И.О.

Пролог

Алексей Федорович Голова возвращался домой после бурного собрания, которое очень хорошо и привычно началось в семь часов вечера и вдруг с половины девятого пошло не по тому пути, который намечался раньше. Так спокойный ручей, катящий свои безмятежные струи, вдруг наталкивается на кем-то брошенный камень и неожиданно поворачивает в сторону и воды его бурлят и пенятся, напоминая в это время настоящую свободную стихию.

Алексей Федорович откинулся на сиденье "Волги", достал пачку "Беломора", вытащил из гнезда патрон зажигалки, прикурил и посмотрел в окно.

Было начало весны. Зеленый цвет медленно надвигался на город; он уже легко коснулся молодых, как будто похудевших за зиму тополей, прошел густой полосой по высаженной вдоль тротуара траве и разложил свои дорожки в городском саду.

На площади около свежевскопанных грядок сидела сторожиха Сима и несла весеннюю вахту, строго следя за фондированными розами, составляющими гордость местных руководителей и одну из достопримечательностей на случай приезда в город иностранных туристов. Девочки прыгали на одной ноге, играя в классы. Сонные упитанные голуби молча толпились на перекрестках, нахально поглядывая на объезжавших их водителей.

Кроме этих общечеловеческих признаков, весна в городе Периферийске, в котором произошли все описываемые нами события, имела и свои особые традиции, одной из которых было повсеместное окрашивание дверей в коричневый цвет. И так как краска обычно накладывалась на прежнюю без предварительной зачистки, можно с уверенностью сказать, что по поперечному разрезу современной учрежденческой двери потомки когда-нибудь будут судить о возрасте учреждения, подобно тому, как мы судим о возрасте дуба по его разрезу.

— Весна вступает в свои права, — сказал Алексей Федорович, ибо если уж он что-нибудь читал о весне, то именно — что она вступает в свои права; о других временах года так почему-то никогда не писали (о зиме говорилось, что она "на носу", о лете, что оно "не за горами", об осени, что она "незаметно наступила", и только о весне в Периферийске писали, что она "вступила в свои права").

— Точно, — лаконично ответил водитель Вася. — Вас как везти, Алексей Федорович, прямо или по набережной?

Вася недаром задал этот, казалось бы, несущественный вопрос. Еще в те времена, когда он был личным шофером Алексея Федоровича Головы, когда машина стояла в гараже учреждения, а не на конвейере, в те неповторимые времена, когда водители вообще были не столько подчиненными, сколько душеприказчиками своих начальников, хранителями их сладчайших тайн и соучастниками гусарских вылазок, Вася знал, что после заседания Алексей Федорович любил сначала прокатиться по набережной, "проветрить мозги", дать возможность всем вопросам, всплывшим на собрании, осесть и прийти в статическое состояние, а уж потом ехать к себе домой на Спиридоньевку — так называлась Спиридоньевская улица, где в те времена кучно жили руководящие работники.

Когда же машины отняли даже у номенклатуры и Алексей Федорович в течение двух недель ездил домой трамваем номер пять и только путем сложнейших операций вернул снова машину и Васю, но уже на правах прикрепленных к нему, — картина переменилась. Не то что на футбол или за город — даже по набережной не рисковал он прокатиться.

Но сейчас, глубоко втянув в себя папиросный дым, Алексей Федорович неожиданно сказал:

— На набережную.

Вася молчал. По многолетнему опыту он знал, что у начальства неприятности и желание поделиться этим с кем-нибудь должно вызреть. Машина остановилась под красным светом. Слева начинался знаменитый городской сад, справа белело здание с исполненной в духе академической живописи вывеской: "Комбинат Прачечных и Чистка Костюмов" ("КОМПРАЧИКОС"). Это было детище Алексея Федоровича Головы, его создание, плод долголетней борьбы в бытность исполняющим обязанности заведующего городским Коммунальным отделом. О, сколько речей было произнесено в пользу укрупнения двух отраслей быта — стиральной и химчистковой! Сколько убедительных доводов было приведено на коллегиях министерств, сколько докладных послано по восходящей линии!

У каждого человека есть своя профессиональная мечта: поэт мечтает создать произведение, которое потрясло бы души людей и осталось в веках, ученый видит триумфальный марш своего открытия и благодарность потомков, путешественник думает о новых не нанесенных на карту землях…

Алексей Федорович Голова мечтал об объединении химчискового и стирального производств в городе Периферийске. Причем, в отличие от наивных мечтателей, видевших осуществление своей мечты в далеком будущем, Алексей Федорович мечтал поквартально. Уже в 19… году он добился приказа о передаче помещения неполной средней школы имени Миклухо-Маклая отделу коммунального хозяйства Пергорисполкома, и это было победой, шум от которой до сих пор сопровождает воспоминания городских старожилов. В то время как учащиеся пятых классов привыкали к влажному климату бывшей бани, в "КОМПРАЧИКОСе" шли монтажные работы по установке заказанных в Италии и Гренландии станков, среди которых были уникальные агрегаты по выведению пятен, автоматические гладильные доски и пуговично-пришивочные машины, основанные на электронике. И сейчас, глядя на белые облицовочные плиты фасада, на широкие, оранжерейного типа окна, Алексей Федорович с задумчивой улыбкой вспоминал торжественный день открытия комбината.

Вася слегка затормозил, чтоб несколько продлить регламент воспоминаний своего бывшего начальника, но Алексей Федорович горестно махнул рукой и машина покатила дальше, послушно следуя уличным знакам препинания, затем повернула налево и, обогнув пельменную № 7, выехала на набережную.

Набережная была выстроена по всем законам современного и классического зодчества: гранитный парапет шел вдоль всего русла, завершаясь широкими красными глянцевыми ступенями, спускающимися вниз. По бокам ступеней стояли высокие вазы, высеченные из серого кавказского камня. Со стороны города ансамбль дополнялся гигантской фигурой девушки с веслом. Построили набережную, чтобы использовать в конце года ассигнованные на капитальное строительство деньги, иначе вышестоящие организации могли срезать смету на будущий год. Говорят, что не только в Периферийске, но и в других городах символические фигуры гребцов и дискоболов до сих пор стоят как молчаливые свидетели эпохи неправильно расходованных средств.

То ли от ветерка, то ли от того, что на набережной было пустынно и тихо, Алексей Федорович почувствовал, что успокаивается, мысли его приобретают некоторую стройность и он может спокойно разобраться в том, что произошло на сегодняшнем собрании.

Он помнил, что никаких признаков чего-нибудь необычного он сначала не замечал. Председатель объявил собрание открытым, предоставил кому-то слово для избрания президиума, кто-то прочитал по бумажке одиннадцать фамилий, председатель спросил, у кого будут возражения, ни у кого возражений не было, и все названные потащились на сцену. Даже то обстоятельство, что Алексея Федоровича не было в их числе, не смутило его — в последнее время его все реже выбирали в президиумы. Председательствующий предоставил слово исполняющему обязанности директора, то есть ему — Алексею Федоровичу Голове, и он вышел на трибуну, положив перед собой листки с аккуратно напечатанным на машинке докладом.

Все казалось обычным и не предвещало никаких неожиданностей: первые ряды занимала управленческая интеллигенция, которая всегда старалась занять места поближе, дабы во время обычных реакций зрительного зала (аплодисменты, оживление, смех) ее усилия не оказались бы незамеченными. Дальше шла главная масса сотрудников, тот основной костяк, то "третье сословие", которое составляет душу всякого учреждения. Задние ряды заполняла молодежь, не досиживавшая обычно до конца собрания — практиканты, наловчившиеся тут же готовиться к экзаменам, некоторые из них даже раскладывали на подоконниках учебники, а то и чертежи. Короче, Алексей Федорович зафиксировал знакомую картину: люди устраивались поудобнее, приготовляли бутерброды, шуршали газетой, в глазах их была обреченность транзитных пассажиров, попавших в чужой город и вынужденных ждать поезда.

Вот вошел в зал бессменный председатель общества ДОСААФ, весельчак, балагур и любимец копировщиц Евсей Поликарпович Рукавишников. Он всегда приходил немного позже, как приходит дирижер, когда оркестр уже сидит на местах, ему нравилось делать легкие поклоны в разные стороны и на несколько минут становиться таким образом объектом внимания.

Вот вытащила из портфеля блокнот и надела очки Инна Николаевна Кукуева — старший калькулятор планового отдела и большой специалист по морально-этическим проблемам. Инна Николаевна твердо считала, что в основе деторождения лежит глубоко порочный метод, и если бы вдруг стало известно, что она сама размножается почкованием, никого бы это не удивило.

Сидит на своем месте и красавец Яшка — гордость отдела учета, человек с неначатым высшим образованием, — без которого трудно себе представить жизнь и процветание всего учреждения. По аналогии с существовавшим когда-то "мальчиком для битья" Яшка был "мальчиком для кампании". Его потому и любили, что он весело и хладнокровно принимал на себя основной удар при любой разворачивавшейся в городе кампании — будь то борьба с архитектурными излишествами или разоблачение остатков идеалистической философии. В последние годы Яшка перепробовал много ошибок и заблуждений. Он был носителем частнособственнических инстинктов, идеологом ревизионизма, подпевалой низкопоклонства и охвостьем чуждой философии. За еще недолгую, но яркую свою жизнь, он уже успел быть стилягой, нигилистом, битником, паразитом, а еще раньше — клеветником, антиобщественником, пустоцветом, индивидуалистом, злопыхателем. Он был "распоясавшимся", "неким", он "протаскивал себя в наши ряды". Когда начиналась очередная кампания, он становился громоотводом, бомбоубежищем, огнетушителем, амортизатором, лесозащитной полосой, плотиной, стальной каской, панцирем, камуфляжем. С ним сотрудники чувствовали себя вне опасности. Смело, с открытым забралом шел Яшка впереди начинающейся кампании. Его талантливая стратегия заключалась в том, что на самых первых собраниях он не признавал своих ошибок, не каялся, не бил себя кулаком в грудь, не перестраивался. И тогда огонь не распространялся дальше, он весь был направлен на него. Яшка стойко держался и тогда, когда в резолюциях отмечалось, что его выступление "никого не удовлетворило", он хладнокровно шел сквозь прицельный огонь стенгазетных передовых, где его убивали за нежелание признать свои ошибки, он беззаветно кидался к трибуне, несмотря на уничтожающие выкрики с мест. И только тогда, когда в местной печати появлялась редакционная статья под названием "Кто покрывает Я. И. Коринкина?", он начинал медленно и не спеша признавать свои ошибки. Сначала он делал это как бы неуклюже, с трудом, вынуждая выступавших после него ораторов требовать более ясных и решительных признаний. Тогда он начинал постепенно усиливать формулировки. Он делал это с изяществом американского стриптиза, постепенно сбрасывая с себя одежды и оставаясь обнаженным со своей ошибкой перед накаленной аудиторией. Выступающие еще требовали поначалу, еще возмущались, еще не прощали, но постепенно пыл их угасал, так как Яшка доводил самокритику до такой кондиции, когда уже ничего нового добавить было нельзя. После момента наиболее сильной концентрации начинался спад. Для Яшки это было самое неинтересное время. Слава его постепенно угасала: сначала его имя исчезало из областной газеты, затем из городской. В стенной печати его вспоминали уже не чаще, чем вспоминают Васко де Гаму или графа Калиостро, и, наконец, Яшку Коринкина забывали окончательно. И тогда, когда уже никто не помнил точно, где работает человек с этой фамилией — в учрежденческой столовой или в отделе рационализации, — имя его вспыхивало с новой силой, озаренное немеркнувшим светом новой кампании.

Но описание Яшки Коринкина отвлекло нас от хода общего собрания в НИИПТУНе — мы наконец решились и произнесли название этого солидного учреждения. Нам не хотелось до поры до времени расшифровывать его, но теперь, когда читатель познакомился с главой учреждения и некоторыми его сослуживцами, мы можем раскрыть это название, тем более что уже в 19.. году это учреждение было рассекречено, что рассматривается некоторыми скептиками как первый шаг к его ликвидации вообще.

НИИПТУН — Научно-Исследовательский Институт Производственно-Технической Унификации — являлся, в сущности, лишь филиалом центрального управления, носившего более общее название: Управление Унификационных Разработок Академии Наук (УУРАН). Таким образом, наше учреждение полностью называлось НИИПТУН при УУРАНе (Периферийское отделение). Учреждение было вполне солидное, имело своих представителей на местах и расчетный счет в промбанке. Время от времени Алексей Федорович Голова вместе с главным бухгалтером выезжал в Центр для совершения отчетного доклада и получения установок на будущее. Надо сказать, что путешествие Головы в Центр обставлялось с почти религиозной торжественностью.

Еще задолго до календарного срока по НИИПТУНу проходил легкий, как дуновение ветерка, слух о том, что Алексей Федорович начал готовиться к поездке. Учреждение преображалось, все приобретало какую-то величавость и значительность, подчиненные незримой цели. Все приходило в движение, сотрудники теперь двигались по каким-то сложным траекториям, быстро и бесшумно — они напоминали ассистентов фокусника-иллюзиониста, делающих невидимую, но важную работу. Совершая круг, как будто по воздуху, плыли бесконечным потоком разноцветные папки: из отдела в общую канцелярию, из канцелярии в кабинет Головы, снова в общую канцелярию и в отдел. Посетителям в эти дни отвечали, что директор занят и неизвестно, когда освободится, и лучше позвонить через недели две-три; только очень настырным и угрожающим жаловаться раскрывали тайну — Алексей Федорович собирается в Центр.

Чем ближе был день отъезда, тем быстрее совершалось это учрежденческое коловращение: сотрудники уже не казались ассистентами фокусника, они скорее напоминали шаманов с острова Пасхи, совершающих ритуальный танец. Звонки по телефону от друзей и знакомых Алексея Федоровича носили теперь чрезвычайно лапидарный характер:

— Ну что, собираешься?

— Собираюсь.

— Ну-ну, собирайся.

Важность предстоящей поездки передавалась как бы по проводам, и никто в эти дни не мог даже подумать о том, чтобы поделиться последними футбольными новостями или рассказать анекдот. И хотя Алексей Федорович знал, что все это предприятие закончится в течение одного часа в главке, а потом он с начальством пойдет обедать в ресторан "Китай", все равно поездка в Центр была для него событием и в деловом, и в личном смысле. В деловом потому, что когда Алексей Федорович глядел на свой пухлый портфель и вытаскивал из него стопку бумаг, ему и в самом деле казалось, что он проделывает большую и нужную работу. В личном потому, что всегда удавалось купить в Центре что-нибудь для себя или для жены.

Стоя сегодня на трибуне, Алексей Федорович никак не мог предположить, что где-то в глубине этой спокойной стихии собрания зреет буря.

Один за другим поднимались на сцену сотрудники. Почти все начинали свои выступления с того, что прослушанный доклад, с одной стороны, их вполне удовлетворяет, так как докладчик сумел показать целый ряд достижений, а с другой стороны, он их совершенно не удовлетворяет, так как докладчик не сумел вскрыть целый ряд недостатков, и что если, с одной стороны, он правильно отразил, то с другой — он, наоборот, не сумел отразить. Большинство выступавших в прениях считало также, что если докладчику в общем удалось наметить дальнейшие пути, то в целом доклад этих путей не наметил. Почти все ораторы в своих выступлениях во многом соглашались с докладчиком, но во многом поправляли его. Словом, собрание шло по испытанному, хорошо всем знакомому пути и не сулило беды.

И тут неожиданно выступил товарищ Барыкин.

Странным было уже то, что он попросил слова. Семен Семенович Барыкин, инженер, занимавшийся составлением смет, прославился своим умением молчать. Если бы по молчаливости устраивались международные олимпийские соревнования, Семен Семенович неизменно поддерживал бы честь нашей Родины. Он был, можно сказать, Цицероном молчания, Демосфеном с обратным знаком, Маратом немоты. Если Семен Семенович, придя утром в отдел, вдруг произносил что-нибудь вроде: "Сегодня на улице совсем тепло", все удивленно оглядывались, а Яшка Коринкин наклонялся к Верочке и замечал:

— Что-то Барыкин сегодня разговорился.

И вот сейчас Семен Семенович попросил слова и медленно прошел по залу, сутулясь и смущенно поглядывая по сторонам.

Алексей Федорович, который, закончив свой доклад, по старой привычке остался в президиуме, попытался вспомнить, где он видел этого человека. То есть он, конечно, хорошо помнил, что выступающий служит в НИИПТУНе, но где и кем?.. Алексей Федорович давно отвык, сидя в президиуме, слушать выступающих. Обычно он в это время думал о разных семейных делах, о том, что полнеет, что надо будет как-нибудь все-таки организовать чтение художественной литературы, а то как-то здорово он отстал. Словом, во время прений всегда находилось о чем подумать. Алексей Федорович неоднократно замечал, что и все сидящие рядом с ним в президиуме собрания занимались тем же. Одни долго глядели в одну точку, явно находясь далеко отсюда, другие задумчиво чертили разнообразные фигурки на лежащих перед ними листках бумаги. Особенно здорово это делал когда-то Переселенский, бывший заместитель Головы по хозяйственной части, но не этого учреждения, а другого. За время собрания он заполнял десятки листков, напоминавших штриховые рисунки неизвестной нам цивилизации или электрокардиограмму мамонта, заболевшего стенокардией.

Семен Семенович Барыкин, стоя на трибуне, чувствовал странное волнение. Для него самого было неожиданностью, что он оказался здесь. Никогда раньше он не испытывал желания поделиться с кем-нибудь своими мыслями, равнодушно отсиживая на собрании положенный срок.

— Мне самому странно, что я выступаю, честное слово! — начал Семен Семенович и решил, что сейчас все засмеются, — ну кто же так начинает выступление в прениях! Но никто не засмеялся, наоборот, тишина стала еще ощутимей.

— Много лет подряд мне снился один и тот же сон: будто я перестал бояться начальства, — сказал Семен Семенович. — Боже мой, какой легкой стала бы жизнь, если бы это чувство совсем исчезло! — Семен Семенович посмотрел в зал и увидел, что Яшка Коринкин что-то шепчет Верочке, а студенты-практиканты, устроившиеся на подоконнике, перестали рассматривать чертежи и свернули их в трубки.

Алексей Федорович пока еще не понимал, о чем идет речь. Обычно он воспринимал только ход собрания, его, так сказать, процессуальную часть. Он знал, что существует повестка дня, что есть регламент: один для докладчика, другой — для выступающих в прениях. Можно иногда дать кому-то слово для справки или "в порядке ведения". Но он никогда не думал о том, что могут иметь какое-нибудь значение сами слова, которые произносятся, они всегда проходили мимо ушей, оставляя только ровный, негромкий, однообразный гул, изредка нарушаемый аплодисментами. Поэтому Алексей Федорович спокойно сидел, постукивая карандашиком по столу, думая о том, что давно обещал жене холодильник и надо будет звякнуть кое-куда. Он не сразу разобрался и тогда, когда председательствующий, что-то быстро записав, наклонился к нему и тихо сказал:

— Отпор будете давать?

И хотя Алексей Федорович не знал еще кому и по какому поводу придется давать отпор, он сразу ответил:

— По линии отпора у меня в заключительном слове есть.

Все же какое-то незнакомое чувство опасности закралось в душу Алексея Федоровича. Ведь инженер Барыкин не состоял в руководящей части учреждения, не приехал из Центра с тем, чтобы нацелить людей на сегодняшние задачи или сплотить их вокруг чего-нибудь важного. Он был незаметным маленьким работником, на которого никто и внимания не обращал. Какой-то заморыш в пенсне. Почему же невидимая нить протянулась от него к этой массе разнообразных людей? И говорит он о таких вещах, о которых нормальные люди разговаривают дома с женой или закадычным другом.

— Что касается нашего сегодняшнего докладчика, — вдруг сказал Барыкин и усмехнулся, — по-моему, если бы глупость была энергией, на нем, пожалуй, могла бы работать довольно крупная электростанция…

Хотя смысл этой фразы остался скрытым для Головы, он сразу понял, что речь идет о нем. В зале раздался смех, кто-то зааплодировал. Алексей Федорович наклонился к председательствующему и тихо спросил:

— Выпад?

На что председательствующий быстро ответил:

— Вылазка.

По-видимому, Алексей Федорович и его сосед по президиуму хорошо понимали друг друга, потому что они еще долго разговаривали шепотом на этом странном, похожем на код, языке:

— Расцвели махровым цветом.

— Свили себе гнездо.

— Надо будет шире развернуть борьбу.

— Главное — поднять чувство ответственности.

Но самое страшное и непонятное заключалось в том, что в конце собрания было предложено две резолюции и что предложение "единодушно осудить выступление инженера Барыкина" было отвергнуто, а работа была признана неудовлетворительной…

Сейчас, вспоминая все это, Алексей Федорович старался понять, что же это такое делается вокруг. И хотя происходило это уже в те годы, когда и аплодисменты на собраниях бывали не столь длительными, и начальство в праздничные дни желало своим сотрудникам не только успехов в работе, но и счастья в личной жизни, — все же многое было непонятно и непривычно.

Может быть, именно поэтому, а быть может, и по какой-нибудь другой причине, но Алексей Федорович Голова стал вспоминать всю свою жизнь, а поскольку вся она была связана с городом Периферийском, то, вспоминая ее, он невольно повторял историю этого необыкновенного города.

В нашем распоряжении нет никаких серьезных материалов, которые помогли бы нам в жизнеописании наиболее видных деятелей города Периферийска. Мы не располагаем ни научной, ни художественной литературой, посвященной истории возникновения и процветания этого города или хотя бы хозяйственно-административной роли его в общей экономике страны, кроме нескольких упоминаний в газете "Вечерний Периферийск" о состоявшейся в 19.. году дискуссии по поводу правильного научного наименования его жителей. Работники Филиала Института Филологии и Фольклора (ФИФФ) утверждали, что именовать жителей города нужно периферичами, исходя из исторически сложившихся традиций, древних хартий и исконных требований русской речи. Они ссылались на географическое расположение города Периферийска, находящегося как раз в той полосе России, где начиная уже с XVI века окончание "ич" было наиболее употребительным и прочно вошло в словарный фонд (кулич, царевич, спич, костромич). Они ссылались на бытующие в народе до сих пор слова именно этого грамматического ряда и в качестве примера приводили фразу, сказанную на митинге одним местным стариком:

— Мы, периферичи, еще раз предупреждаем Англию!

Однако доктор исторических наук профессор П.Н. Иерусалимский, немало сделавший в свое время для родного города, настаивал на классическом происхождении этого слова и требовал именовать своих сограждан периферянами. Профессору удалось доказать, будто Периферийск был в V веке до нашей эры римской провинцией, и тогда совершенно закономерно жители этой провинции могли именоваться скорее периферянами, чем периферичами. Дискуссия эта продолжалась одиннадцать лет и дала миру около трехсот пятидесяти докторских диссертаций, свыше двух тысяч кандидатских, не говоря о целой армии аспирантов и ассистентов. На протяжении этих одиннадцати лет побеждала то одна точка зрения, то другая, в зависимости от чего в городе приходилось время от времени менять почти все вывески.

Спор этот, может быть, продолжался бы до сих пор, если бы в 19.. году по дороге в Крым не остановилось в городе Важное лицо и на устроенном в его честь митинге не обратилось к ликующим жителям города, начав свою речь словами; "Дорогие периферийцы!"

С тех пор дискуссии кончились. Институт филологии и фольклора расформировали, а профессор Иерусалимский был обвинен в вейсманизме-морганизме за невозможностью обвинить его в чем-нибудь другом. Только после смерти он был полностью реабилитирован и выбран в члены-корреспонденты Академии исторических наук.

После посещения Периферийска вышеуказанным Важным лицом все прежние исторические концепции были отменены как несоответствующие действительности и в сущности началась новая история города. Новой историей занимались новые историки. Так, например, уже в 19.. году доцент Принципович-Принципайло установил, что еще во время 1-й войны Периферийск был основным узлом, где решалась главная задача. Как выяснилось, и здесь в те годы останавливалось Важное лицо, которое тогда еще было Обыкновенным лицом, хотя доценту Принциповичу-Принципайло удалось доказать, что оно и тогда уже было Важным лицом. В связи с этим специальным постановлением Пергорисполкома здание бывшей женской гимназии было переделано в Музей имени Важного лица, в городе было установлено 67 памятников, 5085 мемориальных досок и улица Береговая была переименована в Важнолицкий проспект.

С периодом памятников и мемориальных досок мог сравниться только период "Переименования улиц". Идея эта принадлежала Алексею Федоровичу Голове, который уже в пожилом возрасте не раз вспоминал о ней, как, вероятно, на острове Святой Елены вспоминал Наполеон битву под Аустерлицем.

В городе было сорок улиц. И все они имели совершенно безыдейные, не отражающие современную эпоху названия: Зеленая улица. Веселая улица, Спиридоньевская, Липовая аллея, Большая Садовая и т. д. Вместо них в течение трех месяцев в Периферийске появились: Большая Пленумовская улица, Ново-Застройская, Почтово-Ящиковая 1-я, Почтово-Ящиковая 2-я, улица имени Бойля — Мариотта. Как и во всяком стоящем городе, появилось несколько писательских улиц: Купринская, Гаршиновская, площадь Джамбула. К тому же времени относится и переименование клуба швейников во Дворец культуры имени Крутого подъема легкой промышленности.

Но в нашу задачу не входит подробное изложение всех крупных событий, происходивших в этом городе, мы касаемся его истории лишь в той степени, в какой она связана с жизнью нашего героя — Алексея Федоровича Головы.