли поставить пьесу «Кармен» (Верка уверяла, что это будет пьеска минут на пятнадцать).

Ясно, что толку от всей этой кутерьмы было мало. Правда, смешно было наблюдать, как мальчишки рисуют, сам процесс рисования.

— Вот это танк… Тр-р-р… А это самолет над ним летит… Ж-ж-ж… Пум! Пум! Пум! — это бомбы упали. Взрыв. Тарарах!!!

И вся картина яростно зачеркивалась, поскольку взрыв — дело нешуточное. После взрыва ничего и не должно остаться. Предложить такую картину для выставки было невозможно.

Всерьез рисовала только Нина Клейменова.

— Мария Игоревна, посидите минуточку, я вас нарисую…

Она рисовала легкими штрихами, как опытный художник. Многие из ребят побросали свои дела, встали за ее спиной.

— Непохоже, Мария Игоревна красивее.

— Дурак, у нее и вышло красиво.

— Дай карандаш, — вдруг резко сказал подошедший к Нине Женька Лобанов, — рисунок дай. Резинку.

Нина подчинилась. Женька несколько секунд рассматривал Машу, что-то стер, что-то подправил.

— Ну, даешь… — заахали ребята.

Маша посмотрела тоже. Да, лицо на портрете было гораздо красивее того, что она привыкла видеть в зеркале.

— Вот это уж точно похоже, правда?

— Ага, Лобан, ты прямо гений в трусиках.

— Я попробую красками, — угрюмо буркнул Женька.

— Но у меня нет времени позировать, — засмеялась Маша.

— Ничего, обойдусь…

Витька Шорохов горланил на всю палату:

— Наташа, встань туда, — кричала Верка, — взмахни веером и сквозь зубы скажи: «Я не люблю тебя. Хоть ты меня зарежь!» А ты, Булкина, вскричи: «Погибни, несчастная!»

— Тут у меня должна красиво упасть на грудь коса, — останавливала репетицию Наташа. — У мамы дома есть коса, я попрошу прислать.

Это Андрюшка, Ленька и Купчинкин разучивали свой номер, натянув предварительно на головы девчоночьи платочки.

Еще в дождливую погоду писали письма родителям. Маша специально устроила час для писем, иначе ведь ребят не заставишь. Потом почти каждый из них подходил с просьбой проверить ошибки. Все письма без исключения сразу начинались с просьбы привезти конфет или свежих огурцов и помидоров. Никаких тебе вступлений и описаний природы. Еще писали, что у них хорошая вожатая. Ребят нисколько не смущало, что Маша это читает.

Несколько раз в отряд заглядывала начальница. Губы ее были профессионально поджаты. Указывала на беспорядок — везде обрывки бумаги, да еще вымазанной клеем (Нина Клейменова с группой ребят делала из папье-маше кукол), в раздевалке — свалка вещей, неизвестно чьих, заляпали красками пол. Маша уже знала, что на педсовете ее ожидает новая «порция горячих», но она не могла отравить ребятам часы вдохновения, поэтому сама подбирала за ними, сама находила владельцев раскиданных в раздевалке трусов, маек и ботинок.

Верный друг Андрюшка Новиков следил за каждым ее шагом и добродушно помогал, так просто, от чистого сердца, ни на кого не ворча и не злясь.

«Наверное, это непедагогично», — думала Маша. Но она уже так любила всех этих ребят, что забывала о всякой педагогике. Она почти физически ощущала эту свою любовь. Это было блаженство: смотреть на их рожи, гладить по мягким волосам, ощущать их полное к себе доверие.

Ей даже казалось, что если есть на свете счастье, то оно похоже на ее теперешнее состояние.

По вечерам в клубе устраивались танцы. Девочки танцевали с девочками, мальчики — с мальчиками. Настоящее назначение танцев понимали только ребята из первого отряда, остальные просто веселились.

— Мария Игоревна, у вас нет отбоя от кавалеров, — смеялась Нора Семеновна.

Действительно, и мальчики, и девочки не давали Маше отдохнуть. Мальчишки устраивали целые побоища за право с ней танцевать. Бедному Виктору Михалычу с большим трудом удавалось урвать хотя бы один вальс. Танцевать с пионерками он избегал: уже несколько девочек из первого отряда написали ему любовные письма, и он боялся их, как огня.

Потом под стук дождя по тонкой крыше Маша читала ребятам «Остров сокровищ» и видела, как смотрят на нее из темноты большие от страха и любопытные глаза.

Ну так чем по сравнению с этими заинтересованными глазами было брюзжание Нины Ивановны и постоянная тройка «за чистоту помещения» на доске лагерного соревнования?

…Рисунки были вывешены в пионерской комнате. Вожатая первого отряда не придумала ничего умнее, как заставить всех до единого рисовать один и тот же букет цветов. Нина Ивановна, возглавляющая группу педагогов, одобрила вожатую за массовость и «вовлечение». Смотреть на эти бесконечные букеты было скучно.

Вожатый второго отряда сам рисовал неплохо, и, к сожалению, чувствовалось, что по каждому рисунку прошлась его рука.

Вот сейчас подойдут к стенду третьего…

— Вы что, Мария Игоревна, с ума сошли?

— А что такое?

— Нет, товарищи, вы только посмотрите…

Все посмотрели и весело рассмеялись. «Мария Игоревна на качелях», «Портрет Марии Игоревны», «Мария Игоревна нам читает», «Мария Игоревна сердится», «Наша вожатая»… Чуть не половина рисунков — ее портреты.

Маша смотрела на свои собственные портреты и хохотала от души. У этой самой «Марии Игоревны» нос не всегда был на месте, глаза косили, уши были величиной с репродуктор, а рот не умещался на лице.

— Но вот это просто превосходно! — ткнула Нора Семеновна в один из портретов. Это рисовал Женька Лобанов. Портрет назывался: «Мария Игоревна смеется».

— Очень похоже, — сказал Виктор Михалыч. — Как вылитая…

Маша почувствовала, как у нее запылали щеки. Очень красивая была на портрете девушка. Маша подумала даже, что, будь она такой на самом деле, мальчишки в школе не относились бы к ней по-дружески, не доверяли бы своих тайн.

— Это возмутительно, — сказала Нина Ивановна.

— Но почему? — удивилась Нора Семеновна.

— Заставлять детей рисовать себя…

— Но я не заставляла! — Маша почти плакала. — Вы же сами поручили мне съездить на почту.

Она действительно даже не знала, что каждый, как может, будет рисовать ее. Ведь все рисовали какие-то танки, самолеты, цветы, грибы… И развешивали рисунки без нее.

— Это несомненно, что третий отряд всех переплюнул, — сказал музрук, — тут даже говорить не о чем. Машенька, вы можете гордиться… А этот Лобанов просто талант. Понимает, чертенок!

— Это рисовал Лобанов? — подозрительно спросила Нина Ивановна.

— Так ведь написано…

— Я, конечно, присоединяюсь к большинству…

Уже не в первый раз Маша замечала, что фамилию Лобанова начальница произносит с благоговением. По Машиному подозрению, отец Лобанова был какой-то крупной шишкой.

…Потом, наедине с Норой Семеновной, Маша расплакалась.

— Я же ничего не сделала, чтобы они меня любили. Я палец о палец не ударила. Я просто пришла, ожидала любых гадостей, а они взяли и полюбили меня. Нора Семеновна, ведь я не заслужила, а? Мне стыдно принимать от них такое! Я ведь ничего не знаю, никакой педагогики…

— Это все-таки лучше, чем превращать педагогику в оружие для трусливых, — сказала очень серьезно Нора Семеновна. — Ведь мы идем к детям, к безоружным. И если они увидят, что мы вооружены, — они нас будут бояться или ненавидеть. Научиться быть педагогом — это так же, как научиться быть человеком. Макаренко мог позволить себе дать воспитаннику в зубы, потому что он был настоящим человеком и знал, зачем он это делает. И никогда не делал этого зря. А вот эту вашу предшественницу за вывешивание чьих-то описанных простыней на всеобщее обозрение я бы просто судила.

Нора Семеновна говорила все резче и злее:

— А вообще, посмотрите, что получается: планы, мероприятия, соревнования, методразработки, а сколько детей растет, в сущности, безродными, ничьими… Не обижайтесь, Машенька, но ведь если даже вас, совсем юного еще человека, еще, простите, глупенького, готовы носить на руках, то вы можете представить, к чему дети привыкли, а?

Этот разговор Маша запомнила на всю жизнь. Потом, войдя в свой первый в жизни класс, она знала, что идет к друзьям. Она была уверена, что ее примут, потому что очень часто детям зря приписывается зло и жестокость. И не только детям. Надо выходить к людям навстречу, не держа за спиной камня.

Орда родителей ворвалась в лагерь.

— Я папа Севы Морошкина. Будем знакомы.

Личико неприятное, маленькое, зубастое.

— Я бы хотел вас спросить: что происходит в отряде? У Севы пропали сандалии.

— Поищите в раздевалке. Сева, ведь вчера же мы их нашли.

— А сегодня опять пропали, — промямлил Сева.

— И потом, сын жалуется, что его обижают.

— Кто тебя обижает, Сева?

Сева молчал, ковырял носком ботинка землю.

— Никто не обижает, — наконец буркнул он. — Это я сам упал.

Уже давным-давно Сева не наушничал, и Маша думала, что сумела ему что-то объяснить, но вот взглянула на Севиного папу и поняла, что ее старания, наверное, ни к чему. Сева вернется домой, и родители скоро выбьют из него все, чему она пыталась его научить.

— Ну а если даже слегка подрался с кем… — дружелюбно улыбнулась Маша Севиному отцу.

— То есть как подрались? Вы же воспитатель, вам же доверили детей. А сколько вам, собственно, лет?

— Восемнадцать! — с вызовом ответила Маша.

— Ну, тогда все ясно.

Папа неспешно удалялся. Сева метался взглядом между ним и Машей. Казалось, он сейчас заплачет.

— Беги, — весело сказала ему Маша, хотя ей стало почему-то невыносимо больно.

Дети метались по лагерю как угорелые. И это тоже было причиной Машиной боли. Им было не до нее. Их взгляды на ней даже не останавливались…

— Здравствуйте, я мама Веры Сучковой.

Господи, какая красивая женщина! И как Вера похожа на нее!

Некоторые родители, проходившие мимо, здоровались с Сучковой почтительно:

— Здравствуйте, Надежда Ивановна.

Маша слышала от кого-то, что эта женщина — один из лучших невропатологов в городе.

— Как моя девица?

— Чудесная девица.

— Она про вас все уши прожужжала. Как хорошо, что вы такая молодая!

Верка точно так же, как Сева Морошкин, металась взглядом между матерью и Машей. Только лицо ее было счастливым. На нем было написано: тут и мама, тут и вожатая, и я рада, что они понравились друг другу.

— Мама сказала, что вы красивая, — от счастья выпалила Верка и убежала…

— Здравствуйте, я мать Купчинкина.

Лицо усталое, изможденное. На одном глазу — бельмо.

— Как тут мой оболтус?

— Чудесно. Он очень у вас покладистый, работать любит.

— Впервые слышу. — Женщина и вправду растерялась.

— Честное слово.

— Знаете, мне его особенно воспитывать некогда. Санитаркой работаю, на полторы ставки. Отца нет, драть некому. У вас тут, говорят, еще и мужчина работает. Так в случае чего пусть снимет ремень.

— Да что вы, зачем же так.

— Он немножко у меня… нездоровый. В детстве папаша, паразит, напугал.

— Не волнуйтесь, я бужу его ночью.

Женщина посмотрела Маше в лицо прямо, испытующе.

— Вот ведь и люди на свете бывают, — задумчиво сказала она, — Дай тебе бог счастья…

— Как мой свиненок?

Этот человек мог бы и не представляться. По тому, как он теребил кепку, бестолково шарил по всем имеющимся у него карманам, гримасничал и жестикулировал, было ясно, что это отец Витьки Шорохова.

— Нормально. Артист.

— Песнями не надоел?

— Нет, что вы…

Вот подошли статные и красивые родители Сережи Муромцева.

— Девочка, где тут найти Марию Игоревну Ярошенко, вожатую третьего отряда?

— Это я.

— Вот вам цветы.

Засмеялись и отошли, взявшись за руки…

— Я мать Гущиных, стало быть. — От женщины несло перегаром. Рядом жались братья Гущины. Мужичонка, который с ней пришел, топтался неподалеку. К ребятам он явно никакого отношения не имел.

В страшном напряжении замерло лицо старшего Гущина, маленький к нему прижимался.

Вот она, тайна братьев. Старший смотрел на мать с жалостью и стыдом.

— Ты с ними не церемонься, — еле плела женщина, — за одного битого двух небитых дают.

Маше хотелось ее ударить или сказать, чтобы уходила, не смела являться к детям в таком виде, но лицо старшего Гущина ее остановило. Ведь он любил мать, вот что. Мучился, стыдился за нее, но любил.

— У вас чудесные дети, — сказала она, — за что же их бить?.. Это мои первые помощники.

Тревога сходила с лица старшего. Он смотрел на Машу с признательностью, он смотрел даже тогда, когда уходил вслед за матерью. Оборачивался и смотрел.

«Ни черта я не смогу для них сделать», — вдруг очень жестко и отчетливо подумала Маша.

…К троим родители не приехали. Женька Лобанов даже не подходил к воротам.

— Женя, твоих еще нет?

— Папе разрешили завтра. У него операция.

— А мама?

— У меня нет мамы.

Вот ляпнула. Женька отошел, уныло насвистывая.

Андрюшка и Ленька висели на заборе. Маша знала, что у одного есть какая-то тетка, а у другого — какая-то сестра. Было похоже, что они не приедут. А мальчишки всё висели на заборе и ждали.

Как ни странно, Маша тоже ждала родителей. Правда, она сама запретила им приезжать, а теперь вдруг пожалела об этом. Детям было не до нее, а это ужасно, когда вдруг ты оказываешься никому не нужна.

Хорошо, что скоро всех пригласили в клуб на концерт.

Концерт как концерт, точно такие же концерты бывали в пионерских лагерях, когда Маша сама еще была пионеркой. Пирамиды, акробатические этюды; басни, которые один читает, а другой, спрятавшись за его спиной, сопровождает жестами; пионерские песни.

То, что было представлено зрителям под громким названием «Пьеса «Кармен»», привело всех в неописуемый восторг.

Мама Верки Сучковой от смеху даже сползла со стула.

Андрюшка, Ленька и Купчинкин проплясали свой «Светит месяц». В ударе был только Купчинкин, изображающий «Акулину молодую», которая «любит русского плясать». Андрюшка и Ленька были не в духе — им было не для кого плясать.

Потом Витька Шорохов спел про «нелепое сокровище, ласкающийся еж». Ему устроили овацию, и пришлось петь еще. Он не нашел ничего другого, как исполнить «Королеву красоты». На сцене он держался на уровне мирового эстрадного стандарта.

(Маша тотчас представила, о чем будет идти речь на следующем педсовете, и заранее покрылась холодным потом.)

Когда ведущий, мальчик из первого отряда, заикнулся было, что концерт окончен, на сцену бочком вылез Андрюшка Новиков.

— Только всё родителям да родителям, — пробурчал он. — Наш отряд сейчас исполнит песню для Марии Игоревны…

Со всего зала на сцену поспешно запрыгали белые рубашки и алые галстуки. Выстроились мгновенно (репетировали, что ли?), смотрели серьезно и торжественно. Даже Витька Шорохов не паясничал, начал запев спокойно и отчетливо:

Хор подхватил:

Мой старый, мой старший,

На Машу оборачивались. Вначале те, кто ее уже знал, потом и другие.

Она чувствовала, как на ее лице стынет улыбка, что сейчас она не выдержит, сорвется и заплачет.

Это была песня про вожатого, который погиб, потому что «не щадит война людей хороших». И Маша почему-то представила, что это она погибла на войне, что вот ее уже нет, а ребята помнят про нее.

Из зала она выскочила самая первая.

…За обедом никто не ел. На столе, за которым сидели Андрюшка и Ленька, стояло двадцать порций компота. Видно, родители уже успели напичкать ребят, и те великодушно уступили свои компоты Андрюшке и Леньке. Те грустно осушали стакан за стаканом.

Тихий час был отменен. Родителям разрешили увести ребят с территории. Ленька и Андрюшка заняли свой пост на заборе. Они всё еще на что-то надеялись. Женька слонялся по опустевшему лагерю и свистел.

Виктор Михалыч уныло закидывал мяч в баскетбольную корзину.

— Виктор Михалыч, дай пятерку до получки, — попросила Маша.

— Только трешка есть. А зачем тебе?

— Надо. Давай трешку, у меня тоже есть около того.

Маша взяла деньги, направилась было к главным воротам, но не захотела, чтобы ее увидели Андрюшка и Ленька, решила выйти через другие.

Опять встретился Женька Лобанов.

— Хочешь, идем со мной, — сказала Маша. — До магазина.

— Идемте, — пожал он плечами.

В последнее время с ним уже можно было разговаривать, как с другими. Конечно, в восторге от нее Женька не был, но все же не так уж дичился.

— Искупаться дадите? — спросил он.

— Сначала сходим в магазин, потом вернемся, возьмем с собой Андрея и Леню и тогда искупаемся.

— Идет, — вяло ответил Женька.

Маша с горечью подумала, что он совсем не обрадовался.