И/е рус.олим

-- Зоопарк с исчезнувшими клетками,-- сказал я.-- А все посетители уверены, что это такие специальные невидимые клетки. И поэтому нет никакой паники. До первой жертвы... Интересно, сколько времени надо гипсовому льву, чтобы проголодаться?

Сказав это, я тут же понял, что был неправ, что гипсовый лев не чувствует голода, а чувствует что-то другое, например -- тоску или скуку. И если соберется убивать, то не для еды, совсем как человек.

Иерусалим словно бы дремал. Ощущение было как если бы спящий какой-нибудь кот увеличился в сто раз и надо было бы долго идти рядом с его горячим, дышащим, животным телом, боясь, что он проснется. Я подумал об этом непонятно почему, вдруг, а подумав, забеспокоился.

-- Смотри-ка, столько львов, а ведь ни на одном дети не играют,-- вдруг сообщил Гриша.-- Ни дети не ползают, ни влюбленные имен не выцарапывают. Странно, нет? Это не потому, что люди у нас такие культурные, это потому, что львы такие уроды!

Я хотел ответить, что это может быть потому, что львы -- мертвые. Но на самом деле они ведь не мертвее скамеек. Значит, получалось наоборот -- на львах не играли и не рисовали потому, что они недостаточно мертвые. То есть, недостаточно живые. А значит, они застряли между жизнью и смертью. И можно ли быть уверенным, что они застряли там навечно? Когда-нибудь они окончательно умрут, станут памятниками самим себе, и мы увидим на них детей и надписи.

Но есть вероятность, что они двинутся в другую сторону. Как пробка, которую обычно вытаскивают, но иногда и проталкивают...

-- Простите, вы не могли бы меня сфотографировать? -- девушка уже протягивала мне свой фотоаппарат-мыльницу. Рука ее была такая белая, словно алебастровая. А лицо яркое. Она его умело раскрасила.

Я почему-то медлил и фотоаппарат не брал, просто ее рассматривал, эту гипсовую девушку, приглашавшую царя Соломона на белый танец. А она терпеливо протягивала мне фотомыльницу, которая раскачивалась на шнурке, словно черный маятник. Вокруг было привычное хаотичное движение, а мы так и стояли, замерев, пока Гриша не спросил:

-- Ну?

Они вообще сказали это хором, Гриша и девушка, оба обращаясь ко мне. Оба "ну" были нетерпеливыми, только Гришино нетерпение было вопросительным, а ее возмущенным. Потом они так же синхронно рассмеялись, глядя уже не на меня, а друг на друга. И Гриша сказал:

-- Знаете, а давайте мы вас сами сфотографируем. У нас ведь профессиональная камера. Будет отличный снимок...

"Дарна"

Ортик заботливо прислонил портфель к собственному боку, снял черную шляпу и замешкался, прикидывая куда бы ее примостить. Наконец, осторожно опустил на диван. На парчовом восточном диване с вышивками, подушками и прочим орнаментом, черная шляпа с лихим шпиц-хаббадским заломом и потертый рыжий портфель смотрелись странновато. Еще более странно выглядели официантки этого лучшего в Иерусалиме марокканского ресторана. Три русые ашкеназийские девицы в традиционной восточной одежде -- тяжелых расшитых хламидах насыщенных цветов, перепоясанные блестящими поясами, со знанием дела несуетно суетились вокруг столика, составляя на него плошки, чашки и тарелки с чем-то мелко измельченным, пряно пахнущим, похожим по цвету на глубокие тона платьев.

Но Линю это странным не казалось, таким и должен быть дорогой восточный ресторан. Впрочем, если бы официантами были ешиботники, генералы ЦАХАЛа или дауны, его бы тоже это не слишком впечатлило после всего, что он услышал от Ортика.

Получив от Линя приглашение поужинать, Ортик удивился. И даже подумал, не посоветоваться ли с равом. Но кухня ешивы настолько приелась, что он решил не подвергать себя мучительной внутренней борьбе, если рав скажет не идти. Чего спрашивать? "Дарна" ресторан кошерный, Линь хоть и не свой, но и не совсем чужой -- приятель Белки, все-таки. Да и сидели уже вместе за одним столиком, пили из одной бутылки, правда тогда Ортик еще не знал, что Линь -гой, поэтому нарушил заповедь. Да все равно с этой заповедью Ортик, если честно, был не очень-то в ладах. И не только с этой. У него было более важное предназначение, чем стремление к собственному совершенству. И потом, было очень любопытно -- чем Ортик может быть полезен, то есть интересен русской мафии, даже если она не совсем мафия, но все-таки. Вдруг они знают о нем что-то такое, о чем он сам не догадывается. Или о его возможностях. В общем, решил идти.

Линь еще тогда, в кафе, чем-то его к себе расположил. Ортик даже жалел, что Белка увела нового знакомого, и он не успел рассказать умеющему слушать человеку о том, что его самого воодушевляло, страшило и манило вот уже несколько лет. После благословения рава Кадури этот Линь уже дважды пересекался с его судьбой, причем второй раз по собственной инициативе, для которой не было ни малейшего рационального объяснения. Все это наполняло Ортика каким-то будоражащим предчувствием, как весной -- в те сибирские времена, когда весна наступала после долгой зимы.

Для разгона они немного выпили, причем в этот раз Ортик уже следил, чтобы вино разливала официантка, а когда она отошла, то он сам успевал перехватить бутылку прежде, чем Линь ее коснется, а потом и вовсе поставил поближе к себе. Он решил не объяснять Линю, что еврей не может пить вино, если открытой бутылки касался гой. Зачем объяснять? Лучше так. Если уж что-то объяснять, то главное. Потому что говорить о главном всегда интереснее, даже со случайным собеседником -- ведь это уже наполовину неслучайный разговор, а если повезет, то и на все сто.

Так вот, когда они немного выпили, а Линь все не спешил раскрывать свои бандитские или гэбистские интересы, Ортик заполнил молчание рассказом о сокровенном. Он был почти счастлив, потому что нельзя надолго оставаться наедине с такой идеей, а все знакомые уже давно умело и старательно избегали разговоров на эту тему. Мысли же копились и давили на мозги, хуже чем сперма в пубертатном возрасте, и Ортик все чаще боялся сойти с ума от своего такого значимого и невыносимого, а главное -- вредного и несправедливого одиночества. Он даже собирался идти сдаваться к раву -- сказать, что ладно, согласен жениться на женщине с детьми... потому что ведь жена обязана не только слушаться, но и слушать своего мужа.

А Линь слушал сам, по собственной инициативе! Внимательно. Даже не ел. И лицо у него было не вежливо-усталое, а удивленно-застывшее. И Ортик понимал, конечно, что не надо бы с таким азартом все рассказывать, потому что эмоции всегда подкрашивают немыслимую идею безумием, но ничего не мог поделать. Его темперамент и увлеченность уже сорвались с привязи и понесли к обрыву, а он просто скакал, подставляя разгоряченные щеки под встречный ветер, пусть даже кондиционерный, глотал пряные закуски и концы фраз, запивал вином жгучий перец и наслаждался всем сразу.

Так Линь узнал, что Ортик несколько лет назад сопоставил число букв в ивритском алфавите с числом аминокислот во всем, что движется. Двадцать две и там, и там. И это не могло быть простым совпадением, потому что в наше время уже не надо быть каббалистом, чтобы знать -- этот мир был создан Всевышним посредством букв ивритского алфавита.

-- В начале было Слово? -- догадался Линь.-- С этого ведь Библия начинается?

-- Нет,-- поморщился Ортик.

-- Ну, ТАНАХ, как вы его называете. Какая разница. Не придирайся.

-- И тем более не ТАНАХ,-- скорбно сказал Ортик.-- Так начинается Евангелие от Иоанна: "В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога. Все через него начало быть, и без него ничто не начало быть, что начало быть. В нем была жизнь..."

-- Убедил,-- сказал Линь и потянулся к бутылке, но его снова опередили.

-- Вообще-то для меня это не аргумент,-- сказал Ортик, разливая.-- Я это уже потом обнаружил. Но тебе так должно быть понятнее. Короче, буквы -это аминокислоты, а аминокислоты -- это буквы. Понял?

-- Понял,-- кивнул Линь.-- А чего тут понимать? Белок -- это текст. Причем, на иврите. Разворачиваем и читаем.

-- Догоняешь! -- уважительно сказал Ортик.-- Обычно на этой стадии еще не догоняют. За твою сообразительность!

Вино закончилось, и тут явились три сияющие гурии. Две улыбались на тридцать два зуба, а одна на шестнадцать, но с верхней десной. Она-то и несла поднос с зажаренной бараньей лопаткой -- фирменным блюдом заведения. Мясо дымилось, благоухало, глядя на него становилось совершенно ясно, что именно так надо жарить бараньи лопатки. Следующая девица принесла остроконечный глиняный сосуд с окошками, из которых тоже шел неописуемо аппетитный запах серьезного мясного блюда. Ортик внимательно, даже как-то благоговейно пронаблюдал почти хирургическую операцию по отделению мяса от лопатки и удовлетворенно улыбнулся на многообещающую улыбку гурии. Благосклонно кивнул на вопросительный взгляд второй официантки, как раз поднявшей конус глиняной крышки и открывшей для обозрения и обоняния кускус с мясом, полный таких тонких и правильных цветовых переходов, что хотелось поинтересоваться чьей кисти принадлежит этот шедевр, носящий гордое название "кускус Атласных гор". Третья волоокая блондинка уже поигрывала новой бутылкой вина, покручивала ее в руках, как бы приглашая оценить достаточно ли хороший выбор она сделала для столь изысканных блюд.

Ортик не удержался, сделал почему-то кистью руки такой характерный восточный жест, каким обычно приветствуют друг-друга на расстоянии таксисты и рыночные торговцы, изумился этому, а потом уже просто загреб рукой воздух и окаменел, подавляя инстинктивное желание не поддаться чарам гурии и не дать ей унести наполовину полное блюдо с так понравившимися ему мясными "сигаретами".

-- Этот белок,-- сообщил Ортик,-- мы читать не будем. Этот белок мы будем есть.

-- А что же мы тогда будем читать? -- поинтересовался Линь.-- Не Сорокина же.

-- Коэнов мы будем читать, Коэнов. И не белки, а ДНК. Белок -- это промежуточная субстанция между двумя информационными системами. Божественным ивритом и человеческим геномом.

-- Геенномом? -- мрачно пошутил Линь, у которого с утра это была уже третья деловая встреча с застольем.-- Ну давай, за геенном внутри нас!

-- Кстати, а зачем ты пригласил меня сюда? -- спросил Ортик неожиданно и подозрительно.

Линь рассмеялся:

-- Не знаю, как объяснить. Из суеверия... нет, чтобы отдать долг... В общем... короче, когда мы встретились, ты упомянул, что прямо перед этим получил какое-то крутое благословение. Потом ты сказал, что его должно хватить на исполнение хотя бы одного, главного желания для всех нас. Я сразу не обратил внимания, но у меня хорошая память. И мое двадцатилетней крепости желание тут же исполнилось. Процентов на сто двадцать.

-- Рав Кадури! -- обрадовался Ортик.

-- Неважно. Теперь ты мне скажи, какое у тебя главное в жизни желание?

-- Так а я о чем тебе рассказываю? Прочитать запись на У-хромосоме Коэнов.

-- Ага,-- сказал Линь.-- Главное, что оно у тебя есть. Главное, что оно конкретное. Мы сначала выпьем, или ты сначала объяснишь?

Ортик поспешно схватил бутылку:

-- А мы параллельно. Лехаим! Так вот, что такое У-хромосома помнишь?

-- Ну, смутно,-- слегка ошарашено ответил Линь заглядывающим ему в душу пронзительным Ортикиным глазам.-- Мужская хромосома, пол ребенка определяет. Так?

-- Так. Пять баллов. То есть, ты понимаешь, что это единственный генетический материал, который в неизменном виде передается от отца к сыну из поколения в поколение. То есть, у тебя твоя У-хромосома копия той, что была у твоего предка по мужской линии много тысяч лет назад.

-- Или той, что была у его соседа.

-- Верно мыслишь. Но если к школьной программе мы прибавим знание Торы, то обнаружим, что только для Коэнов существовали особые законы. На первый взгляд совершенно нелепые. А на второй -- нацеленные именно на защиту и сохранение коэновской У-хромосомы. Поэтому у меня, скажем, она такая же, как у Аарона.

-- Аарона?

-- Брата Моше. Моисея. Который вывел.

-- Ага. Красное море. Египет, рабы. Сорок лет. Понял. То есть, ты считаешь, что на У-хромосоме Коэнов отправлено послание человечеству, так? Такое послание, которое должно дойти до потомков не раньше, чем будет достигнут определенный уровень развития?

Ортик просиял:

-- Совсем тепло! Только не просто -- определенный уровень развития. А непосредственно перед тем, как человек постигнет тайны генной инженерии и у него возникнет соблазн уподобиться Творцу.

-- Ты ешь, а то остывает,-- сочувственно посоветовал Линь.

-- Ага, спасибо. И ты ешь. Так вот, это уже конец человеческой истории. А в конце всего кто к нам должен прийти?

-- Дед Мороз?

Ортик заржал:

-- С бородой из ваты! Так вот, это не случайное совпадение. Мы все ждем, что придет Машиах. Мессия. А на самом деле он не придет. Мы должны будем его создать. Ну, понял?

-- Конечно понял. А что тут понимать? "Мы не должны ждать милости от природы". То есть, на твоей У-хромосоме записана инструкция по созданию Мессии. Так?

Ортик кивнул. Просиял. И погрустнел. Он не знал о чем дальше говорить. Как-то разговор получился слишком конспективный, тезисный. Линь был слишком сообразительный. А может быть, ему рассказала обо всем Белла, хотя вряд ли. Можно было уже и расходиться, хотя сладкого еще не подали. И по-прежнему оставалось непонятным -- зачем его кормили таким ужином в таком месте.

Линь достал навороченный мобильник, начал что-то выводить на экран, потом махнул рукой:

-- Нет, это не вилла на Канарах. Мы пойдем другим путем,-- он раскрыл чековую книжку.-- Итак, еще раз. Формулируем твое главное желание.

Ортик максимально сконцентрировался. Только сейчас, после упоминания рава Кадури и появления чековой книжки, он понял, что происходит нечто судьбоносное. Понял, но поверить еще не мог. Но ощущение, что нужно быть крайне аккуратным и четким, в нем возникло:

-- Значит. Я хочу расшифровать. Последовательность нуклеотидов. В ДНК У-хромосомы Коэнов...

Линь слушал речь с подчеркнутым вниманием, как грузин -- грузина во время застолья. На самом деле он отключился -- все было и так ясно. Это "грузинское" выражение лица он выработал еще в студенчестве, для лекторов. Оно позволяло уплотнять время. Выклевывать скудные познания из словесной шелухи и обдумывать как повернуть в свою пользу очередной расклад.

Линь думал о Грише. Со вчерашнего дня он не мог о нем не думать. Не в связи с Беллой, хотя что в этой стране было не в связи с ней, но здесь Линя бесило другое. Снова, как в детстве, его сумели использовать. Расслабился. Не хватило быстроты реакции. Или просто не захотел доводить свои ощущения до логического конца -- жалко было того хорошего настроения. Тогда, в мастерской, Линь подавил достаточно ясное ощущение, что Гриша ведет с ним продуманную игру, где ставка делалась на его специфическую смесь пижонства и щепетильности. И почти уже решил быть великодушным, но как-то не получалось.

Денег было не жалко, Линь даже поначалу обрадовался, считая, что ощущение меценатства перехлестнет все прочие застарелые, забытые, но зачем-то пробудившиеся здесь комплексы. Но не получалось. Наоборот, чем больше он проигрывал какие-то Гришины фразы, жесты, мимику, тем больше у него возникало ощущение, что его держали за какого-то ну, не идиота, конечно, а как бы иностранца, которого нужно убедить в чем-то таком, заведомо ему непонятном, и для этого нужно прибегнуть к серии фраз, телодвижений и дешевых аргументов. То есть, к тому, что в послевкусии оставляло ощущение фальши и лжи. Линь, сам часто пользуясь в деловых переговорах чем-то подобным, тонко улавливал все эти нюансы. В случае с Гришей это было слишком уж неприятно, потому что... потому что. Линь готов был платить, чтобы показать как все нынче изменилось, но не готов был расплачиваться потому, что все они с детства к этому привыкли. И с ситуацией надо было что-то делать. Надо было оставить последний ход за собой. Линь не собирался забирать у Гриши обратно ничего из того, что пообещал дать. Кроме торжества. Этого он Грише не обещал, нет. И сейчас, вдруг, сложилось.

Ортик уже стал посматривать озабоченно, потому что даже самому глубокому восхищению или изумлению есть предел, а пауза очень уж затянулась.

Наконец, Линь уважительно кивнул:

-- Я тебя понял. Но знаешь, у меня ощущение, что ты не доформулировал свое желание. На полпути завис.

Ортик пожал плечами, недоуменно поводил взглядом вокруг, не увидел ничего нового, устремил застывший взор в бесконечность, явно шаря по внутреннему ощущению своей правоты, затем ожил и упрямо возразил:

-- Почему, я все правильно сказал.

Линь вдруг озорно улыбнулся и быстро цапнул бутылку из под носа у Ортика.

-- Я больше не буду вина,-- печально констатировал Ортик и испуганно добавил,-- там уже мало осталось, лей себе. А я водку буду. Можно?

-- Гавновопрос. Так вот. Ты бумажку с анализом хочешь или Мессию?

-- Сначала бумажку. А дальше уже вопрос техники.

-- Не знаю, не знаю,-- сказал Линь, мечтательно улыбаясь.-- Мессию, как я понимаю, в пробирке не вырастишь? Это все-таки Мессия, а не гомункулус. То есть, что нам нужно к анализу?

-- Суррогатная мать нам нужна,-- сказал Ортик.-- Ты об этом?

-- Да. Вот эту сторону вопроса освети. Ты думал на эту тему? Нам подойдет любая здоровая телка?

-- Ничего себе любая! -- возмутился Ортик.-- Конечно, я думал. На ее поиск вообще непонятно сколько времени уйдет. Ты почему сказал "телка"? Ты на Красную Корову так намекал?

Линь улыбнулся:

-- Намекал, да. Но не на Красную Корову. Это, кстати, что еще такое?

Ортик вздохнул. Он не хотел уходить на боковые ответвления основной темы, кто знает что ждало их там, на неведомых дорожках. Можно было и поскользнуться, и оступиться. Ну да делать нечего, и он кратко объяснил, что пеплом Красной Коровы очищались священники во времена существования еврейского Храма, когда в нем приносились жертвы Всевышнему. Что Красная Корова -- это совершенное животное, абсолютно однородного красного цвета, таких сейчас нет. А без нее, даже воздвигнув Третий Храм, не очиститься, чтобы принести очистительную жертву.

-- Это очень, просто очень правильно,-- сказал Линь.

-- В смысле?

-- Это объясняет зачем я ввязался в этот проект.

Ортик вздохнул, обреченно ожидая, что чековая книжка упорхнет со стола, не обронив ни перышка на благо человечества.

-- Я тут зачем-то в один проект ввязался,-- задумчиво продолжил Линь, словно разговаривая со своим отражением в зеркале.-- С другом, понимаешь ли, детства. Он решил нарисовать... он художник вообще-то, он будет рисовать тысячу женщин царя Соломона. Рисовать-то он умеет. А вот отобрать правильных женщин... которые соответствуют случаю -- вряд ли. Он падок на внешние эффекты. А тут надо... Знаешь что тут надо?

Ортик вскочил. Сел.

-- Потрясающе! Ну, ты понял теперь, что значит благословение рава Кадури, данное у Стены Плача?! Что значит зачем ввязался в проект? Да поэтому и ввязался! Чтобы выявить идеальную суррогатную мать! У нас будет табун в тысячу прекрасных женщин! И мы будем их наблюдать и изучать, пока не выявим из них ту самую, совершенную. А потом она исполнит свое предназначение! А этот твой друг детства, он пусть себе женщин рисует, от них не убудет. Только лучше за собой следить будут.

Линь окончательно повеселел, велел официантке подать шампанского. И подвел итог:

-- Значит так, Михаил. Будем собирать Мессию. Командовать парадом будешь ты.

Ортик кивнул с сосредоточенным лицом и лишь потом улыбнулся.

А Линь продолжил:

-- Итак, у нас два проекта. Первый -- расшифровка У-хромосомы Коэнов. Здесь ты осуществляешь общее руководство. Будешь генеральным директором проекта. Для начала найди специалистов нужного уровня, определись с лабораторией, ценами, сроками, в общем сделай то, что называется "бизнес-план", Белка тебе поможет,-- Линь раскрыл чековую книжку и что-то в ней написал.-- Один я такой грандиозный проект финансировать не смогу. Но этого тебе хватит чтобы начать. А там видно будет. Или я поднимусь. Или поищем спонсоров. Или они сами слетятся.

Ортику было неловко заглядывать Линю под руку, поэтому сумму он не увидел. Да и не в сумме было дело. А в ощущении, что здесь и сейчас творится история, и даже больше -- определяется судьба человечества.

-- Леня... Ты первый человек, который пытается мне помочь... хотя помогаешь ты сейчас всем людям, вообще -- человечеству... Извини, что я как идиот говорю. Но... но я давно ждал этой минуты. У меня есть план, правда. Я знаю что делать, чтобы не терять время и деньги.

-- Действительно,-- грустно улыбнулся Линь.-- Знаешь, все приходится суетиться, чтобы деньги не кончились раньше времени. И не думаешь почему-то, что время может кончится еще раньше, чем деньги.

-- Ты о чем?

-- Да так, о своем... Ладно, теперь второй проект. Тысяча женщин. Там ты получаешься кем-то вроде комиссара. Тебя это не смущает?

-- Да хоть в роли гинеколога! Речь-то идет сам понимаешь о чем! Для этого можно снять белые перчатки и надеть кожаную тужурку.

-- О'кей. Тогда за тобой будет последнее слово и во втором проекте. Я скажу Белле -- а она там вроде финансового директора будет -- что без согласования с тобой Гриша никого не рисует. То есть, запретить рисовать я ему, конечно, не могу, пусть рисует кого хочет, но не для этого проекта, а для собственного удовольствия,-- Линь подмигнул официантке, умело откупорившей бутылку.-- И вот еще. Для порядка. Ты теперь ключевая фигура, поэтому в твои обязанности входит отправлять мне еженедельные отчеты по обоим проектам, желательно подробные. Тебя это не затруднит?

-- Наоборот. Мне это поможет. Я человек неорганизованный, но ответственный, меня это дисциплинирует.

-- Тогда за удачу! -- Линь встал. Вскочил и Ортик. Они чокнулись высокими хрустальными бокалами, издавшими высокую нефальшивую ноту и выпили стоя, привлекая внимание и не стесняясь этого, поскольку каждый честно отыграл роль и был ею доволен.

Линь вручил Ортику чек и протянул руку для рукопожатия. Ортик сунул чек в карман, спеша потрясти протянутую руку. Он только сейчас осознал, что свершилось. Прислушался к своим ощущениям и понял, что больше терпеть он не сможет -- надо в туалет.

Закрыв за собой тяжелую цветную дверь с изображением усача в феске, Ортик оказался внутри расписной восточной шкатулки. По мере убывания физиологического давления, Ортик все более изумлялся убранству клозета. Горела в полутьме огромная ароматическая свеча. Загадочным медным блеском мерцали сосуды для омовения рук, раковина, ваза с вычурным букетом. Стены, испещренные мелким цветным орнаментом, блестели позолотой, даже уходящий в темноту потолок был того же стиля. Ощущение сказки усилилось и довело Ортика до состояния, что, казалось, крикни ему: "Подъем!", он бы только тоскливо простонал: "Гады, такой сон досмотреть не дали!".

Ортик резко сунул руку в карман. Чек. Чек! На месте! Или что-то похожее на него, какой-то листок. Вытащил, поднес ближе к свече. Чек, точно. Только вот количество ноликов он все не мог сосчитать. Они двоились. А ведь не так много и выпили. Или это свеча мерцала. Ортик закрыл один глаз, но половина нолей не исчезла.

Белла -- Гриша

-- Гриша? Привет. Ты дома? То есть, конечно ты дома, я же по домашнему...

-- Привет, Белка, привет. Да работаю вот, с утра уже нащелкал кучу теток, чуть по морде не схлопотал от мужа. Еще одну уговорил позировать. Что вообще нового? Линь еще здесь?

-- Да вот как раз я по этой теме и звоню... Нет, Линь уже уехал, сегодня утром, обещал скоро наведаться. А на когда ты пригласил натурщицу?

-- Не попрощался?

-- Просил передать привет.

-- Угу. И ему тоже. На завтра, на одиннадцать пригласил. А что?

-- Тогда знаешь что... Я перед этим, скажем в десять, приду к тебе с редактором проекта.

-- С кем?

-- Ну... надо же вам познакомиться. С редактором этого нашего проекта. А ты приготовь фотографии, ладно? Чтобы можно было портретный кастинг, что ли, провести. Его Миша зовут, он отличный парень, тебе будет интересно. Может, ты его даже и видел. Или я тебе, конечно, рассказывала...

-- Миша? Нет, не знаю.

-- Да конечно рассказывала. Миша, да. Ортик. И точно ты его видел! Я даже скажу где. На Юлиной выставке. Вспомнил? Я вас, кажется, знакомила.

-- Стоп... стоп... это такой... такой... Пингвин???

-- Да. Пингвин. Но это наш пингвин. В смысле -- наш человек, разумный. Свой, короче.

-- Ага.

-- Гриша. Ну, в чем дело?

-- Просто хотелось бы знать. Какова роль этого пингвина в нашем проекте? Он что, искусствовед? Имеет какое-то отношение к живописи? Откуда он взялся? И какое он имеет отношение к моему проекту?

-- Имеет. Смотри, Линь, как я поняла, о Мише очень высокого мнения.

-- Очччень интересно. И какие это высокое мнение предполагает

-- У Линя свои планы на этот проект

-- полномочия? Планы?

-- который он финансирует. Гриша, перестань. Линь просто хочет, чтобы в проекте была не только история и эротика, но и религия, и духовность. Он тебя Ортиком хочет дополнить.

-- Блин, Белка, я понял! Он нарочно подсовывает мне этого пингвина! Какой это, нафиг, редактор? Это инспектор по кашруту!

-- Гриша...

-- Будет мне заглядывать в палитру, а не в тарелку.

-- Слушай...

-- Или в тарелку тоже?!

-- Да не будет он никуда заглядывать.

-- А что тогда он будет делать? Что именно он будет мешать мне делать? Комиссар пейсатый.

-- Слушай, ну ты уже вообще... Ортик не такой уж пейсатый. А по ментальности вообще не пейсатый. Он хаббадник. Давай ты с ним сначала познакомишься, а потом уже будешь...

-- Какие у него полномочия. Конкретно. Какие?

-- Честно? Большие. Почему даже не спрашивай, я не знаю.

-- Я так и знал! Знал, что Линь завернет какую-нибудь подляну. Чисто в его стиле -- завернул и сбежал. Но я думал, подляна будет мелкая. А она оказалась крупная. Оно и понятно, у него теперь другие масштабы...

Давид

Надо было отдавать котенка сразу, как и собирался, на следующий же день. Поленился. А потом стало жалко, привязался. Да и котенок оказался интересный. Взгляд у него... Продвинутый кот получится. Но отдавать надо. И поэтому я взял рыжую бестию, посадил в сумку и повез к (C).

(C) жили в Бейт а-Кереме, районе, который мне нравился тем, что в нем обнаруживались странные потоки ветра. Я попадал в Бейт а-Керем только когда специально ехал к (C), поскольку "русские" там почти не селились, а общественные события не происходили. Зеленый район, тихая заводь с водоворотами ветра. Подходящее место для эмигрантских писателей.

Две створки раковины, мужчина и женщина и генерируемая меж ними энергия совместного созидания, становящаяся пока только текстом. Пусть две ладони сомкнутся над заброшенной в них песчинкой. Да, я заброшу эту рыжую песчинку в надежде... На что? На жемчужину, в том или ином смысле. Но сколько раз надо забросить песчинку в раковину, чтобы получить уникальную жемчужину, об этом даже не знают, но могут лишь догадываться ловцы жемчуга, братья мои по надежде на чудо, по поиску его. И если этой песчинке суждено превратиться в жемчужину, то в этом будет и моя заслуга.

Я понимал, что (C) не будут счастливы получить котенка. И даже попытаются сохранить свое бинарное состояние, потому что инстинктивно, конечно же, понимают -- любое изменение в их взаимодействии может привести к необратимым изменениям. Но я чувствую, что их равновесие устойчивое и выдержит не одного такого кота, а все, что угодно. Я верю в это и буду очень удивлен и разочарован, если ошибусь.

Мне оставалось придумать причину визита, чтобы отвлечь внимание (C) и дать проскочить котенку в образовавшуюся брешь. Очень просто -- рассказать про женщин царя Соломона, наш с Гришей проект. Вот именно, причем Анат должна в нем участвовать -- пусть Гриша ее рисует. Фотографироваться она точно любит, значит любит и позировать. Можно еще рассказать как мы покоряли иевусейский Иерусалим.

А пока они будут вытягивать из меня интересные лишь писателям детали, котенок приживется сам собой, он такой.

Анат к нему сразу привяжется. Сложнее с Максом. Впрочем, он ведет странный образ жизни, зарабатывает на жизнь городской охотой, как кот. Не бегает регулярно на службу, а выпрыгивает за добычей, подстерегая ее. Значит, даже не любя кошек, все равно согласится поселить котенка в доме, просто из-за соответствия.

Дверь открыла Анат, и это уже было хорошо:

-- Вот это цвет! Откуда он у тебя? Краси-и-ивый. Породистый?

Я сразу попросил дать котенку молока. Потому что если кот начал есть в доме, он тут же считает дом своим и поведение его меняется на расслабленное и дружественное, что отражается на восприятии. А у женщины инстинкт кормления молоком расширенно распространяется и на кормление молоком из пакета.

Мы пошли на кухню. Забавное место. Всюду знакомые по прошлой жизни предметы -- хохломские деревянные доски, жостовские подносы, на железной этажерке пылился самовар, с потолка свешивалась бронзовая лампа и корзинка с пасхальными деревянными яйцами и глиняными свистульками. На стене висела гроздь рогов, оправленных в металл -- для кавказских застолий. Над балконной дверью притаился инкрустированный топор со сценой зимней охоты на зайцев, а рядом стояли большие деревянные счеты и пионерский горн с надписью "Всегда готов!" на красном вымпеле. Еще на шкафчиках, почти под потолком выстроился целый ряд керамических сосудов -- грузинских ваз, украинских макитр, русских горшков. И весь этот бывший советский антураж создавал почему-то уютное несоветское пространство.

Действительно, уже через несколько минут и Анат, и котенок считали друг друга своими. И только тогда я сообщил, что вообще-то принес котенка в подарок. И сделал безмятежное лицо человека, не ведающего последствий.

Анат погрустнела и вздохнула, что некому, совершенно некому, особенно когда уезжают, и вообще -- ответственность и прочее, поэтому наверное ничего не получится, хотя кот, конечно, непростой, именно такой, как хотелось бы... Короче, дожать было делом техники.

А Макс все не появлялся, он не выходил из кабинета. Оттуда доносился его голос, какой-то напряженный, но слов было не разобрать. А в паузах ему никто не отвечал, значит, говорил по телефону.

Я ждал, а сам рассказывал про наш с Гришей проект, про женщин царя Соломона, про картины, которые организуют и зациклят историческое пространство, и объедут весь мир. Анат поглядывала на котенка, поворачиваясь ко мне то греческим профилем, то скуластым славянским фасом. Хотелось даже как-нибудь остановить ее движение, сделать раскадровку, чтобы понять этот почти компьютерный переход лиц, проследить как превращается античный резной профиль в широко, по степному расставленные холмы скул.

Котенок вылакал все молоко и сытой походкой отправился обследовать квартиру, скрылся с глаз. И тогда появился Макс. Явно чем-то раздраженный.

-- Слушай,-- Анат даже не дождалась стандартных обменов приветствиями,-- тут Давид такого котенка нам принес хорошего, даже классного. Рыжего, но такого, не банально-рыжего, а черепичного. Пушистого.

-- Нет, нам скоро уезжать. Да и вообще... Запах.

-- Ты просто его не видел! Очень достойный котенок. А где он, кстати? Давид, он вообще откликается?

-- Нет,-- сказал я терпеливо.-- Он ждет, чтобы его назвали.

-- Просто не кот, а свеженький текст,-- усмехнулся Макс.-- Кис, кис, кис...

Зов не подействовал. Я пошел как бы на поиски. Я почему-то был уверен, что котенок сидит под дверью, словно подслушивая, и ждет момента. Он там и сидел. Тогда я взял его за шкирку -- мне показалось, что так он выглядит наиболее трогательно и беззащитно. Даже активно-беззащитно, то есть как бы требуя всем своим видом защиты. Так и принес его в холл, на вытянутой руке, обвисшего, нескоординированно машущего лапами и по-китайски косящего из-за натянутой шкуры.

-- Ну ты какой...-- сказал Макс,-- Действительно...

Теперь надо было только выиграть время, потому что оно работало на меня, то есть на нас с котенком. Оставалось только отвести внимание, не дать Максу произнести решительное "нет" сразу, а потом он свыкнется с мыслью о появлении кота в доме. И я сказал первое, что пришло в голову:

-- У тебя такой вид, будто ты говорил с кем-то, но был не уверен что именно с ним.

Макс уставился на меня, задумчиво поболтал мое отражение в стеклах своих очков, наконец, улыбнулся:

-- В смысле?

Мне стало неуютно. В этой уютной непричесанной квартирке это было особенное ощущение. Как я мог объяснить смысл того, что сам не знал? То есть, был умысел отвлечь внимание, но об этом говорить не следовало. И появилась фраза, которая оказалась не абсолютно бессмысленной. Действительно, дает ли телефон уверенность, что на другом конце провода именно тот, кого ты себе там представляешь? Стоит только над этим задуматься, и сразу же уверенность плывет, как зыбучий песок. Вспоминается куча историй про телефонные розыгрыши, ошибки и путаницы.

-- Просто я подумал... скорее даже обратил внимание, что повесив трубку, часто словно бы сопоставляешь разговор с человеком. Как бы проверяешь еще раз нет ли несоответствий, действительно ли говорил с тем, с кем говорил... И часто уверенности нет.

(C) переглянулись, словно бы проверяя мое соответствие их представлению обо мне. И я почему-то приобиделся. Действительно, в последних моих словах был явный логический изъян, но из контекста ясно же, что я имел в виду. Зачем же издевательски переглядываться?

Вообще-то обычно мне не особенно важно кто как меня воспринимает и кем считает. Но сейчас мне захотелось, чтобы не произошло ошибки в восприятии, чтобы меня не считали глупее, чем на самом деле. Если я буду казаться глупым или неинтересным, они не захотят со мной общаться, начнут избегать. Этого я не хотел. Не хотелось мне терять возможность наблюдать за ними вблизи. И я решил придумать что-нибудь такое, что им самим не приходило в голову.

-- Да,-- зло сказал Макс.-- Это точно. Особенно если накануне договариваешься об одном, а сегодня тебя пытаются убедить, что с тобой договорились о чем-то другом.

Анат уже взяла котенка на руки, Макс на это молча поглядывал. Все шло как надо, и я спросил:

-- А вчера ты с ними говорил тоже по телефону, да? Наверняка еще и по мобильному.

-- Да. Вообще я тебя понимаю, у меня тоже какое-то инстинктивное недоверие к этим мыльницам.

-- Нет, у меня не инстинктивное,-- возразил я.-- У меня оно вполне осмысленное. Просто я как-то представил -- от всех мобильников тянутся ниточки куда-то вверх, к какому-то, скажем, центру. Как это все действует я знаю лишь в самых общих чертах: радиоволны, "тарелка", спутник, процессор. Поэтому для меня, как и для большинства, это... ну, что ли, чистая магия. Вместо заклинания: "О, Дух Связи! Вели Ирке из Гило завтра в восемь прийти к Машбиру", я совершаю ритуальные движения пальцами, шлю наверх свои слова и фанатично верую, что их передадут кому надо, не редактируя. А потом получаю ответ и уповаю, что это именно Ирка из Гило и именно то, что она сама сказала. То есть, мы все на невидимых ниточках, и наше поведение легко корректируется незначительным редактированием наших разговоров. Простое и эффективное решение вопроса об управлении поведением.

Анат смотрела увлеченно, явно сопереживая:

-- Точно. И у меня такое бывает. Я вот sms-ки не люблю за этот же эффект.

Макс же поглядывал насмешливо, как физик -- на лирика. Потом все-таки прокомментировал, не удержался:

-- Тогда жрецы должны знать номер мобилы Всевышнего. Или хотя бы его секретарши.

-- Они и знают,-- сказал я как мог серьезно, чтобы было неясно -прикалываюсь или нет.

И им не было ясно, они вообще забыли о коте и переглянулись, как санитары перед квартирой пациента. Тогда я специально рассмеялся, обозначая норму. Этот было как ставить в интернетовском чате специальные смайлики-рожицы, обозначающие смех, печаль, гнев и прочие основные эмоции. И (C) тоже поставили два смайлика.

-- Порядка десяти миллионов вариантов номеров перебрать, и дозвонишься до Бога,-- сказал Макс.

-- Тебе есть что ему сказать? -- спросила Анат без смайлика.-- Я бы предпочла подождать, пока он сам позвонит.

И тут зазвонил телефон. И те секунды, которые мы переглядывались, у меня было ощущение, что кто-то обвел нас троих красным карандашом.

-- Нельзя просто так жить в этом Городе,-- сказал вдруг Макс, потянувшись за телефонной трубкой.

Белла

По тому, как я вошла в такую знакомую мастерскую, по тому, как оглядела стены с картинами, я поняла, что меняюсь. А ведь прошло всего несколько дней как мы с Линем здесь были. Скажи кто-нибудь, что несколько лет -- поверила бы. Я вспомнила, как навещала оставленную приятелям родительскую квартиру. Два года назад, когда тут стало уже совсем невмоготу, и я судорожно оформила визу в Россию -- просто вернуться к себе прежней и сравнить с собой нынешней. Зашла в свою, то есть уже чужую квартиру и поскребла взглядом по сусекам. Тогда это слегка помогло.

И сейчас мне не то, чтобы нравилась моя новая роль, мне мои роли никогда не нравятся, но насколько теперь все проще, чем в последнее посещение с Линем. Теперь понятно как и кого надо из себя изображать, хотя ситуация с Ортиком не слишком приятная. Не слишком приятная для всех, кроме самого Ортика. А, может, и к лучшему, что этих нюансов он не ловит. Или к худшему, сейчас посмотрим. Черт меня дернул их тогда с Линем познакомить.

-- Вот, господа, знакомьтесь, вас ждут великие дела,-- начала было я, но Ортик меня перебил:

-- Здорово пахнет! Как в химической лаборатории! Это красками, да? Или скипидаром? Меня зовут Миша. Для друзей -- Ортик.

-- Очень приятно, Миша,-- процедил Гриша.-- Какой это, нафиг, скипидар? Я кофе варю. Григорий,-- он протянул руку.

Я оценила страдальческое смирение Гриши, но до конца в него не поверила.

-- Кофе -- это замечательно! -- обрадовался Ортик.-- Мне без молока. Давай теперь я буду кофе варить?

-- Где? -- ошарашено спросил Гриша.

Я тихонько села в углу, в продавленное кресло, и решила не мешать -если уж им суждено сцепиться, то пусть сразу и при мне -- легче будет мирить.

-- Как где? Ну, тут. У нас. Должен же я что-то делать.

-- У нас? Вообще-то это моя мастерская. Я тут живу. Сплю. Ем.

-- Да при чем тут это? -- искренне, как всегда, сказал Ортик.-- Просто я почему хочу кофе варить? Потому что, во-первых, чтобы не напрягать тебя с кашрутом.

Гриша осклабился и посмотрел на меня.

-- А во-вторых,-- продолжал Ортик, умудряясь одновременно восхищенно разглядывать картины,-- я все равно рисовать не умею. Должен же я что-то делать, кроме как указывать, кого тебе рисовать. Как это у вас, кстати, называется?

-- Ага,-- взвыл Гриша,-- вот и я хочу спросить -- Белка, как это называется?

-- Это называется Ортик,-- ласково, но твердо сказала я.-- У тебя там кофе не сбежит?

-- Я раньше сбегу,-- пообещал Гриша.

-- Натура это называется, правда же? -- в голосе Ортика звучало торжество человека, отыскавшего на периферии сознания что-то давно заброшенное за ненадобностью.

-- Натура,-- подтвердил Гриша, все еще смотря на меня.-- Подлая натура. Нашего общего знакомого.

Тут Ортик посерьезнел, поскольку наконец-то сообразил, что происходит что-то не то, вернее, не так. Пошарил лучом своего сознания, направил его в нужную сторону и страшно сконфузился. На самом деле он был совсем не дурак, а даже наоборот. Просто счастливо умел не обращать внимания на обочины:

-- Слушай, Гриша... Ты не думай, что я собираюсь тебе прямо вот так указывать, что мне взбредет в голову. Я тут вообще-то как бы и не при чем.

Гриша слегка улыбнулся. Ортик застенчиво заулыбался в ответ:

-- Я же про себя все понимаю. Что от живописи далек. Я и не знаю еще точно как за это браться. Я даже еще и с равом не советовался. Так что ты спокойно продолжай этих женщин искать. А я всего лишь буду говорить тебе -годится или не годится.

Вонь горелого кофе наполнила мастерскую. Но кого это волновало? Гриша застыл у стены в гордой идиотской позе, похлопывая по полу сандалией. Ортик все тщательнее подбирал слова, все усугубляя ситуацию.

И как раз в этот момент появился Давид. Давид шутить не умеет, поэтому его фраза: "Не ждали?" прозвучала зловещим издевательством.

Отчет Ортика

Привет, Леонид!

Вот и прошла первая неделя, поэтому я тебе пишу, как договорились. Бизнес-план прилагаю к этому письму. Я успел встретиться с несколькими специалистами, с которыми осторожно говорил о делах, касающихся проекта. Может быть, говорил я с ними слишком осторожно, поэтому сначала они ничего не поняли, но потом прониклись. Я объявил что-то вроде конкурса -- кто сделает подготовительный этап (см. бизнес-план) быстрее и дешевле. Жду их предложений. Дал им срок неделю. Еще я разузнал адреса других специалистов, также нам необходимых, которые живут заграницей и поэтому связаться с ними и обсудить кое-что займет время.

Также я получил благословение от своего рава, тебе это, наверное, не интересно, но для меня это было важно. Даже крайне важно. Так что теперь все должно быть хорошо, с Б-ей помощью, ясен пень.

Да, есть и трудности. Понимаешь, этот самый художник Гриша, ваш с Беллой друг, он странный все-таки, прости конечно. Относится он ко мне как-то враждебно и, кажется специально, покупает свинину. Я, конечно, стараюсь этого не замечать, хожу к нему в мастерскую со своим термосом с кофе и говорю, что это такой специальный лечебный напиток, но он при этом так ухмыляется довольно, что хочется дать ему в морду.

Но в принципе я не сдаюсь, держусь и продолжаю руководить выбором женщин для портретов, а на самом деле сам знаешь для чего. Блин, надеюсь, что письмо это не перехватит твоя жена, если она у тебя есть, конечно. Это была шутка.

Короче, Леонид, с Гришей я справлюсь, я его приручу, хоть это и займет время. А вот с лабораториями мы начнем работать уже через неделю (см. бизнес-план). И это внушает мне радость и трепет. Надеюсь, что и тебе тоже.

Такие дела.

Михаэль Фейзенберг (Ортик).

Белла

Мне казалось, что заманить Давида будет сложно. Но он согласился прийти вечером на чай -- с лету, словно соскучился по общению, я даже не успела толком сформулировать зачем, собственно, я его зову. И хорошо, потому что приправлять ложь правдой я умею, но все-таки не люблю. Как-то это всегда отжирает самоуважение. А самоуважение -- это как гелий в воздушных шарах. Чем его меньше, тем ниже опускаешься.

Но и сообщать Давиду, что хочу показать его психиатру было невозможно. Он бы не пришел. А если бы и пришел, то был бы зажат и нормален, а он умеет прикидываться нормальным. Так же хорошо, как Гриша -- прикидываться не нормальным. Только зря я так напрягалась, чтобы устроить по-женски хитрую, а в общем, подловатую интригу. По моей версии я хотела познакомить его с милой дамой, умницей, но одинокой-одинокой. Хорошо, что таких людей, как Давид, профессия женщины не интересует. Впрочем, как и внешность, место жительства и количество детей. Он спросил только имя и тут же согласился прийти.

-- А возраст там, вес тебя даже не интересуют? -- обиженно спросила я, потому что не так-то просто было найти толковую одинокую даму-психиатра не старше Иисуса и не тяжелее его осла.

-- Да ладно, Белка,-- рассеяно сказал он.-- Уж в этом-то на тебя можно положиться. Ты же мне плохую наложницу не приведешь?

А я еще боялась! Давид приучил меня к мысли, что по-прежнему считает своей женой. И я боялась, что моя роль сводни может его отпугнуть и вообще вызвать непредсказуемую реакцию. Впрочем, реакция и была непредсказуемой. Жена-сводня оказалась для него столь же органична, как для Авраама, принявшего Агарь из рук Сарры. Тоже, наверное, спросил как зовут и не поинтересовался ни возрастом, ни весом.

А вот с Леей все получилось сложнее. Сначала ей не понравился мой новый адрес, она сказала, что боится идти вечером в Старый Город. Я пообещала оплатить такси до Еврейского квартала, а там встретить -- идти-то два шага. А вот после постановки задачи, мы уперлись во врачебную этику.

-- Видите ли, Белла,-- насмешливо сказала Лея,-- психиатр не может встречаться с пациентом в медицинских целях, если пациент не в курсе с кем и для чего он встречается.

Ёп.

-- Простите, Лея, а вы замужем? Ведь нет? А давайте мы все будем честно считать, что я просто знакомлю моего давнего знакомого с потенциальной партнершей. Да? А за визит я вам заплачу наличными, без всяких квитанций и прочих глупостей.

Линь всего за несколько дней пробудил во мне какую-то мерзкую деловую хватку. И я ощущала странную раздвоенность -- одной рукой я вершила эти мелкие дела, а другой перебирала в кассе пачки оставленной Линем зелени и это придавало голосу уверенности, а душе -- хамства.

Встреча проходила в теплой дружественной атмосфере. Я, со своей стороны, обеспечила интимное освещение, конфеты и прочие рахат-лукумы, озабоченный взгляд сводной сестры милосердия и всепонимающее молчание. Невеста-психиатр была нежна, любознательна, восхитительно попискивала "Неужели!" и "Да что вы говорите!". Жених принес с собой бутылку крепленного "Кинг Дэвида", воздвиг ее в центре стола, сел напротив и уставился на Лею. Лея уже начала ерзать под этим честным взглядом рептилии, когда Давид спохватился, осклабился так, как умел только он -- натянул нижнюю губу на нижнюю челюсть -- и небрежно предложил:

-- Выпьем, девочки?

Мы с Давидом выпили до дна. А Лея лишь чуть пригубила. Давид это прокомментировал:

-- Вот, посмотрел на вас, Лея, и почему-то вспомнил. Был у нас один профессор, который на лекциях говорил: "Тот, кто не пьет, или больной, или падла". Простите. Это я не про вас, конечно, а про профессора и про ситуацию.

Я вспомнила классический пример из первой лекции на журфаке. Информационный повод -- это когда не собака укусила человека, а человек -собаку. Кажется, у меня был реальный шанс увидеть, как психиатр кусает пациента.

Серебряным колокольчиком зазвучал Леин смех. Она повернулась ко мне и неожиданно подмигнула. Я поперхнулась. А Лея сказала:

-- А что, Давид, вы много пьете? Зачем? Разве это чему-то может помочь?

На слове "помочь" Давид словно бы сделал охотничью стойку. Он напрягся. И, честно подумав, ответил:

-- Тут целых три вопроса. И каждый последующий -- сложнее, обобщеннее и интереснее предыдущего. Первый -- бытовой, неинтересный. Я пью не регулярно. Наверное, слишком много по израильским представлениям, но безусловно, слишком мало по российским. Зависимости -- ни психической, ни физической нет. Зачем я пью? Хмм. Чаще всего -- дань традиции, хотя вот в данном случае -- больше даже для облегчения общения с незнакомым человеком, женщиной, с вами, Лея. Ну, понятно. Тут скорее уместно было бы поинтересоваться почему вы не пьете... Сложнее всего ответить на ваш третий вопрос. Но я попробую. Так вот, я не знаю ЧТО может чему-то помочь. Но из этого не следует, что я не должен пытаться это делать. Это только врач, который давал клятву Гиппократа "не навреди", не должен пытаться помочь, если не знает как. А нормальные люди, вроде нас с вами и Беллы -- должны.

Лея взяла бокал и молча выпила до дна. И сказала:

-- Вы меня убедили. Хотя вообще-то я настолько открытый человек, что могу общаться с незнакомыми людьми без допинга. Я всегда хочу всем помочь, но мне редко бывают за это благодарны. Хорошо, что я этого и не жду. А вы?

Давид кивнул и посмотрел на Лею если не с уважением, то во всяком случае с интересом.

-- Если ты сделал доброе дело и остался жив, считай, что тебе повезло,-- сказал он. Потом подумал и добавил: -- Впрочем, если ты не сделал доброго дела и остался жив, то тебе все равно повезло. Лехаим!

-- Да,-- улыбнулась Лея.-- Проще помогать всему человечеству, чем конкретному человеку.

-- Еще совсем недавно я тоже так думал. Но на самом деле, это не так, Лея,-- скромно сказал Давид и со значением посмотрел на меня.-- Правда, Белла?

-- Нуууу...-- протянула я.

-- Да что вы говорите! Как интересно! Расскажите?

-- Не очень-то и расскажешь,-- Давид как-то погрустнел, потускнел, словно лицо его, как бумажное полотенце, впитывало серую муть той ночи.

Лея разочарованно и совершенно прелестно вздохнула, нахмурилась. Она, кажется, не натуральная блондинка. Неужели осветляет волосы, чтобы казаться пациентам милее и наивнее?

-- Нет-нет! -- Давид тут же отреагировал на поджатые губки.-- Вы на меня, Лея, не обижайтесь. Это не оттого, что я вам не доверяю или хочу что-то скрыть. Просто это невозможно рассказать. То есть, невозможно рассказать так, чтобы мы с Беллой не казались психами.

Мы? Все правильно. Почему я так озаботилась поисками психиатра? Не только из дружеских чувств к Давиду. Было много других моментов, когда ему можно было помочь и которые я пропускала, потому что... Потому что. Не до того было. А теперь -- до того. Ведь это я бегала с ним той ночью, это мне было плохо и страшно непонятно от чего. Значит, это и моя проблема. Хорошо бы знать, что она не медицинская. За себя я испугалась. А что не хотела себе в этом признаться, так тоже понятно.

Тут я поняла -- что-то в обстановке вокруг словно бы изменилось. Словно бы за пределами нашего уютного очерченного лампой медового круга что-то притаилось. Неуютное. Неприятное. Враждебное даже. Я вспомнила, что в доме мы только втроем, и на всех остальных этажах стоит гулкость и нежилая тьма, еще неприрученная ежедневным общением с хозяином. Я вдруг прислушалась к заоконной жизни и тут же вычленила кошачьи голоса и какие-то другие неприятные звуки.

Лея уютно отхлебнула чай, отгрызла бисквит и движением чашки как бы подтолкнула Давиду вопрос:

-- А вы что, боитесь казаться психом? Но тогда зачем вы вели себя так, что могли им показаться?

Давид слегка даже растерялся. Теперь он уже смотрел на Лею с уважением. Я тоже преисполнилась.

-- Во-первых, казаться психом я все-таки боюсь намного меньше, чем среднестатистический нормальный человек. Во-вторых, это поведение было вызвано очень сильными эмоциями... вернее даже не эмоциями, а ощущениями. И ощущения эти очень плохоформулируемые. Потому что они выходят за рамки привычных ощущений, для которых придуманы термины.

-- Но ведь всегда можно сравнить с чем-то похожим? -- Лея сказала это небрежно, как бы исключительно для того, чтобы показаться умной и поддержать разговор.

-- Сравнить? -- задумался Давид.-- Ну да не знаю я с чем это можно сравнить. Может быть чисто теоретически. Вот некоторые животные, кошки например, чувствуют приближение землетрясения. И бегут из дома. Ну вот так и я... Так и мы. Да, Белла? Что молчишь? Ты же тоже все это чувствовала?

-- Нуу...-- сказала я под ласковым взглядом Леи.-- Наверное, чувствовала что-то. Но не так же сильно, как ты. Может быть, мне просто передалось твое состояние.

-- Нет-нет, что ты! -- сказал Давид.-- Помнишь, как ты боялась в доме твоей знакомой, уже перед рассветом? Когда пришла ко мне на диван?

Лея повернулась ко мне:

-- А что, знакомая ваша тоже боялась?

Мне захотелось, чтобы Давид исчез. Сейчас же. До того, как тщательно и доброжелательно начнет отвечать. Как же!

-- Так Белкиной знакомой же не было дома, Лея! Мы залезли в ее дом через окно -- она окно забыла закрыть.

Я решила, что дальше они должны общаться без меня. В конце-концов, ведь это же для Давида психиатр! Но удалиться куда подальше у меня тоже не получилось -- как-то мне стало вдруг неуютно в доме. Он был слишком большой и пустой для меня нынешней. Я старалась не думать, что скоро Давид и Лея уйдут, а я буду вслушиваться в черноту. Одна. Не думать об этом у меня не получалось.

Я продержалась сколько смогла и спустилась вниз, к смешливым подпитым голосам. Но они словно ждали меня для того, чтобы встать и уйти.

-- Лее уже пора,-- радостно сообщил мне Давид.-- Я провожу ее.

-- Тогда подожди нас тут еще несколько минут. Я обещала Лее показать новое платье.

Лея небрежно сунула в сумочку конверт. Наговорила мне комплиментов по поводу интерьера и попыталась выяснить откуда у меня этот дом. Я слегка растерялась -- не знала как правильнее спросить про Давида. Наконец, я поинтересовалась:

-- Давид хочет вас проводить... Вы не боитесь идти с ним ночью?

Лея слегка покраснела, как может только натуральная блондинка, хотя все-таки, она была крашеная:

-- Знаете, спасибо вам. Медицина -- медициной, но Давид потрясающе интересный человек.

-- Человек или пациент?

Она посмотрела на меня так, очень по-женски, словно прикидывала не ревную ли. Решила, что нет и ответила:

-- Конечно, Давид не образец нормы. Но помощь психиатра ему нужна не больше, чем любой из нас.

-- То есть, он здоров?

-- Скорее не болен. Мне, правда, не понравился один момент -- про исчезающее из машины масло.

-- Тут у него есть свидетели. Я и Гриша.

-- Гриша -- это художник, да?

-- Вы его знаете?

-- Пока нет. Просто только что Давид уговорил меня позировать в образе жены царя Соломона. Художнику по имени Гриша. Уверял, что он большой мастер. Действительно, хороший художник?

-- Неплохой, да. Но главное, что Гриша -- это самый нормальный мужик, которого я в жизни встречала. Не в том смысле, а в смысле, что нормальный, здравомыслящий. Он тоже видел, что масло исчезало.

Лея пожала плечами и легко согласилась:

-- Ну, значит все так и есть. Как вы говорите. Я в этих механизмах не очень разбираюсь.

-- Да я тоже. Я просто знаю, что масло исчезать из машины само не может. А потом появляться.

Лея терпеливо улыбалась, но улыбка была уже натянутая, ей очевидно надоело:

-- Знаете, Белла... Я в душе верующий человек. И мне легче жить потому, что я знаю -- не нам решать, что может быть, а что нет. И знаете что... Я подумала... вот ваш конверт, я не буду брать деньги за визит.

Она глупо хихикнула. Все-таки, не крашеная.

Кинолог

О, о, о, пошла. Когда они вот так задом вертят, интересно, они себя со стороны наблюдают? Еще бы. Иначе б не вертели б. Надо вывести корреляцию между амплитудой качания жопы и вероятностью, что баба даст... Хотя, и так ясно, положительная корреляция. А чтобы определить численное значение, надо перетрахать... это табун в тысячу жоп нужен. Всех измерить, и каждую попытаться трахнуть. Да, даже это сделать не могу... могу, но абстрактно. Мне не дано... а Гриша мог бы конкретно... и Давид при желании мог бы... Да даже Белка могла бы... все в этом тысячежопом проекте пристроились... Один я выхожу на дорогу, значит... Они, по-отдельности, вообще дружили каждый со мной... а не между собой... теперь они, значит, лучших в Городе баб пасут, а я -- от винта. Какого черта Гришка пишет царя Соломона с Давида... не похож... царь толк в бабах знал... а Давид, кроме Белки, с тех пор еще, вообще непонятно... Семьсот жен... триста наложниц... Ну, было у меня триста тоже. И не доставляли их мне на блюдечке. Сам добывал. Чем Давид -- Соломон? Оборжаться. Вроде, и говорил Гришане прямым текстом про своих триста... Как не слышал.

Как-то я тупею... не только ум... точилка затупилась, точилка для затачивания притупляющегося интереса к бабам... Бабы одинаковые, жизнь ватная, друзья... друзья окукливаются. Маршруты повторяются. Не интересно больше. А как может быть интересно? От чего? Вот от этого вот? Общая точилка сломалась... все тупые ходим... возраст не при чем... при чем, при чем.

Вызов Богу -- трахнуть монашенку. Вызов времени -- трахнуть сыроежку... Что-то давно я вот так не крутился в центре... что я тут делаю... а ничего, кручусь. Скучно. На работу идти глупо... раз уж все равно из-за тачки отгул... Раз отгул, то загул. Арабов в центре, как собак нерезаных... гуляют... лыбятся. Непуганые наши арабы. Тоже, граждане. С правами, без обязанностей. Я так расслабленно по арабским кварталам не гуляю. И Ларку одну не отпустил бы. И с подругой тоже. А эти вон ходят, санитарки, в платочках белых, бля. Шопинг времен первой мировой. Только креста на них нет, красного. А жопой тоже крутят. Не дождутся.

Отсюда вывод: они крутят жопой, я кручусь в центре, а делаем мы это с одной и той же совпадающей целью. Так почему же я теряю время? Аха. Вот. О, о, о... Автопилот -- это тварь еще почище... то есть, погрязнее всего остального. Скажу... Она ответит... Что ж это я за ней поперся, кофе не допил... белые такие мне не слишком раньше нравились, сырыми казались... полуфабрикаты. Это климат на вкус действует. Не, ничего. Походка... Догнать? Ну, догоню, и пошло-поехало, бля-бла-бла... Лучше просто молча преследовать. Загадочно преследовать. Я, типа, маньяк. Маньяк, у которого давно не было белой женщины. Такой белой-белой... с голубенькой жилкой на тоненькой стройной шейке... на гордой такой шейке, устремленной вверх... робко устремленной... так суслики осторожно сидят у норок, устремленные к небесам... По-волчьи, что ли, завыть? Я завою, она обернется... А я ей: "Простите, у меня часы спешат. Думал -- уже ночь, полнолуние..." А она мне скажет: "Да, уже полночь. Тебе, папаша, уже спать пора. Со своей старухой. В разбитом корыте." Сука.

А можно завлечь ее к Грише. Отсюда близко. У меня друг -- художник. Хотите, он вас нарисует? Ну? Ню? Или из глины слепит, из белой. Необожженной. А ну ее на фиг, альбиноску. Я еще ее спереди не видел. Может, у нее глаза красные. Как у белой крысы. Лабораторная девушка. Все-таки мне очень скучно, если я за ней иду... я всегда любил смуглых женщин. А мимо этой на белой простыне промахнешься... Хотя, теперь мы спим уже на цветном белье, Ларка, сука, следит за модой. Какая, бля, мода? Кто видит на чем ты спишь, сука! Кто, кроме меня это видит, а? Все, что навезли, все эти тюки с бельем ("в Израиль надо везти хлопок и лен, постельное белье очень там дорогое") вышвырнула. Губу оттопырила, не модно, я (Я!!!) на этом (НА ЭТОМ!!!) спать не буду! Так не спи, бодрствуй всю ночь! Мух от меня отгоняй. Танцуй в лунном свете. Завернувшись в пододеяльник. А этой, чтобы прикинуться приведением, даже заворачиваться не надо. Бледная, нежная... лилия... нет, какая там лилия. Мозги заплыли банальностями. Белые цветы были на яблоне, весной. Под окном. Днем эту ботанику не замечал... замечал в полумраке, когда задергивал шторы. Их белизна выявлялась в сумерках. Исчезал в черноте задний план, белые цветы словно приклеивались к окну... Так и эта, среди сумерек наших брюнеток... У нее после прикосновения на бумажной коже остаются следы... Каждый хочет оставить свой след. И поэтому я иду по следу...

Свернула. Хммм... Сейчас или никогда. Вот же уже Гришин дом... Даже так? По лестнице? Может, она вообще к нему? На выпечку? Вот сука!..

Белла

Если надежда умирает последней, значит она нас всех хоронит. Хотя она, конечно, не гробовщик, а скорее сладкоголосая Сирена, поэтому все-таки не хоронит, а отпевает. Что, впрочем, не принципиально. Само понятие "надежды" -- лживое. Прекрасное, конечно, тоже, но в целом -- это как тот блестящий щит, в который смотрелся Персей, чтобы не погибнуть от взгляда Горгоны-жизни. Ну, щит ему помог выжить. Но отражение в щите все-таки искаженное -- угол зрения, цвет, четкость, поле зрения... Все мы ходим с этими щитами в руках и задеваем друг-друга зазубренными краями.

А теперь как же так вышло, как же так быстро получилось, что друзья мои собрались в круг, отгородились щитами и что-то там такое варят. А я вожу одинокие хороводы вокруг и вижу лишь свое вытянутое лицо, искаженное отражение, как в захватанном никелированном чайнике. Почему приход любой из моделей радует их больше, чем мое появление? Понятно почему. Это можно понять, а значит и простить. Но ведь они при моем появлении демонстрируют больше радости и оживления -- вот что убивает.

Пришла Марта, снегурочка. Ее портрет мог быть уже готов, но Гриша нарочно тянул, я-то знаю. Холст может не выдержать того слоя белил, которыми он его заштукатурил. Марта очень милая девица, похожая на мучного червячка. Ну на подснежник, ладно.

-- Марта...-- произносит Гриша этим своим особенным обволакивающим голосом.

Марта удивительно малоподвижна. Лицо ее напоминает не честную мордашку скандинавки, а, скорее, японскую маску. В прорезях глаз, которые на удивление черные, а не серые или голубые, мелькает иногда что-то такое, не связанное ни с ее внешностью, ни вообще с происходящим. Жизнь в ее глазах течет гораздо быстрее и интенсивнее, чем то, что происходит с ее вялым, плавным, словно лишенным суставов, белым телом.

А Давида она чем-то не устраивает. Он смотрит на Марту только по необходимости. Как будто не хочет увидеть в ней то, что заставит его выкинуть Марту из царского гарема. Еще Марта не понимает что происходит. То есть, понимает все как-то не так. Вернее, все понимает так, что периодически бросает на меня взгляды, полные превосходства победительницы. Меня это немножко злит, но больше забавляет, поэтому я чаще и чаще начинаю, сидя в своем наблюдательном углу, ухмыляться. Давид очень внимательно отслеживает такие моменты, даже начинает всерьез волноваться, может быть ему кажется, что я улавливаю нечто, что должен, но не может уловить он. Почему он, взрослый, неглупый, интуитивный, не понимает, что я демонстрирую самые банальные эмоции.

Гриша с особой тщательностью и неторопливостью придает Марте позу, словно лепит ее, что-то бормочет, как мурлычет.

-- А можно я останусь в наушниках, буду слушать плейер? -- спрашивает Марта.-- А то вы все время на русский перескакиваете.

Гриша прижимается ухом к ее виску. Я ловлю на себе ее специальный, именно для таких случаев, взгляд. И подмигиваю ей.

-- Еще чего,-- говорит Гриша.-- Ты будешь дергаться в такт. И у тебя выражение лица будет неправильное. Не мечтательное. Могу поставить классическую музыку.

-- Ну... поставь... Что-нибудь... тааакое.

Кажется, мое место в буфете, надо идти. Но в дверь громко стучат, причем с каким-то хамским ритмом.

-- Открывайте немедленно! Совместный патруль полиции нравов квартала Зихрон Йосеф и особого отряда по борьбе с сексуальным терроризмом! -- орет из-за двери Кинолог.-- Предупреждаю, все, что я увижу, может быть использовано против вас! Га?!

Кинолог вваливается в студию и сразу нашаривает взглядом Марту. Ну конечно! Лицо его приобретает специфическое... не совсем специфическое выражение. Он просчитывает расклад, как-то обиженно сникает. Кажется, он тоже смотрит на свое искаженное лицо в чайнике щитов, и оно ему не нравится. Но водить хоровод на пару с Кинологом мне не хочется. Я снова встаю -уходить. Но он бросается ко мне и с неприятно-фальшивой радостью почему-то орет:

-- Привет, Белла-донна! И вам двоим, ведущим придонный образ жизни, гы, тоже привет! Я тут всего три секунды, а вы мне уже надоели. Представьте меня этой прекрасной незнакомке! Здравствуйте, девушка... По-русски не говорит?.. Шалом, хатихат-мотек... Гы, как зырит! А как она, такая, к вам сюда попала? На лыжах прибежала?

Гриша смотрит на Кинолога, как на бешеного кобеля. Так смотрит, словно старается изо всех сил вспомнить телефон отдела по борьбе с бродячими животными. Кинолог отлично взгляд этот выдерживает, ему не впервой, он привычный, кажется, он даже как бы подпитывается. И продолжает:

-- Этто че, жена царя Соломона, я дико извиняюсь? Неее, ребята, облажатушки. Границы сексуальных угодий царя нашего Шломо не простирались дальше Ливана.

-- Мало мне Ортика! -- цедит Гриша.-- Еще один искусствовед в штатском.

-- Так что ты, Гришаня, должен отказаться от своего капреализма и начать рисовать эротические фантазии царя. Типа, что он всю жизнь искал, но стеснялся спросить точный адрес. Гы. Знаешь, ведь у царя Соломона даже такой псалом есть, неканонический: "Дай ты мне, Господи, девушку белую! Я ее женщиной сделаю, сделаю!" Че смотришь? Это юные каббалисты недавно раскопали, аха...

Наверное, у Кинолога что-то случилось. То есть, у него точно случилось -- он же машину разбил, незастрахованную. Даже, если вдуматься, две машины. Но у него уже было время привыкнуть, несколько дней прошло. Да и не повод, дело понятное, житейское, даже вполне гусарское. Что-то тут...

А Давид, умница, уже налил виски и протягивает Кинологу. Тот, как опытный оратор, берет стакан, залпом его опрокидывает и явно собирается продолжить. Но тут вступает женский голос, Марта:

-- Что вам говорит этот человек? Переведите мне, пожалуйста! Как можно точнее. Это очень важно. Слово в слово!

Кинолог ухмыляется, как скалится:

-- Если бы это было предназначено для твоих ушей, кусит,-- говорит он на бойком иврите,-- я бы придерживался государственного языка. Это наши русские дела и наша русская ментальность. Эти суки,-- продолжает он уже на русском,-- всегда все хотят знать. Это их и погубит.

-- Переведите! -- уже кричит Марта.-- Я знаю, это про меня! Если вы не переведете, я ухожу. И не вернусь никогда!

Давид наливает уже Марте, но на нее вид стакана с виски не оказывает успокаивающего действия, скорее наоборот. Она как-то странно смотрит на налитое и вдруг задумчиво, с каким-то даже абстрактным ужасом говорит: -- Да тут больше пяти дринков... он ваш друг, да?

-- Да,-- пытается успокоить ее Давид.-- Боря наш друг еще со школы. Мы все его зовем Кинолог.

Кинолог тем временем садится, закинув ногу на ногу, и жадно закусывает соленой капустой из русского магазина -- запускает пальцы в общую банку и запихивает капусту в рот, при этом явно стараясь не пропустить ни слова.

-- Ты ей главное объясни,-- советует он Давиду, захлебываясь рассолом,-- почему меня Кинологом зовут. Не стесняйся, давай, пока я сам не объяснил.

Марта, услышав слово "кинолог", снова задумывается. Затем неуверенно спрашивает:

-- "Кинолог"... это от русского слова "кино", да? Кинокритик?

-- В каком-то смысле,-- журчит Давид,-- в каком-то смысле да.

Кинолог замирает, капустная лапша свисает у него изо рта, как ножки заглатываемых Дюймовочек. Потом он согласно кивает и приосанивается.

-- Скорее, артист,-- ставит диагноз Гриша и швыряет в сторону кисти.-В России, в каждом маленьком городке, есть такой свой городской... киноартист.

Слишком сдержанная реакция для Гриши, учитывая все обстоятельства. Что-то слишком долго он все это терпит. Не люблю я, когда Гриша начинает себя контролировать. Не кончится это хорошо, нет.

Марта проводит взглядом по нашим лицам, завершает круг на мне, я с трудом удерживаюсь, чтобы не подмигнуть, но что-то в моем лице ей все равно не нравится.

-- Переведите! -- уже в предыстерике требует она.-- Переведите что он говорил!

-- Переведи, переведи,-- милостиво разрешает Кинолог, вытирая пальцы о штаны и наливая себе следующие "больше, чем пять дринков".

-- Он сказал, что ты очень особенная. В смысле, для Израиля особенная,-- честно бормочет Давид.-- И что у царя Шломо жены были других типажей -- ну, там семито-хамитского, максимум -- хеттиянки, финикиянки, филистимлянки.

-- Бэкицур, всякие киянки,-- вставляет Кинолог, склабясь.-- Из разных сортов дерева, для онанизма по системе йогов, гы!

-- Он считает, что лучше было бы тебя представить как такую эротическую фантазию царя Шломо,-- не успевая затормозить, заканчивает мысль Давид.

-- Врешь! -- кричит Марта.-- Не так переводишь! Он сказал "как янки"! При чем тут американцы? Это про меня, да? Он маньяк! Да! Я знала это с самого начала! Я все видела! Как он бросил пить кофе и побежал за мной, не заплатив!

-- Вот сука! -- чуть ли не с восхищением объявляет Кинолог.-- Да у нее глаза на жопе! Она ими вращает! Только я заплатил! Слышишь, ты! Просто еще до того...-- он переходит на иврит.-- Кто за тобой шел! Я к Грише шел!

-- Ха! -- вопит Марта.-- Ха-ха! Не шел он за мной! Да ты следил! Крался! Я нарочно то замедляла, то ускоряла шаги! А ты оставался на том же расстоянии! Так не ходят! Так преследуют! Зачем ты это делал, маньяк?! Если я тебе понравилась, почему не подошел, как человек?!

Гриша оскорбительно ржет. Ох...

-- Да кому ты нужна?! -- орет Кинолог, как настоящий мерзкий голливудский злодей.-- Посмотри на себя! Субботняя скатерть! Никому не нужна! Разве что голодному итальянцу!

-- Почему теперь итальянцу? -- задумывается вслух Марта.

Гриша вытирает руки заляпанным пестрым полотенцем и за шиворот тащит Кинолога к двери. Как кобеля от суки, точно. Зрелище неприятное, но приятное. У порога Кинолог упирается всеми четырьмя конечностями в косяк, оборачивается и успевает прокричать Марте:

-- Потому что ты похожа на спагетти! И то он тебе сначала нос расквасит! Потому что даже голодный, даже итальянец, предпочитает спагетти с кетчупом! Пусти, сука!..

5. ПЕРВЫЙ ГОНОРАР

Давид

Когда мы подходили к стенам Старого Иерусалима, в том месте, где подземная стоянка обдала нас жарким, влажным и смрадным дыханием льва, Лея взяла меня под руку:

-- Знаешь, Давид, когда я впервые их увидела, эти стены, то подумала -за ними если и не рыцарские замки, то что-то вроде старого Таллина, но только гораздо древнее и торжественнее. А мы еще зашли тогда не через эти ворота, как нормальные туристы, а через те, которые левее, вон там. Новые. И такой там оказался кишлак... Так обидно даже стало... Ты понимаешь о чем я говорю?

-- Конечно. Мы вообще все неправильно пришли к Иерусалиму. В каком-то смысле это просто блядство.

-- Как это?

-- Слишком просто. Как вместо сложного брачного ритуала, или многомесячного соблазнения прекрасной дамы -- перепихнуться на вечеринке. Удобно, но не впечатляет.

Я думал, она смутится или обидится. Не надо было ей такого говорить после всего, что было вчера. Но она поняла, что я не ее имею в виду. И еще мне понравилось, что ей стало интересно:

-- А как надо? -- спросила Лея.

И я, как смог, рассказал ей. Как надо. Годами решаться. Годами готовиться. И, наконец, вывалиться из своего жесткого и единственно возможного уклада. В смутную, лишь слегка обозначенную полуправдивыми рассказами неизвестность. Покинуть свой город, от которого ни разу не удалялся дальше пасущейся козы или дневного пробега кареты. И ощутить эту опасную и всеохватывающую, как морозный воздух после натопленного несвежего жилья, свободу. Впрочем, все это у нас, советских эмигрантов было. Но это лишь начало.

А потом -- недели на шаткой палубе с реальной вероятностью остаться без могилы, а потом -- ощущение святой тверди под ногами и библейской тверди над головой. Чужое седло и ожидание нападения бедуинов. Но при этом все отчетливее слышится Глас, к которому обращался, взывал так долго, который сначала ловил в своем сердце, как ловили мы в тогда живом СССР крохи свободной радиоинформации в треске мирового эфира и глушилок. И вот -наконец-то -- ощущение диалога, все громче и громче Голос, все тоньше и точнее настройка, уходят лишний шум, треск, ерунда.

И идешь-едешь день, два, три, и проводник на неизвестном языке небрежно называет невысокие плавные горы, а ты понимаешь, что горы эти -- Иудейские. И начинается узнавание. Ты входишь в разреженный воздух новой действительности, ты жадно ловишь каждый новый момент узнавания и сопоставления -- могила порока Самуила (вдох), вид на Иерусалим (вдох), который наблюдал Ричард, желая его всем своим Львиным Сердцем (вдох).

И вот ты задышал, ты учишься жить с ощущением реальности этого Города, он словно выходит, выдвигается из тьмы твоего мечтательного небытия, опускается на землю с небес -- для тебя, в награду за веру и усердие. И как женщина, играя в ручье, вдруг смыкает руки в кольцо, обнимая воду, так и эти стены отгородили нечто в потоке времени, нимало не замедлив его течения.

Но понимание того, что подошвы твоих сандалий ступают по тем же камням, по которым ходили... о, это ощущение коварно, с ним можно научиться жить, но привыкнуть к нему невозможно, оно настигает внезапно, словно прыгает на тебя с городских стен рысь. И ты, хоть и продолжаешь движение, но как-бы внутренне застываешь от изумления и ужаса временнОй безнадежности. А полного осознания происходящего все равно нет, потому что чем больше слоится твоя память, чтобы обнаруживать на каждой пластинке имя, событие, дату, тем невероятнее кажется тебе то, что ты находишься на краю этого временного водоворота.

Знай, что отворачиваться от темного вертящегося зрачка его поздно, сливное отверстие существует уже не где-то там, а прямо тут, оно проходит через душу того, кто находится в Иерусалиме, через твою душу, и в лучшем случае, ты проскочишь через него, винтом выпьет тебя глотка безжалостного великана, да и вывернет обратно чудом сохранившимся. А в худшем случае ты потеряешь себя, ты познаешь приобщение к таинству прошлого, ты заболеешь пророчеством, и даже если ты принадлежишь будущему, если ты вспомнишь, что живешь в двадцать первом веке, то тебе поставят специальный диагноз "иерусалимский синдром", и залечат на первое время в психиатрической больнице в Гиват Шауле, что у кладбища, навсегда оставив на дне осадок сопричастности и тоску незавершенности. Потому что ты-то прекрасно знаешь -в этом вечном Городе любое будущее -- все равно прошлое.

-- Лея, а вот как ты относишься к "иерусалимскому синдрому"?

Она неожиданно рассмеялась. Смех у нее легкий, пузырящийся. Это хорошо, потому что по смеху можно узнать о человеке очень много. Скорее всего, наше опьянение друг другом будет праздничным, легким, непродолжительным.

-- Если честно, почти никак не отношусь. Пару раз в больнице видела. Я вообще не уверена, что это надо выделять в отдельный синдром. Но я этому сочувствую, как иерусалимка... нет, иерусалимтянка... как сказать "иерушалмит" по-русску? Иерусская... Иерусалка!

Я задумался и предложил:

-- Постиевусейка.

Это ее почему-то сильно рассмешило. Надо будет проверить на наших -действительно ли это так смешно.

Успокоившись, она воскликнула:

-- Вот! Дщерь иерусалимская! А я, знаешь, хотела бы отсюда уехать.

-- Почему?

-- Забавно, большинство спрашивает "куда".

-- Это хорошо или плохо, что я так спросил, доктор?

-- Это в пределах нормы. Тем более, что я не знаю куда. Поэтому мне проще ответить на твой вопрос... Потому что я не чувствую этот Город своим. И себя в нем своей не чувствую.

Она замолчала. Мы шли по Армянскому кварталу, который казался слепым -дома без окон, казарменный какой-то переход мостовой в высокие стены. Прохожих практически не было, но не было и ощущения, что мы здесь одни. Не хотелось говорить громко или как-то не так себя вести. По сути мы шли по христианскому гетто. Из века в век копящему и передающему скорбный опыт тихого незаметного существования в мусульманском окружении, с деревянными колоколами, не звенящими, а кашляющими.

Мы шли в дом Линя, то есть теперь уже -- к Белле. Потому что Лея занималась со своими больными психодрамой. Но в больнице психи не раскрепощались, как могли бы. И я посоветовал проводить репетиции в этом особняке. Там как раз был подходящий зал. И вообще, полно свободного места.

Перед дверью я заметил, что Лея медлит, словно что-то ей мешает.

-- Давид, может, не пойдем? Знаешь, не надо. Правда. Как-то мне неловко. Неловко ее об этом просить.

-- Да брось. Пустяковое, в общем, дело. Вы же подруги.

Она хмыкнула. Хмыкнул и я. Интересно только, что она нашла в этом смешного. Она же не могла знать, что все это предлог. И мы пришли на межсобойчик по случаю переноса первого десятка соломоновых жен из мастерской -- сюда, в Старый Иерусалим, в дом Линя. Краеугольный камень проекта был заложен! А у Гриши твердый принцип -- первый гонорар, если за ним что-то маячит -- пропивать.

Я уже протянул руку к кнопке интеркома, но Лея сказала: "Подожди!" и я руку отдернул. Вернее, я отдернул ладонь за доли секунды до того, как услышал "Подожди!" Еще я ощутил смутное беспокойство, а вместе с ним -смутную благодарность, что мне не надо будет объяснять почему я отдернул руку. И в возникшей секунде тишины я уже знал что услышу. Мотор мотоцикла. Того самого. И, оглянувшись, я конечно же его не увидел.

-- Слушай, Давид... Давай, что ли, цветы купим? А то с пустыми... Мотоцикл ревел, как бы просыпаясь и потягиваясь.

-- ... руками. Или торт, конфеты. Или...

Может, вернуться? А что я Лее скажу?

-- ... что-то покрепче.

Если сейчас отсюда отойдем, вернуться я уже не смогу.

-- Нет,-- сказал я.-- Сейчас зайдем. Для Белки нет понятия "неудобно", у нас другие отношения. И опаздываем, кстати.

-- Куда? К Белле?

-- Сейчас увидишь. Сюрприз. Нажми, пожалуйста, кнопку и увидишь.

И мы действительно были последними. Во всяком случае, все наши уже собрались. Собственно, из чужих были только Марта, (C), Ортик и еще пара незнакомых парней с кинокамерой. Белла как раз что-то говорила объективу и уже смотрелась как в телевизоре -- была чужая, холеная и уверенная в своем праве.

-- Белла все-таки очень эффектная, да? -- протянула Лея и смешно на меня уставилась.

-- Обычно она бывает лучше. Без спецэффектов.

Мне вдруг стало легко. Только от того, что сюда, за толстые каменные стены не проходило ничего такого, враждебного.

Гриша развесил портреты в главном зале. Первой была Наама. Потом -портрет Марты, выписанный так тщательно и пастозно, что как бы слегка выламывался из рамок. Затем -- Лея. Готовую работу она еще не видела. А висевший рядом портрет Анат я еще не видел, Гриша его дописывал накануне.

-- Ну как? -- слегка даже самодовольно спросил я.

-- Замечательно! Мне как раз хотелось праздника! Даже не знаю, что мне больше нравится -- портрет или стол. Или атмосфера.

Стол и правда был хорош, хоть я в этом не очень-то и разбираюсь. Собственно, в моем случае и разбираться не обязательно. Я вместе с Гришей проходил все ступени его карабканья к успеху, и на каждой ступеньке появлялись бутылки с новыми этикетками. Сейчас на столе теснилось сразу много незнакомых бутылок. Фортуна уже склонилась к Грише, позволила заглянуть за пазуху и в закрома, обдала ароматом благовоний и желания. Сам Гриша был облачен в белый хитон, те самые сандалии, в которых мы лазали по Гихону, и говорил чуть быстрее обычного, слепляя слоги в смежных словах.

Толстые стены дома как будто не только не впускали ничего постороннего, но и не выпускали ту неожиданную радость и легкость, которые, как и положено, возникли легко и радостно. Давно я не видел всех наших такими красивыми, ведь от внештатной радости люди, как правило, хорошеют. А если стены и пропускали тревогу извне, то она все равно рассеивалась в общей веселой безалаберности.

Белла

Я боялась, что мне будет неловко принимать друзей в этой не своей тарелке. А с другой стороны, ну живу я здесь! Но неловкости не было и в помине, как-то все лихо с самого начала завертелось и уравновесилось. Все старались быть очень милыми, вернее, даже не старались, а были. А те, кто не были, как например Кинолог, старались вдвойне. За Кинологом, кстати, все наши ненавязчиво приглядывали, поэтому когда он наполнил два бокала и пошел к Марте, мы насторожились. А Гриша вообще вышел наперехват довольно решительно. Но Кинолог, почти естественно улыбнувшись, протянул ему бокал с вином:

-- Гришаня... Я что хочу сказать... Я, конечно, гад. Ты тоже, конечно, гад. Но мы же из одного террариума, мы же свои чудовища. Давай, мировую, аха? Тем более, что картинки твои получились трогательными такими... и не белыми совсем... гы.

-- Да ладно, проехали,-- отмяк уже давно отмякший Гриша. Он вообще зло если и помнил, то скорее абстрактно, как-то даже весело, а не взбалтывал непрестанно содержимое души, поднимая муть. Этому я даже завидовала.

Они выпили, обнялись, похлопали друг-друга по спинам, при этом Гриша довольно поглядывал на всех из-за плеча Кинолога, а Кинолог как-то странно косился на Марту, что сулило, по моему пониманию ситуации, продолжение. Вообще, мне было трудно отделаться от идиотского ощущения, что когда они братались, Кинолог как бы принюхивался к Гришиной шее.

Тут Кинолог стал подгребать ладонью воздух, в сторону Марты, и улыбаться ей. Затем он попытался свои действия озвучить и перевести на иврит выражение "сообразим на троих". Марта застыла. Она с начала вечеринки старалась обходить Кинолога даже взглядом, и это ей неплохо удавалось, если учесть немногочисленность гостей. А теперь она не знала что делать. А Гриша потерял бдительность и просто улыбался тому, что и в вечернем скудном свете картины не тускнеют. Кроме того, Гриша никогда не сторожит своих баб. Он кот, а не кобель.

Зал стал малой сценой какого-то театра. Или даже малой ареной цирка, кто знает. В центре, кажется, шла реприза злого клоуна. Театралы (свои) ждали. Прочая публика выпивала, закусывала и глазела нецеленаправленно.

У Марты было не так много времени и мозгов на решение. А мне было интересно -- что перевесит у этой девочки -- не по годам развитый инстинкт самосохранения или привитая в израильской школе установка быть "френдли".

Наконец, Марта осторожно двинулась в сторону уже отбратавшихся выпускников 32-ой средней школы имени Гагарина.

-- Наливаю девушке плавно,-- прокомментировал по-русски Кинолог, лучезарно улыбаясь,-- а то отпрыгнет.-- И перевел на иврит,-- Я сказал, что не все обиды должны смываться кровью. Некоторые можно и вином. Особенно красным. Марта, давай выпьем! На брудершафт.

Марта не знала что такое брудершафт. И Кинолог начал ей это показывать. Марта все-таки попыталась вырваться, но с полным бокалом это было не так уж просто. Сейчас, когда она была растеряна и совсем уже не понимала как себя вести, лицо ее сильно отличалось от портрета, перед которым все это происходило. Гриша помрачнел:

-- Кончай, она не врубается. Ей не смешно.

Он дернул Кинолога за плечо, тот от неожиданности отпрянул, толкнув Марту под локоть. И красное вино выплеснулось прямо на портрет, в Мартину спокойную расслабленную облагороженную масляную морду.

Давид

Красное залило бледный портрет Марты. Не только. Еще брызнуло на изображение Леи. Что делать? Поздно что-то делать. Что вообще можно сделать? Вино стекало, прорисовывая рельеф мазков. Все остолбенело за этим наблюдали. Я подскочил к портрету Леи, сорвал рубашку и стал оттирать красные брызги. Тут опомнился Гриша и с воплем: "Не так, что ты делаешь, испортишь!" -- меня оттащил.

-- О, даже лучше кетчупа! -- весело прокомментировал Кинолог.-- Я бы даже слизнул, да Гришаня не поймет. Гы.

Все как бы очнулись, Гриша объяснил, что легко смоет вино, только надо аккуратно, не так, как Давид. Лея, настороженно на меня поглядывая, предложила замыть пятна на рубашке, потому что потом уже не отстирается. Мне тоже хотелось поскорее избавиться от них. Я даже попросил у Беллы какую-нибудь Линеву шмотку. И оказался в красной майке с надписью "Я не тот, за кого вы меня принимаете!" Хрен редьки не слаще.

Мне все это почему-то очень не нравилось. Казалось бы -- ну что такого произошло. Разлили вино, ерунда. Майка эта с надписью. Но я не мог даже смотреть в сторону как бы окровавленного портрета Марты. Нет, это не знак. Ну какой это, к черту, знак? Слишком банально, пошло, литературно, в лоб! Это проблемы моих дешевых ассоциаций. Даже не моих, а внешних, навязанных. Мир, в своих зловещих проявлениях, устроен сложнее, чем плохие фильмы ужасов. Все, проехали.

Но что-то уже произошло. Во мне, только во мне! И все изменилось. Легкость настроения, так воодушевлявшая меня, куда-то исчезла, я снова стал тревожным неврастеничным субъектом. Неужели все это лишь из-за расплескавшегося вина? Даже думать об этом неприятно. А если и так, нельзя, чтобы Лея заподозрила, потому что она, как психиатр, обязательно сделает какие-то свои выводы. А когда я начну ей объяснять почему эти выводы ложные, она еще больше встревожится, поскольку мои размышления, столь ясные мне, как-то плохо всегда действовали на людей, уверенных что им известны основные истоптанные маршруты человеческой логики.

Впрочем, Лея ничего мне не сказала, за это я был благодарен. Ведь не заметить резкой неоправданной смены моего настроения было невозможно. Как будто реле электрического света стали потихоньку сводить к нулю, все вокруг меркло, только Лея оставалась еще высвеченной, как спираль накаливания в лампочке.

Да, я много выпил. А что я должен был делать? И мне стало нормально. Мне не стало хорошо, но нормально -- это тоже хорошо. Это нормально. Это очень редкое для меня состояние. Поэтому, когда мне нормально -- мне уже хорошо. Когда мне нормально и рядом Лея мне, оказывается, просто хорошо. Только не надо мешать.

Сначала ушли телевизионщики -- у них была еще вечерняя съемка. Им хотели дать с собой на после съемки, но оказалось, что они идут подшабашить на свадьбу. С их уходом улитка развернулась, или что она там делает... Совсем чужих уже не было. Практически, в осадке остались только свои, потому что Гриша и Кинолог связали Марту в молекулу, и это была своя молекула. А другую молекулу, в стороне, образовали (C) с Ортиком. Ну да, конечно, Макс же занимался чем-то вроде молекулярной биологии, он и моего котенка как-то так назвал.

Как удачно гости подобрались. Это не Гриша, это Белка икебану составила. Если бы не (C), Ортик бы нас всех своей генетикой изнасиловал, поскольку иначе не может. Это в нем и ценно, но это же и утомляет. Потому что страшнее пьяного энтузиаста может быть только пьяный Кинолог. А Кинолог уже начал дразнить Гришу, потому что тоже иначе не мог. Сказал, что Линь слишком мало Грише платит за картины. Гриша не согласился. Тогда Кинолог предположил, что Гриша скурвился, потому что раньше пропивал все, а этот столик хоть и неплох, но на десять работ маслом не тянет. Гриша сказал, что это только начало. Но как конкретно продолжать -- он не планировал, это должно произойти экспромтом, что куда-то надо завеяться, и завить хвосты, и прокутить все без остатка, чтобы деньги не жгли ему руки, а лучше пусть завтра их пепел стучит в его сердце.

Потом Гриша зачем-то стал расписывать как мы с ним лазали ночью по колодцу. Зачем рассказывать это всем вместе, если уже успел рассказать каждому по отдельности. Да еще привирать на новый лад. Но наши завелись. Всех потянуло на приключения. Белка сказала, что ей все равно, но ехать надо. Все принялись генерировать идеи. Я тоже вспомнил про ресторан в Бейт-Лехеме, где перед нынешней интифадой ел отличную баранину с кедровыми орешками под монастырское вино, но, вообще-то, мне совершенно не хотелось сейчас туда ехать. Да и никуда не хотелось. А тут еще начались разговоры о Храмовой горе, о туннеле Хасмонеев, хорошо хоть Гриша еще понимал, что не стоит лезть в самое пекло. И он предложил пещеру Цидкиягу.

Белла

В этих Гришиных рассказах о его похождениях всегда ускользает граница между правдой и вымыслом, сколько раз я верила тому, чего не было, да и в принципе быть не могло, а над правдой насмехалась. Ночью, в Шилоахе, взломанная решетка, стоголосое мяуканье в колодце... Мяуканье?! Ну да, с ним же Давид был. В третий раз слушать эту историю... Или в четвертый. Она, конечно, раз от раза хорошеет, но сколько же можно?

Надоело сидеть в этом зале, где стены мешали нормально общаться с друзьями. Поэтому хотелось просто выбраться, а куда -- все равно. Странное мое новое положение почтенной неокученной дамы придавало мыслям -стервозности, а чувствам -- едкой горечи. Начисто пропал кураж. Мне было все равно куда.

Гриша предложил поехать в Тель-Авив или Герцлию -- пройтись траверсом по ночным заведениям, потом плюхнуться в море и плыть до рассвета. Но Кинолог, все смотревший как Марта вслушивается в Гришин рассказ, потребовал экстрима. Марта тут же предложила взять на прокат джипы или трактороны и поехать за Ашкелон гонять по дюнам.

-- Лучше украсть,-- подкорректировал Кинолог и погладил ее по головке.

Ну конечно, его это не устроило, им двигало ревнивое "чем мы хуже этих", и он желал чего-нибудь такого, экстремально-исторического, чтобы заткнуть уже этот проклятый колодец Уоррена. Топографию Старого Города Кинолог представлял смутно, поэтому принялся с жаром уговаривать всех проникнуть через туннель Хасмонеев на Храмовую гору и распить бутылку на Краеугольном камне.

-- Нет,-- ужаснулся Ортик.-- Я не могу. И никто из вас не может. Потому что где Святая Святых была -- неизвестно.

-- Не охмуряй! -- сказал Кинолог.-- Мы ж туда не сало жрать идем! -- И он продемонстрировал Ортику печать кашрута на бутылке "Финляндии".

Ортик кивнул и продолжил:

-- Потому что не может никто вступить в Святую Святых, даже если это уже пустое место, или там что-то другое. Только первосвященник, раз в году, в Йом Кипур.

Кинолог осклабился:

-- Рав, ты не прав! Это только в говно и в компартию порядочному человеку нельзя вступать. А во все остальное можно. Решать они будут куда мне можно вступать, а куда нет! Да еще в моем собственном Городе! Аха, ща!

Предстоял выматывающий предсказуемый многовековой спор, который я выслушивать не собиралась. Ортик уже придал лицу доброе-доброе выражение, явно собираясь долго и подробно ликвидировать религиозную безграмотность потерянного поколения и растолковывать мудрость галахических постановлений, даже если оно, поколение, будет хамить и сопротивляться. Но тут вступил (хммм) Гриша и на правах хозяина авторитетно объявил, что спорить бессмысленно, поскольку туннель Хасмонеев не соединен с Храмовой горой, во всяком случае теперь -- лаз замурован нафиг. А желающих повоевать, вернее даже "вступить" в войну на два фронта -- с израильской военщиной и мордоворотами ВАКФа -- просит это делать без него. Поскольку он лично создан для романтико-исторических переживаний, во всяком случае сегодня. А уж никак не религиозно-политических конфликтов.

-- Братцы! -- объявил Гриша.-- Господь покарал нас и предал в руки Ниргелиара, Аремманта, Семегара, Навосара и Ехарампсара.

-- Это что еще за пидары? -- подозрительно перебил Кинолог.

-- Эти мужи,-- сурово отрезал Гриша,-- лучшие полководцы начала шестого века. До нашей, естественно, эры.

-- Халдеи в городе! -- я обрадовалась, что первая сообразила.-- Сейчас нас будут убивать и грабить.

И еще я сообразила, что назвать пять малоизвестных и труднопроизносимых вавилонских имен без запинки, просто так... Ни дилетант, ни даже профессионал не сможет. Все правильно, лучший экспромт -- заранее подготовленный.

-- Да,-- сказал Гриша, приосаниваясь и одергивая хитон.-- Господь покарал меня за то, что не внимал я словам пророка Иеремии. И мне, Цидкиягу, последнему царю из династии Давида, грозит смерть. Все, кто предан мне, да отправятся в бега со мной. А ты, благочестивая хозяйка, собери в дорогу все свечи и фонари, что найдешь в доме. Да немного еды, чтобы подкрепить тело и доброго кошерного алкоголя, чтобы поддержать дух.

-- Амен! -- заорал Кинолог.-- Куда бежать будем? В леса к партизанам, или в пампасы к бизонам? Это важно, я не просто так спрашиваю! Че брать -водку или текилу? И давайте в простыни завернемся! Гы, глядишь и пригодятся.

-- Я тебя сейчас в саван заверну,-- пообещал Гриша.-- Бежать будем через пещеру Цидкиягу.

-- Пещера Цидкиягу? -- задумалась Лея.-- Это я, кажется, знаю где... Ой, а это не где-то у Шхемских ворот?

-- А мы пойдем туда или поедем? -- забеспокоилась Марта.

Гриша подошел к ней, нежно взял ее хрупкие плечики в свои царские длани и, проникновенно глядя в глаза, печально сказал:

-- Цокот копыт выдаст нас врагу. У воинов Навуходоносора чуткие уши. Мы не можем ехать. Я знаю, знаю, что нежные ноги твои не привыкли к грубости камней, но ты же сделаешь это для меня, правда?

-- Да,-- с опаской кивнула Марта.-- Только как мы пойдем? В обход далеко, а через весь Мусульманский квартал, ночью... нет, я не пойду!

Да, вот и мне очень бы хотелось знать -- как мы пойдем через ночной Мусульманский квартал? С песнями и плясками или короткими перебежками? Судя по лицам, интересовало это не только меня.

-- Не бойся, дщерь иерусалимская,-- нежно ответствовал Гриша.-- И вы не бойтесь, чада, домочадцы и прочие кинокритики. Неподалеку отсюда, в доме моего визиря Ариэля, есть тайный ход. О чем, правда, сам мой визирь Ариэль до сих пор не ведает. Рассказал мне об этом подземном ходе его раб, Йоханан.

-- Это интересно! -- воскликнул Ортик.-- А там нет каких-нибудь могил? Или чего-то оскверняющего? Коэнам можно туда ходить?

Ну мог ли Кинолог это пропустить:

-- Аха, это очень важно! Гришаня, там на входе... гы... нет знака "Собакам и Коганам вход воспрещен"?

Гриша обвел гневным взором лыбящуюся компанию:

-- Ну что же тут смешного, я не понимаю! Тут на носу разрушение Первого Храма, подкрадается вавилонское пленение, а вы ржете! Ортик, могил там быть не должно. Это очень кошерная каменоломня. Из нее, судя по всему, брали камень для Храма. А пещерой Цидкиягу ее назвали не потому, что там его могила, а потому что он бежал через нее из Иерусалима. Могила же Цидкиягу -в галуте. Его поймали под Иерихоном, убили у него на глазах всех сыновей. А потом ослепили.

-- То есть, могил там нет, я так понял,-- обрадовался Ортик и вильнул пейсами.-- Тогда я иду!

-- Будем надеяться, что нет. Хотя, где их в Иерусалиме нет? Тем более, под Мусульманским кварталом. Пещера огромная, разветвленная. Подходящая, в общем, пещера.

-- Для чего?

-- Да почти для всего. В ней и масоны в девятнадцатом веке собрания устраивали.

Почему-то именно масоны всех добили окончательно. Народ начал истерично собираться -- хватали со стола, куда-то запихивали.

Я мысленно пошарила по всем этажам и поняла, что ни одного фонарика в доме нет. Присутствует одинокая свеча. Ароматизированная, из ванной. И перед Ортиком из-за этого почему-то неловко. А ведь хотела начать зажигать субботние свечи, да так и не решила -- одну или две. Все из-за Давида. Его бредовые идеи кора отторгает, а подкорка впитывает. Или из-за Линя. Ну уж не из-за Линя, он, в отличие от Давида, меня женой никак не считает. А все-таки интересно, женат Линь или нет. Вот так, из-за боязни быть неправильно понятой страдает нормальное женское любопытство.

А вокруг стоял шум, как на переговорном телефонном пункте из сгинувшего прошлого. Все что-то выкрикивали в мобильники:

-- Даня? Ты уроки сделал? Ел? Ну, молодец. Ложись спать, меня не жди. Я поздно буду. Нет, я сказала ложись. Я... на дежурстве. Так получилось, неожиданно. Коллега заболела, меня попросили... Буду утром. Даня! Слушай, прекрати! Я сказала -- никакого Интернета. Все! А звонок у телефона выключи, я буду звонить и проверять -- свободна ли линия. Спокойной ночи.

-- Яэль? Хай! Сегодня ночью я не приду. У меня приключение. Если придет Рон... Что, уже ждет?.. Вот панчер... Дай ему телефон... Рон? Хай, мотек! Не надо меня ждать. Я в Хайфе, у тети, у нее день рождения. Извини, что не предупредила, но я пыталась -- у тебя пелефон не работал... Где ты был, кстати? А... Ну ладно... Целую... До завтра, милый. Бай-бай.

-- Рувен? Шалом, Рувен! Как дела? Спасибо, барух а-Шем... Я тут у Котеля, нет, не совсем, но близко... У друзей, ты этих евреев не знаешь... Я уже останусь до утра... конечно, и помолюсь, и Тору почитаю, да, близость к Котелю это очень, да... Спасибо. Ну, давай, до завтра.

-- Ларка, слышь! Я это, только под утро явлюсь. Не. Не. Не угадала. Уходим под землю... Нет, еще не зарывают... Нас не зароешь, я тут с группой поддержки... Ну, еще варианты?.. Подпольное казино? А... Ну да. Оно! Гы... Как же это ты, Ларчик, сердцем чуешь! Аха, щас! Знаю я, как ты будешь по-маленькой, аха. Видел. Ты, родная, все свое уже в Эйлате оставила... Тут баб нет. И не будет! Я сказал -- не будет!.. Тут все по-серьезному, типа мужского клуба. Ну конечно, родная, я знаю, что у нас нет денег. Уже нет, аха. А я в долг буду играть! Знаешь почему? Потому что я, гы, отыграться хочу за Эйлат!.. Не сможешь уснуть? А ты найди в шкафу трехтомник Лермонтова, Михал Юрича и почитай "Тамбовскую казначейшу"... Гы! Все, до связи!

Смешно. Никто не признается на что променял ночной сон. Вот оно -дремучее желание человека казаться нормальнее, чем есть. А я, если бы вдруг решила сейчас позвонить Линю, наоборот рассказала бы куда собираемся лезть, еще и сгустила бы. И о ком, а вернее о чем это говорит? А говорит это о том, что нет у меня ни Дани, ни Рона, ни Рувена, ни даже, боже упаси, Ларчика -ни одной души, которую я боялась бы царапнуть своей ненормальностью. Вот и получается, что Линь находится от меня на такой дистанции, куда не добираются интимные, действующие в ограниченном радиусе эмоции, и достается ему, бедному, лишь облаченный в павлиньи перья холодно-снисходительный имидж. Кроме того, похоже, что я проскользнула мимо лузы взрослости. Куда? В лужу среднего возраста. А значит, неспособна на зрелые чувства и зрелые отношения со зрелыми людьми, которые хотят валять дурака в узком кругу и казаться нормальными всем, кто вне арены.

В пещеру мы двинулись всемером -- (C) вежливо извинились и сказали, что не могут составить нам компанию, так как не успели написать свою обязательную ежедневную норму прозы, что им поэтому и так предстоит сидеть до рассвета, а не написать свою страничку -- это для них как уйти в запой, вот однажды они уже не написали страничку, а потом все откладывали, откладывали и не писали после этого несколько лет. Я покивала, а сама даже обрадовалась тому, что вот же есть еще в моем окружении взрослые люди, даже старше меня, которые тоже не боятся казаться ненормальными. Хотя вдвоем это делать, конечно, проще, чему я и позавидовала.

За несколько недель одинокой жизни в этом доме я впервые вышла на улицу ночью. В неискренне слившихся лучах луны и фонарей Старый Город был похож на череп Йорика. На желтый, забытый, присыпанный землистыми тенями. Много веков народ мой вглядывался в угасшие пустые бойницы, даже не решаясь спросить: "Быть или не быть?" На границе Еврейского квартала мы разминулись с крупным стариком-ультраортодоксом. Его огромная седая борода раздваивалась прямо от подбородка, росла в обе стороны горизонтально и концы ее закручивались кверху, отчего она выглядела как усы великана. Безумные глаза навыкате. Замызганный цицит свисал на штаны, как слюна бешеной собаки.

А в Мусульманском квартале прохожих не было. Только железные веки Вия -- жалюзи лавок с арабскими граффити. Мимо них мы тащили за собой по ненормально пустым улочкам собственные тени, которые хаотично метались и обшаривали щели и закоулки. И еще преследовал этот невыветриваемый даже ночным ветерком смрадноватый запах местной органики. И ночью тоже здесь подступала какая-то характерная для этого места брезгливость, когда вроде бы все нормально, но от мыслей о чем-то съестном подташнивает.

Здесь идешь, как будто в этом воздухе могут быть подводные ямы. Понятно, что, скорее всего, с нами ничего не случится, но тело не желало этого знать, оно чуяло близость опасности, и пульс уже все обеспокоено просчитывал. Здесь если будут убивать, то обязательно как-то не по-человечески, неопрятно, каким-нибудь грязным ножом.

Света в окнах не было. Шума машин не было. Голосов не было. Отсутствие нормальных ночных городских звуков отсекало от привычной реальности. Мы были безоружным ночным патрулем в восточном средневековом городе. Мне казалось, что нас очень мало -- всего-то семеро, три бабы. И когда где-то неподалеку слегка клацнуло железо, я дернулась. А потом поняла, что это Кинолог украдкой вставил обойму в пистолет. И правильно. У нас же есть два пистолета! Гриша тоже услышал, посмотрел на Кинолога насмешливо, а лучше бы сделал то же самое.

-- Я бы отхлебнул! -- требовательно сообщил Кинолог всему населению квартала.-- Чисто чтобы подать дурной пример мусульманской молодежи, наблюдающей меня через прицел! Гы!

-- Не стоит,-- пресек Гриша.-- Мы уже пришли. Вот -- дом моего визиря. Нам туда.

-- Тогда визиря твоего зовут Ариэль Шарон,-- ехидно отозвался Ортик.-И он в свободное от работы время подшабашивает премьер-министром одной маленькой страны. Потому что, я знаю, владелец этого дома -- Ариэль Шарон. Вон, видите, какой длинный флаг свисает.

-- Дык,-- только и сказал Гриша. И постучал в дверь.

Пока он объяснялся с охранником, Кинолог все-таки отхлебнул и пустил по кругу. Я тоже приложилась -- надо было протолкнуть застрявший комок эмоций. Отхлебнул и солдатик, поблагодарил на иврите, без акцента. Надо же, все-таки споили наши дети их детей. Впрочем, эти наши, отсутствующие у меня дети, пьют настолько меньше нас...

Наконец, появился мрачный мужик в расхристанном харедимном обличье. И Гриша сказал:

-- Привет, Иван! Извини, что так поздно. Представляешь, вся эта пиздобратия -- мои друзья. Желают выпить в твоих катакомбах. Присоединишься?

Ваня неторопливо приблизился, всмотрелся в каждого, мужчинам пожал руки, представляясь: "Йоханан". Среагировал только на Ортика:

-- Любавич?

-- А что?

-- Да ничего. Если, конечно, не считаешь вашего Ребе, да будет благословенна его память, Машиахом.

-- Отъебись,-- ответил Ортик.

В глазах Йоханана промелькнул озорной всполох:

-- Ладно, пущу,-- решил он и строго сказал Грише.-- На будущее. Не приводи миснагедов и реформистов. Не пущу.

Я подошла к Лее и шепнула:

-- Знаешь, я их примерно так и представляла. Эти твои репетиции психодрамы. Да?

И мы прыснули, как две девчонки над дураками-мальчишками.

Давид

Мне становилось все муторнее. Нужно было найти в себе силы это признать. Но сил хватало только на то, чтобы пытаться себя обмануть -- как бы ничего не происходит, все нормально, группа из семи оловянных солдатиков прыгает каждый на своей ножке по стертым камням Старого Города. В какой-то момент мелькание теней и наше движение настолько перестали соответствовать одно другому, что я почувствовал, как опять начинается... Хорошо, что рядом была Лея. Если бы рядом была Белла, я бы давно сдался. Но за Беллу я почему-то был спокоен. Еще, когда шли, напрягала гулкая тишина, такая несвойственна свободному пространству. Словно мы не шли в пещеру, а уже находились в ней.

Я, как и остальные, думал, что мы пойдем до Шхемских ворот через весь Мусульманский квартал. И дом Шарона показался мне оазисом, в котором можно перевести дух. Если нас туда впустят. Сам Шарон, конечно, здесь не живет, дом этот себе купил из сионизма, и торчит теперь это здание с вываленным бело-голубым флагом посредине Мусульманского квартала. И живут в нем какие-то неизвестные мне люди, чья убежденность в праве на это место позволяет им не отводить глаза, встречая ненавидящие взгляды. Как коты в борьбе за территорию. Коты... Вот что странно. Днем в Старом Городе полно кошек, даже больше, чем в других местах Иерусалима. Казалось бы, уж ночью-то... Коты здесь бывалые, явно дикие. И где они все? В пещере? Или поют хором в Гихонской филармонии? Или забились в щели от страха? Тогда чего они боятся?..

Хорошо, что Кинолог решил разбавить водкой эту слишком концентрированную ночь. И даже охранник не отказался... Неужели здесь есть вход в пещеру Цидкиягу? Из дома премьер-министра? Если да, то это не может быть просто так. Только что все это значит? Нет, так не бывает. Гриша развлекается. Ведь страшно подумать, какая судьба может ждать премьер-министра, из дома которого есть выход в пещеру Цидкиягу. И какая судьба тогда ждет всех нас?

Опьянение от первой волны веселья, захлестнувшего всех в доме Линя, прошло почти сразу. Вернее, оно не прошло, а просто осело от тревоги. А теперь, после небольшого глотка, что-то внутри взмутилось, и сразу стало легче. А тут еще появился этот нелепый бреславский хасид, заторможенный, словно спящий. Он смотрел близорукими, добрыми, воспаленными глазами. Когда я увлекался христианством, примерно так представлял апостола Петра. Или это я придумал сейчас, оттолкнувшись от того, что оба они "ключники".

-- Йоханан,-- сказал каждому из нас ключник, словно называл пароль. И вглядывался, определяя -- достойны ли мы рая, можно ли нас пропустить. Или ада. Потому что я до сих пор относился к этой затее с пещерой скорее плохо.

Но все-таки дом Шарона, как станция на пути, -- это хороший признак. Хотя бы потому, что Шарон это: защитник, генерал, отец, толстый дедушка-фермер, хитрый лис, наш племенной тотем. Если этот знак появился над тайным ходом, то, может быть, все будет хорошо. А если этой ночью все будет плохо, то хорошо будет позже. Или, по крайней мере, все будет не безнадежно, или не совсем безнадежно.

Йоханан попросил нас не шуметь -- у него уже спали. Сопя, толкаясь, натыкаясь и шушукаясь, мы, ведомые Йохананом, оказались на кухне. На кухне моей бабушки, только чуть длиннее и уже. А оснастка та же.

-- Выпьешь с нами, Иван? -- спросил Гриша.

Йоханан умудрился одним неторопливым движением головы обозначить вежливый отказ и направление на стаканы. Пока мы разливали, он нашел для нас фонарик, пару субботних свечей и еще несколько ханукальных, тонких, как ножки опят и спросил:

-- Все?

Мы суетливо допили. Лея сунула мне в рот конфету, солоноватую от вспотевшей ладошки.

Йоханан зажег свет в коридоре и объяснил, что в подвал надо проходить через детскую, поэтому осторожно.

-- Главное на детей не наступите,-- подхватил Гриша.-- Потому что если на визг прибежит мама -- мало не покажется.

Не наступить было сложно. Глаза еще не привыкли к темноте, и казалось, что это не маленькая спальня, а большая кровать. Дети были всюду -- на полу, на выдвижных ярусах, поднимающихся почти к потолку. Когда, гуськом, мы миновали спальню, Кинолог прошептал:

-- Ещщ! Инкубатор пройден! Вышли на второй уровень!

А вот у нас, живущих, словно играющих в компьютерную игру, было почему-то всего два ребенка -- у Леи и у Кинолога. И это на семь особей, уже прошедших экватор репродуктивного возраста.

Потом спустились по очень узкой самодельной лесенке. И сгрудились в маленьком предбаннике, уже подвальном, потому что было сыро и пахло затхлым сквозняком, как бывает только под землей.

-- Все твои? -- спросил Ортик.

-- Это только мальчики,-- сказал Гриша.

Йоханан утвердительно кивнул и в последний момент обозначил вопрос движением подбородка:

-- А у тебя?

Ортик подергал плечами:

-- Еще нет.

-- Уже нет, гы,-- не утерпел Кинолог.

-- Молись,-- серьезно посоветовал Йоханан.-- Обратно когда?

-- А черт его знает,-- сказал Гриша.-- Я ведь дорогу обратно все равно не найду. Так что ложись спать, а мы утром через общий вход слиняем. Это наша с Давидом традиция.

-- Тогда я запру,-- кивнул Йоханан и, не прощаясь, ушел.

Сверху раздался лязг -- он закрыл решетку на замок, и тут же погас свет. Мы торопливо, даже чуть торопливее, чем необходимо, зажгли свечи. Тьма отступила и ожила -- стала приплясывать неподалеку и кривляться.

-- Как будто за кладом идем, да? -- шепнула Лея.

Я сжал ее руку. Я был рад, что она со мной, что рука ее теплая, потому что в этом склепе мне чудился, скорее, не клад, а "хлад".

Шли сначала по узкому коридору, который становился все уже и ниже, а потом и вовсе превратился в лаз. По нему мы протискивались долго, обтирая кожей и одеждой какую-то слизь. Потом лаз снова стал коридором, и мы снова зажгли свечи. Стало веселее, если это слово вообще уместно. Гриша впереди размахивал фонариком и вдруг запел:

-- Во Содоме, во Гоморре

Бегала собачка!

Я в пещеру Цидкиягу

Лезу на карачках!

Кинолог тут же подхватил:

-- Я в пещере Цидкиягу

На чужую милку лягу!

Подержите нам свечу -

Помолиться с ней хочу!

Белла каким-то чужим высоким голосом тоже присоединилась:

-- Я в пещере Цидкиягу

Согнала с себя милягу -

Тут в каменоломне

Быть с тобою в лом мне!

Кинолог вмиг ответил отредактированным вариантом:

-- Я в пещере Цидкиягу

Помолясь, на милку лягу!

Чтоб в пещере Махпела

Она сына родила!

Мне хотелось как-то это прекратить. Не знаю, как объяснить... Нельзя было! И шуметь нельзя, и ерничать. Но и выглядеть перед Леей идиотом тоже не хотелось. К счастью, у Беллы зазвонил мобильник. Под землей такой привычный звонок звучал резче, раскатистей, агрессивней, как третий звонок в театре, как последний звонок. Она рассказывала Линю, что мы делали, как было, где находимся. Уверен, всем ее рассказ нравился больше происходившего на самом деле. Но чем дольше длился разговор, тем более усталым становился ее голос, словно Белке было очень тяжело с ним разговаривать. Или это Линь ее чем-то грузил.

Вообще-то, здесь мобильники не должны бы были работать. Не может сигнал сюда проникать, под такую каменную толщу, если даже на подземных стоянках... Поэтому ее усталость могла быть из-за того, что с ней говорил не Линь, а... Я даже не хотел догадываться, ЧТО это могло быть. И тут... Свеча! Господи... Субботняя свеча в руках у Беллы колебалась в такт ее словам! Как будто участвовала в разговоре, или даже сама говорила... Вылизывала тьму, лакала ее! И теперь Белка не замолчит, будет послушно артикулировать, пока не догорит свеча... Я хотел сказать, я задохнулся, издав всхлип, Лея тут же придвинулась ко мне, выдохнула тревожно:

-- Что?

И тут я понял -- ну конечно -- это же просто движение воздуха! Ф-фу, идиот, ну конечно, пламя реагирует на ее дыхание.

-- Все замечательно,-- сказал я Лее.-- Ты как?

Она не ответила, сжала мою руку, легко боднула в плечо. И тут я услышал, как Белла сказала:

-- Почему у тебя голос такой? Странный. У тебя все нормально? У тебя, знаешь, с дикцией что-то... Линь, а это вообще ты? Линь?.. Черт, отсоединился. Даже не успела спросить, откуда он звонил.

У меня опять возникло ощущение... То самое. Как будто разоблаченное нечто оборвало разговор и выскользнуло из сетей. И я спросил:

-- А зачем он звонил? Ты поняла, зачем он позвонил?

Но Гриша уже радостно перебил и заглушил меня:

-- Из Египта он звонил! Ясно же! Именно за переговоры с Египтом и настиг нас ревнивый гнев Навуходоносора, и обрушились на нас все несчастья, и лишились мы Храма. Что-то вы все скисли. Протрезвели, что ли? Пошли, недолго осталось.

Теперь мы шли быстро, проход расширялся, и уже появилось ощущение, что это человеческая каменоломня, а не чужое подземелье. Наконец, мы вывалились в огромный зал. По-настоящему огромный. Гриша посветил фонариком вверх, на высоком потолке были заметны прямоугольные следы от работы древних каменотесов. До дальних стен луч фонарика не достал, батарейка явно подсела. Еще здесь было странное эхо. Какое-то спокойное, низкое, повышенно-гулкое, но и вкрадчивое. Оно отличалось от лесного и горного. Оно было умнее и скрытнее.

-- Самое интересное,-- объявил Гриша,-- там, дальше. Э, Кинолог, прекрати отхлебывать, там и расположимся. Там источник. Только не пейте из него!

-- Что, козлятами станем, что ли?

-- Ага, агнцами.

-- Жертвенными?

-- Нет,-- ответил Гриша.-- Страдающие дизентерией агнцы для жертв не годятся. Правда, Ортик? Этот источник, я полагаю, прихлебывает из канализации Мусульманского квартала. Называется, кстати, Львиный зев. Видите, что-то в этом есть, да?

Да, он был похож на разинутую львиную пасть. Из которой стекала тонкой струйкой темная слюна.

Мы расставили ханукальные свечки, зажгли их, разложили закуску и как-то слишком быстро выпили все, что принесли с собой, хотя принесли совсем немало. Словно бы какая-то промозглость, исходящая из Львиного зева (скорее, кажущаяся, то есть кажущаяся, что промозглость, а не в том смысле, что совсем ничего не было), подстегивала желание прогреться изнутри хотя бы спиртным, продезинфицироваться, защититься от специфического смрадноватого духа. Сгрудившись вокруг пищи, видя напротив Марту, мы снова перешли на иврит.

-- Какое-то новогоднее настроение,-- сказала Лея.

Я удивился тому, что мы с ней так не совпали.

-- Почему новогоднее? -- удивилась Марта.-- Ханукальное. В такую ночь в таком месте должно произойти настоящее чудо. Верно?

-- Заказ принят,-- отозвался Кинолог.-- Будет тебе чудо.

Ханукальные свечи погасли быстро и почти одновременно, а с ними у моих спутников исчезли ощущение победы и надежда на чудо. Мы сделали ошибку, когда зажгли их разом. Надо было по-одной. Впрочем, и со спиртным мы совершили ту же характерную ошибку. Тонкие дешевые субботние свечи, которые мы зажгли еще в начале пути, протянули ненамного дольше ханукальных. Осталась одна толстая красная свеча из дома Линя. От нее шел чуждый этому месту аромат. Мне хотелось его убрать. Он не только нарушал атмосферу масонского зала, но и приманивал все враждебное, что могло находиться в любом углу этой необъятной разветвленной пещеры.