...И другие глупости

Мурка

После Мышкиного бенефиса мы несколько месяцев провели в относительном спокойствии. Мурка отъехала в город на Неве. Мышка поплакала-поплакала, решила было идти сдаваться в милицию, но передумала и торчала целыми днями на кухне, готовила Джигиту сациви с лобио. Замаливала грехи. Я вернулась под крылышко Большого Интеллектуала и даже всерьез задумалась о том, что по сравнению с другими он не так уж плох. Зима доковыляла до первых оттепелей. Весна отшелестела. А летом Мурка перестала выходить на связь. Сама не звонила. Дома трубку не снимала. А когда мы случайно дозванивались ей на мобильный, проявляла крайнее недовольство, отвечала отрывисто и быстро отключалась. После двух недель такой телефонной диеты мы окончательно переполошились.

— Надо ехать, — сказала я.

— Надо ехать, — кивнула Мышка.

И вот мы трясемся на верхних плацкартных полках пассажирского поезда, который поднимает лапу у каждого встречного железнодорожного столбика. Только Мурка могла подвигнуть лично меня на такой подвиг, потому что Мурка — это вообще отдельная статья. Ну, как бы вам объяснить. Мурка мне тоже досталась от детства, но не так, как Мышка. Представьте себе пиджак, у которого прохудился локоть. На локоть ставят заплатку. И этот пиджак с этой заплаткой совершенно друг другу не подходят, потому что пиджак — самый обычный, а заплата — новенькая, свеженькая, яркая и вообще чумовая. Вот пиджак — это мое детство, а заплата — это Мурка. С годами пиджак ветшает, заплат появляется все больше и больше, и уже не разберешь, где пиджак, а где заплаты. Мурка всегда говорит то, что я хочу услышать. У нас с ней телепатическая связь. Она подумала — я сказала. Я съела — она облизнулась. Иногда мы думаем в синхронном режиме.

— Помнишь то место у Трифонова… — сказала однажды Мурка, когда мы чинно прогуливались по царскосельскому парку.

— В «Предварительных итогах», — уточнила я.

— Ну да, где жена главного героя…

— …Сидит на диване в джерси…

— …И выглядит моложе своих сорока лет…

— Господи, как вы это делаете? — ошарашенно спросила Муркина подружка, увязавшаяся с нами на прогулку.

— Ну, какое еще место из Трифонова она могла вспомнить! — воскликнула я.

Для меня-то все было совершенно очевидно.

Печалит меня только то, что мы с Муркой на дистанционном управлении. А с другой стороны, в Питере мне всегда есть где остановиться. Обычно я останавливаюсь на Дворцовой и, задрав голову, глазею на крышу Зимнего дворца. Там, по худосочному питерскому небу, плывут мне навстречу скульптуры. В Питере я впервые в жизни увидела плывущие по небу скульптуры. Потом я иду по Мойке до Гороховой, сворачиваю налево и останавливаюсь у подворотни рядом с винным магазином. В этой подворотне когда-то и жила моя Мурка.

С Муркой я познакомилась у нее в кровати. Не подумайте плохого. Наши папы вместе работали над каким-то химическим вопросом. Только Муркин папа — в питерском технологическом институте, а мой — в московском химико-технологическом. Химический вопрос их сильно сдружил, и они решили передружить нас тоже. Когда мне исполнилось двенадцать лет, меня, в качестве подарка на день рождения, сунули в поезд и отправили в Питер. Муркин папа встречал меня на вокзале. В Питере было темно и страшно. Он мне сразу не понравился. В чужой квартире тоже было темно и страшно. Там мне тоже сразу все не понравились, хотя я никого и не увидала. Все уже спали. Муркин папа сунул меня в чужую кровать и закрыл за собой дверь. Проснулась я оттого, что кто-то сильно давил мне на грудь. На груди сидела девчонка с нахально вздернутым носом.

— Ага! — сказала девчонка писклявым голосом. — У тебя тоже прыщи! — И захохотала.

Потом мы нацепили на вязаные шапки красные деревянные вишенки — очень это было в те годы модно — и пошли гулять по городу. Так я познакомилась с плывущими скульптурами на крыше Зимнего дворца. Прошло ровно тридцать лет, мы повывели прыщи, превратились — несмотря на носы — в красавиц и уже перестали ими быть, а они все плывут и плывут. А я все смотрю и смотрю.

Как начитанные девочки из приличных семей, мы с Муркой сразу сообразили, что на Гороховой она живет не просто так, а в доме Веры Павловны. И даже в ее квартире. Первый двор после арки, угловой подъезд с левой стороны, четвертый этаж по осклизлой лестнице без перил. Квартира была странная, разделенная на две самостоятельные половины, с диким количеством коридорчиков, в каждом из которых размещалась своя активная жизнь. В одном коридорчике, перед Муркиной комнатой, спал на диване ее первый муж, так сказать, Первый Блин, которого мы выгоняли из его личной належенной кровати во время моих приездов. Потом мы плотно закрывали дверь, чтобы он не слышал наших разговорчиков, и Первый Блин оставался без воздуха, света и человеческого общения. Первый Блин был большой, а диван маленький. Другой в коридорчике не помещался. Первый Блин свешивался с дивана всеми частями тела и страшно храпел.

— Мама! Папа сейчас задохнется! — закричала однажды Муркина трехлетняя дочка Машка, увидев эту жуткую картину.

Но это было потом, когда мы уже стали красавицами. В другом коридорчике за огромным письменным столом в клубах сигаретного дыма, в серой кофте крупной вязки и с чашкой кофе наперевес сидел Муркин папа и выводил свои химические формулы. Там был его кабинет. В третьем жили пальто и шубы. Он служил раздевалкой. Еще там была заветная дверца в туалет. В туалете на стене кто-то — может быть, Вера Павловна? — прорубил на лестницу окошко с деревянной дверкой. Поэтому посещение туалета сопровождалось аттракционом. Можно было сидеть на унитазе и обозревать лестничные окрестности, а если сильно вытянуть шею, то и двор, маячивший в проеме лестничного окна. Беда в том, что Мурка жила на последнем этаже, и редкая птица долетала до этой верхотуры без особой надобности. Муркин папа утверждал, что окно в туалете приспособлено специально, чтобы отстреливаться.

На свидания Мурка ходила в деревянных сабо с пятнадцатисантиметровыми каблуками. Сверху надевала вязаные полосатые гольфы — полоска желтая, полоска коричневая. Сабо не желали сгибаться — идти в них по лестнице было совершенно невозможно. И снять никак — на эту лестницу и в ботинках-то страшно было ступить. Мурка ковыляла вниз, чертыхалась и время от времени падала прямо в картофельные очистки. Обратно кавалеры тащили ее на руках. Было очевидно, что в этой амуниции самостоятельно на четвертый этаж ей не взобраться. Я однажды тоже намекнула своему тогдашнему питерскому кавалеру, что неплохо бы соответствовать. Кавалер попался довольно худосочный, но соответствовал весьма мужественно. Так они нас и таскали.

Когда-то, очень давно, мы с Муркой сидели у нее в комнате и слушали, как наши мамы собираются идти гулять по Питеру. Мамы визжали, хохотали, болтали чепуху и пели песенки.

— Интересно, — сказала Мурка, — мы в сорок лет тоже будет так хохотать?

Прошло двадцать лет. Нам давно уже сорок и даже чуть-чуть не сорок. Мы хохочем, несем чепуху, поем песенки и визжим дурными голосами, встречая друг друга на вокзале.

— Интересно, — говорит Мурка, — в шестьдесят лет мы тоже будем хохотать?

— Как ты думаешь, она нас встретит? — шепотом спрашивает Мышка, прерывая мои воспоминания.

— Мурка? Утром? Ты с ума сошла! — шепчу я в ответ.

— А как же вещи? — ноет Мышка.

— Господи! Какие у тебя вещи!

Вещей у нас действительно две зубные щетки и полиэтиленовый пакет с конфетами «Цитрон». «Цитрон» предназначается Лесному Брату для задабривания. Лесной Брат ест его как хлеб, а в Питере «цитрон» почему-то не водится, наверное, из-за повышенной ядовитости.

Никакой Мурки мы на перроне, разумеется, не обнаружили и потащились со своим «Цитроном» к выходу. И тут сзади кто-то крепко схватил наш пакет и потянул его к себе. Мы тоже схватили покрепче наш пакет и потянули его к себе. Пакет лопнул, «Цитрон» посыпался в лужу. Мы упали на колени и начали ползать по луже, собирая «Цитрон» и непрерывно натыкаясь на две джинсовые ноги.

— Вылезайте! — вдруг сказали ноги крайне нелюбезным человеческим голосом. Мы подняли головы. Над нами громоздился Лесной Брат. — Мурка велела вас встретить, — буркнул он, наклонился, вынул нас из лужи и поволок к машине. — Чего приехали? — грубо спросил Брат, запихнув нас на заднее сиденье.

— Да так, — проблеяла Мышка, — проверить… все ли… э-э-э… в порядке.

— Ничего у нас не в порядке, — мрачно сказал Брат и рванул с места.

Тут надо сделать маленькое лирическое отступление и рассказать о том, какая нечеловеческая страсть связала Мурку с этим человеком по имени

Лесной Брат

Так вот, об имени. Лесной Брат зовется Лесным Братом, потому что сильно мудрит по части лесоповала. У него такой бизнес: он вырубает елки, переделывает их в дрова и отправляет гулять по миру. Иногда мы пристаем к нему по поводу уменьшающегося поголовья елок в нашей стране, и Лесной Брат, не моргнув глазом, врет нам, что на месте старых, никому в принципе не нужных, облезлых елок тут же высаживают новенькие пушистые сексуальные елочки, таким образом предотвращая экологическую катастрофу. Однажды он даже зазывал нас с собой на делянку, чтобы мы убедились в наличии елочек, прекрасно зная, что ни на какую делянку мы не поедем, а будем лежать в постели и трескать кофе с сухарями. С Муркой у Брата пожизненная любовь. А случилось все вот как.

Замуж Мурка выходила то ли два раза, то ли четыре. Сейчас уже не разобраться. Известно только, что мужей было два и что с каждым она воссоединялась по два раза. Отсюда — путаница в счете.

Первого мужа Мурка не кормила. Он был большой, похожий на рыжего плюшевого медведя, из тех, что утробно рычат, когда им нажимаешь на брюхо. Муж был младше Мурки на год, а казалось, что на все десять. Она ему была — нет, не как мать, она ему была как мачеха. Очень строго спрашивала за разные провинности. Муж был немножко толстоват в некоторых местах, в том смысле, что имел внушительный фасад и массивные боковины. Эту жизненную оплошность Мурка ему не прощала. Бедный муж не имел права голоса в вопросах питания, да и само питание поставлялось ему крайне скудно. По женской части Мурка его не слишком любила и по вечерам, когда он ей особенно надоедал, отсиживалась в туалете. Курила, глазела на лестницу и ждала, когда он уснет. Короче, это было типичное не то — Первый Блин. Тем не менее от Первого Блина Мурка родила Машку — рыжее нахальное существо, которое вот уже двадцать лет не закрывает рта и орет на нас так, что закладывает уши.

Ребенок Машка

Машкин характер формировался как раз в тот период, когда Мурка активно меняла мужей. В результате мы получили редкой склочности и наглости девицу. Главным ее занятием в жизни является выклянчивание денег у Первого Блина, Мурки и Лесного Брата. Причем на одну и ту же чепуховину она клянчит у всех по кругу. И что характерно — у всех получает. Образования Машка не получила никакого. Ну, то есть школу она закончила, но на ней это как-то не сказалось. Из школьной программы она прочла одно произведение, которое упорно называет «Евгений Карнегин». Угадайте какое. После школы Мурка поступила Машку в медицинский институт, на стоматологический факультет. Упаси вас бог пожаловаться в Машкином присутствии на зубную боль! Это я вам советую как человек, наблюдающий ее обучение вблизи в течение пяти лет. Однажды у Машки был зачет по пломбированию. Надо было привести кого-нибудь из знакомых и запломбировать ему зуб. Если дырки в зубе не обнаружится — просверлить свеженькую. Машка усадила нас всех за круглый стол и грозно спросила:

— Кто?

И посмотрела на Мурку. Мурка встала и покинула кухню. Машка посмотрела на Лесного Брата. Лесной Брат встал и двинулся за Муркой. Машка перевела взгляд на нас с Мышкой. Мы с Мышкой встали и короткими перебежками переместились в сортир, где заперлись наглухо на всю ночь. За столом остался водитель Лесного Брата, на свою беду не успевший уйти домой. Водитель был дисциплинированный, поэтому встать не решился.

— Вот и славно! — ласково сказала Машка и засмеялась плотоядным смехом. — Завтра в девять чтоб был в больнице!

На следующий день водитель взял расчет.

Машка явилась в больницу без пациента. Но не растерялась. Она дождалась, когда преподаватель выйдет из кабинета, тихонько прокралась к зубоврачебному креслу, где томился чужой пациент, и своровала его медицинскую карту. В этой карте она написала медицинское заключение, сама себе поставила зачет и сама себе расписалась. Пришел преподаватель, взял карту, прочитал, решил, что пациент уже отпломбирован, и отправил его домой. Так тот и ушел с дыркой на полрта.

На третьем курсе Машка потребовала, чтобы Лесной Брат купил ей машину. Лесной Брат выдал ей деньги и сказал, чтобы она сама пригнала машину из Финляндии. Машка деньги взяла и отправилась в Финляндию. А Лесной Брат отправил за ней очередного бедного водителя. Ну, чтобы присматривал. Тайно. Подразумевалось, что Машка об этом водителе ничего не знает и таким образом учится самостоятельности. И Машка действительно делала вид, что не знает. А на последней заправке перед границей с Россией забежала в магазинчик и своровала там мягкую игрушку на присоске, и приклеила эту игрушку водителю на лобовое стекло, пока тот сидел в сортире. Она надеялась, что его за эту игрушку заметут и не выпустят из Финляндии. Но его не замели и выпустили. По этому поводу Машка очень расстраивалась и даже перестала с ним здороваться.

После рождения Машки Мурка встретила свою любовь. Это и был Лесной Брат. У Лесного Брата был двухметровый рост и сорок седьмой размер ноги. Мурка напилась пьяной — для храбрости — и призналась ему в любви. Брат ответил в том смысле, что он, Брат, верный супруг и добродетельный отец. Между прочим, двоих детей. Мурке стало сначала плохо, а потом стыдно. Потому что ее вырвало прямо на Лесного Брата. После этого они несколько лет не встречались, а когда встретились — буквально совершенно случайно Брат зашел к Мурке домой, когда та была одна, в этом пункте мне не все ясно, потому что никаких дел у Брата с Муркой не было и встает вопрос, какого черта надо было переться на четвертый этаж после стольких лет страданий, — так вот, буквально совершенно случайно Брат зашел к Мурке домой, и у них все было. Они встречались целое лето почему-то на полустанках и, как утверждает Мурка, бросались друг другу в объятия и стояли неподвижно, невзирая на проходящие мимо поезда. В поездах ехали люди, махали им руками, кричали разные слова и кидались яблочными огрызками. Я их звала полустаночниками.

Осенью Мурка совершила ротацию, и Лесной Брат занял место Первого Блина. С тех пор кончились наши ночные разговорчики. Переселять Лесного Брата в коридорчик на диван Мурка отказалась категорически. В быту Лесной Брат оказался невыносим. Впоследствии Мурка немного приспособилась к его выкрутасам и иногда лупит его ногами по разным местам, чего он, сдается мне, даже не замечает. Невыносимость Лесного Брата состояла в том, что он принципиально не отвечал ни на какие вопросы, а только кряхтел, стонал и рычал.

— В воскресенье едем на дачу? — спрашивала Мурка.

— Кххе-е… — отвечал Лесной Брат. И по сей день отвечает примерно в том же ключе.

Через полтора месяца совместной жизни с Лесным Братом по причине кхеканья пришлось расстаться, и Мурка оперативно вернула на диванчик толстоватого Первого Блина. Без мужа Мурка никак не могла. Так бы вся эта история и закончилась бесславно, если бы однажды Мурка не распахнула входную дверь и не увидела на лестничном окне Лесного Брата. Он просидел там всю ночь, выкурил пачку сигарет и планировал бросаться вниз с четвертого этажа аккурат на склад винно-водочных изделий. Без Мурки он тоже никак не мог. Оказалось, что к детям Лесной Брат не вернулся, а жил все это время в машине, питаясь всухомятку и проходя банно-прачечные процедуры на дому у приятелей. Мурка прослезилась, и жизнь ее вновь повернулась на сто восемьдесят градусов.

С тех пор Мурка стала жить двойной жизнью — тайной и явной. Тайно она каталась с Лесным Братом на машине и время от времени под покровом ночи выводила его в кино. В кино они заходили по очереди — вдруг какие знакомые, все-таки Питер маленький город, — а потом, во время сеанса, Лесной Брат подползал к Мурке в темноте. Однажды Брат задумался и после окончания фильма опрометчиво поднялся во весь рост. Мурка дико вскрикнула, и Брат со всей своей двухметровой высоты рухнул в проход между кресел. Так они и жили. Иногда Мурка проявляла материнскую заботу и пыталась Лесного Брата подкормить. Тогда мы пекли какой-нибудь кекс из концентратов или делали вареники с картошкой. За деланием этих вареников нас как-то застала Муркина свекровь, мать Первого Блина, с которой Мурка, между прочим, очень дружила.

— Ой, девочки! — сказала свекровь. — Вы все неправильно делаете!

И начала месить тесто и мять картошку. Весело так, с огоньком. Наверное, думала, что готовит ужин своему любимому сыночку. Но не тут-то было. Не успела свекровь отбыть восвояси, как мы собрали вареники в мешочек и поскакали на улицу, где в машине нас ждал Лесной Брат, планируя наконец-то по-человечески поесть.

И в Москву они приезжали довольно часто. Тогда нам с Интеллектуалом предлагалось незамедлительно очистить жилплощадь для их плотских утех. Интеллектуал злился и орал, что не потерпит адюльтера на своей кровати.

— А если бы я была замужем? — задушевно спрашивала я. — Ты бы отказался от своей любви?

— Ты и так замужем. За мной, — отвечал Интеллектуал и почему-то вздыхал.

Родителям моим Мурка ничего не говорила и наличие Лесного Брата во время своих визитов в Москву скрывала. Все-таки неудобно как-то. Мы с Интеллектуалом делали вид, что целыми днями гуляем с Муркой по Москве и поэтому не отвечаем на телефонные звонки. На самом деле деваться нам было совершенно некуда. Однажды мы целые сутки просидели взаперти у каких-то знакомых, уехавших на дачу. После этого случая Интеллектуал Мурку больше в дом не пускал, и я ей снимала комнату на краю Москвы у одной очень достойной женщины по имени Рябошапка. А закончилось все просто. Однажды приходим мы с Муркой к моим родителям на ужин и как-то случайно проговариваемся, что Лесной Брат, мол, тоже тут, сидит в машине совершенно голодный и ждет, когда Мурка наестся-напьется, чтобы везти ее к Рябошапке.

— Как сидит! Как голодный! Как к Рябошапке! — дико закричала моя мама. — Немедленно сюда! — и бросилась к двери. У двери она упала на колени и начала судорожно чистить обувь, наваленную там безобразной кучей.

— Мама! Мама! Что ты делаешь?

— Как что? — удивилась мама. — Не могу же я с нечищенными сапогами человека принимать!

С этого момента Мурка легализовалась. И с этого же момента жизнь ее снова повернулась на сто восемьдесят градусов. Приехав в Питер, Мурка с Лесным Братом тут же наткнулись на Первого Блина, который сидел во дворе и гнусно их поджидал. Произошла небольшая драчка с последующим разводом и бракосочетанием. Надо сказать, что свадьбы у Мурки тоже были очень разные. В первый раз она выходила замуж в прическе, стоившей месячного оклада папы-профессора, в платье из каталога и с профессиональным тамадой, которого специально наняли веселить публику. А второй раз — по большой любви — забежала в загс по дороге в кафе, где обычно встречалась с подружками. В клетчатых штанах и старом свитере. От Лесного Брата Мурка родила ребенка Кузю — ангелоподобное существо с огромными зелеными глазищами.

Ребенок Кузя

В раннем детстве ребенок Кузя очень любил пельмени. Но не целиком. Он любил внешнюю часть пельменей и, бывало, съедал по восемнадцать тестяных пельменных оболочек зараз. Однажды он съел свои восемнадцать оболочек, а мясную начинку аккуратно уложил по окружности тарелки в виде орнамента. Тут вошла Муркина мама, увидела этот орнамент и слегла с гипертоническим кризом. Потому что ребенку Кузе в ту пору был год с небольшим и Муркина мама как раз несла детское протертое питание, чтобы его кормить. А тут такая, с позволения сказать, вольная диета. Муркина мама решила, что у ребенка будет заворот кишок. Но ничего у этого ребенка не было.

У ребенка Кузи имеются две особенности. Во-первых, он все крушит на своем пути. Во-вторых, с ним невозможно путешествовать по миру. Он всюду отстает. Недавно мы с Муркой взяли его с собой в Анталию. Хотели культурно отдохнуть от семей. Ребенок Кузя вел себя идеально целую неделю, а ему, между прочим, всего одиннадцать лет. Даже матрасы нам на лежаки таскал. Но на обратном пути взялся за свои штучки. Норовил остаться жить в аэропорту. Ну, не то чтобы норовил. Просто мы с Муркой рванули по фришопам и забыли, что по ту сторону паспортного контроля у нас остался ребенок Кузя. Кузя протырился сквозь таможенников, догнал нас и жалобно спросил:

— А вы обычно без меня улетаете?

Не дождавшись ответа, он пристроился на лавочку у киоска с рахат-лукумом. Там мы его и нашли за две минуты до вылета с ног до головы в сахарной пудре. Он влез в доверие к продавцу и выпросил у него пару фунтов лукума вразвес.

Иногда мы проводим над ребенком Кузей эксперименты. Это по поводу крушения предметов первой необходимости. Кузя не может пройти мимо стула, чтобы тотчас его не сковырнуть. Так вот, мы ставим на табуретку пластмассовую тарелочку с печеньем — чтобы не жалко было бить — и прячемся куда-нибудь за шкаф. Главное, чтобы табуретка была поставлена в отдалении от обычных путей Кузиного следования. Например, в Муркиной спальне, куда он, возвращаясь из школы, обычно не заглядывает. И вот сидим мы за шкафом. А ребенок Кузя идет из школы. Входит. Раздевается. Следует по коридору. Направляется к кухне.

— Внимание! Пошел! — шепчет Мурка. — Пли!

Кузя делает резкий бросок. Раздается страшный грохот. Табуретка летит в одну сторону. Тарелка — в другую. Печенье — в третью. Как? Каким образом ребенку Кузе удается опрокинуть табуретку, оставленную в Муркиной спальне? Кузя, сидя в кухне, ест свои пельмени, а мы выползаем из-за шкафа, собираем печенье, поднимаем табуретку и устанавливаем ее в другом месте, например, в кабинете Лесного Брата. Кузя появляется на пороге кухни. Мы прячемся. Кузя следует по коридору. Резкий бросок и — печенье валяется на полу. Вот где загадка века. А вы говорите — НЛО, снежный человек, лох-несское чудовище… Мы подозреваем Кузю в телепатии.

После воссоединения с Лесным Братом Муркина судьба наконец-то окончательно определилась. Правда, с годами Брат начал кхекать все больше и больше, а временами даже покряхтывать, стонать и закатывать глаза. Но Мурке это уже все равно. Она считает, что устроила свою жизнь. Территорию этой новой жизни Мурка заполнила антикварными рамочками, резными столиками и лампами в стиле модерн с треснувшими плафонами. Лампы эти, понатыканные по всей квартире, никогда не зажигаются, потому что зажигать их бессмысленно. Они перестали гореть еще до Первой мировой войны. Квартира у Мурки двухсотметровая, переделанная из бывшей коммуналки, в которой никто никого никогда не может найти. Для проектирования этой квартиры были приглашены самые модные питерские дизайнеры. Дизайнеры почесали в репах и спроектировали Мурке мраморный бассейн — предмет ее неизбывной гордости. Бассейн начинался сразу за дверью в ванную. Как в фильме «Любовь и голуби». Открываешь дверь и — бултых в воду. Это хорошо еще, если в воду. Можно ведь сыграть и всухую. Мурка долго скандалила с дизайнерами, чтобы они немножко подвинули бассейн, совсем чуть-чуть, буквально, чтобы в ванную можно было зайти. Дизайнеры обиделись и спроектировали все заново. Теперь, чтобы налить воду в бассейн, надо разуться, встать на узкий бортик, на цыпочках перебежать к другому краю, включить краник и таким же макаром вернуться обратно. Ну, если горяченькой там подбавить или холодненькой, процедуру придется повторить. В мраморном бассейне так никто и не сплавал. Я, по крайней мере, ни разу не видела, чтобы в него наливали воду. Иногда Муркин боксер Лео отдыхает там от летней жары. Однажды ребенок Кузя пробежал по бортику и включил воду. А потом отвлекся на что-то более интересное. Вода налилась в бассейн, потом немножко подумала и налилась в квартиру тоже. Когда Мурка вечером вернулась домой, вода стояла примерно по колено. А Кузя сидел на бортике и полоскал в бассейне свои колготки. Хозяйства Мурка не ведет. Для этой цели у нее есть мама, которая каждый день приходит готовить обед и встречать из школы ребенка Кузю. Иногда Мурка нанимает какую-нибудь несчастную женщину и называет ее экономкой. Но ни одна экономка у Мурки долго не задерживалась, потому что ни одной из них Мурка ни разу внятно не сказала, что сготовить на обед.

Когда мы вошли, Мурка лежала на кровати в атласных панталонах, шелковом халате с немыслимыми цветами и длинной коричневой сигаретой в руке. На голове у нее был чудовищный оранжевый начес с желтыми вставками. На глазах — зеленые тени. Лицо — кирпично-красного цвета. Такого цвета лицо я видела у Мурки только однажды, когда Лесной Брат потащил нас всех в поход по диким лесам Забайкалья. Оказалось, что Мурка не переносит комариных укусов. После первого же укуса лицо ее приобрело кирпичный оттенок, а тельце раздулось как мыльный пузырь. Мы уложили Мурку на носилки и две недели таскали за собой по лесам. Мурка была очень недовольна отсутствием игровых автоматов, точек усиленного общественного питания и магазинов с предметами первой Муркиной необходимости. Она хорошо отдохнула на этих своих носилках, чего нельзя было сказать о нас и Лесном Брате. Мышка после этого отпуска отправилась в санаторий, я с Интеллектуалом на привязи — на морские купания, а Лесной Брат уехал на Псковщину в мужской монастырь, где и провел два месяца в полном уединении.

— Что это на тебе, Мура? — испуганно сказала Мышка, протянула пальчик и копнула Муркино лицо. На пальце остался кусок красной замазки.

— Это — макияж, — с достоинством ответила Мура и закурила свою коричневую сигарету.

— Макияж, — переспросила Мышка. — А зачем?

— Он приехал! — торжественно сказала Мурка.

— Кто? Олень? — спросила Мышка.

Мурка презрительно посмотрела на нее сквозь клубы дыма.

— Джордж! — отчеканила она.

— Джордж?

— Джордж, Джордж. Ну, Георгий. Жорик. Что непонятного?

— А он откуда, этот Жорик?

— Из Америки.

— Из Америки?

— Ну да. Америка, страна такая. Колумб открыл. Никогда не слышали?

— Ковбой, значит. Мальборо.

— Почему обязательно «Мальборо»! — фыркнула Мурка. Иногда она бывала удивительно прямолинейна. — Я его «Примой» угощала. Ему понравилось.

— И что он там делает, в этой Америке?

— Он там живет. Его родители младенцем вывезли в эмиграцию. Бедный малыш! — и Мурка вздохнула с таким видом, как будто бедного малыша вывезли не в эмиграцию, а в эвакуацию. — Но он справился. И теперь… — Мурка сделала картинную паузу. — И теперь он жу-у-утко богатый американец! У него свой бизнес.

— Мура, там у всех свой бизнес.

— А у него бизнес не как у всех!

— А какой у него бизнес, Мура?

Мурка на секунду задумалась.

— У него… у него жу-у-утко прибыльный бизнес! Видно было, что о бизнесе Ковбоя она не имеет ни малейшего представления.

— А у тебя он откуда?

— От Димки. Говорит, его лучший друг.

Димка — бывший одногруппник Мурки, который теперь живет в Америке. Крайне ненадежная личность. Уж мне-то вы поверьте. У меня с этим Димкой был когда-то роман, после которого я бы не решилась давать ему рекомендательные письма. Кроме меня он одновременно встречался еще с одной девушкой из Подмосковья и двумя из Питера. На всех собирался жениться. Путешествовал, между прочим, из Петербурга в Москву и обратно каждую неделю. И вот как-то мы все четверо оказались в гостях у каких-то общих Мурко-Димкиных питерских друзей. Димка этого не ожидал. Он обычно нас по очереди выводил в гости. А тут такая трагедия. Но Димка не растерялся. Он рассадил нас по разным комнатам и весь вечер перебегал от одной к другой. Потом подсадил меня в машину к Мурке, девушке из Подмосковья взял такси за ее счет, одну питерскую пассию отправил в метро, другую — на трамвай, вздохнул с облегчением, засунул руки в брюки и, посвистывая, отправился домой. Димка часто подкидывает Мурке своих американских знакомых, зная, что та обожает подбирать чужих друзей, которых кто-то выбросил за ненадобностью, и создавать вокруг себя атмосферу всеобщего ажиотажа.

— Я читала ему свои стихи! — мечтательно говорит Мурка и машет атласными лапами.

— Ты читала ему свои стихи? — хором переспрашиваем мы и переглядываемся. Не знаю, как у Мышки, а у меня холодеет спина. Противная капля пота тянется вдоль позвоночника.

— Я читала ему свои стихи на площади Искусств, и Пушкин простирал над нами свою длань! — кудахчет Мурка.

— Мур, а он по-русски понимает? — осторожно спрашиваю я.

— Пушкин? — говорит Мурка.

Несколько месяцев назад Мурка, позавидовав поэтической славе Мышки, написала лирический цикл «Упругие движения любви», перепечатала на компьютере и сшила в тетрадочку. Эту тетрадочку она хранит в тумбочке возле кровати, время от времени вытаскивает и читает стихи сама себе на ночь, потому что больше их никто слушать не хочет. А так как у Мурки, кроме двух мужей, никого не было и об упругих движениях любви она знает далеко не все, оказалось, что стихи совершенно некому посвящать. Надо сказать, для всех нас это была большая головная боль, потому что любовная лирика без адресата — все равно, что вешалка без пальто. И Мурка потащилась в Дом книги. В Доме книги она купила словарь мужских имен и сдула его весь от корки до корки в алфавитном порядке, расставив имена над своими опусами. Так стихотворение «Люблю тебя, мой идеал, за керамический оскал!» как бы само собой посвятилось некому Акакию А., а строки «Волос пшеничная гряда — две волосины в три ряда» — товарищу Саят-балды Кирбабаю. Мурка была страшно довольна собой, но тут эта книженция попалась на глаза Лесному Брату, который вообще-то стихами не баловался, а тут размяк от Муркиных ласк и решил взглянуть — а ему-то она что посвятила? И вот листает Лесной Брат эту жидкую брошюрку и доходит до стихотворения, которое начинается четверостишием:

А сверху стоит его имя, чего Лесной Брат совсем не ожидал. Он, если честно, ожидал совсем обратного, потому что имел все основания полагать, что как раз его-то Мурке держать на сонном теле очень даже вмоготу. И сколько Мурка ни рыдала, сколько ни оправдывалась, сколько ни объясняла, что его имя попало туда совершенно случайно, в алфавитном, так сказать, порядке, а порядок нарушать нельзя, Брат ничего не хотел слушать и лишил ее карманных денег ровно на две недели. Потом Мурка стала звонить по издательствам и предлагать им к изданию цикл «Упругие движения любви». И в издательствах, услышав название, тут же клали трубку. А одна милая женщина трубку положить не успела и сказала Мурке что-то вроде «надо бы посмотреть». Мурка тут же назначила сумму гонорара и составила список вещей, который следовало с этого гонорара купить:

Сумка из крокодиловой кожи — $600,

Сапоги из кожи гиппопотама — $1200,

Куртка замшевая с инкрустацией морским жемчугом и перламутром — $3456,

Чулки на кружевной резинке — 120 руб.,

Крем «Ланолиновый» для сухой кожи — 9 руб. 24 коп.

С этим списком она побежала в издательство. Она хотела, чтобы они там ей сразу же все и купили, ну, не заморачиваться же, право, с получением гонорара. Но до издательства она не добежала. Ее во дворе перехватил Лесной Брат, отнял список и всучил вместо него пятьдесят рублей с настоятельной просьбой купить хлеба и масла.

Проигнорировав тему Пушкина, Мурка вскакивает, выбегает из спальни и несется в сторону кухни, на ходу теряя тапки. Мы бежим за ней, на ходу эти тапки подбирая. Время от времени мы теряем друг друга из виду и аукаемся.

— Ау! — кричит Мышка. — Вы где?

— Я тут! — орет Мурка. — А ты?

— Я тоже тут! А Мопси где? Ты Мопси не видала?

— Видала! — надрывается Мурка. — Минут пятнадцать назад пробегала в районе гостиной!

— Я не в гостиной! — кричу я. — Я на кухне! У правого окна! А вы где?

— Я у левого! — кричит в ответ Мыша.

— Вхожу на кухню! — раздается трубный глас Мурки. — Никого не вижу!

— Отодвинь кактусы! — орем мы.

— Не могу! — отвечает Мурка. — Они вросли! Выходите сами, хуже будет!

— Хуже не будет! — блеет Мышка.

Мурка продирается сквозь гигантские кактусы, которые она развела на кухне после поездки в Мексику, вытаскивает из своего начеса колючку и выволакивает нас на свет божий. Мы рассаживаемся вокруг стола.

— Сейчас будет чай! — торжественно объявляет Мурка и втыкает вилку от электрического чайника в радиорозетку. Мышка тихонько встает и перетыкает. — И торт! — продолжает Мурка.

Она лезет в холодильник и извлекает из него торт, напоминающий ярко-малиновую резиновую галошу с синими прожилками.

— Торт, господа! С сюрпризом! — и Мурка кокетливо улыбается. У нас перехватывает дыхание. — Кто догадается, с каким, получит приз.

Лесной Брат пытается отползти в безопасное место, но Мурка цыкает на него и начинает раскладывать торт по тарелкам. Вкусом он напоминает крупноячеистый песок после дождя.

— Ну, — говорит Мурка. — Кто первый?

Мышка скребет торт зубами. Торт скрипит.

— С крахмалом, — говорит она.

Мурка мотает головой.

— С панировочными сухарями, — предполагаю я.

Мурка мотает головой.

— Со стружкой, — выдвигает свою версию Лесной Брат.

Ему это близко.

— С какой? — настаивает Мурка.

— С елочной? — спрашивает Брат. Шевелит губами, чмокает и неуверенно добавляет: — Или березовой?

Мурка мотает головой.

— С манкой! — радостно говорит она и смеется. — Я ее с сахаром перепутала! А потом, думаю, зачем сахар класть, если столько манки!

— А какой приз, Мура? — спрашиваем мы.

Мурка задумывается. Видно, что про приз она брякнула просто так.

— A-а… вторая порция торта!

— Вот и хорошо! — радостно говорит Лесной Брат. — Вот сама и съешь! Мы же не догадались, — и он плюхает огромный кусок галоши на Муркину тарелку. — Извините, девочки, я на работу!

После того как Лесной Брат отправился на работу, Мурка схватила телефон, прошелестела что-то в трубку и побежала в спальню. Из спальни она выскочила в узеньких коротких брючках, которые еще в прошлом году были ей малы на два размера. В этих брючках она напоминала беременного хомяка, о чем мы с Мышкой ей неоднократно говорили. Мы ждали ее в прихожей. Мурка схватила ключи от машины, запихнула Лео в бассейн и понеслась вниз по лестнице. Во дворе она подлетела к своему джипу и попыталась в него запрыгнуть. Ничего не вышло. Мурка не смогла оторваться от земли. Тогда она повторила попытку. Попа чуть-чуть оторвалась. В третий раз Мурка подпрыгнула довольно высоко, но немножко промахнулась и ударилась головой о дверцу. Тогда она побежала к будочке, где сидит охрана, и выволокла оттуда двух парней. Один парень сел на пассажирское сиденье, а второй встал за Муркиной спиной, примерился, схватил ее за попу, приподнял и вдвинул внутрь. Второй, тот, что на пассажирском сиденье, подхватил ее под мышки и стал тащить на себя. Так общими усилиями они водворили ее за руль.

— Спасибо, мальчики, — царственно кивнула Мурка. Видно было, что мальчики привычные и процедуру эту проделывали уже неоднократно.

Вообще с джипом у Мурки беда. Она не может в него ни влезть, ни вылезти. То есть если надо, то, конечно… А так… Поэтому о самостоятельном передвижении речи не идет. Когда желающих тянуть Мурку туда-сюда не находится, она паркуется у какой-нибудь приступочки — благо, Питер в этом смысле очень шероховат. С этой приступочки она, как с лесенки, запрыгивает в джип, время от времени стукаясь головой о притолоку дверцы. По Питеру она трюхает со скоростью тридцать километров в час. Джип вообще ей нужен, чтобы на дороге нахальничать и никого не пропускать. Когда Мурка со своей упоительной скоростью гонит по встречной полосе, гаишники падают ей под колеса с инфарктом. Тогда она делает вид, что именно к ним как раз и стремилась, буквально спросить дорогу. На моей памяти она один-единственный раз припарковалась по-человечески. Встала за какой-то машинкой тютелька в тютельку, к кромке тротуара. Сидит себе тихонько и радуется. Так и сидела, пока какой-то мужик не сказал все, что о ней думает. Оказалось, это не парковка была, а правый поворот, и наша Мура заперла всю улицу Рубинштейна.

Тут, наверное, надо рассказать о спортивных успехах Мурки, которых накопилось немало. Можно сказать, что вся ее жизнь — одна большая гонка на выживание. Поэтому я сделаю маленькое лирическое отступление о том, что это за явление такое —

Муркины горки

В школе Мурка всячески отлынивала от физкультуры. Первые пять лет обучения она придумывала разные уважительные причины вроде застарелого радикулита или хронического ишиаса, а класса с шестого нашла предлог такой несокрушимой физиологической силы, что навеки вогнала физкультурника в краску. Физкультурник, впрочем, не вполне ей верил и однажды пинками загнал в спортзал. Подогнал к канату и велел ползти наверх. Мурка подпрыгнула, уцепилась за веревку и больше ее из рук не выпускала. Хватка у нее была как у хорошей выучки волкодава. Физкультурнику пришлось лезть за ней, разжимать ей лапы и, перевалив через плечо, тащить на лавку. После этого он поставил ее к козлу. Мурке надо было разбежаться и через этого козла перепрыгнуть. Мурка разбежалась, легла на козла животом и пролежала до конца урока. С тех пор физкультурник ее в спортзал не пускал и, когда она в своих шароварах — были у нее такие спортивные трусы в сборочку, похожие на штаны Принца из «Золушки», эти штаны ей сшила мама из своих байковых панталон, чтобы Мурка на уроке не простудила попу, — так вот, когда она в своих шароварах появлялась на пороге, физкультурник сильно пугался и кричал: «Тебе нельзя! У тебя насморк!» — и ставил ей пятерку в журнал.

В институте, где с занятиями было строго, Мурка совершенно добровольно явилась на первую же физкультурную пару. Педагог посмотрел на две лиловые макаронины, которые заменяли ей ноги, и определил в группу для слабосильных. В этой группе дистрофиков Мурка проковырялась пять лет. Все пять лет она стояла посреди зала и осуществляла подскоки на месте. Однажды, впрочем, попробовала обежать зал по периметру, но педагог перехватил ее на полпути и долго обмахивал газеткой.

И вот года два назад эта Мурка встала на лыжи. Более того, заявила, что у нее, как у героини фильма «Москва слезам не верит», в сорок лет началась новая жизнь, так как она вошла в большой спорт. Большой спорт располагался где-то под Питером, где несколько предприимчивых людей насыпали пару горок, построили пару коттеджей и назвали все это горнолыжным курортом. На горнолыжном курорте под Питером Мурка каждые выходные каталась на «лягушатнике». То есть, может, и не на «лягушатнике», может, эта горка как-то по-другому называлась, но мы звали ее «лягушатником». Кроме Мурки там катались дети дошкольного возраста. На «лягушатнике» Мурка провела два года жизни. Ребенок Кузя время от времени пытался затащить ее на нормальную взрослую горку, но Мурка упиралась и даже безобразно скандалила. В каком-то смысле она была права: на «лягушатнике» она могла, к примеру, тихонько стоять и без ущерба для собственного достоинства делать вид, что она многодетная мамаша и надзирает за детьми, а потом сползти вниз на своих двоих. А на большой горке — фигушки! Однажды Мурке крепко не повезло. Из Питера привезли большую партию воспитанников средней группы детского сада для новых русских, и ей пришлось посторониться. Некоторое время она хоронилась за ближайшей сосной и, кусая губы, наблюдала, как они прыскают с ее накатанного места, а потом побрела на большую гору. Только с большой горы Мурка не съехала. На большой горе она тут же упала на четыре толстые лапы и пропахала снег курносым носом. Борозда, которую она пропахала, была такой глубины и такой ширины, что один спортсмен примерно Муркиной квалификации принял ее за лыжню-одноколейку.

И вот этой зимой Мурка выехала на настоящий горнолыжный курорт в Швейцарию. С собой она вывезла ребенка Кузю, Лесного Брата, который долго сопротивлялся, большую компанию друзей, новые лыжи и финское белье с подогревом. Отдых не задался с самого начала. Сперва там приключился буран с ураганом и длился ровно три дня. Ровно три дня они всей компанией торчали в баре и в конце концов напились до такой степени, что один Муркин приятель упал в туалете и сломал унитаз стоимостью три тысячи долларов. А у Мурки немножко украли все деньги. А может, и не украли. Может, она их куда-нибудь засунула и забыла куда. А может, и не засунула. Может, они остались на тумбочке в городе на Неве. Как бы то ни было, Мурка осталась без средств к существованию, потому что кредитную карточку Лесной Брат ей в руки не давал. На четвертый день буран закончился, и все выползли на улицу. И даже заползли в горы. И ребенок Кузя тут же упал и растянул себе плечо. Пришлось транспортировать его в ближайший городок, делать рентген, потом укол, потом накладывать шину, потом перевязывать, потом ехать в аптеку и покупать специальную штуку, на которой должна висеть рука. Больше Кузю в горах не видели. Он мотался внизу, у подножия, ныл и портил всем настроение. Мурке наняли инструктора. Лесной Брат почему-то решил, что при инструкторе он может Мурку не контролировать и предаваться своим личным страстям, и сильно просчитался. Мурка ни слова не понимала из того, что лопочет инструктор на своем швейцарском наречии, и Лесному Брату пришлось нанять еще переводчика, который не умел кататься на лыжах, и поэтому ему тоже пришлось нанять инструктора, потому что один инструктор больше одного человека зараз не обслуживал. Так гуськом — инструктор, Мурка, переводчик и еще один инструктор — они бултыхались на вершине, Кузя ныл внизу, а Лесной Брат следил за всеми сразу, кабы чего не вышло.

С подъемника Мурка ни разу не свалилась, и это вселило во всех большую надежду. Только надеялись они рано. На второй день от Мурки сбежали лыжи. В том смысле, что они поехали, а Мурка осталась. Потом, когда проводили расследование, выяснилось, что Мурка забыла закрепить крепления, и Лесной Брат очень орал и даже дал ей затрещину. Но в тот момент, когда лыжи поехали, Мурка ужасно испугалась. Она испугалась, что больше не увидит своих лыж, купленных за бешеные деньги специально для этой поездки. Сила ее испуга была такова, что Мурка со всех ног рванула их догонять, следом за ней рванул инструктор, за инструктором переводчик, а за переводчиком инструктор переводчика. Теперь представьте себе картину: впереди едут лыжи, за ними скачет Мурка, вскидывая голубые лапы в розовый горошек, а за Муркой несутся три мужика и орут что-то на швейцарском наречии, которое и так-то никто не понимает, а тут вообще. Лыжи, как конь без седока, разгоняются все быстрей и быстрей. Мурка без лыж тоже начинает набирать скорость, потому что лыжи ей вообще очень мешали, а тут такая удача. А мужики потихоньку отстают и даже скрываются из виду. По дороге они теряют переводчика, непригодного к таким нагрузкам. Он им намекает, что его не для этого нанимали, и остается в ближайшем сугробе. Дальше они едут как культурные люди без представителя интеллигентной профессии, на поиски которого назавтра посылают отряд спасателей с собаками, оплаченный, угадайте кем? Правильно, Лесным Братом. Короче, когда инструкторы со всего маху приземлились под горой, Мурка уже догнала свои лыжи, засунула их в номер, навела марафет, пила на терраске кофе с лимонным пирогом и очень удивлялась, чего это они так долго. А один из них, между прочим, был раньше чемпионом Швейцарии. Правда, до встречи с Муркой никогда так быстро не ездил.

Да, а переводчика все-таки отыскали. Только он больше в горы не лазит. Он переквалифицировался и теперь переводит для любителей подводного плавания на глубине восемьдесят тысяч километров под водой. Приехав в Питер, Мурка сколотила компанию ополченцев для занятий горнолыжным спортом, главным образом из приятелей своей мамы, которые по старости лет не могли ей противостоять. Средний возраст ополченцев был 67, 4 года. Выглядели ополченцы ностальгически. В ватниках и синих штанах с начесом, так как не смогли добыть в торговой сети горнолыжных костюмов шестьдесят восьмого размера. Мурка затащила их на «лягушатник» и велела ехать вниз. Ополченцы плакали и отказывались. Мурка стояла внизу и страшным голосом орала, что больше не будет с ними дружить. Наконец, они начали спуск со скоростью два сантиметра в час. Сделав первый шаг, ополченцы повалились с горы как кегли. Когда стаял снег, сотрудники курорта обнаружили на «лягушатнике» две клюки, четыре линзы, пару очков, вставные челюсти и коленную чашечку, из которой, по утверждению Мурки, весь следующий сезон пили чай. Но это вранье. В следующем году Мурка планирует посетить еще один горнолыжный курорт и посещать эти курорты до тех пор, пока они все не закроются.

Вы уже, конечно, поняли, что все эти экзерсисы с залезанием в джип были описаны не просто так. Мурка погнала на свидание с Ковбоем. Нас с Мышей она прихватила с собой в качестве балласта: чтобы сбросить на полпути где-нибудь в центре, где мы культурно проведем время за чашкой чая и не будем крутиться у нее под ногами. Но нас с Мышей не проведешь. После того как Мурка выгнала нас из машины, мы пристроились сзади и не очень-то даже напрягаясь, трусили следом, иногда обгоняя ее на поворотах. Так мы притрусили на площадь Искусств — любимое место Муриного поэтического вдохновения. И спрятались за деревом в скверике у Русского музея.

— Как ты думаешь, почему она нас дистанцировала от Ковбоя? — спросила Мышка.

— Думает, может, мы ему не понравимся.

— А может, думает, что слишком понравимся. Она нас опасается, вот что!

Я с сомнением оглядела Мышку, но ничего не сказала. Тут она стала дико вращать глазами, мычать и тыкать пальцем куда-то вбок. Я оглянулась. Под сенью Пушкина стояла наша Мурка со здоровенным детиной. Детина располагался в пространстве поэтажно. На первое он подавал довольно увесистый шар в области головы, на второе — ну очень крупных размеров шар в области живота, а на третье — шар умеренно крупных размеров в области попы. Если бы вместо носа у него торчала морковка, а на голове — ведро… Ну, сами понимаете…

— Вот это Ковбой! — восхищенно прошептала Мышка. Она всегда любила мужчин внушительных габаритов.

Между тем Мура кокетливо потрогала Ковбоя пальчиками за массивное плечо и повела в подвальчик. Мы короткими перебежками двинулись за ними. Подвальчик оказался довольно мерзким кафе со странной системой обслуживания. Там прямо на столах лежали всякие плюшки, пирожные, бутерброды с «Докторской» колбасой, стояли кофейники с кофе и чайники с чаем. Можно было садиться и сразу приступать к приему пищи. Потом подходила официантка, оглядывала стол, вычисляла, кто сколько съел, и выписывала счет. Счет обычно шел не в пользу клиента. Мурка усадила Ковбоя в угол и заботливо налила ему чашку кофе. Мы вздрогнули, потому что ни разу в жизни не видели, чтобы Мура кому-то наливала чашку кофе. Даже Лесной Брат и тот за десять лет совместной жизни не дождался от нее стакана воды.

— Плохо дело! — сказала я Мышке. — Надо Мурку спасать.

— Плохо! — согласилась Мышка. — Может, я на что сгожусь?

— Может, и сгодишься. Надо Ковбоя дискредитировать в глазах Мурки. Ну, чтобы она в нем разочаровалась.

— Я чтобы разочаровалась не могу, я его совсем не знаю. Я отбить могу! — хвастливо заявила Мышка.

— Это одно и то же, — махнула я рукой. — Сейчас подойдешь к нему независимой походкой и изящно обопрешься о плечо.

Мышка смотрит на меня несчастными глазами. Она до смерти боится Мурку. Еще она до смерти боится Ковбоев и мужчин внушительных габаритов. Не внушительных, впрочем, тоже. История с Оленем начисто отбила у нее интерес к тактильным контактам с представителями противоположного пола. А вся ее бравада — хвастовство чистой воды. Она даже с Джигитом прекратила сеансы синхронного плавания. Теперь они участвуют в индивидуальных заплывах. И куда заплывает Джигит — бог весть.

— Вот так, Мыта! — назидательно говорю я. — Хвастать не надо, ладно? Опасается она тебя! Как же!

Между тем наша парочка сидит в углу и перешептывается. Мура клонит голову долу и однажды даже кладет ее на плечо Ковбою. Потом Ковбой встает, треплет ее толстой лапой по кирпичной щеке, шепчет что-то вроде «Oh, darling!» и удаляется в сторону туалета. Мурка хватает со стола плюшку и начинает жевать. В моменты наибольшей опасности на нее нападет чудовищный жор. Тем более что дома ей поесть обычно не удается. Мурка осыпается на сахарную пудру кусками штукатурки, зовет официантку, запихивает в рот остатки булки и встает. Тут подтягивается Ковбой и ловко подает ей куртку.

— Два кофе и булочка, — говорит официантка и смотрит на Ковбоя.

Ковбой слегка бледнеет, как будто его присыпают той самой сахарной пудрой, на которую осыпалась лучшая часть Мурки.

— Йа нэ йесть булотшка, — лепечет Ковбой.

— Йесть, йесть! — говорит официантка, думая, что изъясняется на чистом английском языке.

— Это я съела, дарлинг! — Мурка кокетливо прислоняется к Ковбою и облизывает губы.

— Йа думат ты ужье ждат в джи-и-ип! — недовольно произносит Ковбой, вытаскивает из кармана груду мелочи и начинает отсчитывать за кофе с булкой.

— Жа-а-адный! — шепчет Мышка мне в ухо, как давеча Мурка про Оленя.

На улице Мурка подтаскивает Ковбоя к джипу, и Мышка сразу веселеет.

— Смотри, сейчас ей будет стыдно! — говорит она и радостно потирает тощие ладошки.

Тот факт, что Муркина попа не всегда корреспондируется с Муркиной машиной, всегда вселяет в Мышку большую надежду на Муркин позор. Но тут надо знать нашу Муру. Ковбой с повадкой хорошо дрессированного пуделя подбегает к Мурке сзади, натренированным движением хватает ее за попу, сует в машину, резво забегает с другой стороны и плюхается на пассажирское место. Видно, что все это ему не впервой. Мурка трогается с места. Что ни говори, а ей никогда не бывает стыдно.

— Увез нашу Мурыньку! Увез нашу девоньку! Ирод проклятый! — по-старушечьи причитает Мышка.

— Мыш, а как ты думаешь, куда они поехали?

— Не знаю, — отвечает Мышка. — Наверное, в… номера.

Вот в этом вся Мышка. Если дело касается межличностных половых отношений, она начинает заворачивать витиеватые коленца. Так сказать, деликатничает. Нет, чтобы прямо сказать — потащил в гостиницу. Она — в номера. Нет, чтобы сказать — классный мужик, пальто подал, вежливый, наверное, запал на меня! Она — вон тот господин приятной наружности оказал мне некий знак внимания, который может иметь непредсказуемые последствия. Тургеневская барышня пенсионного возраста. Однажды я засекла Мышку, когда она тайком переписывала себе в тетрадочку цитатки то ли из Тургенева, то ли из Жорж Санд и при этом шевелила губками, заучивая наизусть особо полюбившиеся места. Мышка была тут же пристыжена и долго ныла в том смысле, что, мол, ну, Мопс, ну, я просто так, для пополнения пошатнувшегося образования!

— Какие номера! — ору я. — Какие номера, Мыш! Количественные? Порядковые? Перечисли! Что ты несешь!

Мышка дуется и обиженно замолкает. Я тут же беру свои слова обратно и прошу у нее прощения. Я ведь не со зла, я от нервов. Я правда очень волнуюсь за нашу Мурку.

Медленно, нога за ногу, застревая у каждой витрины, останавливаясь у каждого ларька, тормозя на каждом углу, мы тащимся по Невскому. Домой идти неохота. Да и что мы скажем Лесному Брату? Не уберегли. Упустили. Вздыхая, поднимаемся по лестнице. Долго и нудно ворочаем ключом в замочной скважине. Входим в квартиру. Мурка лежит в постели в атласных панталонах и пускает дым из своей вонючей сигаретки. Боксер Лео валяется у нее в ногах с розовым бантом на шее и что-то жует.

Рекламная пауза. Стакан воды и тридцать капель валокордина в студию!

— Привет! — говорит Мурка как ни в чем не бывало и шевелит большими пальцами ног.

Мурка обожает шевелить большими пальцами ног. Ей кажется, что так она делает зарядку для сохранения фигуры. Мы давно предлагали Мурке занести ее фигуру в Красную книгу как исчезающий вид, но она почему-то категорически против.

— Привет! — ошарашенно говорим мы. — Ты дома?

— А где же мне быть? — удивляется Мура.

— И что, никуда не ездила?

— Никуда, — удивляется Мура. — Вот лежу, веду домашнее хозяйство, журнальчик читаю, тест для вас присмотрела, — и она вынимает из пасти Лео отвратительный слюнявый бумажный комок. — Слушайте! «Если вам неожиданно сильно понравился импозантный незнакомый кавалер, вы…» Тут внимательней! Три варианта ответа.! — и Мура поднимает указательный палец, требуя внимания. — «Да. Нет. Не знаю». — Она выжидательно смотрит на нас.

— Что «да»? Что «нет»? Что «не знаю»? Мура! Это из другого теста!

— А! — машет она рукой. — Тот Лео зажевал. Какая разница! Тесты все одинаковые! Так что, да, нет или не знаю?

— Нет! — твердо говорит Мышка.

— Не знаю, — мямлю я.

— Да! — выкрикивает Мурка.

Так мы раз и навсегда определяем свои женские ориентиры.

— Мура! — опять начинаю я. — А вот Ковбой… ты с ним целовалась?

— Ну вот еще! — фыркает Мура. Ну, разумеется, для этого у нее есть Лесной Брат.

Мы вздыхаем с облегчением.

— А он тебя никуда не приглашал? Вечером, например.

— Нет, — отвечает Мура. — Вечером он занят.

— А чем он так занят, Мура?

— Он занят… — Мура на секунду задумывается. — Он занят всякими изысканиями. — Ясно, что сказать по этому вопросу ей нечего.

— А какими такими изысканиями он занят, Мура?

— Изысканиями по поводу своего визита в нашу страну, — туманно отвечает Мурка и потягивается. — Завтра в музей пойдем! — мечтательно произносит она. — Боевой славы Петроградского района.

— Зачем? — хором спрашиваем мы.

— Затем, — отвечает Мурка безапелляционным тоном профессионального экскурсовода, — что каждый иностранец обязан посетить хотя бы один музей боевой славы, чтобы знать, какая боевая у нас слава! А тем более эмигрант!

— Мура! — в ужасе шепчет Мышка. — У тебя же завтра занятия! Тесты! В английской группе!

— Да, действительно, — Мурка как бы слегка задумывается. — Тесты. В английской группе.

Она кряхтя сползает с кровати и начинает рыться в письменном столе.

— Тесты… в английской группе… черт бы их побрал… — бухтит она, расшвыривая бумажки. — Нет у меня никаких тестов! — Она с ненавистью смотрит на Мышку. — Если уж ты так хочешь, могу им дать другие тесты.

— Другие — это какие? По китайскому?

— Другие — это для другого уровня. У них первый, а я им третий дам. И без разговорчиков! Ни на какие другие тесты не рассчитывайте!

— А они этот третий уровень знают?

— Ничего они не знают. Они еще его не проходили. Скажу, что решила проверить их общую подготовку. Все? Долго еще собираетесь меня мучить?

Я уже говорила, что Мура у нас большой педагог. Ее профессиональная жизнь вообще не в меру насыщенна. Она даже пыталась когда-то защитить диссертацию, но — увы! На ее пути встал

Профессор Мендельсонов

С профессором Мендельсоновым Мурка познакомилась в институтской преподавательской столовой, куда, еще будучи студенткой, нагло протыривалась пить кофе. И вот сидит она как-то, пьет свой кофе, а на соседний стул подсаживается довольно скрюченный экземпляр в обвисших штанах и нашлепке из свалявшихся волос в области темечка. Садится он со своим кофе и плюшкой, ест, пьет и непрерывно бормочет. Мурка сначала слушает, а потом прямо спрашивает — чего это он бормочет. А профессор Мендельсонов, оказывается, бормочет свою генеральную идею. А так как слушателей у профессора Мендельсонова не так чтобы очень, можно сказать, вообще нет, он эту идею нашей Мурке и излагает. Профессор Мендельсонов хочет перевести в цифры понятия и предметы обыденной жизни и вывести таким образом вполне неплохую формулу счастья. Например: хлеб пшеничный (100 грамм) — 1, сырок глазированный ванильный — 2, кофе (200 грамм) — 3, молоко (200 грамм) — 4. 1 + (2 + 2) х 3 + (4 : 4) = 20. Вот формула утреннего завтрака, во время которого профессор Мендельсонов принимал внутрь один кусок хлеба, два сырка и чашку кофе с небольшим количеством молока. Таким макаром он планировал оцифровать весь человеческий быт и называл это математическим анализом действительности. В общем, профессор Мендельсонов был ученым с большой буквы «М». Не путать с метро! Мурка его идеей очень заинтересовалась и предложила ему свою помощь в обсчете продуктов питания, так как продуктами питания интересовалась отдельно и сильно. И обсчитала. Профессор остался доволен. Тем временем Мурка закончила институт, поступила в аспирантуру и пригласила профессора Мендельсонова стать своим научным руководителем. Диссертацию Мурка писала о кофейных зернах. Что-то там в этих зернах ее сильно волновало. А может, в память о первой встрече с профессором. Вся питерская Техноложка и отдельные персонажи из московской Менделавочки принимали посильное участие в написании Муркиной диссертации. Иногда персонажи приходили к Мурке домой помогать ей разбираться в кофейных зернах, и Муркина бабушка кормила их на кухне щами. Мурка запиралась у себя в комнате и ворчала, что они слишком громко чавкают.

Между тем профессор продолжал собственные научные изыскания. Долгими зимними ночами сидел он за письменным столом, брызгая чернилами, слюной, соплей и слезой. А иногда даже и кровью. Метель пела за окном, и сердце пело в груди мендельсоновской соседки Клавы (профессор жил в коммуналке), когда, сложив руки на груди, она стояла в дверях и наблюдала за деятельностью Мендельсонова. Клава давно имела виды на его костистую плоть, тем более что ее собственная плоть оставляла желать худшего. Глядя на грудь Клавы, невольно думалось, что она проглотила две пуховые подушки. В институте Мендельсонов почти не появлялся, лекций не читал, зарплату не получал и скоро обратился в прах. В том смысле, что, беспокоясь за судьбу человечества, совершенно не думал о своей скромной персоне. Покрылся пылью, слежался и даже несколько заплесневел. Писал он теперь на туалетной бумаге, а есть совсем не ел — питался идеями. Сон профессора был тревожен. Снились ему столбцы цифр, выводки формул и косяки логарифмов. Профессор вскакивал в холодном поту и бросался к столу. Ему казалось, что именно сейчас, сию секунду он видел во сне заветную формулу. Записав формулу, он засыпал безмятежным детским сном, а утром, едва взглянув на листок, с отчаянным ревом раненой барабульки уничтожал плод ночных усилий. Листы бумаги поочередно: рвались, комкались, продирались насквозь, летели в корзину, в угол, в стену, за окно, в клозет. А один был даже съеден товарищем Мендельсоновым на завтрак как несущий особо опасное заблуждение. Потом, правда, его сильно тошнило и рвало в коммунальном сортире. Чернила, которыми была выведена формула, оказались несвежими. Клава ждала его на выходе с мокрым полотенцем и обиходила всеми доступными способами, кроме одного, к которому товарищ Мендельсонов после полного опорожнения организма был не вполне готов.

И вот в чудный летний денек Мендельсонов, как всегда, не отвлекаясь на утренний туалет (в прямом и переносном смысле), рванул записывать вещие сны. Как всегда, записав, тут же в них разочаровался и гневно скомкал листок. Листок полетел в корзину, а профессор Мендельсонов — за новой порцией туалетной бумаги. Ночью профессор Мендельсонов опять увидел во сне заветную формулу. И наутро опять ее забыл. По всему выходило, что он нашел отмычку от счастья и скомкал лист совершенно напрасно. Бросившись к мусорной корзине, он выудил из нее лист и попытался его расправить. Но проклятая бумага расправляться не хотела, а, напротив, как будто сжималась все туже и туже, не желая пустить профессора с его претензиями на гениальность внутрь. Мендельсонов совершенно обезумел. Он рвал бумагу ногтями, но она не рвалась. Он грыз ее зубами, но она не грызлась. Он топтал ее ногами, но она не топталась. Он держал ее над огнем, видимо, думая, что чернила превратятся в симпатические и проступят кровавыми письменами на поверхности. Но они не проступали.

Тогда Мендельсонов поволокся в ближайшую автомастерскую. В ближайшей автомастерской лист разгибали щипцами, закручивали в верстак и травили ядовитой жидкостью ацетон. Ничего не помогло, и Мендельсонов понес свой шедевр на завод металлических конструкций. Там лист подкладывали под чугунный пресс и совали в горнило. Под прессом лист немного сплющился, но, выйдя на волю, вновь обрел упругие комковатые формы. А в горниле даже не чихнул. Выскочил, отряхнулся от искр и, как показалось Мендельсонову, нагло усмехнулся. Домой Мендельсонов вернулся в состоянии полнейшего опустошения. Он лег на кровать лицом вниз и заплакал горькими слезами.

— Ничего, ничего у меня не получится! — рыдал Мендельсонов. — И счастья я не изобрету! И в историю не войду! И пуговицы к кальсонам не пришью! А без кальсон кому я нужен!

— Мне, мне ты нужен, товарищ Мендельсонов! — услышал он над собой голос Клавы. — И пуговки мы пришьем, и листик твой починим. Вот отнесем его в прачечную, там его постирают, погладят, размягчат и развернут. А ты на мне потом женишься, правда?

— Правда! — ответил сквозь слезы Мендельсонов, и они пошли в прачечную. Заодно хозяйственная Клава прихватила с собой тюк постельного белья и рубашек Мендельсонова.

Через два дня Мендельсонов и Клава получили в прачечной стопку чистых рубашек, стопку чистого белья, горстку медяков, выуженных из мендельсоновских карманов, изрядно полинявшую, но не потерявшую своей номинальной ценности десятку, чек на приобретение полкило макаронных изделий, просроченный билетик на метро и плотный бумажный комок. Товарищ Мендельсонов взял комок в руки, завыл и бросился вон.

Вечером Мендельсонов лежал на кровати с мокрым полотенцем на лбу. Клава сидела рядом и держала его за руку. Комок лежал на столе. Мендельсонов старался не глядеть на стол, но комки всяких размеров и расцветок и без того крутились перед его воспаленным взором.

— Пожалуйста! — шептал Мендельсонов в забытьи. — Пожалуйста, развернись! Я тебя беречь буду, под стекло положу, рамочку тебе куплю резную, а хочешь, на стену повешу. Хочешь?

Лист пошелестел и развернулся.

Мендельсонов бросился к столу, нацепил на нос очки и дрожащими руками взял бумажку, больше похожую на истлевшую тряпочку. Он поднес ее к лампе, близоруко сощурился и прочел: «2 x 2 = 4».

Через полгода Клава и Мендельсонов сыграли свадьбу. Теперь у него пуговицы всегда пришиты к кальсонам. А что еще для счастья надо?

Эта история резко подорвала авторитет профессора Мендельсонова в научных кругах и заставила Мурку пересмотреть свои жизненные приоритеты. Она бросила диссертацию, вышла замуж и неожиданно для себя оказалась большим начальником. Папа Первого Блина пристроил ее в какой-то институт, где она сидела в кабинете с кожаными креслами и длиннющим столом для заседаний. Когда к Мурке приходил посетитель, она, вместо того чтобы принять важный вид, выскакивала из-за стола и начинала мести хвостом. Боялась людей обидеть. Кресло пришлось освободить. Тогда она закончила эрмитажные курсы и стала возить по музеям и пригородам американских старушек. Не знаю уж, как она в эти музеи попадала. Я с ней лично ни до одного дворца за тридцать лет нашей дружбы так и не добралась. То слишком рано было, то слишком поздно, то вообще выходной. Однажды мы под проливным дождем полдня колесили в Муркином джипе по Павловску в поисках Павловского дворца. Нашли омерзительную забегаловку, поживились там бутербродами с селедкой и потрюхали обратно в Питер. Следующим этапом ее большого пути была поездка в Америку к Димке и ускоренные курсы психоанализа, после чего она возомнила себя большим педагогом английского и психологии. Но закваска экскурсовода в ней все-таки осталась. Отсюда — попытки затащить кого ни попадя в музей или в крайнем случае на выставку детского рисунка.

Назавтра все повторяется с точностью дежа вю: Мурка едет на свидание с Ковбоем, мы трусим за джипом, время от времени забегая вперед, и прячемся за водосточными трубами, чтобы Мурка не заметила нас, проезжая мимо. По дороге Мурка заезжает в институт, швыряет группе тесты, в угрожающей форме обещает вернуться ровно через пятнадцать минут и проверить — и чтоб не списывали у меня! — и отправляется в музей. Музей — пара ветхих комнаток в жилом доме, существующий на пожертвования ветеранов Октябрьской революции Петроградского района. А так как революционных солдат и матросов с годами не становится больше, музею не становится лучше. Если честно, он совсем плох, этот музей, но Мурку это не смущает. Она тащит за руку своего Ковбоя, а мы тихонько устраиваемся за скульптурной композицией «Ленин и бревно». Мурка подволакивает Ковбоя к первому экспонату и начинает вещать хорошо поставленным голосом:

— Тачанка — изделие народных мастеров прошлого века, прикручивалась сзади к телеге, чтобы крестьяне могли отстреливаться от набегов неуемных хазар.

— О! — с уважением произносит Ковбой.

Они скачут дальше, и Муркин голос набирает силу:

— Письмо рабочего-путиловца Цурюпы жене Марьюшке на Черниговщину с указанием внедриться в местное отделение банды атамана Махно и лишить сотрудников банды всяческого морального облика.

— О! — с изумлением произносит Ковбой.

— Борода старого большевика Василия с остатками клея «Суперпаризьен и братья», — орет Мурка, валандаясь по залу. — Пломба, выпавшая из зуба Ильича и использованная для пломбирования вагона, в котором вождя мирового пролетариата департировали на родину…

— О! — с удивлением произносит Ковбой.

— Да, — подтверждает Мурка. — Они там в Германии очень волновались, что без пломбы он выйдет по дороге и вернется обратно. Мандат на получение пирожков в буфете бывшего Института благородных девиц… Буденовка, головной убор пролетариата, первая премия на неделе высокой моды в Париже в тысяча девятьсот двадцать пятом году… Булыжник, оружие пролетариата… Махорка, опиум пролетариата… Слово из трех букв, еще одно оружие пролетариата… Портянка, носок пролетариата… Бурка…

— Бурка! — оживляется Ковбой, радостно смеется и тычет в Мурку толстым пальцем. — Бурка! Бурка!

— Чего это он? — спрашивает Мышка, выползая из-под скульптурной композиции.

— А! — машу я рукой. — Бурка, Мурка — какая ему разница!

И тут дикое подозрение пронзает мой и без того некрепкий организм. Я молча беру Мышку за руку и веду в буфет. В буфете я покупаю ей бутылку ситро (32 копейки по цене 1978 года, в этом музее все по ценам развитого социализма, фишка такая), бутерброд с полукопченой колбасой (15 копеек), пирожное эклер (22 копейки) и спрашиваю:

— Мыш, ты Муркину бабку помнишь?

— Угу, — мычит Мышка с набитым ртом. — Это которая в коме была?

— В коме, Мыша, была твоя тетя Дора, а Муркина бабка совсем наоборот — в параличе.

— Помню, — говорит Мышка. — Кто ж такое забудет.

И взор ее туманится мечтой. Она представляет себя с судном у кровати Муркиной парализованной бабки.

— А квартиру ее помнишь?

Еще бы Мышке не помнить эту квартиру! Не далее как за вчерашним тортом об этой квартире шел разговор, после которого Мышка чуть не сделала приличный гешефт. Квартира у бабки была эдакая… номенклатурная. С шестиметровыми потолками. После смерти бабки Мурка решила сдать ее за большие деньги и сделала там ремонт. Суть этого ремонта заключалась в том, что в одной комнате был пристроен второй этаж. Второй этаж оказался низковат. Передвигаться там можно было только на четвереньках. Мурка бросила туда матрас и сказала, что это спальня. И пристроила к ней лестницу. А перила к лестнице пристроить забыла. Поэтому спускаться из этой спальни надо так: ползком с матраса на лестницу и немедленно башкой вниз с трехметровой высоты. В общем, гарантию тяжких телесных повреждений своим квартиросъемщикам Мурка давала стопроцентную. Мы посоветовали ей указать это в объявлении. А Лесной Брат намекнул, что, мол, дорогая Мура, реально за полторы тыщи баксов эту квартиру снимет только человек, решивший покончить жизнь самоубийством.

— Да ладно, — сказала Мура. — Травмопункт рядом.

Тут глаза ее остекленели. Она уставилась в одну точку и открыла рот. Наконец медленно повернулась к Лесному Брату:

— А если две?

— Что две?

— Ну, не полторы тыщи, а две. Травмопункт же рядом. Это большое удобство. Вот ты, — она обратилась к Мышке, — всегда мечтала жить в Питере. Ты бы отдала две тыщи за то, что травмопункт рядом?

Мышка задумалась, наморщила лоб и приставила указательный палец к переносице.

— А поликлиника? — спросила она. — Мне без поликлиники никак.

— И поликлиника, — великодушно разрешила Мурка.

— С патронажной сестрой, — уточнила Мышка.

— С сестрой.

— И стоматологическим кабинетом.

— И кабинетом.

— И чтобы кровь приходили домой брать.

— И кровь.

— Тогда заплатила бы!

— Давай! — сказала Мурка и протянула загребущую лапу.

— У меня двух тысяч нет.

— А сколько есть?

— Нисколько.

— Э-эх! — Мурка сделала широкий жест рукой и хлопнула ладошкой по столу. — Черт с тобой! Пей мою кровь! Живи задаром. Тебе ведь без поликлиники никак.

И прослезилась. Она ждала, что Мышка бросится ей на грудь с благодарностью. Но Мышка на грудь не бросалась. Она стояла, широко расставив ноги, заложив руки за спину, и мрачно глядела в пол.

— А если поликлиника платная? Денег-то у меня нет, — наконец сказала она. И выжидательно добавила: — Ни копейки.

— Об этом я не подумала, — пробормотала Мурка. — Да, это ты не потянешь. Значит, подкинуть тебе на поликлинику… Я сейчас… — Она протопала в спальню, чем-то там погремела и притопала обратно. — Вот! Держи! — она протянула Мышке двести долларов. — Больше нет. Все, что осталось после того пальто, ну, вы знаете, от Версаче, которое я вчера купила, — при этих словах Лесной Брат, который все это время молча сидел за столом и слушал наш разговор, вздрогнул. — Остальное потом. Сколько там с меня за первый месяц?

— Тыща восемьсот, — сказала Мышка, быстро произведя в уме подсчет, и взяла деньги.

— Действительно, Мыша, — вкрадчиво сказал Лесной Брат, перехватывая ее руку. — Живи так. Только учти, по условиям договора квартиросъемщик в течение первой недели должен в обязательном порядке сломать себе шею. Чтобы травмопункт не простаивал. — И мягким жестом вынул двести долларов из Мышиной лапы.

Разумеется, Мыша помнит эту квартиру!

— А знаешь ли ты, Мышка, как эта квартира бабке досталась? — спрашиваю я.

— Не знаю, — отвечает Мышка. — Как?

— Как соратнице Ленина.

— Да ну? — удивляется Мышка. — Значит, Муркина бабка — соратница Ленина? Я не знала.

— Ну, не вполне. Скорее, наоборот. Понимаешь ли, Мыша, Муркина бабка последовательно пережила три инсульта, два инфаркта, паралич задних конечностей и парез верхнего отдела шейного позвонка. Тебе это должно понравиться. Поэтому слова поступали к ней в рот в крайне затруднительном порядке, а уж наружу выходили и вовсе потеряв всяческий человеческий облик. Мурка общалась с ней с помощью перемигиваний. Ну, что, бабулянский, не пора ли манку шамать? Три мига верхними веками. Пора, внученька, пора. Два мига и одно подмигивание. А больше бабку никто не понимал.

Однажды бабка достала из шкатулки какую-то выцветшую фотографию и стала тыкать в нее пальцем. Если приглядеться, то на фотографии можно было увидеть девицу лет шестнадцати с толстой косой, в форменном платье и белом переднике и весьма авантажного кавалера в военном френче, с окладистой бородой и такими же окладистыми усами, разложенными по щекам вроде толстых гусениц. Но Мурка вглядываться не стала, а напрямую спросила у бабки, что она имеет в виду.

— А… а… — залепетала бабка.

— Я? Ты, что ли? — поняла Мурка.

Бабка закивала.

— Ну и за каким хреном? — ласково спросила Мурка в том смысле, что на бабку она и так каждый день пялится.

— Ца… ца… — продолжила бабка свои эксперименты с русским языком.

— Царь, что ли? — возбудилась Мурка.

— Нни… кко… лля… — вытолкнула из себя бабка.

— И что?

— Ппп… ппп… ро… ттт… — заскакала бабка по ухабам, имея в виду, что она, тогда еще воспитанница Института благородных девиц, танцует на выпускном вечере напротив августейшей особы, которая, между прочим, самым возмутительным образом пожимает ей ручки и шепчет на ушко всякие глупости. Бабка бьет его ладошками по рукам и хихикает. Ах, Николя! Ах, проказник!

На следующий день Мурка, которой в ту пору было двенадцать лет, пошла в школу и напоролась на сочинение «Моя семья». Мурка подумала-подумала и вывела крупными печатными буквами: «МОЯ БАБУШКА СРАЖАЛАСЬ ПРОТИВ ЦАРЯ». Что в какой-то мере было правдой, если вспомнить ладошки.

На следующий день училка разбирала сочинения.

— А вот ты, Мура, — сказала она. — Ты правду написала?

— Правду, — твердо ответила Мура. — Моя бабушка сражалась против царя. — Помолчала и добавила: — Лично.

— Что ж ты раньше молчала? — спросила училка.

— Не знала, — честно сказала Мура.

— Ты вот что, ты давай приводи свою бабушку на общее собрание пионерских отрядов.

— Она не ходит, — сказала Мура. — Она инвалид.

— Ага, на фронтах пострадала, — догадалась училка.

Мура всхлипнула.

— Сколько же ей лет?

— Точно не знаю, но папа говорит, столько не живут.

— Ну, хорошо, — разрешила училка. — Тогда привози.

И Мура привезла. На общем собрании пионерских отрядов кресло с бабкой поставили посреди спортзала.

— Вот бабушка Муры! — торжественно объявил директор. — Наша дорогая, наша героическая бабушка Муры! Она сейчас нам расскажет, как тяжело было бороться против самодержавия.

— А… нне… ббо… а… нна… ббо… — проскрипела бабка, что в вольном переводе означало: «Я не боролась, я наоборот».

— Ага, — обрадовался директор. — Бабушка Муры не боялась врагов революции. Она нападала на них с бомбами. Вы, наверное, и Ленина знали? Может быть, еще с кем-то из видных большевиков дружбу водили?

— Ггг… гга… гга… ррр… — послышалось из кресла. Это бабка пыталась сказать, что ни с кем из видных большевиков она дружбу не водила, так как происходила из семьи князей Гагариных, а князья Гагарины в гробу видали видных большевиков.

— Вот это радость! Вот это сюрприз! — развел руками директор. — Оказывается, бабушка Муры не только была соратницей Ленина, но и лично знала Юрия Гагарина. Можно сказать, провожала в первый полет первого космонавта Земли! Похлопаем!

И все похлопали. А отличница Кузькина вышла на середину, повязала бабушке красный галстук и отдала салют. И все отдали салют. Так Муркина бабка стала пионеркой.

Через день бабку пригласили в районный музей комсомольской славы, где вручили почетный комсомольский значок и грамоту «Отличник боевой и строевой подготовки». Мурка сочинила в ее честь стишок:

И повесила стишок на двери бабкиной комнаты. А секретарь городской партийной организации лично вручил ей переходящее красное знамя и трижды поцеловал в обе щеки. Знамя это с тех пор стояло в углу комнаты, и бабка время от времени сморкала туда свое носатое лицо. Бабку заочно приняли в партию и делегировали на партконференцию в Москву, где она выступила с большим успехом и вернулась в Питер персонажем крупного всесоюзного масштаба. В Москве бабка побывала в Кремле, встретилась с руководителями государства и рассказала им свою героическую историю. Также она приняла участие в научной дискуссии, где ее признали ведущим теоретиком марксизма-ленинизма. Одно известное издательство заказало ей книгу на эту тему: ну, как я сражалась против царя и что из этого вышло. Когда книгу опубликовали, бабке стали приходить письма из разных концов нашей родины, на которые она не отвечала, потому что не могла понять, о чем ей пишут. Отвечала Мура, причем с серьезными грамматическими ошибками. Так Муркина бабка практически стала умом, честью и совестью. Через год бабка получила звезду Героя, персональную пенсию и пятикомнатную квартиру на седьмом этаже кирпичного дома сталинской застройки в центре города на правительственной трассе.

В квартиру бабку загружали подъемным краном, прямо в кресле, через окно. Муркин папа стоял внизу и командовал.

— Майна! Вира! — кричал папа. — Да левее, левее, гад! Бабку мне не урони! Не волнуйтесь, мамаша! Живы будем — не помрем! Мы тут еще таких делов наделаем! У нас поколения вздрогнут!

— Ты же говорил, столько не живут, — внятно сказала бабка, кося лиловым глазом, похожим на дуло революционного нагана.

— Так ты считаешь… — протянула Мышка.

— Я считаю, что тут аналогичная история. Мурка и Ковбой не понимают друг друга. Она и так-то не всегда врубается, что ей говорят, а тем более на иностранных языках. Ты же знаешь, по-английски Мурка не говорит. Она его только преподает. А Ковбой, он ведь по-русски тоже ни бельмеса. В общем, все это может грозить нам большими, и что характерно, непредсказуемыми неприятностями.

И, как всегда, я оказалась права.

Вечером Мурка неожиданно вскочила с кровати, стянула атласные панталоны, навела на глаза стрелки, схватила сумочку, заверсачелась, втиснулась в блескучий сарафан и навертела на плечи ярко-красный мех. Мы с Мышкой переглянулись. Возникло непреодолимое желание воткнуть ей в попу ярко-красный меховой хвост.

— А все-таки задорная я Мурысенька! — пропела Мурка, повертевшись перед зеркалом, и полезла в кладовку. Из кладовки она вытащила пиджак с аксельбантами, брюки с лампасами и фуражку с кокардой. Нахлобучила кокарду на голову и выбежала из дома.

— Зачем ей это? — ошарашенно спросила Мышка.

— Гутен морген, Карл Иваныч! Очнись! Ты что, не в курсе?

— Нет.

— Ну, пойдем, посмотрим.

Во дворе Мурка подбежала к будке охранников.

— Кто за Джонни? — проорала она страшным голосом.

В окошке появилась заспанная физиономия с опухшими нетрезвыми глазенками.

— Ну я, — сказала физиономия.

— На выход! — скомандовала Мурка.

Физиономия появилась на пороге. Внизу к ней были приделаны тельняшка и камуфляжные брюки. Физиономия вздыхала, зевала и почесывалась.

— В подъезд! — строго проговорила Мурка и кинула физиономии барахло с эполетами.

Физиономия исчезла в подъезде, и через пять минут оттуда вышел респектабельный гражданин в униформе. Он сел за руль Муркиного джипа, Мурку забросили на пассажирское сиденье, джип дал короткий приветственный гудок и выехал со двора.

— Что это было? — спросила Мышка.

— Да она на большие выходы арендует охранника и выдает за личного водителя Джонни, бедного американца на заработках.

— Она им что, платит?

— Мурка? Ты что?

— Зачем же они…..

— Странно от тебя это слышать, Мыша. Боятся.

Джип развернулся, и Мурка помахала нам рукой.

— Куда? — крикнули мы.

— В «Асторию»! Ковбой пригласил. Будем пить, танцевать и веселиться!

— Не нравится мне это веселье, — мрачно сказала Мышка, когда джип скрылся за поворотом.

— Может, обойдется, Мыш? — спросила я.

— Не знаю, — пожала плечами Мышка. — В ресторан повел. Плохой признак.

И мы идем в ресторан. И просачиваемся сквозь швейцара. И видим, как Мурка с Ковбоем садятся за столик. На Ковбое — вполне цивильный костюмчик. Он держит Мурку за талию толстой лапой, и та растекается прямо у него под рукой. И к ним подходит Наглый Официант, и приносит карту вин, и Ковбой тычет в эту карту и что-то бормочет на чистом английском языке. И к нам тоже подходит Наглый Официант, и приносит карту вин, но мы карту игнорируем и просим чай с лимоном. И Наглый Официант отходит крайне обиженный. А к Муркиному столу тем временем транспортируют бутылку американского виски «Джонни Уокер», бутылку французского коньяка «Камю», бутылку французского же шампанского «Вдова Клико» и бутылку грузинского вина «Хванчкара» правильного розлива. А кроме того — минеральную водичку «Перье» в зеленых бутылочках и кувшин апельсинового сока первого отжима.

— Напоит и обесчестит! — уверенно констатирует Мышка.

И к ним опять подходит Наглый Официант и приносит меню, переплетенное в телячью кожу. И к нам тоже подходит Наглый Официант и приносит меню, переплетенное в телячью кожу. Но мы меню игнорируем и просим официанта немедленно удалиться и наконец оставить нас в покое. И Наглый Официант удаляется крайне обиженный. А к Муркиному столу транспортируют севрюжку горячего копчения, семужку холодного копчения, икорку зернистую белужью в хрустальной вазочке на льду, карпаччо из парной телятинки под сыром «Пармезан», коктейльчик из креветок, лобио из красной фасольки, грибочки белые маринованные, салатик «Столичный», баклажанчики печеные с ореховым соусом, помидорчики и перчики свежие… Но они все это не едят, а ждут еще чего-то. И это что-то появляется и оказывается дюжиной устриц с лимончиком и специальной вилочкой для выуживания этих самых устриц из раковин перед отправкой в рот. И мы слышим, как речь уже идет о жульенчике из парного цыпленочка и шашлычке из осетринки.

— А остальное — потом, — царственно говорит Мурка, запихивая устрицу в пасть.

А мы остаемся со своим чаем. С лимоном.

— Накормит и обесчестит! — уверенно констатирует Мышка.

— Нет, Мыша! Не успеет! — говорю я.

— Почему?

— Ну ты же знаешь Мурку. Через полчаса ее начнет тошнить, а через час стошнит окончательно.

Но проходит полчаса, и час, и полтора, а Мурку все не тошнит и не тошнит. Напротив, она сильно духарится, смеется зазывным смехом, поводит блескучим плечиком, машет красным хвостом и идет танцевать со своим Ковбоем, одетым в смокинг с красным же шарфом, намотанным на Ковбоя в области шарообразной талии. И они танцуют медленный танец падеграс, и Ковбой шевелит животом и этим животом двигает Мурку по залу, и опрокидывает навзничь как бы в порыве танцевальной страсти, и Мурка задирает вверх блескучую ногу, и Ковбой удерживает ее одной рукой в опрокинутом состоянии, а другую отставляет в сторону широким жестом, дескать, поглядите на нас, как мы прекрасны! И все смотрят, как они прекрасны. И мы смотрим. И ярость благородная вскипает как волна, потому что одним — черная икорка, а другим черная корка. И чай с лимоном. И Мышка завистливо вздыхает, вспоминая Оленя и его боты. И я тоже завистливо вздыхаю, потому что с момента воссоединения с Интеллектуалом я даже посторонних бот толком не видала. И Мурка с Ковбоем возвращаются за столик и там снова предаются страсти чревоугодия. Запив шашлычок из осетринки «Хванчкарой», они переключаются на парфе из нежных альпийских сливок и профитроли, начиненные заварным шоколадным кремом, и Ковбой снова подзывает Наглого Официанта, и им тащат огроменную вазу с ананасом в центре и виноградными гроздями в качестве орнамента. Мурка лопает виноград, а Ковбой наклоняется к ней, мягким интимным движением кладет руку ей на плечо и что-то шепчет на ушко. Мурка кивает. Ковбой удаляется в сторону мужской комнаты. Мурка продолжает лопать виноград. И лопает его ровно сорок две минуты тридцать четыре секунды до того момента, как ресторан начинает закрываться, скатерки сворачиваются, пепельницы вытряхиваются, граждане, пребывающие в бессознательном состоянии, выносятся вон, и Наглый Официант намекает Мурке, что неплохо бы уплатить по счету. Мурка отвечает в том смысле, что вот вернется ее кавалер и уплатит все до копеечки. А Наглый Официант отвечает в том смысле, что кавалер не вернется, потому что он уже предъявил в гардеробе свой номерок и обменял его на пальто. И улыбается обидной улыбкой. Мурка вскакивает и мчится в мужскую комнату. Она распахивает двери. Потом она распахивает дверцы. Потом она заглядывает в унитазы и зачем-то спускает воду. Ковбоя нет. В качестве компенсации за пропажу она находит в одной из кабинок пьяного финна, который спит, сидя на унитазе. Но Мурке он совершенно не нужен. Она возвращается в зал и принимается рыдать. Слезы выкатываются у нее из глаз, преодолевают препятствие в виде наведенных стрелок и комковатых ресниц, черными каплями текут по щекам и смешиваются с кирпичными румянами. Кажется, что Мурка плачет кровавыми слезами.

— У-у-у-у! — воет Мурка, размазывая по щекам свою красотищу.

Мы бежим к ней. Мы плюхаемся рядом на стулья. Мы обнимаем ее за плечи. Мы суем ей носовые платки. Мы вытираем ее зареванную мордаху. Мы воем вместе с ней. Мурка постепенно приходит в себя и начинает затяжную склоку с Наглым Официантом.

— А вот это я не ела! — кричит она, тыча пальцем в остатки профитролей. — И вот это тоже! И икры я только ложку взяла! И устриц только шесть штук!

Наглый Официант молчит. Ему все равно, кто сколько съел. И тут происходит неожиданное.

Мышка хлопает рукой по столу.

— Хватит! — говорит она таким тоном, что официант вытягивается в струнку. — Давай телефон!

Мурка вытаскивает телефон.

— З-з-зачем? — стонет она.

— Лесному Брату звонить, вот зачем! — и Мышка набирает номер. — Приедет, вызволит! Или в милицию поедешь?

— Он нас убьет! — обреченно говорит Мурка.

— Не убьет. Скажем, что кутили тут втроем и просчитались.

И мы тащим Мурку в туалет. В туалете мы подставляем Муркину мордаху под холодную воду, обтираем ее салфетками и вытаскиваем из начеса остатки слипшегося лака.

Лесной Брат приезжает ровно через семнадцать минут. Не говоря ни слова, он оглядывает развороченный стол, сует Официанту деньги, сурово смотрит на объевшуюся Мурку, у которой уже забродил в желудке виноград и теперь просится наружу, подавая ей знаки бесперебойным иканием, засовывает нас в машину и везет домой. Дома он закладывает Мурку в кровать, подтыкает ей одеяло и гасит свет. Мурка лежит в темноте и скулит. Мы сидим рядом и тоже скулим. Лесной Брат смотрит на нас, берет в охапку, несет в нашу комнату, раскладывает по кроватям, подтыкает одеяла и гасит свет. Следующий день мы проводим в постелях. Мурка зализывает раны. Мы таскаем ей в спальню чай и гладим по оранжевому начесу с желтыми вставками.

— Ах! — вздыхает Мурка. — Никто из вас не в силах понять меру моих страданий!

На что Мышка поджимает губы. Она-то как раз считает, что никто не в силах понять меру ее страданий. Мышка еще не похоронила в своем сердце коварного Оленя, и Муркины экзерсисы кажутся ей цветочками.

— Мурылья, — говорю я, — вспомни, может, ты его не так поняла? Может, он тебе сказал, мол, приглашаю вас в ресторан, гражданка Мурка, за ваш счет?

Тут уже Мура поджимает губы. Предположение, что кто-то может пригласить ее в ресторан за ее счет, равнозначно оскорблению ее женского достоинства. Она снова принимается рыдать. Мышка исподтишка показывает мне кулак. А я что? Я ничего. Я как раз считаю, что маленький урок пойдет Мурке впрок. А то она видит только то, что хочет, и всегда хочет то, что видит. Поэтому я продолжаю.

— Мурылья, — говорю я, — вспомни, может, он с тобой так оригинально попрощался? Может, он сказал, мол, до свиданья, моя дорогая Мура, я пошел в свою Америку, а перед тем как вас покинуть, буквально на минуточку загляну в мужской туалет, проверить, не спит ли там пьяный финн?

Мышка делает мне страшные глаза. Но тут Мурка неожиданно садится в постели. Взгляд ее проясняется и фокусируется на нас.

— Вот именно! — говорит она. — Вот именно! ДО СВИДАНЬЯ!

Она вскакивает и рвет на кухню. В кухне она выволакивает боксера Лео из его постельки и пытается стащить с него розовый бант. Лео крутит попой и отчаянно сопротивляется. С розовым бантом Лео не расстается никогда. Есть два объяснения этой нечеловеческой страсти. Первое — Лео влюблен в свой бант, как Коточка в Кофточку. Второе — наш Лео немножко «голубой». Иногда он подходит к зеркалу, любуется на свой бант и охорашивается. В связях с представителями своего пола, правда, замечен не был. Но это потому, что его всегда держали на коротком поводке, что очень важно в деле усмирения несанкционированных порывов мужского населения страны. Так вот, Лео. Лео выуживают из банта, запихивают в намордник, пристегивают к железной цепи и волокут вниз по лестнице.

— Зачем? — орем мы, перескакивая через три ступеньки.

— Для устрашения! — орет Мурка снизу.

Маленький Моцарт

Именно для устрашения населения Мурка и завела Лео. В том смысле, что ей, Мурке, страшно по вечерам выходить на улицу одной. Доля правды в этом заявлении есть — в Питере выходить вечером за просто так на улицу не рекомендуется. Вот только при чем здесь Лео? Мурка по вечерам выходит в три места: театр, гости и Дворец пионеров, где ребенок Кузя проходит математический политес в кружке для особо одаренных детей. Ни в одно из этих мест ее с Лео не пускают. Тогда Мурка начала говорить, что с болонкой фиг погуляешь, а вот с Лео — другое дело. За километр будут обходить. Опять же правда. Только при чем здесь Мурка? По вечерам с Лео гуляет посторонняя бабушка с первого этажа за двадцать рублей выгул, а посторонняя бабушка, как выяснилось в приватной беседе за чаем с малиновым вареньем, никого и так не боится, потому что последовательно пережила революцию, нэп, коллективизацию, индустриализацию, войну, восстановление народного хозяйства, освоение целины и строительство БАМа. Бабушке сам черт не брат. Это мы с Мышкой выяснили специально, чтобы Мурка не слишком морочила нам голову.

Лео — милейшее существо. Самое интеллигентное в этой семейке. У Лео нет хвоста, и потому он виляет всем задом. Летом, когда Мурка вывозит его на дачу, Лео пытается от Мурки удрать, и иногда ему это удается. Тогда Мурка бродит по окрестностям и выкликает его заунывным голосом. Но Лео не отзывается, потому что знает — кроме толокняной каши, ему у Мурки ловить нечего. На чужих дачах Лео любят, кормят печенкой и покупают мазь для ушей, чтобы он хорошо слышал, как его зовет Мурка, и ни в коем случае случайно не откликнулся. На чужих дачах Лео почему-то откликается на кличку Макс. «Опять максовать ушел», — вздыхает Мурка.

— Как не стыдно! — выговаривает Лео Машка после особо длительного отсутствия. — Как не стыдно! Ушел жить к чужим людям! А если я уйду жить к чужой собаке, что ты на это скажешь?

Однажды Лео в родительский день убежал на территорию соседнего пионерского лагеря и вернулся совершенно счастливый с розовым бантом на шее. Тем самым.

— Что же ты за собака такая бессмысленная! — пеняет ему Муркина мама. — Не лаешь, не кусаешься!

— Ты как будто смысленная! — отвечает Машка. — Тоже, между прочим, не лаешь, не кусаешься!

Лишь в одном можно упрекнуть Лео: он слишком внимательно обращает свой взор на кухню, где, как водится, располагается обеденный стол. А на столе, как водится, время от времени располагается обед. Это-то его и влечет. В какой-то момент Мурка начала замечать, что со стола пропадают разные вещи. Кусок сыра там. Или колбасы. Или хлебушек. Конфеты шоколадные. Мамина шарлотка. Сковородки на плите стали двигаться. Сахарница однажды перевернулась. Ну и так далее. Однако кредит доверия у Лео был так велик, что истинное его лицо пока оставалось в тени. Замечались и другие странности. Например, раньше Лео всегда ходил с Муркой в ванную и сидел перед душевой кабинкой на махровом полотенце, пока она принимала душ. Однако с некоторых пор начал манкировать своими обязанностями. Только Мурка за ручку двери, он резко разворачивается и уходит в спальню. «Что такое? — думает Мурка. — К чему бы?» Решила проверить. Зашла в ванную, включила воду, а сама — к двери. Подглядывать. Видит: Лео дошел до спальни, обернулся, убедился, что Мурки нет, и — пулей на кухню. Там Мурка его и застукала, пожирающим подсолнечную халву, купленную Лесным Братом в виде лакомства, на которое, кроме него, никто не покусится. Ошибся. С тех пор дверь в кухню стали тщательно закрывать.

И вот этим летом в дикую жару возвращается Мурка домой, мечтая о стакане холодного сока с куском кекса. На столе, как всегда, беспорядок. Кекса нет. Ну, нет, так нет. Лесной Брат съел. Или ребенок Кузя. Хотя странно — половину кекса «Столичный» не первой свежести, известковой консистенции, с косточками в изюме одним махом съесть невозможно. Приходит Лесной Брат.

— Как, — говорит Мурка, — как ты умудрился съесть такой оковалок кекса?

— Кекса? — удивляется Брат и начинает проявлять признаки беспокойства. — Никакого кекса я не ел! — Тут до него доходит весь ужас происходящего, и он начинает орать: — Боже мой! Мой кекс! Мой любимый кекс! Где мой любимый кекс? Немедленно отдайте мой кекс!

Не сговариваясь, они смотрят на Лео. Лео смотрит на них. Если вы когда-нибудь видели ангела, то поймете, о чем речь.

— Не может быть, — говорит Мурка, почесывая Лео за ухом. — Дверь же закрыта.

И они идут в спальню. В спальне на американском покрывале, которое им Димка прислал из своего далекого ПМЖ, разбросаны куски кекса, изюм и обрывки целлофана. Лео лезет под кровать. Достать его оттуда не представляется никакой возможности.

— Как? — кричит Мурка. — Как?

— А вот так! — кричит в ответ Лесной Брат и тащит ее в кухню.

И тут Мурка понимает. Лео вышел на балкон, который опоясывает квартиру, с балкона прыгнул на открытое кухонное окно, осторожно, не сдвинув ни одного кактуса, пробрался внутрь, залез на стол, ухватил кекс, с кексом в пасти вылез обратно на балкон, вошел в комнату через балконную дверь и отправился в спальню, где и пировал на свободе до их прихода.

— Маленький Моцарт! — в восхищении шепчет Мурка, поняв всю эту хитроумную комбинацию.

— В каком смысле? — интересуется Лесной Брат.

— В смысле гениальности, — отвечает Мурка.

Лесной Брат берет газету и сворачивает в трубочку. Лео виляет попой.

Мы выволакиваем Лео на улицу, погружаемся в машину и со всей доступной Мурке резвостью гоним в Пулково.

— Там мы его и застукаем! — радостно хихикает она и потирает ручки. Иногда Мурка забывает, что находится за рулем. — Рейс через час. Он мне сам говорил. Даже билет показывал. О, мужчины!

«О, мужчины!» произносится ироническим тоном и относится к тому обстоятельству, что мужики, как считает Мурка, не в состоянии просчитать ситуацию даже на один ход вперед.

В здание аэропорта мы входим хорошо организованной группой захвата особо опасных ковбоев. У Мышки в руках зонт. Этим зонтом она планирует дубасить Ковбоя. У меня в руках баллончик с газом. Этим баллончиком я планирую пускать Ковбою пыль в глаза. У Мурки в руках Лео. Лео упирается всеми четырьмя лапами, и со стороны кажется, что сейчас он сорвется с цепи и перетопчет весь летный состав международных авиалиний. В принципе у них с Муркой примерно одна весовая категория. Только у Мурки вес ушел в женские прелести, а у Лео — в лапы, когти и зубы. Поэтому удерживает она его с трудом.

Ковбоя мы видим сразу. На нем черные очки, белая шляпа и белое длинное пальто с длинным ворсом по поводу дождливой погоды. Он похож на белого медведя, который провел отпуск на пляже в Турции. Мурка подруливает к нему.

— Гуд бай! — говорит она с чистейшим оксфордским прононсом, и мы с Мышкой замираем от восхищения. — То есть хэлло!

И немножко выдвигает вперед Лео. И незаметно начинает почесывать его за ухом. Лео жмурится, урчит от удовольствия, улыбается кривой улыбкой, оскалив половину зубов и вывалив наружу язык, и крутит попой. Однако со стороны он, как всегда, производит обманчивое впечатление. Со стороны кажется, что наш Лео злобно щурится, злобно рычит, злобно скалит зубы и злобно пытается вырваться из Муркиных лапок.

— Што ви хотьет? — жалобно спрашивает Ковбой.

— С вас четырнадцать тысяч триста двадцать два рубля пятьдесят две копейки! — отчеканивает Мурка.

Ковбой лезет за бумажником.

— Доллар? — жалобно спрашивает он, косясь на Лео.

Мурка продолжает чесать Лео за ухом.

— Только в рублях! — отрезает Мурка. — Тут вам не Америка. Не забывайте, где находитесь!

Ковбой бежит к обменному пункту и через минуту возвращается с внушительной пачкой денег. И вручает Мурке четырнадцать тысяч триста двадцать пять рублей. И заискивающе улыбается. И делает ножкой. И пытается отодвинуться от Лео. Он пятится назад, натыкается на чей-то чемодан и со всего маху плюхается на него.

— Сдачи не надо! — говорит он на чистом русском языке и разворачивается к Мурке медвежьим задом вместе с чемоданом на колесиках.

— Надо! — твердо отвечает Мурка, таким образом обозначая свою принципиальную позицию в отношении иностранных граждан.

И мы с Мышкой опять замираем в ожидании ответного удара. И даже закрываем глаза, предвкушая, как Мурка будет давать сдачи. И Ковбой тоже предвкушает, потому что тоже закрывает глаза. Я вижу это сквозь щелочку между век. И все вокруг закрывают глаза. Но Мурка лезет в карман, отсчитывает ровно два рубля сорок восемь копеек и вручает Ковбою. И мы аплодируем. И все вокруг тоже аплодируют.

Мы выходим из аэропорта и садимся в джип. Мурка царственным жестом кидает деньги на колени Мышке.

— Какое счастье! — шепчет Мышка и прижимает кучку денег к чахлой грудке. — Поехали скорей, обрадуем Лесного Брата!

Мурка смотрит на нее диким взглядом.

— Ну, девочки! — говорит она. — А теперь в «Асторию»! Кутить!

И мы едем в ресторан. И просачиваемся сквозь швейцара. И садимся за столик. И к нам подходит Наглый Официант, и, тонко улыбаясь, приносит карту вин, и через две минуты к нашему столу транспортируют бутылку американского виски «Джонни Уокер», бутылку французского коньяка «Камю», бутылку французского же шампанского «Вдова Клико» и бутылку грузинского вина «Хванчкара» правильного розлива. А кроме того — минеральную водичку «Перье» в зеленых бутылочках и кувшин апельсинового сока первого отжима.

И к нам опять подходит Наглый Официант, и приносит меню, переплетенное в телячью кожу, и через две минуты к нашему столу транспортируют севрюжку горячего копчения, семужку холодного копчения, икорку зернистую белужью в хрустальной вазочке на льду, карпаччо из парной телятинки под сыром «Пармезан», коктейльчик из креветок, лобио из красной фасольки, грибочки белые маринованные, салатик «Столичный», баклажанчики печеные с ореховым соусом, помидорчики и перчики свежие… Но мы все это не едим, а ждем еще чего-то. И это что-то появляется и оказывается дюжиной устриц с лимончиком и специальной вилочкой для выуживания этих самых устриц из раковин перед отправкой в рот. И мы обсуждаем жульенчик из парного цыпленочка и шашлычок из осетринки.

— А остальное — потом, — царственно говорит Мурка, запихивая устрицу в пасть.

И мы идем танцевать. И танцуем медленный танец падеграс, и мы с Мышкой опрокидываем Мурку навзничь как бы в порыве танцевальной страсти, и Мурка задирает вверх блескучую ногу, и мы удерживаем ее в опрокинутом состоянии, и широким жестом отставляем руки в сторону, дескать, поглядите на нас, как мы прекрасны! И все смотрят, как мы прекрасны. А потом мы возвращаемся за столик, запиваем шашлычок из осетринки «Хванчкарой» и переключаемся на парфе из нежных альпийских сливок и профитроли, начиненные заварным шоколадным кремом, и снова подзываем официанта, и нам тащат огроменную вазу с ананасом в центре и виноградными гроздями в качестве орнамента. А когда к нам подходит Наглый Официант и намекает, что неплохо бы уплатить по счету, Мурка царственным жестом вынимает пачку денег, отсчитывает ровно четырнадцать тысяч триста двадцать два рубля пятьдесят две копейки и подает Наглому Официанту.

— Без чаевых! — цедит она, и Наглый Официант бледнеет.

И тут на авансцену вылезает Мышка. Она вытаскивает из задрипанных карманов целлофановые пакетики и начинает суетливо складывать туда остатки устриц и жюльена.

— А Кузеньке! А Машеньке! А Братику Лесному! — бормочет Мышка и сует в жюльен профитроли с шоколадным кремом. — А гостинчик!

И вот мы снова трясемся на верхних плацкартных полках пассажирского поезда, который поднимает лапу у каждого встречного железнодорожного столбика. Мы едем домой. Я предаюсь горестным мыслям о том, как научить Мурку правильно соотносить себя с действительностью и можно ли это сделать вообще?

— Мопс! — шепчет Мышка.

— Что?

— А я знаю, что Ковбой делал по вечерам.

— Что?

— Девушек по ресторанам водил. Ты что, не догадалась? Он так питался.

Что я могу ей ответить?