И это называется будни

ГЛАВА 1

В доме Рудаевых праздник. Вернулись младшие дети. Позавчера приехала дочь Наташа. Не на время, не на каникулы. Насовсем. Окончила институт, привезла диплом с отличием — санитарный врач. А сегодня утром нежданно-негаданно нагрянул Юрий. Тоже не на кратковременную побывку — демобилизовался. Механик-танкист. И этот сын крупный, статный — в материнскую породу. Но лицом от матери ничего не взял. Анастасия Логовна — как цыганка. Матово подтемненная кожа, воронье крыло волосы, строгость во взгляде. А Юрий светловолосый, глаза неопределенного цвета, с желтинкой, а вернее — с солнечными искорками, которые редко когда гаснут, — с губ его почти не сходит добродушно-снисходительная улыбка. И говорок у него своеобразный, мягкий, только нет-нет и врежется крутое волжское «о» — под Горьким отбывал службу, там и подхватил.

К радости отца и к огорчению матери, дети явились одинокими. Наташа никого в институте не окрутила, и Юрию ни одна волжанка не приглянулась. Серафим Гаврилович доволен. По его разумению, спешить с этим делом не следует. В армии много ли у солдата времени, чтобы с толком выбрать себе суженую, второпях бог весть к какой потянет. И в институте, да еще в медицинском, где большинство девчат, тоже может попасться принудительный ассортимент. А мать озабочена. Борису уже за тридцать, а до сих пор, можно считать, бобылем ходит. Как бы его примеру и эти двое не последовали. Нынешнюю молодежь понять трудно. Не только мужчины — женщины тоже не торопятся набросить на себя супружескую узду. Но Юрий еще зелен, а вот Наталке скоро двадцать три. Девица на выданье и вообще чем не невеста. Ладно сбитая и на лицо пригожая — горячие, с блеском глаза, чистый просторный лоб, бархатные брови в одну черту, как у Бориса.

А еще волнует Анастасию Логовну беззаботность Юрия. Борис и Наталья легко росли, легко выросли и как-то сразу определились. Уже в школе знали, чего хотят и кем будут. Юрий же и мальчишкой наперед ничего не загадывал, и сейчас, похоже, не думает, где и как себе на хлеб зарабатывать.

На семейное торжество примчался Борис. Он не частый гость у родителей — живет отдельно, работает много. Отец хорошо знает, сколь хлопотливая его должность, и потому не обижается. А вот матери обидно. Оторвался от семьи — сразу чужим стал.

И только начался у них меж собой разговор, к какому делу пристроить Юрия, как ввалился Катрич. Зашел вроде бы на минутку к Серафиму Гавриловичу — проходил мимо, — но увидел Наташу и как к стулу прилип. Удивительное у него чутье на то, где выпить, за кем поухаживать. Ну, сидел бы и помалкивал, так еще с насмешечками суется. Вид у него бравый, телосложение могучее. Что плечи, что грудь, что сила в руках — ни дать ни взять богатырь из дружины Ильи Муромца. За словом в карман не лезет и сталевар отменный, но молва идет о нем нехорошая — больно уж активен на женском фронте. К тому же хитер. Ни одна в загс свести не сумела, ни одной алименты не платит.

Столовая у Рудаевых просторная, светлая — недавно расширили в ущерб другим комнатам. Мебелью не загромождена, но все, что необходимо, есть. Из эвакуации приехали на пепелище, заново строились и обставлялись. Из старых вещей одна висячая лампа осталась, медная, с драконами по корпусу, переделанная из керосиновой. А буфет, диван новые, послевоенного производства.

Много людей бывает в этом доме, и гостям здесь всегда рады. Только не сегодня и не Катричу. Уводит он в сторону разговор, за Наташу принялся.

— Тяжелая у вас, Тала, будет работа, — со значительным видом, как если бы сам был причастен к медицине, говорит Катрич, не забыв заглянуть в глубокий вырез платья. — Ответственность огромная, а прав — ноль целых и сколько-то там десятых.

— Права не дают, права берут, — рассудительно отвечает Наташа.

— Красивые слова, — ухмыляется Катрич. Ухмылка у него простоватая, но такая располагающая, что на него приятно смотреть. — Ну, скажите, кто санитарного врача слушает, кто с ним считается? Хоть бы у нас. Запретит, к примеру, врач новый цех пускать — вентиляция оказалась недостаточно хорошая. И что? Все равно пускают. Пошумит врач, поскандалит, нервы себе попортит — и успокоится: плетью обуха не перешибешь. Должность такая… донкихотская.

Юрий с детства привык защищать сестру. Колотил всех, кто ее обижал, когда была девчонкой, а еще нещаднее расправлялся с незадачливыми школьными ухажерами — редко кто из них уходил без синяков и шишек. Решил защитить и на сей раз.

— Бессмысленный спор. Наподобие того, кто в армии нужнее — танкисты, артиллеристы или пехота. Все рода войск важны.

— Однако ты не в пехоту пошел, а в танкисты. — Катрич хитровато посмотрел на Юрия сквозь прищуренные веки.

— Пошел, куда направили.

— И все же День танкиста отмечают, День артиллериста отмечают, всех прочих тоже, а День пехоты — где он? Не было и не будет. Впрочем, — тут же поправил себя Катрич, — в скором времени и самой пехоты не будет. — Расстегнул пуговицу на воротнике рубахи — его мощному телу стало тесно и жарко под ней, поводил туда-сюда головой, как бы разминая шею, — привычка такая. И снова подтрунивающе к Наташе: — Так что же толкнуло вас на этот злосчастный факультет?

— Предупреждать заболевания не менее важно и почетно, чем лечить, — неохотно вступила в разговор Наташа. — Вы об экологии знаете что-нибудь?

— А вы о диффузионных плавках знаете? — Катрич посмотрел на девушку с легкой усмешкой. — Зачем прибегать к специальным терминам? Существо вопроса — вот что важно.

— А существо вопроса для вас темный лес, — парировала Наташа. — Я не стала бы ввязываться в разговор, предмет которого представляю себе туманно. А насчет моей профессии… — голос ее потвердел, — можете не беспокоиться. Поживем — увидим.

— Мы-то пожили и увидели… — В тоне Катрича превосходство бывалого человека.

Анастасия Логовна поглядывает на сталевара с опасливой настороженностью. До сих пор ей казалось, что Катрич этакий сладенький, льстивый ухажер: ручку погладит, нежные слова посюсюкает — именно таким рисовал его Серафим Гаврилович. Но не дорисовал. У него, как у всякого бабника, к каждой свой подход. Одну ублажает, другую раззадоривает — на кого что больше действует. Ишь посмеивается, принижает, будто Наткин диплом ни во что не ставит. А что, может, и верный ключ подбирает к девчонке. Она по складу характера в отца. Рассказывал же Серафим, что когда в кавалерии служил, тихая лошадь ему не в интерес была. Самых сумасшедших выбирал. Такую обуздать будто бы одно удовольствие. Невольно вспомнилась и своя молодость. Много парней ухлестывало за ней, но все больше тихони, не замути воды, из них хоть веревки вей. Заставила одного — горсть земли съел в доказательство своей любви. Только какая радость от мужика, который добровольно шею в хомут вставляет? Вот и выбрала самого крутонравого. С ним не соскучишься и не заскорузнешь. Но Серафим хоть самостоятельный был, а у этого ветер в голове.

— Ну так как? Будем по столовым пробы снимать да гонять за чистоту? — продолжал поддразнивать Катрич. — И ради этого стоило пять лет грызть гранит науки?

Наташе неинтересно поддерживать этот бесполезный разговор. Подошла к телевизору, щелкнула выключателем, стала ждать, когда появится изображение.

Но Анастасия Логовна обиделась за дочь.

— Это вы потому, что высшее образование вам никогда не потянуть, — сказала гневно и в то же время шутливо.

— Думаете, я свой металлургический техникум ставлю ниже медицинского института? — фыркнул Катрич, воткнувшись глазами в экран, на котором происходила безмолвная футбольная баталия, — Наташа не включила звук.

Анастасия Логовна требовательно посмотрела на мужа — пора бы общипать перья резвому гостю.

Однако Серафиму Гавриловичу сейчас не до Катрича. Мысли его всецело заняты Юрием. Ладно уж старший ускользнул из-под его влияния, едва школу окончил. Этого он из рук за здорово живешь не выпустит. Поставит на свою печь подручным, все, что знает, что умеет, в него вложит. Такой сталевар получится — всех за пояс заткнет. Глядишь, снова прогремит слава рудаевского рода.

И он говорит Юрию:

— Возьму я тебя, сынок, в свою бригаду и скоростным методом сделаю скоростного сталевара. Знания передам, опыт передам, а силенкой ты от природы не обижен. Цены тебе не будет! Ну? — Умный сощуренный глаз Серафима Гавриловича насквозь пронизывает парня.

— Ты как за горло берешь, — льется беспечно веселый тенорок Юрия. — Специальность у меня есть — механик. И шофером могу, и мотористом на сейнер, и по ремонту моторов. Говорят, поперед батьки в пекло не суйся. А я и позади тебя соваться не хочу. Если ты всю жизнь паришься, то, выходит, и я должен? Или надумал династию сформировать?

— Отец, ну что ты заладил: сталевар, сталевар… — вмешалась в разговор Анастасия Логовна — настырность мужа стала выводить ее из себя. — Куда пойдет — пусть сам решает. — И обратилась к сыну: — Главное, Юра, упаси тебя бог от мыслей об облегченной жизни.

Но Серафим Гаврилович как не услышал слов жены.

— С чего ты решил, что пекло? — взъерошился он. — В новом цехе при водяном охлаждении и летом пекла нету, а зимой на крайней печи зуб на зуб не попадает. Да что тут зря дискуссию разводить! Пойди посмотри.

— Вот и я говорю, что осмотреться надо. Специальность — как жена. Выбрал — держись. — Юрий лукаво покосился на мать: ей, должно быть, по душе такая устойчивость его суждений.

Анастасия Логовна скользнула взглядом по Борису.

— Нельзя только до старости жену выбирать.

Этот прозрачный намек вызвал у Наташи улыбку, и, чтобы спрятать ее, она отвернулась к окну.

Привычная глазу картина, от которой за последние пять лет стала отвыкать и которая теперь воспринималась заново, вызывая тихую грусть по безвозвратно ушедшему детству. Заботливо ухоженные отцом ряды яблоневого сада, который так красив весной, когда на нем вскипает белая пена, пестрая цветочная россыпь под окном, пышный куст сирени у калитки.

Не думала она, поступая в институт, что вернется сюда. Манило в дальние дали, в неведомые края. Но чем меньше оставалось времени до окончания института, тем сильнее тянуло на родные места, к родным людям. И она по своему желанию взяла направление в Приморск. А сейчас вот смотрит в окно и у нее такое чувство, будто потеряла мечту. Это тоже добавляет грусти. Не очень уж близким кажется Юрка, с которым были неразлучны в детстве, чуть раздражает отец, по-прежнему претендующий на роль арбитра во всех вопросах. Да и с матерью утеряна та доля откровенности, которая согревала ее, подростка. Только с Борисом, ласковый взгляд которого то и дело ловит на себе, можно будет, кажется ей, установить полное взаимопонимание.

На деревянный щиток перед окном села синичка. Вытянув верткую шейку, суетливо покрутила головой, определяя степень безопасности, пискнула, и тотчас появились еще две желтопузенькие белощекие гостьи, хотя ничего лакомого поблизости не было. Птицы ее детства. Она так любила кормить их, особенно зимой, наблюдать сквозь стекла за их повадками, суетливой возней вокруг кусочков сала и ссорами.

Наташа взяла со стола ватрушку и мелко выкрошила творог на полочку за окном, сохранившуюся с тех времен.

Между тем Серафим Гаврилович продолжал наседать на Юрия.

— Подумаешь, механик! — кипятился он. — Механиком всякий может быть. Вот сталеваром… Тут талант нужен. Врожденный. И грех его в землю зарывать. Это все равно что скаковую лошадь в оглобли запрячь. Чего скалишься?

— Соображаю, откуда у тебя врожденный талант сталевара, — все с той же безмятежной улыбочкой говорит Юрий, напирая на «о». — От деда? От конюха?

Ирония младшего сына покоробила Серафима Гавриловича.

— Врожденный — не значит наследственный, — сказал он назидательно. — Талант иногда и не переходит, он самопроизвольно в человеке зарождается.

Все почему-то заулыбались, но сдержанно, еле заметно — негоже сердить патриарха. Борис подмигнул сестре: а ну-ка, оттяни огонь на себя. И хотя Наташа не очень поняла, чего требует брат, но сама ситуация подсказывала: надо выручать Юрия.

— Верно, папа, — подхватила она. — Вот у тебя и у мамы редкое пренебрежение к медицине — никаких врачей, никаких лекарств, а у меня с детских лет непреодолимая тяга к ней, даже куклам ставила горчичники. Врожденная, хоть и не наследственная.

— Об этом я и говорю, — сразу успокоился Серафим Гаврилович. Крупно отхлебнув остывшего чаю, попросил жену: — Горяченького.

— И уволокла эта тяга… — разогнался было Катрич, но вовремя спохватился, придержал язык.

— Ну, так как, Юра, принимаешь мое предложение? — торопил с ответом Серафим Гаврилович.

— Не принимаю. Почему — объяснил. А еще из-за Гребенщикова. — Юрий вдруг посуровел, золотые ядрышки в его глазах рассыпались, исчезли. — Борису житья не давал, тебя грыз, я тоже попаду к нему в немилость. У него фамильная неприязнь.

— Неприязнь к семье, — поправила брата Наташа. — Фамильная — то же, что семейная.

— А, все эти словесные тонкости… — Юрий хотел было выйти из-за стола, но Серафим Гаврилович надавил на его плечо, велел сидеть.

— Притих уже Гребенщиков, осторожнее стал, — поспешил сообщить сыну. — Это он при старом директоре давал себе волю. Збандут надел на него узду. Перестраивается. — Признался: — А вот как не лежала у меня к нему душа, так и не лежит.

— Договорился! — вырвалось у Наташи. — У самого не лежит, а Юру…

— Вообще отец дело советует, — веско произнес Борис. — Надо тебе, Юра, идти в сталеплавильщики.

— Дело? — прищурился Юрий, и неизменная его улыбочка стала колючей. — Что ж это ты, когда отец собирался под свое крылышко взять, рванул так, что аж пятки замелькали? Тебя это крылышко не устраивало, а меня должно устраивать! Теория избранных?

Борис внимательно посмотрел на брата. Мальчишка явно повзрослел. Уже сложились какие-то убеждения, какие-то взгляды, уже будоражат мысли, одолевают сомнения. Но попробуй разберись с налета, где тут пена, которая сама сойдет, а где накипь, которую нужно отдирать. Сколько в нем еще неустоявшегося, напускного. Внешне податлив, а внутри — прочная корочка. Как кольчуга, надетая под мягкую одежду. Такому нужен более проницательный наставник, чем отец.

— Я не от отца бежал, Юра, — запоздало возразил Борис — От печей старых, от нестерпимой жары — к новой технике. Но сейчас у нас вырос новый завод. А пекло, которое тебя пугает… Его и в помине нет.

Серафим Гаврилович просиял от удовольствия. Молодец Борис. Себя реабилитировал, его реабилитировал и правильную позицию занял.

— Веришь ли, Юра, не знаю я, как с тобой разговаривать, — признался Борис. — Вот мы братья, а что ты ищешь, к чему стремишься — не понимаю. Может, и впрямь жить не тужить? Так имей в виду: такая жизнь в итоге оборачивается трудно. Пройдут годы, ума прибавится, спохватишься, а сил-то уже нет, чтобы из себя настоящего человека сделать. Перепахано твое поле, перекорежено… И начнутся душевные муки. Нет ничего тяжелее, чем сознание непоправимости допущенных ошибок. Темперамент у тебя есть, воля…

— Смотри, какой приметливый, — не дал договорить брату Юрий. — Но прежде, чем продолжать проповедь, скажи, что такое настоящий человек. Я не претендую на абсолютную истину. В твоем представлении. Непьющий, некурящий, за женщинами не увивающийся. Или это мелковато? Ты, например, настоящий человек?

— Настоящий! — ворвался со своим мнением Серафим Гаврилович. Сухота перехватила ему гортань, он Откашлялся и повторил: — Настоящий.

— Я не тебя спрашиваю — его, — блеснул крепкими зубами Юрий.

— Самому себе трудно дать оценку. Лучше — чтоб другие, причем не родичи, — с терпением тренированного воспитателя проговорил Борис. — А вот что такое настоящий человек… Признаюсь, ты застал меня врасплох. — Помолчал, подумал. — Если начерно, то, пожалуй, он должен удовлетворять трем условиям: уважение к себе…

— Подлец тоже может уважать себя за хитрость и за изворотливость, — быстро ввернул Юрий, настроившийся низвергательски.

— …уважение к другим и уважение других к тебе, — невозмутимо продолжал Борис.

— В общем, три «у» или уважение в третьей степени. Кругленько завернул, братец. Как шар. Вроде никуда и не воткнешься. Только погоди. Нас учили, что всякий труд почетен и уважаем. Так? Чем тогда хороший моторист хуже хорошего сталевара?

— В любом деле можно достичь вершин и стать необходимым.

— Чрезмерная влюбленность в свою профессию сужает кругозор.

Борис посмотрел на брата с укором, сказал тоном подчеркнутой досады:

— Все это ни больше ни меньше как мальчишеское упрямство. Лишь бы не так, как советуют, лишь бы вопреки.

— А где тут логика? Ну, пусть вы, — продолжал артачиться Юрий, — а я? Чего вы меня в сталевары толкаете?

— Конечно, прежде всего потому, что сами мы сталевары, — ответствовал Борис. — Были бы машинистами — считали бы, наверное, самым важным делом на земле вождение поездов.

— А были бы специалистами по вывозке дерьма из уборных, в ассенизаторы меня прочили бы. Тоже есть свои плюсы. Ассенизационная цистерна — не паровоз, опрокинется — беды не будет.

— Ну, этот труд почетом не пользуется, — поморщился Борис. — Особого умения не требует.

Наташу не удовлетворил ответ брата.

— У тебя, Юра, философский склад ума, только ума не хватает для этого склада, — довольно удачно ввернула она.

До сих пор Борису казалось, что Юрий вступил в пререкания из озорства, из юношеского задора, лишь бы потрепаться. Но, приглядевшись сейчас, понял, что парень лишь играет под простачка, а манера задавать каверзные вопросы с самым невинным видом отработана у него сознательно. Значит, и отвечать на его шутливые по форме вопросы нужно со всей серьезностью и убедительностью.

— А почему бы ему не пользоваться почетом? — продолжал препираться Юрий — завелся. — Если я перевыполняю план на этом участке, если не допускаю потерь при уборке урожая, если…

Все это время взор Серафима Гавриловича упирался в неведомое — пусть почешет язык, коли чешется, — но сейчас метнулся злым огоньком.

— Хватит! — Он с трудом удержал вознесенную было для удара по столу руку. — Развел тут мерехлюндию. Лучше скажи, что с работой решил.

— Папа, так нельзя, — упрекнул Борис. — Пусть выговорится, тем более что задает он вопросы вполне логичные и заодно хочет разобраться в нас. Может, мы необъективны, может, так ослеплены своей профессией, что не видим ничего другого вокруг.

— В худого коня корм тратить — что в дырявую кадушку воду лить, — сказал Серафим Гаврилович с придыхом, малость усмирив себя.

Анастасия Логовна сидела с озабоченным выражением лица. Возникший между мужчинами разговор внушал ей смутное беспокойство — муж не любил, когда дети перечили ему или допускали ослушание, — и занимал одновременно. В нем выявились новые, незнакомые ей особенности Юрия, да и Борис предстал вдруг каким-то другим. Остепенился, возмужал, терпение в себе выработал, в отличие от отца, который до старости остался метушливым и вспыльчивым. В движениях нетороплив, в словах рассудителен. Скажет — как отрежет. Юрка перед ним сколько не пыжится, а все мальчишка мальчишкой. Даже старшой начеку с Борисом. Вон как сразу осекся, притих.

— Вопрос у него не так чтоб очень простой — о равнозначности труда, — продолжал Борис. Мужественное лицо его просветлело, в уголках крепкого, полногубого рта обозначились добрые складки. — Не равнозначен, Юра, труд ассенизатора и сталевара, дворника и моториста, академика и, допустим, лесоруба. Ни по качеству вложенного труда, ни по общественной пользе, которую каждый из них приносит, ни по интеллектуальным затратам. Кстати, об этом говорят прежде всего разные уровни заработной платы. Чем ценнее труд для общества, тем оно платит за него больше.

— Потому санитарный врач получает в два раза меньше, чем сталевар, — язвительно заметил Катрич, поддев одновременно и Бориса, и Наташу. Но на этот раз его просто игнорировали.

— Если тебя не увлекает престиж профессии, поэзия профессии, романтика ее, подумай о материальной стороне. — Борис решил использовать и этот довод. — Хочешь сразу опериться, прочно на ноги стать — иди в сталеплавильщики. Но не в мартеновский. Я лично рекомендую конверторный.

Совет старшего сына явился для Серафима Гавриловича полной неожиданностью. Он вытаращил на Бориса глаза, но тот как ни в чем не бывало продолжал:

— Почему — объясню. Какой смысл, допустим, учиться сейчас на паровозного машиниста, если главной тягой на железной дороге стал электровоз? — Повернулся к отцу: — Тебе беспокоиться не о чем. Другое дело — Юрию.

— А вот и я!

У распахнутой двери появилась девушка, стройненькая, тоненькая, с живым и очень привлекательным лицом. Пышная прическа, длинная кофта затейливого рисунка, с расширенными книзу рукавами и коротенькая юбочка делали ее похожей на картинку из журнала мод.

Юрий своим глазам не поверил, узнав девчонку, которая жила по соседству и почти что невылазно находилась в их доме. Анастасия Логовна считала ее за дочку, Наташа — за сестру, а для него, Юрия, Жаклина была незаменимым бойцом и медсестрой, когда его «военный отряд» шел в атаку на мальчишек с соседней улицы. Сколько царапин, синяков и ссадин доставалось ей, в какие только передряги она не попадала! Ну и сорванец была! С крыши дома прыгала, как не всякий пацан мог, по деревьям ловко лазала, а что бегать умела…

Увидев в сборе всю семью и слегка оторопев, девушка задержалась на пороге, словно налетела на неожиданную преграду. К ней радостно бросилась Наташа, расцеловала, по-родственному прижала к себе Анастасия Логовна. Уронив вынужденную улыбку, кивнул Борис, лукаво подмигнул Серафим Гаврилович. Только Юрий стоял оцепеневший и смотрел с таким безнадежно непонятливым выражением, какое бывает у бычка, когда на него уставятся пытливые человеческие глаза. Кто подумать мог! Еще два года назад казалась заморышем и вдруг какой стала!

— Да поцелуйтесь! — подтолкнула Юрия мать.

Жаклина с готовностью подставила щеку, бросив игривый взгляд на Бориса. Тот не выказал ни радости, ни огорчения. Сидел с подчеркнуто равнодушным видом на диване, поглаживая большого, лениво развалившегося рядом кота.

Увидев Катрича, Жаклина подошла к нему, протянула руку, немного свысока, немного высоко, как для поцелуя, и грубовато-развязный Катрич сразу сменился другим, почтительным и галантным.

— Сколько лет, сколько зим! — произнес он приподнято, намекая на давность знакомства.

— Не так много, — весело откликнулась Жаклина. — Всего одна зима и полтора лета. С той поры, когда мы так нужны были Борису Серафимовичу. Но что поделаешь, есть друзья для беды, есть другие для благополучия.

Ни будничное выражение на лице Бориса, ни наигранный задор Жаклины — ничто не укрылось от наблюдательного ока Анастасии Логовны. Больно ей за Жаклину. Любит она Бориса и никак не может совладать с собой — все, что внутри творится, наружу проступает. А он хорош! Встретил ровно чужую. Неужели так причаровала его Лагутина, что для другой и ласкового слова не находится? А Тала чего озадачилась? Из-за Бориса? А может, оттого, что Катрич ходуном заходил, когда Жаклину увидел?

Катрич поднялся, неловко сдвинув стол.

— Вы по-прежнему украшаете техотдел? — осведомился любезно.

— Представьте себе. Никак не удосужатся выгнать эту бесталанную переводчицу, с таким трудом осваивающую техническую терминологию, — я не из тех, кто хватает все на лету. Если бы мне хоть чуточку кто-нибудь помогал… — Ответила Катричу, а глазами упрекнула Бориса. И тотчас звонко рассмеялась, смыв горечь своих слов, превратив их в шутку.

«Тигренок. Чуткий тигренок. Царапнет — и спрячет коготки», — подумал Борис, испытывая что-то вроде признательности. Когда навалились было на него житейские невзгоды, он действительно охотно принял протянутую Жаклиной руку, отогревался ее душевный теплом. Он никогда не обещал ей ничего, кроме дружбы, и не считал себя виноватым перед девушкой. Между тем чувство Жаклины тяготило, как тяготит долг, который не можешь оплатить, как сделанное тебе добро, за которое не в состоянии ответить тем же.

— Садись за стол, — предложила Жаклине Анастасия Логовна. — Перец фаршированный будешь? Овощи с сыром. По рецепту твоей мамы.

— Нет, нет, нет. Только что из-за стола.

Анастасия Логовна повернулась к Наташе:

— Тогда снеси на кухню посуду. И помой, если не лень.

Едва Наташа скрылась за дверью, унеся стопу тарелок, как вслед за ней, тоже прихватив кое-что из посуды, устремился Катрич.

— Судомоец объявился… — проворчал Серафим Гаврилович. Уставился на жену, потом на Бориса, как бы испрашивая, что надлежит ему предпринять.

Воспользовавшись общим замешательством, Юрий усадил Жаклину возле себя и, то ли в силу особенности своего характера, то ли уловив созвучную ему струю в душе Жаклины, принялся потешать ее комическими эпизодами из своей недавней воинской жизни. Рассказывая, он изображал в лицах, жестикулировал. Получалось у него так искусно, что Жаклине могло подуматься, будто служба в армии сплошная цепь веселых приключений.

— …а вот флягу алюминиевую мне выдали другую, — оживленно рокотал Юрий. — Понюхал ее — цвелью пахнет. Сунул туда палец, а обратно не вытащу. Кручу-верчу… Вот-вот скомандует старшина: «В строй становись!» — а я от фляги никак не отделаюсь. Аж пот холодный прошиб.

— А ты веселый и открытый, — одобрительно заметила Жаклина.

— Таких не любят. У них нет тайны, — ответил Юрий с оттенком скептицизма.

Жаклина сидела, слегка наклонясь, с каким-то особым, свободным изяществом опираясь локотком о колено. В ней удивительно сочетались подкупающая непосредственность и неназойливое, почти неуловимое кокетство. Отбросит ли волосы со лба, поправит ли юбку — все у нее выглядело мило и беспредельно женственно. Юрий не сводил с нее глаз, и сердце его все сильнее горячилось. Чувство, нараставшее в нем, было свежим, новым, никогда ранее не испытанным. Ему хотелось слышать и слышать ее смех, детский, заливистый, веселый, видеть и видеть искорки живого интереса на лице.

Длительное отсутствие Катрича не осталось незамеченным. Серафим Гаврилович отправился на кухню и как на грех увидел: наклонясь к Наташе, Катрич что-то нашептывал ей на ухо, и бесовская веселинка играла в его нагловатых глазах.

— Достань-ка винца из погреба, — попросил дочь Серафим Гаврилович. Когда Наташа скрылась в люке, подступил к резвому гостю, сказал спокойно и веско: — Вот что, детка, время уже позднее, тебе выходить на работу с утра, живешь ты далеко, давай-ка валяй отсюда.

— Но, Серафим Гаврилович… — робко запротестовал Катрич, сразу смекнув, что его отлучают от дома. — Почему? За что?..

— Поищи себе приключений в другом месте. — Серафим Гаврилович сокрушенно помотал головой, прикидывая как бы сказать половчее. — Смотрю я на тебя и думаю: кто прозвал тебя мартовским котом, здорово ошибся. Коты действительно больше в марте гуляют, а у тебя каждый месяц март. — Сунув Катричу крепкую, жесткую ладонь, подтолкнул его к двери и уже без обиняков: — Бери ноги в руки и топай. Ну! В темпе! Метлой бы поганой тебя, чтобы шибче бежал!

Как ни пытался Катрич придать себе независимый вид, когда прощался со всеми в столовой, загоревшиеся уши и примятый голос выдали его.

Анастасия Логовна была рада-радешенька, что злоречивый и слишком разбитной гость наконец-то покидает их, Борис насупился, учуяв, что произошло, и только Юрий, всецело поглощенный Жаклиной, не заподозрил ничего неладного.

Чтобы разрядить обстановку, Серафим Гаврилович пригласил сыновей во двор потолковать о том, о сем без женских ушей.

Борис не очень ретиво последовал за отцом, и этим воспользовалась Жаклина. Задержала его в коридоре, проговорила поспешно, напряженным шепотом:

— У меня к тебе один вопрос, рассчитываю на твою откровенность: ты удовлетворен своей личной жизнью?

— Вполне.

— А почему вы не регистрируетесь?

У Бориса вильнули в сторону глаза.

— Видишь ли, Лина, с честными людьми это не нужно, с бесчестными бесполезно.

— А у вас не нужно или…

Борис взялся за ручку двери, повернул ее, но дверь не открыл. Бестактно бежать от человека, который просит, по сути, так мало. Посмотрев в как никогда грустные глаза Жаклины и понимая, что они выражают, решил отделаться общими словами:

— А зачем это — брачный договор? Он не является нерушимым.

— Допустим. Но почему вы живете порознь?

— Так нам нравится.

Жаклина смяла его руку в своих маленьких, но цепких руках, сказала с притворной радостью:

— Спасибо.

ГЛАВА 2

Красивый цех у Гребенщикова — мечта мартеновца. Большой, просторный, мощный. Печи ультрасовременные — шестисот- и девятисоттонные, оборудования много, причем первоклассного. И работать в таком цехе, и руководить им — одно удовольствие. Но человек — существо ненасытное, и наслаждаться тем, что у него есть, часто мешает стремление к тому, чего у него нет. Засиделся Гребенщиков в начальниках цеха и жаждет деятельности пошире, власти побольше.

Некоторое время он терпеливо ждал, когда Збандут возобновит разговор о повышении его в должности, но директор завода словно позабыл о своем первоначальном намерении. Позабыл, или люди предостерегли — только факт оставался фактом: Гребенщиков продолжал сидеть на своем прежнем месте.

А вот Бориса Рудаева Збандут неожиданно для всех сделал главным сталеплавильщиком. То, что у Рудаева были основания для выдвижения, отрицать не мог даже Гребенщиков, но его мучило сознание, что командное положение занял человек относительно молодой и куда менее опытный и знающий, чем он.

Надо было что-то предпринимать. Напомнить Збандуту? Не совсем удобно. И какая гарантия, что Збандут не осадит его? Скажет в лоб, он это умеет: «Дорогой мой, то был разговор предварительный. За последнее время кое-что изменилось, я произвел переоценку ценностей». Слопаешь и пойдешь прочь, как оплеванный. Когда-то его, Гребенщикова, поддерживал секретарь обкома по промышленности Даниленко, но сейчас к нему апеллировать не станешь — работает первым секретарем в другой области. Поехать в министерство? Но Збандут не из тех, кому может продиктовать свою волю даже министр. К тому же ни один человек наверху не станет навязывать такому крутонравому директору неугодного ему работника. Нет, никакой из прямых ходов не давал гарантии успеха, и Гребенщиков решил идти более медленным, но верным путем — настойчиво завоевывать себе авторитет. И на заводе, и повыше.

Программа действий была разработана во всех деталях, к ее реализации Гребенщиков приступил немедленно и целеустремленно. Прежде всего ему ставят в вину отсутствие связи с наукой. Есть такое, науку он не жалует, и надо от этого грешка избавиться. Как? Он пригласит на завод профессора Межовского и попробует восстановить отношения с ним, а заодно и с институтом. У ученых-металлургов нет возможности проверять свои теории на моделях агрегатов. Они вынуждены делать это в промышленном масштабе, и мало находится желающих предоставить печи или станы для экспериментов, притом порой рискованных. Над всеми довлеет план.

Якова Михайловича Гребенщиков встретил с обезоруживающей любезностью.

— Между нами, как я помню, вышло что-то вроде драки или ссоры, — сказал он приветливо и добавил, рассчитывая на прощение: — Чего только не бывает на производстве! Кстати, заводчане отличаются от прочего люда тем, что во имя пользы дела быстро забывают личные обиды.

Профессор, однако, сразу смекнул, почему Гребенщиков предлагает ему мировую, и не отказал себе в удовольствии продемонстрировать собеседнику, что видит его насквозь.

— Не было у нас, Андрей Леонидович, ни драки, ни ссоры, — спокойно произнес он. — Просто вас взбесило, что я вскрыл резервы печей, которые вы всячески утаивали, и, решив, что я представляю для вас определенную опасность, вы постарались отделаться от меня. А обиды чаще забывают те, кто их наносит, и забывают обычно, когда возникает в том необходимость. Что имеете предложить?

Гребенщиков не стал изворачиваться, понимая, что Межовского ни в чем переубедить не удастся, что всякие объяснения прозвучат недостоверно, и перешел прямо к делу.

— Надо возобновить исследования по продувке металла разбавленным кислородом разных концентраций. Разработайте план, составьте договор. Что касается меня, то я обещаю вам максимальное внимание и помощь. Думаю, что никаких претензий к цеху у вас не будет.

Мог ли Межовский отказаться? Возможность проводить опыты в условиях цеха, на самых крупных печах, без дальних поездок, без отрыва от кафедры была слишком заманчивой. Решение этой проблемы, по его глубокому убеждению, сулило огромные выгоды промышленности, не использовать такую возможность было бы глупо. И хотя рана, нанесенная самолюбию, не зажила, согласие он все же дал. Не слишком торопливо, не чересчур охотно, пожалуй, даже с некоторой вынужденностью.

Случай с Межовским убедил Гребенщикова в том, что испорченные отношения восстанавливаются подчас с трудом даже при взаимной заинтересованности и что, налаживая их, ему предстоит затратить немало усилий.

«Восстановление связи с наукой» — так была записана операция, в которой соединялись интересы завода и института, и совершена она была весьма своевременно. Когда Збандут, издалека и осторожно, рассчитывая на сопротивление, заговорил с Гребенщиковым о возобновлении договора с институтом, тот ответил как будто заранее приготовленной фразой:

— Представь себе, я предвосхитил твое желание. С Межовским все улажено, договор составляется.

— А ты, оказывается, воспитуем, — одобрительно заметил Збандут. — Если еще установишь контакты с людьми в цехе, расположишь их к себе, я буду совсем удовлетворен. Надоели мне бесконечные жалобы. Одного обозвал, на другого накричал.

— Завтра.

— Что завтра?

— С завтрашнего дня жалоб не будет. — Гребенщиков говорил лаконично, это означало, что он не был настроен к пространному разговору.

— Так вот сразу и переделаешь себя?

— Переделаю структуру управления. Если хочешь, даже продумал как.

— Расскажи.

— Увидишь сам.

На другой день Гребенщиков собрал технический совет цеха, тот самый орган, который до сих пор игнорировал, и заявил, что намерен обсудить вопрос, подсказанный самой жизнью: не пора ли ему, начальнику цеха, перестать вмешиваться в оперативную работу? И сменные рапорта незачем ему принимать. И тем, и другим могут заниматься начальники смен, он будет спрашивать только с них, а не с каждого рабочего в отдельности, как это делал до сих пор.

— Ваше мнение? — спросил Гребенщиков, заканчивая свою короткую тираду.

Люди растерянно переглядывались, не зная, кому начать, как начать, опасаясь ловушки.

— Жду, что скажете вы, Серафим Гаврилович, — обратился Гребенщиков к старшему Рудаеву. — Во-первых, вы наш ветеран, во-вторых, достаточно решительны по части собственных суждений.

— Я уверен, что среди нас не найдется человека, который стал бы возражать против такого предложения, — незамедлительно отозвался Серафим Гаврилович. — Давно пора.

— Если давно, то почему никто из вас об этом до сих пор не заикнулся? — Рубленое лицо Гребенщикова с волевым подбородком и с широко расставленными серо-стальными глазами великолепно отобразило досаду. — Так-де и так, считаем, что пришла пора повысить роль сменного руководства, ну, и так далее и тому подобное. Почему?

Гребенщиков явно рисковал. По умному, хитрому исподлобному взгляду Серафима Гавриловича нетрудно было догадаться, какой ответ от него можно было получить: «Пробовали, да обжигались и закаялись». Но у сталевара хватило выдержки не нарушить налаживающихся отношений.

— А теперь без традиционной повестки дня, запросто поговорим о наших делах — у кого что есть, — предложил Гребенщиков.

И начался разговор. Сначала осторожный, вялый, но именно разговор, а не совещание. О перебоях со льдом для газированной воды — холодной и полстакана хватает, чтобы утолить жажду, а теплую пьешь, пьешь, пока живот не раздует; о столовой — надо своего рабочего парня заведующим поставить, такому виднее, чем народ кормить. Постепенно дошли и до главного вопроса — о более гибкой системе планирования, которая позволила бы учитывать достижения каждого сталевара не только в выполнении плана, но и в экономии материалов. И удивительное дело: Гребенщиков охотно согласился с предложениями рабочих и даже свои внес. Конкретные, дельные, они были встречены весьма одобрительно.

Больше на рапортах Гребенщикова не видели. Кончились издевательские выпады, присвоение оскорбительных кличек, несправедливые взыскания.

И на рабочей площадке, как ни трудно было отказаться от привычной манеры обращения с людьми, Гребенщиков повел себя совершенно иначе. Раньше он вязался к каждому человеку, на участке которого замечал неполадки. Задержали плавку — сталевару нагоняй, неисправен инструмент — обер-мастеру. Он умел видеть многое из того, что рядовые инженеры, замотанные оперативной работой, не замечали. Во время смены, особенно незаладившейся, разве заглянешь во все укромные уголки, чтобы проверить чистоту, разве обойдешь все контрольно-измерительные приборы? И Гребенщиков не во все вникал, не все проверял. Он делал это выборочно. Сегодня — одно, завтра — другое, а потом за все сразу устраивал разнос. И не кому-нибудь. Только начальникам смен.

Всякий раз после крепкой нахлобучки начальники смен выходили из его кабинета буквально взмокшие и в запале щедро передавали полученный импульс своим подчиненным. Эффект воздействия при этом был не очень высок, как при всякой передаче, когда нет непосредственного контакта, но отношение к Гребенщикову в коллективе улучшилось. Раньше все в цехе были хорошие, он один плохой, ибо он один требовал, прижимал, наказывал. Теперь же это делали начальники смен, и недовольство изливалось на них. И произошло то, что казалось Збандуту невероятным: поток жалоб сразу изменил свое направление. Жаловались не на Гребенщикова, а Гребенщикову — на начальников смен.

Но поскольку начальники смен и без того были в невыгодном положении — работа бешеная, прав мало, зарплата тоже не ахти какая, — Гребенщиков в качестве компенсации за моральный ущерб поднял им зарплату до максимума. Такое благое деяние было встречено восторженно и сразу повысило трудовой тонус. А когда зарплата выросла по всему цеху — работал он удивительно ритмично, без срывов, перевыполняя план, — расположение к Гребенщикову возросло еще больше.

Со своим заместителем, молодым инженером Галаганом, который после старого мартеновского цеха с трудом осваивал огромное хозяйство нового, Гребенщиков наладил отношения не сразу. Долгое время ел поедом, третировал, как мог, собирался даже снять и всячески подготавливал общественное мнение к такой репрессии. А потом спохватился. Еще неизвестно, кого дадут взамен. И когда Галаган был уже уготован на заклание и мог рухнуть как подрубленное дерево, Гребенщиков вдруг резко изменил свою позицию. Перестал шельмовать, взял в привычку говорить о нем одобрительно: молодой, башковитый, дельный. Даже учил уму-разуму, как в свое время учил Бориса Рудаева. Думая втайне о переходе на должность главного инженера, он готовил человека, которого можно было оставить вместо себя.

И затурканный Галаган, почувствовав поддержку, обрел крылья. То ходил ссутулившийся, приниженный, всячески приглушал и без того глуховатый голос, а сейчас и голос у него прорезался, и осанка изменилась, и энергии прибавилось.

Серафим Гаврилович относился к возрастающей популярности Гребенщикова ревниво и настороженно. Сталевары объясняли его перерождение просто: надоело человеку в собаках ходить. Это объяснение не устраивало Серафима Гавриловича, и, разгадывая, какую игру затеял начальник, он пришел к выводу: нарядился волк в овечью шкуру, походит в ней до поры до времени, потом скинет и снова выставит зубы. Не приходилось ему, умудренному жизнью, видеть, чтобы такие люди менялись к лучшему. Из ангелов — бывает такое, и не так уж редко — получаются черти, но чтобы из черта ангел… Сколько ни ломай им рога, все равно отрастают, да еще длиннее.

Вскоре Гребенщиков провел еще одну акцию, которая особенно расположила к нему коллектив. Как-то, проходя мимо прокатного цеха, увидел он остов катера и группу людей, возившихся возле него. Раньше такая мелочь ускользнула бы от его внимания, но теперь он среагировал на нее болезненно. Доменщики имеют прогулочный катер, правда плохонький, используемый не столько рабочими, сколько начальством, но свой, прокатчики размахнулись поболе — строят сами, чтоб и лучше был, и надежнее, а мартеновцы, выходит, плетутся в хвосте. Гребенщиков знал, что в Керчи часто сдают морально устаревшие катера на разделочную базу металлолома, и решил прокатиться туда на разведку. А через три дня он прибыл морем, да не как-нибудь, а на большом почти новом катере. За неимением собственного, заводского причала катер поставили в гавани коксохимзавода, быстро перекрасили и переименовали. Вместо букв и цифр, понятных только специалистам, появилось огненно-красное «Сталевар». Прошла еще неделя, и, неожиданно появившись на рапорте, Гребенщиков объявил, что завтра, в выходной, все рабочие смены «В» смогут совершить увлекательную прогулку по морю с женами и детьми на катере, принадлежащем мартеновскому цеху. Есть на нем палатки для ночевки на берегу, туристские газовые плитки, буфет и радиола. Отныне каждая смена, отработав свои четыре дня, сможет целые сутки отдыхать на природе.

Существуют заботы обязательные, запланированные — пионерлагеря, пансионаты, дома отдыха. Такие заботы рассматриваются как должное и особой признательности не вызывают. Даже наоборот, от них, как правило, одни нарекания — путевок всем желающим никогда не хватает. А вот личная инициатива, неподсказанная, ненавязанная, неожиданная, воспринимается как проявление широты души и всегда оценивается высоко.

Оценил ее и председатель завкома Черемных, но решил распорядиться катером по-своему: сделал попытку отобрать его для общего пользования. Только безуспешно. Попало ему и от Гребенщикова, и особенно от секретаря парткома Подобеда.

— Ты режешь сук, на котором сидишь, — внушал Подобед. — Пойми, Гребенщиков, по сути, работает на тебя. Ты вот жалуешься, что трудно собирать людей на культмероприятия. А он тебе систематически их собирает. Подбери культурника поопытнее, а не два притопа, три прихлопа, докладчика не снотворно-заупокойного, а с огоньком — и пусть разворачиваются. Кстати, не мешало бы узнать, как раздобыл Гребенщиков катер, и уж если надумал приобрести такой для завода, используй его метод. А то ведь придется на поклон ходить: «Дайте, Андрей Леонидович, катерок ребятню в лагерь отвезти» или что-нибудь в этом роде.

— Да, да, он из таких, что скажет… — скептически молвил Черемных.

Уже много позже Черемных выяснил, как раздобыл катер Гребенщиков. Оказывается, катер вот-вот должны были сдать на металлоразделочную базу, и Гребенщиков выудил его, предложив базе взамен шестьдесят тонн негабаритного лома. Законной эту операцию не назовешь, но и особого беззакония не припишешь: лом — имущество цеха и катер имущество цеха. Только самый въедливый чинуша взялся бы раздувать дело из этого взаимовыгодного обмена. Такого, к счастью, не нашлось ни в комитете народного контроля, ни в прокуратуре, куда любители кляузных дел не преминули сообщить.

Мало-помалу Гребенщиков начал собирать обильную жатву со своего посева, и Серафим Гаврилович вовсе не обманывал Юрия, когда говорил, что начальник цеха уже далеко не тот, каким был.

ГЛАВА 3

Много ли человеку нужно, чтобы чувствовать себя счастливым? Интересная работа, теплый общественный климат и преданное сердце рядом, бьющееся в одном ритме с твоим.

Лагутина была не вправе роптать на свою судьбу. Она с увлечением собирала материалы по истории завода и со смешанным чувством радости и тревоги убеждалась, что колодец этот неисчерпаем. Каждый, с кем приходилось ей разговаривать, — а таких людей было множество, — сообщал что-либо новое и давал зацепку для следующего разговора. Общая доброжелательная атмосфера, искреннее стремление помочь в трудном деле создания книги о заводе и тот особый контакт, который возникает из взаимопонимания, из взаиморасположения, настраивали ее оптимистически.

И с Рудаевым отношения нормализовались. Все реже настаивал он теперь на житье под одной крышей, не вспыхивал, как спичка, услышав очередное «повременим», не бушевал, когда она уходила от прямого ответа. Казалось, он примирился с ролью мужа приходящей жены. Совместные хозяйственные заботы, обмен мыслями и впечатлениями — за пять дней их накапливалось достаточно — создавали ощущение сложившейся семьи. Если у него оставались незаконченные дела по работе — незавершенный график или не оформленная должным образом докладная записка, он без всяких церемоний усаживался за письменный стол, не думая о том, что в запасе у них считанные часы общения, а не вечность.

Дине Платоновне была приятна такая непринужденность их отношений. Временами ей даже казалось, что все вопросы, угнетавшие каждого из них в отдельности, давным-давно решены и семейная ладья, поплавав по бурному морю, пристроилась наконец в тихой гавани.

В часы, когда Борис корпел над бумагами, ей приходил на память родительский дом. Отец, преподаватель молекулярной физики, по вечерам готовился к лекциям, а она, забравшись с ногами на глубокий диван, читала под успокаивающее поскрипывание пера толстой, как сигара, старомодной ручки.

В комнате отца она чувствовала себя в безопасности и от проказ брата, и от излишней опеки матери, тщательно следившей за тем, чтобы не попала в руки не в меру пытливой дочери книга, не соответствующая ее возрасту.

Такое же состояние покоя и отрешенности от остального мира возникало у нее в рудаевской обители.

Однако не так уж часто сидели они дома, тем более с наступлением лета. Борис любил промчаться на машине с ветерком, без определенной, заранее намеченной цели, не зная наперед, в каком именно месте бросят они якорь, но всегда их прогулки были интересными.

Вот и сегодня выехали они, не ведая, куда и зачем, но Дина Платоновна была уверена, что Борис отыщет какой-нибудь поэтический уголок природы, где приятно побыть в уединении.

Рудаев водит машину с одинаковой скоростью и по асфальту, и по мостовой, и по проселочной дороге. Сам любит быструю езду и Дину Платоновну приучил к ней. Только на слишком смелом, крутом вираже она сжимает его руку, напоминая об осторожности.

День обещал быть ясным, жарким, безоблачным. На небе ни пятнышка, будто старательный, но лишенный всякой фантазии маляр выкрасил купол одной краской, не удосужившись позаботиться даже о полутонах. Недвижимы кроны деревьев на обочине дороги и в садах, мимо которых они мчат, замерли птицы на телефонных проводах, — должно быть, решили передремать надвигавшуюся жару.

Едут молча. Скорость слишком велика, дорога отнимает все внимание.

В поселке, чистеньком, зеленом, ладно спланированном, Рудаев притормаживает и сворачивает на боковую улицу. Разлетаются в стороны перепуганные куры, выбегают из дворов растревоженные псы и, обрадовавшись поводу доказать хозяевам свою бдительность, хрипло лают, захлебываясь пылью.

Кончается поселок, и глазам открывается чудо. Ровная степь внезапно вздыбливается вдали, ощеривается мрачным нагромождением скал. Так и кажется: разверзлась здесь когда-то земля, вытолкнула из себя излишки огненной жидкой лавы, и, попав в прохладу вселенной, она застыла раньше, чем успела расползтись. Этот лунный пейзаж настолько неожидан, что Дина Платоновна просит сбавить скорость, чтобы получше разглядеть его издали.

У подножья хребта — плотина и большой сонный водоем, изогнутый рогом, отсвечивающий густой синевой. Но откуда взялась эта синева — непонятно: небо обычное для знойного дня, слегка отливающее голубизной, как подсиненное белье.

— Глубоко, вероятно, здесь, потому и цвет такой холодный, тяжелый, как у горного озера, — говорит Дина Платоновна.

Сбросив платье, она поднимается на прибрежный валун у конца плотины и долго стоит на нем, словно вбирая в себя тепло солнечных лучей, прежде чем погрузиться в прохладу. На фоне серо-коричневых глыб она выглядит в своем белом купальнике маленькой девочкой, занесенной с цивилизованной планеты в мир первозданного хаоса.

Но девочка эта оказалась озорницей. Описав плавно дугу в воздухе, она вонзается в блаженную студь и исчезает из глаз.

Рудаев тоже прыгает в воду и, когда она выныривает, ворчит:

— Что делаешь, глупышка? С высоты в незнакомом месте…

— Я сверху видела глубину. Даже блики на дне видела.

— Это тебе померещилось.

— Ну честное слово.

— Аа-а… Ты же фантазерка.

Медленно поплыли рядом. Поверхность воды хорошо прогрета, но стоит опустить ноги — и тотчас их сковывает холод.

— Подземные ключи, — говорит Дина Платоновна. — Вот такие бывают и люди. Снаружи — сплошное радушие, а внутри — лед.

— Бывает и наоборот: за холодной внешностью — океан нерастраченного тепла.

— Если ты о себе, то это правда.

Сделали большой круг, выбрались на невысокий берег и с удовольствием неслышно побрели по теплому мягкому травяному ковру к плотине.

— А ты знаешь, Боря, меня не оставляет ощущение, будто я окунулась в тихую заводь. В газете жизнь била ключом.

— И все по голове, по голове… — пошутил Борис.

— То копалась в архивной пыли, выискивая граммы радия в тоннах руды, теперь, правда, интереснее стало — все-таки пропускаю через себя уйму живого материала, — а поток событий проходит стороной. Попозже бы, а не в тридцать лет и три года. Ближе к закату. Когда кровь уже не бурлит. Ты должен понять меня — сам любишь море в шторм.

— И в каком возрасте, по-твоему, кровь перестает бурлить?

— У каждого по-разному. Збандуту, например, не так уж мало — пятьдесят, а сколько в нем жизни. Или Гребенщиков. Как там к нему ни относись, но он живчик.

— А для себя какой рубеж ты установила?

— Это будет зависеть от того, как сложится жизнь. Когда она угомонит.

— Разве ты не сама ее складываешь?

— Пытаюсь, однако не всегда получается. — Дина Платоновна зажмурилась. — Какое невыносимо яркое солнце! Прожигает даже сомкнутые веки.

— Очки захватила?

— В машине.

— Попробуй, как у меня раскалилась голова. Вот-вот от нее потянет дымком.

Дина Платоновна провела рукой по волосам Бориса и притворно отдернула ее.

— Ой-ой, обожглась!

— Все потому, что ты ни в чем не находишь полного удовлетворения, — продолжил начатое Борис. — Чем бы ты ни занималась, тебе всегда кажется, что делаешь не то, что нужно, что должна делать.

— Интеллигентская рефлексия. А может быть, святое чувство недовольства собой, заставляющее искать возможности для наилучшего использования своих способностей.

— Оттого ты и прыгаешь из бюро изобретательства в газету, из газеты — в историю завода. Мне кажется, любая из этих работ могла бы поглотить тебя целиком. Приступай к конкретному делу. Садись и пиши цикл статей или эссе — не знаю, как это у вас там называется. От тебя уже ждут отдачи, — жестко сказал Борис, не щадя самолюбия своей подруги.

Она знала и ценила его черту говорить все, что думает, и не обиделась. Только призналась смущенно:

— Тебе это может показаться странным, но я испытываю робость перед чистым листом бумаги. Как перед вступлением в новую жизнь. Своеобразный предстартовый страх. Хватит ли у меня мужества, смелости и профессионализма, не говоря уже о таланте?

— У тебя? — удивился Борис. — А твои выступления в газетах?

— Для книги требуется иное уменье. Книга воздвигается. Как завод. В ней должно найти отражение множество событий и фактов, их надо не только правильно понять, соизмерить и взвесить, но и передать единственно правильно, не приспосабливая к своему образу мышления, к своей способности толковать. Да и сама система анализа должна быть лишена шаблона. Все это очень сложно.

— И все-таки нужно заставить себя сломать робость. Пока в воду не окунешься, не поплывешь. А ты по берегу топчешься. Начнешь публиковать — сразу почувствуешь уверенность в себе.

— Или опозоришься окончательно…

— Лучше опозориться с небольшим отрывком, чем потом с книгой.

На плотине появились парни. Их не много, но достаточно, чтобы все очарование этого уединенного места исчезло. Затренькала гитара, захрипел транзистор. Бойкие пришельцы не преминули затронуть аборигенов. Не знакомства ради — чтобы развлечься. Отпустили несколько плоских шуточек, погримасничали, похихикали. Но прицельный взгляд Рудаева, его поигрывающие бицепсы и крутой разлет плеч быстро приглушили зуд озорства.

Дина Платоновна поперхнулась от сдавленного смеха.

— Умеешь укрощать строптивых. Признайся, был драчуном в детстве?

— Какой мальчишка вырос без драки? Был. И доволен. Закаляет характер. Одевайся. Поднимемся на кряж.

Шли, то и дело отводя от себя упругие стебельки репейника. Дина Платоновна внимательно смотрела под ноги. Нагретые солнцем камни, курчавое месиво невысокого бурьянка между ними. Такие места — излюбленное прибежище для змей, и здесь они не редкость.

Скальный массив оказался более пространным, чем виделся снизу, и они изрядно походили по нему, прежде чем отыскали господствующую высоту. Остановились у чахлого деревца с заломленными, как руки, ветвями, с когтистыми корнями, вцепившимися в небольшую расщелину. Впереди, в низине, расстилался цветастый, сплошь в ромашках и маках луг.

— А знаешь, вполне вероятно, — Дина Платоновна запрокинула голову, выпрямила стан, — что мы с тобой находимся у истоков русской истории. Трудной истории, кровавой. Может быть, на этом самом месте стоял шатер князя Игоря и отсюда он всматривался окрест, выбирая место для сражения с половцами. Отсюда и до Кальчика, и до Кальмиуса, — а одна из этих рек, как предполагают историки, и есть Каяла, на которой произошла роковая битва, — рукой подать.

— Шатер здесь стоять не мог — в скальный грунт кол не вобьешь, — прозаически заметил Рудаев, постучав носком туфли по камню.

— Пусть не здесь, пусть неподалеку, но меня пронизывает благоговейное ощущение, что мы с тобой бродим по священным местам.

Рудаев не слышал, что сказала Дина. Залюбовался ею, взволнованной взлетом воображения, словно видел впервые. Ее серые с прозеленью глаза смотрели куда-то вглубь, внутрь и странно не сочетались с полуоткрытым ртом, с хорошо очерченными губами.

— Ни кровожадные половцы, ни злополучные князья меня сейчас не волнуют. — Он привлек ее к себе, спрятал лицо в прогретых солнцем, встрепанных ветром волосах. — Меня волнует, что мы с тобой одни… — Беспокойная рука легла на ее бедро. — Случилось же такое, что мы нашли друг друга… Скажи, почему мне больше ничего не надо? — Затуманенный взор пополз от глаз к шее, к груди. — У меня не было еще ничего подобного… Если у нас оборвется…

— Мальчишка. Трогательный мальчишка.

— Меня так бешено тянет к тебе. Почему в тебе столько соблазна?

Он обхватил ее руками и, опускаясь все ниже и ниже, стал целовать всю, вбирая в себя трепет натянутого, как струна, тела.

…Через час они мчались дальше в поисках новых живописных мест.

Дине Платоновне Донбасс виделся раньше краем невыразительным, однообразным, и, приехав в Приморск, она утвердилась в своем представлении. Даже море показалось ей скучным, бесцветным и пахнущим степью, потому что ветры здесь дуют преимущественно с суши.

Рудаев открывал ей этот край заново. Есть здесь и леса, пусть насаженные человеком, но достаточно протяженные, с глушняками, с неутоптанной лебедой и нехожеными тропами, есть и реки, немноговодные, извилистые, заросшие камышом, ивняком и чапыжником, но по-левитански пригожие, и курганы, щедро укрытые волнистым ковылем, верным признаком девственной, не тронутой беспощадным плугом земли. Приятно на таком кургане, раздвигающем горизонт, бездумно посидеть плечом к плечу, скользя глазами по безмятежному простору, испытывая блаженство оттого, что взгляд твой свободно летит вдаль, ни во что не упираясь, ни на чем не задерживаясь. Степь, похожая на море, и море, похожее на степь. Одинаковое ощущение необъятности, свободы и умиротворения.

На кургане они решили обосноваться. Натянули тент, разложили «скатерть-самобранку», как называли видавшую виды, изломанную на складках клеенку, развели костер из бурьяна, прошлогодних стеблей подсолнечника и припасенных досок. Когда он разгорелся, заложили картошку. Пламя пригасло, густой дым столбом потянулся вверх, в недвижимо застывший воздух, и у Дины Платоновны снова проснулось смутное беспокойство. Она живо вообразила себе, что они, караульные русского воинства, завидев приближающуюся орду кочевников, подают сигнал тревоги, который немедля подхватят на следующем кургане.

Так уж устроена Лагутина. У нее сильно развита не только ассоциативная память, но и ассоциативное воображение. Незначительный повод может воскресить значительный эпизод из ее жизни и даже дать толчок для неудержимой фантазии. Не всегда она понимает, почему ни с того ни с сего вдруг стало тоскливо или прилила к сердцу живительная волна радости. Зашла как-то к знакомым — и охватила безысходная тоска. Почему? Пахло ландышами, и подсознание автоматически вытолкнуло из своих глубин тяжелую картину: мать лежала в гробу, усыпанная ландышами. А в другой раз неожиданно обуяла радость. Никакого повода для этого, казалось бы, не было. И улица, по которой она шла, неприглядная, и погода препротивная, а память неожиданно подкинула сценку из далекого детства. Костер на лесной поляне, брат, стремительно перелетающий через огонь, развеселившийся отец, готовый последовать примеру сына, но в его рукав вцепилась мать и изо всех сил тянет в сторону. Почему вспомнилось такое в ту минуту? Да потому, что прямо посредине улицы мальчишки прыгали через широкую канаву, с ними состязался какой-то великовозрастный детина, и все галдели в таком же упоении, как галдели тогда они.

Борис улавливает перемену в ее настроении, будто кожей ощущает, всегда спросит: «Ты чего?», «Ты о чем?», но принять эту ее особенность как естественную не может. Попробовала объяснить — и услышала такие досадно прозаические слова:

— Нервы у тебя шалят. Заработалась ты, Динка.

Динка. Почти щенячья кличка. Но она не обижается, ей даже нравится это вольное обращение. В нем проступает чисто мужская покровительственная нотка и сознание старшинства. Еще так недавно она была главой семьи и устала от этой роли несказанно. Надоело держать мужа в узде, бороться сначала с его постоянным желанием выпить, а потом — просто с безудержным пьянством. Выдохлась, иссякла. Ей все хочется чувствовать себя младшей, ведомой, бездумно подчиниться чьей-то разумной, надежной воле. С Борисом порой так получается, и тогда она довольна. Довольна, когда, не внемля протесту, он увозит ее из дому, когда тащит за собой в разыгравшееся море, когда заставляет терпеливо сидеть с удочкой, чтобы потом бросить на сковородку несколько невзрачных рыбешек.

И на курган вскарабкиваться ей не хотелось, но уступила настояниям, поднялась и теперь довольна. Только вот беспокойство одолело, когда причудилось, будто они караульные. Даже не заметила, как дрогнули пальцы. А Борис заметил.

— Что с тобой?

Объяснять не стала. Опасалась, как бы не показаться смешной. Опять не поймет, опять припишет разгулявшимся нервам. А между прочим, для журналистки и особенно для писательницы, если она ею будет, способность извлекать нужное из кладовых памяти — дар неоценимый. Он заменяет десятки записных книжек — в памяти откладывается гораздо больше того, что можно запечатлеть на бумаге.

Налетел невесть откуда взявшийся ветерок, расшевелил ковыль, пахнул дымом и снова перед глазами тот вечер в лесу. Отец прыгнул-таки через костер, но неудачно — зацепился за корягу и упал, разбросав ногами головешки.

— Почему ерзаешь?

Рассказала. Не грешно вспомнить, что было, но вздрагивать, представив себе чего не было…

Борис снисходительно улыбнулся, как взрослый, слушающий наивный детский лепет.

Хорошо, что он чувствует ее настроение, но еще лучше, что не заражается унынием. Он как корабль, который не собьет с курса утлая лодчонка. И такая устойчивость ей приятна. Это не от сухости, это от нежелания усиливать отрицательные эмоции. Не найдя отзвука, они глохнут.

К запаху дыма примешался характерный запах горелой картофельной кожуры. Борис выгреб из костра обуглившиеся кругляши, и, перебрасывая их с руки на руку, обжигая губы, они занялись сказочным пиршеством. На такой случай у Бориса припасено все, как у хорошей хозяйки или как у хозяйственного холостяка. В маленьком чемоданчике, постоянном их спутнике, и соль, и перец, и сало, и хлеб. Даже НЗ — несколько банок консервов, которые ездят с ними так давно, что уже не вспомнишь, какие они. Этикетки отклеились и потерялись, а значение таинственных букв и цифр, выбитых на крышке, мало кому понятно.

Дина Платоновна всегда предосудительно относилась к холостякам, особенно к хозяйственным. Неприспособленный мужчина, казалось ей, больше ценит женскую заботу, больше дорожит ею. А вот сноровистые, все умеющие внушали ей опасение. Сложился у человека свой быт — и тут уж обычной заботой его не подкупишь. Такие требуют не хозяйственных услуг, а полной отдачи тебя самой, со всеми твоими стремлениями и помыслами.

Борис тоже не являлся исключением. Ему нужна была не хозяйка в доме, а любимая, не домработница, а друг. Он был предан безраздельно и ни о каком другом духовном общении не помышлял. А ей… Ей становилось страшновато, когда она представляла себя погруженной в семейную крутоверть, стиснутой семейными узами. У нее с мужем было по-иному — никто не стеснял свободы другого. И она, и Кирилл, помимо общего круга друзей, имели своих личных друзей, общение с которыми поддерживалось одной стороной и могло игнорироваться другой. Что поделаешь! Своих симпатий не навяжешь, привязанностей — тем более. И они с Кириллом всеми силами держались за это ощущение свободы и дорожили ею.

Поворошив костер, Борис извлек сильно запеченную картофелину, очистил ее, надев на прутик, протянул Дине.

— Последняя.

— Какой запах! Уютный, добрый. Но отказываюсь наотрез.

— Бережешь фигуру?

— А почему бы и нет?

Он с удовольствием задержал взгляд на ее красивых плечах, перевел его на грудь, на бедра, на крепкие ноги, поцеловал в уголок рта.

— Тебе полнота не угрожает. Ты от нее застрахована.

— Потому и застрахована, что берегусь. А вот от молочка холодненького не отказалась бы.

Рудаев развел руками.

— К сожалению, в моем продмаге… Впрочем…

Он собрал с клеенки все, что еще могло им понадобиться, в чемоданчик, свернул тент.

— Ты что задумал, сумасшедший?

— Разве могу я не выполнить желание моей королевы…

И они опять мчатся по степи, и опять упругий ветер проникает под одежду, прогуливается по спинам.

Поселок. Выбрали приглянувшийся домик, зашли во двор. На скрип калитки выглянула хозяйка. Обнюхивая незнакомцев, заигрывающе замахал хвостом вежливый пес.

— Нам бы молочка. Похолоднее. Из погреба, — с непосредственностью старого знакомого попросил Рудаев.

— Очень холодного не найдется, — засмущалась хозяйка. — Погреб у нас давнишний, еще с того времени, когда холодухой молочко достуживали. Но освежиться — освежитесь.

— Что такое холодуха? — заинтересовалась Дина Платоновна, когда женщина ушла в дом.

— Обычная жаба. Их раньше клали в кувшины для охлаждения молока.

— Первый раз слышу о таком необычном рефрижераторном устройстве.

Вернулась хозяйка, поставила на стол под вишней большой, литра на три, кувшин и две эмалированные кружки, предложила присесть на лавочку.

— Вы тутошние, из Приморска, чи откуда из других мест? — спросила.

Рудаев показал рукой в сторону города.

— А работаете где?

— На металлургическом.

— Ну и коптилка у вас, прямо скажу, — сразу посуровела женщина. — Сами не дышите и другим не даете. От дыма не знаем, куда деться. Зимой снег белым бывает, только когда упадет, а потом как ржой покрывается. Думаете вы там что или так завсегда будет?

— Думаем, да пока ничего не выходит.

Дина Платоновна с жадностью набросилась на молоко. Опорожнила одну кружку, подлила еще. Взглянула на Бориса — его глаза пристыженно смотрели в сторону.

— Боря, пей. Не будем задерживать человека.

Но хозяйка как раз была рада случаю поговорить. Присев к столу, она принялась рассказывать о себе, о муже, с которым вот уже сколько лет страсть как мается: он у нее рыбак-любитель, все свободное время пропадает на море, а дома гвоздя не забьет, — о соседях, что за плетнем, — для колхоза больные, а на базаре в городе трехпудовые мешки целыми днями ворочают, и свое, и чужое сбывают.

— Какое молоко! Сливки! — облизывая губы, похвалил Рудаев. — И полынком отдает. Люблю…

— Мы коровку свою не забижаем. Травка, сенцо — все самое лучшенькое, — нежно прокудахтала хозяйка.

Попытка расплатиться за угощение успехом не увенчалась. Женщина замахала руками, непритворно обидевшись.

— Сколько километров до завода? — спросила Дина Платоновна, когда отъехали от гостеприимного дома.

— Пятнадцать.

— И сюда достает…

— Бывает, и дальше. Ветры здесь сильные.

— Надо все же что-то делать, Боря. По существу, на заводе этим не занимаются.

— Ты так думаешь? Вон на первой печи поставили электрофильтры, а что толку? И очистка плохая, и ремонтируем без конца. Пока нет такого проекта, в который можно было бы без риска вложить миллионы. А занимаются этим по меньшей мере пять институтов.

— Хорошо бы пробудить у них дух соперничества…

— Он и так должен быть. Решения этой проблемы ждут как манны небесной.

— …или координировать усилия.

— Это никому не удается. Разные школы, разные направления, каждый идет своим путем. Погоня за «чистым» эффектом.

— Жаль. Бывает, комбинация методов дает поразительный результат. Збандут, например, не внес ничего принципиально нового на второй очереди аглофабрики. Просто к известной уже установке сухой газоочистки прибавил мокрую. И, уверяю тебя, на аглофабрике пыль будет побеждена.

Борис не смог сдержать раздражения: не в первый раз ставит она в пример Збандута.

— Збандут, Збандут… Всегда в превосходной степени. — Его упрек исходил от самого сердца. — Послушаешь тебя — можно подумать, что он из белого мрамора высечен.

Не следует сердить Бориса, когда он за рулем. Испортившееся настроение вымещает на машине. Даст полный газ — и мчит как угорелый.

Но Дина Платоновна научилась управлять им. Придвинулась ближе, положила голову ему на плечо. Понемногу Борис снижает скорость, можно опять разговаривать, не боясь прикусить язык.

— А пожалуй, кое-что сделать можно, — говорит он через какое-то время уже совсем другим, домашним голосом. — На уровне нашего завода, естественно. Попробую убедить Збандута, чтобы заключил договор еще с одним институтом. Тогда и старый зашевелится, и новый будет раскачиваться быстрее.

ГЛАВА 4

Долго раздумывал Юрий, выбирая себе профессию. Пример отца не вдохновлял, даже наоборот, отталкивал его от металлургии.

Впервые он увидел отца у печи во время школьной экскурсии. Взмокший от пота, в спецовке с солевыми разводами, Серафим Гаврилович вымешивал длинным металлическим прутом расплавленный металл. Из полуоткрытого окна вырывалось коптящее пламя, казалось, вот-вот оно лизнет отца, подожжет его дымившуюся одежду. В цехе стояла такая жара, что воздух обжигал легкие, и струи пота катились по лицу Юрия, выедая глаза, оставляя соленый привкус на губах. А вокруг суета, крики, шум…

Потом, став обер-мастером, Серафим Гаврилович целыми днями не выходил из цеха, а то, бывало, не возвращался домой и по нескольку суток.

Юрию льстило, что их фамилия была известна всему городу — об отце писали в газетах, сообщали по радио, его портреты красовались на стендах, — но зарабатывать себе славу таким тяжелым трудом он не собирался.

И как ни расписывал Серафим Гаврилович сыну преимущества своей профессии, как ни старался привить Юрию любовь к своему огневому делу, результат получился обратный — о мартеновском цехе Юрий и слышать не хотел. Не учел Серафим Гаврилович, что постоянное, надоедливое навязывание своих мыслей, желаний, требований часто приводит к обратным результатам — вызывает чувство протеста, а то и активное противодействие.

Так и уехал Юрий в армию с затаенной мыслью по тропке отца не идти и вернулся с тем же настроением.

Пока он с наслаждением бездельничал. Спал сколько хотел, пропадал днем на пляже, а вечера проводил у Жаклины.

У них всегда находилось о чем поговорить, что вспомнить. К тому же оба были словоохотливы, оба любили и посмешить, и посмеяться, и оба чувствовали себя беззаботно и легко.

Общение с Жаклиной быстро вошло в привычку, а привычка так же быстро перешла в необходимость. Юрий уже и представить себе не мог, как проживет день, не повидав девушку, не получив того заряда неизбывной, бьющей через край радости, которую давала ему каждая встреча с ней.

И если на первых порах у него бродили еще мысли рвануть куда-нибудь на стройку — в Сибирь или на Дальний Восток, то теперь их словно выдуло. Странно ему: родительское гнездо что-то не очень держит, а вот Жаклина привязала к месту. Случится уехать — только вдвоем.

Неизвестно, сколько размышлял бы Юрий над выбором профессии, но однажды заехал за ним утром Борис, растормошил и повез на завод. По дороге не докучал нравоучениями, а подъехали к проходной — сказал строго:

— Будешь ходить за мной целый день. Вроде личной охраны. Покажу все свое хозяйство, а там соображай.

Однако руководитель такого беспокойного участка, какой был в подчинении Рудаева — все сталеплавильные и связанные с ним цехи, — далеко не всегда знает, что преподнесет ему тот или иной день. Так получилось и на сей раз. В конверторном цехе, куда зашли прежде всего, пришлось застрять на монтаже второго конвертора. Чертежи не сходились с натурой, надо было найти выход.

Борис вскоре оставил брата, строго-настрого приказав без него в другие цехи не ходить.

Досыта нагляделся Юрий на этот цех. Прохладно тут не было — июнь выдался знойный, — но и жара не ощущалась: всегда можно примоститься под струей воздуха от мощного, чуть ли не метрового в диаметре, вентилятора. Здесь все ходили в касках разного цвета, с разными обозначениями, чтобы проще было отличить, где рядовой рабочий, где бригадир и где мастер.

Попали они в цех в тот момент, когда конвертор наклонился и замер, подставив в жадном ожидании пищи свое раскаленное нутро. Один за другим в него вывалили содержимое нескольких коробов с металлоломом, на глаз тонн двадцать.

«Молох», — подумал Юрий, вспомнив роман Куприна, прочитанный не так давно и тоже вызвавший неприязнь к металлургии.

Едва закончили завалку, как, погромыхивая на стыках расположенных под самой крышей рельсов, подъехал мостовой кран. На гигантских крюках он держал ковш, в который свободно вошла бы целая танкетка. Из него хлынул в горловину конвертора поток жидкого чугуна, и сразу высоко вверх взвился искрящийся букет. В воздухе искры казались угрожающе крупными, мохнатыми, взрывались, как бенгальские огни, а упали на кирпичный, выложенный в елочку пол — и потерялись, превратившись в неприглядные, почти неприметные черные крупинки. Только теперь Юрий, пренебрежительно отнесшийся к каске, уразумел, что его головной убор не украшение и не знак различия, а необходимая защитная принадлежность, такая же необходимая, как шлем танкиста или каска пехотинца во время боя.

Сквозь звездопад искр спокойно прошел молодой, среднего роста паренек, внешность которого как-то не вязалась с окружающей обстановкой. Тонколицый, голубоглазый, гибкий, он выглядел случайным гостем в этом суровом и жестоком мире огня и металла. Но рука его оказалась не по комплекции сильна, когда подал ее Юрию, а голос удивил тяжеловесностью звучания.

— Вы совсем не похожи на брата, — сказал он вместо приветствия и назвал себя: — Евгений Сенин.

— У нас никто ни на кого не похож — все разного года выпуска и разного образца, — сразу почувствовав к нему расположение, отшутился Юрий.

— Мне Серафим Гаврилович жаловался. Внешностью, говорит, ни один в меня не пошел, зато норов… Будто у всех такой, как у него в молодости был.

Юрий рассмеялся, смех его прозвучал надтреснуто, как раскалываемая о дверь ореховая скорлупа.

— У него и в старости норова хватает.

— Что правда, то правда, — согласился Сенин. — Крутоват. Но это скорее достоинство, чем недостаток. Мямля в металлургии долго не задержится — либо сам уйдет, либо его уйдут. У нас как бывает? Все тихо, ладно, потом одна-единственная секунда — и успей поймать ее, чтобы предотвратить беду.

Тем временем шестиметровая груша легко, почти неслышно поднялась, заняла вертикальное положение, и в ее огнедышащий кратер опустилась труба («Толщиной в орудийный ствол», — сразу прикинул Юрий). Внутри конвертора что-то зашумело, из горловины на миг вырвалось пламя и ушло в другую горловину, находящуюся чуть повыше.

— Кислород пустили? — не сдержал любопытства Юрий.

— Да, начали продувку. Что, осматриваешься пока или оформляться будешь в наш цех? — перешел на «ты» Сенин.

— Как тебе сказать… — проговорил Юрий мнущимся голосом.

— Темп здесь быстрый. Каждые пятьдесят пять минут — сто тонн. Порция вроде небольшая, но за сутки… Помножь на двадцать четыре. Скучать некогда. Сейчас, правда, не так хлестко идет, но это, как говорится, болезнь освоения. Вот наберем силу… В мартене ходишь-ходишь около плавки — девятьсот тонн сидят долго, иногда отправляешься домой, так и не выпустив.

— Всякий кулик свое болото хвалит, — недоверчиво заметил Юрий.

— Ну, этот кулик, — Сенин повернул к себе палец, — может объективно сравнивать. Он и в том болоте побывал.

— Попробуй скажи что не так о мартене отцу. С его точки зрения мартен — вершина техники, всей металлургии голова. Он как раз к конверторному производству относится пренебрежительно.

Пока продолжалась продувка, Юрий прошелся по цеху. Просторное, очень высокое здание нисколько не походило на старый приземистый мартеновский цех, который в свое время произвел на него такое гнетущее впечатление.

Работал пока один конвертор, второй только монтировали. Слепяще сверкали огни электросварки, характерным запахом горящего железа был пропитан воздух.

Когда Юрий вернулся назад, конвертор уже стоял наклоненным почти до уровня пола. Длинной ложкой рабочий зачерпнул из него сталь и вылил в стаканчик на полу. В воздухе вспыхнула и сразу погасла мелкозвездная пыль.

— Пробу взяли, сейчас выпускать будем, — объяснил Сенин и отвел Юрия в сторону — не ровен час, как бы не брызнуло.

А потом Юрий зачарованно смотрел в синее стекло на поток готовой стали, на шлак, который постепенно надежно укутывал поверхность металла. Шлак быстро потемнел, и только синие огоньки, пробивавшиеся сквозь затвердевающую поверхность, говорили об огненном и неспокойном содержимом ковша.

Сенин показал Юрию разливочный пролет с целой вереницей вагонеток, на которых были установлены массивные чугунные формы для приема стали — изложницы. Один из мостовых кранов зацепил ковш и, постепенно поднимая его, повез к разливочной площадке. Там горячая сталь тонкой струей будет разливаться по изложницам.

Цех был новый, его пустили совсем недавно, но каждый знал свое место, свое дело, и не было здесь ни суеты, ни постоянных грозных окриков, что так не поправилось Юрию когда-то в старом мартеновском цехе. Не было и взмокших от пота, задубевших спецовок — конверторщика надежно предохранял от жара поставленный между ним и горловиной предохранительный щит.

Мало-помалу Юрий как бы почувствовал себя участником цеховой жизни. Он мысленно уже доставал пробу, не просто доставал, а так, чтобы и лицо не обжечь, и металла зачерпнуть сколько нужно, подавал команды машинисту, соразмеряя направление и величину струи сливаемого чугуна, выполнял и другие операции, которые входят в обязанности третьего конверторщика. Он уже забыл, что Борис обещал поводить его по другим цехам, и вспомнил об этом, только увидев брата.

Но оказалось, что Борис не может уделить ему внимание — пришлось собрать экстренное совещание с проектировщиками, выскочил предупредить.

— Не унывай, — сказал он Юрию успокаивающе. — В другие пойдем завтра. А сейчас — как хочешь. Можешь еще походить, а можешь уйти.

Юрий невольно заподозрил брата в хитрости. Похоже, нет у него ни малейшего желания показать другие цехи. Рассчитывает на силу первого впечатления. Понравится здесь — здесь и останется.

Часов в одиннадцать, воспользовавшись простоем из-за отсутствия электроэнергии, Сенин потащил Юрия в цеховую столовую. Пластиковые, в шахматную клетку, полы, разноцветные, покрытые пластиком столы, опять же пластиковые стены. Пестровато, но глазу радостно. Шумновато, но весело. Братва из сенинской бригады, бесшабашная, зубастая, сметливая. Расспросили Юрия будто ненароком что да как, о себе рассказали мимоходом. А потом без обиняков:

— Ты с оформлением не тяни. Охотники на эту работу есть — многие в наш цех просятся. Лезь в щелку, пока свободна. К тому же время отпусков подходит, подменять начнешь. Месяц — одного, месяц — другого, за лето полный курс нашего университета и пройдешь.

Это сказал настырноглазый крепышок с пышным чубом, по возрасту этак годков двадцати.

Тепло как-то стало Юрию. Славные ребята, атмосфера в цехе приятная. А тут еще борщ настоящий украинский, как готовит мать, с доброй ложкой сметаны и с чесноком, фирменные зразы по-приморски, с луком и зеленью. Позавтракать дома Юрий не успел и теперь уплетал за обе щеки, невольно подчиняясь общему темпу.

На рабочую площадку он вернулся с твердым намерением обрадовать брата, когда тот придет за ним. Но Борис уже был тут как тут.

— Где огинаешься? Айда в мартен.

Юрий отступил на шаг, закинул за спину показавшиеся ему вдруг лишними руки.

— Не пойду. Не хочу мозги раскорячивать. Здесь работать останусь.

— Так сразу и решил?

— Так сразу.

— Любовь с первого взгляда? Смотри…

— Ты же сам сватал.

Юрий вернулся на свою наблюдательную точку, к конвертору. Осведомляться о заработке у ребят было неудобно, скажут еще — пришел длинные рубли зашибать, но чубатый, которого в бригаде звали просто «Чуб», знал, чем можно соблазнить молодого парня.

— С деньгой тут неплохо — около двухсот крутится, — сообщил он. — Сразу самостоятельным станешь. Жениться небось думаешь? Сам не подберешь — тебя подберут. Девчата нынче предприимчивые, в холостяках долго не оставят.

— Опыт имеешь? — усмехнулся Юрий.

— Личного пока нет. Так, наблюдения над жизнью…

Чубатый как в воду смотрел. Мысль о женитьбе на Жаклине уже успела засесть в голове Юрия, а у всякого уважающего себя мужчины эти намерения неразрывно связаны с соображениями материального порядка. Холостяку что прокормиться и поднарядить себя, особенно если не избалован. А семья обязывает.

Юрий стал ходить по цеху вперед-назад, и ему показалось, что работает он здесь давным-давно, все знает, всех знает, с ним считаются, его даже ставят в пример. Вот и каска потому у него не коричневая, как у рядовых рабочих, а отметная, белая, как у начсостава. Снял ее, потрогал руками и, странное дело, почувствовал облегчение и уверенность. Что-то подобное, должно быть, испытывает пловец, в конце концов вступивший после дальнего заплыва на твердую землю.

Начальник цеха, тоже еще молодой, чуть постарше Бориса, добродушный и свойский, подошел к Юрию как старый знакомый. Тряхнул руку, сразу заговорил:

— Решил работать — заходи, подпишу приемную. Не думай, что испытываю нужду в рабочей силе. Выбираю. Грешен, брат: предпочитаю людей с рабочей косточкой. Они хорошо знают, на что идут, а потому от разочарований застрахованы. И хватка другая. К школярам отношусь настороженно — часто приходят попросту зарабатывать стаж и ведут себя так, словно отбывают трудовую повинность. Если какой метит поступить в металлургический — это один табак, а если в другой институт прицелился, ни ему, ни от него проку не будет. Ты как, учиться собираешься?

Юрий замялся. Не очень хотелось ему грызть гранит науки. На математике всегда застревал, редко который год обходился у него без переэкзаменовки. Но признаться в этом было стыдно, и, чтобы не испортить впечатление о себе, он бодро соврал:

— Ясное дело, собираюсь.

— В школу мастеров заставим ходить. Дальше — как хочешь, но азы своего дела постичь нужно.

Достав блокнот, Флоренцев написал записку.

— Это в бюро пропусков. Захочешь — еще приходи присмотреться, а то прямо за оформлением. Место держу три дня. Будешь в бригаде Сенина. Хлопец что надо. Скоро институт кончает, сам растет и других растит.

Последний груз на чашу весов положила Жаклина. Юрий прибежал к ней прямо из цеха, сделал безуспешную попытку увести в кино, билеты купил заранее, а засели у телевизора. Шла очередная серия детективного фильма, и Жаклине не хотелось ее пропустить.

Выслушав его, девушка сказала:

— Специальность переменить не так уж сложно, если окажется не по сердцу. Могу тебя заверить: была бы я на твоем месте, непременно пошла бы в конверторный. В новом цехе, если только есть царь в голове, быстрый рост обеспечен. На первом конверторе получишься, на второй уж придешь опытным. Только выстоять надо, не поддаться нажиму отца.

Сообщить о своем решении родителям Юрий не торопился — был уверен, что не избежать ему отцовского гнева. Оттянул до следующего дня.

И не ошибся. Серафим Гаврилович пришел в неистовство, узнав, что сын настроился на конверторный.

— Легкую жизнь себе ищешь! Непыльную работенку подбираешь! — бесновался он. — Разве я навсегда к мартену тебя привязываю? Поработаешь немного, сталеварскую премудрость постигнешь — конвертор тебе пустячком покажется. Вон пусть конверторщик в мартен придет — так сразу запорется. Как моряков учат? Сначала на паруснике плавать. Для чего? Чтоб сноровку и характер выработали, закалку приобрели. А кавалеристов? Необъезженную лошадь дают. А хоккеисты как тренируются? Пудовый пояс на себя надевают. Недаром Суворов говорил: «Трудно в ученье — легко в бою».

Анастасия Логовна несколько раз пыталась унять мужа. И тарань очистила с икрой, и пиво поставила — думала, отвлечется. Серафим Гаврилович тарань грыз, пивко попивал, но чтоб успокоиться, такого не случилось. Он сердито потягивал носом, кряхтел и все что-то бурчал насчет сосунков, которые ни во что не ставят старших.

Только Юрий не сдавался.

— Если не в конверторный, тогда уеду, — заявил он.

Обдирая ребрышки тараньки, Серафим Гаврилович мало-помалу примолк. Кропотливая работа, внимания требует, того и гляди кость проглотишь. Разделался с ними добросовестно, обсосал пальцы.

Он всегда был горд от сознания, что дети настойчивостью пошли в него. Всегда. За исключением тех случаев, когда упрямство отпрысков задевало его лично. Вот как раз тот случай. Но, убедившись, что Юрия не сломить, Серафим Гаврилович в конце концов смирился с его ослушанием.

— Ладно, что уж мне с тобой… — проскрипел он напоследок. — Главное — сталеплавильщиком останешься.

ГЛАВА 5

Своего намерения назначить Гребенщикова главным инженером Збандут не оставил, но, подходя чрезвычайно осторожно к перестановке людей, осуществить его не торопился. Репутация у Гребенщикова как у инженера была безупречной, однако характер его вызывал активную неприязнь, с этим нельзя было не считаться. И все же, наблюдая за Гребенщиковым вот уже год, Збандут пришел к выводу, что оценка его характера основана на устаревших представлениях и фактах. Никаких конфликтов с подчиненными у него последнее время не было, ничего предосудительного за ним не числилось. Бывает такое: восстановит человек против себя коллектив, и что он потом ни делай, даже из камня хлеб твори, никто его больше не жалует.

Со Збандутом Гребенщиков вел себя весьма тактично. Своих давнишних приятельских отношений с ним не рекламировал, при посторонних неизменно обращался на «вы», в пререкания не вступал. А если был категорически не согласен с чем-либо, откладывал разговор до того момента, когда можно было схватиться наедине. И сколько ни приглашал его Збандут заглядывать просто так, без всякой необходимости, — разве не о чем им поболтать? — ни разу не воспользовался такой возможностью. Звонил и просился на прием, как все остальные и лишь когда того требовало дело. Но если с ним заводил беседу Збандут, охотно поддерживал ее, не забывая, однако, следить за временем, чтобы не пересидеть лишнее, не докучить.

Вот и сегодня, просясь на прием, Гребенщиков подчеркнул, что у него важное дело.

Разговор он начал без преамбулы — всякие «подходы» и многословие считал делом людей в себе неуверенных.

— Валентин, меня беспокоит, куда мы будем девать металл, когда пустим третий конвертор. Мощности слябинга не хватит, чтобы его переработать, придется отправлять избыток слитков на сторону, а это, как ты понимаешь, не очень желательно. Ознакомься с моей докладной и с эскизами, — Гребенщиков положил на стол тоненькую папку.

Заглянув на последнюю страницу и увидев, что записка не очень длинна, Збандут попросил Гребенщикова подождать и стал читать.

Гребенщиков вдавился в кресло, приняв безмятежную позу человека, отдыхающего от трудов праведных, но нет-нет — и поглядывал на директора своими проницательными глазами-буравчиками, стараясь угадать, какое впечатление производит на того излагаемое.

Однако на лице Збандута нельзя было уловить не только эмоций, но даже простого любопытства. Большой, чуть тяжеловатый, крупноголовый, он всем видом своим олицетворял полнейшее бесстрастие. Гребенщиков даже позавидовал его способности скрывать свои чувства и настроение.

Да и вообще Гребенщиков завидовал Збандуту. Давно, еще с институтских времен. У того рано появились задатки вожака. Он был доброжелателен, но и требователен к людям, отличался независимостью суждений и способностью осмысливать даже те события и явления, которые мало занимали и уж во всяком случае не бередили остальных. Его избирали всюду, куда только можно было избрать. Бессменный староста группы, член студкома, секретарь комсомольской организации, этот человек никогда не спешил, не суетился, но всюду поспевал, никогда не повышал голоса, но его слушались.

Они почти одновременно окончили институт. Он, Гребенщиков, сразу устроился начальником цеха, а Збандут с дипломом инженера пошел работать горновым, чтобы освоить азы доменного производства.

И вот итог их жизни. Один по-прежнему руководит цехом, правда, не каким-нибудь, большим и вполне современным, другой, много лет проработав главным инженером, стал директором.

В силу своего характера Гребенщиков не мог признать превосходства Збандута над собой и продвижение его по службе приписывал везению и внешности. Бывает такая счастливая внешность, которой будто преднамеренно наделяет судьба людей, уготованных для руководящей работы. По-прежнему у Збандута молодецкая осанка, почти не тронутые сединой густые волосы, а плоти хоть и прибавилось, но распределилась она пропорционально. Только импозантнее от этого стал. А вот он, Гребенщиков, и лысеть начал рано — давно приходится по-особому зачесывать волосы, чтобы скрыть явно обозначившуюся плешь, — и брюшко вперед потянуло вопреки всем стараниям: по утрам он прилежно занимается зарядкой и бегает трусцой.

Так и не уловив реакции Збандута, Гребенщиков от скуки принялся разглядывать кабинет. Внешне все оставалось в нем как при Троилине. Та же обстановка, тот же огромный старомодный стол, даже шторы те же. Отличие одно, но кардинальное — телефоны молчат. Редко когда зажжется на коммутаторе лампочка да прожужжит зуммер. Действует железный закон: к директору обращаются только по важнейшим вопросам. У Троилина телефоны разрывались. То ему звонили, то он звонил. Пяти минут нельзя было выкроить для спокойного разговора.

Дочитав записку, Збандут стал разглядывать эскизы. Делал он это тщательно. Откладывал кое-какие и вновь возвращался к ним, сравнивал, сопоставлял не спеша, будто времени у него было пропасть.

Он так сосредоточился, что даже не поднял головы, когда дверь широко распахнулась и в кабинет, не спросив разрешения, вошел человек. Опираясь на палку, почти неслышно направился прямо к директорскому столу — плюшевая дорожка гасила звуки шагов.

Гребенщиков бросил на вошедшего недовольный взгляд и вдруг почувствовал неловкость. Батюшки, так это же новый секретарь горкома партии Додока! Только сейчас, рассмотрев его лицо, Гребенщиков понял, почему издали, при первой встрече на партийной конференции, оно показалось странным: шрамы от ожогов стягивали кожу у губ и делали его неестественно напряженным.

— Важные дела? — осведомился Додока, поздоровавшись со Збандутом, а затем кивком головы с Гребенщиковым.

— Да, весьма, — ответил Збандут.

Додока сел в кресло, вытянул раненную на фронте ногу.

— Присутствовать разрешите?

В его голосе немного иронии, немного интонации превосходства. Этого Збандут не любит, и потому его «пожалуйста» звучит не особенно любезно.

Они встречаются впервые в такой обстановке, секретарь горкома и директор завода. Додока на завод не спешил, хотя уже почти месяц, как переехал в Приморск. Впрочем, завод он немного знал и людей тоже — работал в обкоме партии в отделе тяжелой промышленности, у Даниленки был правой рукой.

Несколько мгновений они рассматривают друг друга пытливо и, пожалуй, не особенно дружелюбно. Чтобы прервать до неловкости затянувшуюся паузу, Збандут знакомит секретаря горкома с начальником цеха.

— А-а, Гребенщиков, — произносит Додока, подавая руку, тоже со следами ожогов, и не поймешь, как расценить этот возглас: доволен он, что увидел живого Гребенщикова или предпочел бы уклониться от этого знакомства.

— Вот предлагает замкнуть производственный цикл, чтобы ни одного слитка не отдавать другим заводам, — говорит Збандут, показывая на эскизы.

— Каким образом? — Додока переводит взгляд на Збандута, закуривает «Беломор» — папиросы, которым так и не изменил с военных лет.

— Слябингу сейчас для полной загрузки не хватает металла, а после пуска трех конверторов нам не хватит мощности слябинга, — коротко поясняет Гребенщиков. — В итоге можем оказаться…

— Это всем известно, — не дает ему закончить Додока.

Как ни обуздывает себя последнее время Гребенщиков, все же овечкой он становиться не думает. Не сдержавшись, произносит резко:

— У вас что, есть готовый рецепт для решения этой проблемы? Тогда, естественно, незачем зря тратить время.

— Нету, — сразу сдается припертый к стене Додока, с интересом поглядывая на кусучего начальника цеха.

— У вас нету, у директора нету, у министерства нету, в проектных организациях нету, — зло говорит Гребенщиков, нажимая на «нету» как на языковую неопрятность. — А почему? Рано думать? Нет, не рано. Когда поставим третий конвертор, поздно будет. Мы ведь спешим медленно. Придерживаемся римского правила: «Festina lente». Пока проект сделаем, пока установку закажем, смонтируем, освоим… Если новую марку автомобиля утверждают пять лет, можете представить себе, сколько потребуется в этом случае.

— Какой проект? Что освоим? — не понимая, о чем речь, торопит Додока, теперь уже наблюдая за синеватым дымком, взметнувшимся в вышину.

— Проект установки непрерывной разливки стали, — перемежая слова паузами, отчеканивает Гребенщиков.

— Для одного конвертора?

— Не для одного конвертора, а для миллиона тонн стали. По нашим масштабам немного, но это средний европейский завод, это…

— Постойте, постойте, — вмешивается Збандут. — Конвертор запроектирован на семьсот с небольшим тысяч.

— А-а! — морщится Гребенщиков. — Разве вы не знаете, как у нас делается! Подготовим на семьсот, потом начнем додумывать, рационализировать, реконструировать и получим миллион; запроектируем на миллион — давай добиваться полутора, и царствию сему не будет конца…

— Тогда почему вы в своем цехе со своими печами никак не вылезете на проектную мощность? — поддевает его Додока.

— Ну, знаете, Марлен Ипполитович! — с укором произносит Гребенщиков, малость пересолив по части пафоса. — Это вопрос на уровне предцехкома и даже не мартеновского цеха — у меня он грамотный, а так, транспортного, например. Проектной мощности нет, потому что кислорода согласно проекту не хватает. На разбавленном едем, и то лишь на трех печах.

— И то по инициативе Рудаева, — снова подпускает шпильку Додока.

Не нравится эта реплика Гребенщикову, но он откликается на нее неожиданно миролюбиво:

— Богу — богово, кесарю — кесарево. — И протягивает Додоке эскиз расположения установки непрерывной разливки стали, а потом записку с технико-экономическим ее обоснованием.

Пока Додока знакомится с документами, Збандут расспрашивает у Гребенщикова о положении в цехе, об ожидаемом производстве за месяц, о Галагане — освоился ли с цехом и можно ли доверить ему самостоятельный пост.

— Разработано добросовестно, ничего не скажешь, — одобрительно говорит Додока. — А почему вы выбрали горизонтальный способ разливки? В чем его преимущество по сравнению с вертикальным?

По тону Додоки не понять, действительно ли он не знает, в чем разница между двумя этими способами, или попросту прощупывает Гребенщикова. Впрочем, выпытать то, в чем не сведущ, Додока не стесняется, всезнающего из себя не строит и от этого только выигрывает в глазах окружающих. Что толку от тех, кто прячет свое незнание, — все равно вылезает наружу.

— Андрей Леонидович считает, что вертикальная громоздка, — вставляет свое слово Збандут. — Шестнадцать метров над землей, тридцать семь под землей, а у нас грунт сплошной гранит.

— Зато у горизонтальной установки оборудование посложнее и подороже, а процесс еще меньше изучен, — отзывается Додока, вольно или невольно выявляя свою осведомленность.

— Я за вертикальную, — заключает Збандут.

— Я за радиальную, — упрямится Гребенщиков.

Додока смотрит на одного, на другого, улыбается. Улыбка у него не то вымученная, не то злая — шрамы от ожогов омертвляют мимику.

— А я против разнотипности оборудования на одном заводе. Лучше всего было бы реконструировать слябинг, увеличить его пропускную способность. Но нужно подсчитать, что выгоднее.

Заключение Додоки озадачивает собеседников, но не надолго.

— К счастью, мнение секретаря горкома — не решающее в технических вопросах. — Смягчив свои слова церемонным поклоном, Гребенщиков направляется к двери.

Додока провожает его холодноватым взглядом и снова не торопясь принимается просматривать выкладки. Выкурил одну папиросу, стряхивая пепел в спичечный коробок — пепельницы на столе не оказалось, — принялся за другую. Едкий табачный дым раздражает Збандута, он отходит к окну, пошире раскрывает его. Но Додока то ли не замечает этого безмолвного протеста, то ли делает вид, что не замечает.

— Грамотен, чертяка. Разносторонне, — произносит он, не поднимая головы. — Прямо как специалист по непрерывной разливке. Даже экономические подсчеты: потери от отгрузки металла на сторону, потери от завоза слитков со стороны…

— Угу, — осторожно поддакивает Збандут, чтобы не проявить своего удовольствия от такой оценки Гребенщикова.

— А интересно: чего он в эти дела полез? Чистой воды мартеновец… Мне говорили о нем как о прекрасном, но узком специалисте.

— Говорили те, кто вплотную не сталкивался с ним. Его интересует решительно все, что касается металлургии. Посмотрите его библиотечный формуляр. Все технические журналы на немецком и английском языках, не считая наших. Он и в доменном, и в прокатном деле…

— Гнете свою линию? — Додока дает понять, что не разделяет замысла директора.

Но Збандут не смущается.

— Надеюсь, эта линия будет у нас общей.

— Ой ли…

— Все равно, Марлен Ипполитович, лучшего главного инженера нам не найти.

— А отношения с людьми?

— Это в прошлом.

— В народ пошел? — ядовито ввинчивает Додока, отведя пальцами на затылок непослушные мягкие волосы.

— Наоборот, отошел от народа. Действует через приводные ремни, на техперсонал жмет. Ну, а русский человек отходчив. Пойдешь навстречу — даже после ссор и обид не оттолкнет, не отвернется, забудет, что было, доверится тебе.

— Только напрасно злоупотребляем мы этой отходчивостью, — замечает Додока. — А в трансформацию людей после пятидесяти… не верю. К этому возрасту человек закостеневает. Ему уже не привьешь новых добродетелей, даже не заразишь новыми пороками. Какой сложился — такой в могилу уходит. — Однако он спрашивает: — Чем же вы объясняете перелом в его характере?

— Думаю, характер его не изменился. Изменилось поведение.

— Уж не приписываете ли вы это своему влиянию?

Збандут снисходительно смотрит на Додоку, уронив голову на плечо.

— Безусловно.

Самоуверенность Збандута не нравится Додоке.

— Но позвольте, — говорит он, — у вашего предшественника, насколько я разобрался, был примерно тот же стиль руководства — не тормошить людей зря, не допекать назиданиями. — Увидев, что Збандут недовольно сузил глаза, поправился: — Один стиль отношения к людям.

— А мне кажется, что мы с Троилиным антиподы. Он просил — я требую, он забывал свои указания — я о них помню. К тому же мало подавать хорошие примеры, надо еще уметь заставить, чтоб им следовали. Если не так, для чего была эта замена?

Ответа не последовало, и, воспользовавшись паузой, Збандут позвонил диспетчеру — пришло время осведомиться о положении в цехах.

— Как там слябинг? Сменили поломанный валок? Еще стоит?

— Слябинг стоит?! — вскинулся Додока. — Слябинг стоит, а директор сидит в кабинете и философствует!

Збандут снова свесил голову к плечу.

— А я не пожарник, чтобы мчаться туда, где загорается. Вот в этом тоже мое отличие от Троилина. И, кстати сказать, от стиля главного инженера, который оставлен мне в наследство. Там есть все, кто необходим, этого вполне достаточно.

— Завидное хладнокровие.

— Опыт, — невозмутимо возразил Збандут. — Но мы не тем занялись, Марлен Ипполитович. Сейчас меня интересует другое: почему Гребенщиков выбрал и так яро отстаивает именно радиальную разливку?

— И не только отстаивает, но и ставит заявочный столб. В «Приморском рабочем» лежит его статья о непрерывной разливке. О, да она передана на рецензирование вашему историографу Лагутиной.

— Почему именно ей? — удивился Збандут.

— Ну… бывший сотрудник газеты, инженер. Главный с ней очень считается. А вообще любопытно. Было время, когда Филиппас посылал материалы о мартене на проверку Гребенщикову, а теперь статью Гребенщикова показывает Лагутиной. Перевернулся мир!

— Здесь многое изменилось, — как бы вскользь заметил Збандут.

— С началом вашей эры? — поддел его Додока, но, почувствовав, что перехватил малость, заговорил иначе, мягче: — Между прочим, мне рассказывал Филиппас, причем совершенно серьезно, что Лагутина разработала психологический метод анализа технических решении вашего подзащитного. Давайте вызовем ее. Может, прольет свет на мотивы, им руководящие.

— А, ерунда все…

— Ерунда или не ерунда — нам не трудно в этом разобраться. Она и мне, кстати, нужна.

Збандут позвонил секретарше, попросил пригласить Лагутину, потом вызвал слябинг и стал расспрашивать о ходе ремонта.

Додока еще раз пересмотрел эскизы и, когда Збандут закончил разговор, сказал не без восхищения:

— Здорово вписал установку! Словно предусмотрена на этом месте.

У Збандута вспыхнула надежда, что секретарь горкома готов сдаться, но тут же он услышал:

— А все-таки будем думать над реконструкцией слябинга.

— В уставе черным по белому написано: не подменять, а контролировать, — напомнил ему Збандут.

— Именно этим я сейчас и занимаюсь, — припечатал Додока.

Вошла Лагутина. В меру короткое платье, в меру беспорядочная прическа, в меру серьезное выражение лица.

— Как подвигается работа, товарищ Лагутина? — спросил ее Додока, представившись. — Даниленко возлагал на вас большие надежды и, уезжая, завещал мне оказывать вам всяческую помощь. Мы очень заинтересованы в том, чтоб книга у вас получилась.

Лагутина как-то по-детски прищурила глаз, подняла бровь над другим.

— Очень много материала. Буквально захлестнул. Сейчас я занимаюсь его систематизацией и перепроверкой. Закончу — вступлю на стезю летописца Пимена.

— «Закончен труд, завещанный от бога мне, грешному…» — прогудел Збандут, вспомнив вдруг пушкинские строки.

Из двух мужчин ни один не предложил Лагутиной сесть. Збандут злился на Додоку: ишь расположился тут, будто у директора нет других забот кроме как выслушивать приватные разговоры. Додока не успел сделать это — рассматривал Лагутину. Одухотворенное лицо, в котором каждая черточка как бы обозначала черту характера, суженные к вискам не то серые, не то зеленые глаза, быстро меняющие свое выражение — свойство людей с повышенной эмоциональностью, коротковатый, с норовистыми ноздрями нос, смело разметанные брови.

Первым спохватился Збандут. Вышел из-за стола, радушным жестом показал на кресло против Додоки.

Лагутина ожидала, что сейчас Додока начнет подробно расспрашивать ее о работе, но тот неожиданно сказал:

— Я тут раскрыл Валентину Саввичу одну редакционную тайну. Проболтался, что статья Гребенщикова передана вам. Но раз уже пошло на откровенность, ждем откровенности и от вас. Как вы думаете, почему Гребенщиков уцепился за горизонтальную разливку?

— Я этого не знаю и не задавала себе такого вопроса, — ответила Лагутина, чуть помедлив. — От меня требовалось подтвердить резонность его точки зрения и немного сократить.

— И что?

— Я прозондировала вопрос с некоторыми инженерами. Ее, пожалуй, стоит напечатать в порядке обсуждения.

— Почему? Улавливаются субъективные соображения?

— Опять же не могу утверждать наверняка. — Лагутина пытливо взглянула на Збандута, как бы советуясь с ним: говорить напрямик или славировать? — потом на Додоку, который с явным любопытством ждал ее ответа, снова на Збандута и нехотя сказала: — У меня такое впечатление: вертикальные установки более или менее освоены, а радиальные — дело совершенно новое, малоизученное.

— Правильно, у Гребенщикова есть чувство нового, — быстро подхватил Збандут, довольный тем, что Лагутина дала ему возможность лишний раз похвалить Гребенщикова.

Человеку с другим характером такой реплики директора оказалось бы достаточно, чтобы не высказать противоположного мнения. Но Лагутина продолжила мысль, на которой ее прервал Збандут.

— С вертикальных установок сливки уже сняты, — сказала она. — Есть первооткрыватели, есть первоиспытатели, присуждена Ленинская премия. Они не сулят больше ни денег, ни славы. А на внедрении горизонтальной можно заработать и то, и другое. Но это только лишь моя догадка.

Додоку разобрал смех, он долго не мог успокоиться, Лицо его покраснело, но шрамы оставались белыми и выделились еще заметнее. Проклятая война на всю жизнь оставила отметины. И если б только на лице. Оставила и на сердце.

— Вот это кадр! Ну, если директор будет так подбирать себе помощников… И такого ставить главным инженером!

— А что плохого видите вы в этом? — вступилась Лагутина за Збандута да, пожалуй, и за Гребенщикова.

Додока сразу перестал смеяться. Посмотрел на Лагутину с оттенком осуждения. Даже стряхивая пепел, не попал в коробок, рассыпал по столу.

— У вас концы с концами не сходятся, Дина Платоновна.

— Все сходится, — возразила Лагутина. — Нужен главный инженер, грамотный, знающий завод, твердый. У Гребенщикова есть заскоки, но Валентин Саввич держит его в руках и сумеет отсечь мух от котлет.

— Он же заест всех своих противников! — взметнулся Додока. — И Шевлякова, и Рудаева.

Лагутина глазом не моргнула.

— Они не очень съедобны. И вряд ли Гребенщиков станет резать сук, на котором будет сидеть.

ГЛАВА 6

Жизнь Евгения Сенина подчинялась трем графикам, увязать которые было невозможно. График выходов в смены, график занятий в вечернем институте и репетиции Зои в балетной студии.

Сегодня у него редкий день, когда не нужно думать, как попасть во все три места вовремя. Отработал с утра, занятий в институте нет, и он спокойно сможет посидеть на репетиции, а потом проводить девушку домой.

Женя уже работал сталеваром и был поглощен изучением таинств огненной профессии, когда в хореографическом коллективе, созданном его матерью, появилась Зоя Агейчик. О ней он слышал ежедневно и всегда в восторженном топе. И от матери, и из уст отца, неизменного аккомпаниатора на всех занятиях.

Вере Федоровне, служительнице муз, была свойственна увлеченность, и Женя больше доверял отцу. Человек практического склада ума, инженер-механик, посвятивший себя уникальному металлургическому оборудованию, Игорь Модестович был сдержан на похвалу, но о Зое неизменно говорил самые высокие слова.

И случилось, что Женя влюбился в Зою Агейчик заочно. Вечерами, на досуге, представлял себе, как бродит с ней по залитой лунным светом набережной, как разговаривает с ней и, что таить греха, даже как целует ее. Образ Зои обрел осязаемость, стал видеться реально, словно не была она создана его фантазией, а вспоминалась как виденная, привычная, изученная.

Вера Федоровна не раз просила его прийти на занятия, посмотреть, как тренируются ее подопечные, хотела, чтобы он убедился, что замысел ее не иллюзорен, что она сделает балеринами и танцовщиками людей, которые, по общепринятому мнению, уже не годились для этого — упустили время. А он не шел. Не столько из боязни разрушить мечту, которой жила мать, сколько опасаясь обмануться в предмете своих вожделений. Бывает такое, что образ, созданный твоим воображением, входит в противоречие с реальным человеком и знакомство с ним разочаровывает.

Все же однажды Женя пошел в клуб.

Появился он в тот момент, когда Вера Федоровна отрабатывала с кордебалетом фрагмент из «Баядерки». Круглолицая, пополневшая, в плотно обтянутом ярко-оранжевом платье, она все же каждым движением своим напоминала ту эмоциональную, изящную балерину, которая не так уж давно покоряла сердца балетоманов.

— Вот стул, подожди, — сказала она коротко, обернувшись на скрип двери.

Женя уселся как можно дальше, испытывая то стеснение, которое свойственно одетому человеку, попавшему в полураздетую компанию, и принялся исподволь рассматривать учениц, отыскивая среди них ту, которая прочно овладела его мыслями. Зои он не обнаружил. Решив, что пришел неудачно, что ее на занятиях нет, принялся со скучающим видом рассматривать учеников. Особенно выделялся среди них машинист завалочной машины Виктор Хорунжий. И сложением, и торжественно прямой осанкой, и каким-то врожденным артистизмом. Оператор слябинга Небыков низковат, коренаст, но такой в ансамбле незаменим для характерных ролей. И партнерша у Небыкова излишне плотна, такую на плечо нелегко вскинуть. А вот справа от нее — худышка с остреньким носиком, со скупенькими обиженными губами. Но как изящна, какие пропорции!

Вера Федоровна перешла к индивидуальным упражнениям. Долго билась над Небыковым — у того не получался двойной пируэт.

И, сам не зная, что к тому побудило, — скорее всего мальчишеское озорство, — Женя сбросил пиджак, туфли, стал в позицию и проделал пируэт настолько хорошо, что ошеломил всех.

— Именно так, — грустно произнесла Вера Федоровна и, расстроенная, тотчас вышла из зала.

— Я не знал, что у тебя такая подготовка, — сказал Жене Хорунжий, выбрав для похвалы снисходительный тон. — Что не идешь к нам? Год проучишься — премьером станешь. У нас в группе переростков столько шелухи — и то не оставляют надежды выскочить в ведущие. — Хорунжий беззвучно засмеялся. — Ох и упорные есть! По два часа без передышки ежедневно. И это после работы.

— Но самый упорный, пожалуй, все-таки ты. Мама очень тобой довольна.

— Тут одного упорства мало. Талант нужен, — не без сознания своей исключительности сказал Хорунжий.

— Этого со счета не снимешь.

Хорунжий нет-нет и поглядывал на себя в огромное, чуть не на всю стену, зеркало. Он был доволен своей внешностью. Да и как не быть довольным. Антей! А что под клубом вольных, густо просмоленных волос хищноватое, строптивое лицо — это видно только со стороны, притом не всем — девушки липли к нему, как мухи.

— Какой она педагог, Вера Федоровна! Нет, я тебе удивляюсь. — Хорунжий дружески положил руку на Женино плечо. — При такой маме… А ты где учился?

— В студии. Давно. Когда маленьким был. При Киевском оперном, когда мама там танцевала. Потом перерыв — сюда переехали. А стала набирать в группу — за шиворот меня, опять заставила. Но я очень скоро запротестовал, папа поддержал меня — нечего, мол, ребенка насиловать. Вас тогда никого еще не было.

— Старые почти все поразбрелись. Не думали, что из этого что-то получится. А сейчас не верят своим глазам и жалеют. Небось теперь и ты не прочь бы…

— Представь себе — не рвусь. Балет — это тоже призвание, а у меня его нет.

— Тоже… — дурашливо подмигнул Хорунжий. — Балет никого не оставляет равнодушным.

— И я не равнодушен, когда смотрю. А чтоб самому… Сейчас — тем более. Не умею распыляться.

— А я вот распыляюсь. Завод, здесь, и в техникуме сдал экзамены. — Глаза Хорунжего с черными бусинками зрачков засияли.

Женя вышел в коридор. Заглянул в одну комнату, в другую, отыскивая мать, но ее нигде не было.

— У Веры Федоровны есть укромный уголок, где она отдыхает. Я вас провожу.

Женя взглянул на девушку, предложившую свои услуги, и почувствовал, что земля уходит из-под его ног. Те самые удивительные глаза, которыми так восхищались родители и которые мерещились ему в ночи. Неправдоподобно большие, глубокие, тревожащие. Такие в свое время писали русские иконописцы.

Пошли по длинному коридору.

— Ей, конечно, должно быть очень досадно, — как-то по-свойски сказала Зоя. — Она столько бьется с нами, выискивая зерна таланта, взращивая их, а собственный сын… Я много знаю от Веры Федоровны о вас.

— А я — о вас…

Женя был так растерян, что даже забыл поблагодарить Зою, когда та подвела его к балкончику, на котором, удобно вытянувшись в плетеном кресле, расположилась Вера Федоровна.

Из клуба вышли втроем. Вера Федоровна много говорила о предстоящем спектакле, объяснила, как трактует коронный танец Никии, что должна передать им Зоя.

— Задача у тебя сложная, Зайка. — Со своей одаренной ученицей Вера Федоровна была особенно ласкова. — Твое выступление во втором акте — танец торжества любви над смертью, танец, в котором смерть побеждает только физически. И последний взгляд умирающей женщины должен выражать не отчаяние, не страх смерти, а любовь. Тело угасает, жизнь уже едва теплится, а любовь еще кричит о себе…

— «Любовь сильнее смерти и страха смерти, только ею, только любовью, держится и движется жизнь!..» — приподнято произнесла Зоя.

— Ты у меня невообразимо понятливая, Зайка, — похвалила Вера Федоровна.

У остановки автобуса, который следовал в Зоин район, Вера Федоровна шепнула сыну:

— Проводи. В той стороне не очень спокойно — окраина.

Всю дорогу они разговаривали, как старые друзья, давно не видавшие друг друга и обрадовавшиеся возможности поделиться самым сокровенным.

— Если б вы знали, что со мной сделал балет! — говорила Зоя. — Он окрылил, поднял, как-то окрасил жизнь. Она у меня была серенькая-серенькая. Работа на фабрике монотонная, каждый день одно и то же — чулки, чулки, чулки… И дома безрадостно. Неприятные соседи — буквально заедают, мама тяжело переболела, с трудом ходит. А войдешь в наш танцкласс — и преображаешься. Даже не понять, откуда силы берутся. А когда хорошо получается, они утраиваются. Для меня балет такая отдушина… Как вы могли его оставить?

— В школе ребята стали изводить насмешками. Да и сам я не очень…

— Не жалеете?

— Сегодня пожалел. Я был бы вашим партнером.

— Спасибо, — обронила Зоя просто.

Жене очень понравилась эта непосредственность, — могла не отреагировать на его фразу, пропустить мимо ушей. И он сам сказал с той же непосредственностью:

— Мой балет — это плавка. Я в цех вхожу с такой же радостью, как вы в танцкласс. Родись я в языческие времена, наверняка был бы огнепоклонником. Но я управляю огнем, а это куда интереснее. Ни один день не похож на другой. — Женя запнулся. — Не как у вас на фабрике. Всякий раз узнаешь что-то новое, требующее от тебя и знаний, и сноровки, и молниеносной реакции.

— Не видела и сожалею.

Уловив в словах Зои робкое желание продолжить знакомство, Женя несказанно обрадовался этому.

— Я вам обязательно покажу. И вы убедитесь, что плавка — это творчество, а значит, и поэтическая категория.

— Ну что вы, Женя, разве можно сравнивать… — запротестовала Зоя. — Что может быть прекраснее искусства!

В ее словах проскользнуло осуждение, и, чтобы оправдаться, Женя заговорил горячо:

— Вы не поймите меня превратно. Я преклоняюсь перед Чайковским и Бахом, с почтением отношусь к Маяковскому, люблю Евтушенко. Искусство помогает шире и свободнее мыслить, развивает фантазию. Без этого и в нашем, казалось бы, прозаическом деле далеко не пойдешь. Даже Эйнштейн признавался, что Достоевский дал ему больше, чем любой отдельно взятый ученый. Теорию относительности не обязательно знать каждому, но каждый должен хотя бы прикоснуться к чему-нибудь, что обогащает эстетически, будь то литература, музыка или живопись. Однако сталеварение, я бы сказал, тоже вид искусства. Скульптор из бесформенной глыбы создает изваяние. А тут тебе дают железный хлам и всякую другую всячину — и изволь сделать сталь. Да еще придать ей особые свойства. То ли твердость алмаза, то ли мягкость и пластичность меди. Тот, кто постигнет это искусство, заколдован на всю жизнь…

Они жили в разных мирах, но их роднила восторженность юности и одинаковое поэтическое восприятие того, к чему были приобщены.

— А ведь действительно, когда работа доставляет высшую радость… — восторженно произнесла Зоя. — Между прочим, я представляла вас иначе, немного плакатно, — призналась она. — Вера Федоровна говорит: «Сталевар, сталевар…», и мне казалось, что вы… ну как бы выразиться… Крупнее, сильнее…

— …мужественнее, — подсказал Женя, чувствуя, что именно это слово задержалось у Зои на языке.

— Пожалуй, — прямодушно согласилась девушка.

— А я вас представлял очень близко к тому, какая вы есть. — Два образа — воображаемый и реальный — уже успели слиться у Жени в один.

— Однако не узнали среди других. — Зоя тряхнула головой и добавила не без гордости: — Узнали б сразу, если б посмотрели в танце.

Женю не покоробила такая самоуверенность. Что плохого в том, что девушка знает себе цену?

— Вот мы и добрались, — с оттенком сожаления обронила Зоя, когда, перейдя железнодорожное полотно, остановилась у небольшого домика, примостившегося на самом берегу и смотревшего окнами на море.

— Так близко от воды… Не страшно?

— Нисколько. Я привыкла. Когда штормит, волны плещутся у самых наших стен.

В тот вечер море было тихое, усталое. Оно успело досыта набушеваться днем и, обессилев, в конце концов, угомонилось. Мокрый песок отсвечивал, как укатанная дорога, и изогнутой линией уходил вдаль мимо таких же простых и идиллических домиков, как Зоин. При погашенных фонарях, освещенный только призрачным светом молодой луны, поселок казался необыкновенно красивым.

Здесь было не так тепло, как в городе, и Жене показалось, что в своем легком платье Зоя стала зябнуть. Поверх рубахи на нем самом ничего не было, а рыцарские чувства подсказывали, что защитить от прохлады девушку нужно.

Он приблизился к Зое, заботливо приложил руку к спине, но, наткнувшись на ряд мелких пуговичек, испугался и тотчас отвел ее.

Мимо прошел, опираясь на сучковатую палку, старик. На нем было тяжелое длиннополое пальто и шарф вокруг шеи. Он глянул на молодую пару так, будто она недобро задела его, и засеменил быстро, быстро. Шаркающие его шаги и необычный грозный вид выпугнули из-под калитки кудлатую собачонку. Залившись тревожным лаем, она погналась за стариком, но, отброшенная палкой, сразу притихла и с унылым видом отправилась тем же путем через лаз восвояси.

Зоя посмотрела вслед удаляющемуся старику.

— Эхо войны. Подпольщик. Пытки гестаповские выдержал, а гибель семьи не перенес. Не спит неделями.

— Вы озябли, и я хотел… — смущенный собственной решительностью, как бы оправдываясь, нетвердо проговорил Женя.

— Что вы, ничуть. Наоборот, мне сейчас так тепло…

Налетевший ветерок взгриватил поверхность воды, донес грустный и манящий, сдобренный духом водорослей запах моря, и Жене представилась картина, которую не раз рисовал себе мысленно: он и Зоя идут по пустынному, отдыхающему от людей берегу, идут, прижавшись друг к другу, и им так хорошо оттого, что вселенная принадлежит им одним…

И, движимый желанием превратить в реальность свою мечту, он сказал умоляюще и более взволнованно, чем полагалось бы для первого знакомства:

— Зоенька, прошу… Очень… Давайте походим немного там, поближе к воде.

Она не удивилась ни его желанию, ни интонации, с какой оно было выражено, ни нежному «Зоенька». Мальчишка такой хороший, такой трогательно застенчивый и непохожий на других, что странно было бы отказать ему в скромной просьбе.

И они пошли по берегу, иногда касаясь рукой руки, и оба чувствовали, что начинается что-то большое, простыми словами не определимое.

Впрочем, у одного из них это «что-то» началось значительно раньше.

С того времени минуло без малого два с половиной года.

Двенадцать девочек в балетных тренировочных костюмах, разместившись рядами на середине просторного танцкласса, старательно делали упражнения.

— Ассамбле, ассамбле, мягко, грациозно, углубленное плие, — командовала Вера Федоровна. — Валя, руки маленькие, Марина, танцевальнее, с вдохновением. — И снова всем: — Шея легкая, глаза живые. Пассе, наклон, поза. Хорошо. А теперь повторим вчерашнее адажио. Четыре четверти. — Присев на стул, Вера Федоровна напомнила: — Загнуть корпус, сутеню вниз… Начали. Раз-и, два-и… — Вытянула руки, пошевелила пальцами.

Этот жест относился к аккомпаниатору. Игорь Модестович понял, что от него требуется, и, молодо тряхнув своей красивой рубинштейновской шевелюрой, стал играть быстрее.

Устали девочки. Увлажнились лица, участилось дыхание, менее четкими стали движения. Вера Федоровна сочувствует им — многие пришли прямо с работы, да и в зале душно, хотя открыты настежь все окна, — но приходится быть безжалостной.

Вошла Зоя. Кивнув Вере Федоровне и Игорю Модестовичу, с безучастным видом опустилась на длинную скамью, на которой попеременно отдыхают «студийки», когда начинаются индивидуальные упражнения.

Одного взгляда было достаточно Вере Федоровне, чтобы определить, что Зоя сегодня не в форме, что и настроение, и состояние у нее совсем не те, какие нужны для занятий.

Она подошла к Зое, заботливо, по-матерински, приложила руку ко лбу.

— Не прихворнула?

— Вымоталась. Работа, как всегда в конце месяца, напряженная, а тут еще не заладилось со станком.

— А Виктор верен себе. Опять опаздывает, — сказал Игорь Модестович, с удовольствием прохаживаясь по залу.

— Сегодня это кстати, — вяло отозвалась Зоя и вдруг взбодрилась. — Вот на сцену выйти у меня сейчас хватило бы сил. Почему репетиции утомляют больше, чем спектакли?

— Репетиция — будни, спектакль — праздник. Сцена, зрители, нервный подъем, — объяснил ей Игорь Модестович и обратился к жене: — Верочка, послушай этюд.

Полились звуки музыки. Сначала тихие, словно крадущиеся исподволь, и чистые, как всплеск воды, они постепенно усилились, сохраняя ту же прозрачную, хрустальную чистоту; потом в них появилось что-то тревожное, не то грустящее, не то зовущее, зовущее усилилось, выделилось, переросло в ликование и вдруг, рассыпавшись, оборвалось…

Вера Федоровна стояла как зачарованная.

— Где ты отыскал такую прелесть? — спросила с опозданием, как бы опомнившись.

Игорь Модестович интригующе улыбнулся.

Вошли Женя и Виктор. Все это время они стояли за дверью, подчиняясь неписаному правилу появляться в зале, только когда замолкает пианино.

— Это для Зои! — выкрикнул Женя, словно опасаясь, как бы то же самое не вырвалось раньше него у Виктора.

Игорь Модестович и Вера Федоровна молча переглянулись.

— Ну конечно. Вся лучшая музыка создана для Зои, — мягко сыронизировал Игорь Модестович, бросив через плечо взгляд на сына. — Какие ассоциации вызвал опус?

— Мне трудно словами, — Зоя поднялась, — я лучше покажу. Можно?

Игорь Модестович взял первые аккорды.

Зоя приняла позу, постояла немного недвижимо, подумала, опустилась на пол и попросила Игоря Модестовича начать сначала.

Снова вступила музыка. Спящая птица, в которую перевоплотилась Зоя, шевельнулась, прислушалась, огляделась вокруг какими-то сонными, еще не пробудившимися глазами, сделала несколько робких, легких, струящихся взмахов, как перед взлетом, и медленно поднялась. Вот уже скинуты оковы сна. Песня, призыв, восторг — все переплелось в гармоническом, раскованном танце. На последних аккордах Зоя замерла, разбросав руки, — птица перешла в парящий полет.

Импровизация получилась выше всяких похвал. Вера Федоровна бросилась к своей любимице, расцеловала, прижала к себе.

— Что это, Игорь Модестович? — спросила Зоя.

Но Игорь Модестович, похоже было, не слышал ее. Он смотрел на парией. Их лица одинаково выражали умиленное восхищение, как будто присутствовали они при рождении чуда, а в глазах горело еще одно чувство, роднящее и разъединяющее их.

Заметила этот огонек и Вера Федоровна. Заметила и опустила веки, как это делают скромные люди, увидев то, что не полагалось бы видеть. Повернулась к мужу и, стараясь смягчить паузу неловкости, повторила свой вопрос:

— Что это? Кто это?

— Эдуард Вилла, — торжественно объявил Игорь Модестович, — «Песня черного лебедя». Мне кажется, Зоя увидела как раз то, что видел он, создавая свой грациозный этюд.

— Она увидела гораздо больше!.. — взволнованно проговорил Женя.

— Во всяком случае, создан новый танец, — прозаически заметил Хорунжий, но не удержался на этой ноте. — И какой!

Зоя опустилась на стул. Эмоциональный всплеск отнял у нее остатки сил.

— На сегодня хватит, — сказала Вера Федоровна. — Репетировать не будем.

ГЛАВА 7

Итак, Юрий оформился в конверторный цех. Но, закрепив за собой место работы, выпросил резервную неделю. Не для того, чтобы погулять вволю перед вступлением в новую фазу своей жизни, а чтобы немного разобраться в самых элементарных вещах. Стыдно было явиться в цех, не зная азов производства. Приемам работы пусть учат сколько угодно — их на стороне не усвоишь, но брать своего сверстника в наставники и поводыри — это он считал для себя зазорным.

Получив на абонемент брата книги по конверторному процессу, Юрий с утра до поздней ночи штудировал их. Пособие для мастеров он одолел сравнительно легко, хуже пришлось с курсом металлургии стали для техникумов. Юрий плавал по нему, как по извилистой, порожистой реке. Избегал недоступные места, обходил чащобы формул, и потому законченного впечатления, у него не сложилось. Все же главное ему стало понятно: нужно выжечь кислородом лишние примеси из чугуна и выжечь с такой скоростью, чтобы успеть поднять температуру стали до необходимой для разливки.

Во всяком случае, выйдя на работу, он не задавал наивных вопросов, а это уже сам по себе был факт немаловажный.

Далеко не все свои обязанности Юрий выполнял с одинаковым рвением. Замерять температуру стали в конверторе термопарой, закрепленной на конце длинного изогнутого стержня, ему нравилось, а вот пробу брать — не очень. Жарковато, и сноровки никакой. Чтобы набить себе руку, Юрий старался все пробы брать сам и вскоре научился делать это не только точно, но и залихватски — скопировал манеру Чубатого. Но самым тягостным было для него подметать рабочую площадку. Метлу он брал в руки неохотно, и то после напоминания.

— Ты напрасно метлы чураешься, — заметил как-то Чубатый. — Чистота…

— …залог здоровья, — насмешливо подхватил Юрий. Осточертели ему прописные истины — в армии от старшины наслушался их предостаточно.

— …признак культуры производства и человека вообще, — не преминул вонзить колючку Чубатый. — Если так дальше будешь, Борису Серафимовичу скажу.

Угроза подействовала. До военной службы Юрий относился к брату просто как брату и в том, что тот инженер, особой заслуги не видел. Отец смог внушить ему, что главный человек на заводе — рабочий, все остальные — лишь приложение к нему.

Был ли в том Серафим Гаврилович убежден или преследовал какие-то свои воспитательные цели, Юрий тогда не понимал, да и не задумывался над этим. Но, поверив отцу на слово, стал относиться к инженерам свысока и на всех, кто стремился к высшему образованию, смотрел как на искателей легкой жизни. Подтверждением тому были газеты и радио. О ком трубили они ежедневно? О сталеварах, горновых, о вальцовщиках, реже — о слесарях, токарях, сборщиках и только кое-когда снисходили до инженеров. Да что говорить об инженерах! Стоило прославленному сталевару стать мастером — и слава его сразу уходила в песок. А вырастал до начальника смены — о нем и вовсе забывали.

Воспитанный на преклонении перед рабочими профессиями, уверенный в том, что все рабочие смотрят на инженеров, как отец, Юрий был серьезно озадачен, увидев, с каким уважением относились в цехе к брату. Подметил даже, что рабочие нарочно старались попасться ему на глаза, поздороваться, заговорить. Конечно, Борис не как все. Занят, не занят — от человека не отмахнется, поговорит, расспросит, посоветует. А если и пожурит, то спокойно, без истерических выпадов. Сейчас это было особенно важно: люди осваивали новое производство и почти каждый день случалась какая-нибудь неприятность. В такой обстановке да когда еще тебя сокрушают криком и бранью, легко потерять голову.

Сегодняшний день тоже не прошел гладко. Сенин выпустил перегретую плавку, и, когда машинист разливочного крана, зацепив крюками ковш, стал поднимать его, отгорел стопор, открыв отверстие стакана, и струя расплавленного металла с силой снаряда ударила в чугунные плиты пола. В воздух сразу поднялось густое облако пыли, скрыв все от глаз. Только огненные брызги пробивали его и трассирующими пулями разлетались в разных направлениях, грозя ожогами. Бедствие, казалось, кончилось, когда наехали на изложницу, принявшую струю металла, но начали переезжать на другую — и снова веером полетели яркие брызги, разгоняя в стороны рабочих.

И, как назло, в цехе появился Збандут. Поглядев на происшествие, поморщился, подозвал к себе Сенина, который, оставив конвертор на дублера, с сокрушенным видом наблюдал за разливкой. Сенин мог выгородить себя — мало ли почему отгорел стопор, но уходить от ответственности было не в его правилах. Он поднял на Збандута свои правдивые голубые глаза и признался, что сплоховал, перегрел плавку, хотя не понимает, как это могло произойти.

Збандут бросил ядовитое «спасибо» и ушел, оставив Сенина в полном недоумении, — с такой формой изъявления недовольства он еще не встречался.

Потом появился Борис Рудаев. Беззлобно ругнулся и занялся выяснением причины перегрева. Постоял на продувке, заставил Юрия несколько раз замерить температуру стали и выяснил, что врет термопара — занижает показатели. Это и подвело Сенина. Вызвал дежурного по контрольно-измерительным приборам, предупредил, что если повторится подобное, все убытки будут отнесены на счет теплобюро.

Юрий знал по рассказам отца, какие головомойки устраивал Гребенщиков людям по поводу каждой неполадки, и невольно подумал, что руководители стали бережнее относиться к подчиненным. Поделился своим выводом с Сениным. Тот скривил губы в пренебрежительной улыбке.

— Не обобщай. Всяк молодец на свой образец. Походи по мартеновскому цеху — такие раздолбай услышишь, что волосы дыбом встанут.

В этот же день Юрий убедился, насколько Сенин был прав. Незадолго до конца смены в цех влетел отец. Красный, вспотевший и злой, как дьявол. Обошел вокруг конвертора, приглядываясь острым, натренированным глазом ко всему, что происходило вокруг, постоял, сняв кепку, в воздушной струе против вентилятора и поднялся в помещение пульта управления к Сенину.

Воспользовавшись паузой в работе, Юрий метнулся вслед за отцом.

— Когда Гребенщиков облаивает, приходится терпеть — в возрасте человек и не дурак, хоть и стерва. Но выслушивать всякую ахинею от пацанов безусых… — давясь от обиды, жаловался Серафим Гаврилович. — Да пошли бы они… Больше ноги моей там не будет! Ишь как дело повернул! Меж рабочих овечкой стриженой ходит, а втихаря своих клевретов на них науськивает. Им зальет сало за шкуру, а они нам переливают. Сюда перехожу, здесь буду работать, к Юрке в напарники пойду!

Юрий выскользнул из дистрибуторской. Перспектива работать с отцом в одной смене, а возможно, и в одной бригаде его нисколько не прельщала. Будет вязаться по мелочам, поучать, наставлять. Но, похоже, придется смириться. Если отец вобьет что себе в голову, клином не вышибешь.

Кто-кто, а Сенин понимал, с какими трудностями столкнется Серафим Гаврилович при освоении новой профессии. Выплавка конверторной стали сильно отличается от мартеновской, фактически нужно все постигать сначала. И темп такой, что не всякому под силу.

Он без обиняков сказал об этом Серафиму Гавриловичу.

— Ничего, выдюжу как-нибудь, — с решительной интонацией ответил тот. — В девятисоттонной посудине варил, а в этом чайнике… — Прищурил один глаз, потом другой. — С твоей помощью, конечно. Было время — тебя мартеновцем делал, теперь ты меня поучишь.

Не потеряв еще надежды образумить Серафима Гавриловича, Сенин попытался зайти с другого конца — воздействовать на самолюбие.

— А как насчет славы рудаевской фамилии? — спросил он. — Погаснет?

— Не погаснет, а расцветет! — вскинулся Серафим Гаврилович. — Перерывчик, ясное дело, кой-какой образуется, покамест раскачаюсь. Самый езжалый конь — и тот к новой упряжке не сразу привыкает. А как наберу обороты — знай наших. И Юрка к тому времени вызреет. — Подошел к Сенину близко-близко, уставился на него расширенными глазами. — Ты не противься, Женя. Пойми, Юрий под моим присмотром будет. Да и я не с нуля начинаю. Кое-что есть в запасе. Ну, навыки и всякое такое…

Серафим Гаврилович показался Сенину по-стариковски чудаковатым, но отговаривать его было бесполезно. Что бы там он ни говорил, какие мотивы своего перехода в конверторный цех ни выставлял, а основной причиной, которая толкнула его на этот шаг, по твердому убеждению Сенина, был Юрий.

— Что ж, идите к начальнику цеха, — сказал Женя. — Все в его руках.

Флоренцев долго вертел бумажку, исписанную старательным, но довольно корявым почерком. Он предпочитал молодых, небезосновательно полагая, что легче учить людей, чем переучивать, но отказать опытному рабочему не хватило решимости. Серафим Гаврилович был зачислен в штат на второй конвертор, который вот-вот предполагали ввести в строй. «Пусть попрактикуется малость, а там видно будет, на что способен и на сколько его хватит, — решил Флоренцев. — Мужик он, видно, жилистый, рвения неистощимого, такие и молодым дают фору».

Одно только смущало теперь Серафима Гавриловича: как отнесется к его затее Борис? Что ни говори, а у него власть — главный сталеплавильщик. Чтобы поскорее снять с себя бремя неизвестности, он прямо из приемной Флоренцева позвонил Борису в кабинет.

Выслушав его сообщение, Борис сказал не очень любезно:

— Горячку ты порешь, отец. Спохватишься — поздно будет. Как бы не получилось по твоей же поговорке: на коне сидишь, а коня ищешь.

— А тебе незачем обо мне беспокоиться. Моя шея — мой и хомут, — громыхнул Серафим Гаврилович и повесил трубку.

Домой он пришел в отменном настроении. Сев за стол, хвалил даже ту еду, к которой относился скептически: подумаешь, блюдо — салат из помидоров. А нынче и салат пошел, кстати, добротный салат — в нем и зеленый лучок, и укроп, и мелко накрошенный чеснок, и подсолнечное масло из жареных семечек. Анастасия Логовна подумала было, что муж пропустил маленькую. Так нет, у него и от малой порции зрачки расползались в разные стороны, а сегодня они на месте, по центру.

Часам к пяти, когда приехал старший сын, Серафим Гаврилович совсем разомлел. Балагурил, рассказывал анекдоты, к которым особого пристрастия не питал, потому что воспроизводил их неумело, и вообще был шумлив как никогда. Надоев самому себе, притащил гитару, заставил Юрия играть. Юрий, еще будучи школьником, освоил этот инструмент, а в армии пристрастился к нему и считался в своем подразделении первым гитаристом. Приятные старинные мелодии, сопровождаемые негромким речитативом Юрия, привели Серафима Гавриловича в лирическое настроение. Он сам стал подтягивать сыну, потом и Борис включился. Старательно, самозабвенно пели Рудаевы. «Рушнычок» сменила «Калитка», за «Коробейниками» последовала «Сыва зозуля».

С умилением смотрела на мужчин Анастасия Логовна, смотрела и сама преображалась. Загорелись, помолодели глаза, зарумянились щеки, заколыхались от покачивания головой бирюзовые, слезой, сережки в ушах — нет, не все еще утрачено, остались от девичества и задор, и загнанная внутрь веселость.

Притихли они где-то в седьмом часу. Вспомнив, что надо заняться делом, Борис провозгласил: «Стоп!», достал из портфеля чистую тетрадь и попросил сосредоточиться.

Впервые в жизни Анастасия Логовна увидела своего всезнающего мужа в роли внимательного ученика. Ученик этот, правда, частенько перебивал сына своим обычным «знаю, знаю», но, когда Борис углублялся в тонкости процесса, смолкал и даже — о чудо! — не стесняясь переспрашивал.

У Анастасии Логовны были дела на кухне, но она не могла заставить себя уйти из столовой, сидела в уголке, подшивала Наташе юбку и слушала. Слова были все знакомые, порой даже казалось, что она улавливает общий смысл штудируемого, но это только казалось. С гордостью посматривала на Бориса. Рассказывает не хуже, чем профессор какой. Взглянула на сосредоточенное лицо Юрия — и затеплилась в сердце надежда: чего доброго, образумится и тоже возьмется всерьез за учебу. Борис выучился, Натка тоже, только Юрий до науки не очень прилипчив. А сейчас даже рабочему без знаний цена невысокая. Не получит хоть захудаленького диплома — так и застрянет на всю жизнь подсобником.

За окном начало темнеть. Зажгли старую висячую лампу над столом — давным-давно, еще мальчишкой, ее приспособил под электрическую Борис. Потолок и углы ушли в полумрак, а в светлом круге, который образовался на столе, склонившись над эскизом, продолжали сидеть трое мужчин.

Идиллию нарушило появление Наташи. Вернулась она усталая, припорошенная ржавой пылью. Анастасия Логовна с огорчением посмотрела на новое платье дочери: стирать, стирать — и не отстираешь.

— С аглофабрики? — спросил Борис, определив по цвету пыли, где носило сестру…

Наташа протянула руки.

— Полюбуйся. И как только люди терпят! Шумели сколько в газетах — самая современная, в белых халатах работать будут! Это же очковтирательство! Кричать «ура» — охотников целый хор, а крикнуть «караул» — и солиста не находится. Все примолкли. Газета в том числе.

— Что ж ты не обратишься к Филиппасу?

— А на тебя тоже Филиппасу жаловаться?

— За что на меня? Раззудись, рука, размахнись, плечо? — ожесточился Борис: тон Наташи стал раздражать его.

— А кислородное дутье прямо в металл кто ввел? Не ты, скажешь? Гребенщиков как-никак на этот шаг не решался. Напрасно приписали ему консерватизм. Он о людях думал!

Вот тут уж не выдержал Серафим Гаврилович. Пусть предъявляет сколько угодно претензий Борису, но чтоб Гребенщикова ему противопоставлять… Вышел из-за стола, прицелился в Наташу указательным пальцем.

— В точку попала! Как в воду смотришь! Нашла людолюбца!

— Но нельзя и так, как мой человеколюбивый братец, — не сдавалась Наташа. — Производственные показатели — это нужно, но забывать, каким воздухом люди дышат… Хорошо хоть ветер в наших краях умный. Дует то туда, то сюда, передышку дает. Но шишки-то на нас валятся. На каждом совещании склоняют санитарных врачей.

— Нет начальства страшнее, чем бабы. Спасибо, хоть не дал бог… вам рог, а то бы всю землю перекопали! — выскочило у Серафима Гавриловича.

— Перекопаем и без этого приспособления, — не полезла в карман за словом Наташа. И опять к Борису: — Допустим, отечественные газоочистки не получаются. Но почему не купить патент за рубежом? Вот японцы. Они себе голову не ломают, чтобы изобретать изобретенное. Без всякой амбиции покупают готовые лицензии и получают на этом колоссальный выигрыш. И во времени, и в средствах.

— Золота не хватает, Талочка.

— На апельсинчики из Марокко хватает…

— Что-то ты не туда гнешь, — попытался приструнить дочь Серафим Гаврилович.

— Я знаю, куда гну. И в этот разговор ты бы не вмешивался. Между прочим, ты, папочка, несколько заскоруз в своих взглядах. Принимаешь все как должное и изменениям не подлежащее. Дымят трубы — и пусть дымят, всегда так было, втягивают люди в свои легкие бог знает какую смесь — и пусть втягивают, от этого не умирают.

— Напрасно на отца наговариваешь. Он у нас тоже из буянов. Чего зря — не потерпит, — вступилась за мужа Анастасия Логовна, предупреждая возможную вспышку.

Но Серафим Гаврилович уже стал заводиться, и поддержка жены только раззадорила его.

— Эва разошлась! Вожжа под хвост попала, что ли? Отца критиковать надумала! Дорасти еще надо! Ну и наплодил чертей! — Он так дискантил, что в ушах звенело. — Дутье что, не на пользу людям, глупая твоя голова? Выплавка поднялась, зарплата опять же…

Наташа не дала ему досказать.

— А какое отношение к зарплате имеют непричастные к заводу горожане, которым ни за что ни про что приходится себя травить?! Кстати, зарплата только у мартеновцев поднялась. Все остальные бесплатно дым глотают. Хотя бы молоко выдавали за вредность.

Хмурились мужчины. Потому хмурились, что возразить было нечего. И только Анастасия Логовна про себя улыбалась. Не видела она Наташу такой, привыкла считать девчонкой, несмышленышем. И где-то в тайниках души позавидовала ей. Проживет с пользой. Не так, как она со своим характером, уступчивым, покладистым и жертвенным, только для домашнего гнезда приспособленным.

ГЛАВА 8

Прошло немало времени, прежде чем Збандуту удалось поломать крепко укоренившуюся на заводе традицию — по всем более или менее сложным вопросам звонить директору. Так повелось при Троилине. На звонки тот откликался немедленно. Поступал сигнал, что нет вагонов, — начинал теребить транспортников; пожаловались мартеновцы на недостаток ферромарганца — тут же следовал звонок снабженцам: дать, изыскать, принять меры; снизилось давление кислорода в сети — принимался за кислородчиков.

Збандут сначала делал то же самое, с той только разницей, что каждый сигнал фиксировал в особой книжечке. Это дало ему возможность вскоре составить довольно ясное представление о руководителях цехов и отделов — кто на что способен, от кого что можно ожидать. И выяснилось: одни начисто избегали решать вопросы самостоятельно, другие решали, но перестраховывались, третьи не привыкли договариваться с коллегами одного с ними ранга — чего проще позвонить директору, взвалить на него свои заботы и снять с себя всякую ответственность. Привычка увиливать от ответственности уходила корнями в недавнее прошлое и казалась неистребимой. Только Гребенщиков не попал в список «звонарей». Он сам управлялся со всеми. Ему давали решительно все, что он требовал, давали даже в ущерб другим цехам.

Надо было отучить всех этих «деятелей» сигналить по каждому пустяку, научить принимать самостоятельные решения. Отбить охоту оказалось сравнительно просто — для таких случаев у Збандута была готова фраза: «Я за снабженцев (или, допустим, за транспортников) работать не намерен». Такой ответ начисто отбивал желание обращаться к директору, минуя непосредственных исполнителей. А вот научить самостоятельности оказалось гораздо труднее. И препятствовал этому не кто другой, как главный инженер завода Кононов. Ему импонировало, когда к нему обращались за советом в оперативных вопросах, просили помочь, он даже гордился тем, что телефон у него не умолкает с утра до ночи. А если случалось что-либо в том или ином цехе, мчался туда и сидел до ликвидации неполадок, забыв о других неотложных делах. Не понимая, что стиль его работы порочен, что зачастую он практически выполнял функции диспетчера завода, Кононов и критику воспринимал чрезвычайно болезненно, и ждать от него отступления от своей системы было бесполезно. Збандут вздохнул с облегчением, когда узнал, что Кононов решил перейти на работу в научно-исследовательский институт.

Министерство предложило свою кандидатуру на пост главного инженера, но Збандут отверг ее. Он считал, что главного нужно выдвигать из числа тех, кто работает на заводе, — меньше времени потребуется на «обкатку», и посоветовал на эту роль Гребенщикова или начальника производственного отдела Зубова.

Отстаивать свои кандидатуры Збандуту было нелегко. Гребенщикова не очень жаловали партийные организации города и области, Зубов наступил кому-то на мозоль в министерстве. Против Гребенщикова выдвигались вполне резонные доводы — характер и возраст, против Зубова — только возраст. На такую должность разумнее назначить работника молодого, на вырост, чтобы в будущем смог заменить директора.

Кононов уже ушел с завода, Збандут остался без главного инженера, а споры все продолжались. Навязывать нежелательного Збандуту главного не решались: знали, что человек он принципиальный, неуступчивый, и не хотели с ним конфликтовать. А Збандут по-прежнему отказывался от предлагаемых кандидатур. И довод подобрал железный: я — доменщик, заместитель главного — прокатчик, главному надлежит быть по специальности мартеновцем.

В конце концов он добился своего — главным инженером завода стал Гребенщиков.

Получив приказ о назначении Гребенщикова, Збандут вызвал его к себе, поздравил и повел установочный разговор.

— Я поручился за тебя. Понимаешь? Поручился, — говорил он. — Это значит, что я несу ответственность за каждое твое действие. Прежде всего учти: отныне у тебя не должно быть сынков и пасынков. Ты обязан определять свое отношение к подчиненным исходя из одного критерия — значимости человека для производства. А значимость состоит из двух равноценных слагаемых — результатов работы и умения воспитывать людей. Для меня небезразлично, какая атмосфера царит в том или ином цехе и какими методами достигается выполнение плана. На работе каждый должен испытывать удовольствие. И от всего того, что окружает, и от общения с руководителями. Общение с тобой долгое время приносило одни неприятности. Ты обуздал себя, о тебе стали говорить без раздражения, но этого мало. Сделай все от тебя зависящее, чтобы заслужить уважение всего коллектива завода.

Эту вступительную часть беседы Гребенщиков выслушал терпеливо. Хотя всякие поучения, от кого бы они ни исходили, коробили его, где-то в глубине души он был согласен со Збандутом — до сих пор многие все еще относились к нему настороженно.

А дальше у них не заладилось.

— Обязанности мы распределим так, — продолжал Збандут, устало прикрыв глаза. — Доменный цех, аглофабрика и вспомогательные цехи будут в моей сфере, прокатные отойдут Зубову, ты…

— …старший над главным сталеплавильщиком… — Гребенщиков даже в этом кабинете и даже при таком разговоре держался высокомерно и независимо. — Благодарю покорно, с этим не согласен.

— Для чего утрировать, Андрей? — поморщился Збандут. — Мы с тобой до сих пор не мелочились, жили по укрупненным показателям. Пойми, такое распределение закономерно, когда руководители имеют разные специальности. Каждый ведает тем, в чем наиболее силен, от этого…

— В общем начальник сталеплавильных цехов в звании главного инженера, — снова оборвал его Гребенщиков. — Если на то пошло, можем переиграть обратно. Я вернусь в цех. — А про себя подумал с глухой враждебностью: «Нет, милок, заарканить меня тебе не удастся».

Збандут выдержал контратаку лишь потому, что умел гасить в себе вспышки. Ему немало труда стоило не отрезать с маху: «Ну что ж, давай переиграем!»

— А чего ты хочешь? — внешне миролюбиво спросил он.

— Об этом следовало договариваться до назначения, — процедил Гребенщиков, не меняя недовольного тона — возбуждение у него не прошло, а усилилось. — Может, сошлись бы, а может, и разошлись.

— Пожалуй, разошлись бы, — глухо произнес Збандут.

Глядя на холодное, неподвижное, полное чувства собственного достоинства лицо Гребенщикова, на безрадостную складку тонких, неулыбчивых губ, он глубоко пожалел в эту минуту обо всех тех усилиях, которые пришлось затратить, отстаивая его. Но идти вспять не пристало. Это все равно что явиться в загс фазу же после свадьбы и заявить о разводе. Даже, пожалуй, с разводом удобнее. Личное дело, никого, кроме тебя, не касается. А тут расписывайся перед всеми, что оплошал. На смех поднимут в министерстве и в итоге сунут любого главного, не спрашивая согласия.

— Так чего ты хочешь? — повторил Збандут свой вопрос.

— Основные металлургические цехи возьму на себя я, — отстаивал свое Гребенщиков, сразу решив отмести все возражения. — Вспомни: учился я на сталеплавильном, практику проходил в доменном, а диплом защищал как прокатчик.

Збандут не знал об этом и потому вспомнить не мог. Они были на разных факультетах, защищали дипломные проекты в разное время — Гребенщиков на полгода раньше.

— Все же, Андрей, доменное дело мне больше знакомо, чем тебе, поскольку я работал в доменном, — резонно возразил Збандут. — А Зубов прошел такой же путь в прокатных цехах.

Но Гребенщиков не думал сдаваться.

— Вот и хорошо, что у меня будут такие отменные советчики, — сделав нажим на последнем слове, с преувеличенно уважительным поклоном произнес он. — Это предохранит меня от ошибок. Но техническая политика на заводе — функция главного инженера. Моя функция. И моя прерогатива.

На том они и расстались.

Дома Гребенщиков принял ванну и, выйдя к ужину, увидел на столе среди расставленных тарелок букетик роз.

— По случаю рождения нового главного инженера, — ответила на его вопросительный взгляд жена.

Она тоже недавно вернулась с работы, но успела принарядиться и выглядела празднично. Светло-синее платье подчеркивало белизну и свежесть кожи, не измученной кремом и пудрой, а скромные бусы из отшлифованных персиковых косточек как нельзя лучше подходили к цвету и форме глаз. А глаза ее запоминались всем. Они не только были украшены пушистыми веерками ресниц, не только смотрели, излучая теплоту и доброжелательность, но и доверчиво позволяли заглянуть в себя.

В какой раз подивившись устойчивой, немотыльковой красоте Аллы, Гребенщиков приблизился к ней, поцеловал в шею, бережно отстранив упругие колечки волос.

— Ты трогаешь меня своим вниманием. — И обратился к матери, оторвавшей взгляд от затрепанного томика Надсона: — Правда, хороши? В них что-то зовущее, острое. Как у протянутых губ. — Последние слова Гребенщиков произнес тихо, только для Аллы.

Валерия Аполлинариевна посмотрела на сына с высокомерным сожалением.

— Красные розы… Это же mauvais ton, Андрей.

Она любила щегольнуть знанием правил этикета, хотя подчас выдумывала эти правила сама. На сей раз ее замечание таило и другой смысл: вот какая у тебя неинтеллигентная жена, а ты опускаешься до ее уровня. Было на что обидеться, но Гребенщиков ответил вполне миролюбиво:

— Откуда ты взяла? Вспомнила о великосветских канонах девятнадцатого века, когда возбранялось дарить красные розы порядочным женщинам? Так ныне век двадцатый, а я не женщина.

— Есть извечные законы и извечные обычаи. — Валерия Аполлинариевна понизила голос до шепота, чтобы слова ее прозвучали не только проникновенно, но и трагично. — Стоит только скорбеть, что их забывают в культурных семьях…

— Но пойми, это нелепо, — уже с нажимом проговорил Гребенщиков, раздосадованный смехотворным обвинением матери.

— Однако ты не любишь красных роз. Во всяком случае, на своих натюрмортах ты никогда их не изображал. — Валерия Аполлинариевна нехотя протянула сыну руку, как бы награждая его правом помочь ей подняться с кресла.

— Очевидно, потому, что я не умею передавать все богатство оттенков красного цвета. А между прочим, именно эти розы я напишу. Они для меня особенно дороги. В них не только красота. В них еще и символика.

Точно так, как реплика Валерии Аполлинариевны была рассчитана на двоих, заявление Гребенщикова тоже было рассчитано на двоих — на мать и на жену.

Алла поняла мужа и наградила его признательным взглядом: защитил ее и защитился сам.

Валерия Аполлинариевна всегда отличалась властолюбием. Она подчиняла себе буквально всех, кто с ней соприкасался, — мужа, детей, прислугу, даже подруг. К старости эта черта гипертрофировалась, превратилась в деспотизм. Гребенщиков долгое время приноравливался к матери. В угоду ей приносились в жертву и желания жены, и семейный покой. Даже режим детей был подогнан к ее режиму. Но с некоторых пор эта гегемония стала раздражать его. И если, снисходя к старости, он все еще прощал выпады матери против себя, то за жену стал вступаться неизменно.

Все же Валерия Аполлинариевна не могла отказать себе в удовольствии при случае исподволь ужалить невестку. Получив отпор, она тотчас повела атаку на Аллу с другой стороны.

— У меня сегодня с утра покалывает в боку, а помощи никакой, — проговорила жалобно.

— Но у вас же был врач, я вызывала, — возразила Алла.

— Разве это врач, который не находит никаких болезней!

— И радуйся, что их нет, — улыбнулся Гребенщиков.

— Но в боку-то покалывает…

— Легкая межреберная невралгия, — тоном, каким обычно отвечают из справочного бюро, сказала Алла.

— А ты откуда знаешь?

— Я ему звонила.

— Тебе все пустячком кажется в тридцать четыре.

Тут уж не выдержал Гребенщиков — мотив эгоизма у других слишком часто звучал в упреках матери.

— У всякого возраста свой эгоизм, — проговорил он многозначительно. — Неизвестно чей страшнее.

Наморщив лоб, Валерия Аполлинариевна стала думать над тем, как бы ответить позлее, но в столовую влетел Вовка и, еще не успев усесться на свое место, поспешил удовлетворить сжигавшее его любопытство.

— Пап, тебе машину переменят? — Вовка уставился на отца всегда удивленными круглыми глазами. — Кононов на черной «Волге» ездил.

— Что-то мы все сегодня в цвета ударились, — сказал Гребенщиков отнюдь не для сына. — Вот и я думаю, какая теперь будет у меня жизнь. Наверняка зеленая.

— Хороший цвет. Радостный и бодрый, — железным тоном произнесла Валерия Аполлинариевна — ее продолжал разбирать дух противоречия.

— Пап, наиболее мощный мотор у «Чайки»? — наседал со своими неразрешенными вопросами Вовка.

— Посуди сам. Сто шестьдесят лошадиных сил.

— Ух ты-ы! — взвизгнул Вовка и закрыл уши руками. То ли от восторга, то ли от пронзительности собственного возгласа. — Но это неправильно — так считать.

— Почему?

— Потому что сто шестьдесят лошадей не побегут быстрее, чем одна, и все равно «Чайка» их враз обгонит.

— Скажи пожалуйста… — улыбнулся Гребенщиков неожиданному обороту Вовкиных рассуждений.

— Пап, а черная «Волга» на красный светофор может ехать?

Гребенщиков напустил на себя суровый вид, произнес нехотя:

— С твоей образованностью я постеснялся бы задавать подобные вопросы.

— Пап, а как ты считаешь…

И тут внимание Вовки переключилось на дымящийся фруктовый плов, который внесла тетя Паша, маленькая хрупкая женщина неопределенного возраста, закрепившаяся в этом доме в силу своего великого христианского терпения.

Вслед за ней, прячась за широкую старомодную юбку, прокралась Светлана — льняные косички вразлет, прицельно уставленные на бабушку глазенки. Вскинула вверх дном хозяйственную сумку, вытряхнула из нее кошку.

Лицо Валерии Аполлинариевны судорожно перекосилось.

— Ах ты дрянная девчонка!

— Она… отвязалась… — захлопала Светлана длинными бесцветными ресничками, смекнув, что перестаралась.

— Отвязалась… Сказала б тете Паше…

— Тетя Паша занята.

— Нет, эти дети доведут меня до инсульта! — запричитала Валерия Аполлинариевна. — Всякий день что-нибудь да сотворят. Никакого сладу с ними.

Валерия Аполлинариевна боялась кошки больше всего на свете — та почему-то всегда шипела на нее — и, щадя себя от потрясений, настояла, чтобы кошку держали на привязи у кухонной двери — тетя Паша жила с ней в ладу.

Кошку выгнали из комнаты, и Валерия Аполлинариевна величественно прошествовала к столу. У нее и осанка, и жесты величественные. Она передвигается особой, плавающей походкой и голову держит так, словно позирует для фамильного портрета. Пиковая дама. Но не высохшая, мумифицированная, а сохранившая и плоть, и дух.

Однако мир воцарен не был, поскольку Валерия Аполлинариевна не успокоилась.

— А все потому, Алла, что дети у тебя на втором плане, — сказала она теперь уже воркующе. — Дети должны быть под постоянным присмотром матери.

— Я не только мать, я еще человек, а значит, существо коллективное, — огрызнулась Алла.

— Муравьи — тоже существа коллективные.

— Чудесное сравнение, ничего не скажешь. В вашем духе. Но я не из породы наседок, довольствующихся только выведением птенцов. Пока я училась, я еще могла выкраивать для них время. Сейчас у меня такой возможности нет.

— Не нужен был тебе институт, не нужна и экспресс-лаборатория. При таком муже…

Гребенщиков грозно посмотрел на мать.

— Может, помолчим за столом? Не забывай, пожалуйста, элементарных принципов педагогики.

После ужина Гребенщиков отправился в кабинет. График дня выдерживался железный — час сна, а потом до поздней ночи технические журналы.

Сегодня Алла решилась нарушить распорядок, узаконенный их размеренной жизнью, и когда муж, накрывшись пледом, улегся на диване, вошла, присела рядом.

— Ты сегодня какой-то задумчивый, Андрей. Не рад новому назначению?

Он помедлил с ответом.

— Особенно ликовать нечего, Алла. Когда желания осуществляются с опозданием на добрый десяток лет… Все хорошо в свое время.

Это признание было для Аллы полной неожиданностью. Никогда не говорил ей муж, что помышляет о должности более высокой. Больше того — он подтрунивал над теми, кто быстро рос, называл их выскочками, карьеристами, относился к ним насмешливо. Даже свою теорию придумал: самый нужный, самый незаменимый человек на заводе — начальник цеха. Оказывается, теория эта была состряпана из соображений самозащиты. Для себя. Для нее. Для окружающих.

И почудилось Алле, что приоткрылась дверца в наглухо закрытый сейф и ей будет дозволено заглянуть в него.

— Я почему-то решила, что у тебя возникли сомнения… Что ни говори, работа адская, ответственность огромная… — Алла говорила робко, опасаясь, что дверца сейфа вот-вот захлопнется и она так и не рассмотрит, что за ней.

— Ну что ты! Во мне еще вулканические запасы энергии.

Алла недоверчиво улыбнулась.

— Да, да. Представь себе, я совершенно не чувствую своего возраста. А разве ты его чувствуешь? — Гребенщиков положил руку на колено жены, сжал его. — Ну!

И Алла поддалась искушению высказать свои опасения:

— Я имею в виду не выносливость, а особенности характера. У тебя только-только и с таким трудом наладились отношения с цеховым коллективом. Многие все еще относятся к тебе с недоверием, подозревая, что ты затеял какую-то игру.

— Это на их совести. Люди всегда что-нибудь говорят, и, как правило, дурное.

— Не всегда и не обо всех, — как бы мимоходом заметила Алла. — А теперь тебе придется еще сложнее. В твое подчинение переходит весь инженерно-технический персонал завода. Эти люди самолюбивы, они знают себе цену и обид не прощают. Тебе известно, что самые непримиримые и продолжительные баталии развертываются именно в интеллектуальной среде. И если до сих пор тебе сходило…

— Продолжай, продолжай… — подбодрил ее Гребенщиков.

— Добрее надо быть, Андрей. Добрее и отзывчивее.

— Доброта для руководителя не добродетель. Это порок. И допустима она лишь в сочетании с твердым разумом и сильной волей.

— Доброта — это талант, Андрей. И талант, к сожалению, исчезающий. В наше время, когда людей все больше одолевают рационализм и черствость, его надо взращивать в себе и пестовать так же, как талант к поэзии или к математике. Если не больше.

— В каждого человека с рождения вложена некая сущность, ядро, — Гребенщиков самим голосом показывал, что говорит сейчас нечто значительное, — и если что не дано ему от природы, то привить невозможно.

— Сколько лет живу с тобой, — проговорила Алла уныло, — а не всегда могу определить, когда ты говоришь серьезно, а когда… Ты непрощупываем.

— А другие, думаешь, лежат распластанные на поверхности? Люди — как айсберги. Большая часть их загнана внутрь и скрыта от наблюдения. Я тоже не всегда могу предугадать, что скажет или как поступит в том или ином случае каждый из тех, кто надо мной и даже рядом.

— Не уходи в сторону, Андрей. — Алла опустила голову, теряясь от взгляда мужа и в то же время напрягаясь в желании убедить. — Пойми, тебе предстоит сложный процесс становления. Надо проявить гибкость и одновременно большой такт. Не впасть сразу в административный восторг. И приучи себя терпимо относиться к инакомыслящим и иначе себя ведущим.

Глаза Гребенщикова стали вдруг острыми и холодными, как стеклышки.

— Бесплодное умствование. Из разрозненных фактов делаешь выводы вселенского масштаба. — Он резко убрал руку с колена жены и повыше натянул плед. — Да вы сговорились, что ли? Как попы с амвона! Нудно и примитивно. Возлюби ближнего, как самого себя. А ближнему дай палец — он оторвет… — Гребенщиков стиснул зубы, так и не договорив слова.

Случилось то, чего и опасалась Алла, — незримая дверца захлопнулась.

ГЛАВА 9

Нормальные отношения между людьми так же необходимы для успеха дела, как масло для сложного механизма. Только смазка позволяет механизму работать без скрипа и заеданий. Эту выношенную годами истину Збандут тщательно внедрял в сознание подчиненных и сам следовал ей. Он не выносил ссор и распрей, всякие раздоры старался гасить в зародыше, не давая им разрастаться, и болезненно переживал, если это ему не удавалось.

К сожалению, за свою долгую производственную жизнь он не видел директора и главного инженера, которые были бы дружески расположены друг к другу и придерживались паритета. Если судьба сводила работников неравноценных, то они еще как-то уживались. Слабый побаивался сильного, уступал ему и, хотя в глубине души ярился, на рожон не лез и в борьбу не ввязывался. Сложнее приходилось, когда сталкивались руководители одинакового потенциала — знающие, опытные, волевые. При такой комбинации возникали открытые междоусобицы, и в азарте борьбы друг с другом не так уже редко приносились в жертву интересы коллектива и производства.

Выдвигая Гребенщикова на пост главного инженера, Збандут полагал, что они будут исключением из общего правила. Но обманулся. Между ними сразу же, буквально с первого дня, когда они не поделили сфер влияния, пробежала черная кошка. Это означало, что в дальнейшем придется тратить много сил даже на повседневное общение с главным инженером, не говоря уже о решении спорных проблем. А тут еще отношения с первым секретарем горкома партии неожиданно испортились из-за расхождения по весьма щекотливому вопросу. Это было тем более досадно, что Збандуту импонировал характер Додоки и все, что о нем рассказывали, ему нравилось.

А рассказывали о нем много, сдабривая действительные события привкусом легенды, и трудно было определить, когда к истине примешивалась доля вымысла. Все же оставалось несомненным, что партийную организацию города возглавил человек незаурядный, со своеобразной логикой поведения, с несколько неожиданным, не укладывающимся в привычные рамки стилем руководства. Он как никто другой умел создать общественное мнение даже вокруг, казалось бы, незначительного факта и преподнести его как поучительный урок.

И вот событие номер один. Случилось так, что когда Додока возвращался с аэродрома по шоссе, его машину остановили два милиционера и, не спросив разрешения, уселись в нее. Отъехав немного, завели разговор о том, с кем лучше всего провести свободный вечер. Райку забраковали — одна литр проглотит. Дашка сонливая и скучная. Решили выпить сами. Когда у гастронома дали команду остановиться, произошло невероятное: шофер не подчинился им и, несмотря на упорные протесты, повез дальше. Как только машина подкатила к горкому, Додока назвал себя, пригласил зайти. Заперев незадачливых попутчиков в отдельной комнате, вызвал начальника милиции. С тех пор ни одному милиционеру и в голову не приходило использовать для личных нужд случайные машины.

А через несколько дней другое событие. У входа в парк в стареньком деревянном павильоне с незапамятных времен размещалась бильярдная. С утра и до поздней ночи здесь не смолкал стук шаров. Играли на деньги, и деньги переходили из кармана в карман не только у игроков, но и у зрителей — они заключали между собой пари, как на скачках. Горе было тем, кто попадал в это злачное место впервые, — их обдирали как липку. Тактика у завсегдатаев бильярдной была разработана достаточно искусно. Поначалу они поддавались, проигрывали две-три партии, и, когда уверовавший в себя новичок начинал взвинчивать ставки в надежде сорвать крупный куш, тут-то и разворачивалась настоящая игра. И то не сразу. Асы играли не в полную силу, заканчивали партии с небольшим преимуществом, оставляя у партнера надежду отыграться и не отпугивая остальных «рябчиков», как называли наивных новичков. Бильярдная была настоящим бичом для командированных. Не зная обычаев этого заведения, они проигрывались здесь в пух и прах и потом слали слезные телеграммы родственникам и знакомым, выпрашивая деньги на обратную дорогу. «Профессионалы» были великодушны и, чтобы приглушить у продувшихся горечь проигрыша, угощали их либо водкой, либо самогоном, которым торговала из-под полы буфетчица Сима. Друг с другом они играли редко и всегда на мелочь.

Додока появился в бильярдной под вечер, когда страсти уже были в разгаре. Постояв в волнах табачного дыма у одного стола, у другого, изъявил желание сыграть. Его партнером оказался дядя Вася, неказистый, рябенький, прикидывавшийся простачком. Он, как и полагалось, проиграл для затравки две партии, две выиграл и отпустил «рябчика» с миром, потому что тот оказался скуповат — как ни подбивала его дяди-Васина агентура, ставку так и не увеличил. Потолкался Додока и у буфетной стойки. Торговала Симочка «честно» — отпускала неразведенный бурачный первач полной мерой.

А дальше — чистейшая фантасмагория. Явившись спозаранку на свою «работу», бильярдисты увидели, что павильон бесследно исчез. На выровненной бульдозером площадке чернела только что привезенная земля, и девушки из Зеленстроя уже разбивали на ней клумбу.

Беспощадный ас дядя Вася даже слезу пустил. Не от лирических чувств. Из сожаления о своем оставшемся без применения таланте. Вместе с павильоном исчез верный источник дохода. Предстояло снова устраиваться в керосиновую лавку, о которой он и думать забыл.

И еще одна сенсация, да какая! До последних дней самой популярной личностью в городе был директор рыбного завода, человек всемогущий и неуязвимый. Кто на юге не любит тарань? Рыба с виду самая что ни на есть посредственная, но с пивом… Любое искушение могут преодолеть южане, но против тараньки они бессильны. Да и не только южане. Вот почему, отправляясь в дальние города «выбивать» для заводов разные материалы, любой «толкач» непременно берет с собой тарань. Взятка? Ну какая это взятка стоимостью в три-пять рублей! Элементарная любезность. Даже особая поговорка в связи с этим на свет появилась: «Без тараньки ты букашка, а с таранькой — человек».

Директор завода широко пользовался возможностями, которые предоставляла ему пресловутая рыбка. Он щедро снабжал ею, разумеется, по твердым ценам, руководителей разных организаций, исповедуя принцип «я тебе — ты мне», и потому мог без хлопот приобрести не только для себя, но и для друзей решительно все, начиная от импортных товаров и кончая путевками в лучшие санатории. Рискнул он забросить ящик и на квартиру нового секретаря горкома. Рискнул — и просчитался. Додока вызвал щедрого дядю к себе, выспросил, кто принимает презенты, и распорядился, чтобы вся рыба, развезенная в тот день экспедитором, была отобрана и отдана в торговую сеть. Причем эту операцию директор должен был провести лично.

Вот уж пришлось набраться ему сраму, забирая рыбку обратно! Два ящика он так и недособрал (добавил из личных запасов), но инцидент был погашен. С тех пор директор вел себя осмотрительнее.

Збандут одобрительно относился ко всему тому, что предпринимал секретарь горкома, используя полноту своей власти, пока не почувствовал эту власть на себе.

Как-то на десять ноль-ноль Додока вызвал в горком руководителей всех предприятий города, попросил секретаря не впускать опоздавших и сказал не очень ласково:

— В этот город и на эту работу я не просился, и, судя по результатам голосования, вы мне не очень обрадовались. Понимаю и не обижаюсь. Допускаю, что вас больше устроил бы первый секретарь из местных. Но раз уж так получилось, давайте работать. В производственные дела ваши вмешиваться не стану — пока вы с ними справляетесь. Возьмусь за участок, всеми забытый. За город. Точнее — буду у вас вроде дворника. Но мне нужны средства. А раз так, придется раскошеливаться.

Збандут откинул голову, сделал скептическую мину, и Додока сразу засек ее.

— Что это вы там ухмыляетесь, Валентин Саввич?

— Но вы же знаете, что на предприятиях существует финансовая дисциплина, которую директор не вправе нарушать, — возразил Збандут.

Порывшись в папке, Додока извлек из нее испещренный какими-то цифрами листок, внимательно просмотрел его.

— Насколько мне позволяют судить отчетные данные, у вас на заводе финансовая дисциплина нарушается из месяца в месяц. То перерасход фонда зарплаты, то сверхурочные выше утвержденной нормы, то выход из сметы. И не такая уж вы девственница в этом вопросе, какой хотите себя представить. Добавится еще одно нарушение, зато мотивы его будут благородные — ради красоты и благоустройства города. Кстати, красота и благоустройство довольно действенное средство борьбы с нашей хронической болезнью — текучестью кадров.

Чтобы не допустить возможных пререканий, Додока сразу стал зачитывать, кому что надлежит сделать.

Збандут своим ушам не поверил. Ему вменялось в обязанность проложить асфальтированное шоссе на аэродром и оформить въезд в город. Руководителю треста «Металлургстрой» Апресяну, который возводил только промышленные сооружения, поручили закончить гражданские объекты — поликлинику, кинотеатр, трамвайное депо, Управлению пароходства — привести в порядок прогулочную часть набережной. И так — каждому предприятию.

Первым не выдержал «бог строителей» Апресян — сказалась экспансивная армянская натура.

— А кто нам утвердит расходы? Промбанк или Стройбанк? Да они удавятся, а на это не пойдут!

— На них мы тоже управу найдем, — отрезал Додока. — Партийная дисциплина для всех обязательна.

И тут взъерошился Збандут. В такой постановке вопроса была явная слабина, решил зацепиться за нее.

— Я привык считать, что партийная дисциплина должна укреплять государственную, а не идти с ней вразрез, — хмуро проговорил он. — Может, я ошибаюсь?

Додока забросил пятерней назад распавшиеся волосы, посмотрел на несговорчивого директора взглядом укротителя.

— Я не хотел бы сейчас вступать в теоретические споры. То, о чем мы говорим, настолько важно, что не будем мудрствовать лукаво. Лучше сошлюсь на Гельвеция. Еще во время оно этот небезынтересный философ высказывал довольно мудрую мысль: «Государству мало быть богатым, надо еще, чтобы жить в нем было приятно». А как это преломляется в применении к нашему городу? Вам приятно жить в нем, Валентин Саввич?

— Я его почти не вижу, — уклонился от прямого ответа Збандут. — Слишком короткие у меня дороги: квартира — завод, завод — квартира.

— Зато ваши рабочие рассеяны по всему городу, и дороги у них подлиннее.

— Но надо мной есть министр, и ссылками на Гельвеция я от него не отобьюсь, — продолжал препираться Збандут.

— Между прочим министр ваш, когда был секретарем обкома, тоже прибегал к подобной практике. С него началось благоустройство шахтерской столицы.

Збандута подтолкнул локтем директор рыбного завода, лучше чем кто-либо другой узнавший характер нового секретаря горкома, и, воспользовавшись шумом, который ворвался в окно от проходившего мимо автобуса, осторожно шепнул:

— Угомонитесь, иначе схлопочете…

Предостережение не возымело на Збандута никакого действия.

— Было бы предпочтительнее, Марлен Ипполитович, — продолжал он, — чтобы о словах Гельвеция и о практике градостроительства вы напомнили министру сами, у вас это очень убедительно выходит. Что касается получения средств, то есть более прямой путь. Поставьте вопрос в соответствующих инстанциях, возможно, вам пойдут навстречу, тогда все мы не попадем между молотом и наковальней.

— Абсолютно правильно. Золотые слова! — поддержал Збандута Апресян. — Мне надоело подставлять оба бока. Лупили бы уж по одному. — От волнения у него неожиданно проступил восточный акцент.

— Прямой путь не самый быстрый, — стоял на своем Додока. — За город нужно приниматься сегодня.

Дав собравшимся три дня на подготовку плана мероприятий, он закрыл совещание. Люди поднялись, стали расходиться. И только Збандут продолжал сидеть, потирая рукой грудь, как будто у него заболело сердце.

— Ну и задали задачку… — У губ Збандута появилась жесткая складка. — Ни у меня, ни у моих сотрудников нет опыта прокладки шоссейных дорог. Мы металлурги. Любую из двухсот пятидесяти марок стали можем сделать, но дороги…

Додока улыбнулся, и хотя лицо его от этого приветливее не стало, в нем все же проступило некоторое тепло. Понимающе кивнул.

— Опыт — дело наживное, уважаемый Валентин Саввич. Когда началась война, у наших гражданских заводов тоже не было опыта производить вооружение. Однако научились. Тракторные заводы делали танки, паршивенькие литейки — мины, ремонтные мастерские — автоматы. — Додока замолк, потом добавил обезоруживающе миролюбиво: — По-честному говоря, у меня тоже нет опыта партийной работы. Надеюсь, приобрету. В аппарате как-то все яснее. А здесь… Живое дело. Трудно…

Возвращался Збандут на завод в одной машине с Апресяном.

— Как вам все это нравится? — спросил Апресян, уставившись на соседа огромными тоскливыми глазами.

— Как кость в горле, — отсутствующе откликнулся Збандут. — И так забот невпроворот, а тут еще на́ тебе… Новоиспеченный дорожный строитель…

— Да-а, влипли… — посочувствовал Апресян не столько Збандуту, сколько себе. — Но что поделаешь… Придется…

— Мне не придется.

— Как это?

— Не буду — и все.

— А почему вы об этом не заявили?

— Не хотел возглавлять бунт. Все мы люди взрослые, пусть каждый решает за себя. Что он мне сделает? На хвост соли насыплет?

— Взыскание вынесет.

— Пусть попробует. Этого взыскания никто не утвердит.

— Сколько вам лет, Валентин Саввич? Вынесет за что-нибудь другое.

Збандут зажал в кулак подбородок, вздохнул.

— Мужик в общем он хороший, и намерения у него неплохие, но голову себе сломит.

— Вы за его голову не беспокойтесь, — с угрюмым юмором отозвался Апресян. — Прежде чем свою сломит, наши открутит. Танкист. Прет напролом через бурелом.

ГЛАВА 10

Санитарный врач большого промышленного района. Наташа была уверена, что ей повезло, — сразу самостоятельная работа. Но так казалось лишь первые дни, когда она осваивала круг своих обязанностей. А освоила — и оробела. Круг этот был поистине необъятен. В него входило все, что касалось гигиены труда. Все. И дымящие трубы, и пылящие установки, и чрезмерные сквозняки, и недостаточная вентиляция. К тому же бесконечные жалобы от отдельных лиц и от многочисленных организаций. Их приходилось расследовать немедленно, отодвигая запланированные дела. Это выбивало из колеи, вносило в работу сумятицу и неразбериху.

На практике, которую Наташа проходила, учась в институте, ей все представлялось куда более легким и простым. Разумеется, она видела, как достается промсанврачам, как нелегок их труд. День-деньской метались они, точно угорелые, нервничали, ссорились. Но молодости свойственна самоуверенность, и Наташа была убеждена тогда, что все их беды обусловливаются либо недостатком образования, либо неумением правильно распорядиться собой, своим временем.

А вот сейчас она суетится сама, тоже нервничает, тоже ссорится и работает не покладая рук. Ее сослуживцы, младшие по должности, но старше по стажу, уже как следует тронуты цвелью скептицизма — слишком тяжело давались им победы, слишком много поражений всякого рода пришлось им изведать. А у нее еще не растрачены ни силы, ни задор, в перспективе многое видится в розовых красках, и она горит желанием сделать все возможное для оздоровления условий труда.

Чтоб предохранить ее от горьких разочарований в будущем, отвести от ударов, которые по неопытности может получить, если вздумает сокрушать непрошибаемую стену, сослуживцы стали начинять ее житейской мудростью. Рассказывали об отдельных безрезультатных схватках, о судьбе наиболее упорных врачей — их, как правило, игнорировали, а чаще всего увольняли. Чтобы не быть голословными, показывали документы. Вот предписание, сделанное городским санитарным врачом Филоновым. Он категорически требовал, чтобы трубы на аглофабрике были не ниже ста метров, а проектировщики сделали их двадцатиметровыми. Странно? Весьма. А кто за это наказан? Никто. Никто, кроме агломератчиков, то есть тех самых людей, интересы которых отстаивал Филонов. Теперь весь газ, вся копоть, стоит подуть ветру в западном направлении, летит в здание аглофабрики, где своего газа и пыли в избытке.

Или другой пример. На заводе действуют шесть мартеновских печей, хотя ни на одну из них санитарный врач города акта приемки не подписал. Упрашивали, приказывали, грозили даже — все было, и тем не менее подписи его ни под одним документом, кроме как под письмами протеста, нет. А что из этого? Всем плешь переел, врагов нажил, в неугодных ходит, а печи одну за другой пустили, и работают они без газоочистки по сегодняшний день. Не могут не работать. Стране металл позарез нужен.

Слушает Наташа своих умудренных опытом коллег и не может понять: охладить ее хотят или, наоборот, разжечь в ней здоровую злость на бесправное, по сути, положение промсанврача? Что касается закона, здесь все выглядит как нельзя лучше. Даже специальное постановление Совета Министров СССР есть, придающее заключениям санврача обязательную силу. Когда Филонов требовал стометровую трубу, он как раз и ссылался на это заключение. Однако не помогло. Хотя закон на стороне врача, блюстители закона часто оказываются на стороне нарушителя. Недаром с давних давен живет в народе пословица: «Законы святы, да исполнители — супостаты».

Слушает Наташа сетования своих умудренных опытом коллег и старается разобраться, почему они так настроены. Остыли? Разуверились в своих возможностях? Или надорвались от бесплодных усилий что-то предотвратить, что-то исправить? И Анна Максимовна, и Майя Людвиговна люди душевные, все близко к сердцу принимающие. Особенно Анна Максимовна. Рыхлая, полная, болезненная, но с утра до ночи на ногах. На ее попечении предприятия общественного питания, тут гляди да гляди. Проморгает с чистотой, особенно летом, — беды не оберешься. Затаскают. Майя Людвиговна посуше, построже. Она ведает школами, детсадами, общежитиями — тоже участок далеко не райский. Обе женщины раньше обслуживали промышленные предприятия. Одна сама ушла, другую выставили. Не под силу оказалась им война с начальниками цехов, с руководителями заводов, а иногда и с целыми организациями. На теперешних должностях им легче. Объектов много меньше и противники калибром помельче — то повара, то няни. Самое крупное начальство — директора столовых или школ. За них не очень-то заступаются. А директора завода, да еще крупного, попробуй тронь. Звонкам и вызовам конца не будет.

Слушает Наташа своих коллег и попеременно то загорается, то гаснет. Ну что может сделать санврач с продувкой стали кислородом? Летит бурое облако из трубы, пылинки в нем почти такого размера, как микробы, где они осядут, когда осядут — знает только ветер, который их несет. Когда дует от города — еще полбеды, а когда на город — ни белье высушить, ни окно открыть, даже через закрытые окна пыль проникает в комнаты. Попробовала как-то Анна Максимовна запретить продувку. Взяла с собой представителя заводского комитета, и пошли они в цех, чтобы поставить пломбу на кислородный вентиль. И тут ее осадили мартеновцы. Собрались гурьбой — к вентилю ни подойти, ни подъехать. На другой день появилась она уже с милиционером. Этому представителю власти сопротивление оказать не решились. Доступ кислорода на печь был прекращен, на вентиль наложили пломбу. Два дня не бурело небо над мартеном, а на третий снова заволокло его облаком. Анна Максимовна прибежала в цех. Пломба на месте, вентиль закрыт, а из трубы, как прежде, прет со страшной силой рыжий дым. Покрутилась-покрутилась и под смешочки ушла. Уже много позже она узнала, что мартеновцы тогда всех перехитрили: сделали обводной кислородопровод и по нему дали кислород в печь.

Обо всем этом Анна Максимовна рассказывает с грустью, Майя Людвиговна — со злостью, а Наташа и грустит, и злится. Больше злится. Она не просто пытается проанализировать эти невыдуманные рассказы, она к себе их подгоняет: а как бы сама поступила? Анне Максимовне трудно было разобраться в хитростях мартеновцев — у нее только медтехникум за плечами. А ей? Ей легче, хотя свои возможности она не переоценивает, — образование определяет далеко не все. Очень много знать нужно, гораздо больше того, чему учат в институте. Не зря Филонов все время сидит за книгами, не только за медицинскими. Он и технологические процессы изучает, поскольку гигиена труда начинается с технологии. Не случайно существует даже положение, по которому любое изменение технологии должно быть одобрено санитарной инспекцией. Но это только на бумаге. А в жизни?

— Я вас понимаю, Наташа, — говорит Майя Людвиговна, сочувственно посматривая на девушку своими пронизывающими глазами. — Все мы выходим из стен учебных заведений начиненными благими намерениями, свято веруя в силу наших прав. Однако вера эта мало-помалу покидает нас. Между прочим, что-то в нашей жизни есть общего с солдатской. Противники нас знают — мы сталкиваемся с ними лицом к лицу, — а люди, за которых бьемся не щадя живота своего, отдалены от нас и иногда даже не подозревают о нашем существовании. Вот и идем очертя голову в наступление без поддержки тылов.

Наташа тщательно пересмотрела переписку с металлургическим заводом. Дутье запрещали? Запрещали. О возможности наложения штрафа предупреждали? Несколько раз. А дальше этого не пошло. Выходит, есть все основания привести угрозу в действие. Только что такое десять рублей, на которые она вправе оштрафовать, для начальника цеха или для директора завода? Комариный укус. Но комары чем донимают? Они одним укусом не ограничиваются. Почему бы ей не пустить в ход их тактику? А с кого начать? Есть все формальные основания взяться за начальника мартеновского цеха Галагана — его трубы особенно загрязняют воздушный бассейн. Но ведь не он ввел продувку стали кислородом, а родной братец. Ему, как это ни прискорбно, и придется принять первый удар.

Еще раз взвесив все за и против, Наташа заколебалась. Не таится ли в ее намерении червоточинка? Не покажется ли кое-кому ее поступок несерьезной, саморекламной выходкой? Очень может быть. И тем не менее с Борисом ей не разминуться. Конечно, он такого действа не простит, отношения у них испортятся, и это очень жаль. Ее сейчас как никогда тянет к нему. Приятно сознавать, что они могут теперь разговаривать на равных и как близкие взрослые люди, и как специалисты соприкасающихся областей. К тому же, к Борису всегда можно обратиться за советом, а таких случаев у нее будет предостаточно — инженерные дисциплины в их институте преподавали поверхностно, и сейчас вот обнаружилось, что технические знания ей придется расширять.

Не далее чем вчера явились рабочие из смолодоломитного отделения, где делают огнеупоры для конверторов. Жалуются: от пыли спасения нет. Пошла в цех, посмотрела, убедилась: да и на глаз видно, что запыленность выше всяких допустимых норм. А вот объяснить, почему это происходит — то ли негерметична система, то ли слаба вентиляция, — не может. Ее коллеги в подобных случаях не моргнув глазом составляют констатирующие акты без анализа причин, а ей стыдно. Что ни говори, диплом обязывает докапываться до сути и давать конкретные рекомендации.

Пришла к Борису, — кстати, смолодоломитное отделение в его ведении, — объясни, растолкуй.

— Что могу сделать? — пожал он плечами. — Проект такой. Так построили, так приняли. У меня нет ни средств, ни прав реконструировать отделение.

— А что ты скажешь насчет мартеновских труб, которые, пока ты не ввел кислородное дутье, дымили нормально и никому жить не мешали? — прижала брата Наташа.

— Способ сам по себе прогрессивный, а прогресс в технике очень часто, как ни прискорбно это сознавать, приносит людям разного рода неприятности, — неохотно ответил Борис. — Шумы, газы, излучения…

— Это общеизвестно. А что думаешь конкретно?

— Я же тебе говорил. Заключен договор еще с одним институтом на проектирование газоочистки, возможно, у него что-нибудь получится. Там свое техническое направление. Больше того — Збандут разрешил мне подобрать еще один институт для той же цели.

— «Докы сонцэ зийдэ, роса очи выисть». Медики применяют яд, имея противоядия. Вот так нужно бы и тебе: вводить продувку, уже имея газоочистку.

Борис даже фыркнул.

— Если бы все следовали этому принципу, — сказал он, — техника и шагу не сделала бы вперед.

— Ладно. Перенесем наш разговор в другую плоскость, — продолжала Наташа. — Насколько мне известно, ты во всех своих делах… ну, в заводских… родственных отношений не признаешь. С отца, например, взыскивал, как со всех прочих, если не строже. — Получив утвердительный кивок, добавила: — В таком случае я тоже вправе считать себя свободной от родственных чувств и буду поступать с тобой как с посторонним.

— Что ты можешь сделать? — Борис снисходительно прищурился.

— А вот что. — Наташа протянула акт осмотра объекта.

Подобные акты о засорении воздушного бассейна Рудаев уже не раз держал в руках и особого значения им не придавал. Но этот решил просмотреть получше. Как-никак подготовила сестра, надо изъять из него несуразности, если таковые имеются. Кое-что заметил, поправил. А потом вдруг:

— Ты что, спятила? Здесь только начни штрафовать. И, между прочим, этим делу не поможешь. Ну, заплачу десятку — что изменится?

— А в следующем месяце вторую. И так до тех пор, пока не примешь мер. Способ форсирования плавки сумел ввести, а подумать об очистке воздуха…

У Бориса слились на переносице брови.

— Что, не нравится? — Наташа соболезнующе покачала головой. — А отцу выговора закатывать нравилось?

— Не мог я прощать ему то, за что наказывал других сталеваров.

— И как он на это реагировал?

Борис понял, куда клонит Наташа, но не в его характере вилять и выкручиваться.

— Обижался, и зря. У меня не было другого выхода.

Наташа с облегчением вздохнула, положила руку на плечо брата, поглаживая, провела ею до самой ладони.

— Вот и у меня, Боря, нет другого выхода. Думаю, ты не обидишься, если наложу на тебя штраф.

Сказала будто бы весело, а глаза как у человека, вынужденного поступить против своего желания.

— Смешная ты, Талка, — Борис снисходительно потрепал сестру по щеке, посмотрел на нее с печальной внимательностью. — И на других заводах газоочистки либо не работают, либо их вовсе нет. Но нигде никого не штрафуют. Это мне так повезло, что собственная сестра наказывает за чужие грехи. Первый штраф — и кому? Родному брату. Не в деньгах суть. Суть в юридической стороне вопроса: признан основным виновником засорения.

— Нет, не основным. — В Наташиных зрачках притаилась легкая усмешка. — Будешь в компании с директором завода.

Збандут выслушал ее терпеливо, хотя все, о чем говорила санврач, хорошо ему ведомо и давно мучает. Узнав о штрафе, наложенном на Рудаева, сострил:

— Рудаева против Рудаева. Хм, звучит сенсационно. Как название статьи.

Наташа поморщилась. На общественную огласку она не рассчитывала, но невольно подумала о том, что если б такое сообщение появилось в газете, оно оказало бы дополнительное воздействие.

Директора завода Наташа видит впервые и немного удивлена. Не отвечает он сложившемуся у нее представлению. Внешность величавая, львиная, такая внешность сочеталась бы с надменностью, строгостью сверх всякой меры, с оказененной речью. Ничего этого нет и в помине. Любезен и прост. А может быть, попала под хорошее настроение?

Медленно и степенно, стараясь казаться взрослее, чем есть, Наташа выкладывает свои претензии.

Благодушие не покидает Збандута и тогда, когда Наташа вручает ему штраф на десять рублей.

— Ну что вы, деточка, — снисходительно говорит он. — Даже неудобно: директора — и только на десятку. Все равно как повара за антисанитарию.

— Я понимаю, что для директора такой штраф несет чисто символическую нагрузку, — в голосе Наташи звучит почти детское огорчение, — но районный врач единовременно на большую сумму оштрафовать не может. Вот у республиканского права пошире — ему на пятьдесят разрешается.

— Ох, дела, дела… — вздохнул Збандут. — Вот так и приходится биться в тенетах суеты житейской…

Кому адресовал эти слова Збандут, было непонятно. Скорее всего думал о чем-то своем, еще более трудном и запутанном.

— А не слишком ли вы рьяно взялись, Наталья Серафимовна? — Збандут улыбнулся во все лицо.

— Я не умею работать вполсилы и думать вполголовы.

— Эх, деточка, если бы все поступали так. Сколько еще таких: отсидят как-нибудь положенные часы — и скорее домой к телевизору. К сожалению, инертность — болезнь инфекционная. Все больше распространяется и с трудом поддается лечению. Чувствуете свое воздействие на меня? Уже использую медицинские термины.

За дверью послышался шум голосов. Не спросясь, в кабинет ввалился устрашающе большой и огненно-рыжий парень в пропотевшем пиджаке, положил на стол перед Збандутом смятую бумажку, прихлопнул ее могучей ладонью.

— Вот хочу в отпуск, а начальник не пускает.

Взглянув на Наташу, Збандут кивнул на парня.

— Завидное умение кратко излагать свои мысли. — И к рабочему: — А если начальник цеха не имеет возможности вас отпустить?

— А если у меня нет возможности работать?

— Это ж почему? Здоровьем слабоват? — Збандут окинул критическим взглядом мощную фигуру.

— Да не, жениться надумал, а невестины родичи настаивают, чтоб свадьбу сыграли в деревне.

— И что, для этого целый месяц потребуется?

— А в колхозе так. Там за неделю разве справиться? Полдеревни родни.

— По графику когда у тебя отпуск?

— В декабре.

— Вот и потерпи до декабря.

— Не. Не буду, — полыхая, как факел, от рыжины и возбуждения, решительно заявил рабочий. Вытер подкладкой мятой кепки пот с лица. — Я лучше с завода уйду. Меня где угодно возьмут с распростертыми объятиями. Автогенщик высшего разряда как-никак.

Збандут нажал кнопку на коммутаторе, вызвал начальника механического цеха, переговорил с ним и… подписал заявление.

— Вот за это спасибо! Это по-человечески! — обрадовался рабочий и заторопился к выходу.

— Что, вошли в положение? — спросила Наташа, когда Збандут, походив по кабинету, вновь уселся в кресло.

— Не в его. В положение начальника. Лучше отпустить на месяц, чем потерять совсем. К тому же стоит начальнику подписать один отпуск вне графика, как тотчас к нему другие слетятся. А ко мне дорожка подальше. — Помолчал и добавил с грустью в голосе: — Пользуются, поганцы, дефицитностью рабочей силы.

— При нашем развороте строительства дефицит этот, как ни прискорбно, будет все время расти, — резонно заметила Наташа.

— Вот что, Наталья Серафимовна, — вернулся к начальному разговору Збандут. — Вы видите во мне чуть ли не противника своего, а я хочу видеть в вас союзника. Вы ведь можете помочь нам.

— Я? Вам? — округлила черносливовые глаза Наташа. — Что я могу сделать?

— Вы как полагаете? Что ваши функции состоят только в том, чтобы прижимать нас? Нам и без того попадает достаточно. И за свои грехи, и за чужие. В том, что происходит на аглофабрике, виноваты проектировщики «Южгипромеза», и только они. Но их почему-то никто не трогает. Неприкосновенные. Неуязвимые. И между прочим, как ни странно, они нам сунули и для второй очереди тот же проект. С низкими трубами, с плохой очисткой. Вот и получается: аглофабрика — новая, а условия труда — старые. И никого из них сюда не вытащишь, чтобы приехали, посмотрели, убедились и изменили проект. Поздновато, но еще не все потеряно. Даже в ходе строительства можно сделать изменения.

— Не понимаю своей задачи.

— Всего проще, конечно, штрафовать людей, которые рядом, — стал пояснять свою мысль Збандут. — А почему бы не замахнуться вам на директора проектного института? На истинного виновника. Чего доброго, и поразмыслит над улучшением второй очереди аглофабрики и реконструкцией первой.

— Я не такая длиннорукая, чтобы дотянуться до другого города и даже до другой области, — уже без прежней уверенности проговорила Наташа и все же задумалась над тем, как осуществить подсказанное Збандутом.

Мысль оштрафовать проектировщиков показалась ей справедливой и рациональной. На самом деле: как быть заводчанам, если сам проект аглофабрики порочен с санитарной точки зрения? Ведь именно об этом предупреждал Филонов. И права ли она, наложив штраф на директора? Не может он прыгнуть выше своей головы.

Со смущением взглянула на свой акт, лежавший на столе, но Збандут истолковал ее взгляд иначе. Вызвав секретаршу, вручил акт, десять рублей распорядился оплатить и переслать квитанцию в санитарную инспекцию.

Это было сделано с готовностью мудрого человека, который снизошел до выполнения желания капризного подростка. И Наташа поняла вдруг, что ошиблась, проявив усердие не по разуму, — взялась рубить дерево не с того конца.

Збандут заметил ее смятение и пришел на выручку:

— Знаете, что я посоветовал бы вам, Наталья Серафимовна? Загляните к начальнику технического отдела Золотареву. Сейчас я ему позвоню и попрошу вооружить вас необходимыми материалами для обстоятельной докладной в республиканскую санинспекцию. А заодно взвесьте, не подкрепить ли вам свои позиции выступлением в газете. Именно вам, санитарному врачу. К нашим воплям уже привыкли.

— Но я… Я даже не знаю, как это делается, — замялась Наташа. — И потом… пробиться в газету…

— Вас может выручить тема — о запыленности атмосферы у нас очень много сейчас говорят, но все еще мало делают. Надо поднимать тревогу. А как это осуществить — посоветуйтесь с Лагутиной.

— Я с ней не знакома.

— Да вы что? — Збандута немало удивило такое признание.

— Представьте себе.

— Это почему же? Она сторонится вас или вы ее?

— Скорее я, вернее — мы. Вся семья.

Збандут откинулся на спинку кресла.

— Напрасно. Милейшая женщина. Ваш брат и она — прекрасная пара. Они очень дополняют друг друга. А чем не устраивает вас этот… симбиоз?

— Она чересчур подчинила себе брата. Он изменился… Он отошел от семьи…

Наташа мучительно думала, как ей, не прибегая ко лжи, сказать еще что-либо убедительное, и не находила.

— Я чувствую, серьезных аргументов у вас нет, — сделал заключение Збандут. — Правда, возможно, вы что-то не договариваете. Но я на откровенности не настаиваю. И все же вам стоит познакомиться с Лагутиной. Хотя бы ради осуществления наших с вами планов. И сейчас мы это сделаем.

Збандут снял трубку, набрал номер и попросил Лагутину зайти.

Она появилась не так уж скоро, и все это время Збандут держал строптивую девчонку под своим укрощающим взглядом.

Увидев Наташу, Лагутина на какой-то миг смешалась, но тотчас овладела собой.

— Знакомьтесь, — Збандут сделал широкий жест рукой. — Дина Платоновна Лагутина, Наталья Серафимовна Рудаева. — И обратился к Лагутиной: — Вдохните в это юное существо свой журналистский темперамент. Это моя просьба, а всю важность демарша, который мы с ней задумали, вы поймете, когда узнаете, в чем суть дела.

Лагутина предложила Наташе пройти с ней.

В комнате, на двери которой красовалась табличка «Кабинет истории завода», сидел седенький опрятный старичок. Лагутина попросила Наташу подождать немного, пока закончит беседу, и стала расспрашивать старичка о забастовке рабочих в канун революции. Делала она это умело. Мягко тормозила, стоило живому свидетелю истории коснуться чего-то несущественного, незаметно переключала его внимание в желаемом направлении, когда он уходил куда-то в сторону («Хорошо переводит стрелки», — отдала ей должное Наташа), воодушевляла, когда собеседник терял нить повествования.

О себе он рассказывал без излишней скромности — что сделал, то сделал, а сделал он немало: рядовым бойцом прошел всю гражданскую войну, офицером — Отечественную. Где-то его обошли, в чем-то обидели, нескольких наград недосчитался — затерялись в буреломах событий, но на это он смотрел просто: не повезло, не посчастливилось. И ни разу не проскользнула у него нотка заимодавца, не выпятилось желание с кого-то получить долги. Он не считал себя спасителем человечества, не требовал ни почестей, ни даже благодарности, и именно эта непритязательность располагала к нему.

Наташа невольно подумала о том, как чисты были помыслы всех тех, кто вынес на своих плечах тяжесть самых суровых лет. Эти люди, стоически прокладывая путь в неведомое, не помышляли о будущих почестях, о взимании каких-либо долгов с поколений. Им было важно только, чтобы потомки шли по пути, ими проложенному, честно продолжали то дело, которое они начали.

Видя, что беседа затягивается, и испытывая неловкость перед Наташей, Лагутина отпустила словоохотливого старичка, пообещав, что завтра придет к нему сама.

— Простите, что отняла у вас столько времени, — обратилась она к Наташе, — но… старый человек…

— Ну что вы, я понимаю… — рассеянно ответила Наташа, все еще находясь в кругу своих мыслей.

— К тому же я почему-то решила, что вам будет небезынтересно приобщиться к чужой жизни. — Лагутина сделала попытку улыбнуться, но губы не послушались ее, задержались на гримаске. — Я не ошиблась?

Наташе никак не хотелось, чтобы между ней и Лагутиной наметилось нечто похожее на расположение. Она привыкла относиться к ней неприязненно и не собиралась изменить себе. А если Лагутина старается наладить с ней контакт, пусть не старается, ничего из этого не выйдет.

— Ошиблись. — И тут же смягчилась: — У меня сегодня очень напряженный день.

— Не совсем убедительно для проявления недовольства, — ответила Лагутина теперь уже с сухостью в голосе. — У меня, между прочим, тоже. Слушаю вас.

— Может быть, вы в конце концов определите отношения с братом — либо так, либо так? Смешно получается: взрослые люди, а развели канитель! — выпалила Наташа на одном дыхании и опять устыдилась собственной решительности и грубости.

Дине Платоновне удалось-таки улыбнуться, и как ни настроила себя Наташа против нее, все же вынуждена была признать, что у Лагутиной удивительно располагающая внешность.

— А как вам больше угодно?

— Я бы предпочла разрыв.

— Вы. А мама?

— Она согласна на любой вариант, лишь бы побыстрее.

— А папа? — уже совсем смиренно осведомилась Лагутина.

Только сейчас Наташа почувствовала, что Лагутина попросту разыгрывает ее. Замешкалась. Промолчала.

— Есть еще и младший брат. Так какое же решение вынес семейный совет в целом? — продолжала подтрунивать Лагутина. Держалась она спокойно, но недобрые огоньки уже загорелись в ее зеленовато-серых глазах, затененных ровными стрелками ресниц.

Наташа злилась на себя за то, что затеяла этот нелепый разговор. Получилось смешно и несерьезно. Она, конечно, выглядит примитивной девчонкой в глазах этой зрелой женщины. Поднялась, чтобы уйти, но Лагутина остановила ее.

— Я полагаю, к директору вы приходили не по поводу брата.

С трудом находя нужные слова, Наташа рассказала, зачем обратилась к Збандуту и какие соображения выдвинул он.

— Писать за вас я не буду, — предупредила Лагутина. — Напишите сами, принесете, выправлю что надо, перешлю куда надо. И не тяните. А теперь продолжим наш разговор. Почему вы за разрыв?

С каким удовольствием выскользнула бы Наташа из этой комнаты, ушла бы от этих умных, упрямых глаз, избавилась бы от непонятного обаяния этой женщины, которая даже в минуты гнева была привлекательна. Но пятиться назад не по-рудаевски, и Наташа приняла вызов.

— Родителям хочется видеть своих детей устроенными.

— Ах, вот что!

— Да, да, устроенными. У вас семейная жизнь не получается, значит, вы не подходите друг другу. Вы… В общем Борису нужна жена попроще. Чтобы без всяких неожиданностей. Некогда ему копаться в индивидуальности, выискивать способы, как ублаготворить усложненную душу. И его любит такая. И ждет. Но вечно ждать не будет. А вы все равно разойдетесь. И Борис тогда женится с досады на первой попавшейся. Или останется бобылем. Как вы думаете, есть о чем тревожиться родителям?

Раздражение у Лагутиной погасло, лицо стало задумчиво-грустным. Несмотря на резкость и угловатость, Наташа чем-то подкупала ее, — вероятно, своей непосредственностью и трогательной заботой о брате. Но больше всего укротили Дину Платоновну собственные сомнения — не уверена она, что ее отношение с Борисом сложились навечно. С Кириллом тоже поначалу было все хорошо.

Наташе показалось, что в сознании Лагутиной что-то сдвинулось.

— Ну рассудите сами, что о вас можно думать, — сказала она. — Если у вас чувства к Боре настоящие, пора вить гнездо. Так поступают даже из элементарной заботы о любимом человеке. А если только очередной эпизод…

Лагутина придвинула к себе пухлую папку, стала поспешно перелистывать страницы, делая вид, что занята и не намерена больше тратить время впустую.

— Простите, я не хотела обидеть вас… — отступила Наташа и тут же добавила: — И все-таки вы должны ответить мне что-нибудь определенное.

— Вы так настаиваете? Что ж, скажу. Вполне определенное. В ваши годы можно было быть взрослее и тактичнее. Неужели вы думаете, что вот таким нелепым вторжением в интимные отношения двух людей заставите их жить не так, как они хотят?

ГЛАВА 11

Готовый металл был таким же понятным Серафиму Гавриловичу, как и выплавленный в мартене, так же безудержно густо искрил, так же легко сбегал с ложки, но видеть его приходилось, только когда наклоняли конвертор для взятия пробы и когда выпускали плавку в ковш. Все остальное время бурлил он, закрытый кожухом, и оставался недоступным для наблюдения. Приходилось состояние шлака определять на слух (а попробуй угадать, что он там говорит, чего требует, шумя внутри), металл понимать по пламени — когда перегрет, когда недогрет, когда переокислен. Есть приборы, но ими пользуются редко, чтобы лишний раз не наклонять конвертор и не прерывать продувку.

То ли дело было в мартене. В любую минуту, заглянув в отверстие крышки завалочного окна, можно проверить состояние плавки. Закипел шлак мелким ровным кипом — урезонь его известью, слишком загустел, стал тянуться, как тесто, за пузырьками газа — сделать его жидким пара пустяков. И пробу можно достать когда угодно, не задерживая процесса.

Серафима Гавриловича не оставляло ощущение, будто он на пенсии. Делать ничего не делает, а деньги получает. Разница лишь в том, что пенсионер сидит дома, а он толчется в цехе.

Испытывая непреодолимую потребность во что-то вмешиваться, кем-нибудь командовать, он прибился к бригаде Юрия. Делал все, что делали остальные, даже ломом орудовал, когда это нужно было, но больше инструктировал. То глину негусто замесили, то раскислители не на том месте приготовили, то инструмент неправильно разложили. Все ему было не так. В конце концов опека надоела ребятам, а всего больше Юрию, и как-то совершенно серьезно он пригрозил отцу, что если не оставит привычку вязаться, либо в другую смену перейдет, либо совсем рассчитается — свет клином на конверторе не сошелся.

Серафим Гаврилович обиделся и пошел поплакаться к Сенину.

Терпеливо выслушав все его сетования, Женя сказал не очень сочувственно:

— Мне лично кажется, что напрасно вы там ищете себе применение. Ну что существенного можете вы им дать? А для себя что можете извлечь? Если решили осесть в конверторном прочно, давайте буду готовить на дистрибуторщика. Вот где ваш наметанный глаз и понимание металла сослужат службу. Учитель из меня, как вы скоро убедитесь, неважнецкий, но что знаю, расскажу и покажу. — И покосился на Серафима Гавриловича испытующе — не задел ли его самолюбия, не взыграет ли в нем ретивое?

Нет. Серафим Гаврилович был вполне доволен и даже растроган. Самому напрашиваться в ученики он считал зазорным, а пригласили — можно и снизойти. К тому же и человек свой, единокровный — мартеновец.

Не теряя времени, Женя усадил Серафима Гавриловича рядом и приступил к взятым на себя обязательствам.

— Замечайте, — объяснял он, — пламя белое-белое, значит, металл перегрет. Вот эта кнопка, нажал ее — известняк. Сейчас дадим тонну на охлаждение. Видите — сыплется прямо в отверстие. Углерод в металле узнаем либо по искре, как в мартене, либо по количеству газа. Вон по краям поредело. Это говорит о том, что углерод уже низкий. А чтобы определить его точнее, придется повалить конвертор и взять пробу.

Повернул одну ручку на пульте — из конвертора поползла фурма, повернул другую — прекратилась подача кислорода, взялся за третью — конвертор стал наклоняться набок, услужливо подставляя свое жерло людям, скрытым за щитом.

«А что, неплохой наставник мне попался, — говорил сам себе Серафим Гаврилович. — Этот быстрей, чем кто другой, натаскает, потому как с душой подходит. И вообще парень кое-что уже успел. И глаз набил, и руки разработал. А сколько он по другим заводам ездил? Месяца три, не больше».

И все же взгрустнулось малость Серафиму Гавриловичу. Здесь он не только потерял все свои преимущества, но и попал в невыгодное положение — попробуй со старыми мозгами быстро освоить новое для него и молодое дело. В мартене ничто не могло загнать его в тупик, там он мгновенно находил выход из любого самого трудного положения и ни к кому за помощью не обращался. Наоборот, к нему обращались — подсоби, Гаврилыч, посоветуй.

С этого дня Серафим Гаврилович стал приходить в дистрибуторскую ежедневно и просиживал там всю смену напролет. Но странное дело: пока он стоял рядом с Сениным, все казалось проще простого, а стоило остаться на пару минут у пульта одному, как он терялся и начинал чувствовать полную свою беспомощность.

Временами им даже овладевало малодушие. Хотелось снова вернуться в мартеновский цех да стать к своей печи, где все под силу, все по сердцу и все с руки. Но оставить без присмотра Юрия ему никак не улыбалось. И самолюбие удерживало. Возвращение назад было бы расценено как поражение. И в одном цехе, и в другом. Попрыгал — и не выдюжил. А уж Юрке и подавно дал бы повод для зубоскальства. Хлопец он бесцеремонный и по части колкостей мастак.

Серафим Гаврилович все чаще задумывался о Юрии. Держится как-то неподступно. И не только теперь, после армии. В школе еще начал отстраняться. Борис тоже отстранялся, но у него это от преждевременной зрелости шло, от рано пробудившейся самостоятельности. Юрий же именно отчуждается. А чтобы в душу пустить — на такую благость не рассчитывай. Словно опасается, как бы не увидели в ней что-то неподходящее. И разговаривает он по-особому, от всех Рудаевых отлично. Всегда с улыбочкой, но слова выпускает с расстановкой, взвешивает каждое, как сквозь калибровочную сетку проталкивает. В компании выпьет, разойдется — и таким бесконтрольным да бестормозным выглядит. Так и кажется: вот распахнулся парень! А на поверку? Больше того, чем сам поделится, не выудишь, глубже того, чем сам приоткроется, не увидишь, и не может судить о нем даже отец родной, что он за человек. Добрый или не очень? Корыстный или попросту практичный? Честный или себе на уме? Долго еще обдирать его придется, пока обнаружится здоровая сердцевина. А сам он думает что-нибудь или живет как придется: день да ночь — сутки прочь?

Первое время Юрий так и жил. После воинской службы с ее железной дисциплиной и круглосуточной зависимостью «гражданка» показалась ему раем. Отработал свои восемь часов, правда, до седьмого пота, но вымылся в бане, оделся щеголем — и на все четыре стороны. Свободен, как птица. Разве что отчий кров немного стесняет его. Ни погулять допоздна, ни выпить лишнего, ни пригласить в гости. Обязательно то отец подсядет, то мать привяжется со своими ветхозаветными разговорами. «Маевки под надзором жандармерии», — жаловался он приятелям. Но последние дни настроение у Юрия заметно омрачилось — не заладилось на производстве. Продувку повели интенсивнее, и конвертор стал капризничать. Больше всего донимали выбросы. Вымахнет из конвертора металл со шлаком, да такая силища, что все позаливает кругом. Страшно становилось, когда представлял себе, что может попасть под эту лавину. А застывало выброшенное месиво — площадка точно броней покрывалась, приходилось отдирать ее ломами да крючьями. Слабаки сразу пали духом, начали увольняться. А его удерживала гордость — как-никак боец Советской Армии, пусть необстрелянный, но боец. И брат заверил его, что трудности эти временные, скоро кончатся. Впрочем, он знал уже, что временные трудности зачастую превращаются в долговременные, а бывает — и в постоянные.

Теперь Юрий с завистью стал поглядывать на помещение дистрибуторщиков. Сидят в будке за стеклом, как музейные экспонаты. Не жарко, не холодно, и мухи, как говорится, не кусают. Пульты управления внутри, щиты с контрольно-измерительной аппаратурой, вращающиеся кресла, кондиционированный воздух, дневной свет, зимой и летом одна температура, одинаковая влажность. А работа — кнопочки да ручки. Одни нажимай, другие поворачивай. Классная работа — не пыльная и прибыльная. И спецовка дистрибуторщику не нужна тяжелая брезентовая. Можно в цех в галстучке приходить. Сенин так и приходит.

Горько сознавать Юрию, что работа дистрибуторщика ему недоступна. Знания нужны, Сенина и взяли потому, что есть у него опыт сталевара, к тому же учится в институте. В смене «Б» дистрибуторщик техникум кончил, в смене «В» хотя ничего не кончил, но практики имеет лет десять — привезли из Кривого Рога. Ас. Только говорят, что криворожцы отдали его с легким сердцем, чтобы не портил статистику, — у них там все со специальным образованием. Вот и приходится пораскинуть мозгами — учиться дальше и продвигаться или присохнуть на одном месте.

Досадно Юрию. Парень он смекалистый, верткий: все-таки моторы чинить — не глину месить. Иногда злость берет на себя — зачем сюда притянулся? Мог поехать на Дальний Восток, на Сахалин, на Камчатку — мотористы всюду нужны. Погулял бы, во всяком случае, по морям и океанам. Оседать на месте куда приятнее, мир посмотрев. Но вспомнит о Жаклине — и приглохнет злость. Не вернись он домой, не знать бы ему такой привязанности. Очень уж увлекла его девчонка. День не увидит — ходит уже сам не свой. На четверть часика забежит словом перемолвиться — и посветлеет над головой небо. А что она нейтралитет соблюдает, держит на расстоянии — это пока нисколько его не тревожит. Даже нравится. Слишком много развелось нынче предприимчивых девчат. Сами липнут, сами вешаются на шею.

ГЛАВА 12

Огромное хозяйство у главного сталеплавильщика, Огромное и сложное. За день не обойдешь, не осмотришь. Все, что имеет отношение к производству стали, подчинено ему. Новый мартеновский цех с девятисоттонными печами, только становящийся на ноги конверторный цех и отживающий свой век, небольшой, но хлопотливый старый мартен. И все они требуют металлолома, разделанного, габаритного, удобного для завалки. Взрывами, автогенной резкой, пакетированием готовит металлолом копровый цех. Но сталь нужно разливать по изложницам. Их чистят, купают, смазывают, устанавливают на вагонетки в цехе подготовки составов, отправляют в разливочный пролет, где заполняют жидким металлом. Затвердевшие слитки в специальном стрипперном отделении извлекают из изложниц и еще красными подают для прокатки на слябинг. Однако и шлак надо удалять из зданий. Причем не просто выбрасывать, а разделывать и отгружать на переработку. Эту задачу выполняют шлаковые дворы. И еще один цех, без которого на заводе не обойтись, — цех ремонта металлургических печей. За работой всех этих цехов и должен следить Рудаев. Неустанно. И днем, и ночью, и в будни, и в праздники. Массы металла здесь огромные, и потому аварии возможны крупные. Прогорит, к примеру, сталеразливочный ковш в мартене — и четыреста пятьдесят тонн металла начнет хлестать из него, сжигая все, что попадется под огненный поток.

Свыше пяти тысяч человек наполняют цехи, и надо думать обо всех них вместе взятых и о каждом в отдельности. О соответствии каждого своему посту, о заработке, о повышении квалификации и больше всего — о безопасности труда. Помимо всего этого, в цехах бьется неутомимая творческая мысль. Тебе несут предложения, идеи, проекты, и попробуй просеять этот ворох сквозь собственное сито, сплетенное из нитей опыта и интуиции. Тут воистину приходится уподобляться золотоискателю, который тщательно отделяет каждую, даже самую маленькую частицу благородного металла от многопудья пустой породы.

Все это в совокупности — труд титанический. Он требует напряжения сил физических и умственных, поглощает бездну времени. Для того чтобы нести такую ношу, нужно обладать могучим здоровьем, стальными нервами, талантом организатора, а кроме того — и это, пожалуй, самое главное — надо уметь самоотверженно служить делу, порой забывая о себе.

Последнее время забот у Рудаева прибавилось. Много времени и сил стал отнимать Галаган, заменивший Гребенщикова на посту начальника мартеновского цеха, — у него еще не было школы самостоятельной работы, и в конверторном положение осложнилось. Поначалу Рудаев дал Флоренцеву полную волю — надеялся, что тот сам справится с освоением нового агрегата. Но шли дни, складывались в недели, и эта надежда постепенно таяла, Рудаев понял, что настало время вплотную заняться конверторным.

У него своя система осмотра сталеплавильных цехов. Начинает обычно с тылов — шихтовой двор, разливочный пролет. Причем побывает в таких закоулках, куда не всякий начальник цеха заглядывает, — сказывалось влияние Гребенщикова, с которым проработал добрый десяток лет. Но сегодня он изменил своему обыкновению и первым делом отправился на линию огня — поднялся в дистрибуторскую.

Увидев отца, сказал, не пряча неудовольствия:

— Менять специальность в твоем возрасте… Смелый эксперимент задумал.

Серафим Гаврилович взглянул на сына со скорбной укоризной.

— Боря, я ж тебе все объяснил. Так мы с ним и на работу идем вместе, и здесь целый день у меня на глазах. Своих детей иметь будешь — поймешь, как за них сердце болит. А мартен… Жаль, конечно, но мне уже рекорды там не ставить. Был конь, да изъездился…

— И долго ты его за ручку водить собираешься?

— Пока в люди не выведу.

— Н-да, срок довольно неопределенный.

Не став больше выслушивать объяснения отца, Борис подошел к Сенину.

Общение с этим молодым рабочим всегда доставляло ему удовольствие. И не только потому, что Сенин располагал к себе душевным складом своим. Он еще и работал по-особому, с какой-то умной, несуетливой сноровистостью. Основательно помогал ему в этом опыт сталевара и теоретический багаж — как-никак теперь за его плечами три курса вечернего института и, что тоже нельзя снимать со счета, ворох основательно проработанной специальной литературы — Сенин учился не за страх, а за совесть.

— Можно поприсутствовать? — спросил его Рудаев шутливо-серьезным тоном.

— Вам незачем об этом спрашивать, Борис Серафимович.

— Ну почему? — возразил Рудаев. — Бывают такие напряженные минуты, когда присутствие посторонних рассеивает. Я, например, когда сталеварил, вообще терпеть не мог начальнического ока.

В младенчески ясных глазах Сенина появилось что-то похожее на нежность.

— А я — в зависимости от того, чье оно. Ваше не будет меня рассеивать.

Огромный конвертор со своим стотонным наполнением легко и точно выполнял волю Сенина и казался игрушкой в его руках. Наклонял к нему жерло, когда надо было завалить металлолом, подстраивался под струю жидкого чугуна, выпрямлялся, чтобы принять внутрь кислородную фурму, и смачно урчал, переваривая тяжеловесную пищу.

Но вот из горловины вместе с пламенем начало нести шлак и металл, равномерность урчания нарушилась, послышалось что-то похожее не то на всхлипы, не то на вздохи.

Почуяв недоброе, Сенин нажал кнопку тревоги. Прерывисто завыла сирена, предупреждая людей о возможной опасности. И действительно, через каких-то полминуты металл, перемешанный со шлаком, пополз из конвертора, как ползет из кастрюли вскипающее молоко, и стал стекать по кожуху на сталевозные пути.

Сенин поднял фурму, дал металлу успокоиться и только тогда возобновил продувку.

Плавку выпустили вовремя, но к следующей не приступили — нужно было навести порядок на путях, содрать с них настыль.

В дистрибуторской появился Флоренцев. Увидев Рудаева, по укоренившейся смолоду привычке приложил руку к козырьку кепки.

— Что будем делать с выбросами, товарищ начальник? — Всем тоном вопроса Рудаев как бы подчеркивал, что пришел сюда не как взыскивающий администратор, не требовать, но советовать. — Это же против всех законов божеских и человеческих.

— Идет нормальное освоение высокопроизводительного металлургического агрегата, — с невинным видом ответил Флоренцев, зацепившись взглядом за Сенина и контролируя каждое его движение.

— Вы можете сосредоточиться на том, о чем я вас спросил? — Рудаев отвел Флоренцева в дальний угол помещения.

— Ну что мне сказать вам, Борис Серафимович? — с затруднением проговорил Флоренцев. — Шапками тут не закидаешь, лозунгами не заклянешь. Не зря на освоение отведено восемнадцать месяцев. У нас впереди еще пятнадцать.

Думал ли начальник цеха то, что говорил, или немного бравировал, но благодушное спокойствие его не понравилось Рудаеву.

— Освоение идет нормально, когда каждый день приносит сдвиги. Чтоб по этим точкам можно было вычертить поднимающуюся кривую. Вы же топчетесь на месте. В лучшем случае. А то и ползете назад.

Отношение к Рудаеву у Флоренцева было двойственное. Он уважал главного сталеплавильщика за смелость, проявленную в борьбе за улучшение проекта этого цеха, — ему обязаны конверторщики тем, что цех построен по последнему слову техники, — но к познаниям Рудаева в области технологии кислородно-конверторного процесса относился скептически, поскольку тот был чистой воды мартеновцем.

— Что можете посоветовать конкретно? — В смиренном по тону вопросе Флоренцева немалая доля ехидства.

Для советов Рудаев подготовлен не был. Он, собственно, и пришел сюда, чтобы во всем разобраться, проанализировать положение, поговорить с людьми, с тем же Флоренцевым, и подумать о том, что предпринимать в дальнейшем.

— Я не кибернетическая машина, — сказал он, глядя Флоренцеву прямо в глаза. — Да и в нее сначала закладывают информацию.

Флоренцев подошел к пульту, взял книгу распоряжений, вернулся к Рудаеву.

— Вот наша программа. Исследуем разный порядок завалки, разный режим продувки. Так постепенно найдем оптимальные.

Просмотрев варианты, испробованные и намеченные, Рудаев сказал со вздохом:

— Можете и не найти.

— Почему? — вломился в амбицию начальник цеха. — У нас множество вариантов, какой-нибудь…

— Вы уверены, что ищете где нужно? А если дело не в продувке и не в завалке?

— Тогда в чем? В погоде, что ли?

— Ну зачем сразу лезть в бутылку, — досадливо поморщился Рудаев.

— Видите ли, Борис Серафимович, я шестнадцать лет в конверторных цехах и, говорят, вел их неплохо. — Флоренцев опустил белесые ресницы, отчего крупное, дерзкое лицо его неожиданно сделалось совсем непредставительным.

— Это были другие цехи, Арсений Антонович. Со стотонными грушами, работающими на кислороде, вы имеете дело впервые. И пришел я к вам не командовать, а обменяться мнениями. Ваше я уже знаю. Мое — надо пробовать другие конструкции фурмы.

На губы Флоренцева легла тень разочарования.

— Наша фурма — детище института, — попробовал он привести другой веский довод в свою защиту.

— Технологическую инструкцию тоже составил институт, однако вы предлагаете свои варианты, — припер его к стенке Рудаев.

— Не представляю себе, где можно в фурме искать зарытую собаку, — снова возразил Флоренцев. — Классическое сопло, давно себя зарекомендовавшее.

— Оно зарекомендовало себя в горелках. Здесь физико-химическая природа совершенно другая.

— Борис Серафимович, целый институт… — уже с упрямством проговорил Флоренцев. — Нельзя быть святее лапы римского.

— Святее — нельзя, а практичнее — можно. Ведь так получается сплошь и рядом: институты проектируют, а мы, производственники, доводим до ума. В этом, собственно, и состоит смысл освоения и причина того, что оно подчас затягивается.

— Может, вы и правы, — сбросил с себя наконец самоуверенность Флоренцев, — но сначала я все же доведу до конца свои наметки.

Решив, что разговор закончился, Флоренцев отошел к Сенину. Все это время он продолжал из-за плеча посматривать на парня, обуздывая в себе желание вмешаться в его действия, и теперь с азартом принялся подавать команды, в которых Сенин совершенно не нуждался.

У начальников цехов есть тщеславная манера демонстрировать свою практическую хватку и подчиненным, и вышестоящим. Флоренцев в этом грешен не был. За ним числился другой грех — неустанная и даже назойливая опека. Рудаев решил переговорить с ним на сей счет.

— Пройдемся по цеху, Арсений Антонович, — предложил Рудаев. Когда вышли из дистрибуторской, сказал: — Пусковой период в жизни цеха похож на период раннего детства в жизни человека, когда он только начинает ходить. В это время у ребенка формируются элементы характера. Всего только элементы, но совершенно определенные. Так и характер коллектива. Сложится — потом дурные черты не выкорчевать взрывчаткой.

— К чему это, Борис Серафимович? — Флоренцев изобразил на лице досадливое непонимание.

— К тому, Арсений Антонович, что надо воспитывать в людях самостоятельность. Зачем нужны эти ваши подсказки Сенину? Пусть решает сам, что и в какой момент предпринять. Это в учреждениях наших бытует: Иван бежит к Петру, Петр — к Даниле, и так до самого верха — каждый ограждает себя от ответственности. На заводе подобное недопустимо.

— Хорошие родители сначала учат детей с поводком ходить, а уже потом пускают самостоятельно, и то под надзором. — Дух противоречия был у Флоренцева в крови.

— Хорошие родители безошибочно определяют, когда можно ребенка отпустить одного, — поправил его Рудаев. — Сенина уже можно. Что касается ваших вариантов… Сократите до трех продувок в каждом отдельном случае. Этого вполне достаточно, чтоб убедиться в их бесполезности.

— Но…

Прозвучал сигнал тревоги — из горловины конвертора снова поползла тяжелая пена.

— Напрасно вы отца моего пригрели, — сказал Рудаев после того, как Сенин укротил взбесившийся металл. — Мартен потерял хорошего сталевара, конверторный не приобрел конверторщика.

— Думал, что…

— Вы обо мне плохо думали, — упрекнул Рудаев начальника цеха, догадавшись, что тот имел в виду. — Учтите на дальнейшее: протекционизм не в характере нашей семьи.

— Я уже слышал, как вас обрадовала сестра.

— Вот вам прямое подтверждение моих слов.

ГЛАВА 13

Любому новому главному инженеру, даже имеющему опыт руководства заводом, необходимо длительное время для ознакомления со спецификой предприятия. И никто не вправе ждать от него и требовать результативной работы в первые недели и даже в первые месяцы.

Еще в более сложном положении оказывается тот главный инженер, который сразу, с поста начальника цеха, перешагнув промежуточные ступени, становится у руля технической политики завода. Будь он хоть семи пядей во лбу, а его знания и особенно опыт ограничены цеховыми рамками. И это не может не сказываться при решении вопросов общезаводского масштаба. А там еще бывшие коллеги придирчиво присматриваются к нему, не без основания полагая, что новоявленный лидер, войдя во вкус, примется покровительствовать сторонникам, прижимать антагонистов и вообще будет всячески демонстрировать свое превосходство. Вот почему такому главному надо вести себя особенно осмотрительно, чтобы с самого начала не восстановить против себя людей.

Вопреки ожиданиям, Гребенщиков вошел в работу сразу и все опасения отмел сразу. Язвительно-грубый, самонадеянный и высокомерный, каким его запомнили на посту начальника цеха, искусный специалист по несправедливым нападкам, он с первых же самостоятельных шагов на новом поприще занял правильную позицию в отношении подчиненных. К общему удивлению, он был последователен в своем поведении, уважительно требовал, оперативно помогал и не переступал граней дозволенного даже в столкновениях.

На прежнем своем посту Гребенщиков проявлял недюжинный талант в умении перекладывать вину с больной головы на здоровую. Выпустил мастер плавку с высоким содержанием серы — Гребенщиков тут же находил виновника: это доменщики дали плохой чугун; рвет металл в прокате — что удивительного: прокатчики перегрели его в колодцах. А теперь он с не меньшим талантом выявлял истинную причину случившегося и не позволял руководителям цехов находить козлов отпущения.

От него ожидали, что он будет покрывать грехи мартеновцев, становиться на их сторону в спорных случаях. Но и тут прогнозы не оправдались — у Гребенщикова хватало такта соблюдать строжайшую объективность.

Однажды, когда Галаган, заменивший теперь Гребенщикова на посту начальника цеха, подсунув дефектную плавку прокатчикам, по укоренившейся традиции попытался на селекторном совещании на них же отыграться, Гребенщиков ничтоже сумняшеся поставил все на свои места — изобличил мартеновцев в нарушении технологии и отнес убытки от прокатного передела на их счет.

Тогда вконец возмущенный Галаган решил пойти ва-банк.

— Я придерживаюсь ваших методов, Андрей Леонидович, — заявил он во всеуслышание. — В подобных случаях вы сами так поступали, сами меня этому научили.

Ждали паузы замешательства, ждали вспышки гнева, но ни того, ни другого не произошло. Ответ последовал без задержки, причем в самом миролюбивом тоне:

— Нашли чем похваляться. Значит, плохо учил и плохому учил. Будем переучиваться.

Во время селекторного совещания, когда все начальники цехов сидят у динамиков в своих кабинетах, взрывы смеха — явление редкое. Проходят такие совещания, как правило, сжато, деловито, точно рапорт. Во всяком случае, в остроумии упражняться никто не решается: и некогда, и рискованно — как бы не пошло себе во вред. Но на этот раз смеялись все — достойную отповедь получил Галаган, нечего тягаться с тем, кто может дать сто очков вперед. Гребенщиков сразу вырос в глазах подчиненных. Не строит из себя ангела, добровольно признается в грехах. Пусть в прошлых, но такого с ним до сих пор не случалось.

Самокритичная выходка Гребенщикова понравилась и Збандуту. Она имела двоякий смысл. Прежде всего Гребенщиков как бы утверждал ею: я сам цеховик, сам плутовал и ваши слабые места знаю как нельзя лучше. Кроме того, в ней таилось довольно отчетливое назидание: прошлым попрекать нечего, меняется положение — меняется и человек.

С каждым днем Гребенщиков все больше входил во вкус своей новой роли и вел ее так, что самый дошлый придира не нашел бы к чему подкопаться. Превыше всего для него по-прежнему была самодисциплина. С утра он неизменно в цехах. И не проскоком, а основательно, неторопливо. Сегодня — в одном, завтра — в другом, к субботе как раз все основные цехи и обойдет. Причем строго по графику, не путая и не внося сумятицу. Такая четкость доставляла удобство прежде всего самому Гребенщикову — руководители в цехах были подготовлены к его появлению. Не лишней показалась она и другим работникам: разыскать Гребенщикова, если в том появлялась необходимость, ничего не стоило. В субботу, когда отделы не работали и по мелочам не докучали, он весь день безвыходно находился в своем кабинете. И только в воскресенье его ни при каких обстоятельствах на завод не заманишь.

Хотя, вступая в новую должность, Гребенщиков твердо оговорил свое право заниматься всеми цехами завода, все же он оказался покладистее, чем можно было ожидать, и не особенно злоупотреблял самостоятельностью. Свои решения неизменно согласовывал со Збандутом, его распоряжения выполнял неукоснительно.

И у Збандута окрепло убеждение, что действовал он правильно, всеми силами отстаивая Гребенщикова: быстро вошел в роль образцово-показательного руководителя, и эта роль ему, несомненно, нравится. Какой бы там ни был человек, ему не могут не льстить приличная репутация и растущее уважение.

Откуда-то из глубин памяти выполз давно, еще в детстве, прочитанный рассказ о том, как в небольшой, но богатый провинциальный город приехали два человека, чтобы обобрать жителей. Подготовились они к сему деянию основательно. Открыли банк, умело изображали из себя честных дельцов, принимали вклады, выдавали ссуды, аккуратно платили проценты. Но алчность их росла непомерно, они расширяли и расширяли круг своей деятельности. Со временем они стали пользоваться не только доверием, но и почетом, их приглашали, как своих людей, в лучшие дома, и, когда все уже было подготовлено к тому, чтобы исчезнуть, им стало жаль расставаться со всем тем моральным капиталом, который с таким трудом накопили. Так они и остались теми, за кого себя выдавали. Играя роль честных, стали на самом деле честными. Может, и у Гребенщикова происходит подобный процесс и внешнее перерождение перерастает во внутреннее? А может, он просто хорошо играет новую роль?

Так или иначе, но Збандут для начала предпочитал умелую игру дурному естеству, искусственную вежливость — органической грубости, вынужденную объективность — откровенному пристрастию.

Особенно оценил Збандут тот факт, что Гребенщиков и в отношении Рудаева, на которого издавна затаил зло, вел себя вполне по-джентльменски. Главному инженеру предоставлялись широкие возможности спрашивать с главного сталеплавильщика за малейшие неизбежные в работе неполадки в подчиненных ему цехах, но Гребенщиков всячески избегал этого и все претензии свои предъявлял непосредственно начальникам цехов. Правда, причина такого поведения Гребенщикова могла быть истолкована по-разному. Возможно, платил добром за добро, помня, что, будучи некоторое время в подчинении у Рудаева, не подвергался никаким притеснениям с его стороны, а возможно, просто игнорировал главного сталеплавильщика. Но как бы там ни было, основное заключалось в том, что внешне все выглядело вполне благопристойно.

Не мог разобраться в мотивах гребенщиковской лояльности и сам Рудаев. Вот почему, когда Гребенщиков вызвал его к себе в субботу на семнадцать ноль-ноль, не потрудившись объяснить причину вызова, пошел не столько с тревогой, сколько с любопытством.

Кивнув в ответ на приветствие Рудаева, Гребенщиков тотчас приступил к делу.

— Хотел бы выслушать ваши соображения насчет перспективного развития вверенных вам цехов, — сказал он с присущей ему скороговоркой, глотая окончания слов.

Для контраста с торопливостью Гребенщикова Рудаев произнес замедленно:

— Зря вы не предупредили меня об этом.

— А зачем? — Гребенщиков норовисто вздернул брови, сразу заняв оборонительную позицию.

— Я бы захватил свои наметки, цифры, расчеты.

— Если вы думали об этом, они должны быть у вас в голове. Кстати, цифры мне не нужны.

Рудаев проглотил эту пилюлю, но выражение его лица говорило о том, что разговаривать с ним в подобном тоне дальше не следует.

— Без раскачки, пожалуйста, — потребовал Гребенщиков. — Начинайте с мартеновского.

— Мы привлекли сейчас второй институт для проектирования газоочистки на базе иного технического решения, похоже… — поглаживая кожаные подлокотники, заговорил Рудаев в том же спокойном ритме.

— Это дополнительных тонн не даст, а с нас требуют тонны, — незамедлительно отреагировал Гребенщиков. — Вы, видимо, попали под влияние своей сестры.

На сей раз Рудаев решил не остаться в долгу.

— Было бы неплохо, если бы и вы под него попали. Всем нам, как воздух, нужен чистый воздух.

Каламбур не произвел впечатления на Гребенщикова.

— Что еще? — спросил он.

— Ведем исследовательские работы для установления оптимальной высоты сводов девятисоттонных мартеновских печей.

— Это даст не много. — Гребенщиков со скучающим видом повернулся к окну.

— Из суммы малых величин слагаются большие, — сохраняя выдержку, сказал Рудаев. — А вот значительный прирост производства мы получим, когда пустим новый блок на кислородной станции.

— При таком начальнике, как Галаган, не получите.

— Я впервые слышу от вас, что вы им недовольны.

— А вы довольны?

— Он, разумеется, далеко не совершенство, но он предан делу, трудолюбив, изо всех сил старается оправдать свое назначение. И к нему хорошо относятся в цехе.

— Это потому, что он мягкотел.

— Не сказал бы. Он просто доброжелателен. Начальниками цехов, Андрей Леонидович, не рождаются. Приходится какое-то время тянуть за уши, тем более что готового начальника в этот цех нам никто не даст. Знаете, что характерно для Галагана? Он принимает вполне правильные решения, но без чужого совета опасается проводить их в жизнь. Привык к тому, что за него все решали вы.

— А теперь вы…

— Ничего не поделаешь. Ребенка, который приучен ходить на помочах, сразу одного не оставишь. Весь вопрос в том, как скоро удастся отучить от этой привычки.

Гребенщиков постучал концами пальцев по столу, выбивая какой-то усложненный ритм.

— А у вас что, уже есть кандидатура? — испытывающе спросил Рудаев.

— К сожалению, нет. Вы должны бы заметить, что Галаган стал индифферентно воспринимать всякое давление на него.

— В этом, пожалуй, виноваты мы с вами, Андрей Леонидович, — сказал Рудаев, дипломатично отнеся часть вины на свой счет. — Если к человеку применять один и тот же допинг, — а Галагану только и высказывали недовольство, — образуется своего рода иммунитет.

— Этот иммунитет легко разрушить, усилив дозу, — жестко отозвался Гребенщиков.

— Усилить — значит снять? — Взгляд Рудаева скрестился со взглядом Гребенщикова, и в этом безмолвном поединке победа осталась за Рудаевым. — Можно продолжать о перспективах? — осведомился он.

— Пожалуйста.

— На первом конверторе мы начали устанавливать электронно-вычислительную машину.

Гребенщиков рассмеялся как-то вдруг, неожиданно и, собственно, ни с чего. Случалось такое с ним невероятно редко — жесткое лицо Гребенщикова не было приспособлено ни для смеха, ни даже для улыбки, и Рудаев смотрел на него, не скрывая удивления.

— Но ЭВМ, если вы даже видите в ней панацею, завтра не заработает и от бед не спасет, — сказал Гребенщиков придушенно злым голосом.

— Мы же с вами говорим о перспективах, а не о завтрашнем дне. Завтра нас может спасти только удачная конструкция фурмы, что мы и ищем. А внедрение ЭВМ конечно же потребует немало усилий и времени.

— Самое главное не в этом. Кто будет доставлять ей пищу для размышлений? Ведь программистов опытных, да хотя бы и неопытных, днем с огнем не отыщешь. Значит, что получится? Будет стоять ваша красотка, как голодная нищая, ожидая подаяния.

— В заводской стратегии приходится делать такое сальто — начинать с конца. Наличие машины даст возможность требовать программистов. Пока ее нет, мы никакими способами их не получим. — Считая эту тему исчерпанной, Рудаев перешел к другой: — Сейчас мы с Межовским работаем над проблемой вакуумирования стали.

— Для крупнотоннажного производства вакуумирование — дорогостоящая блажь, — отрезал Гребенщиков.

— Но эта блажь резко улучшает качество. Все два миллиона тонн конверторной стали мы, разумеется, через установки не пропустим, но самые ответственные марки обработаем.

— Кто вам утвердил эту тему?

— Директор.

— А почему вы обошли главного инженера?

— Не обошел. Тогда главным был Кононов.

На это резонное замечание Гребенщиков не нашелся что ответить. Снова славировал, повернул разговор.

— Мне кажется, что вас от перспективных дел сильно отвлекает оперативщина. И это потому, что в мартене по существу нет начальника. Вы работаете за Галагана и как будто считаете, что так и полагается.

Только теперь Рудаеву стало понятно, для чего вызвал его Гребенщиков. Перспективные дела были только предлогом для сегодняшнего разговора. Причиной являлось желание как можно быстрее избавиться от Галагана, причем сделать это чужими руками.

— А какой у меня выход? — спросил Рудаев, следуя своему обыкновению выяснять ситуацию напрямую, а не разгадывать ее.

Не очень хотелось Гребенщикову отвечать на этот вопрос, но собеседник не шел навстречу его намекам, пришлось дать конкретное указание.

— Напишите на мое имя докладную записку с точной характеристикой того, как Галаган работает и чего можно от него ждать в ближайшее время.

— Хорошо, такую характеристику я представлю, — пообещал Рудаев и, заслужив поощрительный кивок, добавил: — Только меня крайне удивляет одно обстоятельство. Вы же сами перед уходом из цеха характеризовали Галагана как вполне сформировавшегося начальника цеха. Вы что, переоценили его тогда или так выгодно было?

— Пожалуй, переоценил, — неожиданно признался Гребенщиков. — А если прямее — тут смешалось и то, и другое. И просчет, и расчет. — Придав своему лицу милейшее выражение, доверительно добавил, раскинув руки: — Все мы люди, все человеки…

В приемной Рудаев хотел было сразу же пройти в кабинет к Збандуту, чтобы рассказать об этом разговоре, — чего проще: дверь в дверь, но придержал себя. Роль жалобщика его никак не устраивала, да и жаловаться, по существу, было не на что. Гребенщиков не дал никаких конкретных указаний, которые следовало бы опротестовать, не отменил ничего из того, что намечалось сделать. Ограничился изложением своих соображений по ряду вопросов — и только.

Присев за стол для посетителей, Рудаев тут же написал характеристику на Галагана, которую закончил так:

Вручив этот документ Ольге Митрофановне, удалился, испытывая злорадное удовлетворение. Пусть попробует Гребенщиков использовать такой вексель против Галагана.

Часом позже, когда Рудаев и Лагутина, лежа на прибрежном песке отдаленного и довольно пустынного пляжа, подводили итоги прожитой недели, Дина Платоновна произвела трезвый анализ дипломатической демагогии Гребенщикова в отношении Галагана.

— Ты напрасно думаешь, что перехитрил его, — сказала она. — Гребенщиков вел беспроигрышную игру и провел ее. Его устраивала любая твоя характеристика на Галагана. Плохая позволяла бы ставить вопрос о его замене, хорошая, какую ты дал, освобождает от двойной ответственности, которую он нес за Галагана, — как за начальника цеха и человека, им самим рекомендованного на этот пост. Теперь эту ответственность ты взвалил на свои плечи. Случись что в цехе — Гребенщиков всегда сможет обвинить тебя в том, что воспрепятствовал замене руководителя.

Рудаев внутренне согласился с ее выводами и отдал должное ее проницательности. Но его мысли в переводе на слова прозвучали как упрек.

— Интересно у тебя получается. Иногда ты смотришь на людей с романтической вышки, а то вдруг вскрываешь скальпелем с беспощадностью анатома. И все это в зависимости от того, как относишься к человеку.

— Странная у тебя манера признавать мою правоту. — Дина Платоновна уставила глаза в небо. — Обязательно надо подгорчить. Ты что, за единообразие метода? Тогда какой тебя больше устраивает? Романтический или анатомический?

— Я предпочитаю скальпель.

— Но ты же первый можешь при этом проиграть.

— Зато у других будет меньше шансов выиграть.

Это было сказано не просто для красного словца, а с намеком на Збандута, и Дине Платоновне стало смешно.

— Ох, Боря, Боря… — Она притворно вздохнула. — Спокойно жизнь твоя текла… Это больше женская черта — видеть опасность там, где ее нет и не может быть.

ГЛАВА 14

Небольшая статья в республиканской газете не отличалась красотой стиля, но была достаточно ершистой и жесткой. Наташа написала ее сама, сама и отослала, не обратившись за помощью к Лагутиной, — поняла, что вела себя по меньшей мере нелепо, и испытывала жгучее чувство неловкости. Редакция снабдила заметку пространными и довольно едкими примечаниями, причем не забыла сообщить читателям, что директор «Южгипромеза» (фамилия была почему-то опущена) оштрафован санитарно-эпидемиологическим управлением республики на пятьдесят рублей.

Штрах появился у Збандута раньше, чем можно было его ожидать, — на следующий же день после выхода статьи. Вошел нахохлившийся, строголицый, хотя, впрочем, густые, с седыми колючками брови всегда придавали ему сердитое выражение. Небрежно ткнул руку, что-то глуховато буркнул и попросил отвезти его на аглофабрику.

Пока искали свободную легковую машину, Штрах сидел в кресле у директорского стола и делал вид, что дремлет, хотя это ему не очень удавалось.

Збандут тоже не горел желанием разговаривать со Штрахом, пока тот не полюбуется плодами рук своих. Просматривал почту, разговаривал по телефону, даже успел изложить кому-то свою точку зрения на практику подбора руководителей посредством тестов.

— У нас их чаще подбирают посредством тостов, — не удержался, чтобы не сострить, Штрах и тотчас принялся сетовать на свою судьбу. — Да-а, вот она, наша жизнь, — ни одно доброе дело не остается безнаказанным. Поломал установившиеся традиции, за которые десятилетиями держались проектные институты, создал новую безаварийную высокопроизводительную фабрику. На одном споткнулся — на очистке газов. И все зачеркнуто. Тут тебе и пресса, и штраф.

Збандут открыл одну из многочисленных папок, извлек свою квитанцию на уплаченный штраф, демонстративно положил ее на стол.

— Подумаешь, десятка. — Штрах сделал пренебрежительную гримасу.

— Легче заплатить пятьдесят, чувствуя себя виноватым, чем десятку, будучи невинным, — отозвался Збандут.

Некоторое время Штрах молчал, потом проморгался и молвил со спокойствием притерпевшегося к жизненным катаклизмам:

— С аглофабрикой — обычная история. Эксплуатационники зашьются, загонят оборудование — и хоть бы хны: всегда можно на проектировщиков свалить. И валят. Да не как-нибудь. Оптом.

— За конверторный много на вас жаловались, Эммануил Семенович? — осведомился Збандут, хитровато осклабившись.

— Это дворец, а не цех! Не хватает еще, чтобы на него жаловались! — фыркнул Штрах.

— Вот-вот, вы сами подтверждаете: что хорошо, то хорошо, — тотчас припер его Збандут.

В дверь заглянула Ольга Митрофановна, сообщила, что машина у подъезда.

Штрах полагал, что Збандут будет сопровождать его, но тот категорически отказался.

— Со всеми огрехами вас познакомит начальник цеха. — Заметив недовольство на лице Штраха, Збандут предупредительно вытянул руку. — Понимаю, понимаю, Эммануил Семенович. По табели о рангах полагалось бы, чтобы директора сопровождал директор. Прошу извинить. Только вчера я там был, и дышать смрадом еще сегодня…

Едва за Штрахом закрылась дверь, Збандут позвонил на аглофабрику.

— К вам поехал директор «Южгипромеза». Поводите его повсюду, пусть получит полное удовольствие. И времени не экономьте. — Вызвал санитарно-эпидемиологическую станцию. — Наталья Серафимовна, посылаю свою машину. Садитесь и дуйте на аглофабрику. Там Штрах, Можете еще устно добавить то, что в газете не прошло.

За долгие годы работы Эммануил Семенович Штрах привык к воплям заводчан, обоснованным и необоснованным, и хорошо усвоил: любят они сгущать краски, но еще больше склонны преднамеренно путать их. Белое частенько видится им черным и наоборот. Он был готов столкнуться с неприглядной картиной, но чтобы картина эта повергла его в ужас, никак не ожидал. В спекательном отделении стояла едкая черная мгла, внутренняя часть здания не просматривалась ни вдоль, ни поперек. Из тумана зыбко, как переводные картинки, как привидения, выплывали люди и так же таинственно погружались в него. Даже очертания мощных аглолент возникали нежданно-негаданно, и Штрах невольно шел осторожно, чтобы не налететь на что-нибудь.

Все же Наташе Рудаевой мгла не помешала отыскать Штраха и даже как следует разглядеть его. Штрах был жалок своей понуростью и смятением, проступавшим в глубоко посаженных глазах.

Сопровождавший Штраха начальник цеха, испытывая святую ненависть к проектировщикам и упиваясь мщением, водил его по самым неблагополучным участкам. Не постеснялся даже вывести на площадку, где заканчивались аглоленты. Хотя площадка находилась за пределами здания, под открытым небом, все же и тут нельзя было ни глаз открыть, ни рта. Плотной массой клубился над площадкой горячий дым, вырывавшийся сразу из шести труб. Очумевший от жара, тяжело раздувая ноздри и сплевывая то и дело, Штрах постоял здесь с минуту и кинулся в помещение. Там не так душно и пыль не так выедает глаза.

Закончив обход и не удостоив даже короткой беседой ни начальника цеха, ни санпромврача, Штрах не без труда отмыл под душем въевшуюся в кожу грязь и отбыл в заводоуправление.

— Никогда так много не врут, как перед женитьбой, во время войны и после охоты, — сказал он, остановившись в директорском кабинете под мощной струей вентилятора. Как ни отмывался он, веки все же остались подведенными, от этого глаза округлились и, казалось, заняли чуть ли не все лицо. — Когда меня сватали проектировать фабрику, — принялся расшифровывать Штрах свое замысловатое вступление, — обещали и штат увеличить, и фонд заработной платы поднять, и специалистов агломератчиков прислать, и сорок бочек арестантов. А сосватали — показали фигу с маком.

«Хорошее начало. Оправдывается, — отметил про себя Збандут. — Чувствует себя виноватым, авось возьмется за переделку проекта. Во всяком случае, до сих пор он вел себя весьма добропорядочно».

Однако Штрах обманул его ожидания — согласился лишь на усиление вентиляционных приспособлений.

— Эммануил Семенович, дорогой, мне нужен чистый воздух не только на фабрике, но и над фабрикой, и за ее пределами, — упрямо твердил Збандут. — Вдобавок ко всему наш город — курортный город, и мы с вами обязаны думать и о тех, кто приезжает к нам отдыхать и лечиться. Короче говоря, из труб должен идти очищенный дым, белый дым, а не тот, что засыпает окрестности рудной пылью. Для этого, как вы понимаете, потребуется еще одна ступень газоочистки.

Штраху незачем было втолковывать прописные истины, он и так все отлично понимал. Но вводить в проект новое очистное устройство — значило признать, что была допущена кардинальная ошибка, и тем самым санкционировать и затяжку строительства второй очереди фабрики, и дополнительные расходы. А вот этого ему никак не хотелось. Любые улучшения в существующей схеме он согласен был сделать, но технологическую схему изменять не соглашался.

— Разумеется, легче каяться, чем исправлять ошибки, — стеганул его Збандут. — А всего приятнее исправлять ошибки других. Конверторный цех вы не без удовольствия переделывали. Потому что не ваш. Типовой.

Штрах поднял густые колосья бровей, и из-под них на Збандута глянули мудрые, с синеватым отливом глаза. В них было все. И понимание того, к чему клонит Збандут, и правильная оценка соотношения сил, и просто упрямство.

— Беспредметный разговор, — сказал он наконец решительно. — Проект принят заводом, средства ассигнованы государством именно на этот проект, и брать деньги на его коренное изменение неоткуда.

Штрах предстал сейчас перед Збандутом совсем не таким самоотверженным борцом за технический прогресс, каким казался до сих пор. Он заглушил в себе благие порывы и поступал как типичный делец, который превыше всего ставит собственные интересы. Переделывать проект было ему невыгодно ни с какой стороны. Первая очередь фабрики, какая она ни есть, существует, и уступи он Збандуту, вторая будет выглядеть совсем по-другому. Одна коптит небо, над другой небо окажется чистым. Какой же напросится вывод? А вот какой: проектировщики на первой очереди аглофабрики не решили одну из серьезнейших задач. Только? Нет. Можно первую очередь переделать по образцу второй, улучшенной. Можно — и в то же время нельзя: никто не даст останавливать фабрику для коренной перестройки. Так и стоять этому памятнику технического недомыслия. Стало быть, и вторую очередь аглофабрики надо заканчивать по образу и подобию первой, внеся, разумеется, кой-какие усовершенствования, чтоб не так уж коптила.

— Дополнительной очистки делать не будем, — подвел итог своим мыслям Штрах, не ожидая, пока его снова прижмет Збандут.

— А мы без дополнительной строить не будем, — без всякой аффектации, как о само собой разумеющемся и давно решенном, сказал Збандут.

— То есть как?

— Остановлю строительство.

Штрах задержал на Збандуте свои всепонимающие глаза, но в них уже появился ледок.

— Я знаю, что вы человек действия. Но знайте и вы, что вам не пройдет такой номер. Это в первые месяцы работы директору прощают грехи — новичок. Сейчас с вас будут спрашивать со всей строгостью, предусмотренной для таких случаев законом.

— Что бы ни произошло впоследствии, но оружия я не сложу, — стоял на своем Збандут. — Схватка состоится, возможно даже кто-то из нас вылетит из седла. Но если мы с вами заключим союз и будем сражаться рядом, плечом к плечу, то скорее всего отделаемся легкими царапинами. Предлагаю объединить усилия. Пойдем в верха, скажем: хотим исправить ошибку в проектировании, допущенную обеими сторонами. Проектировщик не предусмотрел, заказчик просмотрел. Дело новое, строим первый раз. Пожурят, поругают, накажут на худой конец, зато проклинать нас с вами никто не будет. Вам, часом, не икается? Кто только нас не клянет! Хозяйки, которым негде вешать белье, пожилые люди, которые не могут открыть в душный день настежь окна, девушки, лишенные возможности присесть в светлом платье на скамью в парке. Целыми вечерами, бедняжки, вынуждены топтаться на своих высоченных каблуках. Попробовали бы вы, каково это.

Губы Штраха растянулись в хитроватой улыбке.

— Ловчите, дорогой мой, — сказал он, на этот раз просто и буднично. — Наши шансы на благополучный исход далеко неодинаковы. Ошибка моя, а не ваша. Когда завод принимал проект, вас и в помине не было. Так что вы тоже сейчас исправляете не свои грехи, чужие, а меня подставляете, как агнца на заклание.

— Пример неточный. Агнец — существо невинное, — решил отшутиться Збандут.

Его шутку Штрах не принял. Он великолепно понимал стратегию Збандута. Сначала выжмет из него изменение проекта второй очереди, затем — лиха беда начало — примется за первую. Дай только палец — потом он оторвет руку.

Но выкладывать свои соображения Штрах не собирался, решил попробовать обходной путь.

— У вас, Валентин Саввич, достаточно широкий кругозор, чтоб понять обстановку, — сказал он. — Стране не хватает агломерата для доменных печей — отстали тылы доменного производства. Вот почему вторую очередь вашей фабрики надо пускать как можно скорее. Ее мощность как-никак шесть миллионов тонн. Вы учитываете это?

— Хотите воспользоваться сложившимися обстоятельствами, чтобы не улучшать явно плохого проекта! — неожиданно озлился Збандут. — Вспомните позицию Рудаева, когда он возражал против копирования неудачного таганского цеха! Повторение ошибки — преступление. Тогда, насколько мне известно, эта позиция вам импонировала, поскольку вас не касалась. — Чтобы усмирить себя, Збандут стал катать в пальцах незажженную папиросу. — Я лично считаю: ошибся — исправь. А тем более — не повторяй.

— Третью степень газоочистки проектировать не будем, — сварливо повторил Штрах, не подобрав ничего толкового в свою защиту.

— Тогда проконсультируйте проект.

— Какой?

— Я предвидел, что вы упретесь, и поручил разработать другой вариант газоочистки. Можете ознакомиться. — Збандут разостлал на столе план общего вида модернизированной установки.

Штрах вынужден был признаться себе, что не все разглядел в Збандуте. Что он человек отважный, умеющий отстаивать свои позиции, было вне всякого сомнения. Но, оказывается, и в прозорливости ему нельзя отказать. Как в шахматы играет. Сделал один ход, другой, и вдруг — шах. Извольте ознакомиться с готовым проектом.

— Чей? — уже ревниво спросил Штрах.

— Проектного отдела завода.

Первое, что бросилось в глаза, — одна стометровая труба вместо шести низких, и Штрах оценил такое решение. Метод мокрой очистки дымовых газов, давно известный, испытанный и успешно применяемый, тоже не мог вызвать споров. А Штраху смерть как хотелось найти в проекте хоть какие-нибудь дефекты. Только не было сил — сказывалась усталость физическая и нервная, и отяжелевшая голова работала плохо. А взять проект с собой — это выглядело бы как начало капитуляции. Нет, надо зарезать заводской вариант тотчас, не сходя с места, как режут не колеблясь строгие экзаменаторы незадачливых учеников.

Но Збандут предвидел и такой ход. Не дав Штраху долго раздумывать, он предложил забрать проект в гостиницу. Посмотрит, когда отдохнет, и, если грубых ошибок не обнаружит, утвердит его — без визы генерального проектировщика любые проекты и сметы не являются для банка законными документами.

Что оставалось делать Штраху? Он бросил пачку чертежей в широченный портфель и, малообещающе кивнув на прощанье, отправился в гостиницу, намереваясь прежде всего отлежаться.

Только прийти в норму ему не удалось — слишком был взбудоражен. Прилег на диван — не лежалось. Взялся за газету — не читалось. Вышел на балкон.

Вдали виднелось море. Предвечернее солнце, разлив свое щедрое свечение, окрасило его в неистовый сине-багряный цвет, и Штраху до скрежета зубовного захотелось полежать на песке, поплавать. Но добраться до берега не так просто. Два квартала до автобуса, к тому же ехать еще немало, чтобы попасть на пляж. И все же проветрить мозги надо было. На аглофабрике он, как ни сдерживал себя, испытал нервную встряску. Тяжко видеть людей, задыхающихся от дыма по вине руководимого тобой института. Безусловно, у него есть оправдание. Такой фабрики еще никто не строил — самая крупная в Европе. И специалистов ему вовремя не дали. Но консультантов он мог пригласить? Мог. Что же помешало? Материальный расчет? Нет. Не собирался он экономить тысячи рублей, когда тратятся миллионы. Так почему не пригласил? Но если бы это была единственная его вина. Их накопилось немало. Теперь, правда, с каждым годом грехов у него все меньше, и каждый грех помельче: великое дело — опыт. Надо же было так просчитаться ему с этим проектом!

Захотелось вырваться из тернового венца цепких, колючих мыслей, обрести хоть на короткое время покой. Штрах надел ситцевую рубашку-апаш и, спустившись по лестнице, очутился на главной улице.

Прекрасная пора лето. Можно развеселить душу просто бесцельным шатанием по улице. Блестят человеческие глаза, сверкают витрины, вокруг гул, взрывы смеха — словом, жизнь бьет ключом. Штрах сразу почувствовал себя лучше. Шел, беззастенчиво рассматривая прохожих, особенно девушек. Он и раньше слышал, что Приморск славится хорошенькими девушками, — изрядно здесь понамешано разных кровей: греческая, армянская, болгарская, даже турецкая, — а сегодня воочию убедился, что слухи эти не преувеличены. Миловидные, теплоглазые, цветущие — кровь с молоком. Главная улица была запружена людьми, в основном молодежью, шумливой, суетливой, звонкоголосой. Промелькнет иногда степенная молчаливая пара, как океанский корабль среди катеров и яхт, — и снова безудержные раскаты смеха и веселый гам. Одеты все хорошо. Нарядно и разнообразно. Явно заметен западный налет, что, впрочем, естественно для портовых городов.

А вот степенная пара. Ба! Так это же Рудаев и Лагутина!

Штрах приосанился, подобрал живот и с преувеличенной живостью пошел им навстречу.

— Вот уж кого не ожидал сейчас увидеть!

Рудаев — сплошное радушие, Лагутина сдержанна, холодновата, и Штрах невольно подумал, что статья в газете появилась не без ее участия.

Его предположение окрепло, когда в завязавшемся разговоре Лагутина проявила осведомленность в проблемах газоочистки.

Никто не выпытывал у Штраха, каковы его дальнейшие намерения, но, почувствовав заинтересованность собеседников в этом вопросе и не желая вдаваться в подробные мотивировки, он сообщил, что порадовать, к сожалению, ничем не может.

— Вам действительно трудно найти безболезненный выход, — посочувствовала Лагутина. — Изменять проект — это накладно, а продолжать строительство второй очереди по образу и подобию первой никак нельзя.

Штрах кивнул, но не сказал ничего.

— Хотите вы того, Эммануил Семенович, или не хотите, а третью ступень газоочистки придется строить. — Рудаев загонял Штраха, как боксера на ринге, в угол.

Жизнь научила Штраха осторожности. Разговор вроде бы носил частный характер, но Рудаев — лицо вполне официальное, а Лагутина связана с прессой и тоже может использовать его как вздумается.

— Дорогой Эммануил Семенович, — снова заговорил Рудаев, на сей раз с подкупающей доверительностью, — у вас нет другого выхода, Збандут все равно добьется своего, вы же его знаете.

— Чистота воздушной сферы — это сейчас задача огромной важности, — вставила Лагутина.

— Збандут ведет себя как фарисей: в глазу ближнего замечает сучок, а в своем бревна не видит, — дипломатично вильнул Штрах.

— Видит и не жалеет средств на исследования, — вступился за директора Рудаев. — А с аглофабрикой он проявляет агрессивность потому, что лучше предупредить бедствие, чем потом избавляться от него. — И, словно предрешая капитуляцию Штраха, добавил: — Пришла пора, Эммануил Семенович, подумать еще над одной задачей: как быть с заложенными на аглофабрике фундаментами? Часть их так или иначе надо убрать — они помешают строительству мокрой газоочистки. Но как убрать? Долбить бетон по кусочкам немыслимо, взорвать нельзя — рядом действующие корпуса и шоссе.

— Дорассуждались! — рассмеялась Лагутина. — Взрывать нельзя и не взрывать тоже нельзя.

Стыдно было признаться Штраху, но этот случайный короткий разговор на улице привел его мысли в более стройную систему. Он понял, что от переустройства газоочистки деваться ему некуда и потому упрямиться больше незачем. А вот с фундаментами дело посложнее. Тут как в старой русской сказке: направо пойдешь, налево пойдешь… Впрочем, нужно ли ему ломать голову еще и над этим? Сами поставили задачу — пусть сами и решают.

Штрах вернулся в гостиницу. Хотелось прилечь и вздремнуть. Однако здесь его подстерегала засада. Час назад пришла Наташа Рудаева и обосновалась в вестибюле, чтобы, не дай бог, не пропустить свою жертву.

Пришлось пригласить ее в номер. Но вести бесплодный и изнуряющий разговор все о том же было невмоготу, и Штрах решил побыстрее избавиться от нее.

— Нельзя было потерпеть до завтра? — спросил он, глядя как-то снизу и в сторону. — Нарушать покой пожилого человека после нелегкого дня… Вы подумали о том, что мне надо отдохнуть? Таскали по всем углам и закоулкам, вымотали…

Наташа вдруг устыдилась своей напористости, на ее лице появилось беззащитное, даже кроткое выражение.

— Хорошо, я подожду, — сказала почти беззвучно и добавила, потупившись в плечо: — Вы не должны так сердиться на начальника аглофабрики. Он ничего не совершил предосудительного. Он даже не сказал рабочим, что вы — это вы, директор того самого института, который запроектировал… — От дальнейших слов Наташа воздержалась.

— Что, растерзали бы?

— Изругали бы. Рабочие это делают напрямик, без всяких околичностей.

Штрах на миг представил себя в окружении злых, замызганных агломератчиков, и почему-то ему стало очень неуютно.

— Эх, дорогуша, — протянул он, — знали бы вы, с какими детьми приходится мне работать… — Улыбнулся печальной и доброй улыбкой. — Вот с такими, как вы. Пыла много, самоуверенности с избытком, а отдача… Скажите, вы случайно с Рудаевым не родственники?

— Сестра, — сухо ответила Наташа, опасаясь, что, если разговор примет характер обычной беседы, ей станет совсем трудно требовать своего от этого несмотря ни на что весьма симпатичного человека.

Лаконичность ответа побудила Штраха прервать дальнейшие изыскания в области родственных связей.

— Наталья Серафимовна, дайте мне возможность сосредоточиться на проекте, — сказал он, не найдя более удобной формы, чтобы отделаться от посетительницы.

Наташа быстро поднялась.

— С вашего разрешения я подожду в вестибюле.

— Но это не час и не два…

— Я дождусь. Иначе завтра вы уедете, и пока суд да дело… Вы видели, чего стоит побыть там даже совсем немного.

— Учтите, мне работы на всю ночь.

— Тогда я появлюсь утром. В семь. Но только… Эммануил Семенович, пожалуйста…

Наташа не доверяла Штраху. На аглофабрике он явно ускользнул от нее, какая гарантия, что на сей раз не сделает то же самое? Потом ищи ветра в поле.

Много ли времени нужно опытному глазу, чтобы оценить качество проекта такого по сути несложного устройства, как мокрая газоочистка? Штрах еще в кабинете Збандута увидел, что проект сделан грамотно, и взял его не столько для проверки, сколько из приличия. А еще — чтоб выгадать время для размышления. Он мог бы попросить эту непреклонную девицу подождать, пока просмотрит проект как следует, но не хотелось идти у нее на поводу. Хорошую свинью подложила, предав гласности огрехи новой аглофабрики. Не сделай она этого, было бы легче — стыд перед самим собой жжет меньше, чем стыд перед людьми.

Но злоключения Штраха визитом Рудаевой не кончились. Едва она ушла, как позвонил начальник аглофабрики. С ним, правда, Штрах завершил разговор довольно быстро — отбурчался и повесил трубку. А вот со Збандутом, который позвонил следом, так не получалось: тот мытарил его у телефона довольно долго. Не удивительно, что у Штраха сложилось впечатление, будто здесь все сговорились зажать его в тиски, взять измором.

Чертеж за чертежом, эскиз за эскизом Штрах просмотрел проект. Что ж, экономно, грамотно. Внимательно прочел объяснительную записку. Лаконично, но весьма убедительно. Заводские проектировщики прекрасно знают свое дело, потому что все они, как правило, работали в цехах. Эти не соорудят в избе сани, которые нельзя выволочь через дверь, не станут тащить корову на крышу, чтобы покормить соломой, что с работниками его института случается сплошь и рядом. И ничего не поделаешь. Кадры сложились до него, как складываются под влиянием времени слои почвы. Предыдущий директор института не мог противостоять настояниям разных влиятельных пап, просьбам знакомых и напринимал сотрудников отнюдь не по признакам одаренности и компетентности. Теперь приходится расплачиваться. Разогнать бы добрую треть своих проектировщиков да взять с заводов. Вот это была бы сила! Только нет такой статьи в трудовом законодательстве, по которой разрешалось бы увольнять за бездарность. За прогулы — можно, за пьянство — можно, а бездарность неуязвима, больше того — надежно охраняется законом. Способный человек будет проситься — откажешь: нет места, штатное расписание, а эту серятину терпи. И отдувайся за них, и даже защищай, когда они запарываются. Но чем оправдаться перед людьми, которым приходится работать в плохо спроектированном цехе? Есть, разумеется, в институте личности одаренные, им по плечу любое сложное задание, и они, собственно, тянут на себе весь воз. А какая радость им от этого? Конструктор думающий, изобретающий вкладывает свои идеи, как правило, в меньшее количество листов, чем человек репродуцирующий, и потому соответственно меньше зарабатывает. Так построены расценки, что платят с листа. Сколько раз говорили в самых разных сферах, сколько бумаги извели — и что? Все осталось по-прежнему. И нынче на доске Почета в проектном институте красуются те, кто перевыполняет норму, в основном копировщицы. А конструктора, который по-новому решил сложный узел и тем самым помог заводчанам поднять производительность труда, там не увидишь. Нет формальных оснований. Он выпустил за неделю два чертежа, а девушка рядом, самая заурядная, но бойкая, набившая себе руку на стереотипных решениях, отгрохала за это время десять листов. И когда дело дойдет до распределения санаторных путевок, первым претендентом тоже будет она. И квартиру ей первой дадут.

Так чем же стимулировать творцов? Кто должен поощрять проектировщиков? Проектный институт? У него нет средств на эту статью расхода. Заказчик? Он не имеет законных оснований. Вот и висят эти вопросы в воздухе годами.

Штрах вышел на балкон. Между кронами акаций легко просматривался фосфорический блеск моря. А на черном небосводе, лежавшем над земным простором сплошным пологом, — луна, вернее, ломтик луны с обгрызенным краем и накаленные звезды. Воздух сегодня ароматный, терпкий, настоящий лирический южный воздух, и тишина во дворе тоже лирическая, наполненная шепотом, приглушенным шумом прибоя и неумолчной перекличкой цикад. Чудо-существа. Недаром древние греки говорили, что цикады — те же люди, но настолько занятые музыкой, что им некогда заниматься земными делами. Но почему все, что он слышит и видит, он воспринимает бесстрастно? Только регистрирует, только как бы записывает на ленту видеофона. Пресыщенность старости? Так нет же, черт побери! Его еще волнуют милые девичьи лица, он еще способен реагировать на нежный взгляд, на ласково оброненное слово.

И он приходит к грустному выводу: природа мстит тем, кто сторонится ее. Поглощенный работой, он всегда забывал о том, что она существует. Сколько времени не ступал он босыми ногами по траве, не бродил бездумно в поле, не валялся на речном песке. И в молодости было не до природы. Работал на заводе слесарем и учился на рабфаке. Потом вечерний институт и опять-таки завод. Не понять, как только нашлось время влюбиться и жениться. Однако нашлось. Даже двух сыновей воспитал. Впрочем, не воспитывал он их в буквальном смысле слова. Только личный пример. А личный пример — непрестанная работа. Потому всю жизнь не был он в дружбе с природой, видел ее разве что вылощенной, в курортном окаймлении. То печенка, то артрит, то истощение нервной системы… Эх, забраться бы сейчас в воду и поплыть по лунной дорожке!

И тотчас другая лунная дорожка вспомнилась ему.

Раскулачивал он с товарищами одно зажиточное село. Ночью не устояли перед соблазном искупаться в реке, а по ним с берега — из обрезов. Как живыми выскочили, до сих пор не понять. Спас, по всей вероятности, призрачный лунный свет, создающий иллюзию хорошей видимости.

По телу прошла легкая дрожь. Не то от вечерней прохлады, не то от воспоминаний. Эммануил Семенович вернулся в комнату, остановился у стола, на котором лежал распластанный во всю ширину чертежный лист, походил вокруг него, не отрывая взгляда, рассматривая то сбоку, то вверх ногами. Потом достал из кармана ручку, и на бумагу легло размашистое: «Согласен». Написал и пожалел, что выпроводил Рудаеву. Наверно, такое неожиданно скоропалительное решение вызвало бы у нее коварную усмешку — для чего было огород городить! — но ушла бы она успокоенной: уломала-таки старика. Ей ведь неведомо, с какими неприятностями это решение сопряжено. Вот уж будут костить его! И за задержку строительства, и за превышение сметной стоимости, и за недогляд, и за то, что оказался он крепок задним умом.

В надежде на теплый отзвук позвонил Збандуту.

— Утром пришлите курьера, получите «добро»! А вот как вы сковырнете для этого фундаменты, мне неясно.

— К сожалению, мне тоже, — грустно ответил Збандут.

ГЛАВА 15

Балет «Бахчисарайский фонтан», с которым полгода назад Вера Федоровна Сенина выезжала на Всесоюзный смотр самодеятельных театров в Москву, был настолько восторженно принят и зрителями, и жюри, что ему единодушно присудили первую премию. Такой триумф окрылил танцоров, и Вера Федоровна стала подумывать о новом этапе в деятельности их коллектива, о постановке балета следующей степени сложности.

Наиболее экспансивные из числа ее подопечных доказывали, что созрели для вершин классики, что теперь им по плечу даже «Лебединое озеро». Вера Федоровна всячески охлаждала таких, утверждая из педагогических соображений, что они не созрели даже для «Бахчисарайского фонтана», что, дав премию, им сделали поблажку как театру, рожденному при заводе, что они больше сияют отраженным светом, нежели своим мастерством.

После долгих раздумий, колебаний и обсуждений Вера Федоровна остановила свой выбор на «Ромео и Джульетте». В их коллективе наиболее слабым был кордебалет, но в этом спектакле роль кордебалета невелика. Вся ответственность, вся тяжесть ложится на плечи основных исполнителей, а за них Вера Федоровна была совершенно спокойна.

С ее решением в конце концов смирились. Одобрили его и Збандут, и председатель завкома Черемных, к которым обратились за средствами.

Вера Федоровна вообще не была лишена дипломатического таланта. Приняв решение и зная, что реализует его, она все-таки делала вид, что нуждается в совете начальства. Правда, со Збандутом ей нечего было играть в прятки — он с первых дней работы на заводе оказывал ей свое содействие, — а Черемных, считавший себя основным лицом в организации культурной жизни завода, страсть как любил, когда к нему обращались с такого рода просьбами. Прошла Вера Федоровна и все репертуарные инстанции. А вот дома налетела на яростное сопротивление.

Первым восстал Женя. Доводы его были нелепы — не вытянут танцоры, не удастся сделать хорошие декорации, спектакль не будет кассовым, и Вера Федоровна пришла в недоумение. С каких это пор перестал верить Женя ее ученикам, почему засомневался в ее возможностях и вообще почему так воспротивился ее замыслу? Да, Женя сызмала привык быть независимым в поступках и суждениях, несмотря на внешнюю мягкость и кажущуюся бесхарактерность, упорен, если не сказать упрям, но до сих пор он никогда не навязывал ей своего мнения и уж во всяком случае в ее театральные дела не вмешивался. А тут ни с того ни с сего такая непримиримость. Его точкой зрения в этом вопросе можно было бы спокойно пренебречь, но произошло невероятное. Игорь Модестович, державший все время сторону жены, вдруг изменил курс и стал доказывать противоположное тому, что утверждал еще вчера, по существу заняв позицию сына. Вера Федоровна взбеленилась. Дав себе волю, наговорила мужу ворох обидных слов, даже обвинила его в беспринципности и двурушничестве. Игорь Модестович грубостью не ответил, но сказал самое ужасное, что могла она от него услышать: «На этот спектакль ищи другого дирижера, меня можешь считать во временной отлучке».

Активные боевые действия на том прекратились, началась позиционная война — обе враждующие стороны засели в окопах, приняв выжидательную тактику.

Не так легко творческому человеку отказаться от выношенных планов. Вера Федоровна давно уже в мыслях своих готовилась к этой постановке, видела ее в своем воображении, решила по-своему ряд сцен, провела предварительную работу с ведущими исполнителями — Зоей Агейчик и Виктором Хорунжим, поставив перед ними задачи и сверхзадачи, обязала перечитать «Бедную Лизу», «Вешние воды», «Повесть о первой любви», всячески настраивала их на лирический лад, что особенно нужно было Хорунжему, по натуре своей человеку весьма прозаическому. Уникальный альбом театральных одеяний, подаренный Збандутом после того, как он побывал на «Баядерке», помог Вере Федоровне подобрать костюмы, художник уже набросал эскизы декораций, эффектных и недорогих. Последнее обстоятельство было особенно важным — средства на постановку, хотя Збандут распорядился выдать некоторую толику из директорского фонда, все же были довольно ограниченными. Короче говоря, всеми помыслами своими, всеми чувствами Вера Федоровна ушла в новый спектакль. И тут катастрофа, затор с самой неожиданной стороны — в своей семье.

Долго размышлять над мотивами поведения сына Вере Федоровне не пришлось — конечно же ревнует Зою к Хорунжему, но как случилось, что взбунтовался муж? Из солидарности с Женей? Из сострадания к нему?

От прямых вопросов ее удерживала какая-то непонятная стеснительность. Она не любила выжимать, привыкла, что и муж, и сын всегда были с ней предельно откровенны. Решила немного подождать, будучи уверена, что мужчины в конце концов придут к ней с повинной, раскроются сами.

Ревность к Хорунжему проснулась у Жени еще с того времени, когда Вера Федоровна поставила «Баядерку». Танцуя Никию, Зоя так входила в роль, так влюбленно смотрела на Виктора — Солора, будто на самом деле была ослеплена им. Уже тогда у Жени родилось опасение, что вот так, изображая любовь на сцене, можно в конце концов пробудить в себе совершенно реальное чувство.

Оттого каждое касание их тел, даже скользящее, причиняло ему почти физическую боль. Женю вполне устраивал «Бахчисарайский фонтан». В этом балете тела танцоров не сплетаются во взаимном порыве, страстное вожделение одного разбивается об отвращение другой. Не желая принадлежать нелюбимому, Мария отвергает домогательства хана Гирея, отвергает даже ценой собственной жизни. А Шекспир дает необъятную возможность продемонстрировать обоюдное влечение, зарождающуюся любовь, воспламенившуюся страсть.

Но, воюя против «Ромео и Джульетты», Женя опасался, как бы не попасть из огня да в полымя. У него не было никакой гарантии, что мать не ухватится за что-нибудь аналогичное, от чего легче не станет, — ну, допустим, за «Легенду о любви». Там целомудреннейшее адажио в первой части перекрывается таким любовным экстазом, таким бурным всплеском эротических желаний во второй, что пожалеешь и о Шекспире.

Только Вера Федоровна не собиралась отказываться от своих планов. Ей хотелось преподнести молодежи именно шекспировскую песнь чистой любви, той любви, которая способна на смертельный риск, на самопожертвование. А вот противодействие ее замыслу со стороны самых близких людей, их загадочный блок не только удручали ее, но и повергли в смятение. Когда ей ставили рогатки клубные деятели, предпочитавшие русский перепляс или молдовеняску классическому адажио из «Лебединого озера», это ее злило, но не удивляло — таков был их уровень в ту пору, когда она взялась создавать балетную группу. А сейчас она растерялась, как человек, провалившийся на исхоженном месте в неизвестно откуда взявшуюся хорошо замаскированную яму.

Еще неделя была потеряна на поиски выхода из тупика. В конце концов Вера Федоровна нашла себе помощника — жил в городе глуховатый дирижер-чех, давно вышедший на пенсию. Этот истосковавшийся по делу человек охотно согласился «встряхнуться», даже не осведомившись, будут ли ему платить за труд. Когда работа закипела и Игорь Модестович понял, что забастовка, по сути, сорвалась, он тут же капитулировал, признавшись в том, в чем и подозревала его жена.

Вера Федоровна отреагировала на его повинную вспышкой возмущения.

— Тоже мне домашний репертком! Мало официальных. И как ты мог пойти у него на поводу! Спектакль посмотрят тысячи зрителей, ради этого можно пренебречь псевдодраматическими переживаниями одного человека, даже собственного сына. Кстати, пусть напереживается, пока не женился. Может, одумается. Ничего хорошего из этого союза не получится. Это я говорила и буду говорить. А участятся гастроли, выездные спектакли — что тогда? А постоянный соблазн ухода на профессиональную сцену? Замучает и себя, и ее, и замучаются оба. И самое страшное в том, что они понимают, в какую липучку могут попасть.

— Понимают, — согласился Игорь Модестович, — однако это их не образумливает.

— Как сказать. Насколько мне известно, Зоя никаких обязательств Женьке не дает. Где-то подспудно ее гложет мысль, что он свяжет ей руки. Поговорил бы ты с ним, Игорь, по-мужски. Это, кстати, не тот вопрос, и у него не тот возраст, когда мать может иметь какое-то влияние.

— Нет, Верочка, эта операция не по мне и, если хочешь, даже духу моему противна, — проговорил Игорь Модестович с решительной интонацией в голосе. — Попробовали бы отговорить меня, когда я заболел тобой.

— Значит, прикажешь пустить на самотек? Пусть идет как идет? Непротивление, невмешательство? А потом любоваться, как будут развертываться события, и истязать себя за проявленную инертность?

— Тебе я запретить ничего не могу, поступай как знаешь, а я предпринимать ничего не стану, — все так же категорически ответил Игорь Модестович. — Пойми, деточка, они гораздо взрослее и самостоятельнее, чем были мы в их годы и даже чем нам кажется теперь.

То, на что не решился Игорь Модестович, сделала Вера Федоровна.

Начался у нее с Женей разговор на этот раз не вокруг да около, как раньше, а напрямую — о несовместимости профессий. По телевизору как раз передавали документальный очерк о геологах, и Женя сказал, что не представляет себе, как эти люди могут расставаться с семьей на длительный срок.

— А как ты представляешь свою участь? — Вера Федоровна тотчас ухватилась за нить, которую можно было смотать в клубок.

— Ну, это несравнимые вещи, — безмятежно отозвался Женя. — Там долгие месяцы, а тут подумаешь — неделя-две…

— В воображении, Женя, все кажется проще, чем в реальной жизни, — заметила Вера Федоровна. — Сколько людей в помыслах своих бывают готовы на жертвы, а потом, когда приходит время их принести, пасуют. Или раскаиваются, пойдя на них. Об этом надо серьезно подумать, сыночка. Вы, молодежь, действуете подчас очертя голову.

— Как и вы в молодости.

— Плохо, когда дети знают о своих родителях все. Но, с другой стороны, наш опыт все же должен чему-то учить.

— Больше всего учит собственный. А если уж говорить о твоем опыте, то как раз он и убеждает в том, что счастье женщины прежде всего в хорошем муже.

Вера Федоровна посмотрела на сына грустно-задумчивым взглядом, сказала многозначительно:

— Несчастье, кстати, тоже.

— Это парадокс.

— Ничего подобного. Хорошие мужья — самые опасные. Из-за них приходится идти на жертвы.

— Ты и папу угощала этими сентенциями?

— Ну, что ты! Его и без того гложет вина передо мной. Он ведь понимает, что ни из-за кого другого я не оставила бы сцену. Я ведь по призванию балерина. Балетмейстер — по нужде. И я не хотела бы, чтобы и тебя мучило это чувство. — Вера Федоровна нарочно не касалась вопроса ревности, чтобы не смешивать большое с малым, возвышенное с низменным. Желая подчеркнуть это, сказала: — Пойми, Женя, меня твои переживания беспокоят меньше, чем Зоино будущее. Я делаю все, чтоб она попала на профессиональную сцену, и ты будешь у нее как ядро на ноге каторжника. Нет такого города, который удовлетворил бы вас обоих. Вспомни, с чего начался наш разговор. С несовместимости профессий. Она существует, несовместимость, точно так же, как существует несовместимость характеров.

— Смотри, как их донимает мошкара, — глядя на экран, проговорил Женя.

Вера Федоровна поняла, что весь ее заряд пролетел мимо цели и что никакие слова не поколеблют позицию Жени, никакие доводы не изменят его убеждения. Оставалось надеяться только на Зою. При всей романтичности характера ей вовсе не чужд здравый смысл, она найдет в себе силы отвратить эту беду.

ГЛАВА 16

Как же убрать фундаменты? Эта проблема немало беспокоила Збандута. Не решив ее, нельзя было приступить к строительству газоочистки.

И вообще грядущее рисовалось Збандуту в мрачных красках. Все планы давно сверстаны, утверждены правительством, в них ясно и точно указано, когда должна быть пущена аглофабрика и когда прекратится завоз агломерата со стороны. Задержит он ввод фабрики в эксплуатацию — домны сразу перейдут на сырую руду. И если сейчас благодаря ровной работе доменных печей завод имеет наилучшие показатели по республике, то на сырой руде он откатится на последнее место. И не только по выплавке чугуна, но и по стали, потому что не хватит чугуна для сталеплавильных агрегатов, а слитков — для проката. Как долго это будет продолжаться? Ровно столько, на сколько задержится строительство аглофабрики. Месяц еще потерпеть можно, но больше — это уже чревато последствиями. В верхах не простят, и в коллективе начнется брожение умов — ежемесячные премиальные стали привычной частью дохода, сидеть на голом окладе никому не понравится. Между прочим, есть в его замысле уязвимая сторона. Реконструкция обойдется в два миллиона рублей и в миллион тонн недоданного агломерата, но ни одного рубля, ни одной тонны не вернет, поскольку производительность фабрики не вырастет. Огромные затраты только за воздух. За чистый воздух. Что и говорить, аргумент не очень убедительный, особенно для Госплана. Там не видят, в каких условиях работают люди, им это и представить трудно. Вот на автозаводах, скажут, целые конвейерные линии заменяют, не снижая уровня производства, а вы что себе думаете? И откуда брать средства? Все давным-давно распределено до рублика.

Со средствами Збандут решил поступить просто: он будет тратить деньги на реконструкцию не спросясь, а потом, когда их не хватит, придет с повинной — добавьте. Дадут как миленькие: шутка ли — держать такой объект незаконченным! А вот как быть со сроками? Никто их не продлит, и срыва их никто не простит.

Вспомнил о секретаре горкома. В лице Додоки он приобрел в этом вопросе надежного союзника. Поводил как-то несколько часов подряд по самым загазованным и запыленным участкам аглофабрики, как водили Штраха, накормил досыта всеми ее прелестями и склонил на свою сторону. Но не сможет Додока защитить его от грозы, которая неминуемо разразится. Пожалуй, надежнее всего искать поддержку в коллективе. Люди легче переносят материальные лишения, ежели идут на них добровольно. Вот и пусть решают сами. Кстати, таким образом он даст предметный урок воспитания сознательности.

И Збандут решает вынести вопрос газоочистки на расширенное заседание технического совета при директоре завода.

Когда в конференц-зале заводоуправления собрался актив, председатель техсовета Борис Рудаев сообщил, что заседание переносится в красный уголок аглофабрики и будет проведено после ее осмотра. Для этого всем участникам надлежит выйти на улицу и разместиться в автобусах.

Приглашение приняли охотно. От заводоуправления до аглофабрики семнадцать километров, и мало кто из членов техсовета был на ней. Видели разве что, проезжая мимо по шоссе, на расстоянии, восхищались ее планировкой, масштабами — двадцать корпусов, целый завод в заводе, — а на дым, на пыль, на газ никакого внимания не обращали, зная, что некоптящих и недымящих аглофабрик не существует.

Збандут рассчитывал, что аглофабрика произведет ужасающее впечатление. А она ошеломила. Стройностью расположения зданий, крытыми галереями для конвейеров, опорными металлическими конструкциями, выкрашенными алюминиевой краской, на которой никакая пыль не пристает. И взрыва негодования не произошло. Красный уголок не был лишен комфорта. Ровные ряды полумягких кресел с откидными сиденьями, два роскошных, с глубокой резьбой книжных шкафа, кондиционированный воздух и надежная звукоизоляция — никакие наружные шумы сюда не проникали. Даже вид из окон на просторную донецкую степь с ложбинами, усаженными стройными рядами фруктовых деревьев, настраивал умиротворяюще. А что деревья начали чахнуть, этого, отсюда не видно.

Пока сходились члены техсовета и агломератчики, Збандут, заняв место на сцене за столом президиума, рассматривал собравшихся. В сонмище лиц его неторопливый взгляд выхватил не успевших обосноваться Рудаевых — Серафима Гавриловича, Бориса и Наталью.

Нравились ему эти люди разного возраста, разного обличья и удивительно одинакового духовного настроя. Они далеко не дипломаты, все немного неуклюжи, можно даже сказать — грубоваты, но у всех них прямая спина и хлещущая через край независимость. Что думают, то и говорят, как считают нужным, так и поступают.

Несомненно, каждый из Рудаевых представляет потенциальный заряд взрывной силы. И папа, и сын, и дочь непоколебимы в своих умонастроениях, плохо управляемы и в любой момент могут преподнести тебе самый неожиданный сюрприз. Ну кому из санитарных врачей придет в голову оштрафовать директора завода? А этой пришло. Кто из санитарных врачей до нее держал в страхе начальников цехов? А эта держит. И не штрафами. Использует все общественные пружины. Вытаскивает кого следует и к инспектору техники безопасности, и на заводской комитет профсоюзов, и на депутатскую группу горисполкома. Даже от секретаря парткома в сложных случаях требует решительных действий. А чего стоит папенька, решивший на склоне лет наделать себе ворох хлопот с освоением новой специальности! Шутка сказать — слезть с горы и начать взбираться на другую почти с подножия. В этой семье наиболее яркая личность, разумеется, Борис. И мартеновский цех до сих пор пожинает плоды его нововведений, и конверторному сумел обеспечить возможности для наращивания производства. У него ценные качества бойца. Он, как выражаются боксеры, хорошо держит удар, смело навязывает противнику бой и ведет его неустрашимо. Вот из таких, по-видимому, в свое время вырастали лидеры рабочего движения. Самоотверженные и безоглядные, невзирая ни на какие препятствия, шли они наперекор сложившимся порядкам. В конверторном завелся еще один представитель династии. Он еще слишком молод, чтобы проявить себя, но и этот, не исключено, со временем развернется. Одна порода. Всеми ими руководит естественная, органическая потребность: что можно изменить, что можно улучшить. Побольше бы таких. Коллектив только тогда и силен, когда состоит из сильных.

Наконец зал заполнился, и на сцену поднялся Борис Рудаев. Открыв заседание, предоставил слово директору завода.

Збандут объяснил членам технического совета, что им предстоит сегодня решить очень сложный принципиальный вопрос: продолжать ли строительство второй очереди аглофабрики по существующему проекту, копируя ошибки первой, и тем самым благословить на долгие годы антисанитарные условия труда, а также загрязнение воздушного бассейна, или задержать его и сделать этот объект образцом социалистического предприятия?

В зал вошли запоздавшие, среди них начальник доменного цеха Шевляков, этакая бочка на коротких ножках, с трудом протиснувшаяся в дверь, и Лагутина. Смутились, увидев на трибуне Збандута, и торопливо сели на откидные места тут же, у двери.

Збандут выждал, пока установится тишина, и принялся рассказывать о тех сложностях, которые неизбежно возникнут, если технический совет примет второй вариант. Прежде всего — в течение нескольких месяцев не будет выполняться план по заводу, а нарушенный ритм всегда восстанавливается с трудом. Кроме того, люди лишатся премий и других материальных поощрений. Готов ли коллектив пойти на такие жертвы?

Начались выступления, уклончивые, непоследовательные — из пустого в порожнее. Это штатные ораторы, а их целая череда. Торопятся выступить, боясь, что потом для всех них не останется времени. Разновидность людей, обладающих талантом говорить много и не сказать ничего. Да им и неважно, что сказать. Важно напомнить о себе, блеснуть активностью. «Неистребимая привычка к болтовне, — невольно подумал Збандут. — А где советы, где мнения? Попробуй выуди их в потоке словоблудия».

Потеряв интерес к выступлениям, стал бродить взглядом по рядам, изучая настроение аудитории. Остановился на Лагутиной, и вдруг деловой строй его мыслей нарушился. А не слишком ли нравится ему Дина Платоновна? Пожалуй, слишком. Будь она проклята, эта чертова мужская натура! У него славная жена, имеющая среди многих достоинств одно особенно важное — гибка в регулировании супружеских отношений. Ей чуждо демонстрировать свою женскую власть над ним, как чуждо казаться верноподданной и покорной. Уехал он сюда вопреки ее желанию, и теперь она выдерживает характер — не спешит в Приморск. Правда, у нее для этого достаточно серьезные основания. Двое внучат-ползунков и своя работа, в которой завязла по уши, — создает архитектурный комплекс оздоровительных учреждений города. Но при всем при том мужа не забывает. Раз в месяц непременно появится на два-три дня, не делая из этого секрета, предварительно позвонив по телефону — чтобы ждал, чтобы встретил.

И все же нашлось в его сердце свободное местечко для Дины Платоновны. Он не упускает случая встретиться с нею хоть ненадолго. Иногда к себе вызовет, а то к ней заглянет, сделав вид, будто интересуется, как продвигается ее работа. Дина Платоновна, конечно, догадывается о его невинных хитростях, но отношения к себе не переоценивает, не истолковывает превратно. Нужен ему друг, с которым важно бывает переброситься несколькими фразами, поделиться чем-то беспокоящим, иногда посоветоваться, — такого друга он и нашел в ней.

Збандут отключается от размышлений, когда на трибуну, тяжело пыхтя, поднимается Шевляков. Какую этот займет позицию? Сможет ли отрешиться от своих интересов? Именно доменному цеху предстоит принять удар в первую очередь.

Прежде всего Шевляков вытирает платком свое круглое лицо, на котором из-под округлых бровей умно смотрят округлые глаза, и без вступления, без разгона, буквально с первых слов начинает рисовать картину того, что произойдет, если пуск аглофабрики задержится. Картина эта довольно мрачная. Шевляков предрекает расстройство хода печей, снижение производства, чрезмерный вынос рудной пыли, аварии и все те «прелести», с которыми связана работа на сырой руде.

Говорит он образно, с темпераментом, его слушают с интересом.

— Доменный цех — основа основ, — заключает Шевляков, не отступив от традиционного убеждения: каждый начальник считает свой цех на заводе главным. — Но больше всего меня беспокоит другое соображение. Задержка строительства не только никем не санкционирована, но даже запрещена. Значит, всю ответственность директору придется взвалить на свои плечи. Может быть, Валентин Саввич и приготовил себя к грустному финалу — к разлуке с нами — он знает, чем рискует, но коллективу с ним расставаться не хочется. Завод стал неузнаваем, этого никто не будет отрицать. А в сутолоке страстей с перепугу могут перемудрить и перегнуть палку. Вот над чем стоит особенно подумать.

Очень подмывает Збандута ответить Шевлякову как-то так, чтобы подобные мрачные выступления не множились, но сделать это в резкой форме ему не хочется. И, глядя вслед Шевлякову, он неожиданно для себя, а еще больше для окружающих хорошо поставленным голосом декламирует:

Никто не знал этих строк Лопе де Вега, но находчивость Збандута была оценена по достоинству. О том свидетельствовал веселый раскованный смех.

И все же выступления устремились по той стезе, на которую встал Шевляков.

Особенно обрушился на вариант реконструкции руководитель треста «Металлургстрой» Апресян, который занимается строительством новых цехов завода и реконструкцией старых. Густыми красками, со свойственной ему экспансивностью расписал он те неисчислимые беды, которые неизбежно повлечет за собой изменение проекта, предрекая затяжку строительства по меньшей мере на полгода и главным доводом бессмысленности этой затеи выставив невозможность убрать заложенные фундаменты.

Его поддержали начальник слябинга и начальник кислородной станции — им никак не улыбалось и самим оставаться на долгое время без премиальных, и лишать премий персонал.

После этих выступлений в зале надолго повисла тишина.

Збандут недоуменно шарил глазами по лицам агломератчиков. Реконструкция должна устраивать их больше, чем кого бы то ни было. Так почему они молчат? Что удерживает? Нежелание противопоставить свои интересы интересам коллектива или профессиональная убежденность в том, что аглофабрика может быть только такой, какая есть?

Блокаду молчания прорвал Серафим Гаврилович Рудаев. Он встал, но не вышел к трибуне, заговорил с места, словно поток возмущения вырвался у него непроизвольно.

— Странно мне видеть все это, товарищи! — начал он сразу с высокой ноты. — Речь идет о новой социалистической технике, которую на многие десятилетия строим, а тут развели антимонии. Ладно уж спроектировали негодную вентиляцию и газоочистку. Но почему никто не протестует против нее? А вы, агломератчики, из-за которых весь сыр-бор загорелся, вы-то что в рот воды набрали? Не мычите и не телитесь. Ведете себя так, будто тут тишь да гладь и в человецех благоволение. Вам же в этой коптилке работать. — И перешел на спокойный тон. — Расскажу я одну небольшую историйку. Может, кто о ней и слышал, это не беда. Важно, что вывод из нее можно сделать полезный. Приехал в тридцатые годы по весне в Кузнецк Серго Орджоникидзе, тогда еще только осваивали завод. Цехами остался доволен, а пошел по городу и обнаружил, что с канализацией дело дрянь — совсем вышла из строя. Понатыкали кое-как меж домами деревянные нужники — и успокоились: мы, русские, не то знавали! Пока зима была, мороз, извиняюсь, все добро держал, а подтаяло — и поплыло. И вот выступил Орджоникидзе на активе да ка-ак дал чертей! «Кто, говорит, разрешил вам это поселение называть соцгородом? Это сортирный город!..» Улыбаетесь, а зря. Тут не улыбаться надо, а печалиться. Он бы и нас спросил: кто дал нам право называть такое непотребство социалистическим предприятием? — Серафим Гаврилович постучал пальцем по лбу. — Призадумайтесь только. Делается незаконное дело, а вы в молчанку играете. Неопытное дитя, — он вытянул шею, показывая на Наташу, — в атаку пошло, а все остальные смотрят, как посторонние, что из этого получится, а то и палки в колеса вставляют — пусть себе надрывается. А ей что, больше всего надо? Затуманен от дыма весь город — ну и пусть, смердит — пусть. Знаю, найдутся такие, скажут: дочка, потому и заступается. Нет, не потому. Мне не сват, не брат, мне чтоб делалось хорошо. Было время, когда к дыму наплевательски относились. Не понимали, что такое он для здоровья, не думали, что с каждым днем его все больше и больше будет. Но теперь-то, слава богу, народ грамотный. Так надо этому безобразию противиться или пусть будет как есть? — Серафим Гаврилович закончил свою речь так же внезапно, как и начал.

Выступление Рудаева-старшего послужило детонатором для той взрывчатки, которая исподволь накапливалась, и атмосфера мало-помалу стала накаляться. Тон задали молодые, и Збандуту это понятно. Кадровые рабочие уже притерпелись. Они видели куда худшие условия труда на аглофабриках старого типа и считают существующие приемлемыми. Хорошо, что волна протеста идет от рабочих. Их требования, от конъюнктуры не зависящие, без ответа не оставишь.

Збандут благосклонно взглянул на Наташу Рудаеву. Заварила кашу и помалкивает, даже выражение удовлетворения прячет, словно происходящее нисколько ее не касается. Другая обязательно выступила бы, так или иначе подчеркнула бы свою роль в событиях, а эту честолюбие не гложет. Впрочем, честолюбие вряд ли следует относить к разряду пороков. В карточке человеческих чувств оно стоит где-то неподалеку от профессиональной гордости. Не во всех случаях, но в отдельно взятых — безусловно.

А выступления продолжаются.

Вот один из тех, кто бросает вызов уставному педантизму, — неряшливая бородка, заросший затылок, ярко-малиновая, в пестрых букетах рубашка — требует ни мало ни много — привлечь проектировщиков к уголовной ответственности за вредительство. «Опоздал, милок, с этими требованиями лет на тридцать. В ту пору такого требования было достаточно, чтобы полетели головы. И летели. Сейчас время иное».

Призыв патлатого мог бы прозвучать угрожающе, не будь он патлатым. Все-таки внешность хиппи в рабочей среде успехом не пользуется. Над ними посмеиваются и даже открыто издеваются.

Но Збандут доволен оратором. В стенограмме реакция зала указана не будет (иронические усмешки не фиксируются), и на этом агрессивном выступлении можно строить политику — вот как реагирует на ошибки проектировщиков рабочий человек.

Приступая к голосованию, Рудаев на всякий случай действует дипломатично. Хотя предложение реконструировать фабрику поступило вторым, он ставит его на голосование первым. Лес поднятых рук не оставляет сомнений, что за это предложение абсолютное большинство.

Хорошее решение, правильное. Оно устраивает Збандута, хотя ему пока не ясно, как проводить его в жизнь. И он просит членов технического совета активно подумать над тем, каким способом убрать бетонные фундаменты, которые, как мощные надолбы, загородили путь к реализации заводского проекта.

ГЛАВА 17

С каждым днем работать в конверторном цехе становилось все труднее. Количество плавок за смену возросло, возросло и число неполадок. И фурмы для подачи кислорода стали быстро выходить из строя. Десятиметровые трубы обрастали на концах смесью металла и шлака, становились похожими на гигантские булавы, тяжелели и не только с трудом двигались по направляющей, но и еле-еле выходили из суженной, заросшей той же смесью горловины конвертора. Приходилось останавливать процесс, заменять трубы новыми. Непригодную фурму не выбрасывали, а укладывали на рабочей площадке и часами возились с ней, освобождая от настылей струей автогенного пламени и допотопным инструментом — ломом.

Получилась нелепица. В первоклассном цехе, полностью рассчитанном на механизированный труд, волей-неволей прибегали к самым неоправданным физическим усилиям и потели, как в допотопных цехах. Не удивительно, что молодежь, которая охотно шла сюда, прельщаясь широко разрекламированной культурой труда, быстро разочаровывалась и впадала в уныние. Нужно ли кончать десять классов, если приходится орудовать ломом, кайлом и лопатой!

Юрий пока крепился, хотя работал, как вол. Прожорливое чудище переваривало пищу безостановочно, требовалось большое напряжение, чтобы поспеть за ним. Когда это не удавалось сделать, Юрий испытывал почти отчаяние. Не только потому, что негодовало начальство. Ранили косые взгляды товарищей, давило укоризненное безмолвие огромного, затихшего по твоей вине агрегата, ожидающего, пока ты справишься со своим заданием.

Как выходить из положения, как наладить нормальный бесперебойный ритм? Вопрос этот волновал всех. Вот почему после смены, даже затянувшейся, — не всегда успевали очистить к сроку площадку от выбросов, приходилось оставаться и на час, и на два, чтобы плиты не заросли броневым коржом, — шли не домой, а в рапортную. Там обычно собирались люди, небезразличные к интересам дела, заботящиеся о заводском престиже.

Именно в рапортной рождались разные варианты усовершенствования процесса — завалки, теплового и шлакового режимов, и именно сюда пришел Борис Рудаев, когда Флоренцев сообщил ему, что ничего путного он сам не добился.

Присев к столу, кивнул отцу, чуть подмигнул Юрию, оглядел сумрачные лица.

— Что насупились, как на похоронах?

— Оно в точности так и есть, — нехотя отозвался Серафим Гаврилович.

— Сегодня похоронили последний вариант, — добавил Сенин.

— Ну, а зачем раскисать? — Рудаев темпераментно раскинул руки. — Радоваться нужно.

— Че-му? — вылупился Чубатый.

— Отрицательный результат — тоже результат. Вы исчерпали исследования в разных направлениях, поле вашей деятельности сузилось. Уже знаете, где нужно искать.

Может быть, другой на месте Рудаева не преминул бы подчеркнуть, что предвидел такой исход, что подсказывал другой выход. В этом не было бы никакого греха, и Флоренцев, который до сегодняшнего дня упорно стоял на своем, вполне мог ожидать от Рудаева реванша. Но Рудаев будто забыл, что у него с Флоренцевым были на этот счет разногласия. Спросил, обращаясь ко всем:

— Так что будем дальше делать, товарищи?

И Флоренцев понял, что его непосредственный руководитель, даже приняв определенное решение, все же заставляет людей думать, приучает их думать и дает возможность проявить инициативу. Не упустив этой возможности, он сказал важно, с расчетом на эффект, будто сообщал свою, давно выношенную, оригинальную мысль:

— Что ж, остался единственный путь — пробовать разные варианты фурмы.

Рудаев поощрительно кивнул, и Флоренцев сделал еще один вывод: здесь, в цехе, Рудаев печется гораздо больше об авторитете начальника, нежели о своем, понимая, что начальник, а не он, ежедневно, ежечасно сталкивается с рабочими, и те должны верить в него больше, чем в кого-либо другого.

Однако доверия как специалист Флоренцев рабочим не внушал. Они видели, что этот человек, в общем, несмотря на молодость, опытный и хваткий, не смог наладить продувку, хотя цех работал третий месяц. И не удивительно, что заявление Флоренцева о необходимости видоизменить фурму было встречено прохладно. Какими же параметрами варьировать, если она так проста? Обычная водоохлаждаемая труба, выходное отверстие которой несколько расширено, — так называемое «Сопло Лаваля». Вдобавок имя знаменитого ученого действовало гипнотически, никто и подумать не смел, что можно корректировать его расчеты.

Первым на корифея науки замахнулся Серафим Гаврилович Рудаев, и замахнулся потому, что о заслугах Лаваля аж ничегошеньки не знал. Кроме того, он окончательно уверовал в свою всесведущность. Если уж с аглофабрикой он разобрался, производством ему чуждым, — и видел-то ее изнутри первый раз, — то тут у него все козыри в руках. Пришла пора и здесь вмешаться в ход событий.

— Товарищ главный сталеплавильщик, — обратился Серафим Гаврилович к старшему сыну совершенно официально, соблюдая дистанцию положения, — а почему мы должны господину Лавалю в зубы смотреть? Мне кажется, что из одной дыры больно уж тяжелая струя кислорода хлещет. Бьет, как палка. К примеру, когда я из шланга огород поливаю, ровная струя захватывает небольшую поверхность да еще ямы роет. Приходится зажимать конец шланга и — веером, веером. Чтоб вода распылялась. А ежели нам и здесь попробовать фурму не с одной дырой, а со многими? Тогда кислород по всей поверхности будет распыляться равномерно. Между прочим, Америку я не открываю. В старых конверторах, где металл продували через дно, в фурме много отверстий делали.

Борис про себя усмехнулся — тоже мне выискался специалист по фурмам. Старый процесс был так несовершенен, что казалось диким даже отталкиваться от него. Прежние фурмы — круглый огнеупорный кирпич с отверстиями — вставлялись в дно конвертора и не охлаждались.

А Серафим Гаврилович упрямо гнул свое:

— В донной фурме сколько отверстий? Одиннадцать? Давайте и мы одиннадцать.

— Не осилим такую, — категорически заявил механик цеха. — Это только специальный завод может. И то если заказать удастся, раньше, чем через год, не ждите. Будут утверждать, потом утрясать…

Но Серафим Гаврилович завелся не на шутку.

— Год! — проскрипел он. — Тут каждый день грозит людям бедой. А какую фурму сумеем сами? Так, чтоб в цехе. Без проволо́чек.

Самоуверенность Серафима Гавриловича покоробила Флоренцева, он поглядывал на новоявленного конверторщика с явным неудовольствием и наконец сказал, старательно пряча раздражение, но так и не спрятав его:

— Вы бы помолчали с вашим знанием конверторного процесса.

— Помолчал бы, товарищ начальник, — не замедлил с ответом Серафим Гаврилович, — если б у вас дело шло. Да не идет. Приходится этот корабль тащить волоком. — И обратил вздох в шутливое: — Э-эх…

У Флоренцева пошел пятнами румянец, глаза стали острыми и злыми. Воззрившись на главного сталеплавильщика, он проговорил требовательно:

— Уняли бы вы своего папеньку.

Однако Рудаев тоже не промах.

— Вы его приняли в цех без моего согласия — вот и управляйтесь. Кстати, у меня родственные отношения за ворота завода не переходят. А если говорить по совести, то унимать его не за что. Его резкость была вызвана вашей грубостью.

Из отповеди Рудаева Флоренцев опять-таки кое-что усвоил, а именно: главный сталеплавильщик далеко не Иисус Христос, он не подставляет левую щеку, если ударить по правой, ну, а кроме того, не оказывая покровительства своим родственникам, не позволяет и набрасываться на них зря.

Смятому Флоренцеву, смятому не столько доводами, сколько экспрессией, с какой Рудаев отчитал его, пришлось отмолчаться.

Из неловкого положения ему помог выйти Сенин.

— Ваша фурма будет выглядеть так, Серафим Гаврилович, — сказал он. Быстро набросав эскиз фурмы, покрутил его перед собственным носом туда-сюда, потом заштриховал, сделав эскиз как бы объемным, показал Серафиму Гавриловичу и передал Юрию. — Что изречешь, механик-танкист?

— Точно живая, — вынес заключение Юрий. В эту минуту он испытывал зависть к Сенину. Рабочий как рабочий, а инженерная смекалка чувствуется. И так захотелось ему дотянуться до Сенина, стать вровень с ним. И не потому, что физический труд был ему в тягость. С каждым днем его все больше привлекала работа дистрибуторщика. Там, чтоб не крутить мозгами, не получится. Это то место, где рабочие мозги стоят дороже рабочих рук.

Отобрав у Юрия эскиз, Борис рассмотрел его, положил на стол, черкнул крест-накрест фломастером.

— А кое в чем Серафим Гаврилович все же прав, — резюмировал он. — С количеством отверстий явно переборщил, но сама по себе мысль верна. Одиннадцать струй будут слишком расслабленными. — Поднял глаза на механика. — Три отверстия сделаем?

— Сделаем.

— Четыре?

— С трудом.

— Пять?

— Не ручаюсь.

— Делайте три, четыре и пять. Испытаем — этот туман прояснится.

— От пятидырчатой увольте, — запросился механик. — Орешек не по зубам.

— Не уволю, — категорически заявил Борис Рудаев и добавил, обращаясь ко всем: — Звонил я вчера по заводам, товарищи, выяснил, что в Тагинске появилась новая фурма.

— А, там уже три года с ней пурхаются, — пренебрежительно бросил Флоренцев.

Рудаев отклонился от стола.

— И, представьте себе, кажется, допурхались. Послали бы вы кого-нибудь, Арсений Антонович, в Тагинск. Вот хотя бы отца. Гарантии нет, что она подойдет нам, но чем черт не шутит…

— А что, поеду, — живо откликнулся Серафим Гаврилович, польщенный сыновним доверием.

Но радость его была короткой. В следующий момент пришлось проглотить горькую слюну.

— Он у вас не очень загружен, — пояснил Борис свой выбор, — цех особого ущерба не потерпит.

…Домой Серафим Гаврилович возвращался обуреваемый самыми разными чувствами. С одной стороны, ему льстило предложение сына: не кого-нибудь — его отправляет в командировку, не кому-нибудь — ему доверяет такое ответственное задание. А с другой стороны, что это за реклама — «не очень загружен»? Очень или не очень — для чего подчеркивать перед всем народом? И ради чего это сказано? Ради красного словца или хотел продемонстрировать, что родичам никакой поблажки не делает? Впрочем, если серьезно подумать, то не так уж важно, считает его Борис самым достойным для выполнения такого задания или поручает как главному бездельнику, сидящему на подножном корму. Его дело — затянуть супонь да на рысях в Тагинск. Поедет, посмотрит, что у них там делается, положит головку фурмы в чемодан — и обратно. Давненько не выбирался он из дома. А ведь было время — куда только сам не выезжал и куда только его не возили! И по заводам, и в Москву, в наркомат, и на слеты разные… В кино даже показывали. Шутка сказать! Во всей стране снимали три тонны с одного квадратного метра пода мартеновской печи, а он, в ту пору двадцатидвухлетний паренек, снял двенадцать. Всего на две тонны меньше, чем прославленный на весь мир Макар Мазай. Не было бы Мазая, первенство было бы за ним. А так остался без квалификационного места. Это только в спорте: и золотая медаль, и серебряная, и бронзовая. А в соревновании признавали первых — Мазая, Стаханова, Изотова. Рядом с ними все остальные не котировались. Для тех, кто шел на вторых ролях, оставались лишь осколки славы и почестей от первых. Но и осколков было достаточно, чтобы нести голову гордо. Все-таки здорово тогда работнули! Всему миру нос утерли. Америка снимала четыре тонны, ученые доказывали, что семь тонн — предел, а в его цехе удалось снять четырнадцать. Немало повидал он инженеров и ученых, которые приезжали к ним, побуждаемые желанием разгадать фокус высоких показателей и разоблачить фокусников, а уезжали удивленные и посрамленные. С тех пор запрезирал он теорию и теоретиков. Какие бы стали потом ни создавали ученые, какие бы печи ни проектировали, он всегда относился к ним с недоверием.

Было уже десять часов вечера, когда семейство Рудаевых собралось для чаепития в беседке — так называлось место под тутовым деревом, где на утрамбованной годами земле стояли стол и скамьи, недавно перекрашенные Наташей в серо-зеленый цвет. Сквозь густую листву во все стороны, как маленькие прожекторы, пробивались острые лучи от электрической лампы, подвешенной к одной из ветвей. В тщетной попытке приблизиться к огню кружились вокруг лампы в компании с мошкарой мелкие белые мотыльки, кружились и, ослабев, падали.

Борис неслышно подкатил на «Москвиче» вплотную к заборчику. С детских лет любит он эту идиллическую картину: мирный домик, уставившийся на улицу четырьмя окнами, редкий штакетник, который нисколько не ограждал от внешнего мира, если бы не кусты сирени за ним, затейливая игра света и теней, особенно в ветреные дни, когда бегающие световые пятна от раскачивающейся, как качели, лампы, казалось, приводили в движение все вокруг. И это неприхотливое дерево — своеобразный символ крепости семьи Рудаевых. Казалось, оно ничуть не прибавило в росте, да и как прибавить, если оковала его плотная, как асфальт, земля. Однако ветви чем дальше, тем больше наливались силой, становились все раскидистее и гуще. Издали, тем более в темноте, дерево напоминало огромного длинноиглого ежа, свернувшегося в клубок.

За столом было весело. Звенел голос Наташи, взрывался бесшабашным смехом Юрий.

Борис тихо открыл шаткую, скрипучую калитку. Он еще мальчишкой научился делать это беззвучно — нужно было лишь слегка приподнять ее, чтобы ослабить петли. Тихо прошел по усыпанной песком дорожке и, уже оказавшись в полосе света, подал голос.

Его никак не ожидали сегодня и потому обрадовались вдвойне. Только мать взглянула настороженно — в такое время он обычно не появлялся, но, не заметив ничего худого, пошла в дом за чашкой и свежим вишневым вареньем, которое первенец ее предпочитал всем другим.

Серафим Гаврилович достал из колодца воду, наполнил висячий рукомойник, прикрепленный к столбу, — приятно в духоту умыться не какой-нибудь водой, а студеной. Наташа принесла свежее полотенце, вышитое когда-то ею самой крестом.

Борису стало стыдно, что редко жалует близких своим появлением. Казалось бы, какой труд доставлять им почаще это удовольствие. Забегали, засуетились все разом, подчиняясь одному желанию — обогреть его вниманием, обласкать.

В этом доме каждый радовался Борису по-своему. Мать не знала, куда посадить, чем попотчевать своего старшенького; отец обретал в нем достойного собеседника, с которым можно не торопясь поговорить о серьезных вещах в расчете на полное понимание; Юрий просто дорожил каждой минутой общения с братом, поскольку такие минуты выпадали редко. В цехе он к Борису сам никогда не подходил, чтобы не демонстрировать свою близость к начальству. А Борису тоже было не до него. Одна Наташа чувствовала себя как-то скованно и держалась настороженно. Ей все казалось, что Борис затаил на нее обиду и за штраф, и за бестактное вмешательство в его личные дела. Мучимая угрызениями совести, она сама рассказала брату о стычке с Лагутиной, и, когда узнала, что та не только не пожаловалась на нее, но и звука не проронила о их встрече, угрызения стали донимать ее еще больше — хоть иди и извиняйся перед этой женщиной, умеющей держать язык за зубами и вообще вести себя с достоинством.

— Ну вот, можем открывать большой семейный совет, — придав своему голосу торжественность, объявил Серафим Гаврилович, когда на столе появился старинный, изрядно помятый самовар с круглыми боками.

Серафим Гаврилович в еде неприхотлив, но чай пьет только из самовара, который заливает колодезной водой. В семье долго считали эту привычку пустой прихотью, пока не убедились, что и на самом деле кипяток кипятку рознь.

— А разве появилась необходимость в таком совете? — отхлебнув чаю, осведомился Борис и придирчиво уставился на Юрия: наверняка в чем-нибудь проштрафился.

Поймав на себе критический взгляд брата, Юрий искусственно хохотнул:

— Ну и приобрел семеечку! Со всех сторон на свет просматривают, как жука под увеличительным стеклом. Не дают сделать самостоятельного шагу.

— Строгость — мать воспитания, — деловито заметил Серафим Гаврилович, низко наклонившись над чашкой.

— Воспитание предусматривает гибкий подход к личности, папочка. А если заладить на одну ноту, можно добиться как раз обратных результатов. — Ободренный улыбкой, появившейся на лице Наташи, Юрий продолжал уже смелее: — Между прочим, хотел бы я, папа, от тебя услышать, до какого возраста можно воспитывать человека.

— До какого? Пока не воспитается. А это у всякого по-разному. Люди — ровно камешки в море. Один обкатается быстро, другой, сколько волны его ни трут, все торчит углами в разные стороны.

— Вот когда углы в разные стороны, папочка, это называется индивидуальность. А окатыши — это серятинка.

Серафим Гаврилович покряхтел, напрягая мысль, но Юрий тут же подкинул новый вопрос:

— Как ты считаешь, что больше формирует человека — семья или школа?

В немудрящих на первый взгляд вопросах Юрия всегда таился какой-нибудь подвох, и Серафим Гаврилович не спешил с ответом — боялся попасть впросак.

— Больше семья, — без достаточной уверенности начал он. — В школе всех воспитывают одинаково, по единому образцу, а выходят из нее все пестрые. — И заключил утверждающе, на высокой ноте: — Стало быть, семья!

— Тогда все дети в семье должны быть одинаковые, — вмешалась в разговор Наташа. — А на поверку один в семнадцать лет уже что-то из себя представляет, — взгляд на Бориса, — а у другого в двадцать один ничего определенного, — взгляд на Юрия.

— Зато третья — законченный идеал. На словах, — немедленно отреагировал на этот щелчок Юрий. — Послушаешь твою вечернюю обедню — так все изысканно выглядит. Лирика отношений, равенство интеллектов, общность вкусов, половодье чувств… А на деле… Нашла образец… В ком? В Катриче! Ветрогон, юбочник, каких мало. К тому же еще зубоскал и пройдоха.

— Мальчик, не лезь не в свои дела, — ответила Наташа хладнокровно, с таким видом, будто выпад Юрия нисколько к ней не относится.

— Почему это девочке можно лезть, а мальчику нельзя? — поддел сестру Борис.

— Девочка действовала из лучших побуждений.

— Но и мальчик тоже.

Анастасия Логовна прислушивалась к пикировке, тщетно пытаясь вникнуть в ее смысл.

— Что-то разговор у вас превелико мудрый, ничего не понять, — сказала досадливо.

— Они, мама, друг друга понимают. Они на шифровку перешли, — окунувшись вдруг в окающую речь, состроумничал Юрий.

Как ни тонок был укол Юрия, Наташа отреагировала на него болезненно.

— Ты зря им в глаза тычешь. — Посмотрела на брата с упреком и сожалением. — Во всяком случае, не тебе чета. А вообще у меня на Фиму никаких решительно видов нет. Мы только знакомы. Ну, встретились два-три раза…

В янтарных глазах Юрия запрыгали бесята. Он поднялся из-за стола и, приняв позу манерного эстрадного певца из образцовского «Обыкновенного концерта», пропел:

— «Мы только знако-мы, как стран-но!..» — Потормошил за плечо отца: — Папа, дуй за гитарой, спою. В честь Ефима Макаровича Катрича.

— Я тебя, кажется, сейчас дуну… Нишкни! — прикрикнул на сына Серафим Гаврилович. — Нападаешь на зубоскала, а сам похлеще Катрича зубоскал.

— Не понимаю, почему вы все на него взъелись… — Лицо Наташи заполыхало, как факел.

— При чем тут мы? Репутация у него такая, — не сдавался Юрий.

— Репутация складывается просто: один соврал, другой приврал, третий еще добавил — так из мухи слона и сделают.

— Это не так опасно, как делать из крокодила кролика.

— И вовсе он не крокодил. Из него можно вылепить…

— Вылепить! — аж завизжал Юрий. — Скажите, какой скульптор-ваятель нашелся! — Скорчил озабоченное лицо, закатил к небу зрачки. — Мама, папа, вы чувствуете?!

— А ты не вопи, — одернул его Серафим Гаврилович, — и не переключай огонь на нее. Лучше давай о тебе потолкуем.

— Что я? Образцово-показательный рабочий, первый кандидат на доску Почета.

— Это на заводе. А за воротами?

— Подумаешь… — Глаза Юрия уже не казались золотистыми, они стали скорее карими, а взгляд стал бегающим. — О чем, собственно, разговор? В кои веки раз… И то чтоб в горле не першило.

— Лиха беда начало… И в этом деле — как ни в каком другом. Смотри мне, а то…

Новость была настолько неожиданной для Бориса, что он не сразу нашелся, как на нее среагировать. К тому же он не любил коллективных расправ. Но не поддержать сейчас отца — значило бы занять сторону брата. И он сказал:

— Из всех пороков самый опасный тот, который овладевает незаметно. На этот путь стоит только встать. Съехать с него потом очень трудно.

— Русский человек… — попытался было уйти в обобщения Юрий.

Борис решительно отставил чашку, словно сорвал на ней зло.

— Нечего за всех расписываться! Я эту теорию национальной приверженности не раз слышал от всяких забулдыг. Прикрывают ею собственную опустошенность. В жизнь, Юра, нельзя входить веселым гулякой, а молодость нельзя растрачивать как попало.

— А я что, растрачиваю ее? Тоже взялись… — огрызнулся Юрий.

Чтобы не дать разгореться страстям, в разговор вмешалась Анастасия Логовна:

— Отец-то у нас снова пары набирает. Вчера только твердил, что в тираж списывать надо — старая, мол, телега, а сегодня примчался — давай стирай ему да утюжь. Нейлоновую рубашку затребовал. Как на свадьбу собрался.

— А почему он должен выглядеть бедным родственником? — вступился за отца Борис. — Представитель солидного предприятия…

— Можно было кого-нибудь другого туда отправить. Помоложе, — продолжала роптать Анастасия Логовна.

— Молодые трудно с женами расстаются, — подбросил Юрий.

— По твоему небось настоянию? — попрекнула Анастасия Логовна Бориса. — Тоже мне нашелся великий путешественник Афанасий Никитин.

Борис притворно удивился.

— По моему? Это директор. Считает, что никто другой не справится. Острый глаз нужен и въедливость. Оценить, вытребовать…

Анастасия Логовна сразу расцвела. Вот как высоко ставит директор ее мужа! Никто, кроме него, не справится. «Оно и верно, — отозвалось в ней. — Уж если Серафим за что возьмется, то сделает на высшем уровне. Добросовестный и дотошный, каких мало. Потому и ценит его начальство, потому и прислушивается».

Усомнился Серафим Гаврилович в словах сына, но виду не подал. Говорит, директор — пусть будет директор, это ему только веса прибавляет в семье. А вес ему теперь особенно нужен. Юрия иначе, как силой авторитета, не обуздаешь. Он в том возрасте, когда родителей оценивают по общественной значимости, а вот значимость его сейчас равна чуть ли не нулю. На одном уровне с этим птенцом оказался отчасти из-за него же, чтобы держать под своим постоянным контролем. Но разве он понимает? И для Наташи не лишнее, чтобы отец в почете был. Уважение детей так просто не дается. Оно по кирпичикам складывается и немалым потом.

В подтверждение своих слов Борис достал из бумажника командировочное удостоверение, подписанное Збандутом, и принялся объяснять отцу, к чему в Тагинске следует особенно присмотреться.

По вопросам, которые задавал Серафим Гаврилович, было видно, что в новом деле он уже стал довольно хорошо соображать, и Борис не преминул отметить это.

— Найдешь, что фурма сто́ящая, — сразу вышли авиабагажом, — наставлял он. — А сам не торопись назад, сиди и присматривайся. Спрашивай побольше. Даже о пустяках. В нашем деле имеет значение всякая мелочь. На память не полагайся. Возьми записную книжку. И бога из себя не строй. Бог — существо всеведущее, его учить нечему. Занесешься — так и знай: замкнутся.

— Прописные истины втолковываешь. Это ты Юрке еще мог бы, а мне… — с неуместной горячностью молвил Серафим Гаврилович, и во взгляде его мелькнуло что-то острое и недоброе.

— Ну вот ты как близко к сердцу принимаешь, — с оттенком извинения проговорил Борис.

На эти слова Бориса последовал сокрушенный кивок головой, хитроватый прищур глаз и протяжное: «Э-эх!» Похоже было, что отец закончит разговор, но такого не случилось. Иногда прорывалась у Серафима Гавриловича неудержимая говорливость, и это был как раз тот случай.

— Ты не находишь, Борис, что нас частенько крайности заедают? — перешел он на другую стежку, самим голосом показывая, что говорит сейчас нечто значительное. — То ведущая отрасль промышленности — металлургия, то ее уже на задний план — на передний вылезла химия, то пшеница — полей царица, то давай сей кукурузу до самого Северного полюса. Или в жилстроительстве. То одни государственные дома, потом — кооперативные. А в медицине? Там только и знают, что шарахаются из стороны в сторону. Сколько кричали, что нельзя в пожилом возрасте увлекаться помидорами, а сейчас читаю: помидоры — благо. На яйца опять же обрушивались было, теперь, слава богу, реабилитировали. — Серафим Гаврилович наклонился к пеньку, который использовался и как подставка для кастрюль, и как столик, взял газету, развернул ее, провел рукой по какой-то статейке. — Сколько лет напирали на сознательность, на самоотверженность. А нынче вдруг на денежный интерес перекинулись. Рубль, рубль, здесь, там… Единственный двигатель.

— Считаешь, что фетишизация рубля порождает низменные инстинкты, — пояснил мысль отца Борис. — Неверно это. Деньги подстегивают, как всякое благо, и убивать интерес к ним нельзя. Даже тебе лишняя десятка не во вред, а уж Юрию, например, тем более. Небось и во сне снятся. — Посмотрел на брата. — Как, Юра?

Юрий разнеженно потянулся, отчего рубаха на нем затрещала. Слабо возразил, подстраиваясь под отца:

— Это не главное в жизни, но почему не заработать лишнее, если можно? Кто откажется?

«Эх, молодо — зелено», — отразилось в глазах Серафима Гавриловича, но сказал он другое:

— А вот я не за лишнюю копейку спину гнул. Я за порядковое место боролся. Подойду, бывало, к доске показателей и смотрю, на каком агрегате восседаю — на самолете или на паровозе. На черепахе, к счастью, не приходилось.

— Ты же у нас редкий бессребреник. — Поймав себя на том, что улыбается во весь рот, Юрий поспешно убрал улыбку: зачем гневить отца?

Но на лице Серафима Гавриловича появилась хмурость. В похвале Юрия таилось порицание, надо было немедленно поставить его на место.

— А Бориса что, рубль с утра до ночи по заводу гоняет? — рассудительно возразил Серафим Гаврилович. — Все одно оклад — шесть часов работает или двенадцать. А Талке какой резон начальство обгавкивать? У нее тоже не сдельная оплата, гав — гривенник, гав-гав — двугривенный. Казалось бы, чем тише, тем спокойнее. А она во все дыры… Так что подзагнул ты, Юрий. Не я один в семье бессребреник. Да разве только в семье? Присмотрись к другим — увидишь то же самое.

— Не нахожу ничего похвального, если нет вкуса к деньгам. Это скорее ограниченность.

Юрий ожидал, что отец совсем рассвирепеет — не пошли на пользу педагогические изыскания, — но тот, наоборот, помягчел вдруг, потому что ответил примирительно:

— Ничего, настанет время — появится еще один вкус: непреодолимый интерес к работе. Рудаевы иными быть не могут.

То, что отец решил сманеврировать, Юрий приписал присутствию брата. Стоило появиться Борису, как, придирчивый и строгий, отец сразу становился добрее. Но и тогда он держал детей на расстоянии. Так сложилось в их семье, так и оставалось. Вообще человеческие отношения — дело тонкое. И между родными, а особенно между посторонними. Их бывает легче порвать, нежели изменить. Установятся отношения либо настороженные, либо драчливые, либо отчужденные, потом, даже применив усилия, их не перестроишь. Вот хотя бы у него с Жаклиной. Дружны с ребячьих лет, и как он ни старается, иначе, чем друга, Жаклина его не воспринимает. Станет говорить ей теплые, сокровенные слова, а она и ухом не ведет. В лучшем случае отшутится. А когда он, набравшись смелости, поцеловал ее однажды в щеку, она надменно подняла бровь и огорошила: «Что это на тебя такая нежность напала?» Будто только в тот момент он испытывал к ней нежность. Нет, не так у него получается, как думал. В армии, казалось: дорвется до «гражданки» — и будет косить девчат направо и налево, А вот прибился к одной — и ни на какую больше глядеть не хочет, ни о какой другой и подумать всерьез не может.

Его плеча коснулась рука Серафима Гавриловича.

— Скажи, Юрий, я как-то влиял на твой характер?

— На формирование характера, — внесла поправку Наташа.

— Ну да, на формирование.

Юрий фыркнул в кулак. Вопрос вроде бы и нехитрый, а попробуй ответить.

— А как же! Когда я обнаруживал у себя какую-нибудь черту, свойственную тебе, я старался выкорчевать ее в зародыше, — сказал он с беспощадной прямотой.

Губы Серафима Гавриловича исказились в неестественной ухмылке, лицо мгновенно осунулось.

— Спасибо за откровенность…

— Так было до армии, — поправился Юрий, досадуя на себя за бестактность. — Теперь… Во всяком случае, многое из того, что я теперь в тебе вижу, мне нравится.

Юрий не врал, не выдумывал, чтоб смазать елеем нанесенную рану. Сказал вполне искренне. Чем больше он наблюдал за отцом, тем больше проникался уважением к чистоте и возвышенности его помыслов. Ему совершенно чужд обывательский расчет — как бы не отдать больше того, что требуется, как бы не переусердствовать. Даже сейчас, когда он по существу ни за что не отвечает и может вести вольготную жизнь, он по-прежнему обо всех печется, во все вмешивается и не позволяет себе разгрузиться от беспокойств. Он мог бы совсем упростить себе жизнь. Вышел бы в пятьдесят на пенсию, как положено рабочим горячих цехов, и распоряжался бы собой по собственному усмотрению, как многие его одногодки. Так вот — ни в какую. И ему, Юрию, пророчит: «Настанет время…» А что, может, и так. Даже любовь к девушке редко приходит с первого взгляда. Присмотреться надо, узнать получше. А все же нет у него желания уподобляться отцу. Это противоестественно — отказываться от земных радостей. Надо жить больше для себя или, во всяком случае, и для себя.

Тьму разрезал звонкий девичий голос:

— А вот и я!

Из-за деревьев, точно бабочка на огонь, выпорхнула Жаклина. Подойдя к Наташе, потерлась щекой о ее щеку, потрепала за вихор Юрия, с остальными поздоровалась обычным кивком головы.

— Есть хочешь? — не дав ей опомниться, спросила Анастасия Логовна, считавшая нужным первым делом накормить гостя.

— Как хищный зверь, за день ничего не добывший! — ответила Жаклина, смешно ощерясь и растопырив пальцы с острыми, как коготки, ногтями.

Юрий попытался усадить Жаклину рядом, но она примостилась на краешке скамьи под боком у Анастасии Логовны. Выпив рюмку «домашней», которую предложил Серафим Гаврилович, принялась с жадностью поглощать остывшие вареники с вишнями.

— Интересно получается у нас с Борей, — сказала с солнечной улыбкой на губах и с грустью во взгляде. — В одном доме живем — в другом видимся…

За этим столом Жаклина вела себя как своя и воспринималась как своя. Только Юрий не сводил с нее глаз, в которых таились чувства отнюдь не родственные.

Отодвинув тарелку, Жаклина со скучающим видом повернулась к Наташе, затем к Юрию.

— А я купальник захватила, думала, на море съездим.

— А что, это мысль! — охотно подхватил Юрий и подмигнул Борису. — Тем более на машине.

— Поздновато, — вмешалась Анастасия Логовна, вполне обоснованно решив, что Бориса это предложение мало устраивает. — В такую пору море уже чужое.

— Нам не страшен серый волк, нас у мамы целый полк! — провозгласил Юрий с ребячливым распевом. Потянул за руку Бориса. — Поехали!

Борис сам не прочь был выкупаться, а потому упрашивать его больше не пришлось.

…Ночь черная, как пропасть. За густыми облаками надежно прятались звезды, ничем не выдавая своего присутствия на небосводе. И море черное, неподвижное, затаившееся.

Борис свернул с асфальта, побуксовал немного на песке и остановил машину у самой воды.

Пока компания, разойдясь в разные стороны, раздевалась и переодевалась, Борис сбросил с себя одежду и вошел в воду. Отплыв немного, перевернулся на спину, широко раскинул руки. Знакомое состояние отрешенности от всего земного овладело им. Ничего не слышат уши, погруженные в воду, ничего не видят глаза, устремленные в угольную черноту. И даже мысли сковывает оцепенение. Но чу — неподалеку всплеск. Повернул голову — рядом сияющая мордашка Жаклины. Ей была знакома его привычка вот так отдыхать, и, чтобы не помешать ему, она тоже застыла в неподвижности, распластавшись на спине. Только кончиками пальцев нет-нет и касалась его руки.

Рудаева тяготило сознание, что он осложняет жизнь Жаклине. Девушка вела себя довольно замкнуто. Он знал, вернее догадывался, что в ее чувствах ничего не изменилось. Даже сегодня это мимолетное замешательство, эти быстрые, короткие взгляды. И вот сейчас — прикосновение руки, легкое, будто ненамеренное.

— Давай отыщем дальний буй, — предложила Жаклина и поплыла по-мальчишески, саженками.

Отличный пловец на дальние дистанции, Рудаев с трудом выдерживал навязанный ему спринтерский темп. Тоненькая, обтекаемая, но сильная, Жаклина рассекала воду со скоростью дельфина.

У буя решили отдохнуть, зацепившись руками за кольца.

— Боря, как ты считаешь, несовместимость характеров можно преодолеть? — спросила вдруг Жаклина. Ее дыхание, только что шумное, как-то вдруг сразу оборвалось.

— Ты кого имеешь в виду? Сослуживцев или супругов?

— Супругов.

— Что это тебя потянуло на психологические изыскания?

Жаклина испуганно пискнула — что-то ущипнуло ее за лодыжку.

— Это креветки, — успокоил Рудаев. — Якорная цепь для них суверенное государство. Протестуют против вторжения чужеземцев. Эти существа…

— Нравы креветок меня не очень волнуют, — оборвала его Жаклина. Слова злые, но сказаны мягко. — Давай лучше о человеческих нравах. Насчет несовместимости. Тьфу, чертяка, опять грызнула!

— Лучше всего уживаются амёбоподобные…

— Зачем так плохо о живущих в ладу…

— …и люди, которые дополняют друг друга. А когда оба экспансивны, неуступчивы или по-разному видят жизнь и по-разному идут по ней, ничего хорошего из такого содружества не выйдет. Нужна иллюстрация к сказанному?

— Ты и Лагутина…

— Глупости говоришь, — огрызнулся Борис. — А вообще — что ты в этом понимаешь, малышка?

— Понимаю больше, чем тебе кажется.

— Вернемся? — предложил Борис, не желая спорить с Жаклиной.

Она отказалась, сославшись на усталость.

— Бо-ря! — прозвенел издалека голос Наташи.

— Ли-на! — взывал Юрий.

— Ого-го! — отозвался Борис.

— Все понимаю, Боренька, все… — упрямо твердила Жаклина. — И больше всего — что ничего не могу поделать с собой, не могу унять свое чувство… Понимаю и то, что тебе надоело разнодомное существование. Оно не дает никакой уверенности в прочности положения, в завтрашнем дне. Это что-то вроде бивака в походе, туристской палатки.

Борис подивился понятливости Жаклины. Она высказала то, чем мучился он, что давно его тяготило. Чтоб не выдать себя даже короткой паузой замешательства, незамедлительно возразил:

— Разнодомная жизнь имеет свое неоценимое достоинство: нет прозы будней, есть праздник встреч.

— О боже, зачем этот высокий штиль!

— Я уже привык, Жаклина, к разным домам и нахожу, что так даже лучше.

— Видишь ли, привычки бывают всякие, Одни естественно входят в твою жизнь, от других стараешься избавиться…

— И охота тебе… — грубо оборвал Жаклину Борис.

— Ну ладно, не буду, не буду… Только поцелуй меня. Неужели я не заслужила? Я же хорошая…

В глазах у Жаклины смешались ожидание и боязливая надежда, рот чуть приоткрылся, и в душе Рудаева шевельнулась нежность к ней. Он потянулся к ее щеке, но она ухватилась за его плечи, прижалась грудями, нежными и упругими, — сочетание беззащитности и вызова, подставила свежие, прохладные губы.

И откуда ни возьмись — Юрий.

Чертыхнувшись про себя, Борис оттолкнулся от злополучного буя и поплыл к берегу. Настроение у него сразу испортилось. Нельзя подавать дурной пример младшим. Юрий наверняка подумает о нем скверно: крутит с одной — обхаживает другую.

…Вещи разыскали не сразу, может быть, потому, что все были взбудоражены. Наташа изрядно озябла, и вместо того, чтобы побыстрее переодеться, принялась взад-вперед бегать по пляжу.

— Ты что, белены объелась? — набросился на нее Юрий — хотелось хоть на ком-нибудь выместить свою ярость.

Когда уселись в машину, Борис стал прикидывать, как развезти своих пассажиров, чтобы не остаться наедине с Жаклиной. Решил прежде всего отвезти кружным путем Жаклину, а потом уж сестру и брата.

Но Юрий спутал его карты.

— Я сегодня буду ночевать в твоей берлоге, — сказал он более или менее спокойно и добавил с сарказмом: — Если, конечно, у тебя сейчас неприемное время.

Отказать брату в таком на первый взгляд невинном желании было неудобно, пришлось уступить.

Высадив Наташу, Борис погнал машину через весь город к своему дому.

Вспышка Юрия навела его на кое-какие подозрения, впрочем, весьма расплывчатые. «Если у них роман, — рассуждал Борис, — Жаклина не могла вести себя так неосмотрительно. А если Юрий таит свои чувства или Жаклина не идет им навстречу, странно предъявлять претензии третьему лицу».

Борис завернул во двор и остановил машину у подъезда Жаклины.

— Спасибо, Боренька, — подчеркнуто ласково сказала девушка, попрощалась и, взбежав по ступенькам, скрылась за входной дверью.

Борис запер машину, взял за локоть нахохлившегося Юрия.

— Пошли.

— Я передумал. — Юрий резким движением оттолкнул руку брата.

— Напрасно. Хотел мораль прочитать — читай, я готов выслушать.

Юрий не тронулся с места. Губы его вздрагивали, словно твердя заклятье, глаза горели бесовским огоньком.

— Ты, оказывается, на два фронта работаешь… — наконец брезгливо процедил он.

— А твое какое дело?

Юрий насмешливо скривил рот.

— Противно. Думал, ты другой…

«Ну что ему ответить? Разъяснить, как было? Не поймет. Или не поверит». И Борис сказал первое, что подвернулось на язык:

— Вот так и думай. Не ошибешься.

— А поцелуйчики?

— Это по-родственному.

— Ничего себе по-родственному. Впился, как клещ. Нет, кажется, придется оставить тебе один фронт. Дорогу к Лагутиной я, между прочим, знаю.

— Ах, вот ты как? Сболтнешь — шею скручу!

Отшвырнув ногой кусок валявшегося кирпича, Юрий с вызовом вскинул голову.

— Попробуй! — Сплюнул пренебрежительно. — Герой!

— Скручу! — повторил Борис. — Я слов на ветер не бросаю.

Зло матюгнувшись, Юрий угрожающе двинулся на брата, но тот схватил его за рубашку, отшвырнул.

— Чего петушишься, дуралей?

— Но-но, потише. Прошло время, когда ты мне затрещины давал! Сейчас так врежу, что и костей не соберешь! — Юрий отвел назад сжатую в кулак руку.

Борис не шелохнулся, даже не приготовился к защите, хотя совсем не был уверен, что Юрий не смажет его по физиономии. Но этого не случилось. Юрий постоял немного, перекатывая желваки, потом сказал мрачно, еле выдавливая из себя слова:

— Для меня Жаклина не просто девчонка… Я с намерениями к ней… Самыми серьезными…

— И на здоровье. Но я этого не знал…

— А мог ли я тебе рассказать? У нас с тобой нет такого, чтоб не разлей вода. Даже нет такого, чтоб поделиться… Ты вроде отца — не подступишься. Поинтересовался ты когда-нибудь, что там у меня или у Талки? А не мешало бы. Как ты отреагировал, когда я сказал, что она с Катричем флиртует? Никак. А я в расчете на тебя этот разговор завел. Иду недавно по парку, а они сидят, милые голубочки, воркуют… Ну, если поворкуют и разбегутся — беды никакой. А если… Хватит нам в семье одного кота — тебя! — Юрий снова приблизился к Борису вплотную, уставился на него исподлобья чугунным взглядом. — У тебя как с ней? Так же, как с Лагутиной? Ну! Было что между вами или голову только морочишь, про запас держишь?..

Когда и откуда вынырнула Жаклина, братья не заметили и не знали, что она слышала и что видела.

Подошла, положила руки им на плечи, раздвинула. Посмотрев на разъяренного Юрия, на озадаченного Бориса, сказала:

— Юра, успокойся. Боря ни в чем не виноват. Ни перед тобой, ни передо мной. Поцеловала его я. Выклянчила такое право… Я люблю его… Дождусь или не дождусь — не знаю, но, если он позовет меня, прибегу. Женой, любовницей, хоть домработницей… А ты ко мне больше не ходи.

ГЛАВА 18

И все же заседание технического совета, которое окрестили «выездным», заставило людей задуматься над тем, как убрать фундаменты на аглофабрике. Збандуту шквалом повалили разные предложения. Среди них были дельные, но слишком сложные, их осуществление требовало больших затрат. Так, один довольно изобретательный подрывник копрового цеха предложил схему переносного бронированного колпака, который не давал бы разлетаться осколкам во время взрыва. Колпак представлял определенный интерес, но вот как переносить его — этот вопрос автор оставлял на усмотрение других. И не удивительно. Колпак нельзя было переместить ни одним из имевшихся на стройке передвижных кранов, а сооружать временное приспособление не имело смысла — долго и очень дорого. Попав в ловушку, которую сам себе расставил, Збандут начал терять терпение. Иногда он готов был решиться на крайнюю меру: зарядить все фундаменты взрывчаткой и, перегородив шоссе, одним махом поднять их в воздух. Но, понимая, что такой «салют» чреват серьезными последствиями, всякий раз отрекался от своего намерения.

Задачу решил человек, который, казалось, держался в стороне от этих событий, — Гребенщиков. Сообщение свое он обставил довольно театрально. Он не пришел к директору запросто: родилась-де интересная идея, выслушайте. Нет, Андрей Леонидович не таков. Ему нужно не только застолбить идею, ему принадлежащую, но и сделать сам факт ее рождения достоянием гласности.

Появился он в кабинете Збандута, улучив момент, когда там собрались доменщики, и уже с порога патетически провозгласил:

— Эврика!

Как только все взоры устремились на него и воцарилась полная тишина, сказал, взвешивая каждое слово, отрабатывая вдох и выдох:

— Нашел идеальную возможность убрать фундаменты. Тихо, быстро, безопасно и дешево.

Сказал — и для вящего эффекта сделал интригующую паузу.

Збандут не стал торопить главного с объяснениями — его покоробил такой способ набивать себе цену. Впрочем, понять Гребенщикова было нетрудно. На новом посту ему совсем не мешало позаботиться о наращивании своего авторитета.

Вопросов не последовало, и Гребенщиков вынужден был продолжить сообщение.

— Предлагаю использовать метод электрогидравлического эффекта. Суть его такова: электрическая искра, проходя через воду, расталкивает ее с силой взрыва. В зоне разряда образуется сверхвысокое давление — десятки тысяч атмосфер, — но сама взрывная волна получается локализованной, и потому осколки не разлетаются.

— А технологически как это выглядит? — заинтересовался один из доменщиков.

— Чрезвычайно просто. Бурят фундаменты, в отверстия наливают воду, опускают электроды, подают импульс, и фундаменты раскалываются на столько частей, сколько нам нужно. — Гребенщиков протянул несколько фотографий. — Вот посмотрите, как это делается.

На одном из снимков у огромного, развалившегося на части гранитного валуна улыбающийся человек. И надпись: «Изобретатель Л. А. Юткин в момент взрыва».

Збандут мгновенно оценил целесообразность этого способа.

— Вам придется задержаться, Андрей Леонидович, — сказал он.

Удобно расположившись в мягком кресле у стола Збандута, Гребенщиков стал ждать конца совещания. От его позы веяло важностью, в глазах светились вдохновение и гордость.

Збандут вернулся к разговору, прерванному вторжением главного инженера, — обсуждалось состояние автоматики на четвертой домне.

— К сожалению, мы с вами, Георгий Маркелович, находимся на диаметрально противоположных и потому непримиримых позициях. — Збандут в упор расстреливал взглядом Шевлякова, казавшегося ему в этот момент чем-то похожим своей комплекцией на выпершее из макитры пухлое дрожжевое тесто. — Хотите вы того или не хотите, вам придется отступить. Автоматика будет внедряться. Это не мой каприз. Таково веление времени.

— Я не доверяю этой схеме и не вижу смысла ее восстанавливать — мы с ней досыта намучились, — упрямился Шевляков.

— А я вижу. Даже эта схема работает точнее и грамотнее, чем человек. — Збандут говорил размеренно, вольно или невольно давая понять, что раздражение в нем накипает. — Советую привести ее в порядок. Договорились?

— Договорились, — неохотно согласился Шевляков.

И снова Збандут задержал взгляд на его широком лице, пытаясь определить, принял строптивый инженер совет как приказ или славировал, чтобы отделаться от докучившего ему разговора.

Уставился на него и Гребенщиков. Он давно с Шевляковым в контрах — с тех пор, как пришел в мартеновский цех. Шевляков всегда был несговорчив, хитро отбивался от всех претензий мартеновцев да еще язвил в их адрес. Можно как следует насолить ему, если ослушается.

Шевляков так и ушел, не прояснив своих истинных намерений.

Оставшись со Збандутом один на один, Гребенщиков вскочил с кресла и, закинув за спину руки, некоторое время молча ходил по кабинету.

— Разговаривал я вчера с учеными мужами по поводу теоретически точного расчета конверторных фурм, — заговорил он, когда молчание неприлично затянулось.

— Ничего утешительного?

— Они, конечно, не отказываются. Как вообще ни от чего не отказываются. Заключают договора на любое исследование, лишь бы высосать денежки. По принципу Насреддина, который обещал научить осла говорить, полагаясь на то, что за это время кто-то умрет — либо осел, либо одна из договаривающихся сторон. Придется подбирать размеры эмпирическим путем. Тыкаться вслепую, как Эдисон.

— Эдисон тыкался, но все же натыкался. Плохо искал — хорошо находил.

— К сожалению, у нас функции Эдисона выполняет Рудаев.

Збандуту не понравилась интонация, с какой это было сказано, — не упустил-таки случая лягнуть своего недруга, не понравился и более чем удовлетворенный вид Гребенщикова.

— Но у нас есть не только Рудаев. Есть еще и Гребенщиков. — Порядочно накаленный, Збандут прошелся по диагонали кабинета и снова уселся за стол.

— Я собой все дыры заткнуть не могу, — попытался отвести от себя упрек Гребенщиков.

— Я тебя об этом и не просил. Ты сам вызвался. И уж ежели образовалась пробоина да еще в цехе, который тебе всех ближе, изволь поднатужиться. — Движением руки Збандут попросил Гребенщикова придвинуть ему графин с водой. Налил полный стакан, выпил. — Тебе нравится демонстрировать свое превосходство над Рудаевым. Но чем демонстрировать, лучше докажи его. Фурма сейчас тот коварный узел, который тормозит освоение.

— От подсказок бывает толк, когда их хватают на лету. А когда приходится вдалбливать…

Збандут склонил голову на одну сторону, потом на другую, будто выбирал точку, с которой ему было удобнее рассмотреть Гребенщикова. Чаще всего такое движение получалось у него непроизвольно, но иногда он использовал эту свою особенность сознательно, чтобы без слов выразить удивление, протест, а то и порицание.

— Ничего не поделаешь, такова наша роль, — сказал с некоторым опозданием. — Сколько я тебе твердил: не переноси личные отношения на производственные. А результат? Как был несправедлив к Рудаеву, так и остался. Его цехам ты оказываешь минимум внимания. Злопамятность, Андрей, плохой советчик на таких постах, как наши.

— Я решительно ничего не имею против него, — выговорил Гребенщиков не столько голосом, сколько губами.

— Но имел в прошлом.

— Это твое воображение.

Збандут терпеть не мог пустых препирательств и решил закончить спор одним ударом.

— К сожалению, это факт. Тебе трудно простить ему свои поражения. Ты отвергал продувку — он с успехом применил ее, ты не увидел недостатков проекта конверторного цеха или смирился с ними — не знаю, что хуже, — он увидел и не смирился.

— И в том, и в другом случае мною руководили понятные тебе дипломатические соображения.

— А он без дипломатии. Согласись, много смелости и мужества нужно было иметь в запасе, чтобы в его шатком положении действовать так решительно.

— Ну и назначил бы его главным инженером! — вскипел Гребенщиков, не найдя никаких подходящих аргументов для возражения.

Збандут снова склонил голову, оживившись, желчно сказал:

— А знаешь, это не исключено. В перспективе, разумеется. Пусть немного поднатореет. Ему не хватает твоего универсализма, зато у него есть достоинства, которых нет у тебя. Когда ты оказался под его началом…

Гребенщиков не стал дослушивать мораль, поднялся и вышел. Он не утешал себя мыслью, что поступает как надо, но учел, что бестактность обойдется ему дешевле, чем грубость, которая неудержимо рвалась с языка.

Его выходку Збандут так и расценил и все же рассердился. Подумаешь, персона грата! Даже замечания не сделай!

Потоптался по кабинету, остыл, позвонил Рудаеву. Выслушав, как идут дела в конверторном цехе, сказал с мрачным юмором:

— Борис Серафимович, спасение утопающих — дело рук самих утопающих. Рассчитывайте только на себя.

ГЛАВА 19

Ничто не доставляет руководителю предприятия столько беспокойства, как поддержание ровного ритма работы цехов. На металлургическом заводе все агрегаты тесно связаны между собой, неполадки в одном звене тотчас сказываются на другом. Головное звено в этой цепи — доменный цех, и Збандут следит за ним неусыпно не только как директор, но и как специалист доменщик. Вот и сегодня он несколько часов провел у доменных печей и возвращался из цеха, испытывая редкое удовлетворение. Хорошо ведет печи Шевляков. Ровно, уверенно, почти не меняя режима. А что до мелочей, которые царапали глаз, то при общей благополучной картине ими попрекать не стоит.

Директор завода! Многое тебе дано, но еще больше спрашивается с тебя. Каждое слово твое на учете, каждый жест замечен, каждый поступок взвешен. Руководитель обычно думает, что он изучает коллектив. Нет, скорее коллектив изучает руководителя, рассматривает, как под микроскопом, в двадцать, тридцать, сорок тысяч пар глаз-линз. У директора нет ничего, что касалось бы только его самого, — ни черт характера, ни мнений, ни поступков. Он является образцом поведения. И по тому, насколько он требователен к себе, к окружающим, насколько честен в отношениях личных и в отношениях производственных, — по этим признакам люди составляют для себя эталон, на который следует равняться. Особенно молодые люди. Ушли в прошлое седобородые старики, короли своего дела, познавшие искусство ремесла ощупью. Их остались единицы. Они теперь — как специи в тесте, придающие ему вкус и аромат. А дрожжи в этом тесте — молодежь. Ненасытная к труду, жадная до знаний рабочая молодежь. Она тоже доставляет немало хлопот, потому что не просто труд, но труд творческий стал органической потребностью ее.

Все сложнее и сложнее становится руководить людьми. Прежде коллектив оценивал руководителя по двум качествам: требовательность и справедливость. Теперь основным критерием для оценки является твое отношение к новому: боишься ли ты его, поддерживаешь или сам прокладываешь пути в неведомое и ведешь за собой разведчиков. И за умение чувствовать новое прощают тебе и резкое слово, сказанное в запале, и неудачный эксперимент, и даже несправедливость. Прощают потому, что понимают: новое многого требует от человека. И ясного ума, и государственного кругозора, и технической интуиции, и большого гражданского мужества. Но не все новое хорошо. Надо уметь определить его ценность, его перспективу. Надо посметь сказать «нет», когда новое предлагается только во имя моды, и не бояться, что тебя сочтут консерватором. Надо, наконец, иметь смелость, чтобы рисковать, ибо без риска ни одно стоящее дело не завоевывается. Надо уметь заставить людей внедрять новое даже в тех случаях, когда они не верят в него и считают, что ты ошибся. Надо набраться сил, когда ты оступился, и снова идти вперед, снова пестовать ростки нового, из которых может вырасти могучее дерево. Надо набраться терпения и жертвовать, если это необходимо, сегодняшним днем во имя следующего месяца.

Проходя через рудный двор, Збандут увидел молодого мужчину, который был поглощен непонятным занятием — что-то крупно писал мелом на вагоне. Збандут подошел ближе и, к своему удивлению, обнаружил, что начертанные знаки были не чем иным, как длиннейшим и сложнейшим математическим выводом, да с такими интегралами и дифференциалами, от которых у него дух захватило. Исподволь, укоротив шаг, как если бы просто прогуливался, стал наблюдать за человеком, занимавшимся столь необычным делом. Математические выкладки следовали с такой скоростью, с какой пишут незамысловатое письмо, когда не нужно подбирать слова и задумываться над формой изложения.

Судя по спецовке, которая была на мужчине, по неуклюжим ботинкам на толстой резиновой подошве, Збандут догадался, что перед ним грузчик. Да и сильно припорошенная рудной пылью кепчонка выдавала принадлежность к этой профессии.

Когда все удобные места вагонной стенки были исписаны, грузчик перешел к другому вагону и только начал расписывать борт, как паровоз дернул, и математические выкладки поплыли по направлению к сортировочной станции.

Не проявив никакого огорчения, словно такой финал был для него обычным, новоявленный математик подошел к будке стрелочника, опустился на лавочку и, вынув из кармана брюк блокнот, стал что-то заносить в него.

Далеко не просто встретить такого человека на рудном дворе завода. Збандут подошел к незнакомцу, присел рядом и довольно бесцеремонно заглянул в блокнот. Грузчик не обратил никакого внимания на любопытствующего. То ли просто не заметил его по причине своей сосредоточенности, то ли привык к подобной бесцеремонности со стороны рабочих. И в тот момент, когда Збандут счел удобным заговорить, издалека послышалось:

— Володя, дуй сюда!

Грузчик без всякого недовольства поднялся и отправился к эстакаде, куда прибывал состав четырехосных вагонов с рудой.

В сноровке ему отказать нельзя было. Он ловко поддевал ломом замо́к люка, пережидал, пока лавина руды рухнет в бункер, и переходил к следующему. Так вагон за вагоном, без спешки, но и без промедления. Разгрузив свои вагоны, вернулся, снова сел на лавочку.

Внешностью грузчик никак не походил на обычного рабочего. Узкогрудый, чуть сутулый, в очках, сквозь которые смотрели умные, настороженные, добрые глаза, он скорее походил на научного работника.

Збандут протянул руку.

— Давайте знакомиться. Я Збандут, директор завода.

— Давайте, — нисколько не удивившись, ответил грузчик. — Владимир Глаголин, рабочий отдела выгрузки — погрузки.

— Уверенно работаете, — похвалил Збандут. — Простите за любопытство, откуда у вас такие математические познания?

— Я уже в школе решал задачи, используя высшую математику. — Карие глаза Глаголина засветились.

— А после школы?

— Два курса Московского университета.

Збандут усмехнулся.

— Но этого совсем недостаточно для такой, я бы сказал, виртуозности.

— Вы переоцениваете меня, Валентин Саввич. Я дилетант.

— Обычное заблуждение всякого одаренного человека. Или скромность.

Глаголин смутился. Слегка выдающиеся скулы его порозовели, в глазах появилась младенческая робость, нижняя полная губа нервно задвигалась.

— Что же отвратило вас от института и почему вы оказались здесь?

— Это долго рассказывать и неинтересно слушать.

— У меня есть время и терпение. — Збандут поощрительно улыбнулся и, приготовившись слушать, прислонился спиной к стене будки.

Лицо Глаголина стало отчужденно-отсутствующим.

— Я задел какие-то больные струны? — деликатно осведомился Збандут. — Но, может быть, в моих возможностях…

— Одну и ту же молодость, увы, нельзя прожить дважды.

Завидев приближающийся состав, Глаголин извинился и быстро пошел к эстакаде, пошел, пожалуй, раньше, чем нужно было, явно желая увильнуть от продолжения этого навязанного ему разговора.

Но Збандут на первый раз был вполне удовлетворен. Он знал имя и фамилию случайного знакомого и в любой день мог отыскать его.

А в том, что Глаголин понадобится ему, и в самое ближайшее время, он нисколько не сомневался. Начиналась эра счетно-решающих машин и вычислительной техники. Пока еще эта техника была достоянием узких отраслей науки и специальной промышленности, но она уже упорно стучалась в двери обычных предприятий. Даже применение элементарной математической статистики и то давало огромный эффект в производстве, позволяло правильно анализировать хозяйственную деятельность любого рода, скорейшим образом определять узкие места и «расшивать» их. А управление посредством вычислительных машин, автоматизация металлургических процессов сулили такие колоссальные выгоды, размеры которых и представить трудно.

На другой день Збандут рассказал о встрече в железнодорожном цехе Межовскому.

— Глаголин! — оживился Яков Михайлович. — Сатурновский человек — рожден под мрачной звездой. А я его потерял было из виду. Великолепно владеет математической логикой. Его знают наши крупнейшие математики.

И Межовский поведал Збандуту то немногое, что было известно ему об этом самородке. Мать Глаголина, считавшая своим долгом находиться с сыном где бы он ни был, оставила очень приличную работу в одном из сибирских шахтоуправлений и переехала в Москву. Равнозначной инженерной должности там ей предложить не смогли, до рядовой она не снизошла и оказалась на иждивении сына. А студенту, пусть даже подрабатывающему, трудно содержать мать и к тому же оплачивать ее расходы, включая снятую комнатушку. Но не нужда сломила Глаголина. Оставшись не у дел, его мать стала испытывать два раздирающих желания — проявить свою общественную активность и находиться с сыном под одним кровом, дышать с ним одним воздухом. В урочное время она осаждала разные инстанции, пробивая составленный ею план административного переустройства горных предприятий страны, а вечерами и в выходные дни просиживала в общежитии, не сводя глаз с сына, доказывая тем свою преданность и любовь. Два года Глаголин с товарищами по комнате терпели эту пытку, но в конце концов изнемогли. Глаголин расстался с университетом и уехал на периферию, где проще было получить жилье и работу, которая дала бы возможность существовать безбедно, — мать абсолютно не умела распоряжаться деньгами и была большая искусница по части долгов. Сначала устроился на заводе, потом перешел в научно-исследовательский институт. Но долго там не задержался. Остро реагирующий на всякую несправедливость, вступился за обиженного и напортил себе. Правдоискателей мало кто терпит, бывают не рады им даже те, за кого они вступаются, — далеко не всякое заступничество помогает, иногда лишь усугубляет положение. Выжили потихоньку. Бедствовал. Перебивался с хлеба на воду. Пригласили в другой научно-исследовательский институт. Но и тут его постигла беда, причем подкралась она с самой неожиданной стороны. По доброте сердечной оформил Глаголин одному работнику математическую часть диссертации, отдал за здорово живешь одну из своих идей, которые вообще бескорыстно раздавал направо и налево, — типичное свойство всякого одаренного русского, — а тот вместо признательности решил спрятать концы в воду и выпер Глаголина из института способом, к которому не придерешься, — помешал получить квартиру. Очутившись без средств к существованию и без жилья, бросился Глаголин туда-сюда, чтобы найти применение своим способностям. Не получилось. В отчаянии ушел в грузчики.

— У него редкое сочетание знаний в области математики, физики и металлургии и умение применить эти знания комплексно. К тому же он по-спартански трудолюбив, — заключил Межовский.

— А металлургия откуда? — спросил Збандут.

— Успел поработать в мартене. И институты, в которых работал, были металлургического профиля.

Не откладывая в долгий ящик, Збандут вызвал Глаголина к себе. Но как найти самый верный путь к сердцу этого человека? И он заговорил о пользе математики в условиях современного производства.

— На эту тему я слышал много деклараций. — Глаголин посмотрел на Збандута с тем особым выражением беззащитности, которое больше или меньше присуще близоруким людям. — У нас любят произносить их, еще больше — печатать, но очень медленно переходят от слов к делу. Даже там, где установлена вычислительная техника, считают не то, что нужно считать, а что легче, что можно прокрутить и на арифмометре. Например, заработную плату. А ведь кибернетика атакует со всех сторон.

— Вот и давайте сразу перейдем от слов к делу, — не возражая и не соглашаясь, сказал Збандут. Протянул эскиз многосопловой фурмы. — Надо рассчитать оптимальное количество отверстий и их размеры.

Глаголин покрутил эскиз без особого интереса, устремил взгляд в пространство, подумал.

— Когда это нужно?

— Было нужно уже месяц тому назад, а сейчас — позарез. — И Збандут принялся объяснять положение, которое создалось в конверторном цехе.

— Это уведет меня от одной работы, которой увлечен…

Слова были не очень вразумительные, слова-ребусы, и хотя Збандуту не хотелось лезть в душу, все же он спросил:

— Разрешите узнать, от какой работы?

Глаголин взглянул в глаза Збандута, и что-то удержало его от откровенности.

— Мне не хотелось бы вызвать у вас улыбку, — ответил уклончиво.

— Ладно, это дело хозяйское. Но я вас очень прошу помочь заводу, — настойчиво проговорил Збандут, пригасив досаду. — Скажите, вы хотели бы работать в техотделе?

— Нет. — Ответ короткий, решительный, будто обдуманный заранее.

— Но что? Что вас удерживает?

— Зарплата, Валентин Саввич. К тому же прикладная математика меня вообще мало занимает. Вот чистая… У нее много общего с музыкой. Вы не находите?

Никакого сходства математики с музыкой Збандут не находил, но согласился. Надо же было как-то налаживать контакт с этим чересчур зрелым в свои тридцать с небольшим, мудро-уравновешенным и неподступчивым человеком.

— Очевидно, люди, в чью душу от природы заложена музыкальность, постоянно ощущают потребность в гармонии. — Голос Збандута заметно посветлел. — «Проверил алгеброй гармонию…»

— Вот видите, даже Пушкин… — обрадовался Глаголин, подогретый словами Збандута. — Для меня свободный полет математической фантазии равноценен созданию симфонии, а вот это, — ткнул пальцем в эскиз, — кропотливое и нудное упражнение.

Эскиз он все же взял, долго рассматривал его и неожиданно оживился.

— Эту задачу можно решить очень точно, если…

Збандут быстро потерял нить в ходе математических рассуждений грузчика, но усиленно делал вид, что все понимает.

— А вам не кажется, Володя, — простите, что называю вас так, но мне по возрасту дозволено, — не кажется, что вы законченный эгоист? — вырвалось у него. — Услаждаете себя математическими симфониями, в то время как нам позарез нужны нудные упражнения. Создавайте симфонии, пожалуйста, но не отрывайтесь от грешной земли. Короче — освобождаю вас от работы в железнодорожном цехе и перевожу в технический отдел с сохранением нынешнего заработка. Сколько времени вам потребуется?

— Валентин Саввич, все это меня мало привлекает, — продолжал препираться Глаголин. — Там у меня обстановка морального комфорта. Никаких недоразумений, со всеми хорошие, очень дружелюбные отношения. Даже с начальством. Я прихожу в цех точно в свою семью. А в отделе станут коситься — на решение инженерных задач посадили грузчика. Не сбрасывайте со счета самолюбие.

— Да-а, самолюбие, как и голос, хорошо, когда правильно поставлено, — сказал Збандут будто про себя и добавил решительно: — Ладно. Сидите дома и считайте. Сколько времени вам потребуется?

— Валентин Саввич, вы кандидат, человек науки, и не должны так ставить вопрос. Это все равно что спросить композитора, за какой срок напишет он то или иное музыкальное произведение. Иногда получается сравнительно быстро, иногда — в муках мученических. К тому же у меня есть один существенный порок — для всякой математической задачи ищу собственное решение. Это считается похвальным для научного работника — показатель самостоятельности мышления, но недопустимо, когда нужна не столько точность, сколько быстрота. Меня в данном случае будет интересовать не конечный цифровой результат, — Глаголин опять покрутил перед глазами эскиз фурмы, — а разработка метода расчета фурм для всех случаев истечения холодного газа со сверхзвуковой скоростью в высокотемпературную упругую среду.

— Дорогой мой, это от вас не требуется. Это диссертация!

— Я так привык делать расчеты, — с естественной небрежностью в голосе проговорил Глаголин, задумчиво покачав головой в такт каким-то своим мыслям, и Збандут расценил его слова правильно: не похвальба — констатация факта и даже укор в свой адрес.

Чтобы расположить к себе математика и заручиться его содействием в дальнейшем, Збандут принялся делиться своими планами. Ближайшая его задача — создать на заводе вычислительный центр, чтобы математический анализ пронизал все звенья производственного процесса, и решить вопрос автоматизации производства. Но для этого одного желания мало, главное — найти людей, которые в равной степени знали бы математику и металлургию и смогли бы прочно увязать обе эти науки.

Збандуту удалось-таки расшевелить собеседника. Глаголин признался, что давно подумывает о создании математической модели мартеновского процесса, его алгоритма, только не было к тому побудительных причин.

— Вы нам лучше создайте алгоритм конверторной плавки, — твердо сказал Збандут, пресекая возможность отказа. — Это для нас важнее. Электронно-вычислительную машину я выписал, скоро получим, а закладывать в нее нечего. Так что ваш алгоритм нужен будет позарез. Итак, даю команду в желдорцех, чтоб числили вас на работе и платили нынешний средний заработок.

— Спасибо, — ответил Глаголин. — Для меня последнее очень существенно.

ГЛАВА 20

Из Тагинска Серафим Гаврилович приехал раньше, чем его ожидали. Прямо из аэропорта явился в цех, поставил в диспетчерской новенький щегольской чемодан и попросил срочно отыскать главного сталеплавильщика.

Борис был крайне удивлен, увидев отца. Ожидал через месяц, а тот прикатил через восемь дней. Но и эти восемь дней показались ему вполовину короче — время в постоянных хлопотах и беспокойствах летело молниеносно.

— Чего это ты сорвался? — спросил недовольно вместо приветствия.

— Золото привез! Настоящее золото! Червонное, девяносто шестой пробы! — лихорадочно заговорил Серафим Гаврилович. — Только-только освоили. Все беды начисто забыли. Ни выносов, ни выбросов. Катят, как на хорошо объезженном рысаке! — Открыв чемодан, достал, как некую драгоценность, головку фурмы, поблескивавшую хорошо отполированной медью. — Смотри. Не лишь бы дырки, как мы делаем. Расширяющиеся. Каждая — как сопло Лаваля.

— Так что, выходит, зря мы от Лаваля отмахнулись?

— Выходит, зря.

— Чертежи захватил?

— А как же. Все до единого. Представь себе, с охотой дали. Молодцы. Процесс у них как идет — у-ух! Что называется, без сучка, без задоринки. — Голос Серафима Гавриловича охрип от волнения.

— У них другой процесс, — скептически произнес сын. — Заканчивают продувку раньше, чем у нас. Когда углерод высокий. А мы его почти весь выжигаем.

— Они две плавки по-нашему провели. И тоже без приключений.

— Две — неубедительно.

— Пойдет и у нас. Голову напрозаклад даю.

— Почему поспешил вернуться? Я же просил: фурму — багажом, а сам сиди, ума набирайся.

Серафим Гаврилович метнул на сына холодный взгляд.

— Ты что, не заводских кровей? Или остывать начал? Багажом — лишних пять суток, да еще запроторят куда, а тут вот она, бери, подсоединяй, пробуй! Хоть сейчас. Нам каждый час дорог. Шутка ли — за одну продувку два выброса! Люди ж… Эх, Борька, поганую черту ты от Гребенщикова перенял. Что ни сделай, как ни сделай — все носом крутишь, все недоволен.

Борис подержал в руках фурму, заглянул в отверстия. Но разве определишь что по внешнему виду? С этими отверстиями — как с ружейным стволом. Изменение на долю миллиметра — и уже заряд дроби летит иначе: то врассыпную, то по убойности слаб. Положил фурму на подоконник, набрал телефон механика.

— Прибыла головка фурмы. Давайте подсоединим и посмотрим, как пойдет.

Расцвел Серафим Гаврилович, предвкушая приятное зрелище.

— Вот это по-нашенски, по-мартыновски! — Он почему-то сбился на старую привычку выговаривать «мартен» через «ы».

— Надеюсь, скоро будешь говорить иначе: «По-нашему, по-конверторному». Это производство более динамичное.

В ответ Серафим Гаврилович скорбно вздохнул, и сын понял его.

— Могу вернуть. Под вполне благовидным предлогом — на усиление кадров, на прорыв. Так и скажешь — заставили.

— Кто этому поверит? Заставили! — вскинулся Серафим Гаврилович. — Кто может заставить Рудаева делать то, чего он не хочет! Даже сопливые пацаны смеяться будут!

— А признайся: тянет в мартен? — допытывался сын.

— Мало ли куда тянет! Вон в молодости к девчатам тянуло — сильно прыткий был. Но обуздывал…

— А Глаша?

— Тьфу, чего вспомнил! То так, трёп прошел… Ну, пощупал пару раз для подбодрения, а она, дура, и возгордилась, сама разнесла.

— Все же, батя, человек должен работать там, где от него пользы больше. В мартене ты король, а здесь можешь и в принцы не выйти. Ты об этом думал, когда сюда шел, или так, очертя голову?

Серафим Гаврилович понурился. Бориса не проведешь, он видит и то, что скрывает отец в тайниках души даже от самого себя. А все из-за Юрки. Попала шлея под хвост, теперь уже ничего не попишешь. Ну да ладно. Конь о четырех ногах — и то спотыкается. Здесь, конечно, былые заслуги ни к чему, нужно знать дело. А он пока этого дела не знает. И в руках тонкость требуется. Конвертор на малейшее движение рычага отвечает. Подвинул чуток здесь, а он там на три метра от оси колыхнулся.

А откуда взялась бы у него тонкость? Что держали его руки? Лопату, кувалду, лом. Кто этим нехитрым инструментом орудовал лучше всех в старом цехе? Он. За один удар литник от стального слитка отшибал, когда на канаве работал. А кто дальше всех и метче всех бросал в печь заправочный материал? Он. Подойдет к печи боком, чтобы не опалило жаром, развернется на миг — и летит у него с лопаты доломит кучкой прямо в изъедину на задней стенке. А когда нерадивые подручные зеванут, бывало, да заморозят выпускное отверстие, кто быстрее всех его вырубал? Он. А когда руду в печь забрасывали, кто задавал темп другим подручным? Опять-таки он. А сколько тяжестей на своих руках попереносил, когда в цехе еще ручная завалка была! После войны тоже. Вернулся с Урала на завод — давай прежде всего разбирать и растаскивать вручную чудовищное месиво из огнеупорного кирпича и гнутых металлических конструкций. Руки, руки! Они все умели делать, эти руки. Теперь такая выучка ни к чему. А в конверторном даже во вред. Слишком сильные, слишком грубые руки для кнопок да рычажков! Но кнопочки его не подведут. На них сколько ни жми — не пережмешь. Вот рычажки да педали… Это все равно что на пианино играть. А какой с него пианист? Еще барабанщик — куда-никуда.

Невольно принялся рассматривать свои руки. Крупные не по росту, крепкие не по возрасту. И кожа задубелая до сих пор не отошла. Это уже на весь остаток жизни. Погладил было Наташу по голове, а она съежилась, будто шваброй провел. Да, что-что, а руки тут такие не нужны. Зато есть у него другое преимущество перед молодыми. Перво-наперво — набитый годами глаз. Тончайшие оттенки цветов расплавленной стали улавливает он, точнее приборов определяет ее температуру. Да, да, точнее! Сколько раз было в мартене: замерят пирометристы температуру плавки, предупредят: учтите, холодна или перегрета. А он взглянет, как сталь льется с ложки, — и выпускает плавку. Ошибался? Было, но редко. Реже, чем те же пирометристы со своими хвалеными приборами. И цвет пламени он понимает хорошо, и содержание углерода определяет с точностью до двух-трех сотых процента по искорке, по тому, как она рвется в воздухе — звездасто или нет. Кто сейчас делает все это лучше него? И способность соображать в доли секунды у него выработана, как у стрелка, и никуда она не денется. Не-ет! Он еще покажет, что умеет, на что способна старая гвардия!

Пришел механик. С устало-безразличным видом осмотрел фурму — много их уже перепробовали и все без толку. Оставлять переутомленных людей сверхурочно согласия не дал, отложил испытание фурмы, как ни кипятился Серафим Гаврилович, на следующий день.

Можно было отправляться домой, но Серафиму Гавриловичу не терпелось подвигать пустой конвертор, проверить возможности своих рук. Он поднялся в дистрибуторскую к машинисту и стал терпеливо ждать непредвиденного простоя. Только зря. Работа ладилась, конвертор порожним не оставался. К тому же машинист смены был мало знаком Серафиму Гавриловичу, и просить его об услуге показалось неловко.

Так и ушел он домой несолоно хлебавши. Но, шагая по заводскому двору и воспроизводя в памяти всю последовательность манипуляций у пульта, нет-нет и ловил себя на том, что руки его непроизвольно повторяют движения дистрибуторщика.