...и чуть впереди

Глава 7 Маша

И все-таки полной победы Маша не ощущала. Мешала недоброжелательность некоторых педагогов, не говоря о начальнице и старшей вожатой (это та, которую ребята прозвали «Крыса Шушара»), Мешала недоброжелательность пионеров первого отряда. «Пионеры» — это, конечно, условно: в первом отряде были даже шестнадцатилетние, почти ровесники Маши. И им она явно не нравилась. А нравиться — это такая наука, которую не возьмешь ни упорством, ни прилежанием. Маша даже не догадывалась раньше о существовании такой науки. Причем, если вначале она просто не нравилась им, то теперь они стали ее врагами.

Дело в том, что в первом отряде была дочь начальницы. Это была наглая, пользующаяся своим положением (полная безнаказанность!) девица. У матери не хватало внутренних, человеческих красок, а дочь была лишена внешних. Бесцветные волосы, бесцветные ресницы, молочно-серые глаза навыкате с бесцветным, тусклым выражением. Хотя нет, выражение на лице было, оно достигалось при помощи презрительных, тонких, брезгливых губ. Дочь была маминой. Она вскоре унюхала отношения между Машей и матерью и, конечно, встала на сторону матери. Сначала тихие смешки на танцах:

— Девочки, посмотрите на эту, а? Ножки-то, ножки какие зажигательные! Как спички!

Все это говорилось в спину, нагло, с расчетом на то, что Маша услышит. Ну а что она могла возразить взрослой девушке, почти сверстнице? Девица понимала это и продолжала преследовать Машу.

Поражало только одно: почему другие девочки у нее под началом? Авторитет мамы? Кажется, из-за такой мамы можно возненавидеть даже ангела.

— Самое ужасное, Машенька, в том, что они настолько привыкли к Нинам Ивановнам, что, в отличие от нас, не видят в ней ничего ужасного, — говорила Нора Семеновна.

С мальчиками первого отряда отношения тоже были испорчены. Однажды на танцах один из парней первого отряда в ответ на приглашение одной из девочек на «дамское танго» сказал: «Иди сначала зуб вставь». Маша это слышала. Она понимала, что не ее это дело — вмешиваться, но, как часто, сперва сделала то, что считала нужным, а потом подумала. Уж слишком побледнела девочка, качнулась, как от удара, слишком славное у нее было лицо (одного переднего зуба у нее действительно не было).

В общем, Маша сорвалась:

— Выйдем, — сказала она парню.

Парень нагло усмехнулся, но следом пошел.

— В чем дело?

— Извинись перед девочкой!

— А кто вы такая, чтобы приказывать?

— Извинись, а то хуже будет.

Что «хуже будет», Маша не знала. Что она может сделать этому верзиле, который на голову выше ее и в два раза шире в плечах? Но слово было сказано.

— А если не извинюсь?

Маша уже подумывала, не ударить ли его по лицу, так просто, без всякой педагогики, но тут ее затормошил Андрюшка Новиков:

— Мария Игоревна, идемте танцевать!

На вопрос парня Маша так и не ответила, ушла с Андрюшкой. Но напрасно она думала, что «хуже будет» не получится. Недооценивала она свой третий отряд, не знала она, какие у них острые глаза и тонкий слух, если дело касается их вожатой.

Как потом она узнала из мальчишеских разговоров в спальне (так и не догадываются, что все слышно в ее комнате), дело было так:

— А здорово мы его, Лобан, а?

— Да, это все Лобан… Знаешь, Лобан, как только ты ему сказал — он сразу и струсил.

— А Купчинкин-то молодец, как двинет между глаз! Это ты ему засветил, Купчина?

— Может быть, и я, — уж очень скромно отозвался Купчинкин.

— А если он первый отряд приведет?

— Не приведет. Не расскажет же он, что мы его побили… Да ведь и извинился уже, теперь поздно…

Таким образом, кроме начальницы появился еще один враг — первый отряд. Эта вражда стала особенно острой после того, как Маша во время своего дежурства по лагерю имела счастье наблюдать такую картину: в одной из дальних беседок, уже после отбоя, дочка начальницы и два парня разливали на троих «маленькую» водки. Все честно, всем поровну. За такие вещи совершенно точно полагалось исключение из лагеря, но Маша вовремя сообразила, что свою дочь начальница не исключит, и пострадают только парни. И вообще ей почему-то вдруг стало жалко начальницу. Она просто взяла водку и вылила ее на землю, пообещав, что в следующий раз… Рассказала об этом только Норе Семеновне.

А ребята, очевидно, ожидали от Маши каких-то действий, поэтому боялись ее и ненавидели так сильно и остро, что Маша всегда спешила увести свой отряд с территории, чтоб не чувствовать этой ненависти.

Да, наука нравиться ей не давалась. Двойка с минусом.

Нина Ивановна Машу не жалела. Даже ненависть к ней первого отряда использовала в свою пользу:

«Мария Игоревна, вы производите на старших ребят неэстетическое впечатление. Почему вы все время ходите в каких-то брюках, вы же все-таки женщина!»

«Мария Игоревна, кроме вашего отряда есть и другие, и, учтите, там к вам относятся иначе, чем в вашем!»

«Мария Игоревна, вы слишком рано успокаиваетесь. Моя дочь сказала…»

О, эти бесконечные, всегда чреватые оскорблением «Марии Игоревны»!

После одного из таких выпадов Нора Семеновна сказала Маше:

— Машенька, ну почему бы вам как-нибудь не раздавить эту гадину?

— Я не умею, — сказала Маша. — И потом, она намного старше меня…

— Боюсь, что когда-нибудь это сделаю я. А то ждать, пока накажет сама судьба, очень долго.

…Судьба было наказала Нину Ивановну, но у таких, как она, удивительная сопротивляемость ударам судьбы. Они просто не замечают, что их бьют. Наказание себе Нина Ивановна избрала сама. Оказывается, в других лагерях уже провели «день самообслуживания». Это заключалось в том, что должности всех воспитателей и даже начальника лагеря распределили среди пионеров, а воспитатели и вожатые становились в этот день на их место, в отряды. Неизвестно, как там в других лагерях прошел этот сомнительный эксперимент, но Нина Ивановна размахнулась во всю мощь своего педагогического гения. «Разрешается, — сказала она, — даже называть педагогов просто по имени или фамилии, разрешается даже наказывать. Словом, полная демократия, полная перемена ролей».

Нора Семеновна пробовала возражать против этой затеи, но Нина Ивановна сказала:

— Что же, выходит, Нора Семеновна, когда Мария Игоревна носится со своими безумными планами — ее вы защищаете, а когда я даю детям возможность проявить инициативу — вы против? По-моему, задумка у меня хорошая…

Расхожее словцо штатных романтиков «задумка» Нина Ивановна произнесла так, что многие чуть не фыркнули.

— Ну, раз задумка, — сказала Нора Семеновна и развела руками. Да и зачем было спорить?! Все равно бесполезно.

— Я буду пионеркой третьего отряда. Как самого неблагополучного, — сказала Нина Ивановна жестко.

…День начался с торжественной линейки. На трибуне стояла дочь начальницы, которую выбрали начальником лагеря, парень из первого отряда, объявленный ею вожатым и дежурным по лагерю, да Женька Лобанов, возведенный в ранг старшего вожатого.

Во главе третьего отряда стоял очень важный и раздувшийся раза в четыре Андрюшка Новиков, а замыкал строй «воспитатель» Витька Шорохов. На правом фланге, как самые высокие, выстроились «пионеры»: Виктор Михалыч, Маша и Нина Ивановна.

Нора Семеновна, смеясь, подмигивала Маше с другой стороны линейки. Видно, ободряла.

Сразу после линейки «воспитатели» приступили к работе.

— Быстренько, быстренько, быстренько, — командовал Витька Шорохов и бесцеремонно начал считать всех по головам.

— Купчинкин, не вертись… Нина, у тебя что, шило там попало? — басом сказал Андрюшка.

Маша сначала не поняла, про какую это Нину речь, пока по смеху начальницы не догадалась, что эта «Нина» относится к ней.

— Построились? Все на месте? Встали в пары!

Купчинкин тут же схватил Машу за руку:

— Маша, я с тобой!

«Вот оно, начинается», — подумала Маша. Но напрасно она так подумала, потому что Купчинкин вдруг получил тумака от Сережки Муромцева.

— Какая она тебе Маша?

— Мария Игоревна, я с вами, можно? — взмолился Купчинкин.

— Ну конечно.

— Мария Игоревна, куда пойдем? — спросил Шорохов.

— Ты воспитатель, ты и решай…

— Ну куда бы вы хотели?

— Шорохов, разве у пионеров спрашивают? — встряла начальница.

— Невредно иногда и спросить. И кроме того, Нина, когда хочешь что-то сказать, прежде подними руку, — сказал Шорохов нравоучительным голосом.

Начальница позеленела, но принужденно рассмеялась. «Демократия» явно была не в ее пользу.

— Пойдем в лес, да? — вопросительно смотрел на Машу Андрюшка.

— Пойдем, — пришлось ответить Маше.

И всю дорогу до леса Шорохов и Андрюшка только и делали, что издевались над Ниной Ивановной. Маша даже поразилась, откуда в добром, милом Андрюшке столько жестокости. Шорохов — ладно, он просто артист, играл роль, но Андрюшка — тот ненавидел. Видно, насмотрелся за свою жизнь всяких воспитателей, знал все приемы, которые когда-либо применяла «педагогика» в борьбе с детьми.

Маша отвела его в сторону.

— Андрей Иваныч, можно?

— Что, Мария Игоревна?

— Нельзя так издеваться над человеком. Она все-таки начальник. Разве я над вами так издеваюсь?

— Вы — нет. А такие, как она…

— Она уже немолодая, пожалей ее…

— А она бы вас пожалела? — в упор спросил Андрюшка. — Она бы только радовалась, если б над вами так.

— Но я прошу тебя…

— Хорошо.

Андрюшка бодрым шагом направился к той сосне, где стояла «наказанная» за что-то Нина Ивановна.

— Простите, Нина Ивановна, это мы шутили… Это мы просто показывали, как некоторые… Вы свободны, простите нас.

Начальница расцвела в улыбке. Вся ее злость тут же улетучилась, она очень легко поверила Андрюшкиным словам, потому что всегда была уверена в себе. Потрясающая непробиваемость! Она даже не обратила внимания на то, что Маша говорила с ним до этого.

Никаких эксцессов в этот день больше не было, если не считать того, что Женька Лобанов, обходя в тихий час спальни, заставил Нину Ивановну повернуться на правый бок, как и всех.

И еще был случайный эпизод: когда все играли в волейбол, Нине Ивановне попали мячом по голове. И она вдруг сморщилась, чуть не заплакала от боли, скривилась, застонала. Стала такой вдруг беззащитной, что в Маше опять зашевелилась жалость.

— Попали по самому больному месту, — тихо сказал стоящий рядом с Машей Женька Лобанов.

Как ни странно, на вечерней летучке Нина Ивановна была вполне довольна проведенным днем и даже сказала, что «обстановка в третьем отряде не такая тревожная, как казалось». Но Маша знала, что дело, наверное, просто в том, что Нина Ивановна уже боялась открытой войны.

…Приближался конец смены, и в лагере готовился традиционный карнавал. Обычные костюмы третий отряд не устраивали. Вернее, устраивали, но все хотели делать костюм в паре с Машей. Например: Золушка и принц, Василиса Прекрасная и Змей Горыныч, Терешкова и Николаев, Андрюшка Новиков предложил Белоснежку и семь гномов, но тогда запротестовали девочки.

— Цыганский табор! — бурля цыганской кровью, выкрикнул Витька Шорохов.

Действительно, это был выход. Половина мальчиков изъявили желание быть не цыганами, а цыганками, плели из мочалок косы, потом красили их в черный цвет, вырезали из картона серьги, разрисовывали цветами марлю. Всем этим руководил Женька Лобанов.

— Ты, чучело! Что за цвет? Ты видел, чтоб цыгане носили такую тусклую дрянь?! Они любят оранжевый. Да вот же оранжевый, слепая курица!

На Машу он не обращал никакого внимания и советов не просил. «Лучше вас знаю», — было написано у него на лице. Но Маше это было не так уж важно. Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы молчало. Она не возразила даже тогда, когда Женька сказал, что у нее абсолютно нет вкуса и костюм для нее он сделает сам.

Достали даже гитару: ее прислал отец Витьки Шорохова, и Витька ходил по лагерю и пел с цыганским надрывом:

Витька показывал всем, как цыгане пляшут, потому что было решено выйти на марш-парад, танцуя «цыганочку». Азарт у ребят был необыкновенный. Даже Виктор Михалыч забросил футбол и с упоением раскрашивал бороду из мочалки. Для репетиций пляски уходили далеко в лес, чтобы не подглядели другие отряды.

А Маша смотрела на всю эту веселую кутерьму и думала о том, как отгремит карнавал, кончится смена, и ветер будет носить по лагерю обрывки цветной бумаги. По пустому лагерю. Потом всё подметут и привезут третью смену. Остаться на третью смену Маша не могла: отца положили в больницу, и мама писала умоляющие письма. Да и к экзаменам надо готовиться, зря она надеялась, что это можно будет делать в лагере. Тут так за день набегаешься, что только до постели доползти. Маму жалко. Ей там тяжело. Маша вдруг подумала, что зря она злилась на родителей, пыталась им что-то доказать. Думала, что они ее балуют. Да если б половину из этих детей баловали так же, как ее! Ту половину, которую, наоборот, слишком редко балуют. Купить мальчишке фотоаппарат, часы и все, что он пожелает, — это даже не баловство, это гораздо хуже: «На, бери что хочешь, только отвяжись от меня». А у Маши дома ведь всё иначе:

— Как дела, Машенька?

— Сбежали с физики.

— И ты?

— И я.

— Но ты, надеюсь, не будешь потом говорить, что у тебя голова болела?

Или:

— Как, Маша, ты еще не прочла «Калевалу»? Завтра принесу из библиотеки.

Или:

— Маша, вот вам с Надей билеты на «Мещан».

А часов у Маши не было и сейчас, и сапог за семьдесят рублей — тоже. Но ей даже в голову не приходило попросить об этом родителей. Не миллионеры. А насчет «теплых штанов» и прочей «мелочной опеки», так ведь теперь Маша и сама знает, каково это — бояться за детей. За «чужих» детей. У одного нога заболела, другой порезался, третьего вытошнило. Лагерный врач говорит Маше, что она самая беспокойная из всех вожатых. Ну, это она, пожалуй, просто колет.

А ребята пляшут себе, знай пляшут. Никаких забот. Так, плясом, и возвращаются в лагерь.

…Иногда навстречу Маше попадается эта женщина. Пожилая уже, седая. С прозрачными голубыми глазами. Часто пишут в романах: «голубые глаза», — а Маша вот впервые в жизни видит настоящие голубые глаза. Они теплые и ласковые, как весеннее небо. Женщина неспешно идет в каких-то нелепых шароварах и в кедах (вот уж не по возрасту!), а за ней гуськом, взяв впереди стоящего за край трусишек или платьица, ползут детишки и что-нибудь поют хором.

Женщина всегда задерживает на Маше взгляд своих детских глаз, и эти глаза полны такого дружелюбия и теплоты, что Маша уверена — эта женщина встречается ей не просто так, это к добру. И улыбается женщине до ушей, ничуть не стыдясь своей улыбки.

Вот почему, увидев эту женщину среди приглашенных на карнавал гостей из других лагерей, Маша уверена, что этот день будет счастливым.

Объявлен марш-парад. Вот идут они, отряд за отрядом. Кто в чем. И мушкетеры, и принцессы, и короли с королевами, и просто не разбери кто в огромных сомбреро. Маша понимает, что ее отряд, наверное, будет выглядеть очень уж убого — подумаешь, все цыгане. Делов-то! Но раз ребята так хотели… И потом… очень уж нравится Маше ее собственный костюм, никогда у нее не было такого прекрасного платья. Ничего, что половина его из гофрированной бумаги (Женька подшил к подолу ее собственного платья волан из бумаги, чтоб юбка была до полу), но зато какие цвета! И в талии ушил, даже сантиметром Машу обмерил.

Странный какой-то мальчишка. А может быть — потому, что он будущий художник? Да он и сейчас уже художник, что там говорить! Очень жалко терять этого Женьку, так и не разгадала, не растопила…

— Третий отряд! Ваш выход!

Бряцнула гитара, затопали босые ноги (все цыгане босиком, как и Маша), неожиданно громко и страстно грянул хор:

Конечно, были заготовлены другие слова, но, видно, Шорохов с испугу все перепутал, а остальные подхватили. Что-то скажет Нина Ивановна? А, плевать, послезавтра отъезд. Ах, как дружно все пляшут! Даже старший Гущин пляшет, даже маленький Гущин, наряженный цыганочкой, пляшет. Даже Лобанов пляшет! И Нина Клейменова! И Виктор Михалыч. Маша и сама несется, как на крыльях, кружится в центре, все бешеней передергивает плечами, потому что перед ней подмигивающий Витька Шорохов, подсказывающий всё новые и новые движения.

Ага, с вызовом ударил по карману. Это, по-Витькиному, значит: «Бери любые деньги, всё бери, только — люби». Надо отвернуться, передернуть плечами: «Дешево, мол покупаешь».

Но потом Маша перестала видеть даже Витьку, только мелькание ярких пятен вокруг. В пляску втесались уже какие-то сомбреро, даже малыши из четвертого отряда, не дождавшись своей очереди, влезли!

Еще бы, когда так танцуют сорок человек, да еще среди них Витька!..

Но плясать нет уже сил, а зрители всё хлопают и хлопают.

Наконец танцующие рассыпаются.

— Четвертый отряд! Ваш выход!

А потом, в клубе, украшенном цветными лентами, танцы. Лампочки горят через одну — тоже разноцветные. На беседках тоже гирлянды из цветных лампочек. Территория украшена здорово, тут уж ничего не скажешь. Нина Ивановна не мешала художнику и электрику.

Но до чего же Маше легко! До чего же хочется танцевать! А в школе она так и не смогла выучить «па-зефир», как ни старалась.

А вот и женщина с голубыми глазами. Почему Маша чувствовала, что эта женщина должна непременно к ней подойти?

— Я на вас давно смотрю, — сказала женщина, — и вот что хочу сказать: идите ко мне работать, а? Мне нужны такие, как вы.

— Какие «такие»?

— Молодые, красивые, добрые, — простодушно улыбается женщина. — Я запишу вам адрес. У нас и детсад и ясли. Осенью приходите…

Что же выходит? Это про Машу? «Молодая», ну это ладно, можно. «Красивая»? Что за чушь!

— Приеду, — улыбается Маша, — Может, и в самом деле приеду.

Вот и работа есть.

— Можно? — перед Машей стоял тот самый парень из первого отряда, с которым они однажды поссорились из-за щербатой девочки.

— Вы, наверное, сердитесь на меня? — говорит он гнусавым, «соблазнительным» голосом, пытаясь нарушить «комсомольское расстояние», которое изо всех сил создает Маша.

— За что?

— Ну, за Зойку. И что я вам тогда сказал…

— Да я уже забыла.

— Ваши гаврики тогда на меня накинулись. Вы им сказали…

— Я им ничего не говорила.

Виктор Михалыч подходит и бесцеремонно «отхлопывает» Машу.

— Ну, Виктор Михалыч, как думаешь, мы ничего были?

Виктор Михалыч молчит и дышит.

— Что ты молчишь и дышишь?

— А что мне, не дышать, что ли? — бурчит в сторону Виктор Михалыч.

Что это с ним? Маша с тревогой вглядывается в его лицо, а он отводит взгляд.

Уже танец кончился, а они так и стоят: Маша на него смотрит, а он в сторону. Получается, что они просто обнимаются у всех на глазах. Ага, опять музыка!

— Можно? — хлопает в ладоши Андрюша Новиков.

— Пошел к черту, — рявкает Виктор Михалыч так грозно, что Андрюша отскакивает.

— Ты что, Витя?

— Ничего.

Господи, да ведь она же слышит, как у него бьется сердце.

— Ты с кем-нибудь встречаешься?

— Как это «встречаюсь»?

— Ну, дружишь?

— У меня много друзей, — хитрит Маша, прекрасно понимая, что он имеет в виду.

— В городе будем встречаться?

— Да, — говорит Маша.

Какая же она была дура! Из-за каких-то «извените» и «досведание»! Целый месяц были рядом, а она… Ну и что, что пишет с ошибками! Делов-то! Он же красивый, он же чудный, добрый, он же все понимает. Как-то так получается, что они всё топчутся в самом темном углу. Тут же дети! Хотя в этом углу детей нет. Тут старшие только. Обнимаются, а девчонки даже кладут голову на плечо мальчишек. Но все равно нельзя. Дети… А, какие там дети, когда тебя впервые в жизни обнимают!

И вдруг — крик! Маша почувствовала, как у нее остановилось сердце. Потом — рывок — на крик. Кто там кричал?

— А-а-а!

Это Женька Лобанов. Кричит истошно, закрыв лицо руками.

— Кажется, кто-то из рогатки, — испуганно объясняет Андрюшка Новиков.

Маша не знает, куда бежать, что предпринять. Танцы, сутолока. Кажется, что кроме нее никто не слышал этого крика. Но Виктор Михалыч подбегает, хватает Женьку на руки.

— Скорее в беседку, там светло…

Стоило только Виктору Михалычу вынести Женьку из клуба, как тот начал брыкаться.

— Уйдите, — вопил он, — пустите меня! Мария Игоревна, пусть уйдут!

— Иди, Витя… Идите, Виктор Михалыч, мы сами разберемся, — сказала Маша.

Виктор Михалыч медленно попятился к клубу.

— Ну что случилось, ну что стряслось, ну…

Женька отнял руки от лица.

— Я цел, не бойтесь, — сказал он и отвернулся.

— Ну в чем тогда дело, не мучай ты меня?! — взмолилась Маша.

— Это вы меня мучаете! — истерически крикнул Женька. — Зачем вы танцуете с ним? Зачем? Я вырасту, вот увидите. Папа сказал, что курево не подействует. Я тоже буду высоким, как папа!

— Какое курево? Да про что ты!

— Вы думаете, я некрасивый… Я буду красивым, вот увидите! Не танцуйте с ним!

— Почему? — с упавшим сердцем спросила Маша.

— Потому что я люблю вас, — все так же не поворачиваясь к ней лицом, глухо ответил Женька.

— Хорошо, я не буду танцевать с ним, — сказала Маша.

— Правда? — О, как засияли у него глаза!

— Да.

— Можно, я пойду в палату?

— Зачем?

— Мне надо подумать.

— Конечно, иди.

Ну вот, Мария Игоревна, вам и объяснились в любви. Первый раз в жизни. Так ли вы это себе представляли?

Маша вошла в беседку, села на скамейку и заплакала навзрыд. Она плакала оттого, что поняла вдруг, насколько Женькино объяснение серьезнее того, что сказал ей Виктор Михалыч, насколько ближе и дороже ей этот маленький одинокий человек, и насколько все невозможно, насколько бессильна она ему помочь.

— Машенька, что с вами? Что это вы тут прячетесь от такого успеха? Ого, и слезы? — в дверях беседки стояла Нора Семеновна.

— Он объяснился мне в любви… — прорыдала Маша.

— Виктор Михалыч? Так этого и следовало ожидать.

— Он тоже, но я не про него… Лобанов!

— Бывает, — сквозь смех сказала Нора Семеновна. И сняла этим смехом — всю Машину тревогу. Маша даже плакать перестала, только икота теперь напала на нее.

— Это когда он закричал в зале, что ли?

— Да. Я думала, ему в глаз из рогатки попали.

— Что же вы ему ответили?

— Что я не буду больше танцевать с Витей… С Виктором Михалычем.

— Ишь ты, какой требовательный. Домострой.

— Ну что тут сме… ой!… что тут смешного? — сказала Маша, продолжая икать.

— А что тут трагичного? Было бы гораздо трагичнее, если бы никто из них в вас не влюбился. А Лобанов… Ого… Это тот еще фрукт. Это просто очаровательный паж.

— Вы считаете, что в этом нет ничего ужасного?

— Конечно, нет.

— Тогда идемте танцевать.

— А Виктор Михалыч как же? Нарушите клятву?

— Перебьется.

В клубе танцевали летку-енку, последний танец. Кончен бал, гасите свечи…

И все-таки нашелся человек, который считал, что произошло нечто ужасное. С этого Нина Ивановна и начала педсовет.

— Товарищи, в нашем лагере произошло чепе. Одна из наших вожатых совершила тяжкий проступок…

— А может, средней тяжести? — привычно пошутила Нора Семеновна.

— Мне не до шуток… Я была свидетелем ужасного, понимаете, ужасного разговора между Марией Игоревной и Евгением Лобановым, пионером третьего отряда. Он, извините, объяснился ей в любви. Прямо так и сказал.

— А она тут же согласилась стать его женой? — встрял Виктор Михалыч.

— А вы помолчите, если сам с ней… крутите…

— Так с кем же она крутит: с Виктором Михалычем или с Лобановым? — очень серьезно спросила Нора Семеновна.

— Когда… женщина аморальна… — (Какая шикарная пауза перед словом «женщина»!), — даже у Макаренко об этом есть… Помните историю с рождением ребенка!..

Поднялась Нора Семеновна и очень жестоко и четко сказала:

— Я тоже читала Макаренко. И знаете, как он относился к таким, как вы, Нина Ивановна?

— Что вы имеете в виду?

— Он писал, что даже завидует таким людям. Их, как он выражался, «лучезарной удаче». Тому, что такого типа, как прежний заведующий Куряжской колонии, отпустили с миром и никто ему вслед даже камнем не бросил. Вот и я завидую: как это вам, с вашим отношением к людям, удалось до сих пор остаться безнаказанной, как это вы умудрились?

— Нора Семеновна, я не хотела говорить о вас, но чувствую, что придется.

— Боюсь, что говорить буду я. В этом лагере буду работать либо я, либо вы.

— Не грозите вашими связями! Не покрывайте разнузданных девчонок, вы же взрослый человек.

— Ну что ж! Я не буду больше покрывать разнузданных девчонок. Например, вашу дочь, которая после отбоя в темной беседке распивала с двумя мальчишками водку. Хотите свидетелей?

Нина Ивановна медленно бледнела. Маша даже испугалась, что она потеряет сознание. Но сейчас ей не было жалко начальницу. Она понимала, что в этой схватке нужна твердость. Четкая, настоящая твердость.

— Но почему я ничего не знала? — пролепетала Нина Ивановна.

— Потому что Мария Игоревна вас пожалела, да и я тоже…

— А как она на танцах с Головановым танцует? — вставил музрук. — Я не ханжа, товарищи, но на это стыдно смотреть… Все-таки это пионерский лагерь… Я думал, вы сами видите…

— Это что, обсуждение моей дочери? — начальница пыталась взять обычный тон.

— Да, — сказала Нора Семеновна. — Хотя — нет: это скорее обсуждение ее матери. Потому что если педагог не может воспитать собственного ребенка, то как можно ему доверить других?

— Ну, это легко говорить тем, кто сдал своих детей на попечение государства! — сказала Нина Ивановна.

Все мужчины: Виктор Михалыч, физрук, музрук и художник — вскочили, как по команде.

— Прекратите эту кухню! — выкрикнул флегматичный обычно художник. Маша, кажется, впервые за месяц слышала его голос.

— Я бы вас ударил, — сказал Виктор Михалыч, — если бы вы были мужчиной.

— Подождите, товарищи, — начальницу уже нельзя было остановить. Она, наверное, и вправду вообразила, что находится на кухне. Видно, отказали разом все тормоза. — Из-за чего весь сыр-бор? Из-за какой-то девчонки, которая всю смену выматывала мне нервы? Нора Семеновна, ведь мы с вами раньше не ссорились? Семен Петрович? Иван Иваныч?

— Мне стыдно, — оборвала ее Нора Семеновна, — мне стыдно, что я с вами раньше не ссорилась. К сожалению, я не в первый раз сталкиваюсь с такими, как вы. А вот Машенька — в первый раз. И я не хочу, понимаете, не хочу, чтобы она тоже привыкла.

— Коротко и ясно, — пробасил музрук, — ставим на голосование: кто за то, чтобы… Ну как это?.. В общем сообщить наше мнение… То есть — в смысле просить снять с поста начальника лагеря…

Руки подняли все. Даже старшая вожатая. Видно, в ее черепе тоже что-то медленно, но верно варилось. А может, боялась остаться в одиночестве?

Бедная Нина Ивановна, знала бы она, какую кашу заварила себе на голову! К сожалению, тут же уехать она не могла, нужно было сдавать лагерь после второй смены и вывозить ребят.