...И другие глупости

Как я хотела стать писателем и что из этого вышло

Большие потрясения ведут к большим переменам. Это я вам точно говорю. Если бы я не выменяла эту квартиру, если бы не пригнала в нее толпу чумазых мужиков, которые разрушили стены, выкорчевали унитаз, выдернули из стен провода и сняли скальп с пола, так вот, если бы я всего этого не сделала, у нас были бы деньги. А если бы у нас были деньги, мы с мужем, большим, между прочим, интеллектуалом, не поехали бы в заштатный отель заштатного городка где-то на задворках Испании. В этом отеле на ужин давали жареную кильку, выдавая ее за жареную креветку, а бассейн располагался прямо на проезжей части. Мы лежали на лежаках, а мимо шли машины и пыхали нам в нос своим вонючим пыхом. Еще по утрам надо было в обязательном порядке бежать на соседнюю автобусную остановку, набиваться в автобус, как те самые жареные кильки, и гнать с экскурсией в Барселону — солнечную столицу моих мигреней. Множество людей мне говорило, что Барселона — город их мечты. А вот у меня Барселона — город мигреней. То ли от этой Барселоны, то ли от этих килек, то ли от этих пыхов, но к концу первой недели я подхватила какую-то испанскую заразу и благополучно слегла. Тут, впрочем, надо знать моего мужа, большого, между прочим, интеллектуала. Как только я слегла, он в срочном порядке выехал в соседний городишко, взял напрокат машину и составил подробный план нашего путешествия по Испании и югу Франции. Тут еще раз надо знать моего мужа, который если что решил, то выпьет обязательно. От этого плана он не отступал в буквальном смысле ни на шаг, таская меня на себе как куль с картошкой, так как передвигаться самостоятельно я не могла. И мы действительно объездили всю Северную Испанию и выехали на юг Франции — и там его тут же оштрафовали на какую-то фантастическую сумму за неправильную парковку, а меня стошнило в первом же кафе. И нам даже удалось вернуться в Москву, где испанская зараза разыгралась с такой нечеловеческой силой, что я легла в постель и пролежала три месяца. Все три месяца меня сильно мутило, поэтому я ничего не ела, а только пила апельсиновый сок из трубочки. А без трубочки пить не могла, потому что без трубочки в организм попадает воздух и этот организм начинает еще больше мутить. Смотреть я тоже ни на что не могла, кроме как на один мексиканский сериал, который сильно поддержал меня в трудную минуту. Там шла речь о девушке по имени прекрасная Пакита. Но мой муж упорно называл ее Пекинессой. И вот лежу я с трубочкой во рту, Пекинессой в глазах и тремя вопросами в голове: 1) как меня угораздило выйти замуж за это бесчувственное бревно? 2) какого черта я приволокла домой малого пуделя Найджела Максимилиана Септимуса лорда Виллероя, который, несмотря на мое тяжелое состояние, валяется на кровати и не дает мне вытянуть ноги? 3) почему люди не летают как птицы? Лежу и не могу ответить ни на один из них.

А через три месяца, когда я поднялась, то села к столу и моментально написала три рассказа. В одном речь шла о моих близких родственниках, в другом о моих близких друзьях, а в третьем о малом пуделе. Прочитав их, мама сказала, что родственников у нас больше нет, даже не надейся, и друзей тоже нет, такое не прощают, и если бы пудель умел читать, то пуделя у нас тоже бы не было, потому что подобное количество гадостей на один квадратный сантиметр она видит впервые, так что лучше это никому не показывать, но ты не расстраивайся, это ничего, это пройдет, это, наверное, лекарственная интоксикация, это, наверное, из тебя ядохимикаты выходят, не лучше ли померить темпера туру? Да, и трубочка! Непременно попей соку из трубочки!

После маминой рецензии я свои рассказы запрятала поглубже в стол, попила соку и успокоилась. Но что-то там, в моей голове, сместилось. Что-то там стало происходить и даже рваться наружу. И это сильно всех пугало. В принципе такое бывает. Одна известная писательница — имен называть не будем — тоже после тяжелой продолжительной болезни вдруг стала писательницей, потому что раньше, до болезни, она писательницей не была, только известной. А так как меня ни до, ни после болезни никто не знал, мне было легко оправдывать надежды, которые на меня никто и не возлагал. В общем, дело закрутилось. Оказалось, что внутренние резервы организма поистине неисчерпаемы и непредсказуемы. Никогда не угадаешь, откуда что берется. Особенно человеческий мозг дает в этом смысле много пищи для размышлений.

Однажды мы с мужем, большим, между прочим, интеллектуалом, сидели в Останкинском телецентре и выпивали по чашечке кофе в кафе «Кофемакс». По радио крутили песенки из последнего альбома Земфиры. «Замороженными пальцами в отсутствие горячей воды, заторможенными мыслями в отсутствие, конечно, тебя», — пела Земфира.

— Неправильная какая строчка, — сказала я. — Я бы спела «замороженными пальцами в отсутствие горячей воды, замороженными мыслями в отсутствие горячей еды».

— Поэтому ты и не Земфира, — злобно буркнул муж. Он не доверял моим мыслительным парадоксам.

— А представляешь, — продолжила я, — человек не получает никакой горячей пищи и у него смерзается мозг, а потом приходит жена, приносит чай, и мозг начинает отмерзать кусочками, как цветная капуста в пакете.

— Какая жена, какой чай, какая капуста, что ты несешь! — огрызнулся муж. Он не всегда догонял мои мысли, которые бегло и беспрепятственно проделывали путь от головы ко рту.

— Неважно! — махнула я рукой и ушла в себя. Однако оставалась там недолго. — Как тебе такое начало: «Николай Николаевич Никконен, будучи наполовину финном, совершенно не боялся холода»?

— Неплохо, — ответил Большой Интеллектуал. — Это что, юмор?

Ничего я ему не сказала, лишь хвостом по воде вильнула и задумчиво посмотрела на человека, с которым прожила восемнадцать лет.

Поздно вечером, приехав домой, я села за компьютер и ровно через два часа на свет появился Николай Николаевич Никконен собственной персоной. И зажил своей самостоятельной полнокровной жизнью. И у него действительно смерзся мозг, а потом оттаял и стал разваливаться на части, а сам Николай Николаевич вследствие этих мозговых выкрутасов стал переставлять слоги в словах и разговаривать на странном, одному ему понятном языке. Но это так, кстати. В принципе Николай Николаевич никакого отношения к нашему дальнейшему повествованию не имеет. Он просто послужил началом моей литературной лихорадки. После Николая Николаевича ко мне пришло озарение.

— Цикл! — восторженно сказала я, обращаясь к Большому Интеллектуалу. — Я напишу цикл рассказов и назову его «Метаформозы»! Понимаешь почему?

— Конечно! — ответил Интеллектуал. — Почему?

— Ну, там всякие метаморфозы будут происходить с человеческим организмом, он будет форму менять. И смысла, я думаю, там никакого не будет. Одна форма.

— Да, со смыслом у тебя напряженка, — согласился муж, кося глазом в телевизор.

Но я не сдалась. Я написала свои «Метаформозы» — ровно одиннадцать рассказиков. А потом еще столько же, где всякие странные вещи происходят не с тельцем, а с сознанием, ну, то есть оно распадается на части, а никому и дела нет. А потом еще чуть-чуть всяких гадостей про родных и близких. И позвонила в одно издательство, и спросила, не нужны ли им рассказики в духе Хармса.

— Что вы, девушка, — ответили мне. — Напишите лучше роман.

— Как же я его напишу, если у меня в голове одни рассказики в духе Хармса? — поинтересовалась я.

— Вот из какого-нибудь рассказика и переделайте. У вас там сколько страничек? Пять? Ну, сделайте триста.

И следующие три месяца каждую ночь, закрывшись в кухне, я изучала любовные романы. И даже вывела приблизительную формулу. Она — бедная, но гордая, брошена мужем или любовником, равнодушна к материальным ценностям. Такой, знаете, нестандартный вариант. Он — ужасно богатый, в кашемировом пальто, с мышцами, торчащими в самых незапланированных местах, страстный и беззащитный, с червоточинкой. Ну, детство там тяжелое или родители не любили, а может, в десятилетнем возрасте его продали в притон и изнасиловали по гомосексуальной части. Для читательниц это большая радость. Иногда он падает на нее могучим тяжелым телом. Она утыкается носом в большие теплые ладони и чувствует себя маленькой девочкой. Вместе они расследуют какое-нибудь детективное дельце. Например, убийство лучшего друга. Или пропажу бабушкиной бриллиантовой брошки. Или ищут знакомого шпиона. Или отстреливаются. Еще хорошо бы, чтобы она была сорокалетней девственницей, а он голубым импотентом. Это сильно сближает.

Но вот что меня смущает: никто никогда не падал на меня могучим тяжелым телом. Хотя женщина я замужняя, да и до замужества всякое бывало. Я вам больше скажу: если бы кто-нибудь когда-нибудь упал на меня могучим тяжелым телом, меня бы уже не было в живых. Я ни разу не утыкалась в большие теплые ладони. И главное, я не первый год работаю красавицей-журналисткой, со многими успела испортить отношения, один известный актер и продюсер при виде меня отворачивается и резко меняет курс следования, но ни разу — ни разу! — мне не удалось никого подстрелить. Хоть и очень хотелось. Моя личная жизнь протекает крайне невразумительно. Сюжетов ее хватает исключительно на рассказики в духе Хармса. Так, пыль, труха, осколочки. А так как мама запретила мне писать про родных и близких, а маму я всегда слушаюсь, кроме как про себя писать мне решительно не о ком. Приходится лепить крупную форму из этой трухи. А по дороге прихватить двух лучших подруг.

Короче, доброе утро, дорогие товарищи! Меня зовут Мопси. Я сижу в кафе на Тверской, глазею в окно и жую яблочный пирог. За окном — мороз. Небо с бледным солнцем похоже на непрожаренную глазунью. Рядом со мной — Мышка и Мурка, лучшие подруги. У каждой из нас есть по одному мужу и по одному любимому существу. Не путать с мужем! Мое любимое существо вы уже знаете — окончательно обнаглевший очень малый пудель Найджел Максимилиан Септимус лорд Виллерой. Мышкино — омерзительного вида кот Коточка. Муркино — боксер Лео, напоминающий плюшевую игрушку. Мужья у нас тоже очень разнообразные. Мой, как вы уже догадались, — Большой Интеллектуал. Мышкин — Настоящий Джигит. Муркин — Лесной Брат. Объединяет их одно — все трое совершенно невыносимы.