И как ей это удается?

1. Дом

01:37

Каким ветром меня сюда занесло, объяснит мне кто-нибудь? Я имею в виду – не на кухню, а в эту жизнь? В ночь перед школьным рождественским праздником я доделываю кексы. А, да чего уж там: я уделываю готовые кексы – процесс куда более тонкий и деликатный.

Развернув роскошную упаковку, осторожно вынимаю кексы из гофрированной фольги, ставлю на разделочную доску и опускаю скалку на их идеально сахарно-припудренные головки. Поверьте, не так это просто, как кажется. Не рассчитаете силу, поднажмете чуть сильнее – и сдобные светские леди лишатся своего пухлого обаяния, распустят нижние юбки и начнут плеваться джемом. И лишь осторожным, но уверенным движением (муху когда-нибудь доводилось давить?) вы запустите кондитерский мини-оползень, достигнув милого домашнего обличья сладких толстушек. Домашнего. Именно такой мне сейчас и требуется. Дом – душа семьи. Дом – это где любящая мамочка печет своим деткам вкусненькое.

Столько трудов, а все из-за чего? Из-за письма, которое десять дней назад Эмили принесла из садика – того самого, что до сих пор пришлепнуто к дверце холодильника магнитным Тинки-Винки и взывает к родителям “по возможности внести вклад в скромный праздничный стол, который мы традиционно устраиваем для детей после рождественского спектакля”. Записка напечатана ярко-красными чернилами, внизу, рядом с подписью мисс Эмпсон, застенчиво ухмыляется снеговик в академической шапочке. Но пусть вас не обманывает делано-дружелюбный тон и частокол восклицательных знаков!!! Ни в коем случае. Садиковская корреспонденция сочиняется шифром до того каверзным, что разобрать его способны либо дешифровщики, либо женщины в последней стадии недосыпа, отягощенные чувством вины.

Вот, к примеру, слово “родители”. Обращаясь к “родителям”, на деле детсадовские власти до сих пор подразумевают исключительно матерей. (Какой же отец при наличии жены станет читать послания из садика? Гипотетически, полагаю, такое возможно, но только в случае, если это приглашение на праздничную вечеринку, да и то случившуюся недели полторы назад.) А как вам нравится “по возможности внести вклад”? “По возможности” на учительском языке означает “под страхом смерти” и “под угрозой непоступления вашего ребенка в приличную школу”. Что же касается “скромного праздничного стола”, то готовое угощение, купленное лживой лентяйкой в ближайшем супермаркете, в меню определенно не входит.

Почему я в этом уверена, спросите? Да потому, что до сих пор помню взгляд, которым обменялись моя мама и Фрида Дэвис в семьдесят четвертом, на Празднике урожая – при виде мальчишки в пыльной зеленой куртке, возложившего на алтарь “добровольных” пожертвований коробку из-под обуви с двумя банками консервированных персиков из местной лавки. Забыть тот взгляд невозможно. Только полное ничтожество, недвусмысленно читалось в этом взгляде, способно возблагодарить щедрость Создателя подобной пакостью, в то время как Отец Небесный заслуженно ждет горы свежих фруктов в нарядно упакованной корзине. Или свежеиспеченной сдобной плетенки. Домашний хлеб Фриды Дэвис, торжественно пронесенный по церкви ее близнецами, в количестве тугих кос не уступал волосам рейнских русалок.

– Видишь ли, Кэтрин, – уписывая пирожные, презрительно гундосила потом миссис Дэвис, – некоторые мамы, такие как я, например, или твоя мама, не жалеют сил. Однако есть и иные особы… – протяжно фыркнула она, – которые и пальцем не пошевелят…

Я тогда отлично поняла, о ком речь. О женщинах, которые выбирают легкие пути. В семьдесят четвертом уже вовсю злословили о работающих матерях. Об особах, предпочитающих брючные костюмы и даже, поговаривали, позволяющих своим детям днем смотреть телевизор. Злобные сплетни липли к этим женщинам, как пыль к их деловым сумочкам.

Как видите, еще толком не понимая, что такое быть женщиной, я уже знала, что мир женщин делится надвое: на достойных матерей, которые самоотверженно пекут пироги с яблоками и неусыпно надзирают за стирально-сушильными машинами, и на матерей иного сорта. Сейчас, тридцати пяти лет от роду, я полностью отдаю себе отчет, к какой из половин отношусь. Потому-то, видимо, и торчу посреди ночи 13 декабря на кухне со скалкой в руках, издеваясь над готовыми кексами, чтобы добиться от них домашнего обличья. В былые времена женщины находили время на выпечку домашних кексов, но имитировали оргазм. Теперь же оргазм у нас настоящий, а вот домашние кексы приходится имитировать. И это называется прогрессом.

– Черт. Черт! Куда Пола подевала сито?

– Кейт, ты что творишь? Два часа ночи!

Ричард, застыв в проеме двери, щурится от света. Рич. В любимой пижаме от “Джермин Стрит”, застиранной, в катышках, точно ползунки. Рич, со своим несгибаемым британским благоразумием и порядком поизносившейся добротой. Тормоз Ричард, как зовет его моя американская коллега Синди, потому что работа в его проектной фирме практически заглохла, а на то, чтобы вынести ведро, Ричарду требуется полчаса, и он вечно советует мне притормозить.

– Притормози, Кэти. Ты прямо как тот ярмарочный аттракцион… как его там? Где визжащий народ размазывает по стенкам, пока крутится эта чертова штуковина.

– Центрифуга?

– Ясно, что центрифуга. Как сам аттракцион называется?

– Без понятия. “Стена смерти”?

– Точно.

В чем-то он прав. Я еще не дошла до того, чтобы не понимать, что жизнь не исчерпывается подделкой кексов глубокой ночью. И усталостью. Усталостью глубоководной, почти бездонной. Если честно, я так и не избавилась от нее с рождения Эмили. Пять лет бреду по жизни в свинцовом панцире недосыпа. И какой выход? Отправиться завтра в садик и внаглую грохнуть на праздничный стол упаковку лакомств из “Сейнзбериз”? Здорово. К “мамочке, которой никогда нет дома” и “мамочке, которая всегда кричит” Эмили сможет добавить “мамочку, которая и пальцем не пошевелила” ради нее. Два десятка лет спустя, когда мою дочь схватят на территории Букингемского дворца за попытку похитить монарха, полицейский психолог сообщит в “Вечерних новостях”: “Друзья Эмили Шетток считают, что ее психологические проблемы начались с рождественского праздника в садике, когда мать Эмили, принимавшая в ее жизни символическое участие, унизила дочь на глазах у одноклассников”.

– Ты что, Кейт?

– Мне нужно сито.

– Зачем?

– Чтобы посыпать кексы сахарной пудрой.

– Но зачем?..

– Потому что они слишком аккуратные, все догадаются, что я не сама их пекла.

Ричард моргает, точно Стэн Лорел, который пытается сообразить, что происходит.

– Да не о пудре речь, Кэти. К чему эта готовка? Ты три часа как вернулась из Штатов. Никто не ждет от тебя свежей выпечки для детсадовского праздника.

– Я сама от себя этого жду! – неожиданно рявкаю я, и Ричард вздрагивает. – Так куда Пола засунула это чертово сито?!

Я вдруг замечаю, как постарел Ричард. Морщинка, некогда на манер восклицательного знака прорезавшая его лоб, стала глубже и едва ли не впятеро шире. Милый мой смешливый Ричард когда-то глядел на меня как Деннис Куэйд на Эллен Баркин в “Большом кайфе” – сейчас же, после тринадцати лет отношений, полных поддержки и взаимопонимания, смотрит, точно бигль на исследователя, который заставляет его дышать табачным дымом[2]: вроде и понимает, что такие вот эксперименты необходимы ради общего блага, но все равно молит о пощаде.

– Не кричи, – вздыхает Рич. – Детей разбудишь. – Рука в конфетно-полосатой пижаме указывает наверх, где спят наши дети. – Да и не прятала Пола сита. Не стоит сваливать на нее вину за все подряд, Кейт. Сито лежит в ящике рядом с микроволновкой.

– Ничего подобного, оно лежит здесь, в шкафу.

– Уже нет. С девяносто седьмого. Умоляю, дорогая, пойдем спать. Тебе вставать через пять часов.

Ричард поднимается по лестнице, и ноги готовы нести меня вслед за ним, но оставить кухню в таком состоянии я не могу. Ну не могу, и точка. Здесь словно сражались не на жизнь, а на смерть: “Лего” разлетелось шрапнелью по полу, парочка покалеченных Барби, безногая и безголовая, устроили пикник на старом клетчатом пледе в пятнах травы – напоминании о последней семейной вылазке на природу в августе. На полу возле стойки для овощей, точно на том же, помнится, месте, что и в утро моего отъезда в аэропорт, темнеет холмик изюминок. Кое-что за время моего отсутствия все же изменилось: в глубокую стеклянную вазу для фруктов на столике у двери в сад добавили полдюжины яблок, при этом старые фрукты выбросить не додумались, так что груши на дне вазы сочатся липким янтарем. С дрожью отвращения избавляюсь от гнилья, вытираю с яблок клейкие капли и кладу их обратно в вымытую и высушенную вазу. На все про все – минут семь. Осталось смахнуть сахарную пыль со стальной столешницы, но процедура неожиданно затягивается: от жирно-склизкой тряпки, кишащей бактериями, тошнотворно несет тухлой водой из-под цветов. Спрашивается, до какого состояния мерзости должна дойти кухонная тряпка, чтобы кто-нибудь в этом доме, кроме меня, додумался ее выбросить?

Запихиваю тряпку в переполненное ведро и лезу под раковину за новой. Пусто. А чего ты ждала, Кейт, тебя дома нет – следовательно, и новой тряпки нет. Выуживаю из ведра тухлую, замачиваю в горячей воде с антибактериальным жидким мылом. Последняя забота на сегодня – выложить для Эмили ее ангельские крылышки и нимб.

Уже выключив свет и двинувшись к лестнице, я торможу от неприятной мысли: если Пола обнаружит в ведре коробки из-под кексов, весть о Великом Кулинарном Подлоге немедленно станет достоянием всех окрестных нянек. Дьявольщина. Достаю коробки из ведра, заворачиваю в старые газеты, выношу приличных размеров сверток во двор и сую в огромный черный мусорный пакет – предварительно покрутив головой и убедившись в отсутствии свидетелей. Улики благополучно похоронены, и я наконец могу отправляться в постель к мужу.

В окне на лестничной площадке сквозь декабрьский туман желтеет лунный серп, прикорнувший над Лондоном в своем небесном шезлонге. Даже луна – и та хоть раз в месяц да приляжет и вытянет ноги. Лунный мужик, само собой. Будь это женщина, она не присела бы ни на секунду. Верно ведь?

Зубы чищу не торопясь. На каждом зубе считаю до двадцати. Если потяну время и Ричард успеет уснуть, ему не захочется секса. Не будет секса – утром обойдусь без душа. Обойдусь без душа – успею просмотреть электронную почту, что скопилась за время командировки, а возможно, и кое-что из подарков купить по дороге на работу. До Рождества каких-нибудь десять дней, а у меня ровным счетом девять подарков. Соответственно, впереди еще двенадцать плюс ассорти для детских рождественских чулок. А от “Квик Той”, службы заказа подарков онлайн, до сих пор ни ответа ни привета.

– Ты идешь, Кейт? – зовет из спальни Ричард. Сонным голосом. Очень хорошо. – Кейт! Мне нужно с тобой поговорить.

– Минуточку. Только проверю, как они там.

Поднимаюсь еще на один лестничный пролет. Ковровая дорожка здесь до того вытерлась, что край каждой ступеньки похож на жухлую траву под свадебным шатром на шестой день после свадьбы. Определенно, кто-нибудь расшибется в ближайшее время. На верхней площадке я перевожу дыхание, мысленно проклиная узкие и высокие лондонские дома. В ночной тиши из-за дверей детских доносятся одинаково сонные, но вполне различимые звуки дыхания – принцесса вздыхает, ее братик сопит как поросеночек.

Поверьте, я мечтала бы только о сне, если бы мозги мои не были слишком заняты для мечтаний; и когда мне не спится, я люблю пробираться в спальню Бена и тихонечко сидеть в голубом кресле, глядя на сына. Моя кроха всегда выглядит так, будто сам себя метнул в обморок; как махонький человечек, пытающийся вскочить на ходу в автобус. Сегодня он вытянулся плашмя во всю длину кроватки, разбросав ручонки, крепко сжав кулачки. К щеке притулился безобразный плюшевый кенгуренок, отрада Бена. Подумать только – шкаф ломится от самых лучших игрушек, которые только способны купить безумные родители за безумные деньги, а ребенок спит в обнимку с косоглазым сумчатым чучелом с распродажи. Объяснить, что он устал, Бен пока не умеет, поэтому просто говорит “Ру”. Спать без своего “Ру” он не может, поскольку “Ру” для него и есть, собственно, сон.

Я не видела сына четыре дня. Четыре дня, три ночи. В Стокгольм, где потребовалась моя личная встреча с чересчур нервным новым клиентом, позвонил Род Таск и приказал мотать в Нью-Йорк – подержать за ручку давнишнего клиента, которого внезапно обуяла тревога, что новый клиент отнимает у меня слишком много времени.

Бенджамин никогда не держит на меня зла за отлучки. Мал еще, наверное. Всякий раз он приветствует меня, с беспомощным восторгом размахивая ручонками, как фанат на голливудской премьере. Его сестра совсем другое дело. Пятилетняя Эмили исполнена ревнивой мудрости. Стоит мамочке вернуться – и начинается череда изощренных унижений и наказаний.

– Вообще-то эту сказку мне Пола читает.

– А я хочу, чтоб меня папочка выкупал.

Королева-мать и то теплее приветствовала Уоллис Симпсон, чем Эмили меня, когда я возвращаюсь из командировок. Однако я терплю. Сердце сжимается, но терплю. По-видимому, в душе согласна со справедливостью кары.

Оставив мирно посапывающего Бена, тихонько открываю дверь соседней комнаты. Окутанная медовым светом ночничка “как у Золушки”, моя дочь по обыкновению спит в чем мать родила. (Любая одежда, за исключением туалетов невесты и принцессы, раздражает ее неимоверно.) Стоит мне набросить одеяло, как она недовольно сучит ногами на манер лабораторной лягушки. Укрываться Эмили ненавидит с самого рождения. Когда я купила ей спальный мешок на молнии до горла, она вертелась в нем волчком и надувала щеки, точно Бог ветров из старого атласа, пока я не признала поражение и не отказалась от этой идеи. Даже персиковый пушок на сонном личике моей дочери не способен смягчить упрямую линию ее подбородка. Из ее табеля я узнала, что “в Эмили весьма силен дух соперничества, и ей нужно научиться проигрывать”.

– Никого тебе не напоминает, Кейт? – поинтересовался тогда Ричард и взвизгнул, точно щенок, которому наступили на лапу, – привычка, появившаяся у него в последнее время.

В этом году, решив, что Эмили достаточно подросла, я не раз пыталась ей объяснить, почему мамочке приходится работать: потому что маме и папе нужны деньги на дом и на всякое другое, что она любит, – балетную студию, к примеру, или путешествия; и кроме того, мамочка очень хорошо делает свою работу, а для женщин работа так же важна, как и для мужчин. Каждая речь неизбежно увенчивалась бурным финалом – трубным ревом, хоровым пением, реянием флагов женского союза, – где я уверяю Эмили, что она все поймет, когда станет совсем большой девочкой и сама захочет заняться чем-нибудь интересным.

К несчастью, равенство полов, давным-давно нашедшее признание в либеральном западном обществе, – пустой звук в фундаментализме пятилетнего ребенка. Для Эмили нет Бога, кроме мамочки, и папочка – пророк ее.

По утрам, пока я собираюсь на работу, Эмили твердит один и тот же вопрос с таким несносным упорством, что я готова ее пришибить, а потом всю дорогу до офиса глотаю слезы оттого, что едва не ударила свою дочь.

– Сегодня ты меня уложишь? Кто меня сегодня уложит, мамочка? Ты, мамочка? Уложишь меня сегодня, мамочка? Уложишь?

Знаете, сколько существует способов сказать “нет”, не произнося этого слова вслух? Лично я знаю.

✓ Не забыть!!!

Костюм ангела для Эмили. Прицениться к ковровой дорожке на лестницу. Вынуть лазанью из морозилки для субботнего обеда. Купить бумажные полотенца, средство для чистки нержавейки, подарок и открытку на день рождения Гарри. Сколько ему? Пять или шесть? Завести ящик с подарками, как у любой нормальной матери. Купить елку и модные гирлянды как в рекламе “Телеграф” (Где продают – в “Селфриджез” или в “Хабитат”? Не помню. Черт.) Подарок тире взятка няне на Рождество (что лучше – деньги, духи “Донна Каран” или билет на “Евростар”?). Эмили хочет писающего младенца (только через мой труп). Подарок для Ричарда (Билет на дегустацию вин? На матч “Арсенала”? Новую пижаму?) и книгу для свекра со свекровью – какие-то там “Затерянные сады”? Попросить Ричарда забрать вещи из химчистки. Что надеть на вечеринку в офисе – в свой черный бархат не влезаю – немедленно прекратить жрать! Сиреневые ажурные чулки. На возню с воском нет времени, ноги придется побрить. Записаться на антистрессовый массаж. В срочном порядке записаться в парикмахерскую (корни торчат – стыдоба). Паховые мышцы качать, качать, качать! Противозачаточные таблетки заканчиваются!!! Праздничный торт (“Королевская” глазурь? – уточнить у Делии[3]). Клюква. Мини-сосиски. Марки для открыток (40 шт.). Подарок учительнице Эмили? Разбиться, но отучить Бена от соски до встречи Рождества с родителями Ричарда. Добраться до “Квик Той”, черт бы побрал эту никчемную фирму. Кстати, неплохо бы сдать мазок. Вино, джин. Позвонить маме. Куда я сунула рецепт гуся, которого Саймон Хопкинс советует “высушить феном”? Начинка? Хомяк???

2. Работа

06:37

“О, дай нам Его о-бо-сжать,

О, дай нам Его о-бо-сжать,

О, да-ай нам Его обо-сжа-ать!”

Эмили гладит меня, тормошит, а когда это не действует, будит меня рождественским гимном. Она стоит возле моей кровати и желает знать, где ее подарок. “Их любовь купить нельзя”, – любит повторять моя свекровь, явно никогда не пытавшаяся проверить это утверждение крупными суммами.

Я как-то попробовала явиться из командировки домой с пустыми руками, но уже по пути из аэропорта струсила, заставила таксиста остановиться в Хаунслоу и нырнула в магазин игрушек, где к стрессу от смены часовых поясов добавилась тошнота от жуткого освещения. Барби из коллекции Эмили, которых я привозила ей отовсюду, щеголяют в таких вызывающих нарядах, что Трейси Эмин[4] впору делать из них инсталляцию. Барби – танцовщица фламенко, Барби – болельщица “Милана” (в футбольной форме и изящных ботиночках), Барби – таитянка (маленькая гибкая распутница, способная выгнуться мостиком и укусить себя за пятку) и Барби, которую Ричард зовет “Клаусом” – сверх всякой меры блондинистая девица устрашающего вида, с незрячими голубыми глазами, в галифе и черных сапогах.

– Мам! – Эмили с видом знатока обозревает последнее подношение. – Это Барби-фея, она может взмахнуть палочкой, чтобы маленький Иисус Христос не сердился.

– Младенец Иисус ничего не знает о Барби. Это из другой оперы.

Эмили шлет мне взгляд а-ля Хиллари Клинтон, полный царственно-благородного снисхождения.

– Да не тот младенец Иисус, – вздыхает она. – Другой совсем, глупая!

Как видите, по возвращении из командировки вы все же можете купить у своего пятилетнего ребенка если не любовь или прощение, то хотя бы подобие амнистии; целых несколько минут, когда обвинительный порыв уступает место жадно-ликующему порыву обретения. (Если какая-нибудь из работающих матерей заявит, что не имеет привычки подкупать детей, пусть добавит “лгунья” в свое резюме.) На память о каждом примере мамочкиной измены Эмили получает подарок – точно так же, как моя собственная мать получала новый брелок к браслету на память об очередной измене отца. К тому дню в мои тринадцать лет, когда папуля окончательно ушел налево, мама с трудом поднимала руку, отягощенную золотыми побрякушками.

Пока я валяюсь в постели, размышляя о том, что не так уж все плохо в жизни (по крайней мере, моего мужа ни в серийных интрижках, ни в пьянстве не обвинишь), в спальню прошлепывает Бен – и я отказываюсь верить собственным глазам.

– Боже! Что с его волосами, Ричард?

Рич выглядывает из-под одеяла, будто впервые в жизни видит своего наследника, которому в январе, между прочим, стукнет год.

– А-а. Пола сводила его в ту парикмахерскую, что рядом с гаражами. Сказала, что волосы в глаза лезут.

– Да он же похож на мальчишку из гитлерюгенда!

– Ничего, отрастут. Мы с Полой решили, что все эти кудряшки в стиле маленького лорда Фаунтлероя[5] устарели. В наше время дети другие.

– Бен – не другие дети. Он мой малыш. И я хочу, чтоб он был похож на нормального малыша.

Ричард в последнее время сносит мои скандалы стандартным способом – в позе смиренного ожидания “на случай ядерной войны”. Но сегодня он позволил себе тихий бунт:

– Сомневаюсь, что нам удалось бы устроить международные телефонные переговоры с парикмахером.

– И что это значит, позволь спросить?

– Только то, что пора научиться не обращать внимания на мелочи, Кейт. – Тренированным жестом Ричард подхватывает сына на руки, смахивает с крохотного носика козявку и шагает вниз завтракать.

07:15

Переключение скоростей между домом и работой порой происходит так резко, что, клянусь, я слышу скрежет сцепления в собственных мозгах. Мне нужно время, чтобы вновь настроиться на детскую волну. Благие намерения поначалу хлещут через край, я полна спортивного пыла и бравурного задора – ни дать ни взять Джули Эндрюс.

– Ну-у, детки мои?! И что бы вы хотели сегодня на завтрак?

Эмили с Беном приглядываются к доброй тетеньке, пока у младшего не лопается терпение и он, поднявшись на стульчике, не щиплет меня изо всех сил за руку – явно с целью удостовериться, что это точно я. Облегчение обоих очевидно, когда через тридцать безумных минут место чужой добрячки вновь занимает их родная мамочка-мегера.

– А я сказала, будете пшеничные! Никаких шоколадных хлопьев – и мне плевать, чем вас кормит папа!

У Ричарда сегодня встреча с клиентом на объекте в Баттерси, нужно уйти пораньше. Не дождусь ли я Полу? Дождусь, если мадемуазель явится вовремя. Мне самой выходить без пятнадцати восемь, и ни секундой позже.

07:57

Вот мы наконец и заявились – с полным отсутствием раскаяния на лице и букетом разномастных извинений. Пробки виноваты, дождь, расположение звезд. Знаешь ведь, Кейт, как оно бывает. Еще бы мне не знать. Прицокиваю и вынужденно сочувственно вздыхаю, пока наша няня заваривает себе чашечку кофе и равнодушно просматривает мой список дел на день. Справедливо указать на то, что все двадцать шесть месяцев работы в нашем доме Пола умудряется опаздывать каждое четвертое утро? Это почти наверняка скандал, а скандал отравит воздух, которым дышат мои дети. Следовательно, скандала не будет. Уж во всяком случае, не сегодня. До отхода автобуса три минуты, а до автобусной остановки шагать восемь.

08:27

Опаздываю на работу. Непристойно и беспардонно опаздываю. Автобусы торчат в пробке. К чертям автобус. Пулей по Сити-роуд, через Финсбери-сквер, прямо по лужайке, где меня застает возмущенное “Эй” дедули, чья работа и заключается в том, чтобы орать на бегунов по лужайкам.

– Эй, мисс! А вкругаля, как все, никак?

Неприятно быть объектом подобных окриков, но я, кажется, начинаю бессовестно радоваться, если мне на людях говорят “мисс”. На тридцать шестом году жизни, когда сила земного тяготения и двое малолетних детей так и норовят пригнуть тебя к земле, отмахиваться от комплиментов не приходится. Кроме того, пробежка напрямик экономит минуты две с половиной.

08:47

Здание одного из старейших и самых безобразных учреждений Сити, фирмы “Эдвин Морган Форстер”, находится на углу Броудгейт и Сент-Энтониз-Лейн. Крепость постройки девятнадцатого века с внушительным стеклянным носом века двадцатого, оно выглядит так, будто гигантский морской лайнер врезался в универмаг и застрял в нем. На подступах к главному входу я притормаживаю для мысленной инспекции:

Обе туфли на ногах? Парные? Проверено.

Детской отрыжки на пиджаке нет? Проверено.

Юбка в трусы не засунута? Проверено.

Лифчик не торчит? Проверено.

Окей, захожу. Марширую через мраморный холл, сую пропуск под нос охраннику Джеральду. После ремонта полуторагодичной давности вестибюль “Эдвин Морган Форстер”, прежде похожий на операционный зал банка, стал смахивать на вольер зоопарка, спроектированный русскими конструктивистами для нужд пингвинов. Все до единой поверхности пронзают глаза арктической белизной – за исключением задней стены, выкрашенной точнехонько под цвет бирюзового подарочного мыла фирмы “Ярдли”, которому моя двоюродная бабушка Филлис отдавала предпочтение тридцать лет назад. Дизайнер, однако, описал данный колер как “океанский цвет мечты и перспективы”; и за этот огрызок мудрости получил, по слухам, аж семьсот пятьдесят тысяч долларов от фирмы, специализирующейся на сохранении и приумножении капиталов.

Нет, вы только вообразите себе это здание! Четыре лифта на семнадцать этажей. Разделите на четыреста тридцать сотрудников, помножьте на шесть тычущих в кнопки недоумков, прибавьте двоих стервецов, не желающих придержать двери, и Розу Клебб с ее буфетной тележкой – в результате получаете четыре минуты ожидания. Или пешком по лестнице. Я выбираю лестницу.

На тринадцатом этаже, вся из себя лилово-багровая, иду прямиком к главе отдела инвестиций Робину Купер-Кларку, нашему денди в полосочку. Стычка ароматов столь же молниеносна, сколь и убийственна. Оба благоухаем. Я – туалетной водой “Eau de Испарина”, Робин – “Флорис Элит” с легкими нотками компьютерного “железа” и офисного стола орехового дерева.

При крайне высоком росте Робин обладает талантом смотреть на тебя сверху вниз, при этом не смотря сверху вниз, то есть ни в малейшей степени тебя не принижая. Признаться, я нисколько не удивилась, узнав в прошлом году из некролога, что его отец был епископом и кавалером ордена Военного креста. Чувствуется в Робине что-то святое, вечное: за время моей работы в “ЭМФ” случались моменты, когда казалось, что без его доброты и чуточку шутливого уважения я бы не выжила.

– Восхитительный цвет лица, Кейт. Пробежалась на лыжах? – Уголки рта Робина приподняты в обещании улыбки, но седая кустистая бровь изогнулась дугой в сторону часов над столом.

Притвориться, что тружусь с семи утра, а сейчас просто заскочила за чашкой капучино? Стреляю глазами по офису: мой помощник Гай многозначительно ухмыляется у автомата с водой. Черт. Гай явно узрел меня в ту же секунду, потому что его взывающий к вниманию начальства глас уже летит над склоненными головами трейдеров с прижатыми к подбородкам телефонными трубками, над секретарями, европейским отделом и одетыми в одинаковые рубашки сотрудниками подразделения всемирных акционерных фондов.

– Бумаги от Бенгта Бергмана я положил тебе на стол, Кэтрин, – объявляет Гай. – Мои соболезнования. Опять не рассчитала время?

Обратите внимание на слово “опять” – каплю яда на острие кинжала. Гаденыш. Что такое был Гай Чейз три года назад, когда мы финансировали его учебу в Европейской школе бизнеса? Остолопом из Баллиола[6], грязнулей в костюме-тройке и кепке. Вернулся он в дымчатом костюме от Армани и с таким выражением лица, словно получил степень магистра по специальности “Слепое самолюбие”. Полагаю, что не погрешу против истины, назвав Гая Чейза единственным сотрудником “Эдвин Морган Форстер”, которому мое материнство доставляет радость. Ветрянка, летние каникулы, детские рождественские спектакли – далеко не полный перечень шансов для Гая блеснуть в мое отсутствие. Мелкими пакостями он, как вы уже поняли, тоже не брезгует. В данный момент Робин Купер-Кларк смотрит на меня выжидающе. Соображай, Кейт, соображай.

Оправдать опоздание в Сити не такая уж проблема. Главное в этом деле – выдать достойную причину из серии тех, что моя подруга Дебра называет “мужскими предлогами”. Высшее руководство кривится от описаний ночной рвоты у годовалого младенца или самоволок няньки (услуги няньки оплачивают обычно оба родителя, но ответственность за ее расхлябанность загадочным образом перекладывается на материнские плечи), зато с превеликим удовольствием проглатывают любую ахинею на тему двигателя внутреннего сгорания. “Мотор заглох / в машину врезались”. “Видели бы вы, что творилось (вставить красочное изображение аварии) на перекрестке (вставить названия улиц)”. Пройдет на ура, уверяю вас. В последнее время к перечню мужских предлогов добавилась забарахлившая сигнализация, поскольку, несмотря на откровенно дамские симптомы, как то капризная непредсказуемость и визгливость, сигнализация тем не менее относится к мужским игрушкам и в случае поломки может потребовать срочной отлучки на станцию техобслуживания.

– Видел бы ты, что творилось на развязке в Далстоне, – с чувством сообщаю я, натягивая на лицо маску стоического возмущения прелестями мегаполиса и разбрасывая руки, чтобы помочь Робину представить масштабы автомобильного побоища. – Какой-то придурок на белом фургоне такое выкинул! Светофоры будто взбесились. Уму непостижимо. Застряла минут на… минут на двадцать, не меньше.

Робин понимающе кивает:

– По Лондону рулить – хуже некуда. Лучше уж на поезде добираться.

В наступившей секундной паузе я пытаюсь сформулировать вопрос о здоровье Джилл Купер-Кларк – летом у нее обнаружили рак груди. Робин, однако, принадлежит к англичанам, с колыбели оснащенным системой заблаговременного оповещения, с помощью которой они легко предугадывают и блокируют любые вопросы личного характера. Имя Джилл не успевает слететь с моих губ, как Робин говорит:

– Попрошу Кристину заказать нам столик на ланч. У Олд Бейли[7] погребок оборудовали – не иначе как свидетелей на вертеле подают. Занятно, верно?

– Да-да, конечно… Я только хотела узнать…

– Вот и отлично. Там и поболтаем. Пока.

Самообладание возвращается, едва я добираюсь до тихой гавани своего рабочего стола. Видите ли, какая штука: я люблю свою работу. Вам так не показалось? И тем не менее это правда. Обожаю прилив адреналина, когда акции, на которые я сделала ставку, оправдывают ожидания. Я ловлю кайф, оказываясь одной из немногих женщин в бизнес-зале аэропорта, а возвращаясь из командировок, с удовольствием расписываю друзьям кошмары перелетов. Я без ума от гостиниц с их сервисной службой в номерах, смахивающей на джинна из арабских сказок; и от белоснежных простыней, дарящих мне такой нужный сон. (Прежде я мечтала оказаться в постели с кем-нибудь; сейчас, при наличии двоих детей, я жажду постели для одной себя, желательно на полсуток без перерыва.) Но больше всего я люблю саму работу, головокружительное чувство удовлетворения от собственного профессионализма, ощущение контроля хотя бы в этой области, если вся остальная жизнь – сущий хаос. Обожаю цифры за то, что исполняют мои приказы, не подвергая сомнению их целесообразность.

09:03

Включаю компьютер, жду соединения. Интернет сегодня еле ползает; смотаться в Гонконг на личную встречу с чертовым Ханг Сенгом, пожалуй, было бы быстрее. Выстукиваю пароль (Памперс Бена) и с ходу ныряю на сайт Блумберга – глянуть, чем дышали вчера рынки. Индекс Никкей стабилен, бразильский Бовеспа, как обычно, отплясывает свою дикую самбу, а в Доу-Джонсе жизнь едва теплится, как у безнадежного пациента в реанимации. Мама родная, что-то холодом потянуло, да не только от тумана, окутавшего город за окном офиса.

Проверяю курсы валют на предмет всяких неожиданностей, после чего знакомлюсь со сплетнями из мира крупных корпораций. Сегодняшний хит связан с Гейл Фендер, биржевой брокершей, а точнее, экс-брокершей. Она подала иск на свою фирму за дискриминацию по половому признаку, поскольку сотрудникам мужского пола Лоуренс Герберт выплачивает несравнимо боґльшие премии за куда худшую работу. Заголовок гласит: “Снежная королева остыла к мужчинам”. Для средств массовой информации женщина в Сити – либо Елизавета I, либо стриптизерша на покое. Иного не дано. Похоже, все старые девы и вышедшие в тираж шлюхи обречены на появление в “Уолл-стрит Джорнал”.

Лично мне всегда импонировала идея стать Снежной королевой. Где костюмчик отыскать, не подскажете? Отороченное мехом платье, туфельки на каблуках-сталактитах и подходящий по дизайну ледоруб. Что касается Гейл Фендер, то ее историю наверняка ждет конец всех подобных историй: потупив взгляд и бормоча “без комментариев”, дама покинет зал суда через служебный выход. Сити душит бунт в зародыше: у нас есть собственный способ прихлопнуть мятежникам рот. Достаточно заткнуть глотку пятидесятифунтовыми купюрами – вот и весь фокус.

Щелкаю по значку электронной почты. В ящике сорок четыре новых сообщения. Проглядываю, сперва избавляясь от мусора.

Бесплатный экземпляр нового журнала по инвестициям? В корзину.

Приглашение на берег Женевского озера на конференцию по глобализации, с угощением от всемирно известного шеф-повара Жана-Луи… В корзину.

Отдел кадров желает знать, не появлюсь ли я в новом рекламном ролике компании. Ради бога. Предоставьте только личный трейлер с Джоном Кьюсаком, привязанным к кровати.

Не подпишу ли я прощальную открытку для бедолаги из финансового отдела, уволенного по сокращению штатов (по слухам, Джефф Брукс уходит добровольно, однако репрессии явно не за горами). Всенепременно.

Верхнее в списке письмо от Селии Хармсворт. Глава отдела кадров сообщает, что мой босс Род Таск вынужден отказаться от проведения ознакомительной беседы со стажерами “ЭМФ”. Не буду ли я так добра взять на себя эту задачу? “Ждем Вас в конференц-зале на тринадцатом этаже с часу дня!”

Нет! Нет и нет. К пятнице нужно написать девять фондовых отчетов, а в половине третьего у меня запланировано посещение важнейшего мероприятия – рождественского спектакля.

Разделавшись с рабочим мусором, перехожу к главному, к почте содержательной, а именно: письмам от друзей, шуткам и анекдотам, что посылают друг другу, точно конфеты. Наше поколение называют изголодавшимся по времени. Если это правда, то электронная почта для нас – эдакий деликатес, который мы едим на бегу, но с наслаждением. Вряд ли мне удастся в полной мере объяснить, до чего сытно меня кормят постоянные электронные корреспонденты. А их немало. Дебра, к примеру, задушевная подруга еще по колледжу, нынче мать двоих детей и юрист фирмы Эддисона Поупа, что через дорогу от Банка Англии, в десяти минутах ходьбы от нашей конторы. Думаете, мы часто видимся? Ничего подобного. С тем же успехом я могла бы работать на Плутоне. Еще есть Кэнди. Языкатая помощница менеджера по фондам, гений всемирной паутины, уроженка Рокуэя, штат Нью-Джерси, Кэндис Марлен Страттон. Моя сестра по оружию, эксперт по новейшим разработкам в области дамского белья. Мой любимый персонаж – Розалинда из “Как вам это понравится”; Кэнди же предпочитает Элмора Леонарда[8], и ее любимец – пацан в футболке с надписью “Вы меня с кем-то спутали. Мне все пофигу!”.

Кэнди обретается прямо здесь, за колонной, футах в пятнадцати от меня, но вслух мы за день редко когда двумя словами перекинемся. Экран монитора – другое дело. Тут мы судачим, как соседки в старые добрые времена.

От кого: Кэнди Страттон, “ЭМФ”

Кому: Кейт Редди, “ЭМФ”

Привет, Кейт,

В: Почему замужние женщины толще одиноких?

О: Одинокие приходят домой, видят, что у них в хол-ке, и ложатся в постель. Замужние приходят домой, видят, что у них в постели – и идут к хол-ку.

Ты как? У меня цистит.

Перебор с сексом.

Х

От кого: Дебра Ричардсон, “Эддисон Поуп”

Кому: Кейт Редди, “ЭМФ”

Доброе утро!

Как слетала в Шв-ю и Н-Й? Бедняжка. Феликс упал со стола и сломал руку в четырех местах (я понятия не имела, что руку, оказывается, можно сломать аж в стольких местах). Кошмар. Шесть часов в реанимации. Руби вчера объявила, что любит няньку, папочку, зайчика, брата, всех телепузиков и мамочку, именно в этом порядке. Приятно знать, что жизнь проходит не зря, правда же?

Про ЛАНЧ в пятницу не забыла? Скажи, что придешь.

ХХ

Деб

От кого: Кейт Редди

Кому: Кэнди Страттон

Отрывалась на полную катушку. Стокгольм, Нью-Йорк, Хэкни. До рассвета крушила кексы для рождественского концерта Эмили – даже не спрашивай.

Вдобавок наша ПолПотиха заделала Бену жуткую нацистскую стрижку, а я не смею жаловаться, потому что не была дома, а значит, потеряла все права на родительский авторитет. К тому же надо напомнить господину Роду Таску, что сегодня мне надо уйти пораньше на концерт.

Есть предложения, как бы это провернуть без слов:

а) ребенок

б) уйти?

ХХХ

PS: Что такое секс? Не припоминаю.

От кого: Кэнди Страттон

Кому: Кейт Редди

дорогая, пошли всех полпотих к чертям, посмотри в глаза прочим мамашам и заяви “да, я работаю и горжусь этим” иначе отдашь концы

роду таску скажи что у тебя дикая менстр-ция австралийцы бабских проблем боятся еще больше, чем британцы пока-пока

ххх

Оглядываюсь как раз вовремя, чтобы увидеть, как Кэнди салютует мне банкой “колы”. До недавнего времени рацион Кэнди состоял в основном из продуктов коки – и тех, что пьют, и не только, – что сохраняло ей тонкую, как карандаш, талию и пышную грудь, а это, в свою очередь, обеспечивало массу любовников, но не любви. Годом старше меня, тридцатишестилетняя Кэнди перманентно одинока, и мне случается завидовать ее возможности совершать самые фантастические поступки: к примеру, выпить где-нибудь после работы, или сходить в туалет в одиночку, без любопытной пятилетки на хвосте, или появиться в офисе с запавшими глазами оттого, что всю ночь занималась сексом, а не появляться в офисе с запавшими глазами оттого, что всю ночь успокаивала ревущий плод занятий сексом. Пару лет назад Кэнди обручилась-таки с неким Биллом, консультантом из фирмы Андерсена, но, к сожалению, именно в тот момент у нее подоспел финал работы с германским пенсионным фондом, и Кэнди пропустила три свидания подряд. В третий раз, дожидаясь ее в ресторане в Смитфилде, Билл поболтал с медсестричкой из больницы Барта. В августе они поженились.

Кэнди говорит, что не собирается терзаться по поводу угасания способности к деторождению до тех пор, пока у “Картье” не начнут выпуск биологических часов.

От кого: Кейт Редди, “ЭМФ”

Кому: Дебра Ричардсон, “Эддисон Поуп”

Дебра, дорогая,

Здорово опоздала, долго писать не могу. От ланча ни за что не откажусь.

Почему это правдивые женские оправдания никогда не принимаются с такой легкостью, как лживые мужские?

В недоумении,

К.

От кого: Дебра Ричардсон

Кому: Кейт Редди

Потому что мужики не желают знать о том, что у тебя есть своя жизнь, дурочка.

До завтра.

Д.

В конце концов я решила не мозолить глаза Роду Таску с личным напоминанием о рождественском концерте, а вставить в постскриптум к рабочему имейлу. Солиднее выглядит. Не одолжением, а мелким жизненным фактом. Ага, вот и ответ пришел.

От кого: Род Таск

Кому: Кейт Редди

Господи, Кэти, как время-то бежит. Не вчера ли ты на собственном рождественском концерте выступала. Само собой, уходи когда нужно, но примерно в 17:30 нам надо будет побеседовать. Кстати, тебе придется еще раз слетать в Стокгольм, пожать Свену руку. Пятница тебя устроит, куколка?

Привет,

Род

Нет. Пятница меня не устроит. Поверить не могу, что он намеревается отправить меня еще в одну командировку до Рождества. Это значит пропустить праздничную вечеринку на фирме, снова отменить ланч с Деброй и поставить крест на подарках, которые я так и не купила.

Офис наш спланирован по открытому типу, но директор по маркетингу занимает одно из двух помещений со стенами; второе отдано Робину Купер-Кларку. Кабинет Рода, куда я марширую со своим протестом, пуст, но я задерживаюсь, засмотревшись в громадное, во всю стену, окно. Внизу, прямо подо мной, каток Броудгейт – ледяное блюдо в обрамлении ступенчатых башен из бетона и стали. В этот час каток пуст, если не считать одинокого фигуриста, высокого парня в зеленом свитере, выписывающего лезвиями коньков фигуры, которые я поначалу принимаю за восьмерки, но в результате, перечерченные поперек, они оказываются знаком доллара. Клубы тумана, накрывающего Сити, наводят на мысль о военном времени, когда после бомбардировок гарь рассеивалась, чудесным образом являя купол собора святого Павла. Обернитесь – и в окне напротив увидите башню Канэри-Уорф, подмигивающую нахальным циклопом.

Выйдя из кабинета Рода, я влетаю прямиком в Селию Хармсворт. Впрочем, столкновение для обеих сторон проходит безболезненно – я просто-напросто амортизирую от выдающегося бюста Селии. Когда английские дамы определенного круга достигают пятидесяти лет, обыкновенные женские сиськи трансформируется у них в груди, или даже – в зависимости от площади наследуемых земель и ветвистости генеалогического древа – в бюст. Если первые идут в парном комплекте, то бюст всегда в единственном числе. Бюст отрицает саму возможность разделения на полушария или подпрыгивания при ходьбе. Если первые предлагают: “Ну-ка, подойди, поиграй!”, то бюст, подобно тупорылому автомобильному бамперу, предупреждает: “Прочь с дороги!”. Наша королева – обладательница бюста. Селия Хармсворт тоже.

– Кэтрин Редди. Как всегда, в спешке, – брюзгливо комментирует она.

Селия, начальница отдела человеческих ресурсов, одна из наименее человечных личностей в компании: бездетная, бесцветная, ледяная, как охлажденное шабли, она мастерски заставит вас ощутить себя бесполезным и использованным одновременно. Вернувшись на работу после рождения Эмили, я как-то обнаружила, что Крис Банс, управляющий хеджевого фонда и самый высокооплачиваемый работник в “ЭМФ” за последние два года, подлил водки в сцеженное грудное молоко, которое я держала в офисном холодильнике возле лифтов. Тогда я подошла к Селии и спросила, как женщина женщину, что она посоветовала бы сделать с этим кретином, который к тому же в ответ на мое возмущение заявил, что алкоголь в питании трехмесячного младенца “Эт-та та-акой при-икол”.

До сих пор помню презрительную гримасу Селии, предназначенную отнюдь не этой свинье Бансу.

– Используйте женскую хитрость, дорогая, – ответила Селия.

Сейчас она говорит, что в восторге от моей готовности в обеденное время пообщаться со стажерами.

– Род сказал, что презентацию вы проведете хоть с закрытыми глазами. Слайды, легкая закуска и все. Не мне вас учить, Кейт. Только не забудьте о миссии компании.

Быстренько прикидываю в голове: напитки, сэндвичи, ознакомительная речь – примерно час; остается полчаса, чтобы поймать такси, пересечь город и успеть к началу концерта. Времени как будто хватает. Должна справиться, если только новички обойдутся без своих чертовых вопросов.

13:01

– Добрый день, дамы и господа, меня зовут Кейт Редди, и я рада приветствовать вас на нашем тринадцатом этаже. Бытует мнение, что тринадцать – число несчастливое. Возможно; но только не здесь, в “Эдвин Морган Форстер”, фирме, которая входит в десятку лучших в своей области в Великобритании, в полсотни лучших в мировом масштабе и была названа фирмой года. Наши доходы за прошлый год составили более 300 миллионов фунтов стерлингов, что и позволило нам не жалеть средств на сэндвичи с тунцом в качестве сегодняшнего угощения для вас.

Род прав. Презентацию я способна провести даже с закрытыми глазами; собственно, я ее по большей части так и провожу, потому что перелет начинает сказываться, затылок наливается свинцом, а ноги дрожат, будто меня столкнули босиком в ледяную воду.

– Не сомневаюсь, что термин “фондовый менеджер” вам уже знаком. Если в двух словах, то фондовый менеджер – это игрок высшего класса. Моя работа заключается в том, чтобы изучать возможности самых разных компаний по всему миру, оценивать продвижение их товаров на рынке, проверять послужной список их жокеев, после чего поставить солидный кусок на фаворита и молиться, чтобы он не рухнул на первом же барьере.

Смех в зале; послушно благодарный смех двадцатилеток, разрываемых между горделивым осознанием собственной значимости – как-никак выиграли схватку за шесть стажерских мест в “ЭМФ” – и младенческим страхом изобличить себя.

– Если лошадки, на которых я поставила, все-таки падают, приходится решать – то ли пристрелить их на месте, то ли попытаться вылечить сломанную ногу. Запомните, дамы и господа, сострадание – штука зачастую дорогостоящая, но далеко не всегда бесполезная.

Двенадцать лет назад и я была стажером. Сидела в таком же зале, то забрасывая ногу на ногу, то сдвигая колени, не в силах решить, какой из образов хуже – герцогини Кентской или Шэрон Стоун. Единственная девушка в наборе того года, я была окружена сплошь парнями, сильными самцами в ловко сидящих, элегантно-полосатых шкурах. Куда мне было до них: черный креповый костюмчик из “Уистлз”, на который я ухлопала последние сорок фунтов, делал меня похожей на школьную инспекторшу из Вулвергемптона.

Обвожу взглядом новичков. Типичная стажерская группа: четыре парня, две девушки. Ребята, ссутулясь, всегда сидят сзади; девчонки устраиваются в первом ряду, с прямыми спинами, вооруженные авторучками, чтобы записывать сведения, которые им в жизни не понадобятся. Со временем я научилась моментально распознавать, кто есть кто. Вот, к примеру, мистер Анархист с бачками, словно сделанными из липучки, и мрачной миной а-ля Лиам Галлахер[9]. По такому случаю при костюме, но мысленно все еще в кожаной куртке. Думаю, в колледже Дейв был рьяным активистом. Изучает экономику ради подготовки к борьбе за права рабочих и при этом исподтишка всучивает соседям растворимый кофе высшей паршивости из слаборазвитых стран.

Сидя сейчас в конференц-зале “ЭМФ”, он обещает себе потратить два, максимум пять лет на Сити со всем его предпринимательским дерьмом, обеспечить себе солидную финансовую поддержку и выступить в крестовый поход за счастье всего человечества. Мне его почти жаль. Лет эдак через семь, прочно обосновавшись в каком-нибудь из модерновых мавзолеев на Ноттинг-Хилл с двумя ребятишками, которым нужно дать приличное образование, и транжиркой-женой, наш анархист точно так же, как и все мы, будет клевать носом под сериал, а на коленях у него будет лежать нераскрытый номер “Нью Стейтсмен”.

Остальные трое – желторотые богатые наследники со школьными проборами. У одного из них, по имени Джулиан, адамово яблоко так активно снует по горлу, что, того и гляди, из него польется сидр. Девушки, как обычно – уже вполне женщины, в то время как молодые люди едва ли не школьники. Женская часть стажерской группы “ЭМФ” охватывает весь диапазон прекрасного пола. Одна из девушек – рыхлая провинциалка с доброй сдобной мордашкой и бархатным ободком в волосах, непременным украшением ей подобных. Кларисса как-то-там. Список кратких биографий стажеров сообщает, что Кларисса окончила Университет Питерборо по специальности “современные науки”. Такую к клиентам нельзя подпускать на пушечный выстрел. Племянница кого-нибудь из директоров, не иначе; попасть в “ЭМФ” с таким дипломом можно исключительно по протекции богатых родственников.

А вот соседка ее куда интересней. Родилась и выросла в Шри-Ланке, но закончила женский колледж в Челтнеме и Лондонскую школу экономики. Истинная внучка Великой Британской империи, из тех, кто в тонкости манер, отточенности языка – словом, в английском духе даст фору англичанам по крови. Со своими восхитительными раскосыми глазами, взирающими на мир сквозь очки в черепаховой оправе, и безмятежной грацией кошки, Момо Гьюмратни так хороша, что даже в супермаркет ей не стоит ходить без вооруженной охраны.

Я оцениваю стажеров, они меня. Интересно, что они видят? Светлые волосы, очень неплохие ноги, стройности в фигуре достаточно, чтобы не напрашиваться на ярлык “мамаша”. Уроженку северных графств они во мне тоже не распознают (акцент отшлифован еще во время учебы). Может, они даже побаиваются меня. Рич как-то сказал, что я его временами пугаю.

– Уверена, что все присутствующие здесь обращали внимание на строчку в самом низу банковских счетов, напечатанную такими крохотными, едва различимыми буковками? “Помните, что ваши инвестиции могут не только возрасти, но и упасть в цене!” Видели? Так вот, за этой строчкой стою я. Если я напортачу, вы потеряете деньги, но все мы в “ЭМФ” очень стараемся, чтобы этого не случилось, и чаще всего добиваемся успеха. Лично я, выбрасывая на рынок акции авиакомпании на три миллиона долларов, как, к примеру, сделала сегодня утром, не позволяю себе забывать о том, что моя ошибка может оставить старушку из Дамбертона без пенсии. Но не стоит так волноваться, Джулиан, стажеры ограничены в размерах совершаемых сделок. Для начала получите пятьдесят тысяч. Чтобы поднабраться опыта – достаточно.

Прежде морковные, щеки Джулиана становятся малиновыми, а рука толстушки выстреливает вверх:

– Не могли бы вы сказать, почему продали сегодня именно эти акции?

– Хороший вопрос, Кларисса, очень хороший. Объясняю: у меня на руках было акций на четыре миллиона, их стоимость росла и продолжает расти, однако за последнее время мы достаточно заработали на повышении, к тому же в деловом мире ходят слухи о спаде в авиакомпаниях. А работа фондового менеджера в том и заключается, чтобы вытащить деньги клиентов на пике стоимости акций. Я постоянно пытаюсь балансировать между более крупным наваром и какой-нибудь пакостью, которую в любой момент может устроить великий и беспощадный бог торговли.

Мой опыт подсказывает, что самое важное для стажера “Эдвин Морган Форстер” – не умение мгновенно ухватить суть инвестиционной политики или сходу обеспечить себе место на автостоянке. Только способность выслушать миссию нашей компании с невозмутимым лицом покажет, из какого теста вы слеплены. Известная среди сотрудников как “пять столпов мудрости”, миссия представляет собой пример запредельной белиберды. (Что за дикий зигзаг истории превратил матерых капиталистов конца двадцатого столетия в попугаев, тупо талдычащих речевки китайских крестьян, которым даже личный велосипед не дозволялось иметь?)

– Итак, пять золотых правил “ЭМФ” гласят:

1. Взаимовыручка!

2. Абсолютная честность с коллегами!

3. Стремление к наилучшим результатам!

4. Забота о клиентах!

5. Настрой на успех!

Дейв мужественно сдерживает ухмылку. Хороший мальчик. Я скашиваю глаза на часы. Ничего себе! Пора двигать.

– Ну, а теперь, если больше вопросов нет…

Черт. Вторая стажерка тянет руку. Хорошо хоть на парней можно положиться: эти вопросов никогда не задают. Ни за что не зададут, даже если ни черта не знают, как нынешняя четверка, и уж конечно не на презентации, где задать вопрос – значит признать, что кое-что в этом мире выше твоего разумения.

– Прошу прощения, – осторожно начинает юная шри-ланкийка, словно извиняясь за совершенную ошибку. – Я знаю, что в “ЭМФ”… м-м-м… словом, не могли бы вы, мисс Редди, поделиться своими ощущениями как женщина – как вам работается в этой сфере?

– Что ж… Мисс?..

– Момо Гьюмратни.

– Ну что вам сказать, Момо. Во-первых, из шестидесяти фондовых менеджеров только трое – женщины. “ЭМФ” придерживается политики равных возможностей, и политика эта будет работать до тех пор, пока к нам приходят такие стажеры, как вы. Во-вторых, мне известно, что японцы уже работают над камерой, где можно будет выращивать младенцев вне материнского лона. К тому моменту, когда вы решитесь завести детей, камера будет усовершенствована, и нам таким образом выпадет честь заполучить первого искусственного младенца. Уверяю вас, мисс Гьюмратни, весь штат “Эдвин Морган Форстер” будет праздновать это событие.

На мой взгляд, этого достаточно, чтобы остановить поток вопросов. Ан нет – Момо, оказывается, не так пуглива. Оливковые щеки чуть темнеют от румянца, но она вновь тянет руку и подает голос в тот момент, когда сама я тянусь за сумочкой в попытке поставить точку на встрече.

– Прошу прощения, мисс Редди. А у вас есть дети, можно узнать?

Нет, нельзя.

– Да. Когда я в последний раз пересчитывала, было двое. И позвольте совет, мисс Гьюмратни: не стоит начинать каждый вопрос с “прошу прощения”. Очень скоро вы обнаружите, что в “ЭМФ” приветствуется масса полезных слов, но “прощение” не из их числа. На этом, если нет возражений, мы и закончим. Нужно бежать, проверять рынки, выбирать лидеров, вкладывать деньги! Благодарю за внимание, леди и джентльмены. Последняя просьба: при встрече не стесняйтесь, подходите, я проэкзаменую вас на предмет знания пяти золотых правил “ЭМФ”. А если вам очень повезет, то сообщу и шестое, свое собственное.

Во взглядах всех шестерых – немой вопрос.

– Правило номер шесть: если деньги отвечают вам взаимностью, вашим достижениям в Сити предела нет. Деньги не ведают разницы между полами.

14:17

С такси в Сити проблем нет. Никогда. Только не сегодня. Сегодня таксисты устроили ралли под девизом “Пусть Кейт опоздает”. Выдержав семь минут на обочине почти без истерики, бросаюсь под колеса такси с выключенным огоньком. Водитель пытается увильнуть. Обещаю удвоить цифру на счетчике, если он довезет меня до садика Эмили, не используя тормоза. Пока машина лавирует по запруженным улицам, я трясусь на заднем сиденье, прислушиваясь к бешеному пульсу в шее и запястьях.

14:49

Паркетный пол в вестибюле садика Эмили определенно предназначен для предания позору опаздывающих матерей на шпильках. Я цокаю по паркету как раз в тот момент, когда архангел Гавриил сообщает великую новость Деве Марии, которая от неожиданности принимается вырывать клочья шерсти у стоящего рядом с ней ослика. Марию изображает Дженевьева Лоу, дочь Александры Лоу, матери-настоятельницы и председательши родительского комитета. Иными словами, ни в коей мере не работающей мамаши. Матери-настоятельницы не на жизнь, а на смерть бьются ради лучших ролей для своих чад. Не для того они, поверьте, отказались от синекуры и пропустили любимый сериал, чтобы малышу Джошуа всучили третьестепенную роль брата трактирщика в капюшоне с прорезями для глаз.

– В прошлом году он превосходно сыграл барашка, – стонут они, – но в этом году он может попробовать что-нибудь посложнее.

Когда три волхва – худенький рыжий мальчуган и две девочки, которые подталкивают его вперед, – шествуют по сцене с дарами для младенца Иисуса, дверь позади публики с вероломным скрипом открывается. Добрая сотня взглядов вонзается в пылающую краской стыда особу с фирменным пакетом от “Теско” в одной руке и дипломатом в другой. Мама Эми Редман, если мне память не изменяет. Александра Лоу на весь зал шикает на бедняжку, бочком-бочком, скукоженно пробирающуюся на свободное место в заднем ряду. Моя инстинктивная симпатия к коллеге по несчастью быстро приказывает долго жить, погребенная премерзостным чувством облегчения – как-никак, а я не последняя, дай Бог счастья этой женщине. (Я вовсе не желаю плохого работающим матерям. Честное слово. Мне просто нужно знать, что все мы одинаково скверные мамы.)

А на сцене, под неверный аккомпанемент визгливых флейт из магнитофона, звучит финальный гимн. Мой ангел – третий слева в заднем ряду. По случаю столь знаменательного события взгляд Эмили так же непроницаемо немигающ, бровки сдвинуты в той же суровой сосредоточенности, как и в момент ее появления на свет. Помню, моя новорожденная дочь пару минут обозревала родильную палату, будто хотела сказать: “Э-э, нет, ничего не говорите. Сама во всем разберусь”. Сейчас, на спектакле, окруженная егозливыми мальчишками, одному из которых позарез нужно в туалет, моя девочка без запинки тянет рождественский гимн; и материнское сердце распирает от гордости.

Почему-то малыши, вразнобой распевающие “Родился в яслях”, гораздо трогательнее безукоризненно стройного хора Королевского колледжа. Я лезу в карман за платком.

15:41

В зале, где накрыты столы с угощением, несколько папаш прячут лица за видеокамерами, а вокруг целое море мамаш, мотыльками порхающих вокруг своих драгоценных огоньков. На всяческих детсадовских мероприятиях только другие мамы кажутся мне настоящими; сама я вроде как не достойна этого титула – по молодости лет или за недостатком опыта. Чувствую, как мое тело по собственной воле, как бездарный мим, выдает карикатурно материнские жесты. Однако свидетельство моего родительского статуса, цепко ухватившись за мою левую руку, настаивает, чтобы я надела ангельский нимб. Облегчение и благодарность Эмили за то, что мамочка все-таки появилась, очевидны: в прошлом году я дезертировала в последний момент, потому что переговоры достигли критической точки и мне пришлось лететь в Штаты. Заскочив в “Сакс” на Пятой авеню, я привезла музыкальный пустячок с летающими внутри стеклянного шара снежинками в качестве утешительного приза. Утешения не получилось. Горечь детской обиды длится дольше, чем радость от подарков.

Мне позарез нужно улизнуть и позвонить в офис, но куда денешься от Александры Лоу, принимающей восторги в адрес игры Дженевьевы и нюрнбергских пряников домашней выпечки. Александра берет один из “моих” кексов, подозрительно тычет пальцем в холмик сахарной пудры, после чего целиком отправляет угощение в рот и объявляет приговор сквозь фонтан крошек:

– Рош-шкош-шные кекшы, Кейт. Фрукты вымачивала в бренди или в граппе?

– Капелька того, капелька другого – ну, ты понимаешь.

Александра кивает.

– На будущий год неплохо бы испечь штоллен. У тебя есть хороший рецепт?

– Нет, зато я знаю, где есть. В соседнем супермаркете.

– Ха-ха-ха-ха! Отлично. Ха! Ха! Ха!

Александра – единственная из известных мне людей, кто смеется, будто по книжке читает. Безрадостно и монотонно, в такт тряся плечами.

Так. В любую секунду жди вопроса, не перешла ли я на неполный рабочий день.

– Ну, Кейт, уже перешла на неполный рабочий день? Нет, значит. По-прежнему весь день на работе. Боже правый! Не представляю, как ты справляешься. Просто не представляю. Клэр, я как раз говорила Кейт, что не представляю, как она справляется. А ты можешь себе представить?

19:27

Нелегкая это штука – быть ангелом. Усталость наконец берет верх над Эмили, и я прикидываю, что могу пролистнуть три страницы – она и не заметит. Срочно нужно расчистить завал в электронном ящике. Однако стоит мне смухлевать, как сонно прикрытые глаза ангела распахиваются.

– Ты ошиблась, мамочка.

– Разве?

– Помнишь, там еще Пятачок прыгает в карман к Кенге? А ты пропустила!

– Боже мой, правда?

– Ну ничего, мамочка. Можно начать с начала.

20:11

Автоответчик переполнен. Прокручиваю сообщения. Грассирующий баритон выходца из западных графств сообщает, что фирма “Квик Той” готова ответить на мой запрос относительно задержки рождественских подарков. К сожалению, в связи с беспрецедентным спросом ваш заказ будет выполнен только к Новому году.

Господи, что за люди!

Следующее сообщение – от мамы – занимает почти всю пленку. Не в ладу с техникой, мамуля все еще привычно молчит после каждой реплики, оставляя место для ответа. Звонила она, чтобы успокоить. Не волнуйтесь, я прекрасно справлю Рождество и без вас. Уж лучше бы поплакалась – не так было бы больно за нее. Убийственный удар, за столетия доведенный матерями до совершенства: сначала они заставляют тебя почувствовать себя виноватым, потом ты злишься, что тебя заставили чувствовать себя виноватым, отчего тебе становится еще хуже.

Я отправила почтой книжечки для Эмили и Бена и кое-какие мелочи для тебя и Ричарда. Надеюсь, подойдут. Мамуля всегда боится, что не угодит.

После завуалированного маминого упрека особенно приятно услышать жизнерадостный голос Джилл Купер-Кларк, желающий мне счастливого Рождества. Прости, в этом году с открытками не вышло, рабочая хренотень завертела (смешок), зато новый сотрудник у меня теперь – вылитый Дерк Богард. Целую. Позвони как-нибудь.

Напоследок раздается начисто лишенный чувства голос, до того ледяной, что я его едва узнаю. Бывшая коллега, брокерша Джанин. Джанин оставила работу в прошлом году, когда фирма ее мужа взмыла на волне рынка акций, и Грэм отхватил состояние того уровня, что позволяет прикупить яхту “Табита”, среди бывших владельцев которой значится кузен Аристотеля Онассиса. Когда Джанин еще работала, мы регулярно обменивались опытом, как держать оборону семьи, не прекращая ежедневных вылазок в стан мужчин под прицельным снайперским огнем. Теперь Джанин – член клуба натуралистов, изучает преимущества домашнего овощеводства. Диванные чехлы у нее имеются летние и зимние, и их смена происходит четко в соответствии со временем года; а недавно она систематизировала семейную фотоисторию, разложив все фотографии по пухлым альбомам, и те красуются на журнальном столике в ее малой гостиной, источая ароматы натуральной кожи и самодовольства. Когда мы с Джанин общались в последний раз, я поинтересовалась, чем она занимается. Да так, ничего особенным. С горшками вожусь, цветы пересаживаю – ну, ты понимаешь. Нет. Я не понимаю. Цветочные горшки и я? Нас друг другу не представляли.

Джанин желает знать, появимся ли мы у них на новогоднем обеде. Извиняется за беспокойство. Извинения в голосе нет и в помине. Она явно брызжет слюной от возмущения, что ее приемом посмели пренебречь.

О чем речь? Какой такой новогодний обед? Пять минут экскаваторных работ на столике в прихожей приносят результат – под рекламными листовками, сухими листьями, одинокой коричневой варежкой и прочим обнаруживается кипа нераспечатанной рождественской почты. Перебираю конверты, пока не нахожу нужный, надписанный каллиграфическим почерком Джанин. Внутри – фотомонтаж с Джанин, Грэмом и их безупречными детьми, плюс приглашение на обед. Просьба ответить до 10 декабря.

За неимением другого выхода, я выбираю привычный: виню во всем Ричарда. (Его вина не очевидна, но кто-то же должен нести ответственность, иначе жизнь станет невыносимой.) Рич полирует коленями кухонный пол, мастеря для Бена северного оленя из картона и чего-то мягкого, подозрительно смахивающего на недостающую варежку. Я заявляю, что мы дошли до последней стадии социального остракизма.

– В обществе принято заранее отказываться от приглашений, которые не собираешься принимать!

На меня вдруг накатывает отчаянная тоска по невозможному: превратиться бы в женщину, которая отвечает на письма без задержек, на плотной кремовой бумаге с изысканными рисунками Уильяма Морриса на полях. Причем авторучкой, а не разлохмаченным на конце фломастером, выуженным из портфеля Эмили.

Рич пожимает плечами.

– Не бери в голову, Кейт. Эдак ты с ума сойдешь.

Возможно. Но неплохо было бы иметь выбор.

23:57

Ванная. Лучшее место на земле. Сложившись пополам, освобождаю ванну от резиновых утят, затонувшего корабля и магнитных букв – без своих гласных коллег, спущенных в унитаз, согласные образовали по-хорватски злобно шипящую абракадабру (скрцзчк!). Отдираю от края сморщенную, чуть влажную одежку Барби, припахивающую чем-то смутно знакомым – похоже, головастиками; после чего приподнимаю за угол резиновый коврик, и его присоски после некоторого сопротивления отлепляются, издав возмущенный чмок.

Затем обыскиваю шкафчик в поисках чего-нибудь расслабляющего для ванны – масла лаванды, морского огурца, бергамота, – но подобная роскошь у меня всегда в дефиците, так что приходится довольствоваться чем-то пенистым под многообещающим названием “Жизненная сила” в ядовито-зеленой бутылочке. Наконец пускаю воду. Горячую. Настолько, что мое тело в первый момент принимает ее за холодную. Откидываюсь на спину и замираю, как сытый крокодил, высунув наружу один нос с раздувающимися ноздрями. Смотрю на женщину в быстро запотевающем стенном зеркале и думаю, что это ее время, которое она имеет право провести в одиночестве (общество динозаврика Барни с ухмылкой серийного убийцы, неожиданно всплывшего у нее между коленок, не в счет).

Ванна у нас древняя, вся в серо-синей стариковской венозной сетке. Мы ухлопали такую кучу денег на кухню, что на прочее мало что осталось, и наш дом страшнеет в восходящем порядке: чем ближе к крыше, тем ниже класс. Кухня от Теренса Конрана[10], гостиная от “ИКЕА”, ванная и вовсе из берлоги людоеда. Но если снять контактные линзы да оставить зажженной одну свечку, стены в отслаивающейся, точно кожа прокаженного, краске навевают мысли скорее о древнеримском храме, посвященном богине домашнего очага Весте, чем о новой гидроизоляции, которая обойдется нам тысяч в пять минимум.

Пенные пузырьки на ладонях лопаются, открывая островки слоистой ярко-розовой кожи вдоль костяшек. Та же гадость, что уже вспыхнула за левым ухом. Стрессовая экзема, если верить медсестре из “ЭМФ”. У вас нет возможности несколько снизить темп жизни, Кейт? Г-м, дайте подумать: перенести трансплантацию мозга, выиграть в лотерею, перепрограммировать мужа в человека, который запомнит, наконец, что разбросанное по всему дому барахло нужно убирать на место?

Сколько я еще выдержу в том же духе? Не представляю. Как затормозить и что-нибудь изменить? Тоже не представляю. Не могу вытряхнуть из головы сегодняшний эпизод со шри-ланкийкой. Как ее? Момо как-то-там. Не перегнула ли я палку? Девочка-то вроде бы милая. Хотела честного ответа. Стоило ответить честно? Стоило объяснить, что единственный путь чего-то добиться в “ЭМФ” – вести себя по-мужски: если ты ведешь себя по-мужски, тебя считают упрямой и несносной, а если ведешь себя по-женски, то непредсказуемой и несносной? Несносность – это все, что не относится к мужчинам. Ладно, сама разберется.

Если бы в ее возрасте я знала то, что знаю теперь – решилась бы рожать? Закрыв глаза, я пытаюсь представить себе мир без Эмили и Бена. Все равно что без музыки или молнии во время летней грозы.

Вновь погружаюсь в воду, пытаясь отправить мысли в свободное плаванье, но они липнут ко мне, как ракушки к днищу корабля.

✓ Не забыть!!!

Провести беседу с Полой, изложив новую политику относительно стрижек детей, опозданий и т. д. Провести беседу с Родом Таском, изложив новую политику относительно работы с клиентами, а именно: Я ИМ НЕ ГЕЙША ИЗ СКОРОЙ ПСИХИЧЕСКОЙ ПОМОЩИ. Прибавка жалованья! Повторяй за мной: Я Больше Не Стану Работать Сверхурочно Задаром! Прицениться к ковровой дорожке на лестницу. Купить елку и модные гирлянды (где продают – у “Джона Льюиса” или в “ИКЕА”?) Подарок для Ричарда (“Как стать идеальной домохозяйкой”?), для свекра со свекровью (головка сыра или семена альпийских растений из рекламы “Таймс”? Черт, куда я сунула вырезку?). Чем набить рождественские чулки для Э. и Б.? Фруктовый мармелад для дяди Альфа. Леденцы от укачивания? Попросить Полу забрать одежду из химчистки. Интересно, во что обойдется нанять персонального консультанта по вопросам покупок? Мышцы тазового дна кача-а-а-ать. Купить готовую глазурь для праздничного торта, на домашнюю нет времени. Марки для открыток — 30 шт. Отучить Бена от соски!! Не забыть Ру!! Позвонить в долбаный “Квик Той”, пригрозить судом. Подгузники, бутылочки, кассету со “Спящей красавицей”. Сдать мазок!!! Мелирование. Хомяк?

3. Рождественские каникулы

Я могу собраться сама и собрать детей за полчаса; могу жонглировать валютами девяти стран мира в пяти разных часовых поясах; я могу оперативно достичь оргазма; могу приготовить на скорую руку и проглотить ужин без отрыва от телефонных переговоров с Западным побережьем; могу прочесть Бену сказку, одним глазом следя за телетекстом на экране. Но могу ли я найти такси, чтобы добраться до аэропорта – вот вопрос.

Частью ныне действующей программы “Эдвин Морган Форстер” по снижению расходов стало лишение меня машины для поездок в Хитроу. Предложено заказывать самой. Я и заказала, еще вчера вечером, чтобы утром обнаружить отсутствие такси. В ответ на мой возмущенный звонок парень на другом конце провода заявил, что очень сожалеет, однако раньше чем через полчаса свободной машины у них не будет.

– Час пик, дорогая.

Сама знаю, что час пик, потому и сделала заказ за полсуток!

Парень пообещал попробовать найти что-нибудь за двадцать минут. С жаром отказавшись от унизительного предложения, я швырнула трубку. О чем тут же и пожалела, поскольку другие фирмы либо вовсе ничего не могли предложить, либо называли убийственные сроки ожидания.

Истерика уже на подступах, когда я замечаю бронзового цвета, изрядно затоптанную карточку, выглядывающую из-под коврика у двери. Пегас – ваш крылатый извозчик. Впервые слышу о такой фирме. Набираю номер, и мужской голос обещает прибыть сию минуту. Радость моя ощутима, но недолговечна. Хэкни есть Хэкни – у крыльца тормозит… Пегас – мой укуренный извозчик. Припаркованный под углом в сорок пять градусов, экипаж Пегаса представляет из себя обшарпанный “ниссан санни” в облаке никотина и гашиша. Забираюсь в салон, где процесс дыхания физически невозможен; делаю попытку опустить стекло, чтобы ехать, по-собачьи высунув в окно голову.

– Сломано, – услужливо сообщает таксист. Деловито и без намека на раскаяние.

– А ремень безопасности?

– Сломан.

– А вы отдаете себе отчет, что это противозаконно?

Пегас шлет мне в зеркало заднего вида жалостливый взгляд, призывающий спуститься с небес на землю.

Утренняя свистопляска с такси вылилась в глупейший скандал с Ричардом. Я спрятала чек с рождественской премией Полы в коробку для ланча Эмили, а Ричард случайно нашел и возмутился.

– Не понимаю, – говорит, – почему нянькин рождественский подарок стоит дороже всех остальных вместе взятых.

Я честно пыталась объяснить.

– Потому что Пола должна быть нами довольна, иначе уйдет.

– Неужели это такая проблема, Кейт?

– Откровенно говоря, да. Гораздо большая, чем если бы ушел ты.

– Понятно.

Ну какого черта я такое ляпнула? А все усталость, черт бы ее побрал, если б не эта проклятая вечная усталость, разве сказала бы я то, чего говорить нельзя, пусть мысль и справедлива?

Рич после стычки уселся за кухонным столом, сделав вид, что обнаружил нечто захватывающее в “Архитектурном дайджесте”, а выглядел при этом копией Тревора Говарда в финальной сцене “Короткого знакомства”: сама учтивость, с дрожащим подбородком и влажными глазами.

Даже не посмотрел на меня, когда я прощалась. А потом Бен поднялся в своем стульчике и завел песнь шотландских горцев, что в его исполнении означает “надо пообниматься с мамулей”. Нет уж. Извини, дорогой, но только не в моем костюме из химчистки. После завтрака Бен был оранжевый как солнышко: с ног до головы в абрикосовом джеме.

Такси трогается, тормозит, снова трогается, опять тормозит, и так всю Юстон-роуд. Если это главная артерия Лондона, значит, Лондону требуется венозный обходной путь. Жители столицы злобствуют, запертые в своих авто.

После Кингз-Кросс я достаю из сумки почту. Что здесь? Еще одно письмо от мамы со святочным приложением ее любимого журнала: “26 способов устроить себе сказочный рождественский отдых!”. С каждой пролистанной страницей мое изумление растет. Что это, спрашивается, за отдых, если в повестке значится карамелизирование лука-шалота?

Мы все ползем на запад, минуя эстакаду, затем вдоль слепленных друг с другом, будто зубы в искусственной челюсти, домишек из розового кирпича. Когда я еще жила в одном из таких домов, Рождество было довольно немудреным событием. Елка, пупырчатая индюшка, мандарины в ловушке оранжевой сетки, слившаяся воедино влюбленная парочка в каноэ из пальмы и громадная банка шоколадных конфет, которую опустошали всем семейством за просмотром “Моркам и Уайз”[11]. Главный подарок ждал тебя внизу, под елкой – кукольный дом, ролики или четырехколесный велосипед со звонком, – а набитый бесподобными пустячками чулок обнаруживался в изножье кровати. Увы, с тех пор Рождество, как и мы сами, обросло барахлом и традициями. Билеты на непременного “Щелкунчика”, как и “Бронзовую Келли”, надо заказывать в августе. Впервые услышав о Бронзовой Келли, я решила, что речь идет о какой-нибудь загорелой красотке из “Спасателей Малибу”, но выяснилось, что это единственная достойная рождественского ужина индейка. Провисев час на телефоне, вы получаете возможность упросить супермаркет записать вас в список жаждущих Келли, а когда очередь подойдет, должны притащить чертову птицу домой и нафаршировать. Если верить моему святочному справочнику, фарш, когда-то состоявший из затхлых хлебных крошек, накромсанного лука и ложки прелого шалфея, в наше время дорос до “сливочного масла с белыми грибами, смешанного с красным рисом и клюквой для раздражения пресыщенных вкусовых рецепторов”.

По-моему, в семидесятые годы у нас и рецепторов-то не было, мы просто обжирались сладким и спасались от изжоги аптечными леденцами, сделанными, если судить по цвету и вкусу, из надгробных плит. Ну не ирония ли судьбы? Как только женщины миллионами начали отлынивать от домашнего труда, появились продукты, стоящие того, чтобы повозиться у плиты. Только представь, сколько всякой вкуснятины ты могла бы приготовить, Кейт, если бы хоть изредка появлялась на кухне.

08:43

Пегас выбрал “короткий” объездной путь на Хитроу, поэтому за час двадцать две минуты до отлета мы тащимся по Саутхоллу вдоль бесконечного ряда халяльных мясных лавок. Чувствую, как пульс набирает темп, нога сама ищет педаль газа.

– Послушайте, нельзя ли все же побыстрее? Мне нужно, понимаете, нужно успеть на самолет.

Паренек в белой хлопчатобумажной пижаме с крупным ягненком на плече шагает с тротуара на дорогу прямо у нас перед носом. Пегас резко тормозит, после чего я слышу протяжно-лаконичное:

– Давить людей все еще запрещено законом, леди.

Закрыв глаза, собираю волю в кулак. Спокойно, Кейт, спокойно. Пожалуй, я смогу убедить себя, что контролирую ситуацию, если использую время с толком: позвоню, например, по мобильнику в “Квик Той” и устрою разгон за задержку подарков, в моем случае жизненно необходимых.

– Благодарим за то, что обратились в “Квик Той”. Представитель фирмы ответит на ваш звонок через некоторое время. Приносим извинения за задержку.

Чего и следовало ожидать.

Дожидаясь своей очереди, просматриваю вырванные из “Желтых страниц” листы со списком зоомагазинов Северного Лондона. Острый дефицит новорожденных хомячков налицо. И почему меня это не удивляет? Ага, кажется, один остался в Уолтэмстоу. Интересует? Да!

Когда меня наконец соединяют с “Квик Той”, оператор-недоумок не желает признать существование моего заказа. Грозно сообщаю, что являюсь основным держателем акций их компании и намерена пересмотреть вложения.

– Приносим свои извинения, – мямлит тот. – У нас возникли непредвиденные сложности в связи с беспрецедентным спросом…

Я резонно возражаю, что в это время года сложности с подарками непредвиденными назвать трудно.

– Рождение Иисуса. Отмечается две тысячи лет. Рождество. Подарки. Подарки и Рождество. Припоминаете?

– Желаете получить компенсацию?

– Нет! Я не компенсацию желаю получить, а подарки, и немедленно, чтобы дети не зря заглядывали под елку!

Молчание в трубке, щелчок, затем приглушенный вопль на другом конце:

– Эй, Джеф! Тут одна крутая телка мозг мне компостирует из-за кукольного сервиза и собаки на колесиках. Чего делать-то?

09:17

В Хитроу приехали с запасом. В качестве извинения за то, что по дороге трепала Пегасу нервы, спрашиваю его имя.

– Уинстон, – подозрительно сообщает он.

– Спасибо вам, Уинстон. Отличную дорогу выбрали. Меня, кстати, зовут Кейт. Знаменитое у вас имя. В честь Черчилля?

Он позволяет себе секундную паузу:

– В честь Силкотта[12].

09:26

Прокладывая курс через душный зал ожидания, вспоминаю вдруг, что кое-что забыла. Домой надо позвонить! Мобильник не работает. Какой сюрприз. Телефон-автомат глотает монет на три фунта, за что я получаю лишь многократно повторенное “Благодарим за выбор “Бритиш Телеком”.

С домом связываюсь по кредитному таксофону у регистрационной стойки, под наблюдением трех служащих в синей униформе.

– Алло, Ричард? Даже если ты по горло занят, не забудь о чулках.

– В смысле о белье?

– Что?

– Ты сказала чулки. Имеешь в виду белье? Поясок с резинками, черное кружево, три дюйма обнаженных шелковистых бедер – или же речь идет всего лишь о прозаических контейнерах для подарков Санта-Клауса?

– Ты что, выпил, Ричард?

– Это мысль.

Пока он кладет трубку, я слышу – клянусь, слышу! – как Пола предлагает Эмили “Хубба-Бубба”.

В МОЕМ ДОМЕ ЖВАЧКА ЗАПРЕЩЕНА!

От кого: Кейт Редди, Стокгольм

Кому: Кэнди Страттон

Клиент пригрозил отказаться от наших услуг под предлогом тревожного пренебрежения его фондами. Наплела с три короба, сравнив менеджеров “ЭМФ” с Бьорном Боргом – дескать, они работают по принципу этого феноменального долгожителя в теннисе, который в отличие от звезд-однодневок ставит не на моментальный барыш, а на стабильный доход и славу. Купились, похоже. Бог знает, почему.

Весь день скачу из кабинета Бенгта Бергмана в туалет, где закрываюсь в кабинке и обзваниваю зоомагазины. Еще три дня назад в письмах Эмили к Санте не было и намека на хомячка, зато теперь он фигурирует пунктом Номер Один.

Имена у шведских клиентов – язык сломаешь. Свен Сьостром за ланчем таскал из моей тарелки тефтели и все твердил, что принадлежит к убежденным поборникам “тесного европейского союза”.

Догадайся, кто заполучил единственного типа во всей Скандинавии, ни бельмеса не смыслящего в компьютерах?

ххх

К.

От кого: Кэнди Страттон

Кому: Кейт Редди

Ну и к-да свидимся?

К-да посекретничаем по-девчачьи?

давай куколка не теряйся хоть расслабишься!

цистит классная штука.

ххх

От кого: Кейт Редди

Кому: Кэнди Страттон

НЕ СМЕШНО. Не забывай, что я счастливая замужняя дама. По крайней мере, замужняя – точно.

От кого: Дебра Ричардсон

Кому: Кейт Редди

Только что получила невообразимое унижение из рук – точнее, с языка – гнусной секретарши из школы Пайпер-плейс (знаю, знаю, пора кончать с этим образовательным полоумием). Да, Руби могут записать в список претендентов на 2002 учебный год. “Однако считаю своим долгом предупредить вас, миссис Ричардсон, что у нас на очереди около ста девочек, а Пайпер-плейс в первую очередь принимает младших братьев и сестер наших учеников”.

У тебя яд крысиный нигде не завалялся? Ничем иным этих дур самодовольных не остановить.

Что нового??

От кого: Кейт Редди

Кому: Дебра Ричардсон

А я до сих пор не определилась со школой для Эм. Когда руки дойдут, придется, небось, переспать с директором, чтобы получить место… Но в данный момент есть проблема поважнее: осталось два дня на отучение Бена от соски, поскольку свекровь считает соску орудием дьявола, которым пользуются только цыгане и вконец опустившиеся, насквозь прокуренные личности – “те, кто позволяет детям смотреть видео”.

А что еще делать с детьми в Йоркшире?

Нашла хомячка для Эмили. Похоже, хомячихи отличаются несносным характером и временами кусают или едят собственных детенышей. С чего бы это они?

02:17

Метель. Обратный рейс задерживается. Аукнулась надежда на последний забег по лондонским магазинам. Прочесываю киоски стокгольмского аэропорта в поисках недостающих рождественских подарков. Что выбрать для Ричарда? Сушеную оленину или видеокассету под названием “Любовь и трагедия в снегах Швейцарии”? По-прежнему отвергаю саму мысль покупки писающей Барби из рекламы “ТВ за завтраком”. Вульгарщина. Нахожу компромисс в облике местной родственницы Барби, с виду морально устойчивой особы, скорее всего, тяготеющей к социал-демократам, в миротворческом хаки.

Канун Рождества

Офис “Эдвин Морган Форстер”

К чему приведут переговоры насчет оплаты сверхурочных, я сама могла бы догадаться, когда Род Таск возник за моей спиной, трижды потрепал по плечу, словно ветеринар кошку перед прививкой, и живописал меня как “в высшей степени ценного члена команды”. До конца дня оставалось всего ничего, и небо над Броудгейт приобрело оттенок крепкого чая.

Род добавил, что в этом году рождественской премии не будет. Не видать мне денег на ремонт в доме и на многое другое, о чем мечталось. Что поделать, сказал Род, всем сейчас трудно, но есть и хорошие новости: руководство решило бросить меня на новую амбразуру.

– Мы считаем тебя самой подходящей кандидатурой для работы с клиентами, Кэти. У тебя это получается лучше всех. Во всяком случае, ножек стройнее во всем “ЭМФ” нет.

Плотный коротышка-австралиец с голосом, который мужчины обычно используют для привлечения внимания бармена, Род Таск три с половиной года назад переместил свою тушу из Сиднея в Лондон, чтобы занять в “ЭМФ” место директора по маркетингу и добавить, так сказать, стальной прочности ходовому винту компании. Признаться, я тогда задумалась об уходе. Ужасно бесила эта его манера никогда не смотреть мне в глаза (не только потому, что я на несколько дюймов выше) и отпускать комментарии по поводу самых разных частей моего тела, будто они выставлены на аукцион; а еще эта привычка заканчивать любое совещание указанием: “Ну, жмите на газ и палите чертовы покрышки!” Несколько недель спустя, в ответ на елейную просьбу Кэнди перевести эту директиву на нормальный английский, Род озадаченно умолк, но быстро справившись с замешательством, одарил нас широченным оскалом: “Отметельте клиента на все его бабки до последнего пенса!”

Словом, я решила уходить. Но тут как раз Эмили стукнуло два – кошмарный возраст, – и я купила книжку под названием “Как укротить вашего малыша”. Вот это было откровение. Советы по общению со злобными непредсказуемыми малолетками, которые ни в чем не знают меры и беспрерывно испытывают материнское терпение, как нельзя лучше подошли к моему шефу. Итак, вместо того, чтобы вести себя с Родом как со старшим по возрасту и рангу, я стала обращаться с ним, как если бы он был шкодливым недорослем. Балуется ребеночек? Постараюсь отвлечь. Капризничает, не хочет делать, что положено? Заставлю поверить, что это его собственная идея.

Итак, в канун Рождества Род сообщает, что с этого дня я несу ответственность за “Сэлинджер Фаундейшн”. Головной офис в Нью-Йорке. Генеральный директор зовется Джеком Абельхаммером. Основных средств на двести миллионов долларов. Нужен фондовый менеджер не меньше моего калибра. За праздники я, конечно, успею ознакомиться с портфолио, но своих нынешних клиентов буду продолжать пестовать до тех пор, пока Род не подберет мне замену.

Спрашиваю, каков он, этот Абельхаммер.

– Свинг у него что надо.

– Что?

– Сильный удар. Меткость не мешает отработать.

– Ах, вы о гольфе.

– О чем же еще, Кэти, о сексе?

Официально праздники начинаются лишь по окончании рабочего дня, но офисы опустели: практически мы уже в пути от слабоалкогольного ланча к крепкоалкогольному десерту. Вернувшись от Рода к себе, обнаруживаю Кэнди на подоконнике, с ногами на моем стуле. Сегодня она в сногсшибательной алой блузе с запаґхом и лиловых ажурных чулках; в волосах блестит золотой “дождь”.

– Так-так, попробую отгадать. Он на тебя насрал, а ты предложила подтереть ему задницу?

– Пардон. – Я беру ее за щиколотки и спихиваю ноги со стула. – Как раз наоборот, все прошло отлично. Род высоко ценит мой талант общения с клиентами, а посему в качестве вотума доверия отдает мне “Сэлинджер Фаундейшн” в безраздельное пользование.

– Угу. – Когда Кэнди улыбается, вы получаете шикарную возможность полюбоваться двумя рядами достойных зависти по-американски безукоризненных зубов.

– И нечего на меня так смотреть.

– Кейт, тебе отлично известно, что вотум доверия в “ЭМФ” идет в комплекте с четырьмя нулями на конце. Как минимум. Что он еще сказал?

Ответить я не успеваю – Кэнди прикладывает палец к губам при виде Криса Банса, штатного стервеца, после продолжительного ланча шествующего мимо нас к туалету пузом вперед. Спец по кокаину, Крис умудряется выглядеть одновременно тощим и обрюзгшим. С тех пор, как я в вежливой форме дала ему понять, что не интересуюсь содержимым его штанов, сексуальное напряжение между нами уступило место обмену колкостями, а изредка и автоматными очередями – если мне удается увести выгодного клиента у него из-под носа. (Мужики типа Криса считают отказ женщины оскорблением, компенсировать которое надо, как долг стран третьего мира – со сложными процентами.)

Кэнди кивает в сторону удаляющейся фигуры:

– Ну и дерьмо иной раз бродит по “ЭМФ”. Не парадным входом пролезет, так задним. Ты часом в кабинетах у них не предложила убирать?

– За кого ты меня принимаешь? Род сказал, что премию в этом году никому не дали.

– И ты поверила? – Кэнди со вздохом закрывает глаза и улыбается. – Вот чем ты мне дорога, Кейт. Умнейший ведь экономист среди женщин со времен Мейнарда Кейнса – и верит на слово жуликам. Они тебя грабят, а ты думаешь, что услугу оказывают.

– Мейнард Кейнс был мужчиной, Кэнди.

Она мотает головой – “дождик” рассылает золотые блики.

– А вот и нет. Он был душка. По моему глубокому убеждению, женщинам следует доказать, что у всех знаменитых мужиков имелась ярко выраженная женская струнка.

18:09

На подготовку к путешествию в Йоркшир к родителям Ричарда ушло больше двух часов. В течение первого Ричард набивает багажник самым необходимым для малыша (Луи XIV в сравнении с Беном путешествовал налегке.) Затем наступает момент поиска ключей от багажника, который, точно перевернутая лодка, возвышается на крыше машины.

– Где они могут быть, Кейт?

Через десять минут все выдвижные ящики в доме разорены, проклятия исчерпаны и ключи находятся в кармане пиджака Ричарда.

Ричард отдает приказ “сию же секунду” устраивать детей в машине, после чего двадцать минут лихорадочно опустошает багажник: он “просто должен убедиться”, что уложил стерилизатор, который “наверняка собственными руками засунул в угол рядом с запаской”. Снова нецензурщина, яростное перекладывание сумок и коробок, нагромождение добра теперь уже без разбору, лишь бы все влезло в багажник: легкомоющийся пеленальный коврик, легкоскладывающийся переносной стульчик, легкораскладывающаяся кроватка алого цвета; слюнявчики и пластиковые мисочки; пижамки; одеяльце Эмили – грязно-желтая свалявшаяся шерстяная тряпица, до того жалкая, будто ее катком переехали. К тому же мы всегда путешествуем с домашним зверинцем для усыпления детей: драгоценным Ру, овечкой, бегемотом в балетной пачке и крокодилом с оскалом серийного убийцы. Соґски Бена упакованы отдельно (не дай бог дед с бабкой увидят!). Хомячиха, живой сюрприз для Эмили, пристроена в углу багажника.

Бен и Эмили, накрепко пристегнутые в своих детских сиденьях, похожи на космонавтов; их мирно-родственные стычки очень скоро перерастают в натуральную баталию. В минуту слабости (а когда это у меня случалась минута крепости?) я открыла припасенного на рождественское утро пластмассового Санту, набитого шоколадками в блестящих фантиках, и вручила детям по парочке, лишь бы замолкли. В результате Эмили, еще четверть часа назад в белоснежной пижамке, сейчас похожа на далматинца с бурым пятном вокруг рта и такими же отметинами во всех прочих местах.

Ричард, одиннадцать с половиной месяцев в году героически безразличный к чистоте и внешнему виду своих отпрысков, вдруг интересуется, почему это дети в таком безобразном состоянии. Что подумает его мама?!

По возможности оттираю Бена и Эмили влажными салфетками. Впереди три часа езды. Машина так перегружена, что вихляет из стороны в сторону.

– Мы еще в Англии?! – возмущенно раздается с заднего сиденья.

– Да.

– Еще не доехали до бабушки?!

– Нет.

– А я хочу к бабушке! Хочу, хочу, хочу!

На подступах к Хэтфилду оба наши чада заходятся в фуге воплей и визгов. Я включаю кассету с рождественскими гимнами в исполнении хора Королевского колледжа, и мы с Ричардом по очереди подпеваем. (Рич тянет дискантом, я же беру на себя партию Джесси Норман.) Вблизи Питерборо, в восьмидесяти милях от Лондона, беспокойная мыслишка продирается сквозь компостную кучу, в данный момент заменяющую мне мозги.

– Рич, а ты Ру не забыл?!

– Разве Ру – моя забота? Я думал, ты возьмешь Ру.

У семейства Шетток, как и у любого другого, свои рождественские традиции. Одна из них заключается в том, что я покупаю подарки для наших детей, наших двух крестников, я же покупаю подарки для Ричарда, его родителей, его брата Питера, жены Питера Шерил, их троих ребят, а также для дяди Альфа, который неизменно прибывает из своего Мэтлока на раздачу подарков, не пропускает ни одного матча по регби и обожает конфеты с мягкой начинкой, поскольку другие зубы не берут. За Ричардом подарок для меня – если он не забудет и если наткнется после работы на ночной магазин.

– Ну, и что мы подарим папе? – обычно интересуется Рич на полпути в Йоркшир. Супружеское “мы” означает “ты”, что в свою очередь означает – я.

Я покупаю оберточную бумагу и ленту, я заворачиваю подарки. Я покупаю открытки и целый лист марок второго класса. К тому времени, когда я напишу поздравления, подделав подпись Ричарда и сочинив что-нибудь теплое и жизнерадостное насчет быстро летящего времени и непременной встречи в будущем году (ложь!), вторым классом почту отправлять уже поздно, и я вновь выстаиваю очередь за марками первого класса. После чего пристраиваюсь в хвост очереди в “Селфридже”, чтобы взять сыр и флорентийское печенье, которое обожает Барбара.

А когда мы добираемся до родительского дома, распаковываемся и, как положено, пристраиваем подарки под елкой, а продукты и напитки на кухонном столе, Барбара с Дональдом хором причитают:

– Ах, Ричард, ты купил вино! Спасибо! Не стоило беспокоиться!

Интересно, возможна ли смерть от неблагодарности?

Всенощная в церкви св. Мэри, Ротли

Иней так густо прихватил деревенский луг, что трава стала мелодичной: мы прозвякиваем, протренькиваем весь путь от старой мельницы Шеттоков до норманнской церквушки. Внутри тесно, скамейки заняты, воздух спертый, влажный, винный. Пьяницы, появляющиеся в церкви раз в году, должны бы вызывать праведное возмущение у добродетельных прихожан, но я сейчас всех их люблю. Даже завидую неуклюжим стараниям алкашей вести себя смирно, их хмельной радости от того, что дошли сюда, в поисках тепла, света, капельки доброты.

Я держусь. Честное слово, держусь – до тех самых слов из “О, Вифлеем!”, на которых мои руки сами тянутся к глазам: “Молчаливые звезды охраняют Твой сон”.

4. Рождество

05:37. Деревня Ротли, Йоркшир

За окнами еще темно. Дети, Ричард и я сплелись на кровати четырехголовым осьминогом. Эмили, вне себя от рождественской горячки, рьяно сдирает обертки с подарков, Бен развлекается шуршащими обрывками. Я дарю Ричарду пакет сушеной оленины, две пары шведских носков (цвета овсянки), пятидневный абонемент на дегустацию бургундского и “Как стать идеальной домохозяйкой” (шутка). Чуть позже Барбара с Дональдом подарят мне цветастый клеенчатый фартук и “Как стать идеальной домохозяйкой” (не-шутка!).

Ричард вручает мне:

1. Французское нижнее белье “Агент Провокатор”: красный лифчик с выпуклыми черными шелковыми горошинами и до середины обрезанными чашечками, поверх краев которых соски будут торчать, как головы средневековых воинов над крепостной стеной. В комплект входит также намек на трусики с резинками для чулок и отделкой из рыболовной сетки.

2. Карточку члена Фонда по охране культурно-исторического и природного наследия.

Оба подарка подпадают под мое определение “БЛО”: “Будьте Любезны Обменять”. Эмили дарит потрясающий дорожный будильник с записью ее собственного голоса вместо звонка: “Вставай, мамуля! Вставай, соня-засоня!”

От нас Эмили получает хомячка (женского пола, но названного Иисусом), велосипед для Барби, кукольный домик, робота-собачку с пультом управления и еще кучу всякого пластмассового, абсолютно ненужного ей барахла. Эмили тащится от Барби-миротворицы из сувенирного киоска стокгольмского аэропорта до тех пор, пока не открывает подарок Полы: писающую Барби, на которую я наложила категорический запрет.

С риском нарваться на истерику мы все-таки смогли унести большую часть подарков наверх нераспакованными, чтобы избавить деда с бабушкой от возмутительного зрелища столичного транжирства (“Швыряете деньги на ветер!”) и уродования юного поколения (“В наше время счастьем было получить куклу с фарфоровой головой и апельсин!”).

Подарки скрыть проще, чем многое другое. Как ты, к примеру, убедишь свекра со свекровью, что их внучка встречается с видиком пару раз в году, если эта самая внучка за завтраком без запинки воспроизводит все песни из “Русалочки” и радостно добавляет, что в ди-ви-ди-версии на одну мелодию больше. Там же, за столом, я чую еще одну надвигающуюся грозу, когда в очередной раз повторяю Эмили, чтобы не игралась с солонкой.

– Эмили, дедушка просил тебя оставить солонку в покое.

– Нет, – ровным тоном возражает Дональд. – Я приказал ей не трогать солонку. В этом и заключается разница между нашими поколениями, Кейт: мы приказывали, вы просите.

Несколькими минутами позже, переворачивая на сковородке яичницу, я вдруг ощущаю присутствие за спиной Барбары. Свекровь не в силах скрыть изумления при виде содержимого сковородки:

– Господи Иисусе! Дети любят, чтобы яйца были обжарены с двух сторон?

– Да, я всегда так делаю.

– Ну-ну.

Барбара сдвинута на беспокойстве о меню моей семьи: если она не приходит в ужас от недостатка овощей в детском рационе, то изумляется моему упорному нежеланию ежедневно одолевать три трапезы из трех блюд. “Без еды не будет силы, Кэтрин”. Ну и, конечно, ни одна повестка съезда семейства Шетток не считается завершенной, если свекровь не припрет меня в темном углу с шипящим вопросом:

– Ричард похудел, Кэтрин! Ты не считаешь, что Ричард ужасно худой?

Слово “худой” в исполнении Барбары звучит жирно: массивно, тяжко, обвиняюще. Прикрыв глаза, я пытаюсь собрать воедино остатки терпения и понимания, которых у меня уже нет. Ведь именно эта женщина одарила моего мужа фигурой стержня от шариковой ручки, и она же тридцать шесть лет спустя смеет меня винить! Разве это честно? Бог ей судья, а я буду выше ее презрения к моим супружеским добродетелям, каковы бы они ни были.

– Да, но Рич сам по себе худой, – возражаю здраво. – Когда мы познакомились, он был просто тощим, как раз это мне и понравилось.

– Он всегда бы стройным, – признает очевидное Барбара, – но теперь от него просто ничего не осталось. Он еще только из машины вылезал, а Шерил уже сказала мне: “Вам не кажется, что Ричард отощал, Барбара?”

Моя невестка Шерил, прежде чем выйти замуж за бухгалтера Питера, перекладывала бумажки в строительной компании в Галифаксе. С рождением первого из трех своих мальчишек в восемьдесят девятом году Шерил присоединилась к членам организации, которую моя подруга Дебра зовет мамфией – мощной, сплоченной клике неработающих мамаш. Обе они – и Шерил, и Барбара – обращаются с мужчинами как хозяйственный фермер с породистым скотом, требующим тщательного ухода. Ни одно Рождество у Шеттоков не обходится без брошенных вскользь вопросов Шерил, из какой заграницы я привезла свой кашемировый свитер, и хорошо ли, что Ричард купает детей совершенно один.

Питер, в отличие от Ричарда, в хозяйстве практически бесполезен, но Шерил, как я убедилась за эти годы, только поощряет его никчемность. В жизни Шерил муж играет ценную роль: “это мой крест, мне его и нести”. Каждой мученице требуется свой Питер, которого со временем можно выдрессировать до кондиции, когда он перестанет узнавать собственные трусы.

Все то, что дома, в Лондоне, мне кажется естественным, здесь воспринимают как феминизм в стадии буйного помешательства.

– Сомма, – с мрачной торжественностью сообщает Ричард, пронося через кухню в ванную вспухший памперс, легкий абрикосовый аромат которого ведет неравный бой с амбре известного наполнителя.

Рич классифицирует памперсы Бена в соответствии с лично изобретенной эмоционально-географической классификацией: незначительный инцидент носит название “Плохо дело”, авария средних размеров именуется “Тем хуже”, а событие, требующее душа, – “Паводок на Сомме”. Однажды – только один раз! – случился Кракатау. Против названия я ничего не имею, но лучше бы это произошло не в греческом аэропорту.

– В наше время отцы этим не занимались, – морщится Барбара. – Чтобы Дональд прикоснулся к подгузнику? Ни за что! Он их за милю обходил.

– Ричард – замечательный отец, – осторожно вставляю я. – Без него мне бы ни за что не справиться.

Барбара яростно четвертует красную луковицу.

– За ними самими уход нужен, за мужчинами. Хрупкие создания, – тянет она задумчиво, ножом выжимая из луковицы жалобный стон. – Будь так добра, Кэтрин, помешай соус.

На кухне появляется Шерил и начинает размораживать сырную соломку и фрукты для завтрашних коктейлей.

Я чувствую себя такой одинокой в обществе Барбары и Шерил. Вот так, должно быть, все и происходило на протяжении столетий: женщины возились на кухне, заговорщически обмениваясь взглядами и вздохами в адрес мужчин. Но я так и не стала членом мамфии; мне неведомы шифры, пароли, особые жесты. Я рассчитываю, что мужчина – мой мужчина – возьмет на себя чисто женские обязанности, потому что иначе я не смогу везти на себе мужские. А здесь, в Йоркшире, моя профессиональная гордость и тот факт, что именно я обеспечиваю мужу и детям достойную жизнь, сморщиваются до размеров неловкости. Я вдруг понимаю, что семье нужны забота и внимание, как механизму смазка для бесперебойной работы, а в моем небольшом семействе шарниры вот-вот заржавеют.

Рич возвращается на кухню, обнимает меня за талию, подсаживает на подоконник, пристраивает голову на моем плече и принимается накручивать на палец мои волосы. Совсем как Бен.

– Счастлива, солнышко?

Звучит вопросом, но по сути это ответ. Рич, я знаю, счастлив в этом доме, где хлопочут женщины, пахнет домашним печеньем и я каждые пять минут не бросаюсь к телефону.

– Он такой домашний, наш Ричард, – с гордостью отмечает Барбара.

– Пожалуй, тебе стоило жениться на какой-нибудь йоркширской девчушке с ярко выраженным талантом к выпечке кексов, – говорю я Ричу в шутку.

А в каждой шутке, как известно, есть доля шутки.

– Не думаю. Я умер бы со скуки. К тому же… – Рич гладит мою щеку и убирает за ухо выбившуюся прядь, – если захочется домашних кексов – я знаком с одной фантастической женщиной, которой здорово удается их подделывать.

После рождественского ланча с Шеттоками я мечтаю только о том, чтобы безраздельно отдаться Леонардо Ди Каприо на телеэкранном “Титанике”, но вынужденно ограничиваюсь ролью экскурсовода – конвоирую Бена по гостиной, пока мой мальчик изучает журнальные столики, пробует на зуб электрошнуры от настольных ламп или запускает ладошки в блюда с орехами в разноцветной фольге. Прикидываю варианты: если отниму орехи – рискую заполучить истерику и осуждение со стороны родственников (“Она что, собственного ребенка не способна утихомирить?”); если пойду на поводу и разрешу подавиться – рискую жизнью сына и дорогущим ковром Барбары.

Пока Бен спит, мне удается улизнуть. Устроившись на кровати с ноутбуком, я строчу письмо в другой мир:

От кого: Кейт Редди

Кому: Дебра Ричардсон

Дорогая моя Дебс, ну как Рождество?

Здесь налицо все до единой английские рождеств. традиции: мясные рулеты, песнопения, подковырки исподтишка. Свекровь в поте лица собирает чемодан скорой продуктовой помощи для любимого сына, напрочь заброшенного бессердечной стервой из Сити (то бишь – мной).

Ты ведь знаешь, я всегда говорю, что хочу быть со своими детьми. Я действительно хочу быть со своими детьми. Случаются вечера, когда вернувшись слишком поздно, чтобы уложить Эмили спать, я подхожу к корзине с бельем и нюхаю детские вещи. Боже, как я по ним скучаю. Никому никогда прежде не признавалась, до чего я по ним скучаю. Но когда я вместе с ними, вот как сейчас, их для меня слишком много. Все равно что за неделю прокрутить любовь от начала до конца. Внезапная вспышка страсти, поцелуи, горькие слезы, я люблю тебя, побудь со мной еще, закажи выпивку, его ты любишь больше, хочу тебя, твои волосы сводят меня с ума, иди ко мне, ненавижу.

Я выжата, напугана, мечтаю о работе, чтобы чуточку отдохнуть. Что это за мать, если она боится собственных детей?

С приветом из Ротли,

К.

Готова щелкнуть кнопку “отправить”, но жму “удалить”. Есть предел исповедям, даже лучшей подруге. Даже себе самой.

5. День коробочек

Миссия доброй воли удалась на славу. Промашка случилась лишь за обедом Дня коробочек[13], когда в соответствии с названием этого праздника мне хотелось нахлобучить каждому из своих самых дорогих и любимых по коробке на голову и как следует прихлопнуть.

Ричард обвинил во всем меня, и он где-то прав, но я ходатайствовала о снисхождении в связи с очевидным подстрекательством со стороны. У нас дома мои дети – как дети; у Шеттоков же превращаются в боевые гранаты. Того и жди, что чека вылетит, произойдет взрыв – и либо шезлонгу Барбары изысканного коньячного цвета будет нанесен непоправимый урон, либо комплект рюмок для яиц от “Ройял Вурстер” разлетится по полу. А мы с Ричем мечемся по дому, на лету ловя бьющиеся ценности, как игроки команды-аутсайдера в отборочном матче по регби.

12:03

Сегодня у Шеттоков традиционный прием с коктейлями. Барбара назначила меня дежурной по орехам – раскладывать кешью, фисташки, арахис для детей постарше. Дональд из нуворишей, владелец сети магазинов спорттоваров в северных графствах, но, как истинный англичанин, не жалеет усилий, чтобы придать своему состоянию благородно древний вид. Все равно что пытаться вырастить мох на свежемощеной дорожке. Ричард и Питер первыми из Шеттоков учились в частной школе, зато уж в самой престижной.

Наполняя орехами хрустальные вазочки, я думаю о том, как приятно быть хоть чем-то полезной в хозяйстве, но внутри ноет от гораздо более сложного, чем благодарность, чувства. Похоже на изжогу, которой неоткуда взяться – я сегодня еще не ела. Рождество у Шеттоков дается мне с трудом: в окружении почти идеальной семьи я мучаюсь воспоминаниями о святках моего детства. Стоит Гарри Белафонте запеть на “Радио-2” “Младенец Марии” – и я снова в родительском доме, и отец под хмельком снова топчется на кухне с голубем мира для матери – кружевной ночной рубашкой размера на два меньше или золотыми часиками, купленными по дешевке у приятеля на рынке. Отец всегда возникал как суперзвезда на экране, мгновенно заполняя собой все свободное пространство. А нам с Джули оставалось только таиться за диваном и молить бога, чтобы мама еще раз его простила, чтобы разрешила остаться и чтобы мы отметили Рождество как все нормальные семьи. Как Шеттоки, например.

Часть вазочек с орехами я отношу в Г-образную гостиную, стеклянными дверями глядящую на сад. Сияющий Дональд берет меня за руку и ведет знакомиться с одним из своих приятелей по гольф-клубу. Джентльменом лет шестидесяти с гаком, в спортивном пиджаке и красной рубашке с галстуком, в допотопности соперничающем разве что с перфокартой.

– Джерри! Позволь представить тебе мою невестку Кэтрин. Кэтрин у нас, знаешь ли, деловая женщина. Оставила себе девичью фамилию. Современная дама.

Джерри оживляется:

– По свету разъезжаете, Кэтрин?

– Да, в Штатах часто бываю и…

– А кто же присматривает за Ричардом, когда вы в командировке?

– Ричард. В смысле – Ричард присматривает за Ричардом. И еще за детьми. И еще у нас есть приходящая няня… Справляемся как-то.

Джерри рассеянно кивает, будто я делюсь с ним последними археологическими новостями о египетском водопроводе.

– Замечательно. С Анитой Роддик[14] знакомы, дорогая?

– Нет, я…

– Надо отдать ей должное, верно? Волосы и все такое. Для ее возраста очень неплоха. Они обычно на этом жизненном этапе опускаются, согласны?

– Кто?

– Итальянцы.

– Разве Анита Роддик – итальянка? Мне казалось…

– Да-да. У нас одна соседка – итальянка, ну просто копия Клаудии Кардинале – до того, как та расползлась от макарон с сыром. Дональд сказал, вы… кем работаете?

– Я менеджер по фондам. Инвестирую средства пенсионных фондов, компаний в…

– Лично я всегда говорю: “Брэдфорд и Бригли” свое дело знают. Сберегательный вклад от тридцати дней, проценты в любую минуту.

– Звучит неплохо.

– Вы, значит, и толкаете нас в это паскудное евро?

– Нет, я тут…

– Глазом моргнуть не успеете, Кэтрин, нас обдерут как липку, я вам обещаю. Ради чего мы победу в войне одержали? Ну-ка, ответьте!

Во время подобных бесед наступает момент, когда твоя истинная сущность продирается сквозь завалы оберточной бумаги, поглощенных жиров и вырывается наружу, как инопланетная тварь из груди Джона Херта[15].

– Строго говоря, Джерри, – произношу я громче, чем следовало бы, – вхождение в евро будет зависеть от уровня фискальной неустойчивости, развития реформы приоритета предложений и суммы чистых активов. В любом случае, поскольку мировой экономикой руководит Алан Гринспен и закон о Федеральной резервной системе, мы скорее будем ориентироваться на США, чем на Европу.

Отшатнувшись, Джерри натыкается спиной на сервант с хрусталем; тот тренькает, как бубенчики в упряжи.

– Приятно было с вами поболтать, дорогая. Ричард счастливчик. Барбара, твой Ричард отлично устроился. Кэтрин вашей впору в “Обратном отсчете” сниматься – голова на плечах есть, и прехорошенькая к тому же.

С пузатым бокалом шерри в руке я толкаю стеклянную дверь и облегченно вдыхаю колкий морозный воздух. Спускаюсь в декоративный садик. Ну и зачем ты это сделала, Кейт? Зачем четвертовала безобидного старикана? Выпендриться захотелось. Показать ему, что стою побольше многих блондиночек в деловых костюмах-двойках. А он ведь плохого не хотел. Откуда бедняге Джерри знать, что я из себя представляю? Коллеги из “Эдвин Морган Форстер” думают, что я со сдвигом, потому что у меня есть жизнь помимо работы. Здесь же считают чокнутой, потому что я выбрала работу вместо жизни.

Вчера я сказала Барбаре, что Эмили обожает брокколи, а сама понятия не имею, так это или нет. В свою очередь, в “ЭМФ” я утверждаю, что начинаю каждое утро с “Файнэншл Таймс”, но если бы это было правдой, я лишилась бы тех тринадцати минут в автобусе с Эмили, когда мы повторяем уроки, болтаем, да просто держимся за руки. Ложь для двойного агента – единственная возможность выжить.

15:12

Вся семья – Дональд, Барбара, прочие взрослые и ватага разновозрастных ребят – с хрустом топает по полю, лавируя между коровами. Коровьи лепешки превратились в подмороженные оладьи, и малыши скачут по ним, выпуская из-под корочки зловонную зеленую жижу. Над головой – палитра живописца: в рваных белых, сизых, серых облаках нет-нет да и вспыхнет небывалый, ослепительный солнечный луч. От любования роскошной игрой света на окрестных холмах меня отрывает звонок мобильника. Близстоящие коровы плюс Барбара как по команде вскидывают длинные ресницы и в изумлении таращат на меня глаза. Именно так, помнится, Элизабет Тейлор рекомендовала играть потрясение.

– Что за кошмарный звук, Кэтрин?

– Прошу прощения, Барбара, это мой телефон. Алло! Слушаю, алло!

Спутник приносит в мирную долину голос Джека Абельхаммера, того самого американского клиента, которым великодушный Род заменил мне невыплаченную премию. Голос сочится язвительным укором (до янки не доходит привычка британских сачков бить баклуши целую неделю от Рождества до Нового года). Знакомство с мистером Абельхаммером мне только предстоит, но, судя по голосу, свою фамилию он оправдывает[16] и я попала в список его гвоздей.

– Ради всех святых, Кэтрин Редди! У вас в офисе ни души! Два часа звоню. Вы в курсе, что случилось с компанией “Токи Раббер”?!

– Боюсь, новость прошла мимо меня, мистер Абельхаммер. Не просветите?

Время, Кейт. Главное – выиграть время.

“ЭМФ” недавно приобрела крупный пакет акций японской каучуковой компании. Оказывается, гений фондовой биржи, провернувший эту сделку, упустил одну незначительную деталь: этой “Токи Раббер” принадлежит небольшая фирма в США по выпуску матрацев для детских кроваток. Тех самых матрацев, на которые в Америке наложили вето, когда ученые обнаружили возможную их связь с внезапной смертью грудничков. Дерьмо. Дерьмо. Дерьмо!

На вчерашних торгах, говорит Абельхаммер, акции рухнули сразу на пятнадцать процентов. Чувствую, мне крышка. Желудок по примеру акций ухает вниз.

– Не кто иной, как вы, мисс Редди, рекомендовали этот пакет, – рявкает Абельхаммер, разъяренный американский тайфун, бушующий в нью-йоркском небоскребе. – И что вы теперь намерены предпринять? Вы меня слышите, мисс Редди?

Грубо выдернутые из привычной дремы, две коровы тянут морды к накидке, которую я позаимствовала у свекрови. Пусть мир перевернется, но я не позволю наикрупнейшему из своих клиентов узнать, что во время разговора с ним меня облизывают коровы.

– Прежде всего, мистер Абельхаммер, постараемся сохранить спокойствие, сэр. Мне понадобится несколько дней на изучение ситуации и, разумеется, я немедленно переговорю с нашим аналитиком по Японии. Рой, как вам наверняка известно, считается лучшим специалистом в своей области. – (Вранье: аналитик по Японии, этот законченный раздолбай, трахается сейчас в Дубае со стриптизершей, которую подцепил в каких-то трущобах. Шансов вытащить его из койки – ноль целых ноль десятых.) – В ближайшее время я перезвоню вам и изложу план действий.

Звонкий, как кафедральный колокол, голос моей свекрови плывет над лугом прямиком в ледяное заокеанское молчание Абельхаммера:

– Уж эти мне американцы! Никакого уважения к традициям.

19:35

Вернувшись домой, оттираю следы коровьих лепешек с брючек Эмили. Нежно-сиреневых, ажурной вязки. Пола, похоже, собирала ребенка на каникулы во Флориду, а не в Йоркшир. Надо было заглянуть в чемодан перед отъездом.

Возникнув в кладовке, Шерил морщит носик. Ее мальчишки гуляли в коричневой болонье.

– Очень практично, Кейт. Рекомендую.

02:35

Над нашей кроватью склонилась темная фигура. Сажусь, нащупываю выключатель. Дональд?

– Кэтрин, на проводе мистер Хокусаи из Токио. Требует тебя. Ты не могла бы подойти к телефону в кабинете?

Голос свекра пугающе ровен – Дональд, похоже, усилием воли сдерживает все, что по справедливости должен высказать мне. Пока я в одной рубашке сонно тащусь мимо него к двери, его седые брови ползут вверх. Ловлю свое отражение в зеркале: ночной рубашки на мне нет. Я заснула в своем новом французском белье.

03:57

Эмили плохо. Скорее всего, перевозбудилась – переела шоколада плюс непривычно большая порция мамочки. Завершив разговор с японской каучуковой компанией, я ползу обратно под одеяло к мирно похрапывающему Ричарду, когда в соседней комнате раздается такой вой, будто зверю приснился страшный сон. Эмили сидит на кровати, прижимая ладошкой левое ухо. Рвота повсюду: на ее ночной рубашке, на ее покрывале – боже, боже, покрывало Барбары! – на одеяльце, овечке и бегемотихе в балетной пачке, даже в волосах. В глазах застыли мольба и ужас: самое страшное для Эмили – потеря собственного достоинства.

– Меня тошнит, мамочка! Не хочу, чтобы тошнило, – стонет она.

Я несу ее в ванную и держу над раковиной, как когда-то делала моя мама. Ощущаю ладонью влажный жар ее лба, чувствую, как напрягается в спазмах и расслабляется животик. Когда мучения Эмили заканчиваются, мы долго сидим вместе в теплой воде и я выбираю клюковки из ее волос.

Эмили в чистой рубашке и на чистом белье уже снова дремлет, я, как могу, очищаю покрывало от остатков русского салата и замачиваю в ванне, потом устраиваюсь на полу рядом с дочерью и подсчитываю убытки нашей компании, если раздраконенный Абельхаммер откажется от услуг “ЭМФ”. Двести миллионов, и ни баксом меньше. Головы полетят во все стороны. А моя собственная голова, между прочим, даже у парикмахера не успела побывать. Все времени не хватает. Вчера Эмили преподнесла мне в подарок мой портрет.

– Какая красивая коричневая шляпка у мамочки! – восхитилась я.

– Вот глупая! Это же волосы. Наверху они коричневые, а внизу желтые.

С удивлением чувствую, как по-детски крупные слезы обжигают щеки.

08:51

Всплываю с ощущением ныряльщика в кандалах. Эмили еще спит. Трогаю лоб: гораздо лучше, жара почти нет. На кухне тонкогубая, каменнолицая Барбара стреляет глазами в часы.

– Надеюсь, ты не сочтешь, что я лезу не в свое дело, Кэтрин, если я посоветую тебе заглядывать в зеркало прежде, чем выйти из спальни. Что подумает Ричард? Нельзя пренебрегать своей внешностью. Мужчины этого не прощают.

Объясняю, что полночи возилась с Эмили и практически не сомкнула глаз. Взгляд Барбары останавливается на мне, тот самый бесстрастный, оценивающий взгляд, которым будущая свекровь сверлила меня при первом знакомстве. Так фермеры смотрят на телок, прикидывая степень породистости и предполагаемые надои.

– Ты и в лучшие дни тускловата, дорогая, – жизнерадостно сообщает Барбара, – но капелька румян творит чудеса. “Пожар осени” от Хелены Рубинштейн – выше всяких похвал. Чашечку чаю?

За праздничным столом я назвала себя основным кормильцем в семье. Ей-богу, не хотела. Само вырвалось. Речь зашла о новогодних желаниях, и Дональд, мой тактичный, но прямолинейный свекор, высказал пожелание, чтобы Кэтрин в наступающем году поменьше работала. Очень мило, галантно и, я бы даже сказала, трогательно с его стороны. Все испортила невестка, добавив с презрительным фырканьем:

– Точно. Может, к концу года дети начнут ее узнавать.

У-у-уф. Последний бокал вина был явно лишним для Шерил, и от меня требовалось одно – быть выше пьяных колкостей. Но после трех дней сплошного унижения я не способна даже на такую малость. Тогда-то и произошла катастрофа. Тогда-то я и открыла рот, чтобы произнести:

– Будучи основным кормильцем в семье…

И все. При виде ошарашенных лиц родственников я предпочла захлопнуть рот, и фраза угасла, как звук охотничьего рожка.

Дональд подтолкнул очки к переносице и набил рот пастернаком, которого – я точно знаю – он терпеть не может. Ладонь Барбары легла на горло, скрывая багровое пятно, расползающееся на шее. С тем же эффектом я могла бы признаться в замене грудей силиконовыми имплантатами, принадлежности к сексуальному меньшинству или в том, что терпеть не могу Алана Беннетта[17].

Рич тем временем прилагал героические усилия, чтобы свести катастрофические последствия к минимуму. Сделав вид, что я назвала себя всего лишь “кормилицей семьи”, он усердно затыкал родне рты этой клейстерообразной брехней.

– Твоя ошибка в том, Кейт, – прокомментировал он чуть позже, сидя на кровати, пока я собирала чемодан для внеплановой поездки в Лондон, – что, выложив людям полную информацию, ты ждешь, что они согласятся с твоими выводами. А людям твоя информация не нужна. Многие из них – особенно родители – боятся всего нового и не видят в нем пользы. Родители не хотят знать, что ты зарабатываешь больше меня. Моего отца, например, сама мысль о такой возможности приводит в ужас.

– А тебя?

Ричард опускает взгляд на свои ботинки:

– Если честно, мне тоже здорово не по себе.

13:06, 27 декабря

В лондонском поезде авария с отоплением. Окна пустого купе в толстом слое инея, еду как будто в гигантском мятном леденце. Решив согреться, выстаиваю очередь в буфете. Коллеги по несчастью, такие же, как я, рождественские парии, все как один алчут алкоголя. То ли семей у бедолаг нет, то ли сбежали от многочисленной родни, но они одиноки и топят праздник в вине.

Беру четыре мини-бутылочки: одну виски, две “Бейлиса” и одну “Тиа Мария”. Едва успев вернуться на место, слышу трезвон мобильника в сумке. На дисплее номер Рода Таска. Прежде чем нажать кнопку ответа, отставляю руку с телефоном на безопасное расстояние от уха.

– Я жду объяснений! Какого хрена мы купили кучу дерьма у япошек, которые клепают долбаные матрацы, на которых, черт побери, дохнут сопляки?! Твою мать, Кэти! Слышишь, нет?

Отвечаю, что жажду услышать, но связь отвратительная, и вообще поезд входит в туннель. Пока я смешиваю вторую порцию ликера с виски, на ум приходит интересная мысль: а не потому ли я и заполучила “Сэлинджер” в клиенты, что кто-то разнюхал о надвигающейся катастрофе с “Токи Раббер” и ловко перебросил проблему на мои плечи? До чего же ты наивная дурочка, Кейт.

Через несколько секунд Род перезванивает, чтобы устроить конференц-связь с великим и ужасным Абельхаммером.

Бубня положенные заверения в успехе нашего предприятия клиенту за три с половиной тысячи миль от Англии, я смотрю, как слова превращаются в облачка пара и плывут к потолку, протягиваю руку в перчатке к окну и царапаю на обледеневшем стекле: РИЧ.

– Надеетесь на выигрыш в лотерее, дорогая? – замечает официант, зашедший за моей пустой тарой.

– Что? А-а! Нет, деньги тут ни при чем[18]. Рич – это мой муж.

✓ Не забыть!!!!

Новогодние обеты:

Найти равновесие между семьей и работой, дальше так жить нельзя. Подниматься на час раньше, чтобы все успевать. Проводить больше времени с детьми. Научиться быть с детьми самой собой. Не принимать Ричарда как должное! Больше общаться с ним – совместные ужины по воскресеньям и т. д. Придумать себе хобби для отвлечения от работы. Выучить итальянский? Вспомнить, что живу в столице – выбираться на выставки, в музеи, в “Тейт” и т. д. Не манкировать антистрессовой терапией. Завести наконец альбом для детских рисунков, как положено настоящей матери. Постараться вернуться в десятый размер. Личный тренер? Обзвонить друзей, если они меня еще помнят. Женьшень, жирная рыба, ничего мучного. Секс? Новая посудомоечная машина. “Пожар осени” от Хелены Рубинштейн.

6. Суд по делам материнства

В зале с отделанными дубом стенами повисла напряженная, церковная тишина. На скамье подсудимых – блондинка между тридцатью и сорока, в белой ночной сорочке и просвечивающем из-под нее красном бюстгальтере. Вид у нее усталый, но решительный. Поднявшись перед судом присяжных, она наклоняет голову, как взявшая след гончая. Но время от времени женщина машинально потирает за правым ухом, и тогда вы догадываетесь, что она на грани слез.

– Кэтрин Редди, – громовым голосом произносит председатель, – сегодня вы предстали перед судом по делам материнства по обвинению в том, что, будучи работающей матерью, компенсируете отсутствие заботы о детях материальными благами. Признаете ли вы себя виновной?

– Невиновна, Ваша честь.

Прокурор подпрыгивает со своего места:

– Будьте любезны сообщить суду, миссис Шетток – таково, полагаю, ваше настоящее имя, – будьте любезны сообщить суду, что вы подарили на Рождество своим детям Эмили и Бену.

– Ну, я… точно не помню.

– Она не помнит! – фыркает прокурор. – Однако вы не станете отрицать, что потратили на подарки около четырехсот фунтов стерлингов?

– Я не уверена…

– На подарки для двух маленьких детей, миссис Шетток. Четыре. Сотни. Ф-фунтов. Стерлингов-в. Полагаю, вы не станете отрицать и тот факт, что, пообещав Эмили от имени Санта-Клауса что-то одно: либо велосипед для Барби, либо кукольный домик, либо хомячка в клетке со съемной поилкой, вы в конце концов купили ей все три вышеупомянутых подарка плюс пупса Бини, на которого она засмотрелась во время кратковременной остановки на заправочной станции близ Ньюарка?

– Все верно, но я ведь сначала купила кукольный домик, а потом Эмили написала Санте, что хочет хомячка…

– Правда ли, что когда ваша свекровь, миссис Шетток, спросила у вас, любит ли Эмили брокколи, вы сказали, что очень любит, в то время как на тот момент ответа не знали?

– Да, но не могла же я заявить матери своего мужа, что не знаю, любит моя дочь брокколи или нет.

– Почему не могли?

– Потому что матери знают такие вещи.

– Громче! – требует судья.

– Я сказала, что матери знают вкусы своих детей.

– А вы не знаете?

У подсудимой сводит спазмом горло, она сглатывает, но слюны нет, небо словно облеплено тонким наждаком. Если бы меня заставили проглотить собственный язык, думает женщина, ощущение было бы таким же. Когда она вновь открывает рот, голос звучит едва слышно:

– Бывает, я действительно не знаю, что любят мои дети. Их вкусы меняются каждый день, если не каждый час. Помню, Бен терпеть не мог рыбу, а потом вдруг… Видите ли, я не успеваю следить за тем, как они меняются. Но Барбаре я этого сказать не могла – она решила бы, что я плохая мать.

Прокурор поворачивается к судье, на его длинном бледном лице кривая ухмылка.

– Я прошу суд отметить, что подсудимая скорее солжет, чем поставит себя в неловкое положение.

Женщина отчаянно мотает головой.

– Нет, нет, нет! – с мольбой обращается она к судье. – Это нечестно. Дело не в неловкости, нет! Мне трудно описать это чувство. Оно похоже на стыд, глубокий, животный стыд. Послушайте, я точно знаю, что Ричард – это мой муж – Ричард представления не имеет, любит Эмили брокколи или нет, но для отца это нормально. А матери не знать что-то о своих детях – противоестественно…

– Именно, – говорит судья и царапает в блокноте слова “противоестественно” и “мать”.

– Уверяю вас, – быстро добавляет женщина, явно опасаясь, что и так сказала слишком много, – уверяю вас, что я не хочу избаловать своих детей.

И она умолкает. Задумывается.

Она хочет избаловать детей. Хочет больше всего на свете. Ей необходимо знать, что хотя бы в малости она возмещает им свое отсутствие. Она мечтает, чтобы Эмили и Бен имели все, чего была лишена их мама. Но об этом не скажешь судье, присяжным, прокурору. Откуда им знать, каково первоклашке в первый школьный день оказаться единственным ребенком в одежде не того оттенка, потому что твой мышиный комплект мама купила в соседнем универмаге, а на всех остальных – серебристая форма из “Уайетт и Мур”? Женщина знает, что ее обвинителям неведомо ощущение нищеты.

Прочистив горло, она произносит по возможности ровным, бесстрастным тоном. Опыт подсказывает, что мужчины должны оценить разумный подход:

– Какой смысл так много работать, если не можешь купить своим детям то, что приносит им радость?

Судья бросает на нее взгляд поверх полукружий линз:

– Миссис Шетток, мы не намерены вдаваться в философские дискуссии.

– А может, и стоило бы, – возражает женщина, безжалостно расчесывая кожу за правым ухом. – Понятие хорошей матери включает в себя куда больше, чем глубокие познания в области детских овощных предпочтений.

– Тишина! – гаркает председатель. – Тишина в суде! – Вызываю Ричарда Шеттока.

Только не это! Боже, пожалуйста, не дай им вызвать Ричарда. Не станет же Ричард свидетельствовать против меня? Ведь не станет, нет?