И лад, и дали

Наш отец, Николай Иванович Ладыгин, родился в семье пчеловода в древнем городе Рославль Смоленской губернии.[8]

Его родители Иван Матвеевич Ладыгин и Надежда Ивановна Халипина[9] имели шестерых детей: Александра, Николая (нашего отца), Наталью, Анну, Надежду и Константина.

Глава семьи, Иван Матвеевич Ладыгин, был человеком энергичным и хозяйственным, любил работу и знал в ней толк. Задумав однажды развести пчел, он сумел организовать свою собственную пасеку: очистил пустырь за городом, посадил на нем сад, изготовил ульи, завел пчел. Вскоре он стал фанатиком пчеловодства, отдавая любимому занятию все свое время без остатка. К работе на пасеке он с детства приобщал и своих сыновей, которые быстро научились пилить и строгать, мастерить ульи. Девочкам тоже работы хватало — они помогали матери вести домашнее хозяйство.

Иван Матвеевич был очень требователен ко всем и ко всему: к себе, к своим домочадцам, к окружающим его предметам. Во всех делах он утверждал строгий порядок. Он считал, что если надо строгать — то непременно острым рубанком; если возникла потребность рубить — то хорошо наточенным топором с удобным топорищем; если пришлось пилить — то острой пилой с разведенными зубьями. Все рукоятки лопат в образцовом хозяйстве Ивана Матвеевича были гладко отполированы, а их штыки после земляных работ аккуратно вымыты. Таким образом, наш отец с детства был приучен к труду и порядку.

Хозяйка дома Ладыгиных, Надежда Ивановна, в отличие от своего мужа, обладала мягким характером. Она была женщиной приветливой, тактичной и ласковой. Помимо традиционных женских дел по дому, она много читала, выписывала газеты, а также журналы с простыми названиями — «Светлячок» и «Задушевное слово». Она собрала собственную библиотеку и обучала детей грамоте, воспитывая у них интерес к чтению книг. Легче всех учеба давалась нашему отцу и его младшей сестре Анне, которая в дальнейшем получила хорошее образование в Ленинграде и работала в конструкторском бюро.

Отец поступил в городскую гимназию. Его любимыми предметами стали русская словесность и рисование. В ту пору он начал писать свои первые стихи.

По соседству с Ладыгиными жил Михаил Ляховкин — мастер на все руки, художник-самоучка, который умел делать все на свете: собирать самодельные автомашины, копировать картины русских пейзажистов Ивана Шишкина и Федора Васильева, мастерить всевозможные вещи. Он стал первым учителем отца, который посвятил его в основы художества. Интерес к живописи у юноши усилился после его поездки с матерью в Москву, где он посетил Третьяковскую галерею. Желание рисовать и писать красками захватило его полностью.

К тому времени семья Ладыгиных стала расти. Случилось так, что три племянницы Ивана Матвеевича, жившие в деревне, лишились отца. Наш дед взял их в Рославль, поселил в своем доме, устроил учиться. Одновременно осиротели две другие племянницы (по линии Надежды Ивановны), которых тоже взял к себе Ладыгин. Таким образом, в его семье стало одиннадцать детей. Забот прибавилось — всех надо было кормить, одевать, платить за учебу. Иван Матвеевич еще с большим усердием начал трудиться, добывая необходимые средства для жизни большого семейства. Одновременно повысились его требования к старшим сыновьям. Так, например, на свободное чтение книг теперь он стал отводить им только воскресный день, в остальное время они были призваны учиться в гимназии и работать.

Началась империалистическая война. В Рославль стали приезжать семьи из прифронтовой полосы. Как правило, иногородняя молодежь была более образованная и развитая в культурном отношении, чем местная. Она привнесла живую струю в жизнь маленького городка. По воскресеньям в доме Ладыгиных стали часто собираться гости. Самовар, чай с медом, разговоры… Молодые люди из приезжих научили отца и его старшего брата Александра играть в шахматы. Фигуры изготавливали из нитяных катушек и с увлечением сражались ими на шахматном поле.

Революция 1917 года не помешала Николаю Ладыгину мечтать о профессиональной живописи. Он поехал в Петроград и успешно сдал вступительные экзамены в художественное училище. Однако Иван Матвеевич не воспринял всерьез творческих устремлений сына и отказался помогать ему деньгами, поэтому столь желанную учебу молодому человеку пришлось бросить и вернуться в родной Рославль. Там он вскоре женился на Александре Ивановне Ваулиной и переехал в ее дом.

Первое время семья моих родителей испытывала большие материальные сложности. Поиски работы не приносили желаемых результатов. Наконец отцу удалось устроиться рабочим по установке телеграфных столбов. Затем он нашел более интересное занятие — столярничать в музыкальной школе, где изготавливал музыкальные инструменты. Тут-то ему и пригодились те бесценные навыки, которые он приобрел в родительском доме. Позднее он и меня, своего старшего сына, приобщил к столярному делу.

В 1930 году отец окончил курсы техника-изыскателя железных дорог в Москве, после чего участвовал в экспедициях на Урал; затем работал в Белоруссии. Про свои путешествия он написал поэму, которая впоследствии была утрачена во время Отечественной войны.

В 1932 году отец попал в аварию, сломал ногу и стал инвалидом из-за неправильного сроста костей. Привычную работу ему пришлось бросить. Все то время он не переставал сочинять стихи и заниматься живописью. Однажды папа сделал копию картины Бродского «Расстрел бакинских комиссаров», которая понравилась в городском Совете и была куплена. Его уже знали в Рославле как хорошего художника и неоднократно просили оформлять праздничные колонны демонстраций трудящихся, ежегодно проходивших 1 мая и 7 ноября. Бывали и более сложные заказы. Так, например, руководство железнодорожного клуба Рославля как-то предложило ему выполнить копии картин «Ленин в Смольном» Бродского и «Приезд товарища Сталина в 1-ю Конную» Авилова, затем поступил аналогичный заказ для смоленского вокзала. Николай Иванович писал и портреты передовых рабочих для оформления городского парка культуры и отдыха.

Вскоре отец познакомился со смоленскими живописцами Булычевым, Кудимовым и некоторыми другими. Он был принят в Товарищество художников. Обзаведясь соответствующим удостоверением, он получил право заключать договоры на выполнение живописной и оформительской работы. Николай Иванович в ту пору написал много портретов «вождей пролетариата» — Ленина и Сталина. Спрос на их портретные изображения в ту пору в нашей стране был особенно велик.

Постепенно вокруг отца начали собираться интересные и увлеченные художники. Среди них были Владимир Иванович Стародубцев, Иван Степанов, Михаил Фирсов, Константин Максимов. Они часто бывали у нас дома и вели нескончаемые разговоры об искусстве. Отца часто навещал доброжелательный и веселый человек небольшого роста по фамилии Итунин. Он руководил джазовым ансамблем, был любителем поговорить, пофилософствовать. Помню, как они с папой вели разговоры о детерминизме и индетерминизме. (До сих пор не знаю, почему я запомнил эти слова, которые тогда не понимал?) Итунин говорил отцу: «Николай Иванович, с вами очень интересно вести беседы. Вы так хорошо разбираетесь в диалектике, что вам надо вступать в партию. А то у нас партийцы ничего не знают…»

Как-то раз, выполняя очередную оформительскую работу в фельдшерской школе, Ладыгин сыграл партию в шахматы с кем-то из ее руководства, одержав мастерскую победу над соперником. Ему тут же предложили вести кружок шахматистов, чем он занялся с большим энтузиазмом: увлеченно рассказывал о шахматах, объяснял занимательные шахматные задачи, проводил сеансы одновременной игры и другие интересные турниры. Однако руководство кружком из-за недостатка свободного времени скоро пришлось прекратить. В то время Николай Иванович вместе с Иваном Степановым занимался более желанным делом — организацией изостудии имени М. Врубеля.

Художественная студия Врубеля располагалась в клубе железнодорожников недалеко от городского вокзала. Ее посещало около 15 человек. В ознаменование годовщины студии был выпущен рукописный альбом, куда вошли воспоминания и портреты всех студийцев. На первой странице был помещен портрет нашего отца, рисованный пером Степанова. Этот альбом сохранился до наших дней и находится в коллекции краеведа Рославля С. С. Иванова.

В числе других начинающих художников я тоже занимался в изостудии отца: рисовал карандашом черепа, писал акварельные натюрморты, начал осваивать масляную технику. Помню, как однажды из окна комнаты своего друга написал часть нашей улицы и дом соседей Гарбузовых. Этот этюд похвалил художник из Смоленска Губарев, что вдохновило меня на дальнейшую учебу.

К нам домой приходили мои друзья, мальчики-сверстники. Мы часто играли с ними в шахматы, а потом затевали во дворе подвижные игры — городки, бабки, прятки. Иногда к нам присоединялся отец, чем очень удивлял ребят (их родители никогда не принимали участие в шумных забавах детей).

Меня часто спрашивают: «Каким Николай Иванович был в семье? Как он воспитывал своих детей?» В связи с этим мне вспоминаются слова отца: «Чтобы воспитывать других, надо, прежде всего, воспитать себя». Очевидно, в семейной жизни он руководствовался именно таким принципом. Я не помню, чтобы он когда-либо отчитывал меня, повышал голос или нравоучительно наставлял. Отец был всегда сдержан, всегда говорил со мной серьезно. Однажды в дружеском разговоре он объяснил мне, что курить очень вредно. Я спросил его: «А почему же ты сам куришь?» Он ответил: «Потому что мне никто в детстве не рассказал о вреде курения». Его ответ меня вполне удовлетворил, и я никогда не курил.

1941 год. Началась Отечественная война. Сначала нам казалось, что она где-то далеко и нашей семьи не коснется. Однако вскоре в городе появились беженцы и слухи самые невероятные. Наша мама, Александра Ивановна, работала воспитательницей в детском доме. Детдомовцев спешно собрали и вывезли за 40 километров от Рославля в деревню Коски. В городе оставаться было опасно: вокзал начали бомбить, в небе летала немецкая «рама».

Отец и мы, дети, должны были добираться вослед детдому самостоятельно. Николай Иванович повез младших, Лену и Лешу, на велосипеде, а я пошел по дороге пешком. Договорились, что после того, как отец доставит в Коски сестру и брата, он встретит меня. Помню, как я собрал этюдник, грунтованные картонки, краски, кисти и пошел по Минскому шоссе в сторону Косок. По пути мне часто попадались повозки с беженцами, реже — машины. Вдоль обочины дороги кое-где кучками сидели военные. Запомнились их слова: «Минск разбит». Шел я очень долго и, наконец, увидел папу, который торопливо ехал на велосипеде мне навстречу. Увидев у меня в руках этюдник, он бросил его в кусты, сказав: «Сейчас не до этюдов!»

В Косках мы жили дней десять. Река Остер, лес — ели, сосны… Красиво! Ловили окуней; клев был хороший. В окружающем нас лесу стояли воинские части, и углубляться в него запрещалось. Однажды в Коски пришли автобусы, нас посадили в них и повезли назад в Рославль — на вокзал. Там нас ждал эшелон, на котором мы должны были эвакуироваться в Центральную Россию. Сейчас, вспоминая те страшные дни и сравнивая ее с современной жизнью, невольно удивляешься, что в военной суматохе среди людей оставалась какая-то организованность, что кто-то помнил о детском доме, кто-то отвечал за его спасение.

В Рославле я отпросился у родителей, чтобы дойти до нашего дома. Я ничего не взял в нем из своих вещей, а только написал на стене мелом: «Прощай, дом!» Позднее мы узнали, что во время оккупации города в нашем доме жил какой-то немецкий офицер, который при отступлении гитлеровской армии его поджег.

Эшелон с беженцами отходил со станции Рославль вечером. Когда он готовился к отправлению, над вокзалом вспыхнула световая бомба, спускающаяся на парашюте. От нее стало светло как днем, и мы увидели немецкий самолет-разведчик. Вскоре наш поезд тронулся, а через несколько часов немцы разбомбили до основания сам вокзал и все поезда, но об этом мы узнали намного позже…

В пути я начал вести дневник, потом бросил, о чем сейчас жалею — перед глазами проходила живая история страны, подробности которой навсегда стерлись из моей памяти. Ехали мы долго, поезд часто останавливался. Дорогой ели хлеб; на станциях бегали за кипятком. Наконец наш эшелон прибыл на станцию Кирсанов Тамбовской области, где нас встретили подводы. Детей посадили на них и к вечеру привезли в деревню Вельможка. Нам, привыкшим в пути к хмурым и озабоченным лицам беженцев, бросилось в глаза, что по деревенской улице гуляло много молодежи, звучали задорные частушки под гармошку и веселый смех. Подводы подъехали к флигелю бывшего барского дома (сам дом, как говорят, сгорел во время гражданской войны). Всех детей расположили на ночь в помещениях, а меня и еще одного сына работницы детского дома положили спать на улице в сене. Так началась наша жизнь в Тамбовском крае.

Место, куда нас забросила война, можно было без всякого преувеличения назвать курортным. Флигель, в котором расположился детдом, стоял над обрывистым речным берегом. Внизу, извиваясь, протекала Ворона. Вдоль ее берегов рос густой лес. Любопытно, что каждый изгиб реки имел свое название — и довольно меткое: «каменник», «прямица», «синий пенек» и т. д. Места там были заповедные. Особенно хороша река. Вечером и рано утром голавли хлопали по воде хвостами, высоко выскакивая из воды и делая «свечку». Рыбалка была замечательной.

Первую зиму нашу семью приютили в своем доме гостеприимные Поколюхины, жившие на краю села Низовка (Низовое). Их самих в доме было пять человек, да и нас — пятеро. К тому же у них ночевали еще и человек пять-шесть рабочих из мастерских под названием «Шарапка». Они делали телеги и сани для фронта. Таким образом, народу вечерами собиралось много, а дом был небольшой: изба-пятистенка, в одной ее комнате — русская печь, в другой — «голландка», в сенцах — корова. Я запомнил красную пятиконечную звездочку над крыльцом, вырезанную из фанеры.

Каждый день я ходил за полтора километра в лес за дровами. Собирал сушняк, отдавая предпочтение дубовым веткам и сучьям. Помню, что стало плохо с солью. Сначала на столе всегда стояла хозяйская соль в солонке, а потом она пропала, и у всех появились свои узелки с солью. Суп без соли был невкусным и не елся. С одеждой тоже дело обстояло плохо. Все ходили в телогрейках, чиненных и перечиненных разноцветными лоскутками. У одного из рабочих, родом из деревни Паника, телогрейка висела клочьями. Он был человеком с большим народным юмором, рассказывал всякие небылицы и образно называл свои лохмотья «лепестками». «Вот опадут мои лепестки, — говорил он, — что я буду делать?»

Немцы рвались к Москве. Наше настроение становилось все более и более унылым. Эвакуированные интеллигенты Буленков и Клименков говорили, что вот-вот падет Москва и большевикам настанет «капут». Папа был другого мнения и возражал им. Крестьянин из Паники тоже пессимистически комментировал слухи с фронтов: «Пропали коммуны. Вот Литер (Гитлер. — Б. Л.) придет и наведет порядок…» Однажды он спросил нашего отца, которого все уважали: «Как вы считаете: что будет с нами, с Москвой? Если Гитлер победит, то будет хуже или лучше?»

Отцу, который перед войной был как-то в Смоленске, привелось тогда слушать лекцию о международном положении. На ней рассказывалось, как Гитлер пришел к власти, как он воспитывал молодежь в ненависти к славянским народам и к России, о неизбежной войне с Германией. Помню, как он приехал после той лекции домой очень взволнованный и стал говорить матери, что будет страшная война, что надо продать дом и уехать куда-нибудь в глубь страны. Но потом его настроение изменилось, он внешне успокоился, и мы остались в Рославле. И вот теперь, во время войны, услышав вопрос от мужика из Паники, Николай Иванович почувствовал необходимость провести среди сельчан беседу. Он начал говорить, и в избе сразу все затихли, даже дети. Отец рассказал о Гитлере, о том, как он пошел покорять народы, которые должны были, по замыслам захватчика, стать рабами; что в основе гитлеровской идеологии лежит мысль об уничтожении части людей. Говорил он хорошо, складно, убедительно, не волновался, только лицо его чуть покраснело. В заключение Николай Иванович сказал, что если даже немцы возьмут Москву, то они все равно не победят нашего народа, ведь брал же Наполеон Первопрестольную, однако вскоре был сам сломлен и с позором изгнан с русской земли.

Прошло какое-то время, и немецкие войска были отброшены от Москвы. Крестьянин из Паники, что ходил в лохмотьях, тогда сказал: «Прав был Николай Иванович! Ведь он ученый, не то что мы — голодранцы».

Помимо тех, кто уважал отца и прислушивался к его мнению, были среди местных сельских жителей и такие, которые относились к нему весьма подозрительно. Особенно странным им казалось, что Николай Иванович никогда не ругался бранными словами и не пил «горькой», за что назывался ими «дворянином». Отец действительно осуждал пьянство и с горечью относился к народному бедствию. Позднее он написал на эту тему стихотворение:

Во время войны отец учительствовал в селе Первое Пересыпкино — преподавал черчение и рисование. В свободное от работы время он писал портреты местных жителей, а также обитателей соседних населенных пунктов. Сельчане с большим интересом и одобрением относились к занятию папы живописью: приносили ему мел и столярный клей для грунтования холстов, приходили наблюдать за его работой. Как правило, я помогал отцу делать подрамники для холстов. Однажды я смотрел, как он работал над мужским портретом, и обратил внимание на то, что нос изображен немного большим, чем он был на самом деле. Я спросил, зачем папа это сделал. И получил ответ: «Чтобы подчеркнуть характер лица». Действительно, с таким носом образ портретируемого человека стал более выразительным и, как ни странно, более похожим на свой оригинал.

Маму назначили директором детского дома. Сослуживцы ее уважали, а дети искренне любили. Мне запомнился случай, который произошел несколько позднее, после войны: мама приобрела несколько новых тарелок для столовой, и во время раздачи еды стала выстраиваться очередь девочек и мальчиков, чтобы покушать именно из них — «из тарелок Александры Ивановны».

Наша семья перешла из дома Поколюхиных во флигель бывшего барского дома, где размещался детдом. Жизнь была тяжелой: ни хорошего питания, ни теплой одежды, ни телефонов, ни электричества. Хлеб вначале пекли сами в деревне, а потом стали привозить из села Вторая Гавриловка, где его выдавали по карточкам.

Однажды, когда отец был по делам детдома во Второй Гавриловке, он познакомился с двоюродной внучатой племянницей поэта Евгения Баратынского[10] — Еленой Михайловной Боратынской, которая жила в том населенном пункте и работала медсестрой в местной больнице. С тех пор между ними завязалась дружба, и отец, бывая в Гавриловке, встречался и подолгу беседовал с ней. Как-то раз Елена Михайловна подарила на память отцу семейное Евангелие с подписью «Дедушке от внучки Машеньки». Позднее то Евангелие мы передали тамбовскому художнику В. Г. Шпильчину, который коллекционировал все материалы, касающиеся рода дворян Боратынских и культуры их усадьбы под названием «Мара».

Между тем отца на фронт так и не взяли — нога после перелома неправильно срослась, и ходил он очень плохо. Он, чем мог, помогал маме в детском доме: организовывал художественную самодеятельность, писал пьесы для детского театра, показывал фокусы, добывал дрова и пропитание. Вокруг него всегда собирались люди — и взрослые и дети. Он обладал незаурядным даром общения. Все у Николая Ивановича получалось весело, хорошо, интересно. Помню, как он сочинял стихи для детских утренников; ставил пьесу А. П. Чехова «Медведь», играя в ней главную роль; писал детскую повесть «Партизаны» и рисовал к ней иллюстрации. Особенно удачной и оригинальной, по мнению окружающих людей, получилась у него постановка собственной пьесы под названием «Брюнетка и Блондинка».

В то время отец много занимался живописью и писал этюды пейзажей. Он любил лес, реку; часто рыбачил. Позднее он признавался в любви к природе среднерусской полосы в простых, незатейливых, но очень искренних стихах:

В Вельможке в нашей семье родилась сестра Таня, которой отец посвящал много времени: играл с ней, учил читать и рисовать, зимой катал на санках, а летом водил на речку. Ей, самой младшей своей дочери, папа посвятил большую серию стихов и оформил их в самодельный сборник. В нем в поэтической форме были описаны и проиллюстрированы семейными фотографиями события из жизни маленькой Тани.

После войны, в 1945 году, Николай Иванович познакомился с тамбовскими художниками А. Роговым, В. Проскуряковым, С. Корнеевым и другими, вступил в Товарищество художников. Этому способствовала областная выставка 1947 года, на которой папа экспонировал свои живописные работы. Его творения были замечены специалистами и оценены по достоинству.

В 1952 году наша семья переехала из села Вельможка сначала в районный город Кирсанов, а потом в областной — в Тамбов, где отец стал работать художником. Вся дальнейшая его жизнь была связана с этим родом деятельности, приносившим основной доход для семьи.

После нашего отъезда из Вельможки воспитанники детдома стали нам писать письма, рассказывая о том, как они скучают без Александры Ивановны и Николая Ивановича. В нашем семейном архиве до сих пор хранятся желтые листочки из школьных тетрадок, аккуратно исписанные детским почерком:

«<…> Дорогая Александра Ивановна, летом мы Вас увидим. Мы о Вас очень скучаем. Вы уехали, и жизнь как будто изменилась <…>. Просим Вас, берегите свое здоровье. Желаем Вам хороших успехов в работе и хорошего здоровья. Нам очень скучно без Вас и Ваших детей. Целуем крепко-крепко <…>».

«<…> Александра Ивановна, мы о Вас очень скучаем. Как нам хочется Вас увидеть, поиграть с Таней, Лелей! Мы Вас помним и никогда не забудем. Мне каждый раз видится сон, как будто Вы берете меня с собой к себе. Как хорошо послушать замечательные стихи Николая Ивановича. Теперь у нас его нет, но стихи его я помню. Мы очень жалеем, что Вы уехали <…>».

«Здравствуйте, дорогой Николай Иванович. Мы еще Вас не забыли и каждый день вспоминаем. Вспоминаем, как Вы нам показывали разные фокусы и учили нас играть в шашки и шахматы. Большое Вам спасибо, что Вы нас научили играть в разные игры <…>».

«<…> Александра Ивановна, спасибо за то, что Вы меня воспитывали. Александра Ивановна, приезжайте к нам на летние каникулы и возьмите с собой всю семью. Пусть покажет нам Николай Иванович фокусы и будет ходить с нами на речку ловить рыбу <…>».

Отец, обладавший редким внутренним обаянием, очень быстро приобрел друзей среди городской творческой интеллигенции Тамбова — филолога и поэта Б. Двинянинова, поэта С. Милосердова, писателя А. Стрыгина, коллекционера Н. Никифорова и многих других интересных людей. Все они часто собирались у нас дома на улице Тельмана (д. 3): читали стихи, вели разговоры о жизни и об искусстве, играли в шахматы. В то время Стрыгин организовал и возглавил Тамбовское отделение Союза писателей, стал проводить недели поэзии. На них съезжались поэты и писатели из многих городов — Воронежа, Тулы, Челябинска, Москвы. Они сначала посещали нашего отца, а Стрыгин каждый раз неизменно провозглашал: «Неделя поэзии на Тамбовщине открывается в доме Ладыгина».

Отец посвящал своим друзьям стихи — тавтограммы, в которых очень точно был схвачен образ человека, его характер и особенности общения с окружающими людьми. Так, например, коллекционера Никифорова отец представлял таким образом:

Однажды Милосердов привел к нам домой московского поэта Николая Глазкова. Я хорошо помню, как вошел высокий, плотный, немного сутуловатый человек с живыми глазами и крепким рукопожатием. Он невозмутимо представился: «Я гениальный поэт Глазков». Папа спросил: «А чем вы докажете свою гениальность?» Глазков тут же ответил: «Я могу говорить экспромты и знаю даты жизни всех русских художников». Стали проверять его знания по словарю и с удивлением убедились в справедливости его слов. У Глазкова была феноменальная память! Так началась крепкая и долгая дружба двух Николаев Ивановичей, которая продолжалась до самой смерти отца. Глазков часто приезжал в Тамбов, постоянно бывал у нас, оживляя местное общество своим добрым юмором. Он хорошо играл в шахматы и побеждал всех в уральской борьбе. По его инициативе в единичных экземплярах издавались рукописные сборники стихов отца и альбомы с фотографиями, на которых отображалась жизнь любителей поэзии, собиравшихся в нашем доме. Веселые подписи к ним сочинял сам Глазков. Отец писал о Глазкове:

У папы, помимо Глазкова, бывали и гостили многие другие известные поэты: Алексей Марков, Игорь Кобзев, Борис Примеров, Василий Журавлев, Вячеслав Богданов, Василий Федоров, Федор Сухов, Владимир Котов, Людмила Щипахина, Анатолий Куприн, Майя Румянцева, Дмитрий Ковалев, Сергей Голованов, Михаил Шевченко и многие-многие другие. Теперь, по истечении времени, трудно перечислить все имена и фамилии. Отец посвятил своим гостям стихотворение «Столик»:

Иногда люди попадали в наш дом самым невероятным образом. К примеру, однажды к нам неожиданно пришел музыкант Анатолий Полетаев — руководитель оркестра «Баян», заслуженный артист РСФСР. Он услышал в Москве об отце от Кобзева, после чего решил лично познакомиться с тамбовским художником и поэтом, побывав в нашем городе на гастролях.

Как-то раз Милосердов в разговоре сказал, между прочим, что Семен Кирсанов сочинил стихотворение «Лесной перевертень» в форме палиндрома, строки которого одинаково читаются слева направо и справа налево: «Это невероятно трудно. Так некогда писал и Велимир Хлебников». Отец очень заинтересовался палиндромом и уже на следующий день представил на суд своих друзей придуманные им обратимые строки: «Кумир беда — дебри мук», «Весна — реверанс Ев» и некоторые другие. Вскоре от сочинения отдельных строк Николай Иванович перешел к написанию стихов, а немного позднее — к поэмам. Они всегда вызывали высокую оценку гостей нашего дома — поэтов.

Особый восторг палиндромы вызывали у Двинянинова. Он поддерживал и поощрял своим неподдельным интересом творчество отца. Если по какой-то причине ему долго не удавалось видеться с папой, он обязательно звонил по телефону и спрашивал, не написаны ли новые стихи. «Я, — говорил Двинянинов, — хочу прочистить свои мозги вашими палиндромами». Его фраза «палиндром — космодром поэзии» скоро стала крылатой.

Двинянинов писал:

Отец в свою очередь написал стихотворение-тавтограмму, в котором запечатлел выразительный образ Двинянинова:

Однако не все приветствовали и одобряли палиндромы отца. Так, например, однажды Николай Иванович был в гостях у своих знакомых, где собрались любители и знатоки поэзии. Он, как всегда, по просьбе публики прочитал свои новые стихи, и тогда почти все присутствующие сказали: «Не понятно». Одна дама спросила: «Что значит слово «буревая» и как понять фразу: «И март улетел утрами»?» И только один человек по имени Владимир Иванович заступился за палиндром, сказав: «Это поэзия XXI века».

Как-то раз отец выступил на литературном вечере. Его проводили до дома, и зашли к нам ребята-студенты, человек пять. Сначала я принял их за энтузиастов-палиндромистов, но потом оказалось, что они были противниками такой поэзии. «Николай Иванович, — недоумевали они, — вы хороший, интересный человек, но зачем вы пишете такие непонятные стихи, какие-то палиндромы?» Немного послушав их беседу, я предложил студентам сыграть партию в шахматы, двоих обыграл, и они ушли. В связи с этим вспоминается и другой характерный случай. Так, к нам однажды пришел некий артист из Тамбовского драматического театра. В тот вечер отец читал собравшимся друзьям свои палиндромы, которые гостю поначалу очень понравились. Никифоров, решив удивить артиста, сказал ему, что стихи обратимые, на что тот вдруг заявил: «Тогда это не стихи, а ерунда!»

К одной из самодеятельных рукописных книг со стихами отца (1966–1967), периодически издаваемых в нашем доме, предисловие написал Николай Глазков. В нем он выразил свое отношение к палиндрому в целом и к творчеству папы в частности:

«Перевертень, палиндром, палиндромон… Каждая строка стиха читается как слева направо, так и справа налево. Чтобы создать палиндром, или перевертень, надо обладать незаурядной стихотворной техникой и редким трудолюбием. Это может подтвердить любой поэт.

А зачем это нужно? Такой вопрос неслучаен. Он закономерен. В самом деле, зачем тратить поэту массу времени и труда ради словесной эквилибристики?

Представьте себе, что вы находитесь в цирке. Жонглер бросает в воздух шесть или семь шаров и ловит их. Вы восхищены его мастерством. Сами вы не сумеете жонглировать и двумя шарами <…>.

В средневековой литературе бытовала легенда о жонглере Богородицы.

Ученые монахи наизусть читали молитвы, а жонглер перед иконой Богородицы демонстрировал свое умение. Монахи были возмущены таким святотатством. Они решили выгнать жонглера из своего монастыря, но Богородица сошла с небес и заступилась за своего жонглера <…>. Так неужели мы, люди XX века, современники лазеров и кибернетических машин, окажемся нетерпимее средневековых монахов? <…> А если это не только жонглерство? Тогда тем более мы должны признать право поэта на виртуозность.

Тамбовский поэт Николай Иванович Ладыгин взялся за трудный жанр. Не всякому поэту перевертни под силу. Николай Иванович проявил себя как штангист Поэзии <…>. «А зачем это нужно?» — спросят меня. И я отвечу вопросом на вопрос: «А почему это не нужно?»

<…> «Не общее выражение лица» его музы — достоинство поэта, отнюдь не недостаток. И издание самобытных поэм Ладыгина можно только приветствовать».

В 1970 году вышла первая журнальная публикация стихов отца с предисловием Игоря Кобзева в «Русской речи» (№ 4). О палиндомах Ладыгина узнала вся страна. Между тем отец продолжал с увлечением заниматься живописью. Он принимал участие в городских, областных и всесоюзных художественных выставках. В нашей семье сохранилось очень много выставочных каталогов, изданных в Тамбове и Москве. В них упоминается фамилия отца и названия его работ.

Николай Иванович очень любил жанр пейзажа и посвящал работе на пленэре много времени и сил. В теплое время года он каждый день выезжал на моторной лодке на реку Цна, чтобы писать этюды. Образцом для него были живописные работы русского художника-пейзажиста Ивана Шишкина, которого он в юности часто копировал. На протяжении всей своей жизни отец не переставал восхищаться мастерством великого русского живописца.

В 1970-е годы папа начал писать миниатюрные пейзажи и отдельные портреты на овальных березовых срезах. Ему никогда не было свойственно чувство накопительства своих работ, а поэтому он щедро дарил их людям — близким друзьям и хорошим знакомым. Помню, как в 1971 году в городском парке культуры и отдыха успешно прошла выставка миниатюрных пейзажей отца. Ее посетители приняли участие в беспроигрышной лотерее, раскупив входные билеты. Все вырученные средства были переданы Николаем Ивановичем в Фонд мира — в поддержку борющегося за свою независимость Вьетнама.

Помимо пейзажей, папа писал портреты родственников, друзей и просто знакомых, а также собственные автопортреты. Накануне тридцатилетия начала Великой Отечественной войны (1971) он написал 18 портретов Героев Советского Союза, проживавших в то время в Тамбове, — Н. И. Афанасьева, Д. Н. Кратова, С. А. Неменко, В. И. Щелкунова и других. Они были показаны на выставке в лектории парка культуры и отдыха, а затем переданы в дар городу.[12]

В нашем семейном архиве хранится книга отзывов, в которой собрано много хороших слов в адрес папы и его творчества. Так, например, московский профессор В. Таболин писал, что ему «выпало счастье познакомиться не только с портретами, которые выполнил Николай Иванович, но и заглянуть в его творческую лабораторию и увидеть талант этого скромного русского человека». Добрые отзывы о выставке оставили тамбовские художники: «Огромную, нужную работу проделал художник Николай Иванович Ладыгин. Мы считаем, что портретная галерея Героев Советского Союза заслуживает искреннего одобрения, должна стать достоянием города и сохранена для будущих поколений» (Е. Соловьев).

Через три года после тамбовской выставки портреты героев Отечественной войны экспонировались в Москве, а папа был удостоен почетного диплома и значка участника Всесоюзной выставки самодеятельных художников.

В 1960 — 1970-х годах отец часто ездил в Москву, встречался с поэтами и писателями. Моя сестра Татьяна Николаевна вспоминает об одной из таких поездок: «В шестидесятые годы, в период «хрущевской оттепели», когда в Москве открывались молодежные кафе, поэты собирались у памятника Маяковскому, повсюду проходили недели поэзии. Однажды папа, будучи в Москве, зашел в молодежное кафе, кажется, на улице Горького. Это было одно из первых молодежных кафе. Там собиралась молодежь: читала стихи и пела песни, выступая с маленькой эстрады. Когда папа зашел туда пообедать, все с удивлением разглядывали его. Его внешность обращала на себя внимание: большая борода, стройная фигура, интеллигентные манеры. Он сел за столик, за которым уже сидела молодая пара. Сразу же завязался разговор. Говорили о вере в Бога. Папа, по-видимому, излагал мысли, которые потом легли в основу поэмы «Любовь и Божество». Через несколько минут все посетители кафе окружили их столик. Сыпались вопросы, возражения. Разразился целый диспут. Кто-то спросил: «Не служитель ли вы культа?» Папа закончил обед и сказал, что для того, чтобы ответить на все вопросы, требуется много времени, а ему уже пора идти. Его собеседница по столику оказалась жительницей Еревана, соседкой художника Сарьяна. Она дала папе свой адрес и пригласила в гости».

В одну из своих последних поездок в Москву, в 1974 году, отец был в гостях у Егора Исаева, который подарил ему свою книгу «Суд памяти» с автографом: «Николаю Ивановичу Ладыгину — Человеку, с которым просто по душе, а по делу сложно. Как тут быть? Пусть Бог рассудит. С уважением искренне Ваш Егор Исаев. 26/IV-74». Через год отца не стало, а немного позднее, 1 января 1979 года, в газете «Комсомольская правда» вышла статья А. Левиной «А роза упала на лапу Азора» о папиных стихах. После этого мы, его дети, живущие в Тамбове, решили организовать творческий вечер поэта Ладыгина. Нас поддержали близкие друзья отца — Двинянинов и Милосердов. Во время подготовки к вечеру возникла проблема: кто сможет хорошо и профессионально прочесть палиндромические стихи? Мы пригласили из Москвы артиста Вячеслава Кузнецова, который любезно откликнулся на нашу просьбу.

Вечер поэзии Николая Ивановича Ладыгина состоялся в 1980 году в Доме творчества имени Луначарского при Тамбовском драматическом театре. На стенах зала были развешаны живописные этюды Николая Ивановича, фотографии поэтической жизни Тамбова 1970-х годов. В адрес отца было сказано много хороших и добрых слов. Выступали Борис Двинянинов, Семен Милосердов, московская поэтесса Нина Эскович, врач Владимир Дронов, художник Евгений Соловьев и многие другие. Вячеслав Кузнецов блестяще декламировал стихи Ладыгина. Был показан любительский фильм про Николая Ивановича, звучала запись его голоса.

В то время мы познакомились с молодым тамбовским филологом Сергеем Бирюковым, который, вдохновившись творчеством отца, написал ряд статей и опубликовал их в альманахе «Поэзия» (1987, № 48) и журналах «Волга» (1988, № 7), «В мире книг» (1988, № 4), «Слово» (1998, № 3). К великому сожалению, отец не прочел этих публикаций. Вместо него мы, его дети, хотим выразить искреннюю благодарность Сергею Бирюкову, который вывел палиндромы Ладыгина в большую печать. Если бы не он, то лежали бы стихи отца в тумбочке и неизвестно, были бы они когда-нибудь опубликованы.

Бирюков написал предисловие и подготовил сборник стихов нашего отца под названием «И жар и миражи», который был подписан к печати в издательстве «Современник». Однако пока шла подготовка к публикации, издательство закрылось. В стране началась так называемая «перестройка», и широкая издательская деятельность прекращалась. Но Бирюков от своей идеи выпустить книгу стихов Ладыгина не отступил и вместе с Г. Юсуповым обратился к мэру Тамбова В. Ковалю, рассказав об уникальности рукописи. Коваль по-человечески и финансово поддержал издание, сказав: «Я Ладыгина знал». Оказалось, что он был воспитанником детского дома в Вельможке, попав в него после отъезда нашей семьи в Тамбов. От старших детей, воспитателей и местных жителей он слышал рассказы о человеческих качествах Николая Ивановича, а также о его творчестве.

Таким образом, благодаря поддержке В. Коваля в 1993 году появилась на свет первая в России книга палиндромических стихов «Золото лоз». Вскоре она получила положительный отзыв в среде российских литературных критиков. Так, например, в журнале «Новое литературное обозрение» (1994, № 7) была опубликована рецензия В. Кулакова.

Постепенно палиндромические стихи стали завоевывать сердца читателей, и в 2000 году в Москве вышла знаменательная книга «Антология русского палиндрома». В ней представлено около 180 поэтов, создавших произведения в виде обратимых стихов, и лишь против фамилии нашего отца, Николая Ивановича Ладыгина, написано: «Классик русского палиндрома».

Борис ЛАДЫГИН.

Литературная версия М. Климковой