И.О.

Эпилог

…Вася повернул на Свободку (бывшая Слободка) и, проехав длинный, узкий Безбожный переулок (бывший Монастырский), выехал на Коллегиальную улицу (бывшая Единоначальная).

По набережной они ездили очень редко, и Вася понимал, что в этом случае надо ехать молча и не задавать лишних вопросов.

А Алексей Федорович все думал и никак не мог понять, что происходит. За многие годы работы он привык к полной ясности, когда насчет всего были определенные решения или указания и каждый знал, как себя вести и как жить.

А теперь вот уж почти год, как он работает в НИИПТУНе, а все так на место и не становится, и понять, что делается, абсолютно невозможно.

До того дело дошло, что как-то позвонил он Геннадию Степановичу Осторожненко, может, тот что-нибудь посоветует, так уж и он вдруг сказал: "А сейчас, Алексей Федорович, есть установка думать самостоятельно"… Это надо же! Главное — повесил трубку и потом уже дозвониться до него нельзя было. Да мало ли какие еще странности происходят: недавно на улице встретил старого своего сотрудника, некоего Глубоко перепуганного. Так тот сам подошел, протянул руку и говорит: "Здравствуйте, Алексей Федорович! Что же вы мимо идете, не узнаете? А я, между прочим, вчера только из Парижа приехал"… С ума сойти! Это он-то, у которого есть реабилитированные родственники!..

Или взять сегодняшнее собрание. Две резолюции предложили в конце! В одной предлагают считать работу удовлетворительной, а в другой неудовлетворительной… Это как же понять? Не подработали вопрос? Или недостаточно воспитали людей?.. Может, там есть где-нибудь решение, что можно по две резолюции предлагать или что разрешается принимать резолюции не единогласно? Так вызови, скажи, разъясни. Нельзя же так, на самотек пускать. Если, например, решили устроить такой месячник — каждый, что хочет, говорит, так надо ж это подготовить, подсказать народу, что он хочет сказать…

Так думал Алексей Федорович, мучительно стараясь понять то, что происходит вокруг него, когда вдруг страшная, безумная мысль пронзила его мозг: "А может, это не кампания?.. Может, это вообще все переменилось?!.."

Он почувствовал, что покрывается холодным потом и где-то внутри возникает неприятное, сосущее чувство.

— Что с вами, Алексей Федорович? — спросил Вася, увидев, как его пассажир откинулся на подушки и тяжело дышит.

— Останови-ка машину… Хочу немножко пройтиться.

Алексей Федорович вышел из машины и жадно втянул в себя свежий вечерний воздух. Было совсем темно. Вдали над городом горели разноцветные электрические рекламы, приглашавшие всех покупать сосиски, пить шампанское и приобретать лотерейные билеты.

— Я лично, — сказал Вася, — когда читаю рекламу: "Пейте коньяк!", воспринимаю это как директиву.

Алексей Федорович ничего не ответил, ему показалось, что и Васька в последнее время разговаривает чересчур развязно.

Они находились на окраине города. В вечернем тумане смутно виднелось стоящее на холме здание больницы имени Кюхельбекера, которую почему-то недавно опять переименовали в Инфекционную больницу.

Глядя на нее, Алексей Федорович с грустью вспоминал славную кампанию по переименованию улиц, а затем учреждений, он вспомнил своего соратника по этому мероприятию товарища Половинникова. Как все странно закончилось: каждый день то тут, то там появляются снова старые таблички: Зеленая улица, Березовая аллея, Спиридоньевка, дошло дело до того, что стали снимать памятники, к которым раньше боялись прикоснуться и с которых прежде бывало даже голубиные следы снимали, вынеся перед этим специальное решение Персовета.

Глубокая печаль охватила Алексея Федоровича Голову. Впервые в жизни он почувствовал себя одиноким и неприкаянным, Он вынул из бумажника пакетик с таблетками, которые с недавних пор принимал, проглотил одну, поморщился и снова влез в машину.

— Домой, — сказал он коротко и поглубже запахнул пальто; ему было зябко и не по себе.

Алексей Федорович открыл своим ключом дверь, снял пальто, прошел в столовую, но есть не стал, а прилег на диван. Он подумал о том, что надо бы выключить настольную лампу и разодеться, но у него не было сил это сделать. Так хорошо было лежать на диване, слава богу, хоть дома все по-прежнему: тот же диван со спинкой, на нем семь штук слонов, абажур оранжевый над столом. Алексей Федорович почувствовал, что он совсем уже засыпает, как вдруг увидел, что дверь слегка приоткрылась и в комнату вошел мальчик лет десяти-двенадцати.

"Что за черт, — подумал Алексей Федорович, — что ему здесь нужно?"

Мальчик, с любопытством оглядываясь вокруг, подошел к столу и, с трудом взобравшись на стул, снова посмотрел вокруг.

Голова быстро поднялся и сел. Он хотел сказать что-нибудь резкое, возмутиться по поводу этого внезапного визита, но совершенно неожиданно для себя самого произнес:

— Здравствуй.

Мальчик вздрогнул, но сразу же улыбнувшись, тихо ответил:

— Здравствуйте.

Ты кто такой?

— Я?.. Алеша.

— Интересно. А отчество твое как?

— Федорович.

— Позволь, позволь, — вскричал Голова, — выходит, ты — Алексей Федорович?

— Конечно. А что?

— Ничего. Я ведь тоже Алексей Федорович. Здорово это получается. Ну, а скажи-ка твою фамилию.

— Моя?.. Голова.

Алексей Федорович испуганно посмотрел на мальчика, но тот все так же сидел на стуле, чуть-чуть улыбаясь.

— Это ты брось! Я — Голова.

— И я тоже — Голова, — упрямо сказал мальчик.

— Да как же это может быть? Ты, брат, что-то напутал. Вот, смотри-ка, мой паспорт…

И хотя Алексей Федорович твердо помнил, что паспорт его хранится в тумбочке, которая стоит в спальне у кровати, сейчас паспорт почему-то очутился у него, в руке, и это ему даже не показалось странным. Он протянул его мальчику.

— Видишь? Алексей Федорович Голова…

— Ну и пусть, — сказал мальчик, не посмотрев в паспорт. — А все равно я — Алеша Голова. У кого хочете спросите.

— Постой, постой… Мы сейчас все уточним.

— А чего мне уточнять?

— Есть у тебя какие-нибудь документы, характеристики. Может, отзыв есть?

— На кой они мне? — Мальчик весело рассмеялся. — Я же сам тут.

Разговаривая с мальчиком, Алексей Федорович чувствовал странное беспокойство, которое никак не мог объяснить. С одной стороны, мальчик его чем-то очень раздражал, с другой, он испытывал острую необходимость с ним разговаривать.

— Ты сам-то откуда родом?

— Из Люботина, — сказал мальчик.

— Постой, постой, — все больше изумляясь, спросил Алексей Федорович, — это что, под Харьковом?

— Ага.

Алексей Федорович вскочил на ноги и стал нервно шагать по комнате.

— Слушай, ты брось, понимаешь, дурака валять!.. Это я родился в Люботине. Там еще пруды такие есть… Постой, постой, как же они называются?..

— Ставки, — напомнил мальчик.

— Ага-га-га! Верно! Ставки. И вишен там было кругом, яблок — пропасть! Ты яблоки воровал?

— Конечно, воровал.

— Зеленые такие, аж скулы сводило.

— А спелые невкусно.

Мальчик совсем освоился. По-видимому, и ему было интересно разговаривать с Алексеем Федоровичем. Теперь, когда он повернулся, Голова увидел его курносое с веснушками лицо. Был он в белой полотняной рубахе, на голове носил картуз с чуть примятым козырьком. Мальчишка показался Алексею Федоровичу удивительно знакомым, но где они встречались, вспомнить не мог.

— А вы картошку в костре пекли?

— Не упомню, — сказал Голова, — вроде бы пек…

Мальчик чуть прищурил глаза, наклонился к Алексею Федоровичу и тихо, одними губами запел:

— также тихо подхватил Голова и очень удивился, что помнит эту песню. И они вместе пропели или скорее прошептали еще две строчки:

Алексей Федорович и сам не понимал, почему ему так приятно напевать эту старую, черт его знает какой давности песню и почему его тянет к этому странному мальчику.

— А лошадей вы в реке купали?

— Купал.

— А стреляные гильзы собирали?

— Собирал! — воскликнул восторженно Алексей Федорович, вспомнив, что он действительно собирал стреляные гильзы, когда белые удирали из Харькова и когда люботинские пацаны разбирали шпалы на сороковом километре.

— Чтой-то, дяденька, я вас не припомню, — сказал мальчик, отвечая его мыслям, — может, вас там и не было.

— Был я там! — крикнул Голова, возмущенный развязным и наглым мальчишкой.

— Нас, пацанов, туда батька мой повез. На паровозе, — объяснил мальчик.

— Мой батька! Федор Голова, машинист депо!

— С усами? — запальчиво спросил мальчик.

— По-моему, с усами, — неуверенно ответил Голова, — а может, и нет…

— Дяденька, а вы правда из нашего Люботина?

— Правда. Я уже потом сюда, в этот город переехал.

— А где вы работаете, дядя Леша? — спросил мальчик. — На заводе?

— Нет. Я искусством заворачиваю. Ну, как бы тебе это объяснить… ну, вот театры, кино…

— Артист?! — перебил мальчик и даже соскочил со стула.

— Да нет. Ну вот, картины, скульптура…

— Художник?

— Я же тебе объясняю: я руковожу всем этим. Понял?

— А как это — руководите?

— То есть как это как? Руковожу и все! — раздраженно ответил Голова. — Даю указания, пишу приказы, поправляю, если что. Постановления выношу…

— Ясное дело, — сказал мальчик. — Ну, а работаете-то вы кем?

— Ни черта ты видно не понял! — Голова рассердился, мальчик был слишком непонятливый, в таких простых вещах не разбирается, а по виду уже в пятом или шестом классе.

— Чего ж ругаться? — обиженно сказал мальчик. — Если мы этого в школе не проходили.

Голова нервно зашагал по комнате. Сейчас бы впору выгнать глупого мальчишку и заснуть, но он почему-то огорчился, что мальчик не понимает и с какой-то усмешкой смотрит на него.

— Ты в каком классе учишься?

— В пятом, дядя Леша.

— Так что ж ты? В пятом классе учишься, а не знаешь, что такое руководящий работник?

— Не-а.

— Вот я и есть руководящий работник. Понял? А был, между прочим, простым электромонтером. Но люди у нас растут.

— Вы были электромонтер?! — Мальчик восхищенными глазами посмотрел на Алексея Федоровича, но тот только пожал плечами.

— Был.

— И на столбы лазали?

— Конечно.

— И могли свет провести, мотор починить?

— Чего ж тут хитрого? У меня был седьмой разряд.

Мальчик даже всплеснул руками, потом сочувственно посмотрел на Алексея Федоровича.

— Дядя Леша, а за что же вас вытурили?

— Не вытурили, а выдвинули! Глупый ты все-таки пацан. Я уже, знаешь, сколько лет на руководящей работе?.. Батька вот ездил на паровозе, а я на автомобиле…

— На грузовике? — радостно воскликнул мальчик.

— На легковой, дурень, на легковой.

Алексея Федоровича уже не сердил этот паренек. Он теперь смешил его своими глупыми вопросами. Откуда он только свалился, не понимает ни черта, все ему объясняй.

— Пойми ты, упрямая твоя башка, — сказал он, — я — номенклатурный работник. И. О.! Знаешь ты, что такое И. О.?

— Не-а, — сказал мальчик.

— И. О. — это Исполняющий Обязанности. Понял? Я знаешь на каких работах ответственных был? Взять хотя бы И. О. директора Научно-исследовательского института!

— Значит, вы — профессор? — перебил мальчик.

Алексей Федорович даже стукнул кулаком по столу.

— Да я руководил! Понимаешь ты, руководил учеными!

— А если они ученые, так зачем ими руководить? — спокойно спросил мальчик.

Алексей Федорович даже замер от неожиданности. Ну, что ему сказать, простофиле этому? Это ведь все он с чужого голоса, недовоспитали его видно, недообъяснили.

Голова видел, как мальчик медленно идет к дверям, не оборачиваясь и как-то странно покачивая плечами. Он хотел его вернуть и объяснить, растолковать все, как следует, но почувствовал, что не может произнести ни одного слова.

Мальчик бесшумно открыл дверь, оглянулся и, грустно посмотрев на Алексея Федоровича, вышел…

Если бы Алексей Федорович Голова умер в то время, когда он был на посту И. О. заведующего Коммунальным отделом, в газете "Вечерний Периферийск" появился бы некролог, подписанный известными в городе фамилиями, гроб его был бы установлен в исполкоме, в почетном карауле стояли бы ведущие работники, и, может быть, даже какую-нибудь улицу назвали бы улицей Головы, или Головинской, или как-нибудь вроде этого. Если бы смерть застала его в то время, когда он исполнял обязанности директора Научно-исследовательского института, о нем не было бы упомянуто в газете в силу секретности этого учреждения, но на следующий день об этом говорил бы весь город, на похороны пришла бы профессура и заместитель по хозяйственной части нес бы на подушечке ордена, грамоты и значки. Умри он во время руководства искусством, артисты и писатели устроили бы пышные похороны, гроб стоял бы в театре и многие плакали бы; (творческая интеллигенция любит не только посмеяться, но и поплакать).

Но Алексей Федорович умер на посту уже не столь высоком, а субординация — понятие бессмертное, и сила общественной скорби прямо пропорциональна служебному положению, которое занимал покойник при жизни.

Наивный читатель напрасно думает, что газетные строки о "постигшем нас горе" или "о глубоком соболезновании семье" есть эмоциональное выражение печали или тоски. Далеко не так. Насчет этих формулировок в Периферийске существовал достаточно строгий параграф "Положения об усопших", выработанного еще в 19.. году, где было точно указано, в каких случаях следует выражать глубокое прискорбие, в каких — просто прискорбие и какой является данная смерть: безвременной, неожиданной, нелепой или преждевременной. В параграфе было также указано, в каких случаях считать, что человек умер "в расцвете сил", в каких "на боевом посту" и в каких "после продолжительной и тяжелой болезни". Тут же было определено, как подписывать некрологи: когда следует ставить фамилии ответственных товарищей из аппарата, когда рядовых, а когда просто подписывать "группа товарищей" ("Положение об усопших" было выработано когда-то самим Головой, который, как и всякий руководитель, не предполагал, что рожденные им идеи коснутся когда-нибудь его самого).

Алексея Федоровича хоронили по тому пункту, который предусматривает объявление в газете без некролога, похороны с речами на могиле, но без гражданской панихиды в учреждении, участок на кладбище не то чтобы болотистый, но не так, чтоб, слишком уж сухой.

— Как?! — воскликнет возмущенный читатель. — Человек, занимавший большие посты, пользовавшийся уважением и любовью населения, немало сделавший для процветания Периферийска, будет похоронен как самый рядовой гражданин?!

К сожалению, это так. Алексей Федорович кончил свой жизненный путь в те времена, когда и до Периферийска дошли новые веяния, и Вышестоящий стал постепенно спускаться к Нижестоящему, так что была надежда, что скоро они станут в один уровень. Мы не испытываем сожаления по поводу того, что нашего героя, которому мы посвятили немало страниц, хоронят как обыкновенного, простого человека, ибо, в сущности, он им и был, и не живи он в городе Периферийске, подверженном историческим случайностям, ошибкам и искривлениям, он бы до сих пор работал монтером 7-го разряда и, сидя на столбе, чувствовал себя действительно на своем месте.

Нет ничего удивительного в том, что в речах, которые были произнесены на могиле, прозвучали искренность, теплота и глубокое понимание случившегося. Когда один из выступавших сказал, что наконец-то нелепая смерть вырвала из наших рядов Голову Алексея Федоровича, эти слова были тепло встречены присутствующими. Многие из выступавших пытались воссоздать образ этого человека, вспоминали все, сделанное им, приводили ряд цифр. Говорили о том, что в этот торжественный день нельзя не вспомнить весь большой творческий путь Алексея Федоровича, усеянный инициативами и мероприятиями. Вспоминали его безукоризненно чистую анкету и незапятнанное личное дело. Народу на похоронах было очень много: пришли друзья и знакомые и даже люди, никогда не видевшие Алексея Федоровича, а только слышавшие о нем. Были все его бывшие сотрудники и те, с которыми он работал в последнее время. Хотел прийти и Геннадий Степанович Осторожненко, но он как-то неважно чувствовал себя в последнее время и потому остался дома.

Алексей Федорович не знал, что он умер. В ту минуту, когда в комнату вошел мальчишка в картузе, он не предполагал, что это и есть конец. Так никто и не узнал о шевельнувшемся в его душе сожалении о неправильно прожитой жизни. Мы берем на себя смелость писать об этом, поскольку уверены, что это было именно так.

Даже самый грамотный человек не в состоянии прочитать свой некролог. Не мог этого сделать и наш герой. Все речи, письменные распоряжения, объявления в газете шли без его визы, он приказал долго жить, и это был его последний приказ.

Народу на кладбище было так много, и каждый чувствовал такое сильное желание отдать свой последний долг, что за несколько минут на могиле вырос огромный холм, который совсем заслонил видневшийся вдали город Периферийск. Холм был таким высоким, что, пожалуй, только с помощью бинокля можно было разглядеть небольшой деревянный обелиск с простой жестяной табличкой, на которой черной краской было написано:

АЛЕКСЕЙ ФЕДОРОВИЧ ГОЛОВА 19.. —19..

Ходит слух, что когда уже были произнесены все речи и кладбище совсем опустело, Алексей Федорович Голова поднялся из гроба, отряхнул землю, посмотрел вдаль и медленно побрел в город.

Но мы этим слухам не верим.