...И другие глупости

Мопси

Муркин демарш с Ковбоем совершенно выбил нас из колеи. Вдруг обнаружилось, что девушки мы немолодые и не очень здоровые и что душевные травмы сильно отдают в разные части тела. У Мурки начались головные боли в области заднечерепной ямки. Мышка все время жаловалась на коленную чашечку и даже демонстративно подволакивала ногу. Мне ничего не оставалось, как принять на себя язву желудка в ранней стадии развития. Нервы, знаете ли. Нервишки. Пришлось осенью ехать в отпуск.

И мы выехали в Турцию, где пали жертвами системы «все включено». Две недели кряду мы неподвижно лежали на пляже, обмазавшись кремом и надвинув на морды соломенные шляпы, а Лесной Брат и Большой Интеллектуал мотались поблизости и надзирали. Джигита с собой не взяли, да он и не особенно рвался. Придя на пляж, мы первым делом послали их за лежаками, потом за матрасами, потом Мурка велела Брату принести ей из номера крем, а Мышка намекнула Интеллектуалу, что неплохо бы сбегать за темными очками, я попросила воды, но тут у меня унесло шляпу, и Интеллектуалу пришлось вылавливать ее из моря. Выходя на берег, он поскользнулся на гальке и немножко расквасил нос. Примерно двенадцать раз в день мы прикладывались к какому-нибудь салатику, пирожку или шашлычку. Для поправки угасающих сил. Если прикладываться было не к чему — а такие моменты тоже случались, с трех до четырех часов дня питание в этом отеле почему-то прерывалось, — так вот, в эти краткие минуты отдыха Мурка сильно скандалила, что ей недодали положенных по путевке калорий, Мышка трубно вздыхала, дескать, так я и знала, ничего хорошего из этой затеи не получится, а я крепилась. К вечеру первого дня Мышка обгорела и у нее поднялась температура, у меня от салатиков скрутило живот, а Мурка поменяла пижаму. Пижамы она меняла примерно столько же раз, сколько ела. Она притащила с собой целый воз шелковых пижам всех цветов радуги и являлась в них и в ресторан, и на пляж, и на танцы, и даже в турецкую баню, где вообще-то положено быть не в пижаме, а совсем наоборот. Мышка скромненько тусовалась в черной маечке и серых брючках. И только одна я, как единственное здравомыслящее звено в этой цепочке несуразностей, соответствовала уровню сервиса, который мы получали в этом довольно, между прочим, заштатном отельчике, и демонстрировала местному мужскому населению голую спину, засунутую в сарафан с райскими птицами. Мужское население было довольно. Спина — мой главный аргумент в схватке с противоположным полом. Спина у меня очень костлявая, с торчащими лопатками. Ни один нормальный мужчина не может устоять перед такой беззащитностью.

По вечерам Лесной Брат с Большим Интеллектуалом выводили нас на дискотеку. А так как половой расклад в нашей компании был с большим перекосом в женскую половину, а отпускать нас на сторону они не хотели — кабы чего не вышло, — одному из них приходилось танцевать с двумя из нас одновременно. Этим одним выпало быть Лесному Брату, который наотрез отказался танцевать с собственной Муркой. Он вообще старался на нее не смотреть. Поэтому он спихнул ее Интеллектуалу. Интеллектуал не возражал. Комплекция у него малогабаритная, и одной Мурки — хоть она у нас и пузанчик — ему вполне хватало. Нас с Мышкой Лесной Брат засовывал себе под мышки — до них мы как раз доставали — и в такой связке быстро ходил по залу под видом танца. Мы немножко путались в собственных ногах, так как не успевали за его шагом, но Лесной Брат скорость сбавлять не желал. Боялся, что к нам кто-нибудь привяжется.

В Турции мы накупили чертову прорву керамических плошек. Мурка — для красоты интерьера. Мышка — для сервировки стола. А я — за компанию. Лесной Брат с Большим Интеллектуалом страшно ругались, что мы опять используем их как тягловую силу, и по дороге домой нарочно разбили половину плошек. И мы тоже страшно ругались, что они не соблюдают наших интересов и держат за бесчувственных коров, не способных к эстетическому наслаждению прекрасным, то есть плошками, и объявили им бойкот. Короче, в Москву мы прилетели в крайне раздраженном состоянии и разъехались по домам, надутые, как мышь на крупу. Мурка даже специально попросила нас с Мышкой не провожать их с Братом на вокзал, чтобы он осознал всю мощь нашего презрения. Но он, сдается мне, ничего не осознал и был очень доволен, что в ближайшее время больше нас не увидит.

Новый год мы с Интеллектуалом решили встретить тихо-мирно, по-семейному, без лишних хлопот и без лишних людей. На последнем пункте Интеллектуал особенно настаивал. Он никак не мог забыть прошлый Новый год, когда Мурка неожиданно явилась в Москву с Лесным Братом и ребенком Кузей. Ребенка Кузю мы повели в Большой театр на балет «Щелкунчик», где сидели на самой верхотуре в полной изоляции от всего, что происходило на сцене. Ровно три часа мы глазели в потолок, и ровно три часа Лесной Брат держал Кузю на руках, чтобы ему было видно. А Кузя, надо вам сказать, довольно увесистое дитя. Кузя на сцену смотрел очень внимательно и даже как бы задумчиво, к концу третьего часа очнулся, повернулся к Мурке и спросил:

— А принц, что, негр?

Мурка наклонилась вниз и взглянула на сцену. На сцене раскланивался артист Цискаридзе, которого Мурка в этот вечер увидела впервые. Артист Цискаридзе был темно-коричневого цвета в золотом парике. Мурка артиста Цискаридзе почему-то сразу за это невзлюбила и больше на него не смотрела. Тем более что балет уже закончился.

Накануне Муркиного приезда я подумала: вот хорошо, ребенок в доме, дай сделаю сюрприз, будет радость. Взяла кисточку, красную краску для волос, малого пуделя Найджела Максимилиана Септимуса лорда Виллероя и раскрасила ему шапочку, уши, манишку и хвостик. Пудель эти уши опустил в миску с водой, а воду выпил, после чего мы ровно три дня ходили за ним впятером с мокрыми половыми тряпками. Пуделя несло во всех доступных человеческому зрению и обонянию местах, а также в большой супнице, в которой я по причине ее никчемности развела цветочную плантацию. На четвертый день мы повезли пуделя в ветеринарную клинику, где ему побрили брюшко и сделали ультразвук.

— Налицо отравление химическими веществами! — строго сказал молодой врач. — Что вы ему давали?

— Ничего. Только покрасили чуть-чуть.

— Как это — покрасили?

— Ну, краской для волос. Новый год все-таки. Карнавал.

— Оч-ч-чень смешно! — процедил врач и больше на нас не смотрел.

После чего Большой Интеллектуал дал клятву, что ни Мурку, ни ее семейство в Новый год больше на порог не пустит. Хотя в принципе виновата была я и для Интеллектуала представлялся хороший повод высказать мне все претензии, накопившиеся за восемнадцать лет совместной жизни. Он вообще это дело любит и не упускает возможности поставить мне на вид. Тут, наверное, надо рассказать о той большой любви, которую все эти годы испытывал ко мне

Большой Интеллектуал

С этого и начнем. Последние восемнадцать лет Интеллектуал позиционировал себя как большой любитель меня во всех, даже самых непрезентабельных видах. Это такое свойство организма. Некоторые люди сильно потеют. Некоторые много едят. Некоторые стесняются в чужих компаниях. А Интеллектуал любит меня. Спросите «за что?», «почему?» — не ответит. Мужчины его типа вообще не склонны к самоанализу. Они принимают жизнь такой, какая она есть, что меня в принципе устраивает. Мне это дает — как бы сказать — свободу волеизъявления. Ну, например, покупаю я кофтюлю за триста долларов. Другой бы сразу убил, а Интеллектуал мягко улыбается и пожимает плечами. Дескать, что тут поделаешь, раз так сложилось. Или собираемся в отпуск. Интеллектуал жаждет тихих растительных радостей, но тут выясняется, что за нами тащатся Мурка и Мышка со своими хвостами. Интеллектуал морщится, но молчит. Дескать, что тут скажешь, раз нельзя ничего изменить. Интеллектуал вообще потакает мне с большой самоотдачей. Такая у него прихоть. Можно сказать, что вся я целиком — прихоть Интеллектуала.

А началась вся эта заварушка в московском метро, куда я спустилась исключительно по делу — доехать из одного пункта назначения в другой. И Интеллектуал спустился туда с той же целью. И мы случайно оказались в одном вагоне метро. И Интеллектуал смотрел на меня с большой тоской и по мере следования поезда все больше влюблялся. Был он тогда уже не очень новый, лет под тридцать. Может, истомился по женской ласке. Может, «пора пришла, она влюбилась». Я тоже его заметила, потому что не заметить мужчину с таким носом невозможно. Нос у Интеллектуала висячий, как сады Семирамиды. Если вы внимательно читали эту повесть, то, наверное, обратили внимание, что у всех ее персонажей небольшая неприятность с носами. У Настоящего Джигита — по национальному признаку, у Мышки — по аристократическому, у Мурки — просто кошмар без всяких признаков, у Лесного Брата — кошмар в отместку Мурке. Большой Интеллектуал на этом параде носов занимает первое место. Нос у него крупной формы и богатого содержания. Тогда, в вагоне метро, я еще этого не знала, а теперь знаю и всегда заставляю его брать с собой по три носовых платка. Под носом у Интеллектуала располагаются усы. Они ему нужны для красоты лица. Так он думает. А я думаю, что это такая форма самозащиты. Усы — единственное, чем он может меня уколоть. Вернее, это единственный укол, на который я реагирую.

Так вот, если вы думаете, что, выйдя вслед за мной из метро, Интеллектуал бросился знакомиться, то сильно ошибаетесь. Интеллектуал не бросился знакомиться. Интеллектуал шел следом, стеснялся и глазел на мои пятки как побитая собака. Я села в автобус, а он остался. И начал меня искать. Каждый вечер после работы он отправлялся к станции метро, где встретил чудное виденье, и ждал, когда я появлюсь на поверхности земли. Идея в принципе была глупой, потому что у этой станции метро я вообще могла оказаться случайно. Но Интеллектуалу повезло. Я там жила. И недели через полторы он опять меня увидел. И опять не подошел. Я садилась в автобус, а он стоял рядом и улыбался. И опять я его заметила, потому что не заметить мужчину с такой идиотской улыбкой невозможно. Представьте себе: стоит человек, зажмурив глаза и открыв рот, на лице — блуждающее выражение полного кайфа. Мимо идут люди, толкаются, ругаются и даже норовят поднять его и переставить в другое место. Потому что стоит он на самом ходу и сдвинуть его в сторону обычным порядком типа крепкого выражения не представляется никакой возможности. Он ничего не слышит и ни на что не реагирует. Это мой Интеллектуал.

Короче, искал он меня два месяца. За два месяца он использовал весь боекомплект юного следопыта и узнал мое имя, адрес, место работы, а также адреса, пароли и явки моих друзей. Как ему это удалось — не спрашивайте, не знаю. Я как раз в ту пору трудилась вместе с Мышкой в редакции, о которой я уже рассказывала, и готовилась поступать в Московский университет на журфак. И как раз в этой редакции у Интеллектуала обнаружилась подружка юности. И эта подружка как раз случайно проживала в моей коммунальной комнате, потому что ее выгнал муж. А я как раз проживала у родителей на той станции метро, где меня застукал Интеллектуал, потому что существовать с подружкой под одной крышей не получалось по морально-этическим соображениям. Я не успевала отслеживать ее партнеров, сильно в них путалась и называла разными чужими именами, за что она регулярно устраивала мне скандалы на моей, заметьте, жилплощади. Интеллектуал узнал и этот адрес и как-то под покровом ночи неожиданно явился к ней, нарушив ее уединенье, и заявил, что немедленно хочет на мне жениться, поэтому не будет ли она так добра дать ему мой телефон. Подружка ответила в том смысле, что со мной тоже неплохо бы посоветоваться. И вызвала меня для переговоров.

— Не хочешь ли ты выйти замуж? — начала она издалека. — Один человек хочет с тобой познакомиться.

И тут — хотите верьте, хотите нет — перед глазами моими встал человек из метро и особенно его нос, хотя ни о том, ни о другом я за это время ни разу, разумеется, не вспомнила.

— Замуж не хочу! — быстро, но твердо ответила я. — Мне в институт поступать, какое там замуж! А познакомиться, отчего ж нет. Можно и познакомиться.

И велела ей дать Интеллектуалу мой телефон. Но подружка телефон не дала, потому что позавидовала нашему грядущему счастью. И Интеллектуал еще долго к ней таскался в надежде, что она смягчится, и даже повлекся на вокзал провожать ее в город Таллин, куда она отбывала навсегда, потому что там ей тоже замаячило счастливое замужество. Он надеялся встретить меня на вокзале. Но я на вокзал не пришла, так как с подружкой уже давно не разговаривала на морально-этической почве и не могла дождаться, когда она освободит от своего присутствия мои квадратные метры. И Интеллектуал остался с носом в прямом и переносном смысле этого слова. Он стоял на перроне и безнадежно глядел вслед уходящему поезду. С этим поездом в город Таллин отъезжала его надежда. И тут случилось невозможное. Подружка высунулась из окна и выбросила к его ногам квитанцию на оплату междугородних разговоров. Между прочим, с городом Таллином.

— Скажи Мопси! Пусть оплатит! А то ей отключат телефон! — крикнула она, и больше мы никогда ее не видели.

Вот так мы с Интеллектуалом и познакомились. Он принес мне квитанцию и клубнику с маминой грядки. И носил ее все лето. В смысле, клубнику. Носил почему-то в набедренной сумочке, клубнике там было тесно, она плакала и просачивалась ему на штаны кровавыми слезами. Но это ничего. Все равно было вкусно. Еще он помогал мне готовиться к экзаменам. Он прочел от корки до корки «Поднятую целину», а статьи Ленина о Толстом выучил наизусть и пересказал мне их своими словами. Я расценила это как подвиг. Эти статьи Ленина мне потом достались на экзамене, и преподаватель сказал, что я очень хорошо знаю текст. Это я расценила как знак свыше. Получается, что нас с Интеллектуалом свел Владимир Ильич. Во время экзаменов Интеллектуал торчал под окнами университета вместе с моими родителями, волновался и водил их пить кофе в соседнюю забегаловку. За это они очень его полюбили и любят до сих пор. А потом я взяла его с собой в отпуск, где он сделал мне предложение.

— Я, наверное, однолюб, — мрачно сказал Интеллектуал. — Последний раз я влюблялся пять лет назад. — Задумался и добавил: — А до этого еще пять лет назад.

— Ах, это так все неожиданно! — ответила я, хотя все было ясно еще до нашего знакомства, а спросить мне хотелось совсем о другом. Что будет через пять лет — вот о чем я планировала спросить этого однолюба. Но не спросила и вместо этого добавила: — Я не готова ответить сразу! — что было чистой правдой.

После этого Интеллектуал целый год болтался у меня на запятках и изводил предложениями руки и сердца. Я отмахивалась. Он ныл. Наконец, в новогоднюю ночь он в буквальном смысле припер меня к стенке, и мы пошли подавать заявление. Из загса нас отправили на лекцию о мини-абортах. Без этого в те годы не расписывали. Подкрепившись знаниями о мини-абортах, мы обменялись кольцами и стали называться мужем и женой. Сорок родственников в едином порыве прокричали нам громогласное «горько!». Мурка и Мышка сидели на краю стола и, невзирая на присутствие гостей, громко и деловито обсуждали за столом свои несвоевременные беременности, которые как назло случились аккурат накануне моей свадьбы, за что их потом очень осудил мой свекор, который случайно сел рядом. Ну, то есть не за беременности, а за публичное выступление. «Эти девушки тебя хорошему не научат!» — по-отечески сказал он мне, похлопал по плечу, и мы с Интеллектуалом отбыли восвояси, то есть в мою коммунальную комнату, в которой мы и прожили последующие десять лет, но об этом позже. Мышка увязалась за нами, прихватив по дороге бутылку «Хванчкары».

Пока свадьба пела и плясала, у нас проходила первая брачная ночь. Первая брачная ночь проходила трудно. Я злилась, кидала в Интеллектуала подушками и кричала, что хочу домой, к маме. Интеллектуал нервно поглядывал на часы — не мог дождаться, пока я усну. Как выяснилось, его влекли куриные ножки, которые мама завернула нам с собой. С тех пор все восемнадцать лет нашей совместной жизни он каждый день указывает мне на недостаточность питания. Более того, внушил всем окружающим, что я ужасная хозяйка. У меня на этой почве как-то даже вышел диспут со свекровью, и я ей в грубой форме сказала, что, мол, она, свекровь, сдала мне своего сыночка с рук на руки тоже в довольно чахлом состоянии, что в таком состоянии худеют только в могилу, а раз этого не случилось, стало быть, не так уж страшно он голодал все эти восемнадцать лет.

На моей памяти Интеллектуал только один раз был доволен обедом. Как-то мы с ним попали под дождь и забежали под первый попавшийся козырек. Оказалось — секс-шоп. Интеллектуал приосанил сутулую спину и начал приставать к продавщице с вопросами. Это что? А то? А вон это? Было видно, что в подобном заведении он раньше не бывал.

— Это электростимулятор, а это куколка, надувная… — застенчиво шептала молоденькая продавщица. Было видно, что в подобном заведении она тоже впервые.

Тут Интеллектуал ломанулся к кассе и обнаружил там какие-то завлекательные пакетики.

— Это что? — требовательно спросил он.

— Трусики, — прошелестела продавщица. — Банановые.

— Как это — банановые?

— Ну… для вкуса…

— Ага. Для вкуса. Дайте-ка парочку.

Не отходя от кассы, он разодрал упаковку, быстро разделил трусы пополам, одну половину дал мне, другую сунул в рот и стал яростно жевать. Я тоже сунула. Оказалось, вкусно.

— Какие еще есть? — деловито спросил Интеллектуал.

— Клубничные… и черничные.

— Заверните с собой, — приказал он и повернулся ко мне: — Черничные будешь?

Я кивнула. Интеллектуал запихнул трусы в пакет.

— На ужин! — мечтательно произнес он, жмурясь, как сытый котенок, и поглаживая пакет рукой.

Мое жизненное пространство Интеллектуал заполнил театральными программками, билетами на «Щелкунчика», пресс-релизами плохих фильмов и газетными вырезками с плохими стихами, которые он рассовывает по книгам, а я потом достаю и выбрасываю. Причем ни об одной вырезке он ни разу не вспомнил. Потому что по сути своей Интеллектуал — не читатель. Он, кроме газеты «Коммерсант», печатную продукцию вообще в руки не берет, а в «Коммерсанте» читает только полосу «Культура», потому что коммерсант из него тоже фиговый. Интеллектуал обожает визуальные виды искусства. В живописи, правда, ни бельмеса не смыслит, зато театр и балет — его стихия. Интеллектуалу надо, чтобы перед ним разворачивалась чужая жизнь, а он сидел в сторонке на стульчике и наблюдал, как другие люди совершают активные действия. Он точно знает: в театре его к этим активным действиям не привлекут. И радуется. Такая у него позиция в жизни. Он большой созерцатель, этот Интеллектуал. «Не трогайте меня и я вас не трону!» — говорят миру его скорбные глаза.

— Пуся! — спрашиваю я Интеллектуала. — Какую колбасу брать — «Докторскую» или «Телячью»?

Интеллектуал пыжится, пыжится, пыжится и… не знает, что ответить. При всем при том он удивительно упрям, о чем я уже писала в прологе, и местами занудлив. В редкие минуты деловой активности может довести до ручки кого угодно.

— Ты приготовила билетики на метро? — спрашивает Интеллектуал, когда мы выходим из дома. На машине в центр города он принципиально не ездит, хотя купил ее именно из соображения поездить, а не в гараже подержать.

— Ты приготовила билетики на метро? — спрашивает он, когда мы выходим из лифта.

— Ты приготовила билетики на метро? — спрашивает он, когда мы подходим к автобусу.

— Так что с билетиками? — осведомляется он, когда мы вылезаем из автобуса.

— Ну, как там наши билетики? — интересуется он, когда мы чешем к метро.

Я, разумеется, не отвечаю, потому что у меня не забалуешь. Я, в отличие от Мышки, которая вусмерть разбаловала своего Джигита, и в отличие от Мурки, которую вусмерть разбаловал Лесной Брат, девушка твердая, разумная и целеустремленная. Моя цель — образовать из Интеллектуала гармоничную личность, пригодную для совместного проживания среди людей. Пока не удалось.

Итак, Новый год. Начался он подозрительно гладко. Тридцать первого декабря в четыре часа дня Интеллектуал выгулял пуделя, и мы засобирались в театр. Каждый год на протяжении восемнадцати лет под Новый год для поднятия моего жизненного тонуса и интеллектуального потенциала он водит меня на балет «Щелкунчик». Раньше он доставал билеты — как куранты — с боем, теперь заказывает по Интернету с двойной наценкой. Когда я заикнулась, что, мол, сама могу станцевать наизусть все партии — ради бога, совершенно бесплатно, пусть только скажет, он ответил в том духе, что если я планирую испортить ему праздник, то дудки, граждане дорогие, не на такого напали! Он еще до женитьбы начал проявлять странную агрессию относительно всего, что касается балета, но я этого не заметила и опрометчиво согласилась выйти за него замуж. Короче, «Щелкунчик». Выходим на лестничную клетку и видим, как из соседней квартиры выползает старушка Викентьевна. На самом деле старушка Викентьевна вовсе не старушка, а женщина Викентьевна пятидесяти пяти лет от роду, но называть ее так язык не поворачивается. Старушка Викентьевна часто берет меня измором, поэтому я без крайней надобности стараюсь с ней не встречаться. А надобность в старушке Викентьевне у меня, если честно, небольшая. Вот и тут. Она — из дверей, я — за мусоропровод. Срочно прятаться! Один раз у меня уже случился с ней катаклизм.

Как-то прошлой зимой часов в двенадцать ночи Интеллектуал намекнул, что неплохо бы выгулять пуделя. Обычно он делает это сам, и ничего, без приключений. Но тут начал демонстративно кашлять, сморкаться, чесать глаза и пить горячий чай с лимоном. Ну, идем с пуделем гулять, мотаемся по сугробам, возвращаемся. Выходим из лифта — навстречу старушка Викентьевна со своей собакой Клепой неизвестной породы, непонятного окраса и неопределенного назначения. Если разбудить меня ночью и спросить: «Кто на свете всех страшнее?», — я не задумываясь отвечу: «Клепа!» Клепа эта, по словам Викентьевны, по уши влюблена в нашего пуделя.

— Ах! — говорит Викентьевна. — Вот и вы! Какое счастье! А Клепа так скучала, так скучала! Где, говорит, мой жених, мой Найджел!

— Ни о каких сношениях Найджела с Клепой не может быть и речи! — отвечаю. — Тем более половых.

— Ах! — говорит Викентьевна. — Что же вы собачек мучаете! Они так друг друга любят! Клепа просто извелась.

Пока мы с Викентьевной препирались, собачки наши снюхались и вступили в преступную связь. Сначала обычным макаром, а потом как-то внезапно их крутануло, развернуло и сцепило попой к попе, как Тяни-Толкая. Клепа завизжала как полоумная. Найджел захрипел и начал капать слюной.

— Ах! — закричала Викентьевна. — Что это, что это! Они умирают!

Собачки топчутся по лестничной клетке, Викентьевна, отбросив клюку — потому что она плюс ко всему еще и хромая, — согнувшись пополам и подняв к потолку квадратный зад, топчется вместе с ними.

— Ах! — вопит она на весь подъезд. — Клепа! Клепа! Милая Клепа! Прости меня, милая Клепа! Прости за все!

Тут выползает заспанный Интеллектуал в махровом полосатом халате.

— Что, — говорит, — у вас тут происходит? Чего орете?

Я показываю ему на собачек.

— Немедленно звонить в ветеринарную «скорую»! — приказывает Интеллектуал и бросается за телефоном.

Ветеринарная отвечает на удивление быстро.

— Девушка! — истерически кричу я. — У нас собаки хвостами сцепились! Что делать?

— Ничего не делать, — невозмутимо отвечает девушка. — Бывает.

— Что же с ними будет?

— Детишки будут, — отвечает девушка. — Если через полчаса не расцепятся, звоните.

Через пятнадцать минут собачки распались на две половинки, как какашки на морозе, после чего Клепа немедленно понесла. И через три месяца принесла пятерых щенят. Четырех Викентьевна утопила в мусорном ведре, а пятого оставила и назвала Федей.

— Что ж вы Федю-то оставили? — грубо спросила я.

— Клепа не дала. Так на меня посмотрела, что я поняла: не переживет!

Федю мы выращивали совместными усилиями. Сначала дело ограничивалось молочком, творожком, кефирчиком, потом в ход пошли куры, мясо парное, яйца, а под конец — красная рыбка, икра зернистая осетровая, свиные отбивные, сосиски «Пармезан». В общем, без сумки я с работы не возвращалась. А что вы хотите — щенки, они, знаете ли, деликатного питания требуют, а у Викентьевны не пенсия — слезы. Через два месяца приехала моя мама инспектировать щенка. Посмотрела, повертела и говорит:

— Не наш! Нагуляла его Клепа.

— Ты что, мама! Глазки наши!

— Глазки у всех собак одинаковые, — отрезала мама.

А брать Федю никто не хотел, несмотря на активную пропаганду Викентьевны среди жильцов дома. По правде говоря, Федя получился странный. Очень шерстяной, с неровными клочками седой шерсти и рыжими подпалинами. Найти среди этих зарослей непосредственно Федю никакой возможности не представлялось. Я уж приготовилась было до конца жизни кормить его осетриной, но тут Викентьевна пристроила его к одной очень достойной женщине, которая потеряла недавно собаку и мужа и с большим облегчением осталась одна в однокомнатной квартире. Женщина сказала, что имя Федя ее решительно не устраивает, и назвала нашего Федю Фердинандом. Викентьевну она в дом не пускает, говорит, что у собаки должен быть один хозяин. А Викентьевна утверждает, что Федя очень по ней скучает и, когда встречает их с Клепой во дворе, делает им глазами всякие знаки, дескать, люблю, не могу, так бы и расцеловал, если бы не старая грымза! С тех пор Викентьевна с этой женщиной не разговаривает и даже не здоровается. А Федя совершенно не офердинандился. Так Федей и остался.

Именно эта Викентьевна и сыграла ключевую роль в моей дальнейшей личной жизни, но тогда, хоронясь за мусоропроводом, я еще об этом не знала. Мы с Интеллектуалом выползли на волю и поехали смотреть «Щелкунчика». Едем. Тридцать градусов мороза. Все бы ничего, только я без рукавиц. Их еще в начале зимы съел пудель. Паркуемся километрах в трех от театра — это у Интеллектуала так заведено, если припарковался рядом со входом, считай, вечер прошел впустую. Однажды на день рождения он повел меня в театр. Правда, не на «Щелкунчика», но тоже хорошо. Припарковался, как всегда, в соседнем районе. А спектакль шел до одиннадцати вечера. А в одиннадцать ноль шесть нам надо было встречать поезд из Питера, с которым Мурка прислала свои стихи, чтобы я их в Москве развозила по издательствам. Вываливаемся из театра. Интеллектуал машет руками, кричит, что мы его заездили, хотя ехать решительно не на чем, за бешеные деньги хватает частника, мы прибегаем на перрон, выясняем, что поезд отогнали на запасные пути, бежим на эти пути, спотыкаемся на шпалах, я падаю, рву колготки, прибегаем, выуживаем из вагона заспанную проводницу, требуем стихи, проводница стихи не дает, потому что не понимает, что это такое, Интеллектуал врывается к ней в купе, хватает первый попавшийся пакет, который случайно оказывается Муркиными стихами, Интеллектуалу по старости лет немедленно становится плохо, мы пилим в привокзальный буфет, пьем отвратительный чай, выбегаем на площадь, хватаем за бешеные деньги частника, доезжаем до своей машины и как люди едем домой. Интеллектуал охает и хватается за бок. У него там что-то сводит. Дома я укладываю его в постель и полночи бегаю с грелками. День рождения проходит упоительно.

И вот примерно такая же история. Вбегаем в зал вместе с третьим звонком. Холодина страшная. Не топят. Дети сидят на коленях у родителей, жуют шоколад, шуршат обертками. Проходы заставлены стульями. Руки болят безумно. Весь первый акт они болят, ко второму оттаивают. Я начинаю наслаждаться прекрасным. Однако наслаждаюсь недолго — под потолком взрывается софит и выпускает на сцену клубешник черного дыма. Щелкунчик клацает челюстью. Балерина чихает и падает. Балет окончен. Выкатываемся на улицу. На часах — четверть девятого. Полдвенадцатого надо быть у друзей, которые настоятельно просили нас заранее поужинать, потому что у них ничего нет, а заодно купить торт и конфеты.

— Пойдем, — говорит Интеллектуал. — Пойдем в ресторанчик.

Какой ресторанчик! Тридцать первое декабря! В ресторанчиках к Новому году накрывают. Там все за три месяца заказано.

— Ну, хорошо, — говорит Интеллектуал. — Пойдем в кафе.

Какое кафе! Тридцать первое декабря! Все кафе давно закрыты!

— Ну, хорошо, — говорит Интеллектуал. — Пойдем погуляем по новогодней Москве.

Бредем к Камергерскому. Навстречу — ни одного человека. В Камергерском стоит елка. Вокруг нее кто-то пляшет.

— Смотри-ка! — удивляется Интеллектуал. — Люди!

Подходим к елке. Два Деда Мороза и три Снегурочки топают ногами, хлопают друг друга по бокам и дышат на руки. «Нам за это хоть платят, а вы-то что?» — говорят их собачьи глаза.

— Ну, хорошо, — не сдается Интеллектуал. — Пойдем на Большой Каменный мост. Будем любоваться Кремлем.

На мосту шквальный ветер. Я начинаю заваливаться через перила. Интеллектуал хватает меня под мышки и волочет вниз.

— С тобой невозможно как следует повеселиться! — раздраженно говорит он. — Пойдем в Парк культуры, там дорожки залили. Посмотрим, как люди катаются.

В Парке культуры действительно залиты дорожки. В желтом свете фонарей они скалятся, как золотые челюсти, выпавшие из чьего-то гигантского рта. Мы стоим под колоннами, смотрим на дорожки.

— Почему-то никто не катается, — говорит Интеллектуал.

— А вы, граждане, что здесь делаете? — раздается за спиной простуженный голос. — Документики, па-а-прашу!

Милиционер. Он берет меня за рукав и тянет к себе. Интеллектуал берет меня за другой рукав и тянет к себе.

— Ах, дорогой! — говорю я. — Нам пора. За нами уже пришел автобус!

И мы бежим.

— Какой автобус! Что ты несешь! — шипит Интеллектуал. Иногда он бывает чудовищно несообразителен.

— Это конспирация! — отвечаю я на бегу.

Нагулявшись по новогодней Москве, едем покупать конфеты и торт. «Седьмой континент» закрыт. «Перекресток» тоже. «Рамстор» не работает с семи вечера. В «Копейке» ни одного торта, зато большой выбор телевизоров и пылесосов.

— С пустыми руками я в гости не пойду! — недвусмысленно заявляет Интеллектуал.

В ларьке на углу покупаем пачку печенья «Юбилейное».

Друзья встречают нас ироническими улыбками.

— Ну, как «Щелкунчик»? — спрашивают они. — Понравилось?

— Балерина упала, — отвечаю я.

— Пьяная, что ли, была?

— Почему пьяная? Хорошая балерина, лауреат всяких конкурсов. Танцует хорошо.

— А почему упала?

— Ноги заплелись.

— Ага, хорошая балерина и не пьяная, только ноги заплелись.

И волокут нас во двор пускать петарды. Петарды беспорядочно вылетают из патронов, мотаются в разные стороны, падают на крыши гаражей, норовят угодить прямо в глаз, искрят и поджигают какую-то бесхозную деревяшку. Мы бегаем от них по двору, как стая испуганных кур, машем руками, орем, наконец, прячемся под крыльцом и сидим там, боясь высунуть нос наружу.

— А пудель сидит дома и не знает, что сегодня Новый год! — с нежностью произносит Интеллектуал, высовываясь из сугроба.

В шесть утра едем домой.

— На стоянку не поеду! — заявляю я.

— То есть? — грозно спрашивает Интеллектуал.

— Не поеду и все! Я от нее не дойду. Или вези до дома, или сбрасывай в сугроб!

Интеллектуал чертыхается, делает крутой вираж, стукается головой о потолок и выплевывает меня у подъезда. Квартира встречает меня гробовой тишиной. Обычно пудель выворачивается наизнанку, когда мы приходим домой. А тут — ни звука. Обиделся. Зажигаю свет. В ванной на полу издает пряный аромат собачья лужа. В гостиной на полу ей вторит собачья куча. Я плюхаюсь на диван и в изнеможении откидываюсь на подушки. Малого пуделя Найджела Максимилиана Септимуса лорда Виллероя рвет в кресле. «Надо пойти приготовить Интеллектуалу праздничный завтрак, — вяло думаю я. — Он же ничего не ел с прошлого года».

Новый год, Новый год, новые гадости…

Я это к тому так подробно рассказываю, что после Нового года в Интеллектуале что-то сломалось. Он как-то немножко подвял, как будто его давно не поливали. Более того, у него появились совершенно несвойственные ему привычки. Как-то вечером, вернувшись домой, я застукала его на кухне, где он наслаждался обществом соседа Коляна. Они молча сидели друг против друга в майках и трусах. На столе стояла бутылка водки, два стакана и лежала одна сосиска, обгрызенная с двух концов. У соседа Коляна на трусах спереди фигурировал зайчик с морковкой в лапах, у Интеллектуала — котик с хвостом селедкой. Колян держал лапищу на плече Интеллектуала, как бы его утешая. Интеллектуал, кажется, плакал. Тут надо видеть соседа Коляна. Это такая туша килограммов на сто пятьдесят. И моего Интеллектуала тоже надо видеть. Это такое мотыльковое создание килограммов на сто меньше. Сосед Колян закручивает гайки в чужих батареях. Профессия такая. Иногда он закручивает гайки слишком сильно и в батареи перестает поступать горячая вода. Но Колян ничего, не расстраивается. А Интеллектуал пишет для одной газетки статейки про кино. Профессия такая. Иногда он заворачивает в свои статейки слишком сильные выражения и к режиссерам в глотку после прочтения перестает поступать свежий воздух. Но Интеллектуал ничего, не расстраивается. Соседа Коляна Интеллектуал терпеть не может за то, что тот все время приходит клянчить деньги.

— Денег нет! — строго говорит Интеллектуал.

Колян начинает загибать пальцы и шевелить губами.

— Тогда с тебя три пузыря! — отвечает он, произведя подсчет, и ласково добавляет: — Дуся!

Дуся — это Интеллектуал.

И вот — спелись, голубки!

— В чем дело? — строго спросила я, входя в кухню. — Что происходит?

— П-п-роисходит с-слияние д-д-двух д-д-душ… — пролепетал Интеллектуал, икнул и упал на грудь Коляна, похожую на две перезревшие груши.

Колян посмотрел на меня и укоризненно покачал головой, дескать, что же вы в грязных сапожищах по чистейшей голубиной душе! Оторвал Интеллектуала от груди и, взявшись за руки, как на прогулке в детском саду, они проследовали в прихожую. В прихожей они долго стояли друг против друга, покачиваясь, потом Колян обнял Интеллектуала одной лапищей, легко поднял в воздух и влепил смачный поцелуй в его небритую щеку. Интеллектуал поболтал ножками. Колян аккуратно опустил его на пол, но ножки подломились, и Интеллектуал рухнул на колени, гремя костями. Колян переступил через тело и вышел в большой мир. Я отволокла Интеллектуала в спальню, укутала в клетчатый плед, как кастрюлю с картошкой, и положила в постель. Там он пролежал до утра и неплохо сохранился. Утром долго пил воду и супился.

Все это было не к добру, и я это чувствовала.

Предчувствия меня не обманули. Вечером накануне старого Нового года Интеллектуал объявил, что покидает меня навсегда. Он долго сопел в коридоре, собирал котомки, потом тяжело вздохнул и сказал:

— Ну вот и все, Мопс. Ухожу.

— Куда? — спросила я. — На улицу?

Он кивнул.

— Что, так и будешь ходить по ней взад-вперед без галош и зонтика?

Интеллектуал дернулся так, будто сквозь него пропустили электрический ток, и бросился вон.

Формальным поводом к этой наглой выходке послужил рецептик, который Интеллектуал вычитал в каком-то дрянном журнальчике. Причем не только вычитал, но и выписал каллиграфическим почерком в тетрадку. С недавних пор он вообще завел привычку выписывать рецептики в тетрадку, как будто собирался что-то готовить. Рецепт назывался «Блинчики утренние “На скорую руку”» и начинался словами: «Смешайте молоко с дрожжами и поставьте на сутки в теплое место». Далее шел список из восемнадцати ингредиентов. Заканчивались блинчики пожеланием. «Было бы неплохо, — писал незнакомый, но полюбившийся автор, — если бы к блинчикам вы подали сладкий мусс из ягод можжевельника, сваренных в сахарном сиропе и смешанных с мороженым «тирамису» домашнего приготовления. В мороженое необходимо добавить кофейный ликер и несколько капель текилы, подогретой до температуры белого кипения». Рецептик этот Интеллектуал подсунул мне в тот момент, когда я только ввалилась в дом и пыхтя стягивала в прихожей сапоги.

— Только через мой труп! — твердо сказала я, аккуратно сложила бумажонку и засунула ему в нагрудный карман.

Тут-то все и началось.

— Ты довела меня до полного истощения! — орал Интеллектуал, довольно, между прочим, энергично вытаскивая с антресолей чемоданы. — Я хочу только одного — соблюдения международных стандартов поведения! Каждый человек имеет право на питание!

— Питайся, кто тебе не дает?

— Ты! Ты не даешь!

— Да ладно, — мягко сказала я. — Я же тебе рот не затыкаю. Так и быть — лопай сколько влезет.

— Что? — спросил Интеллектуал. — Что лопать?

Он подвел меня к холодильнику. Холодильник был забит под завязку. А что вы хотите: горошек зеленый — девять банок, кукуруза желтая — шесть банок, кетчуп красный — три бутылки и еще чуть-чуть на донышке, маслины черные — две банки, лук маринованный белый для закусона — одна банка и так далее. Судя по душевному состоянию Интеллектуала, лук маринованный должен был быть ему особенно близок.

— Полюбуйся! — сказал Интеллектуал с иезуитской улыбкой и даже рукой повел, как бы обрисовывая картину падения. — Полуфабрикаты! Сырье! Стратегический запас!

— А блинчики утренние «На скорую руку» — это, по-твоему, еда? — спросила я.

— Это… — Интеллектуал зажмурился, облизнулся и зарозовел в области ушей. — Это — за-а-автрак! — пропел он нежно. Со мной он так давно не певал.

— Завтрак, — уточнила я. — В семь тридцать по московскому времени?

— В семь пятнадцать, — поправил Интеллектуал.

— Ага. В семь пятнадцать, значит? На скорую руку? По международным стандартам поведения?

И я запустила в него сапогом. Тут надо сказать, что в семь пятнадцать утра по московскому времени Интеллектуалу совершенно нечего делать за пределами постели. В присутствие он не ходит. Он ходит на пресс-показы всяких разных фильмов, которые начинаются самое раннее в одиннадцать утра, а потом дома пишет на них рецензии. Рецензии он отсылает в редакцию по электронной почте. Это времяпрепровождение называется «кинокритик». Аналогичная ситуация у меня. Я хожу на те же просмотры и пишу статейки в свою газетку. Тоже дома. Поэтому мы с Интеллектуалом ни на миг не расстаемся. Что очень портит отношения. Во всяком случае, у него есть иллюзия, что я ничего не делаю и должна губить свою молодую жизнь у плиты. А у меня ведь тоже принципы. Когда в доме живут два взрослых человека, каждый сам в состоянии сварить себе десяток пельменей. Я, между прочим, тоже сотрудник интеллектуального труда.

— У тебя в голове… у тебя в голове… одни литературные опилки! Хоть бы посуду помыла! — обиженно тявкнул Интеллектуал, поймав мой сапог.

И тут я все поняла.

— Признавайся, — ласково сказала я и взяла его одним пальцем за лацкан. — Тебя Колян надоумил устроить весь этот спектакль?

Интеллектуал встал в наполеоновскую позу — благо росточек позволял — и с достоинством ответил:

— Николай — а впредь я бы попросил называть этого человека именно так — мой лучший друг! Надеюсь, нетрудно запомнить и относиться с уважением к моим душевным привязанностям!

После чего, собственно, и покинул помещение.

После ухода Интеллектуала я плюхнулась на диван и стала печалиться. «Мышке, что ли, позвонить?» — в тоске думала я. Нет, Мышке я звонить не буду. Мышка меня осудит. Она вообще считает, что жена всегда должна быть призвана и мобилизована. Однажды Мышка сорвалась с короткой цепи и впервые за двадцать лет пристроилась на работу — между прочим, по месту жительства, у собственного компьютера на собственной кухне, редактировать тексты для издательства «Недра и жизнь», где работал мой бывший одногруппник, у которого я слезно выпрашивала для нее эту редактуру, — так вот, когда она это сотворила, Джигит тут же ушел в очередное алкоголическое пике — выпил у нее на глазах две бутылки портвейна и пообещал уехать в аул и жениться на усатой девушке. А так как Мышка за все годы супружеской жизни усов так и не завела, то очень испугалась, отказалась от работы, на себе тащила его из этого пике, отпаивала хашем и голубила по дороге.

Может, позвонить Мурке? Однако разговоры с ней каждый месяц влетают мне в копеечку. Тратить деньги еще и на утренние блинчики… Нет уж, увольте.

Я поплелась на кухню, раскрыла холодильник, вынула молоко, налила в миску и бухнула туда дрожжи. Потом поставила миску на батарею и продолжила инспекцию. Так… Яйца. Масло. Мука. Сода. Уксус. Ванилин. Шоколадная стружка. Натру из шоколада «Аленка». Овсяные хлопья — тут. Яблоки. Что еще? Довести текилу до белого кипения — раз плюнуть! И не таких доводили.

На следующий вечер меня настигла Мышка. То есть настигла она меня еще днем, по телефону. Почуяв в моем голосе запах грусти, Мышка сильно взбодрилась и на всех парусах кинулась меня спасать.

Короче, вечером я иду встречать Мышку к метро. Одна она дойти не может. Темно и вообще, знаете ли, всякие рытвины и нехорошие люди. Ты обязательно должна меня встретить, чтобы помочь мне тебя спасать!

— Какая гадость! — говорит Мышка, когда мы вваливаемся в квартиру, и поводит своим аристократическим носом. — Какая гадость! — повторяет Мышка. — У тебя пахнет…

Тут ее взгляд падает на малого пуделя Найджела Максимилиана Септимуса лорда Виллероя. Пудель скачет на задних лапах, вертит хвостом и улыбается во всю пасть. Мышка подозревает его во всех смертных грехах и, в частности, отправлении естественных надобностей не по назначению. В определенном смысле она права. За лордом водится грешок — любит к нашему приходу нагадить посреди прихожей. Но отдать его на растерзание Мышке — нет уж, дудки!

— Собаку не трогай! — советую я и двигаюсь в кухню.

Мышка демонстративно вздыхает.

— У тебя пахнет… у тебя пахнет… — она шевелит пальцами, не в силах найти подходящее слово. — Кислым винищем!

— Тебе виднее, — бормочу я, намекая на алкоголическое пике Джигита, но Мышка не слышит.

— Ты что, бражку варила? — подозрительно спрашивает она.

При слове «бражка» я вздрагиваю. Вспоминается былое. А именно:

Соседи Бражкины

Первые годы совместной жизни мы с Интеллектуалом прожили в коммунальной квартире в комнате с видом на Тишинский рынок на пятом этаже без лифта, потолки три с половиной, протечки гарантируются. Однажды я пришла домой и застала Интеллектуала сидящим на постели под раскрытым зонтом. С потолка лило прямо на наше супружеское ложе. Эту комнату я получила в результате родственного обмена с бабушкой, которую, невзирая на ее сопротивление, родители перевезли к себе, а я быстренько выскочила замуж за Интеллектуала, забросила его на пятый этаж и показала кукиш вольной бабушкиной жизни. Целый год в нашей квартире не было соседей. Они еще раньше все умерли. А через год въехали Бражкины. Въехали они аккурат в тот момент, когда мы с Интеллектуалом ужинали на кухне. На пороге появилось существо ангельского вида с пластмассовым игрушечным ведерком, полным песка. Это был ребенок Бражкиных младенец Анатолий. Младенец Анатолий подошел к нам, глянул ярко-синими глазищами и вывалил песок прямо на стол. «Пепек несе писек», — мрачно констатировал Интеллектуал, который в ту пору усиленно изучал чешский язык. Больше мы на кухне не ужинали. Зато запах взбудораженных дрожжей расположился в непосредственной близости от нашей нервной системы. Каждую субботу Бражкины в полном соответствии с названием варили бражку в большой железной кастрюле, половину выпивали, а половину накрывали чугунной крышкой и ставили в холодный шкаф под кухонным подоконником. Холодный шкаф не всегда бывал холодным. Летом, например, он бывал очень даже теплым. Но Бражкины об этом не догадывались. Они засовывали в шкаф свою бадью и благополучно про нее забывали. «Чем это у нас пахнет?» — удивлялась Бражкина дней через пять и начинала шерстить по полкам. Потом она вытаскивала кастрюлю, болтала пальцем в отвратительной жиже и сильно горюнилась, что эдакая красота пропадает. Содержимое отправлялось в унитаз, а Бражкина варила новую порцию. И вот как-то зимой кастрюля задержалась в холодном шкафу. В морозы, знаете ли, консервация продуктов проходит удивительно успешно. Бражка заморозилась, а месяца через три, весной, оттаяла и потекла в кухню волшебным ароматом. Бражкина подхватилась, сунулась в шкаф, схватила свое сокровище, отвалила чугунную крышку и обнаружила, что в бражке плавает абсолютно мертвая мышь. Как она туда попала? Каким образом сдвинула крышку? Как умудрилась закрыть ее обратно? Кто ей помогал? Был ли это несчастный случай? Или попытка суицида? Неужели мышам в нашей квартире жилось настолько плохо, что одна из них решила покончить с собой? А может быть… Нет, не хочется ни о ком думать плохо. Мышь похоронили прямо в этой же кастрюле, в мусорном баке на заднем дворе, и больше бражку в нашей квартире никто не варил.

Почти десять лет я простояла бок о бок с Бражкиной у одной плиты. А это, знаете ли, год за два. «Блин! — говорила Бражкина. — Опять недосолила!» И совала мне в рот гречневую кашу, чтобы я пробовала ее на вкус. В дни больших выходов я красила ей глаза синими тенями, потому что своими руками Бражкина не могла сварить даже вермишель. Потом с этими тенями она ходила недели две. Не смывать же, право, такую прелесть. По ночам Бражкина врывалась к нам в комнату с фонарями под обоими глазами. Я ставила ей свинцовые примочки, а Интеллектуал плелся в воспитательных целях беседовать с Бражкиным. Бражкин стоял посреди коридора в одних трусах и методично вываливал из морозильника курей. У них даже в самые голодные времена в холодильнике почему-то всегда было полно курей. Вывалив продукты питания на пол, Бражкин начинал сильно кручиниться. Тут-то Интеллектуал и брал его голыми руками. Они уходили с Бражкиным в комнату и долго там всхлипывали за закрытой дверью. Интеллектуал внушал Бражкину, что женщину нельзя ударить даже цветком. Бражкин поил Интеллектуала водкой. Обмен был неравнозначный. После этого обмена Бражкина опять прибегала к нам с фингалами, а Интеллектуал на двое суток вырубался из кинокритического процесса.

И вот Бражкина, которую я обхаживала, как родная мать, подложила мне ужасную подлянку. Она украла мои индийские босоножки. Босоножки были жутко дорогие, страшно неудобные и совершенно мне ненужные. Нога в них заваливалась назад, а ремни натирали кожу до крови. Года два босоножки провалялись в кладовке, которая служила нам коммунальной раздевалкой. Я лично о них не вспоминала. А Бражкина вспомнила и выточила свой коварный план. Она утащила босоножки к себе в комнату и втихаря выносила из дому в сумке. На улице она снимала свои босоножки, надевала мои и гнусно щеголяла в них голыми пятками. Обнаружив пропажу, я сильно разозлилась. Мало ли что я по два года не надеваю! В конце концов, это мое личное дело! Полдня я маялась, потом решительно вошла к Бражкиным и строго сказала:

— У нас чепэ. Кто-то залезал в квартиру! Украли босоножки! Если до вечера не отыщутся, вызову милицию!

Бражкина вскрикнула и рванула в ванную. В ванной она схватила ведро, швабру и стала делать вид, что моет пол. Особенно тщательно она елозила тряпкой в кладовке. И вот сижу я у себя в комнате, наблюдаю за ней в щелку и вижу: Бражкина озирается, даже, кажется, нервно облизывается, тихонько крадется к себе в комнату, выносит мои босоножки и засовывает их под галошницу. И снова елозит тряпкой. Потом как бы спохватывается и делает вид, что на что-то наткнулась шваброй.

— Ах! — говорит Бражкина. — Вот твои босоножки. А ты волновалась!

С тех пор она угомонилась и совсем перестала воровать. Ну, разве что гречки чуть-чуть отсыплет или пшена. Но это так, мелочи. Один раз, правда, стащила из холодильника банку майонеза, чем очень меня подкузьмила, потому что время было суровое, перестройка, я за этой банкой часа два простояла в очереди и планировала съесть ее самостоятельно, без Бражкиных. Но я и тут нашла выход из положения. С внутренней стороны холодильника приклеила записку: «Внимание! Все банки отравлены!» И легла спать. Наутро просыпаюсь от дикого грохота. Выползаю в коридор. В коридоре стоит мой бедный Интеллектуал, смотрит остолбенело на дверцу холодильника, а по полу растекается майонезная лужа. Интеллектуал наступает в лужу и хрупает битым стеклом.

— Ну что ты! — говорю я и ласково хлопаю его по плечу. — Испугался, дурашка? Подумаешь, отравила чуть-чуть! Это же не для тебя, а для Бражкиных. Не переживай!

Через десять лет после этой в прямом смысле слова мышиной возни я взяла папину машину, продала и обменяла нашу комнату на квартиру с доплатой. Бражкины ужасно злились, хлопали дверьми и кричали, что нет у меня никакого такого морального права переезжать в отдельную квартиру. Больше мы их не видели.

— Так ты что, бражку варила? — повторила Мышка, шевеля бурбонским носом. — Не надо, — неожиданно заговорила она проникновенным басом, — не надо топить горе в вине! Милая моя! Я всегда с тобой!

Но я ее не слушала. Я выволакивала с батареи миску. В миске происходил катаклизм. Молоко пришло в соприкосновение с дрожжами, и наступила реакция отторжения. Миска отторгала содержимое. Молоко рвалось наружу, выплевывая мне на колени сгустки огненной дрожжевой лавы. Пузыри вздувались и лопались. Один из них выстрелил мне прямо в глаз. Я схватилась за глаз, миска выпала из рук, молоко выплеснулось на ногу, шерстяной носок подумал и начал расползаться безобразной рваной дырой. Я бросилась спасать остатки. «Блинчики утренние на скорую руку, смешайте молоко с дрожжами и поставьте на сутки в теплое место», — бормотала я, мечась по кухне. Мука, соль, сода, яйца, сахар, что еще? Мышка сидела за столом, изящно скрестив ножки в меховых тапках и с интересом наблюдала за моими манипуляциями.

— Мыша! — заорала я. — Ты бы хоть сковородку поставила!

— Ах, дорогая! Я так много тружусь дома на ниве домашнего хозяйства, что в гостях жажду отдохновения, — невозмутимо ответила Мыша.

Через час она забралась с ногами на мой диван и запустила лапищу в тарелку с блинчиками.

— Ну, рассказывай! — со вкусом сказала она, отправляя блинчик в пасть.

И тут раздался звонок в дверь. Я бросилась к глазку. На лестничной клетке маячил Интеллектуал. Шапка сдвинута на затылок. Меховые уши залихватски завязаны бантиком. Усы топорщатся. Нос отъехал в сторону. Вид независимый типа «море по колено!». Я распахнула дверь. Интеллектуал вдвинулся в прихожую, прядая меховыми ушами.

— Я вот что… я хотел сказать… ну, в общем…

Но тут чья-то мощная рука отодвинула меня в сторону. Мышка стояла в прихожей с тарелкой блинчиков в руках и с презрением в глазах.

— Это кто? — сурово спросила она, тыча в Интеллектуала пальцем, с которого капало варенье. — Ты его знаешь? Кто вообще он такой? Что он себе позволяет! Среди ночи врываться в квартиру к посторонней женщине! Не-ет, этого мы так не оставим! Немедленно вызываю милицию! Сами уйдете, уважаемый, или как? — сладким голосом спросила она и слегка потеснила Интеллектуала грудью к выходу.

Интеллектуал посмотрел на Мышку, потом на ее палец, потом на блинчики. Блинчики добили его окончательно.

— И ты… ей… а мне… мне никогда! — всхлипнул он и бросился вон.

— Во они у меня где! — бодро сказала Мышка и сжала тощий кулачок. — Ну, рассказывай! — она забралась с ногами на диван и смачно откусила от блинчика.

В тот вечер, проведя длительные телефонные консультации с Джигитом, как ему утром сварить яйцо, Мышка осталась у меня ночевать и ночевала до утра. Я положила ее на диване в гостиной в надежде, что там, вдали от меня, она каким-то образом угомонится. Но Мышка не угомонилась. Каждые полчаса она вставала, входила ко мне в спальню, подтыкала одеяло, щупала лоб, вздыхала и сидела рядом, держа за руку. Глаз я так и не сомкнула и к утру была совершенно издергана морально и измучена физически. После завтрака я предложила ей пойти погулять под тем предлогом, что мне необходимо проветриться.

— Ах, дорогая! — нараспев сказала Мышка. — Тебе невыносимо в этих стенах! Как я тебя понимаю!

И мы начали одеваться. Одевается Мышка всегда очень подробно. Сначала выкладывает из сумки кошелек, очешник, сигареты, зажигалку, два использованных билетика на трамвай, тюбик от засохшей губной помады, список продуктов на прошлогодний день рождения, ручку без стержня, пудреницу без пудры, брошюру «Домашнее консервирование», грязный носовой платок, чистый носовой платок, паспорт, квитанцию об оплате электричества за ноябрь 1999 года, блокнотик с записью расходов, валидол, валокордин, анальгин, но-шпу, бинт, пластырь, йод, бандаж, запасные колготки, ключ от верхнего замка, ключ от нижнего замка, ключ от тамбурной двери, ключ от домофона, ключ от почтового ящика, ключ от тумбочки с деньгами, ключ от серванта со спиртным, ключ от буфета с вареньем, а также малюсенький ключик от кейса, где лежит Мышкина сберкнижка с двадцатью двумя рублями ноль пятью копейками (Мышка не доверяет Джигиту, поэтому носит все ключи при себе, а брелка у нее отродясь не было). Итак, все это богатство Мышка выкладывает из сумки, сортирует, проверяет и закладывает обратно в том же порядке. Кошелек, очешник, сигареты, зажигалку, два использованных билетика на трамвай, тюбик от засохшей губной помады, список продуктов на прошлогодний день рождения, ручку без стержня, пудреницу без пудры, брошюру «Домашнее консервирование», грязный носовой платок, чистый носовой платок, паспорт, квитанцию об оплате электричества за ноябрь 1999 года, блокнотик с записью расходов, валидол, валокордин, анальгин, но-шпу, бинт, пластырь, йод, бандаж, запасные колготки, ключ от верхнего замка, ключ от нижнего замка, ключ от тамбурной двери, ключ от домофона, ключ от почтового ящика, ключ от тумбочки с деньгами, ключ от серванта со спиртным, ключ от буфета с вареньем, а также малюсенький ключик от кейса, где лежит Мышкина сберкнижка с двадцатью двумя рублями ноль пятью копейками. Потом перекладывает. Потом обнаруживает, что заложила кошелек на дно, и перекладывает снова. Потом выясняет, что кошелек пустой, потому что из него высыпались все деньги.

Тогда Мышка говорит:

— Минуточку, минуточку! Даже секундочку!

Для меня это знак, что пора выпить чашечку чаю. Пока Мышка ищет деньги, я завариваю чай, пью, глазею в окно, выкуриваю сигарету, полощу рот, чищу ботинки, одеваюсь, выгуливаю пуделя и возвращаюсь.

— Вот видишь! — говорит Мышка, лучезарно улыбаясь. — А ты волновалась! Где же билетики на автобус?

И она выворачивает сумку на тумбочку. Я раздеваюсь, включаю телевизор и ложусь на диван.

— Ага! — говорит Мышка. — Я же их не покупала! Ну, ты идешь или нет? — и начинает наматывать шарф.

Для меня это знак, что можно ставить на огонь суп. Пока Мышка наматывает шарф, я разогреваю суп, ем, закусываю котлетой, запиваю компотом, мою посуду, вытираю плиту, подметаю, кладу пуделю корм, смотрю, как он ест, умиляюсь, выбираю у него из ушей куски «Педигрипала» и попутно сочиняю стишок:

Мышка заматывает шарф. Шарф лезет ей в рот. Мышка плюется, кашляет, чихает, задыхается, затягивает узел, орет не своим голосом, что я хочу ее удавить, я бросаюсь к ней на помощь, распутываю узел, Мышка выбирается на волю, отдувается, вытирает пот, просит стакан воды, хлебает воду, плюхается на стул и заявляет, что не в состоянии двинуться с места. Но тут я тверда. У меня есть тайный план: выманить Мышку на улицу под предлогом прогулки и обманным путем всунуть ее в первый попавшийся троллейбус.

— Нет, Мыша! — заявляю я. — На улицу мы пойдем! Ты же сама сказала, что мне невыносимо в этих стенах! Сейчас мне станет плохо, и тебе придется вызывать «скорую»!

У Мышки в глазах зажигается плотоядный огонь. Видно, что идея со «скорой» ей очень импонирует.

— Конечно, конечно, дорогая! — щебечет она. — Если хочешь, мы сейчас же вызовем «скорую»!

Я понимаю, что зарулила не туда.

— Знаешь, Мыша, — осторожно говорю я, пытаясь нащупать обходные пути, — лучше поймаем «скорую» на улице. Быстрей доедем.

— Куда?

— До больницы. Проведем госпитализацию на высшем уровне.

Идея с госпитализацией приводит Мышку в состояние экстаза.

— Как прекрасна! — шепчет она, закатывая глаза. — Как прекрасна госпитализация на высшем уровне!

И натягивает сапоги. Наконец, мы выходим из дома. Перед выходом Мышка проверяет газ, свет, воду, окна, компьютер, телевизор, музыкальный центр, видеомагнитофон, соковыжималку, сливной бачок и почтовый ящик. Почтовый ящик она пытается открыть собственным ключом, потом вспоминает, что не дома, страшно ругается, что я ее об этом не предупредила и вообще задерживаю наше продвижение на улицу, и вырывает ключ у меня из рук. В почтовом ящике она обнаруживает клетчатый листок, с мясом вырванный из школьной тетрадки. «ПОСЛЕДИТЕ ЗА СВОИМ МУЖЕМ! ГДЕ ЭТО ОН БЫВАЕТ ПОСЛЕ РАБОТЫ? А?» — накорябано на листке кривыми печатными буквами. И подпись: «АНОНИМ-ДОБРОЖЕЛАТЕЛЬ».

Мышка смотрит на листок, потом переворачивает и смотрит на обратную сторону. Потом снова переворачивает и смотрит на корявые буквы. Потом переворачивает еще раз. Видно, что она находится в шоке.

— Мыша! — тихо говорю я и осторожно дотрагиваюсь до ее плеча. — Мыша! Ты что? Ты только не волнуйся! Это мне письмо, а не тебе!

Мышка смотрит на меня, не узнавая.

— Вот до чего дошло! — шепчет она. — Вот до чего дошло! — орет она диким голосом. — Уже общественность в курсе!

Мышка всю жизнь опасается того, что о ней подумает общественность. Особенно ей дорого мнение бабушек у подъезда. Когда мы с Муркой предлагаем ей выгнать Джигита на мороз, она неизменно отвечает: «А что я во дворе скажу?»

— В курсе чего, Мыша? — спрашиваю я.

— В курсе бесконечных заходов налево твоего распрекрасного Интеллектуала! А я тебя предупреждала! Предупреждала! Нет, Мышка дура! Мышка ничего не понимает! «Он меня лю-ю-юбит!» — Мышка вытягивает губы в трубочку и состраивает омерзительно сладкую гримасу. — Как же, любит он тебя!

Мне кажется, мысль о том, что Интеллектуал меня не любит, начинает ее согревать и возвращает к жизни.

— Каких заходов, Мышка? На какое лево? Опомнись!

— А ты посмотри, что тебе пишут совершенно незнакомые люди! Он даже посторонних стесняется!

И Мышка рвет вверх по лестнице.

— Куда? — кричу я.

— Срочно вызываю Муру! — орет сверху Мышка.

Пока Мышка, забыв о лифте, бежит по лестнице, мне, наверное, надо сказать два слова о том, что я лично никогда Интеллектуалу не изменяла. За восемнадцать лет супружеской жизни у меня было… Впрочем, об этом отдельно.

Мопсины шалости

Однажды у меня случился флирт с молодыми актером. Он снялся в одном громком фильме и сразу стал ужасно знаменитым, таким Звездным Мальчиком. Я была первым журналистом, взявшим у него интервью. Несколько лет мы просто дружили. Перезванивались, болтали, я писала о нем всякие глупости. Иногда Звездный Мальчик дулся на меня за то, что я написала «прекрасная роль» вместо «выдающаяся». Но я не обижалась. В следующий раз я писала «выдающаяся», и он дулся, что не «гениальная». Потом в голове у него что-то щелкнуло, и он стал кормить меня пирожными в Доме кино, стоять на Воробьевых горах и глядеть вдаль, положив руку мне на плечо. Бизнес-план использования моего женского ресурса вырабатывался такой: таскать меня на все репетиции, прогоны, съемки, озвучки и кастинги, чтобы я торчала в поле его зрения и ахала. Выползая при последнем издыхании с этих прогонов и озвучек, я обнаруживала под дверью Интеллектуала, который болтался там в тоске, думая, что сейчас меня повезут в какой-нибудь вертеп. Звездный Мальчик супил брови и уныло вез нас домой. К моей несказанной радости. Однажды он опять позвал меня стоять на Воробьевых горах. Стоим. Луна светит. Соловьи надрываются. Впору уткнуться в большие теплые ладони.

— Знаешь что? — говорит Звездный Мальчик задушевно.

— Что? — шепчу я.

— Одолжи тысячу долларов. На машину не хватает.

С тех пор я в мужчинах разочаровалась и переключилась на одного милого молодого человека, который кормил меня апельсинами. Дело в том, что я, когда ем апельсины, с ног до головы обливаюсь соком. Это его страшно будоражило. Как-то приглашает он меня в театр, потом культурно везет домой, но тут в голове у него что-то щелкает, он останавливается на полдороге и три часа кряду рассказывает мне о своей жене. В том смысле, что она дура. Подъезжаем к дому. Интеллектуал в тоске болтается по двору, думая, что меня уже нет в живых. За шкирку вытаскивает меня из машины, тащит в подъезд и начинает орать нечеловеческим голосом:

— Ты вообще соображаешь, что делаешь? Третий час ночи! Твои родители каждые пять минут звонят! Мы тут с ума сходим! Это… это подло, в конце концов!

В принципе он прав. В таких случаях обычно звонят. Но нападение, как известно, лучшая защита. Я встаю в позу и гордо говорю:

— Подло? Подло считать, что я способна на подлость!

И плетухаюсь пешком на пятый этаж.

Что касается моего поклонника, то он сильно струхнул и газанул с места так, что искры летели. И главное — больше ни разу не позвонил. Через неделю я сама решила его набрать. Вдруг, думаю, его тоже тащили за шкирку, и теперь он не может оправиться от ран? Звоню.

— Алло! — говорит он своим неподражаемым бархатным голосом.

— Это я! — кокетливо пищу я.

— Здесь таких нет! — поспешно выкрикивает он и бросает трубку.

Вот, собственно, и все мои приключения. И тут такая подлянка со стороны Интеллектуала.

Когда я подползла к своему пятому этажу, дверь в квартиру стояла нараспашку, а на лестничной клетке раздавался Мышкин бас.

— Мура! — орала она. И снова: — Мура! Мура! — и еще: — Мура! Мура!

Пока я входила, запирала дверь и раздевалась, это «Мура!» она крикнула раз двадцать. Я подошла сзади, отодвинула ее от телефона и взяла трубку. На том конце провода трепыхался испуганный Муркин писк.

— Мыша! — пищала Мурка. И снова: — Мыша! Мыша! — и еще: — Мыша! Мыша!

— Мурка! — тихо сказала я. — От меня Интеллектуал ушел. Приезжай, а?

И села на диван. А Мышка села рядом. И так мы просидели до завтрашнего утра без перерывов на выгул пуделя. Пудель выгулял себя сам на балконе в мисочку, специально поставленную для экстренных случаев.

На следующее утро в дом ворвалась разъяренная Мурка в плюшевой кепке и меховых унтах, надетых поверх атласных панталон и шелкового халата с диковинными птицами.

— Где он? — крикнула она, потрясла кулачками и почему-то заглянула под шкаф.

— Кто, Мура?

— Интеллектуал! — и Мурка сплюнула прямо на пол.

— Его нет. Он ушел. Ты что, не поняла? — и Мышка протянула ей тетрадный листок с корявыми буквами.

Мурка прочитала послание незнакомого друга, почесала в башке и попросила чаю.

— Я, между прочим, к вам десять часов ехала, — склочно сказала она. — Между прочим, по льдам и торосам! Между прочим, с бешеной скоростью! Можете дать товарищу горячего чая!

— С какой ты скоростью ехала, Мура?

— Шестьдесят километров в час! — гордо ответила Мурка. — И, между прочим, без питания!

— А зачем ты ехала со скоростью шестьдесят километров в час без питания, когда можно было совсем с другой скоростью и питанием приехать на поезде?

— Нам нужна машина! Мы будем его выслеживать! — отчеканила Мурка и ушла мыть руки.

Так совершенно неожиданно и, в общем-то, без особого желания мы оказались в Муркином джипе в дебрях большого города. Лично я подозревала, что с этим джипом мы еще наплачемся. Так оно и оказалось.

Напившись чаю и слопав десяток бутербродов с колбасой, Мурка пошевелила большими пальцами ног, чтобы согнать лишний вес, и стала разрабатывать план действий. А мы приступили к ней с расспросами.

— Мурка! — сказала я. — А Лесному Брату ты об этом рассказала?

— А как же!

— И что он?

— Ничего. Уехал на вырубку.

— Я имею в виду, как он это оценил с точки зрения мужской психологии?

— С точки зрения мужской психологии он сильно задумался.

— О чем?

— О том, как бы самому слинять. Вот, смотрите!

И она сунула нам под нос листок с чертежом. На чертеже фигурировала стрелка. На одном ее конце была точка и надпись «Дом», на другом — острие и надпись «Работа».

— Что это, Мура?

— Это, девочки мои, руководство к действию! Выходим из дома, садимся в машину, конспиративными путями едем к нему на работу, прячем машину в укромное место и начинаем тайную слежку. Для более успешного осуществления плана предлагаю загримироваться.

— Загримироваться? Это можно, — задумчиво говорит Мышка. — Можно, к примеру, обмотаться бинтами, как будто мы пациенты «Склифа» и буквально на минуточку вышли погулять на свежий воздух. Хотите, я сбегаю в аптеку за костылями?

— Мыша! Мура! — кричу я. — Заткнитесь на секунду! У него нет работы! Нет! Он здесь работает! Дома!

И я тычу пальцем в письменный стол с компьютером.

Мурка щурит глаз, прикидывает расстояние от дивана до стола и понимает, что в эту кубатуру джип никак не вписывается.

— Да-а, — говорит она. — Немножко промахнулась. Ну, ничего! Меняем концепцию. Мопс, ты же знаешь его расписание. Где он вообще бывает?

Бывает Интеллектуал исключительно в кино. Вот сейчас, например, сидит в кинотеатре и смотрит какой-то захудалый американский боевичок, на который я лично заранее пойти отказалась, и это тоже было им воспринято как оскорбление. Интеллектуал считает, что раз у нас одна профессия, мы должны как муравьи ходить одними тропами. Так вот, Интеллектуал, значит, сидит в кино и — я бросаю взгляд на часы — будет сидеть еще примерно час. Куда двинется потом — неизвестно. Обычно двигается по направлению к дому. Но дома у него теперь нет. Придя домой, он обычно двигается по направлению к компьютеру и сразу начинает стучать по клавишам в поисках наиболее адекватной внутренней оценки просмотренного продукта. Кухня у него такая. В смысле, творческая лаборатория. Сразу стучать по клавишам, как только окажется дома. Но ни клавиш, ни компьютера у него теперь тоже нет. И как он без них живет, где пишет свои рецензии, я слабо себе представляю. Все это я изложила девицам и даже попыталась чуть-чуть всплакнуть, представив, как Интеллектуал, дистанцированный от орудия производства, лишается средств к существованию, голодает, скитается и в конце концов тихо замерзает в сугробе. Только Мурка мне всплакнуть не дала.

— Где? — деловито спросила Мурка. — Где он смотрит кино?

— В «Ролане». На Чистых прудах.

— Хорошее место, — сказала Мурка, проявляя удивительное знание московских закоулков. — Два проходных двора. В соседнем доме — подворотня. Кафе «Ностальжи». Стоянка. Швейцар в ливрее. Это хуже. Может заметить. Предлагаю укрыть машину в подворотне и осесть в кафе. Бисквит с черничным сиропом. Шампань-коблер. Айриш-крим. Двойной капуччино с корицей. Нет ли у вас гаванских сигар, любезный?

— Какие сигары, Мура! Какой сироп! Какой коблер! У нас уже есть один коблер, которого надо выуживать из кино!

Мурка встряхнулась, как мокрая кошка, и пришла в себя.

— Н-да, — пробормотала она. — Что-то я размечталась. Ну, девочки, на выход!

И мы пошли на выход. Мурка натянула меховые унты на атласные панталоны, Мышка — куртенку на рыбьем меху. Я тоже начала было натягивать шубу, но вдруг почувствовала какое-то шевеление снизу. Я посмотрела на пол. На полу сидел малый пудель Найджел Максимилиан Септимус лорд Виллерой и лапочкой деликатно трогал меня за ногу. Сердце мое сжалось.

— Вы как хотите, — сказала я, — но сначала выгуляем пуделя. Он на улице не был сутки!

— Мы, милочка, между прочим, по вашим делам тут торчим! — надменно проговорила Мурка. — Хоть бы спасибо сказали! Ну, ладно. Десять минут. Через десять минут чтобы были дома! Иначе опоздаем.

И мы с пуделем пошли на двор. Но сначала мы пошли на лестничную клетку, где пудель устроил мне форменную истерику. Он и так-то нервничал после ухода Интеллектуала, а тут совсем распсиховался. Дергался, выл и тыкался носом в соседнюю дверь. За соседней дверью, как вы уже знаете, живет моя соседка Викентьевна с собакой Клепой. Клепа, в сущности, — моя невестка. Она любимая женщина малого пуделя. Вот к ней-то, к своей любимой женщине, он сейчас и стремился. Вообще-то пудель к Клепе довольно равнодушен. Это она к нему пристает, а он со своей стороны выбирает — отвечать ему на приставания или нет. Чаще, конечно, отвечает. Но вот чтобы самому проявить инициативу, этого я за ним не замечала. И вот в самое можно сказать трагическое для нашей семьи время — пожалуйста! Сексуальная чесотка.

Мурка стояла в дверях и наблюдала за нашими манипуляциями, неодобрительно покачивая головой. Мышка маячила за ее спиной с поджатыми губами.

— Смотри-ка, — сказала Мурка Мышке, — у него горе в семье, а он за свое. О, мужчины!

Я оттащила пуделя от двери Викентьевны. Пудель тявкал, плевался и танцевал на поводке. Кое-как я сволокла его на улицу, где он довольно бодро сделал свои дела, а на обратном пути снова начал свой концерт. Когда я затаскивала его в квартиру, он хрипел и задыхался. Я даже испугалась, что у него начнется эпилептический припадок, и крикнула девицам, чтобы готовили чайную ложку сунуть в пасть во избежание прикуса языка. Но прикуса не случилось. Попав домой, пудель как-то сразу пришел в себя, попил водички и улегся в постель на мою подушку. А мы отбыли по интересующему нас делу.

Вообще-то Мурке всегда везет. Судьба такая. У всех корка черная, а у нее — леденец. У всех пробки на полдня, а у нее — свободное перемещение по самым запущенным трассам города. Мурку почему-то все всегда пропускают вперед. То ли боятся — а ездит она исключительно со зверским выражением лица, выпятив вперед челюсть и прищурив левый глаз. То ли жалеют — а то, что за рулем инвалид вождения, видно невооруженным глазом. То ли не хотят связываться — по двум вышеназванным причинам одновременно. Иногда Мурка едет по встречной полосе. Иногда заезжает на тротуар. Что тоже облегчает продвижение вперед. Как бы там ни было, но до Чистых прудов мы добрались в рекордные сроки — примерно за полчаса. Еще полчаса потратили на то, чтобы оттащить Мурку от дверей «Ностальжи». Она рвалась, плакала, просила бисквит с черничным сиропом и подмигивала швейцару. Швейцара Муркины гримасы сильно испугали. Он нырнул внутрь, время от времени приоткрывал дверь и высовывал нос в щелку. Увидав Мурку, прыскал обратно и быстро захлопывал дверь.

Наконец нам с Мышкой удалось затолкать Мурку в машину и отставить их обеих в сторонку. А сами мы передислоцировались к кинотеатру. Мышка заняла место по одну сторону выхода, я — по другую. Мурка руководила нами издалека. Она стучала в стекло, размахивала руками и широко разевала рот. Разевала, между прочим, не зря. Пока мы с Мышкой устанавливались на дежурство, озирались и прятались за водосточными трубами, сеанс закончился и Интеллектуал в свойственной ему слегка кривобокой манере выкатался на улицу. Вид у него был крайне непрезентабельный. Брюки мятые. Ботинки в комьях грязи. Глаз потухший. Щетина клочковатая и какая-то разноцветная, черно-серо-рыжая, как шерсть омерзительного Коточки. В волосах — белое индейское перо. «Страдает!» — подумала я и тихонько засмеялась. Но тут заметила это предательское перо, и мысли мои сменили направление. Раз в волосах есть перо, значит, ночью эта голова лежала на подушке. Такой напрашивается логический вывод. А раз голова лежала на подушке, значит, эта голова лежала на чьей-то подушке. В принципе бесхозные подушки я в своей жизни видела только в магазинах. Все остальные мои знакомые подушки обязательно кому-нибудь принадлежали. Значит, этот «кто-нибудь» пригрел моего блудного Интеллектуала и предоставил ему не только кров, но и постель. Вопрос — кто? И на каких условиях у него ночует Интеллектуал? И раз Интеллектуал обзавелся пристанищем, значит, не так уж сильно он будет стремиться домой. В общем, дело дрянь.

Пока я предавалась безрадостным мыслям, Интеллектуал потоптался у выхода, обернулся и помахал кому-то рукой. Знакомая фигура мелькнула на пороге и нарисовалась прямо перед моей водосточной трубой во всей своей жуткой непреклонности. Кургузое фланелевое пальтецо. Кепчонка набекрень. Очочки с треснувшим стеклом. Ботиночки типа «прощай, молодость!». Нахальный вздернутый нос.

— Тяпа! — прошептала я и стала сползать по водосточной трубе прямо в лужу. У меня перехватило дыхание.

Парочка закурила и стала усаживаться в машину Интеллектуала. Мышка кинулась ко мне.

— Что с тобой? Что с тобой? — верещала она на всю улицу, подхватывая меня под мышки.

— Тяпа! — еще раз прошептала я и отключилась.

В себя я пришла в Муркином джипе. Мышка сидела с бутылкой воды в руках и физиономией, выражающей готовность немедленно начать уход за тяжелобольным. Мурка задумчиво курила свою вонючую коричневую сигаретку.

— Сколько часов я была без сознания? — спросила я.

— Две минуты, — невозмутимо ответила Мурка. — Ну, рассказывай, что тебя так повело?

— Тяпа, — ответила я.

— Кто такой?

— Друг.

— И что, часто они… гм… встречаются?

— Что ты имеешь в виду, Мура?

— Я имею в виду, что твой Интеллектуал сменил ориентацию. Это и кошке ясно.

— Мура, ты дура! Ничего он не сменил! Как раз наоборот. Он встретился с Тяпой. Это еще хуже.

Мурка важно кивнула, что означало разрешение на дальнейшее повествование.

— Компания, — начала я. — У них была студенческая компания, вроде нашей. Тяпа, Тюпа и Тепа. Тяпу вы видели, на Тюпу лучше не смотреть, а Тепа… Тепа, это и есть Интеллектуал.

— Ага, — сказала Мурка, — значит, человек, который позиционировал себя как Большой Интеллектуал, на самом деле Тепа. Это серьезная новость. Требует отдельных размышлений. А ты, выходит, недо-Тепа.

— Почему? — обиделась я.

— Потому, что недоглядела за своим Тепой. Доглядела бы, была бы до-Тепой. Ну, что там с этим Тяпой?

С Тяпой все было не так просто. Тяпа — друг юности Интеллектуала — всегда отличался крайне непрезентабельной внешностью. Но ни малый рост, ни кургузое пальтецо, ни вздернутый утиный нос, ни треснувшие очочки, с которыми он шествовал по жизни, не мешали ему демонстрировать крайние проявления своей мужской натуры. Не то чтобы девушки складывались в штабеля, увидев Тяпину щербатую улыбочку, но почему-то так выходило, что любовниц Тяпа менял примерно раз в неделю. То есть мне лично так казалось, потому что каждый раз, когда Тяпа появлялся на нашем горизонте — а в начале нашей с Интеллектуалом супружеской жизни появлялся он довольно часто — так вот, каждый раз рядом с ним фигурировали разные девушки. Иногда я их путала. Потому что девушки были хоть и разные, но немножко одинаковые. Выше Тяпы сантиметров на десять, похожие на маленьких терьеров с толстыми лапами и квадратной мордочкой. Девушки-терьеры весело скалились, время от времени чего-то подтявкивали и поднимали заднюю лапу, чтобы кокетливо почесать Тяпу коленкой по заднему же, но месту. Еще у Тяпы имелась жена, тоже чуть-чуть терьер, но постарше, и вообще он был человек семейный и не уставал об этом не забывать. Однажды мы столкнулись с Тяпой на каком-то просмотре. Рядом с Тяпой перебирал лапами молоденький терьерчик пегого окраса. Терьерчик скакал и резвился.

— Познакомьтесь, — сказал Тяпа. — Моя дочь!

— Дочь… — тупо повторила я. — Как дочь?

— А ты что думала, любовница? — и Тяпа заржал. — Муськин! — крикнул он терьерчику и поманил его рукой. — Представляешь, Мопс решила, что ты моя любовница! Надо маме рассказать!

За последние годы мне удалось отвадить Тяпу от дома, приходил он к нам исключительно на дни рождения и то не всегда. И вот теперь с этим человеком Интеллектуал проводит освободившееся от меня время.

Все это я рассказала девицам, время от времени утирая сопли варежкой. Мышка сильно меня жалела и даже всхлипывала.

— Понятно, — откликнулась на мою печальную повесть Мурка. — Боишься, значит, этого Тяпы.

— Боюсь, — призналась я. — Боюсь угара страстей на почве неудовлетворенных желудочных позывов. Вот затащит он куда-нибудь моего Интеллектуала… а Интеллектуал нежный, он отказаться не сможет!

— Ну, не такой уж нежный! — хмыкнула Мурка. — И не затащит, не боись! Положись на меня! Начинаю преследование.

Пока мы обсуждали личность Тяпы, в машине Интеллектуала тоже происходило совещание. Тяпа размахивал руками и что-то внушал Интеллектуалу. Интеллектуал слабо отбрехивался и поводил висячим носом.

— Плетет порнографические кружева! — резюмировала Мурка, и я похолодела.

Наконец Интеллектуал тронулся, и Мурка тоже отвалила от кромки тротуара. Интеллектуал покружил по переулочкам. Мы держали его в поле зрения. Он вырулил на Садовое кольцо, газанул, и мы начали терять его из виду. Мурка занервничала, заметалась, с перепугу нажала на тормоз, потом на газ, потом вильнула в сторону, потом дала длинный гудок, распугала всех окрестных голубей и пристроилась Интеллектуалу в хвост. Интеллектуал бодро шел к Ленинскому проспекту. Мы бодро шли за ним. Интеллектуал свернул на Ленинский проспект. Мурка поднапряглась, подналовчилась и свернула за ним. Интеллектуал развил бешеную скорость. Мурка психанула, сплюнула сквозь зубы, но нажала на газ и довела до восьмидесяти в час. В районе площади Гагарина Интеллектуал неожиданно перестроился и ушел вправо, на Профсоюзную. Мурка перепутала педали, нажала на газ, повернула руль в другую сторону и ушла влево — на крайнюю левую полосу. На скорости сто километров в час мы великолепным аллюром просифонили мимо поворота и вышли на финишную прямую нашего автопробега.

— Мура! — заорала я. — Мы его теряем! Давай назад!

— Куда назад! Куда назад! — проорала Мура в ответ. — Здесь скоростная трасса! Только вперед! К победе, товарищи!

И мы понеслись к победе.

Тут надо сказать, что у Мурки проблемы не только со скоростью, но и с поворотами. В том смысле, что иногда она поворачивает, а иногда — ни в какую. Просто не успевает. Или неохота. Или боится не вписаться в поворот. Или забывает, на что жать. Однажды она гостила у своей подружки в Германии и взяла машину напрокат. И даже довольно успешно на ней ездила. Немецкие полицейские всегда отдавали Мурке честь за то, что она никогда не обгоняла немецких старушек, даже если те шли по тротуару, а Мурка ехала по проезжей части. И вот однажды подружка попросила Мурку съездить в супермаркет за продуктами. Мурка поехала. Приезжает. Паркуется. Подходит к ней полицейский и вежливо говорит, что парковаться здесь нельзя.

— А где же можно? — интересуется Мурка.

— А вот за углом и можно, — отвечает полицейский и показывает за угол.

За углом действительно видна стоянка.

— Вы просто направо поверните, — говорит полицейский, — и паркуйтесь сколько влезет.

Мурка влезает в машину, трогается с места и ровно через три часа обнаруживает, что въезжает во Францию. Но во Францию Мурке не нужно. Ей нужно в супермаркет, за продуктами. Тогда Мурка тормозит посреди трассы, выходит из машины, голосует и останавливает какого-то немецкого аборигена. В командной форме она велит аборигену поставить ее машину задом наперед, то есть к Франции задом, а к Германии передом. Абориген разворачивает Муркину колымагу, и она едет обратно, и ровно через три часа подъезжает к супермаркету. Но беда не в том. Беда в том, что за время ее отсутствия проблема никуда не делась. Парковка по-прежнему осталась за углом. Мурке пришлось вернуться домой без продуктов, где ее уже ждала подруга, обзвонившая за подотчетный период все полицейские участки и больницы.

И вот теперь с этой Муркой мы неслись по Ленинскому проспекту без всякой надежды не только на разворот, но и на торможение. Потому что если Мурка разгонится, ее остановит только безвременная кончина бензина. А тут, как на грех, зеленая полоса. Примерно через полчаса нас вынесло на кольцевую дорогу. Вынесло нас туда довольно ловко, так как Мурка шла в потоке. На кольцевой дороге мы снова поехали вперед — развороты там вообще не предусмотрены — и ехали ровно сто девять километров вокруг Москвы, пока часа через полтора не приехали к Ленинскому проспекту с другой стороны. Мурка страшно удивилась. И сколько мы с Мышкой ей не объясняли, что Земля круглая, не поверила. Зато неожиданно лихо вывернула руль и припустила в обратном направлении. И — что вы думаете! — еще через полчаса мы опять были на площади Гагарина. Только Интеллектуала там не наблюдалось.

Начало темнеть. Мурка приткнулась к обочине.

— Облом! — сказала она, задорно улыбаясь из-под козырька плюшевой кепки. — Поезд дальше не пойдет, просьба освободить вагоны!

— Освобождаю! — отозвалась Мышка и полезла на волю. — Домой поеду. Там Джигит бесится, боюсь, не пустит.

И она заковыляла к метро. Мы с Муркой тихонечко тронулись с места и тоже поехали домой. Я была совершенно убита.

— Не переживай, Мопс! — сказала Мурка, видя мое подавленное состояние. — Завтра обязательно его отловим!

Дома вы выпили чаю, и я повела на прогулку малого пуделя. Малый пудель начал мотать мне нервы, как только мы оказались за порогом. Бегал кругами вокруг двери Викентьевны и елозил по ней носом. Нос у него длинный, поэтому влезает в самые затейливые щели. Когда пудель возбуждается, нос покрывается испариной и начинает с бешеной скоростью дергаться, крутиться и метаться из стороны в сторону. Судя по нынешнему состоянию носа, дела у пуделя были из рук вон плохи. Он этим носом буквально протирал дырку в Викентьевниной двери. Клепа отвечала ему с той стороны идиотическим лаем. Я глядела на пуделя, глядела на его нос, и грустно мне становилось, граждане. И вот почему. Как-то у нас случилась история, которую я называю

Кожаный Носик

Вы не поверите, но и мужчины тоже любить умеют. Просто иногда их любовь принимает необъяснимые животные формы. Одну из таких форм мне пришлось наблюдать прошлым воскресеньем, в прекрасное, надо сказать, утро. Солнышко светило. Птички пели. Простынка щекотала пятки. Ничего не предвещало. Однако стряслось. Большой Интеллектуал отправился на прогулку с малым пуделем Найджелом Максимилианом Септимусом лордом Виллероем. «Ну, вот, — думаю, — и славно. Есть пятнадцать минут на личную жизнь». Лежу. Размышляю о прекрасном. Щелкает замок. В коридоре возня, ахи, охи, вздохи, звон ошейника. Явились. Слышу невнятный лепет.

— У-ти мой масенький! У-ти моя кутенька! Собачка моя любимая! Собачка моя холёсая! А у кого это такой пушистый хвостик? А у кого это такие длинные ушки? А откуда у нас такой черненький кожаный носик? — лопочет кто-то голосом Интеллектуала.

«Что такое? — думаю. — Откуда этот лексикон? Со мной он так никогда не у-тю-тюкал».

Тут надо сказать, что с малым пуделем у Интеллектуала долгое время были весьма натянутые отношения. Когда я подобрала пуделя в троллейбусе № 85, где он ехал, в полубессознательном состоянии забившись под переднее сиденье, так вот, когда я выколупала его из троллейбуса, притащила домой, искупала, накормила и определила на половичок в углу, его природная наглость еще не проявлялась в полной мере. Правда, на второй день своего пребывания в доме он немножко ободрал обои в коридоре до железобетонной плиты, потом по всему периметру входной двери чуть-чуть оторвал деревянные наличники, переломил пополам и забаррикадировался с внутренней стороны. Дверь перестала открываться. Пришлось вызывать слесаря и снимать ее с петель. А так ничего, все было тихо. Вскоре, однако, пудель перебазировался с половичка на коврик у кровати, потом на саму кровать, к нам в ноги, потом поместился между мной и Интеллектуалом и, наконец, угнездился на его подушке. С тех пор у них каждый вечер происходят безобразные склоки за право полежать на этой подушке. К тому же, когда пуделя впервые пустили пастись на просторах кухни, он сразу прыгнул к Интеллектуалу на колени и лизнул его в нос. Нос тут же надулся и прослезился, глаза покраснели, горло отекло, трубный кашель огласил окрестности. Пудель подпрыгнул как мячик и слетел на пол. Аллергия вступила в наш дом во всей своей неприглядной наготе. С тех пор Интеллектуал регулярно таскался к врачам и отдавал им частицы своего и без того небольшого организма на анализ, причем совершенно безвозмездно. Врачи анализировали анализ и советовали Интеллектуалу подстричь пуделя в области подмышек, сложить стружки в коробочку и принести им для дальнейших лабораторных исследований. В такой завуалированной форме они намекали ему, что аллергия на собак вообще и аллергия на одного отдельно взятого очень малого пуделя — это, как говорится, две большие разницы. Я со своей стороны всячески их поддерживала и даже выяснила в научной литературе, что на пуделей аллергии не бывает, потому что на них произрастает не шерсть, а волосы. Тем более что нос у Интеллектуала вскоре вошел в привычную колею, глаза обрели нормальный цвет, а пища проходила через горло совершенно беспрепятственно и, между прочим, в приличных количествах. Однако визиты к врачам продолжались и не далее как накануне описанной выше умильной сценки с «у-тю-тю, мой маленький!» Интеллектуал притащил из поликлиники очередной анализ. Анализ предлагал ему не вступать в личные контакты с мятликом серебристым, а против графы «собаки» была проставлена цифра 4.

— Вот видишь! — сказал Интеллектуал назидательно. — Четыре! — и многозначительно покачал головой. По его понятиям, это означает очень большой коэффициент нетрудоспособности его горячо любимого носа.

Пудель, не уловив пафоса, кинулся к нему с поцелуями.

— Ты что! — заорал Интеллектуал. — Ты что! Я тебе сейчас…

«Как дам!» — продолжила я мысленно и приготовилась спасать пуделя.

— Я тебе сейчас анализ покажу!

Он бросился в прихожую, притащил оттуда мятую бумажку и стал тыкать пуделю в морду.

— Вот, видишь? Видишь? На, почитай! Изверг!

И вот после этой маловразумительной сцены — «у-ти, моя масенькая собачка!».

Я выползла из кровати, приоткрыла дверь в коридор и стала наблюдать за ними в щелку. Интеллектуал протирал пуделю лапы. Пудель норовил этими лапами зафиндилить ему в глаз.

— Откуда у нас такой черненький кожаный носик? — радостно приговаривал Интеллектуал, щекоча пуделю пятки, чего, кстати, наш пудель терпеть не может.

Пудель зарычал, заворчал, повернулся к Интеллектуалу попой и сунул хвост ему в рот. Интеллектуал сделал ему козу, боднул в брюшко и игриво повторил:

— Так откуда у нас такой черненький кожаный носик?

Пудель подумал, примерился и цапнул его за нос коротким мощным цапом. «Хана бобику!» — подумала я и закрыла глаза. Крайне неутешительная картина вырисовывалась перед моим мысленным взором: Интеллектуал берет пуделя за шкирку, открывает входную дверь и выкидывает голыми пяточками на мороз.

— Ах ты, собачка моя умная! Ах ты, собачка моя ловкая! Укусила папочку! Ай, молодец! — донеслось из коридора. — Так откуда у нас такой черненький кожаный носик?

Я открыла глаза. Интеллектуал сидел на полу с распухшим здоровенным кожаным носом и заливался счастливым идиотским смехом.

Полдня он улыбался блуждающей улыбкой воспитанника специнтерната для слепоглухонемых умственно отсталых трудных подростков, видимо, заново переживая сладостные секунды, а за обедом был задумчив. Поковырявшись в супе, он взглянул на меня наивными глазами и задушевно спросил:

— Ты не знаешь, откуда у нас такой черненький кожаный носик?

— Не знаю, — буркнула я и пошла мыть посуду. Точный адрес носика был мне неизвестен.

— Так откуда же у нас такой черненький кожаный носик? — пробормотал Интеллектуал как бы про себя и удивленно пожал плечами. — Откуда?

Он сел в кресло и укрылся газетой. Я облегченно вздохнула. Газеты всегда возвращали его к продуктивной жизни. Помолчав минут пятнадцать, он высунулся на свет и сказал:

— Откуда…

— У нас такой черненький кожаный носик, — холодно продолжила я. — Есть еще вопросы?

Глаза Интеллектуала наполнились слезами. Он шмыгнул и утерся рукавом.

— Ты не понимаешь! — плаксиво выкрикнул он. — Ты никогда меня не понимала! Черствая бесчувственная женщина! Нет, ты скажи, скажи, откуда у нас такой черненький кожаный носик!

Слезы текли по его небритым щекам. Он икал, квакал и сучил кулачками.

— Держи себя в руках! — посоветовала я и вышла из комнаты.

Вслед мне несся звериный вой.

— Отку-у-уда у на-а-ас тако-о-о-ой че-е-ернень-ки-и-ий ко-о-ожаны-ы-й но-о-оси-и-ик?

Я накапала в рюмку тридцать капель валокордина и влила ему в глотку. Интеллектуал икнул последний раз и затих у меня на руках.

— У-ти, мой масенький! — нежно пропела я.

Он немедленно открыл глаза и доверчиво поинтересовался:

— Так ты случайно не знаешь, откуда у нас такой черненький кожаный носик?

Я скинула его голову с колен, и она с глухим стуком спелого арбуза ударилась о подлокотник. До вечера мы не разговаривали. Он хоронился по углам, глядел затравленно и боялся спросить о наболевшем. Я старалась не встречаться с ним взглядом, так как не знала ответ. Спать легли в гробовом молчании. Я отвернулась к окну и укрылась с головой. Он отвернулся к стене и укрылся с головой.

— И все-таки я хотел бы поинтересоваться у трудового коллектива нашей семьи, — вдруг раздался из-под одеяла суровый голос надзирателя приемника № 5 для малолетних преступников. Я вздрогнула. Ноги покрылись мурашками. В животе противно зазвенело. — И все-таки я хотел бы поинтересоваться, — строго продолжил голос, — откуда у нас такой черненький кожаный носик?

Я схватила с тумбочки первую попавшуюся книгу, размахнулась и… Пудель спал, свернувшись в клубок и уткнувшись в Интеллектуала черненьким кожаным носиком. Интеллектуал спал, свернувшись в клубок и уткнувшись в пуделя беленьким кожаным носиком. Время от времени он вскидывался и бормотал:

— Откуда… откуда… у… нас…

«И все-таки интересно, откуда у нас такой черненький кожаный носик?» — подумала я и погасила свет.

На следующее утро безобразная история с собачьей истерикой повторилась, но я уже не обращала на пуделя никакого внимания. Я выудила из почтового ящика очередное послание от неизвестного друга. «ХА-ХА-ХА! — было написано на листке в школьную клеточку корявыми печатными буквами. — ПОЛУЧИЛИ? ЧТО ТЕПЕРЬ ДУМАЕТЕ ДЕЛАТЬ?»

«Он все о нас знает!» — лихорадочно подумала я и в панике бросилась наверх. Дома я сунула записку Мурке.

— Ага, — пробормотала она, прочитав послание. — Все ясно.

— Что ясно, Мура?

— За нами тоже идет слежка!

— Кому мы нужны!

— Ну, раз следят, значит, кому-то нужны, — философски заметила Мурка и в принципе была права. — А раз нужны, значит, мы на правильном пути. Вспомни детективы. Убивают тех, кто знает правду. Не будем отчаиваться. Звони Мышке. Куда сегодня?

Я заглянула в ежедневник. Сегодня нам с Интеллектуалом предстоял просмотр в кинотеатре «Кодак-Киномир». Ну, я-то туда под страхом расстрела не пойду. Не хочу сталкиваться с Интеллектуалом и давать ему повод думать, будто я нарочно подстраиваю встречи. А вот он точно туда потащится.

— Можем расслабиться, — сказала я Мурке. — Раньше двух эта бодяга не кончится.

— Вот и хорошо, — отозвалась Мурка. — Тогда я займусь собой.

Она легла в постель, пошевелила большими пальцами ног и заснула богатырским сном. «Бедная! — подумала я. — Совсем изнервничалась!»

В полпервого я начала ее будить. Но Мурка не просыпалась. И без четверти час не просыпалась. И в час тоже. И в четверть второго. Я дергала ее за нос, тянула за уши, лила ей за шиворот холодную воду и включала телевизор на полную громкость. Мурка спала. В полвторого она открыла правый глаз и внятно спросила:

— Ты что, не готова? А где Мышь?

— Мура, вставай! Мы опаздываем! Мышь уже сидит на «Пушкинской»!

И опять — кому корка черная, а кому леденец. Через пять минут Мурка уже влезала в унты, еще через пять лезла в джип, а через полчаса без малейших пробок подруливала к центру. Подхватив на ходу Мышь, мы припарковались в Настасьинском переулке. Место там удобное — вход в кино как на ладони. Не успели встать, появился Интеллектуал. На сей раз один. И без машины. Я уже говорила, что в центр он на машине редко ездит. Это обстоятельство — ну, то, что Интеллектуал без машины — почему-то повергло Мурку в крайнюю задумчивость.

— Пешком… — прошептала она. — Что-то тут не так.

— Что не так, Мура?

— Не знаю, но что-то не так. Что-то такое я знаю, только не знаю что. А ты случайно не знаешь? — она повернулась к Мышке.

— Я знаю только, что наша подруга в беде! — важно ответила Мышка.

— А-а-а! — Мурка махнула рукой. — А ты? Ты не знаешь, Мопс?

— Нет, Мур, даже не представляю, о чем ты.

Пока Мурка устраивала нам допрос с пристрастием, Интеллектуал поплелся вниз к Большой Дмитровке. Мы тихо двинулись за ним. Интеллектуал дошел до какого-то кафе, остановился, сдвинул шапку набекрень и поскреб в меховых ушах. Кафе его, видно, не вдохновило, и он поплелся дальше. Дальше он вышел к памятнику Пушкину и несколько оживился. Это было видно по тому, как он отмахивает рукой и отпрыгивает ногой. Интеллектуал забежал за Пушкина и бросился к ларьку «Крошка-картошка». Мы запарковались у «Известий» и приготовились ждать. В ларьке Интеллектуал взял две здоровенные картофелины с жутким количеством сыра, селедки и жирных майонезных салатов внутри.

— Ну, это надолго, — сказала Мурка.

И промахнулась. Интеллектуал в мгновение ока слопал свою картошку, облизнулся, перебежал на другую сторону скверика и приблизился к ларьку с сосисками. В ларьке с сосисками он взял сосиски. О! Сколько сосисок взял Интеллектуал в этом ларьке! Он взял столько сосисок, сколько примерно весил сам, быстренько запихнул в рот и утерся рукавом.

— Новая куртка! — в ужасе прошептала я.

Между тем Интеллектуал проследовал к метро и нырнул в подземный переход. Мы выскочили из машины и тоже нырнули в переход. Интеллектуал выскочил на поверхность и посеменил к «Макдональдсу».

— Делает чес по фастфуду, — откомментировала Мурка.

— Бедный! — вздохнула Мышка. — Может быть, он голодает?

— Ага, особенно после сосисок с картошкой!

Мы остались на улице и стали делать вид, что мотаемся тут просто так, ну, буквально ознакомиться с достопримечательностями этого замечательного города. А Интеллектуал пристроился у окна с подносом. На подносе громоздились: биг-мак, гамбургер, чизбургер, бутерброд с рыбой, три пирожка, два пакета с жареной картошкой, коробка с какими-то штучками, похожими на куриный помет, два коктейля и большой стакан кока-колы.

— Я все поняла! Он решил покончить жизнь самоубийством! Иду спасать! — И Мышка решительно двинулась вперед.

Но я схватила ее за куртку.

— Не волнуйся, Мышь! — сказала я и улыбнулась печальной улыбкой великомученицы. — Это ему на один укус.

Интеллектуал прикончил последний бутерброд, опустошил стакан с кока-колой и направился к выходу. Выйдя на улицу, он оглянулся, как бы в поисках кого-то, перешел улицу и уселся на заснеженную лавочку в скверике у фонтана. Из кармана той самой новой куртки он вытащил промасленный пакет и развернул его. В пакете лежали бутерброды с колбасой. Тут требуется маленький комментарий. Надо рассказать о том, какие бутерброды и с какой колбасой любит Интеллектуал.

Интеллектуал любит, чтобы хлебушек был порезан тонко-тонко, почти прозрачно. А хлебушек он любит ржаной, бородинский. Интеллектуал любит, чтобы колбаска была порезана толсто-толсто, в два пальца толщиной. А колбаску он любит телячью, с оливками. И этот хлебушек с этой колбаской он еще к тому же любит сочетать. Когда я делаю ему бутерброд, то беру кусок хлеба, кладу на него кусок колбасы и начинаю обрезать со всех концов. Интеллектуалу важно, чтобы колбаса не перевешивалась через хлеб, а хлеб не выступал из-под колбасы. Ему важно, чтобы они были одинакового размера.

Именно такой бутерброд мы и увидели сейчас у Интеллектуала в руках. А раз такой бутерброд у Интеллектуала в руках, значит, его кто-то сделал. Такой напрашивается логический вывод. А раз кто-то его сделал, значит, этот кто-то Интеллектуала кормит. А раз кто-то в состоянии Интеллектуала прокормить, значит, этот кто-то в состоянии его выдержать. Мысли эти не доставили мне никакого удовольствия, а совсем наоборот. Можно сказать, они окончательно выбили меня из колеи.

Интеллектуал между тем доел свои бутерброды, аккуратно свернул бумажку, выбросил в урну и поднялся. После чего снова нырнул в подземный переход. И мы нырнули вслед за ним. Мы думали, что он опять куда-нибудь из подземного перехода вынырнет и приложится к очередному ларьку в поисках пропитания. Но Интеллектуал ни к чему не приложился. Он закончил выпас. С нахальным независимым видом, насвистывая и напевая, он прошествовал сквозь стеклянные двери и спустился в метро. Этого мы не ожидали. Потому что джип, сами понимаете. Этот джип фактически перекрыл нам кислород. Без него Мурка передвигаться по городу отказывалась и начала намекать на скандал. Скандалы у Мурки получаются хорошо, это всем известно. Она уже приготовилась было открыть рот, но тут Мышка потянула ее за рукав. Мурка оглянулась. Интеллектуал просочился сквозь турникеты и отъезжал вниз на эскалаторе. Погоня становилась бессмысленной.

Домой мы приехали усталые, голодные и понурые. Мурка с Мышкой пошли готовить ужин, а я легла на кровать и принялась плакать. Ну, сами посудите, что у меня получалось. Мой Интеллектуал ночует на чужих подушках, ест чужие бутерброды, а мы два дня скачем по Москве и не можем отследить ни эти подушки, ни эти бутерброды. Плакала я долго, часа два. Потом немножко поикала и чуть-чуть поскулила. Мышка с Муркой ужинали на кухне, и у меня на почве их наплевательского отношения начались судороги. Но они судорог не заметили, так как перешли на чай с тортом «Птичье молоко», поэтому судороги у меня быстренько прекратились за ненадобностью, и я решила повыть. Выла я тоже довольно долго и даже стала подумывать, не выйти ли мне на кухню, не повыть ли прямо перед их носом, а заодно выпить чаю с тортом, но тут они сами явились в комнату. Явились, встали у кровати и принялись смотреть, как я там вою.

— Воет, — сказала Мурка.

— Воет, — с удовольствием согласилась Мышка.

— Несчастная женщина, — сказала Мурка.

— Несчастная, — с удовольствием согласилась Мышка.

— Брошенная, — сказала Мурка.

— Брошенная, — с удовольствием согласилась Мышка.

— Наверное, волосы на себе рвать будет, — сказала Мурка.

— Наверное, — с удовольствием согласилась Мышка.

— Облысеет, — сказала Мурка.

— Облысеет, — согласилась Мышка.

— Хорошо ли это будет? — спросила Мурка и воздела очи небесам.

— Хорошо! — ответила Мышка и мерзко хихикнула.

На этих словах я села в постели, всхлипнула последний раз и строго сказала:

— Пудель на вас! Убейте, гулять не пойду!

Девицы молча вышли в прихожую, молча натянули одежку, молча заковали пуделя в ошейник и молча повели на улицу. Пока они гуляли, я быстренько сбегала на кухню, съела кусочек торта и плюхнулась обратно в постель с выражением глубокой скорби на лице. Вернулись они минут через пятнадцать, все трое в крайне раздраженном состоянии.

— Полюбуйся! — крикнула Мурка, проходя в комнату прямо в унтах. — Полюбуйся! — она взяла пуделя за шкирку, подняла вверх и бросила мне на кровать. Пудель скалил зубы и ронял слюну. — Как тебе это нравится! Прогрыз дырку в Викентьевной двери! Еле оттащили.

— Надо ему дать таблетку, — встряла Мышка.

— Какую таблетку, Мыша?

— От сексуального влечения.

— Ну, нет! — тут я была непреклонна. — Пуделя калечить не дам! — я поцеловала пуделя в морду, сунула под мышку и понесла к выходу. — Идем на случку. Пусть хоть ему повезет в любви!

И мы идем на лестничную клетку. И звоним Викентьевне. Викентьевна открывает дверь, видит нас с пуделем и сильно радуется. Я уже писала, что она любит нашего пуделя, как родного сына.

— Вот, — говорю я, — у вас товар, у нас купец. Принесла, так сказать, для сладостных утех.

Но тут пудель выскальзывает у меня и рук и несется в глубь квартиры. Мы несемся за ним. Пудель пробегает прихожую и останавливается как вкопанный на пороге комнаты. Мы тоже пробегаем прихожую и останавливаемся как вкопанные на пороге комнаты. В комнате за столом, покрытом вытертой клеенкой, на стуле типа «мой коммунальный ампир», сидит сутулая спина. С трудом отрывая ноги от пола, я двигаюсь по направлению к спине. Спина ежится и втягивает голову в плечи. Это мой Интеллектуал.

— Так вот почему пудель психовал-то! — слышу я за спиной Муркин потрясенный шепот.

Перед Интеллектуалом на столе лежит лист бумаги и стоит алюминиевая миска с остатками отвратительной перловой похлебки. В одной руке у Интеллектуала ручка, в другой — алюминиевая ложка. Интеллектуал корябает ручкой по бумаге, останавливается, задумчиво опускает ложку в миску и зачерпывает похлебку. С другой стороны миски на столе сидит собака Клена. Собака Клепа с обожанием смотрит на Интеллектуала. Она ждет, когда он вынет из миски свою ложку, опускает туда морду и производит несколько хлюпов. Собака Клепа хлебает суп. Потом она отряхивается и в суп в обратном порядке летят недоеденные Клепой ошметки перловки. Я подхожу вплотную к Интеллектуалу, осторожно вынимаю из-под его руки лист бумаги и подношу к глазам. «НУ ЧТО? ПОЛУЧИЛИ?» — написано на листе кривыми печатными буквами.

— Так это ты… — говорю я и чувствую, как начинаю задыхаться. — Так это ты все устроил!

Тут Клепа видит нашего пуделя, прыгает со стола, вцепляется ему в шкирку и тащит на свою подстилку. Я тоже вцепляюсь Интеллектуалу в шкирку и тащу его домой. Мурка, Мышка и старушка Викентьевна бегут за мной. Но я захлопываю дверь перед их носом. Дома я ставлю Интеллектуала в вертикальное положение.

— Так это ты все устроил? — спрашиваю я, и в голосе моем звенит медь.

Интеллектуал кивает. На лестничной клетке орут, визжат и колотят в дверь ногами. «Она убьет его! Убьет!» — слышится истерический Мышкин крик. Вдруг раздается страшный треск. Дверь распахивается. В белых трусах с кровавым подбоем и морковкой на переднем месте, расставив ноги на ширину плеч и уперев руки в боки, в двери стоит Колян.

— Ах, вот вы где, голубки! — радостно смеется Колян и колышет грушевидной грудью. — Дуся, с тебя пузырь!

Позади Коляна скачет Мурка. Она пытается хоть что-то разглядеть из-за могучей колянской спины. Но из-за колянский спины фиг чего-нибудь разглядишь. Не родилась еще такая Мурка, которая может хоть что-нибудь разглядеть из-за колянской спины. Тогда Мурка пытается его отодвинуть. Но Коляна фиг отодвинешь. Не родилась еще такая Мурка, которая может сдвинуть Коляна с места. Тогда Мурка пытается просочиться сбоку. Но Колян плотно занимает весь дверной проем слева направо и сверху вниз. Да и Муркино хомячье брюшко тоже делу не подмога. Но Мурка все-таки просачивается.

— Я поняла! Я все поняла! — орет Мурка и возбужденно машет красными щеками. — Это его машина была у подъезда! Его! Я утром вышла, гляжу, знакомая машина! Чья бы, думаю. А это его! А сам он пешком! Пешком! Он все время тут жил, у Викентьевны!

— И перо в волосах от Викентьевны! — вступает в дискуссию Мышка. — Я проверила — у нее подушки драные!

Интеллектуал медленно поворачивается.

— А посторонних попрошу немедленно очистить помещение! Особенно вот этих! — раздельно говорит он и тычет острым пальчиком в Мурку и Мышку.

Мурка пятится и налетает на Мышку. Мышка пятится и налетает на Коляна. Колян пятится и немножко опрокидывает Викентьевну. Викентьевна падает и немножко давит Клепу. Клепа визжит. Пудель вырывается из лап Клепы, пробирается между ног и бросается на свою подстилку. Интеллектуал тихо закрывает дверь. Поздно вечером мы с Интеллектуалом сидим на кухне и едим торт «Птичье молоко».

— Что же ты к Коляну жить не пошел? — ехидно спрашиваю я. — К закадычному дружку?

Интеллектуал мучительно краснеет. Что ж, мне объяснять не надо. И так ясно. За то время, что Интеллектуал кручинился, Колян выжал из его хилого тельца все жизненные соки, а освободившееся место занял крепкими спиртными напитками.

— А Тяпу чего в кино приволок? Поразвлечься решил?

— С Тяпой я советовался, — бормочет Интеллектуал.

— О чем?

— Ну, как с тобой быть.

— Так это он тебе посоветовал подбрасывать дурацкие записки?

— Я сначала ему позвонил, а он говорит — надо ее напугать. А потом говорит — пусть за тобой по всей Москве побегает. Женщин, говорит, надо держать в напряжении. Он же специалист, ты знаешь.

— Знаем мы таких специалистов! Так ты знал, что мы за тобой следим?

Интеллектуал кивает.

— Прости меня. Я больше так не буду. Я так… изголодался… — шепчет он и быстро добавляет: — По ласке, по ласке! — И по щеке его катится слеза.

— Дурень ты, дурень! — говорю я, прижимаю к груди бедную его головушку и целую в макушку.