И лад, и дали

При обращении к стихам Н. И. Ладыгина надо учитывать, что он был не только поэтом, но и самобытным художником. Близкое к живописному спокойное созерцание мы находим и в стихах Ладыгина. Но тут вмешивается палиндром. Воспринятый Ладыгиным поначалу как прием, он под его пером обрастает художественной плотью. Через палиндром Ладыгин практически вышел к свободному стиху, хотя жестокость ограничений тут была буквально удвоенной. Речь идет не о верлибре, а о том, что можно назвать «русским свободным стихом», в котором не возбраняется ни рифма, ни возникающий время от времени метр. Именно такой стих характерен, например, для В. Хлебникова.

Палиндромическая строка первого раздела не только зримо передает гармонию природы, но и акцентирует какие-то кульминационные точки жизни природы. Первое же и одно из самых сильных у Ладыгина стихотворений «Осенний сон» начинается сразу с кульминации:

Это неожиданное: «Не сова ли била в осень / Лапой?» — заставляет вздрогнуть и остановиться. Образ совы — образ мудрости — его неожиданность и неслучайность подкрепляются строкой: «Лист от сил». Посмотрим на всю первую строфу и увидим, как падает, воронкой закручивается лист в последней строке-слове: «Ее».

Вторая строфа дана как бы одним мазком, в котором четко прорисован лишь «колер елок». А свет идет откуда-то сверху, из-за ветвей. «Золотисто, вот, сито лоз». И, наконец, в третьей строфе, после взрыва алого (калина!), все медленно гаснет и погружается в сон. Соотношение графики, цвета и света находится в таком гармоническом единстве, что пейзажи художника-поэта кажутся подготовительными этюдами к этой работе.

В стихотворении «Поле» с первой же строки возникает ощущение почти музыкально переданного древнего обряда жатвы. И не только потому, что тут появляется древнегреческая Геба — богиня юности, дочь Зевса и Геры (посылающей урожай). Это явление само по себе достаточно символично и не может быть расценено как случайное слово, подошедшее для создания строки. Замечательно то, что все тут реально, и в то же время чуть-чуть странно, как бы в дымке рисуется эта пастораль.

Странность не исчезнет, не рассеется, даже если вы заглянете в четвертый том Даля и прочтете, что «шурга» — это «летний столбовой вихрь», он знаком каждому сельскому жителю, только всюду по-разному называется. Не случайно залетел сюда и Див. Он из «Слова о полку Игореве…». Вероятно, нуждается в объяснении фразы «у ракиты быт и карусель», но для тех, кто уже не помнит, что когда-то весь полевой быт мог крутиться возле какой-нибудь ракиты на опушке леса.

Третья строфа притягивала меня всегда своей тайной. Воля как опыт! Кажется, мы сейчас спохватились и пошли по следу воли и опыта. Ладыгин размышлял об этом еще в 70-х годах, он-то волю и опыт хорошо помнил.

Из просторов «Поля» легко перейдем в семантически ясный цикл из четырех стихотворений, где даны четкие графические картины времен года. И оттуда — прямо на Север. Стихотворение «На Севере» с секретом. В нем описывается природа в единении с человеком. Несколько тяжеловатая инверсия в первой строке требует небольшой расшифровки: сила романа вовсе не в морали. А слово «роман» можно понимать в двух значениях, хотите, как любовный роман, хотите, как литературное произведение. Первое все-таки предпочтительнее. Речь идет о единстве и естественности всего природного. Как открыта, хочется сказать, «палиндромична» эта дева, отождествляющая себя с лугом, месяцем, семенем, способная дать жизнь будущим душам. Спокойное равновесие человека и природы, где продолжение рода столь же естественно, как свет солнца или звезд.

Николай Иванович часто обращался в стихах о природе к одним и тем же мотивам, но решал их по-разному. У него есть несколько стихотворений «весенних», «зимних», «осенних». В стихотворении «Весеннее» запечатлено переходное, колеблющееся время года. Время превращений, странных видений: «Солнечен лось, Как Леший шел…». Эта тема превращений продолжается и в стихотворении «В мае», где живет, движется «толпяся, плоть», где «Вырос… Как / Колесо, лопух…».

Поэт легко поддается этому веселому бурленью и счастливому лепету природы и вместе с дедом из стихотворения «У реки» поет «о лесе весело», воспевает в стихотворении «Лань», «Рода задор». Розами у него расцветает зима («Начало зимы»). И на этом фоне особенно уродливо выглядят порубщики бора, ворующие в «резерв». Истина сказалась обратимой строкой: «В омуте нет умов». Поэтому бор превращается в гроб.

Сатира и юмор в этих стихах переплетаются с пафосом человека, умеющего видеть, как март «улетает утрами», хотя еще недавно «Реомюр гудел» (то есть прибор для измерения температуры, названный так по имени изобретателя Р. Реомюра), слышащего, как необыкновенно звучит областное слово «мятель» («Конец зимы»), умеющего созерцать, ощущающего природу внутри себя.

Логично, на мой взгляд, закончить путешествие по этому разделу стихотворением «Новогоднее», которое пророчит, что год будет в самом деле новым и выгонит «догмы — вон».

В этой части сгруппированы стихи, в которых грань серьезного и юмористического достаточно тонка и подвижна. Вопреки ожиданиям, таких стихотворений у Ладыгина оказалось не так уж много. Но присутствие их в книге существенно.

В стихотворениях этого раздела часто обыгрывается имя Ева. И вообще потому, что оно по природе своей анаграмматично, то есть очень удобно для построения палиндромической строки, и в частности потому, что поэт любил подшучивать над женским полом, хотя его ирония всегда была мягкой и рыцарственной. Так, в стихотворении «Юность», где описывается любовная ситуация, строки: «Вейтесь, сети Ев!» и «Да светит Ев сад!» — составляют диалектическое единство. Менее удачна попытка переложения и осовременивания библейской легенды об искушении в стихотворении «Ева». Но здесь некоторые срывы искупаются прекрасными строками:

Две строки войдут потом в новый текст:

Благодаря этому изменению, на мой взгляд, исчезла излишняя упрощенность подхода, обусловленная юмористическим решением темы. Тут идет своего рода балансирование высокого и низкого. Так, поведение библейского Адама поверяется «опытом» ставшего нарицательным влюбленного пастушка Селадона из романа французского писателя XVII века О. д’Юрфе «Астрея». Обратимая строка в стихах этого раздела почти никогда не дает чистого юмористического или серьезного выхода. Шутливая интонация, например, в «Оде девушке» уравновешивается высоким слогом:

И не случайно рядом с Олимпом, который приносится в дар девушке, возникает Улисс, то есть Одиссей, стремящийся к своей возлюбленной. Это отношение полушутливого-полусерьезного преклонения перед женщиной будет перенесено в «Оду женщине былого», одно из самых прозрачных творений поэта, насыщенного почти пословичными формулами. Отсвет вечно притягательной женственности согревает и предельно лаконичную «Оду мужчине», стихотворения «Колдун» и «В пути». А в стихотворении «Анна» (палиндромическое имя!) уже не отсвет, а свет:

Тут требует пояснения одно слово — «камка». Это название шелковой китайской ткани с разводами, которая уже во времена Даля была не очень распространена. В стихотворении «Сельский роман», благодаря тому, что банальная тема решается палиндромически, возникает мотив своего рода «преступления и наказания», конечно, в шутливом освещении был соблазнитель, а стал тятя!

Палиндромической строке под силу передать и азарт футбольной игры вкупе с азартом болельщика («На стадионе»), и «магию и гам» шумных детских игр («Дети»).

В «Русалке» вновь возникает палиндромическая Анна, когда-то попавшая в «Дебри. Мир бед». Ее история чуть затуманена в поэтическом изложении, и поэтому сама Анна таинственна, как русалка.

Наконец, в последнем стихотворении, само название которого прекрасно своей зеркальностью — «Обе небо», — шутейно-серьезный тон этого раздела получает свое логическое завершение. Здесь лирический герой терпит поражение в двух палиндромических случаях. Увы — этому герою!

Ведь и Анна, и Алла — обе небо. А до неба приходится тянуться духовно, ничего не поделаешь. К такому выводу в духе Ладыгина невольно приходишь, читая эти простые лирико-иронические стихи.

Николай Иванович с детства был прилежным и обязательным читателем. Можно сказать даже, что он прежде всего был Читатель. Он был настоящим поклонником искусства, каких нынче редко встретишь. Ему чудилась какая-то тайна в самом облике художника. И эту тайну он старался постичь палиндромической строкой. Тайна все равно оставалась непостигаемой. Но что-то происходило, потому что гений становился по-новому близок.

Каждый из художников, слова ли, кисти ли, описанный Ладыгиным, достоин не одного стихотворения. Целостное постижение складывается из многих творческих исследований. Точка зрения Ладыгина должна быть учтена в этом целостном портрете. Открывая раздел стихами о Хлебникове, следует оговориться, что в то время, когда Ладыгин их писал, о Хлебникове говорили мало и в основном в ругательном тоне. И тут важно, что Ладыгин не ограничился лишь восторгами и признанием Велимира «львом», то есть царем поэзии. Он попытался палиндромической строкой выявить глубинную суть поэта, чья творческая жизнь попала на слом времени. Как ни странно, в палиндромическую речь органично вписались «прямые» строки самого Хлебникова, которые зазвучали здесь «палиндромично». Ладыгину точно удалось передать антивоенный пафос творений Хлебникова. Очень важно и то, что им было понято: «А кита мета, математика». Наивно было бы полагать, что в одном стихотворении удастся выразить всего Хлебникова, но первое приближение здесь было сделано.

В отличие от Хлебникова, Лев Толстой и издан широко, и о его взглядах написано достаточно много. Ладыгин логично проследил эволюцию Толстого. Палиндромичность же сообщила этому описанию объективность взгляда на искания гения: «Ум его — бог ему». Некоторые слова требуют пояснений, например, в строке: «Хам — раб в бармах» — слово «бармы». Очевидно, это слово употреблено в значении «особая одежда». Бармы, то есть оплечья, носили на торжественной одежде духовные сановники и цари. Марс — мифологический бог войны. «Санин и нас / Туманил» — Санин — герой одноименного романа М. П. Арцыбашева. Этот роман считается эротическим. Санину у Ладыгина предшествует Ловелас, он определяется как «в сале вол». Это нарицательное имя соблазнителя пришло из романа С. Ричардсона «Кларисса Гарлоу», того самого Ричардсона, от которого без ума была матушка Татьяны Лариной.

Весь этот эпизод с Саниным и Ловеласом связан с проблематикой поздних произведений Толстого, таких как «Дьявол», «Крейцерова соната», «Отец Сергий», которые трактуются как осуждающие половое влечение. Судя по ироническим строчкам самого Ладыгина:

он был далек от такого упрощенного понимания.

Может представить некоторое затруднение строка: «Мудрен онер дум». Слово «онеры», достаточно редкое сейчас, известно в русской литературе, хотя происходит от французского слова, означающего фигуры в карточной игре. Существует выражение «со всеми онерами», то есть «со всеми подробностями», или «со всем, что полагается».

Как и в предыдущем стихотворении, в «Лермонтове» Ладыгин идет по пути пересказа эпизодов биографии поэта, связывая их с эпизодами его произведений, вписывая сами названия в обратимые строки. Привлекают внимание афористические заострения: «Может ямб мятежом», «Сила тем, а заметались», «Ты смрад — нажим, и жандарм сыт», «Муза ранена. Разум / Угас».

По этому же принципу построено стихотворение «Максим Горький», которое кончается прямой строкой, как бы подчеркивающей прямоту высказывания. Прямой же строкой кончается стихотворение «Александр Блок». Видимо, Николай Иванович находился все-таки в достаточной степени в плену представлений о крупных писателях прошлого, бытующих до сих пор. Но палиндромическая строка здесь его сильно выручала, позволяла избегать слишком больших спрямлений. В каждом случае ему удается передать музыку поэта, а не только проблематику.

Наиболее точно, на мой взгляд, интонация поэта уловлена в стихах, посвященных Маяковскому и Есенину. Если поэтика ораторского стиха Маяковского, можно сказать, оказала прямое воздействие на творчество Ладыгина, то Есенин влиял на него подспудно. Интересно, что в юности Николай Иванович начинал с подражания обоим поэтам. По воспоминаниям его жены, он писал сатирические стихи в духе Маяковского и лирические в духе Есенина.

В стихотворении «Владимир Маяковский» необходимо раскрыть аббревиатуру Рабис — это рабочая инспекция. Может оказаться непонятной строка «Лаж ужал». Слово «лаж» означает приплату к одному роду монеты при обмене ее на другую. Следовательно, «ужать лаж» — значит привести к норме. Слово «лаж» у Ладыгина может означать также «взятку».

Если стихи о поэтах и писателях выявляют круг литературных интересов Ладыгина, то стихи о художниках показывают его пристрастия в области изобразительного искусства. Они достаточно характерны для Ладыгина-живописца. Ему дорог Шишкин — певец русской природы. Недаром кульминацией стихотворения становится емкая строка: «О нас и писано!» Он с детства был покорен тончайшими оттенками живописи Левитана — мастера пейзажа, влияющего на духовность человека. И ему удалось в стихах, посвященных художнику, словом передать переходы цвета и света знаменитых картин, вошедших в сокровищницу русского искусства. Текучая, обратимая строка Ладыгина оказалась тут как нельзя кстати.

Врубель был одним из любимых художников Ладыгина. Стихотворение «Врубель» изобилует короткими фразами, передающими изломы и углы живописи художника, сам тип нервной организации. Напомню, что Эдем, согласно библейской легенде, — земной рай, где человек жил легко и беззаботно вплоть до своего грехопадения. Соотношение ада и рая очень важно для понимания мировоззрения Врубеля, писавшего Ангела и Демона.

Трудно отдать предпочтение какому-либо из двух портретов художников — Ван Гога и Поля Гогена, палиндромически написанных Ладыгиным. Каждый из них по-своему интересен. В первом стихотворении потрясает строка: «И крик кирки», дважды врывающаяся в текст, напоминающая об интенсивном кроваво-красном цвете в картинах Ван Гога, о его «Церкви в Овере». Тот же красный оттенок имеет словосочетание «аккорд рока», рифмующееся с красной поверхностью стола, на который облокотился доктор Гаше («Портрет доктора Гаше»). С этим странным доктором Ван Гог сдружился во время своего пребывания в городке Овере на севере Франции.

В отличие от тревожного и даже зловещего фона в «Ван Гоге», в стихотворении «Поль Гоген» преобладают оптимистические тона. В свое время выдающийся французский поэт Стефан Малларме, увидев картины Гогена, сказал: «Удивительно, что в таком ярком блеске может скрываться столько тайны». Ладыгин попытался передать именно блеск, жизнеутверждение в духе автобиографической книги Гогена «Ноа Ноа», рассказывающей о его жизни на Таити. Поэту удалось написать довольно точную картинку наивной жизни, принципы которой одно время горячо исповедовал Гоген.

Эта часть самая маленькая, она как бы соединяет предыдущую и последующую. В центре сюжетов маленьких поэм исторические деятели, оценка которых далека от однозначности. Может быть, палиндром как раз та форма, которая дает возможность объективного взгляда. Ведь в результате, по Хлебникову, мы получаем личность «в обоюдотолкуемом смысле». В «Иване Грозном» перед нами проходят эпизоды одного из самых жестоких царствований. Не будем вдаваться в историческое толкование, в целом историческая канва здесь соответствует тому, что мы знаем по Карамзину. Собственно, уже первые строки:

дают достаточно точный портрет деяний Грозного.

Тут следует дать объяснение некоторых имен, слов и строк. Строка «Или Федор? Вроде Фили…» — становится совершенно ясной, если напомнить, что Федор Иоаннович — сын Грозного, впоследствии царь. А Филя — нарицательное имя по отношению к слабоумному, дурачку.

«Навилял Иван» — имеется в виду еще один сын Грозного — Иван, которого царь убил в припадке гнева. Понтий Пилат — римский наместник (прокуратор) в Иудее. Он сравнивается у Ладыгина с Малютой Скуратовым — жестоким палачом времен опричнины. Стоит дать пояснение к словам: «тропарь» (церковный, певчий стих) и «мрежа» (сеть).

Интересна концовка «Ивана Грозного». Царь делает вид, что благоволит казакам, завоевавшим для него Сибирь. Он даже, «Как / Иов, тих». Тут — заключен особый смысл, ведь библейский праведник Иов, как известно, стал символом смирения и долготерпения, чего не скажешь об Иване Грозном. Потому-то и кончается поэма так: «…Зазвонили / Ало колокола». Кроваво они зазвонили. Ало колокола звонят и в поэме «Петр Первый». Автор, конечно, не избежал влияния известного романа о Петре А. Н. Толстого. Но и здесь палиндромия показала свой норов. Чего стоит, например, строка: «И они будили дубиной…» И вообще, сквозь бодрую тональность определенно ощущается надрыв. Фраза не течет, а рвется на сегменты. Время команд, время повелений. Россия вздернута на дыбы, и слишком близко по звучанию другое слово — «дыба».

В «Петре Первом» следует объяснить одно редкое слово — «нард» — это травянистое растение с красноватыми цветками и мясистым корневищем. Из корневища добывают ароматическое вещество.

Личность протопопа Аввакума постоянно привлекает внимание писателей и поэтов. «Житие протопопа Аввакума» было одной из любимых книг Ладыгина. Не знаю, насколько глубоко его интересовала богословская основа спора Аввакума и патриарха Никона. Скорее всего, как и многих писателей до и после него, Ладыгина привлекало в Аввакуме его инакомыслие, дух противоречия, владевший неистовым протопопом. Тем более что муки, которые терпел Аввакум за свои убеждения, и ужасная смерть (по приказу царя он был сожжен в срубе) снискали ему славу мученика. По сути дела, перед нами палиндромическое изложение Жития. И опять мы сталкиваемся с феноменом формы. Не прибегая к стилизации, Ладыгин достигает удивительной адекватности со стилем Жития. Поэтому и читается эта маленькая поэма как сплошной монолог Аввакума.

В следующем разделе собраны исторические стихотворения и поэмы. Он открывается стихотворением «Иго»:

Начинается с тишины, но дальше появляется Бату (то есть Батый), и тишина разрушается. Возникает эпизод, в котором описываются усобицы между русскими княжествами. А затем в силу вступает Куликово поле. И заканчивается стихотворение картиной мирного труда хлеборобов:

С особым чувством приступаешь к чтению «Восстания Разина». Ведь к этой теме в своей палиндромической поэме «Разин» обращался Велимир Хлебников. В черновиках он оставил строку: «Я — Разин и заря!» Ладыгин сам пришел к этой строке и с нее начал поэму. Этот зачин во многом определил дальнейшее описание разинского восстания таким, каким мы его знаем по учебникам истории. Тут палиндромическая строка становится спрямленной. То есть, оставаясь формально обратимой, она теряет свою обратимость. И это тоже показательно. В исторических вещах Ладыгин был настроен на описание. Большинство его исторических сочинений по сути репортажны, тем и интересны. Автор как бы становится в центр событий и дает обзор того, что происходит у него на глазах. И хотя разинцы именуются у него «ворами», «шишами», «татями», то есть разбойниками, в репортаже он склонен к сочувствию им, видя в восстании стремление к воле, к лучшей жизни. Вот они идут таким путем, такова судьба, рок: «Роди, рок, коридор / Ужасов». Восстание подавлено. И: «Яро гулял у горя / Казак». Фатальность возникновения и фатальность поражения восстания. Фатальная закольцованность, из которой не вырваться. Остается объяснить некоторые слова: «тиара» — головной убор персидских царей; «рада» — совет, «ударили раду» — значит созвали совет.

В поэме «1812 год» палиндромическая строка призвана для того, чтобы сказать: «Поднявший меч от меча и погибнет», то есть тут действует та же «воспитательная» сила обратимой строки, которая известна еще с фольклорных времен: «На в лоб, болван!»

События Отечественной войны 1812 года переживаются дважды — русскими и французами.

Авторский взгляд — это взгляд русского человека на действие завоевателей и на подвиг народа.

Всякое дело можно довести до автоматизма, в том числе и писание стихов. Трудно сказать, что бы стало со стихами Ладыгина, остановись он на тематических сочинениях. Ладыгин довольно много писал «тематического», но не остановился на этом.

Параллельно со своими историческими и биографическими сочинениями он постоянно писал стихи лирико-философского плана. Кажется, он уже и мыслил, и говорил палиндромической строкой. В последнем разделе — сгусток его палиндромически-текучей речи. Здесь как бы явлен синтез устремлений поэта: наиболее полно выразилась его любовь к природе, истории, мысли, языку, к стихии, укрощенной гармонией. Тонким кружевом стелется прозрачное и нежное «Марево»:

Тут чудится древняя, но живая интонация «Слова о полку Игореве…».

В сложную область нравственных противостояний вступаем мы, читая стихотворение «Верь».

Оно как будто сейчас, а не четверть века назад написано.

С одной стороны бог, сияние облепихи, чудодейственной ягоды, вера в зарю… С другой — «намок рано наркоман», идут Алкаши лавиной. Раздумывая над этим противостоянием, над необходимостью «унимать у народа… рану», автор погружается в глубину лет и умов. Это и дает ему право воскликнуть: «Силы мои омылись». Вернулось духовное зрение. Именно таким зрением увидел поэт таинственную Диву. Тут хочется говорить строчками из стихотворения: «Он — кому ум окно / Он видит сон юности. Дивно…»

Стихотворение «Дива» перетекает в стихотворение «У грота», столь же таинственное и в то же время предельно простое.

Стихотворением «В октябре» мы вновь возвращаемся в первую часть книги, но уже обогащенные иным опытом. Перед нами психологический пейзаж, где даже ветер «орет евнухами». А циниям (циния — декоративный садовый цветок) приказано пасть ниц! И пока еще «демон медлит», под звон осени можно пропеть «Оду юности», в которой восторг перемешается с иронией.

А вот в стихотворении «К звездам» иронии уже нет. Космическая тема тоже очень увлекала Николая Ивановича. Возможно, что именно это стихотворение дало основание Б. Н. Двинянинову назвать палиндром «космодромом поэзии». Вера в то, что человеческая деятельность — это «року укор», восторг от преодоления земного тяготения, — все это отразилось в кратком, но емком стихотворении.

Понимая необходимость войны только для защиты, Ладыгин в стихотворении «Не стен гордо дрогнет сень…» выступил с позиции, близкой сегодняшнему времени. Он восклицал: «Меч Азии зачем?! / Тут / Море могил…» Напоминая про «Пир Хиросимы», рисуя «у сирот пап и мам», он протестует против ада у колыбели.

Последнее стихотворение этого раздела, венчающее собой и книгу, «Один, души пишу дни до…». Написанное Николаем Ивановичем в последние годы жизни, оно явилось как бы завещанием поэта. Не имевший возможности представить на суд читателя «и жар и миражи» своей души, сознавая невольное одиночество на избранном пути, он оценивал общественно-литературную ситуацию начала 70-х годов. Он ясно видел «лед зевак», «лень мумий», которым «ум, как нож», видел «псарей мира», видел, как «нового били», видел «выдоенного» вялого классика, закисшего «с алкоголя», который «Ударит тираду, / И жарит тиражи». Минутное сомнение возникает у поэта: «Может, я мятежом / Зело полез…» И тут же сомнение отвергается:

Это стихотворение напоминает стихотворение Николая Клюева «Я гневаюсь на вас и горестно браню…»:

Да уж, «лирохвостости» в стихе 70-х годов явно не хватало (Клюев-то свои стихи написал за тридцать лет до этого). Но Ладыгин окончил свои дни с верой в то, что «муза разума» жива:

Последняя строка уже не обращается, она спроецирована на будущее, которое сейчас отвечает Ладыгину пониманием, подтверждением его веры.

Его стихи недаром называли «словесным кружевом». Удивительным образом из самого рационального «построения» узора у кружевниц рождается тончайшая эмоция, оживляющая генетическую народную память. Палиндромы Ладыгина воскрешают слог древнерусской литературы, одический пафос Ломоносова и Державина, фольклорную веру в слово. «Звуки лиры», спасающие «дела людей» от «пропасти забвенья», здесь как бы удваиваются. О палиндроме можно сказать словами самого Николая Ивановича, что это «року укор». Разве не в этом, не в преодолении роковых обстоятельств и состоит смысл искусства?..

Сергей БИРЮКОВ