И обретешь крылья...

Вниз

— Сегодня такой прекрасный день, давай съездим куда-нибудь.

Симон согласился. Еще в начале я увлекала его небольшими экскурсиями. Однако они были очень редки. Целыми днями он работал, вечерами был уставший, а выходные делил между своей женой и мной.

Мы отправились в Бургхаузен, в старую крепость. Там прошли через древние, поросшие мхом стены, поплевали в крепостной ров и направились в камеру пыток, сохранившуюся еще со средних веков. Несмотря на осознание того, что вот уже несколько столетий эти страшные орудия стоят без применения, при взгляде на них нас охватила дрожь; впрочем, эта дрожь была даже приятной. В нашем столетии и в нашей стране обращение с преступниками стало, слава Богу, гораздо гуманнее и все эти ужасы отошли в далекое прошлое. По крайней мере, в данный момент.

И все же… это помещение как-то необъяснимо притягивало нас. Я не могла отважиться взглянуть на Симона из страха обнаружить что-то такое, о чем не знала, что оно есть, а когда наши взгляды встретились, мне показалось, в них промелькнуло что-то странное, какое-то потаенное знание о нас самих, превышающее обыденный опыт. Это было очень древнее знание, бесконечно глубокое.

В одном углу мы обнаружили особенно пугающий инструмент. Деревянные козлы, с поперечной балкой наверху, поверху которой шли острые гвозди. Осужденный должен был висеть на ней головой вниз, упираясь в эти гвозди подколенными впадинами.

«Часто применявшийся способ пыток для наказания женщин, разбивающих чужие семьи», — значилось на табличке. И дальше: «Они оставались висеть в таком положении до тех пор, пока под тяжестью собственного тела не нанизывались на острия и кровь не начинала стекать по голове, после чего они теряли сознание».

Мы долго не произносили ни слова, чувствуя, что здесь нас окружает что-то странное, непонятное.

Мы еще некоторое время задержались в этом жутком месте, среди извращенного инструментария и рыцарской романтики, и устремились из темницы на свободу, к чистому воздуху, к другим мыслям. Кроваво-красный шар солнца почти совсем уже зашел за крепостную стену, становилось прохладно.

Симон по большей части молчал. Он сделал только пару замечаний о том, что те, прошедшие, времена были безумны. А так, он просто шел рядом со мной и весь был в настоящем. И, как всегда, большой, широкий, теплый, смахивающий на быка. Его способность присутствовать «телесно», излучая чувственность, подогревала меня каждую секунду проводимого вместе времени, побуждала обнимать, прижиматься к нему, брать за руку.

Это было новое для меня чувство, до этого я так или иначе избегала такой «телесности» в отношениях с мужчинами. Другой человек своим постоянным присутствием начинал тяготить меня. Это всегда было проблемой для моих партнеров, а тем самым и для меня.

Прежде всего, это выражалось в частой смене партнеров. С Симоном все было совершенно иначе. Я знала его уже пять месяцев, а тяга к нему все росла.

Мы отправились назад, ближе к выходу, на огромный луг, где уселись под большим деревом. Я откинулась назад и обозревала лежащий под нами город. Бродили последние посетители, на крепость опускались сумерки. Симон сидел рядом и смотрел на меня. И ничего не говорил, кроме того, что любит и нуждается во мне. И смотрел на мое тело. Затем он обнажил мою грудь. А потом я почувствовала его руку под юбкой и страх, пополам с удовольствием, что нас могут увидеть. Я раздвинула ноги и надевала себя на его руку еще, и еще, и еще… Он приник ртом к моим ногам, и я ощутила его губы и язык, ласкающие мои бедра, и выше, выше… На этом лугу, под деревом, я лежала, распластавшись по земле, и чувствовала себя маленькой, похотливой девчонкой в руках своего старого, еще более похотливого отца, который, изнывая от желания, ласкает еще девственный бутон между ног дочери-подростка.

Когда я пришла в себя, то находилась в состоянии, пограничном между сном и бодрствованием. Смутившись, я взглянула на Симона с таким видом, как будто мы вместе таскали яблоки из соседского сада, и мне показалось, что он хорошо знает, о чем я только что фантазировала.

А три дня спустя случилось следующее.

Я сидела дома и работала. Раздался звонок в дверь. Когда я открыла, передо мной стояла жена Симона с моим письмом в руке. Он ведь собирался ей все объяснить, и она должна была быть готовой к разрыву. В своем письме я просила ее о понимании и пыталась объяснить ситуацию, насколько это возможно.

— Я могу пройти? — задиристо вопросила она, немного слишком громко и явно заученно.

— Да, конечно, проходи, — ответила я. — Может быть, чашку кофе?

— Нет, спасибо, — последовал краткий ответ. Она окинула беглым взглядом мою кухню и продолжила:

— Я нашла у себя это письмо, и теперь мне интересно — что, собственно, происходит? — она произнесла это все еще высоким, слегка дрожащим голосом и довольно раздраженно. Она явно еще ничего не знала, совсем ничего.

— Как давно это продолжается?

— Полгода, — ответила я как можно суше. Впрочем, она его законная жена, со всеми вытекающими отсюда правами.

— И как вы планируете жить дальше, ты и Симон? Если можно узнать?..

Я пыталась не выдать своих эмоций.

— Не знаю еще… Он сам должен был поговорить об этом с тобой… — уклонилась я от ответа. В конце концов, это его дела.

— Что между вами?

— Одно-единственное, — решилась я. — Он говорил, что ваше супружество себя исчерпало. И еще он говорил, что любит меня. Это не просто постельные отношения.

— Все ясно, — сказала она. — Так он и должен был говорить. Ведь иначе он, пожалуй, и не заполучил бы тебя, кто знает!.. А наши с ним отношения — чем же они ему стали так плохи?

— А когда вы последний раз вместе спали? — спросила я.

Она беспристрастно принялась раздумывать над моим вопросом.

— Это было… ммм, погоди-ка, дай припомнить… минутку… да — позавчера, нет, два дня назад, в понедельник. А что?

Мне показалось, что мое сердце остановилось. Боже мой, до чего же я была глупа! В день нашей поездки в Бургхаузен!.. У него там, очевидно, разгулялся аппетит, и вот на следующий день он с полным комфортом отодрал свою жену!

Вам знакома картина конца света, который наступит после ядерной войны?..

А он столько раз рассказывал мне сказки о том, что секс ушел из их супружеской жизни. «Мы лежим так далеко друг от друга!» И я, овца, во все это верила! Слепая и глухая из-за опыта своей собственной супружеской жизни, в которой секс действительно умер. А он просто использовал этот мой опыт, чтобы сконструировать свою сказку наиболее правдоподобно! И в этот самый момент, стоя рядом с его маленькой женой, я поняла: на протяжении полугода он кормил меня басней тысячелетней давности, которую все женатые мужчины рассказывают овечкам вроде меня всякий раз, когда хотят залезть на них.

Я не знаю, сколько лифтов тогда в моей душе съехали вниз, но их было так много, как никогда еще в жизни. Все мое большое, цветущее сердце увяло, воздух выпорхнул оттуда вместе с жизнью, и медленно, как проколотый воздушный шарик, оно опустилось куда-то вниз. Его убила ложь.

Когда, через какое время она ушла — я не знаю, что еще было обсуждено и решено, что спрошено, — все было иначе, совершенно иначе. Мечта была разбита; страдание, до сих пор бывшее эфемерным и робко прятавшееся в глубине, стало ощутимым, зримым и нагло ухмылялось мне в лицо.

Мне было плохо, голова шла кругом. Я лежала на своей чересчур большой кровати и не могла даже плакать, ничего не могла, кроме как бессмысленно глядеть в угол и ждать — ждать, когда он позвонит.

Торак наморщил лоб, коротко взглянул на меня и сложил руки. Руки у него были прекрасные, очень нежные, наводившие на мысль о высокой чувствительности, с длинными, изящными пальцами.

— Ну что ж… Классический диалог. Классические страдания.

— Да. Теперь и я об этом знаю.

— Вы были глупой, пылкой кобылой, что, впрочем, абсолютно простительно. А он — ловкий, похотливый жеребец, как это встречается сплошь и рядом… И что же вы вынесли из этой истории?

— Теперь я гораздо менее доверчива и с большим скептицизмом отношусь ко всякого рода клятвам и заверениям в вечной любви.

— Жаль… но понятно. Открытость и наивность, опыт и недоверчивость — эти сочетания часто встречаются. Хотя иногда эти качества образуют пары крест-накрест. Вы не должны сейчас замыкаться в четырех стенах мелкого, мещанского озлобления. Это смешно и недостойно. В этой схватке с жизнью вы потеряли слишком много крови, как гусь, зарезанный перед Рождеством. Так не пойдет, сударыня. Подождите, сейчас мы вас немного оживим… Откиньтесь назад, расслабьтесь и слушайте меня внимательно… Только ни о чем не думайте! Просто наслаждайтесь, и больше ничего.

Я сделала, как было сказано. Торак приглушил свет.

— Закройте глаза, любовь моя!..

Я закрыла глаза. И тут он начал тихо говорить. Сначала едва слышно…

— Я никогда еще не видел существа, подобного тебе… Я мечтаю о тебе, повсюду, где бы я ни был… и всегда мечтал о тебе… Я люблю тебя с самого начала — я люблю тебя с тех пор, как ты появилась на свет, и буду любить тебя вечно…

Торак шелестел и нашептывал, ворковал и манил бессчетными тональностями и голосами, казалось, что это сразу много людей говорят здесь, молодые и старые, разных национальностей и оттенков кожи. Это было так, как если бы его голос шел одновременно из всех углов комнаты, и справа и слева. А он находил все новые и новые выражения…

— Я хочу провожать тебя домой, когда ты боишься идти одна… протягивать руку, когда ты оступаешься, я хочу развеивать твою печаль… Ты так прекрасна, так дика, я чувствую в себе твой огонь, как если бы он горел во мне, я хочу к тебе, я хочу быть в тебе, потому что люблю тебя… И всегда, когда ты усомнишься в этой жизни, думай о том, что я люблю, Лена, я люблю тебя… Я люблю тебя так сильно…

Его рука легко коснулась моего колена. Не знаю, через какое время…

— Можно открыть глаза…

Он смотрел на меня абсолютно открыто и несколько испытующе, без тени смущения или стыда. Я попыталась выглядеть растерянной, каковой, как я считала, и надлежало выглядеть после этого… или кокетливо — но ни то, ни другое мне не удалось. Чувствовала я себя просто великолепно — я вновь была сильной и открытой.

Торак улыбался.

— Что было дальше?..

Полнолуние. Я одна дома. Выхожу на балкон и смотрю на небо — черно. Только толстая луна одиноко сидит там, наверху, и безучастно освещает мое поместье, в котором одна невеликая особа мучается от глупой сердечной боли, одна из миллиардов, из которых многие наверняка ощущают в этот момент куда большие страдания, чем я со своей сердечной раной!

«Тосковать передом», — говорят об этом в Баварии. Но у меня не просто «тоска передом». Во мне задето что-то святое. Для меня любовь — свята, и секс — свят, и когда я влюблена, я — священный зверь, и вечный дух, и уже не женщина и не мужчина. Я тогда — все, одно целое с природой, со всем, что меня окружает, с космосом, с бесконечностью; я — тысяча кровоточащих ран, когда меня предают, и жизнь вытекает из меня, и я ничего не могу, кроме как любить… только любить…

Конечно, он позвонил.

Я тогда еще пыталась быть решительной, и выдержать все это, и продержаться, но в иные минуты чувствовала себя лишь клубком чувственности и желания. Я была слабой и, понимая это, увязала все глубже и глубже и ожесточалась на себя за безволие.

Он так избаловал меня, что уже через несколько недель я начала бояться своего стремительного падения в пустоту его безразличия. Я представляла, как это будет ужасно — никогда больше не почувствовать на себе его нежного внимания, к которому он шаг за шагом приучал меня и приучил, и оно стало частью моей жизни.

Я любила его тело, к которому можно прижаться и чувствовать себя в надежных руках, как в гнездышке. Мне всегда приходилось быть сильной, если не сильнейшей. Возможно, в чем-то это было и хорошо. Но только теперь я не хотела больше быть сильной и была открыта навстречу любому мужчине, который бы соединял в себе деловые качества, прекрасную внешность и характер. Но такой мужчина — редкий фрукт. И одновременно с этим мне нужна была независимость, ибо однажды уже преданная мною свобода, по-прежнему, имела для меня огромное значение.

И я больше не хотела иметь дел со старомодными мужчинами, тяготеющими к традициям. Хотя они сами, как правило, и мнят себя на редкость передовыми и современными, на самом деле, их взгляды отстали лет на сто. Это очень утомительно — делать вид, что не знаешь даже слова такого — «эмансипация» ради того, чтобы мужчины не считали тебя сумасшедшей.

Я по горло сыта тем, что каждый день в себе сомневалась, и позволяю это делать мужчинам, внушая чувство превосходства по отношению к себе, а иначе они чувствуют себя ненужными. Больше никакой гуманитарной помощи отсталым мужчинам! Я актриса по призванию!

Это грех, зарывать в землю талант, данный нам Богом.

Для актрисы работа — это свет и жизнь, мечта и утешение.

Итак, он снова позвонил, оправдывался и защищался неубедительными отговорками, а я пыталась привести в порядок свою душу, немного прибраться там после учиненного разгрома. Ну, разумеется, он имел постоянные сношения со своей женой, пусть будет так, да и действительно, не могли же они все это время только ругаться! Кроме того, меня он уже «поимел», и, следовательно, у него нет больше повода продолжать свои заверения в любви. Он в любой момент мог бы прийти, и уже давно, если бы речь действительно шла о «единственной», почему же он не идет? Потому что он любит меня. Точно. Ведь именно в этом он убеждал меня с давних пор, ежедневно, ежечасно, неустанно, все снова и снова уверяя меня в своем непоколебимом решении жить со мной вместе! Он бы пришел, если бы знал наверняка, что это у нас получится. Если бы он был в этом уверен.

Да будет воля его во веки веков, аминь.

И все изменилось.

Наш пыл угас, он совсем забросил меня. Ему постоянно нужно было в определенное время приходить домой, он давал в своей фирме такие обязательства, которые по разным причинам не мог выполнить. Кроме всего прочего, он страшно раздражал меня своей непунктуальностью, а львиную долю своего внимания он уделял деньгам и бизнесу. Ни о чем таком, как духовные интересы, он и понятия не имел. Между нами не было абсолютно ничего общего. И в то, что он наконец решится оставить жену, я, по большому счету, тоже уже почти не верила. Я просто сидела в кинозале своей собственной судьбы и ожидала развязки.

Между тем я слишком далеко зашла в своих переживаниях — у меня стало развиваться какое-то странное бессилие, безжизненность. Началось все с телесных симптомов. Неделями я мучилась оттого, что, вся дрожа, просыпалась и не могла больше заснуть, также была не способна работать, думать… Случившееся забрало все мои силы, разум, всю радость жизни. Начались страдания. Все было так, будто меня кто-то сглазил.

Премьера нового шоу, разрыв с Янни, само ожидание его — всего этого оказалось достаточно, чтобы расправиться с внутренним блаженством, в котором я купалась до того ужасного дня, раскрывшего мне глаза. Я потеряла ориентацию и бдительность, своих главных проводников по жизни.

Вожделение — плохой советчик, оно делает слепым к опасностям.

Проблема была не в том, что он не пришел, а в том, что он не приходил.

Не продать ли этот слишком большой для меня дом и не податься ли в Мюнхен, спрашивала я себя. Дела с работой шли уже не так блестяще. С тех пор, как Янни съехал от меня, все становилось хуже и хуже, я уже едва могла тянуть одна этот груз. Ребенок, работа, дом, финансы… Собственно говоря, мне нужен был сильный партнер, не хахаль и не трепло, который взял бы на себя часть моей ноши. Он не годился для этого, он был еще слишком незрел.

Почему мужчины, в отличие от женщин, не совершенствуют свое искусство любовного обхождения? Потому что мы, женщины, и без того легко позволяем околдовать себя!

Самым обворожительным в нем было тело и шарм. Он излучал неотразимость грациозно скользящей кошки. При этом он отнюдь не был столь тверд, как это могло показаться вначале. Реагируя на некоторые вещи, он часто выглядел плаксиво, неуверенно, был полон жалости к себе и вовсе не был тем самым искомым «надежным мужчиной». Скорее это было изнеженное дитя, обворожительная дива, которая стремилась быть всеми обожаемой, и, пожалуй, была влюблена не в меня, а лишь в свое собственное, чрезмерно романтическое чувство, ко мне питаемое.

И наоборот, сколько искреннего чувства, сколько души вкладывал в меня Янни!.. Слишком поздно я прозрела.

Но именно его большое, прекрасное тело хотела я держать в своих руках, видеть в своей постели и ничего не могла с этим поделать.

Торак взглянул на меня через полуприкрытые веки. Его длинные ресницы приглушили этот взгляд, а на чувственных губах заиграла улыбка.

— Вы заметили? Слово «ОН» становится все больше и больше. Оно уже напоминает возбужденный мужской член… И вы, сударыня, с раздвинутыми ногами и распахнутой душой все больше и больше вожделеете его. Ваша душа становится пылающей вагиной, которая только ждет, чтобы ее удовлетворили. Это не самое плохое состояние, если оно преходяще и вы можете согласовать его со своим жизненным укладом.

Во мне живет Дионис. И Аполлон тоже. Кто победит?

Премьера «Мамона для мамы».

Сплошное безумие. Я трясусь от страха и лезу под ледяной душ, чтобы немного успокоиться. Новую программу обычно испытывают в провинции, где промахи и ошибки не влекут за собой столь серьезных последствий. Мюнхенские газеты всегда пишут о крупных событиях в культурной жизни, и мое имя тоже упоминалось в них неоднократно. Я одна из первых в Германии.

Я и Янни не один год работали над моей карьерой, над имиджем, над искусством держать себя на сцене и вообще на виду.

«Мамона для мамы» — мое третье шоу. Большую часть текстов для него делала я сама, равно как и оформление самого шоу. И с этим всем я собиралась показаться в большом городе. Все было сделано так, как и задумано: красное платье из парчи с корсажем, светло-голубой задник сцены, художнику по свету позволили использовать все возможные цветовые комбинации, от радуги до адских всполохов, музыка вообще и мой аккомпанемент на концертной гитаре, позволив ей достичь почти неограниченного количества вариаций — заслуга Густа. Свое платье я после почти четырехмесячного поиска раскопала в одном известном мюнхенском бутике, это платье было как раз таким, как я его себе представляла!

Уже за неделю до премьеры я вся извелась от волнения, а в сам этот день с десяти часов утра пребывала в почти невменяемом состоянии. Это шоу было первым действительно настоящим в профессиональном отношении. Мои предыдущие программы были сформированы из получасовых гала-концертов, и в них я еще не так полно выражала себя, как мне бы хотелось. Тогда я была еще новичком и должна была считаться с такими общепризнанными женскими добродетелями, как доброта, мягкость. На втором шоу я просто стояла с Янни и еще шестью музыкантами на подмостках и еще не принимала всерьез все происходящее; это был всего лишь отдых от ежедневной серьезной работы, от суровых будней. Но такие шоу шли с большими издержками, и выручка — если не задействовать гигантские машины профессионального рекламного бизнеса — не шла ни в какое сравнение с расходами. Поэтому было очень важно — и для моей независимости тоже — следующую, вернее, первую по-настоящему профессиональную программу поставить на солидной сцене. И вот это случилось. Я уже не новичок, хватит уже этой женской слюнявости — от меня ждут качества и профессионализма. За три дня до премьеры мы собрались вместе: Янни, Густ и я — крепкое ядро; Янни — девять лет со мной, Густ — пять. В моем родном городке местные власти любезно предоставили в наше распоряжение сцену концертного зала для большого прогона, чтобы мы заранее могли установить там нужную аппаратуру, декорации, свет.

Со временем вырабатывается некое «ощущение сцены», и для каждого шоу оно разное.

Генеральная репетиция. Симон курит и путается у всех под ногами, пачка из-под сигарет, в которую он обычно сует мелкие деньги, на этот раз используется вместо пепельницы; он явно не в своей тарелке. Я сама стою на сцене — с бардаком в голове и приветливым выражением на лице. Наши спесивые широченные машины стоят снаружи и хвастаются наперегонки, а их хозяева сидят внутри и выглядят совсем не так хорошо; можно даже сказать — совсем нехорошо выглядят. Янни и меня бьет дрожь. Причем его иногда больше, чем меня. А мой страх за последние три дня, когда Янни уже ничего не мог для меня сделать больше того, что сделал, возрос неизмеримо. Женщина в белом пальто заглядывает внутрь, прислушивается некоторое время, бросает растерянный взгляд вокруг и снова закрывает дверь. Двое парней из внутренней охраны громко беседуют у входа и тоже явно ничего не понимают. Может быть, вообще никто не понимает, что я говорю?!!

Мы еще должны, а прежде всего я, перед премьерой дать кучу интервью — телевидение хочет узнать, о чем будет идти речь. Я с интеллектуальным видом изощряюсь перед микрофоном и мысленно спрашиваю сама себя, смогу ли все это выдержать?..

Наконец этот вечер наступил. Все, что можно, уже отрепетировано, в принципе, можно было бы и еще, но мандраж не дает. Темнеет. Я дрожу от напряжения, еще одна минута… Густ приглушил музыку, пошла реклама… Вперед!!!

Первую фразу я проговорила, будучи в состоянии почти бессознательном. Чисто механически отметив, что в некоторых местах слушатели захихикали, я почувствовала, что они на моей стороне, что они принимают меня, что меня здесь любят. И мое напряжение медленно спадает, становится тепло, как после первой чашки чая с холода. Через десять минут я уже знала: они заглотили это!

Были кое-где ошибки и оговорки, большей частью из-за волнения, и концовка могла быть получше, если бы я заранее позаботилась о номерах «на бис». Но в целом программа прошла великолепно. По крайней мере, успех у публики был огромный. А это главное. Мне предстояли два года гастролей с этой программой. Чтобы написать что-то новое, потребовалось бы от шести до двенадцати месяцев работы.

В прессе мнения разделились.

Критикесса из одной крупной немецкой газеты хвалила меня как «выразительницу тенденций девяностых годов», бичующую отсталость, как «извергающийся словесный вулкан», рассыпающий вокруг искры острот и баварского юмора, наградила званием «богини духа времени»!.. В то же время другой господин устроил мне полный разгром на двух листах. Он писал, что очень сожалеет о том, что в этот душный вечер не пошел, как планировал, в свою любимую пивную. Тогда бы он был избавлен от необходимости выслушивать мою пустую, бессодержательную болтовню со сцены. Он оскорбленно жаловался на слишком громкую музыку, слишком частые банальности в высказываниях, дешевые эффекты и дилетантство в исполнении. Ни мое представление о юморе, ни мои остроты его решительно не устраивали. Похвалы удостоилась лишь одна песня в самом конце, которая «была почти незаметна в общем потоке тривиальности» и, к тому же, сочинена не мной.

С годами у меня выработался устойчивый иммунитет ко всякого рода критическим выпадам. Я научилась переносить их как нечто неизбежное, к примеру, стихийное бедствие. Но в этот раз меня проняло! Я целыми днями лежала в постели, отказываясь встать. Я была больна, обижена и измучена этой многомесячной работой. Особенно задел меня упрек в дилетантизме. Я считала его необоснованным и неверным. Конструктивная критика делает человека, который ее принимает, шире, глубже, заставляет работать над собой; деструктивная действует так, что ты становишься больным. Видимо, так оно и должно быть?

Еще три года эта программа оставалась в числе самых популярных. И для меня самой, и для зрителей. Одни полюбили это шоу и до сих пор считают его лучшим из всего, что я сделала; другие отвергли его с порога.

После нескольких дюжин постановок я отточила и довела до совершенства своеобразную, гротескную критику в этом своем детище, некоторые особенно трудные словесные пассажи и провоцирующие высказывания я адаптировала и к провинциальному восприятию. Но все еще были выступления, во время которых публика сидела с открытым ртом и совершенно не понимала, как ей реагировать на мои колкости и иронические пассажи. Иногда два городка могли быть расположены друг от друга на расстоянии не более пятидесяти километров, но при этом люди там и тут отличались друг от друга больше, чем французы и англичане. К тому же реакция публики часто зависит от факторов, не имеющих к самой программе никакого отношения: групповая динамика, погода, время года, день недели и т. п.

За годы сценической деятельности я выработала у себя прочную закалку по отношению к реакции публики, научила себя не умирать после плохого приема. Но самое важное — научилась раскручивать и заводить даже самую заскорузлую публику.

То, что после многолетних поисков и экспериментов удалось мне на сцене, в личной жизни получалось гораздо хуже. Вернее сказать, совсем никак не получалось.

В своей работе люди часто гораздо более компетентны, чем в личной жизни. Мне часто кажется, что мужчины рассматривают женитьбу как подушку, на которую они ежедневно будут класть свою усталую голову. Но при этом подушка должна быть взбита, проветрена, на ней периодически должна меняться наволочка — а что эта наволочка должна быть кем-то выстирана и выглажена, об этом они не думают. Любовь — это тоже работа. Почему им об этом никто не говорит? Мы же сами об этом знаем.

Торак взглянул на часы.

— Половина восьмого, — сказал он, прервав мой рассказ. — Пора.

— Куда пора? — удивилась я.

— Пора включить телевизор, — сказал он. — Я хочу посмотреть «Тома и Джерри»…

Я снова подумала, уж не сумасшедший ли он, но включила-таки телевизор и, скрестив руки, стала ждать его комментариев.

— Взгляните на этих двоих, — сказал он. — Вот сейчас автомобиль сплющит кота как лист бумаги, а он сам потом сложит мышонка в гармошку. Что же так привлекает в этом?

Я пожала плечами. Конечно, мне нравятся мультики, особенно «Том и Джерри», и Бени тоже любит их, но в данный момент они казались мне несколько неуместными. Все-таки речь шла о моей жизни, о моих страданиях, а он хочет смотреть мультики! Однако я ответила немного обиженно:

— Ничего с ними не случится… Про это место вы говорили?

— И правда! — рассмеялся он. — Они неуничтожаемы. Что бы ни случилось, они все равно выберутся. Вы только посмотрите… — он снова расхохотался. Том по ошибке зажарил свой собственный хвост и, взвыв, подлетел под небеса. Через секунду он потушил огонь и снова начал охоту за Джерри.

— А знаете, любовь моя, мы тоже абсолютно неразрушаемы. Это может показаться несколько метафизичным, и все-таки… Когда вам снова станет совсем плохо, вспомните Тома и Джерри. Нет, нет, не смейтесь, вспомните! Это помогает. Одна только мысль об этих двух сумасшедших…

Мы досмотрели передачу до конца, затем он выключил телевизор.

— Что ж… отправляемся дальше, любовь моя… Я внимательно слушаю.

В августе жена Симона, видимо, сделала выводы и улетела на две недели отдыхать — в одиночестве. А он прилетел ко мне. Сказал: он должен быть здесь, потому что любит меня. Но ничто не стало лучше, наоборот.

Совместная жизнь с Симоном обременяла меня, почти парализовывала, его постоянное безмолвие висело над моей душой как смог над городом. Кроме эротического напряжения, между нами ничего не было. Но зато оно само было чрезмерным. Мы делали это неустанно — во всех помещениях, во всех вариациях, во всех положениях, проходя все степени остроты и интенсивности; жара этого лета выпарила последние остатки мозгов из наших голов, мы носились по дому друг за другом.

Наша фантазия была безгранична, изобретательность била из нас ключом. Казалось, что сам черт, собственной персоной, вселился в наши тела и скачет в нас попеременно. Симон появлялся передо мной как джинн из волшебной лампы Алладина: «Чем могу служить?» Дух из бутылки, который не хотел лезть в нее обратно. На десятый день его присутствия я готова была плакать, что, собственно, и делала.

Мне были нужны раздельные комнаты, большое количество времени для себя самой, возможность проводить вечера в одиночестве, но говорить ему об этом я не хотела из опасения погубить первые нежные ростки вновь нарождавшейся между нами общности. Спокойное планирование было невозможным, так как в нашей ситуации не было практически никаких предпосылок для нормального партнерства, следовательно, ни о какой продуманной программе речи быть не могло. Все было очень болезненно и неправильно. Пока дело не доходило до секса.

Он был цементом, структурой, опорой и эссенцией. Все остальное, кроме этого облака чувственности и вожделения, лежало в руинах.

Я поняла тогда: существует громадная разница между тем, чего хочется, и тем, с чем можно жить. Я снова почувствовала, что постоянное присутствие мужчины угнетает меня.

Я поняла тогда: у меня больше нет свободного пространства.

Я поняла тогда: мне недостает моего одиночества и отстраненности, в том числе и по отношению к нему.

И вот я собрала все эти аргументы и выдвинула их перед ним:

Я замужем за своей работой.

Жить со мной намного утомительнее, чем с Бриттой.

Я не страдаю манией чистоплотности, как она, зато с такой же маниакальностью пишу.

Я не могу себе позволить и дальше состоять из одного только чувства.

Я нуждаюсь в духовных импульсах и интеллектуальном обмене.

Разумеется, все эти выводы я сообщила только в своем воображении.

Он мог бы стать идеальным другом дома. Однако именно им он ни в коем случае не хотел быть. Это было для него слишком незначительно.

Господин Разум настоятельно требовал прекратить с ним всякие отношения, причем не откладывая, сразу. Душа хныкала и сопротивлялась, она была мягка, открыта и хотела обладать этим человеком надолго, навсегда, ежедневно, ежеминутно, чувствовать его, касаться, обнимать, быть уверенной в его любви к себе, выстраивать вместе с ним некий фундамент, на котором можно было бы вместе жить, любить, ждать старости. Разум пророчествовал, работа уходила, творческие силы тоже, мощность убывала, бремя было столь велико, что я пропадала, медленно сползая в пропасть бездумия.

Моя собственная неодолимая и чрезмерная сексуальность действовала как наркотик. Я ходила как обкуренная, почти не чувствуя головы на плечах, и равно не знала, как мне жить, что с ним, что без него. Как если бы фен, требующий 220 вольт, включили в розетку для электробритвы на 110 вольт, так и мне не хватало жизненных сил для нормального существования. Когда он приходил, я моментально становилась сонной и усталой, и единственное, что при этом приходило в движение, это низ живота.

Три дня мы провели на курорте, единственный отпуск за шесть лет, который мы провели вместе, единственная наша поездка, продлившаяся больше одного дня. Мы не нашли места в отеле — в августе там не было ни одной свободной комнаты, и спали, вымотанные двухчасовыми поисками и пятичасовой ездой, прямо в траве, перед машиной, тесно обнявшись, замерзшие и очень влюбленные. Где-то вдалеке лаяла одинокая собака, с неба лила свет итальянская луна. Когда наши тела сливались — все трудности исчезали. Очень романтичным было это маленькое путешествие — и очень коротким.

Когда мы вернулись домой, эти четырнадцать дней подходили к концу, близилось возвращение жены Симона из ее поездки. Он поехал встречать ее в аэропорт и не вернулся. Он остался с ней.

Это было хорошо, что он не вернулся, — и в то же время плохо. Мои голова и сердце рассорились друг с другом, а слова «муки любви» перестали быть фразой из дешевых романов, я на себе прочувствовала их силу и реальность.

Совершенно ошеломляющим оказался для меня телефонный разговор с его отцом, многое объяснивший. Отец Симона угрожал мне, что, если его сын разведется с женой, он лишит его наследства. А сам Симон объяснил ему, что все отношения со мной у него покончены и были они не чем иным, как лишь легким флиртом, так, ничего серьезного не произошло.

Он этого так не оставит, сказал отец. У его сына и так было достаточно проблем с женитьбой, чтобы сейчас рисковать. Наконец-то он нашел себе жену, которая пришлась по сердцу. Счастье само пришло к Симону.

— А то что же получается? Кто будет вести бухгалтерию? И, к тому же, я ручаюсь, что не пройдет и двух месяцев, как он или опять пойдет на сторону, или вернется назад, к жене!

У Симона нет характера, сказал его отец. К тому же, он малодушен. Что же это он так наговаривает на своего сына, подумала я и позвонила его первой жене.

— Да все он врет, этот Симон, — сказала та. — Три-четыре года он еще был мне верен, по крайней мере, похоже на то, а затем пошло-поехало… Так и живем.

Ах, если бы я раньше узнала обо всем этом! Какой кошмар! Впрочем, это был не кошмар, это был вполне обычный склад ума среднего мужчины, не вполне приспособленного к семейной жизни. Да и разве я сама не вела себя так же гадко по отношению к Янни?

— Ведь вы же человек с мировым именем, фрау Лустиг! — проникновенно закончил папа Шутц. — На кой вам сдался этот оболтус? Ведь он совсем не вписывается в вашу жизнь!

«Человек с мировым именем»!.. Этот «человек с мировым именем» был разочарован, испуган, покинут его сыном, впал в депрессию и забросил работу; его здоровье ухудшилось и находится под угрозой. Всю жизнь я имела просто бессовестно много счастья. Всю жизнь надо мною как будто летал ангел-хранитель и направлял мой жизненный путь к счастью. Так почему же этого не происходит и на сей раз? Счастье все же изменило мне…

А есть ли оно вообще, это счастье? И чем оно вызывается — обстоятельствами нашей жизни или это просто карма, рок, фатум?

«Я полагаю, что каждый человек получает такую жизнь, какую заслуживает», — сказал Сартр. Тут не нужно никакой прошлой жизни, чтобы понять, отчего заварилась эта каша и как ее расхлебывать. Выдержать или покончить.

«Покончить» в случае с Симоном было невозможно. «НЕВОЗМОЖНО!!!» — огромными буквами было написано на моем щите и в моем сознании. Значит, «выдержать».

Его ласки были сладким, сильнодействующим ядом, а слова — кандалами. Он заковал меня магией своих обещаний. Словно находясь под гипнозом, я хотела думать и верить, что в один прекрасный день мое, — нет, — наше желание сбудется каким-нибудь чудесным образом. Он писал мне бесконечное число необыкновенно прекрасных любовных писем. И говорил: «Я люблю тебя!» Каждый день, по многу раз, в том числе и по телефону. Когда он звонил — мне было хорошо, не звонил — плохо. Он был моим наркотиком.

Свое шоу я уже отыграла, с привычной сноровкой, почти автоматически, и это было большое облегчение; но я плыла по жизни без перспектив и без радости, плохо выглядела и производила впечатление больного человека.

Янни нашел себе новую подругу. Ее звали Штефферль, она была двадцати шести лет от роду, смазливая, белокурая девчушка со слабым характером, которая каждое утро вставала в половине седьмого, чтобы подать ему завтрак в постель. Она вернула ему чувство собственного достоинства в области секса. Я полагала, что заслужила более достойную преемницу, чем фабричная работница из Австрии, — все же эта Штефферль была действительно довольно глупа. А мой муж был все еще мой муж. Янни был очень, очень влюблен.

Штефферль сбежала от него через несколько месяцев, по поводу чего он стал предъявлять мне претензии и захотел тут же развестись. Видите ли, Штефферль собиралась уже выйти за него замуж и родить ребенка, а я постоянно вмешивалась и наводила на нее ужас своим призраком экс-жены, упрекал он меня. В этой ситуации он показался мне инфантильным и невоспитанным, а его упреки — чудовищно несправедливыми. Позже он сказал мне, что испытывал почти физическую зависимость от нее, подобную той, которую испытывала я сама по отношению к Симону, и если бы у них и в остальном все пошло бы, как у меня, то вряд ли эта Штефферль ушла бы от него сама. Так что, возможно, для него это было только к лучшему.

— По воскресеньям она постоянно хотела сидеть перед телевизором и смотреть передачу про какого-нибудь Шарика или Бобика! Ее необыкновенно привлекали передачи о животных, и, пожалуй, ничего кроме них. С ней практически не о чем было говорить… — говорил он позже.

Но в то время все попытки сближения и примирения кончались ничем, наши эмоции были еще слишком бурны. Разговор, который мы вели, мирно прогуливаясь, касавшийся проведения предстоящего рождественского праздника — первого с тех пор, как он ушел, — закончился безобразной ссорой. Я, конечно, понимаю, что у него тогда были проблемы, но ведь и нервы у него получше моих! А у меня тогда никакого просвета даже и не предполагалось, я все сильнее страдала из-за нерешительности Симона, убивавшей меня.

Совместное с ним существование превратилось в монотонный бег по кругу, мы вместе тренировались, занимались сексом и вели длиннейшие телефонные разговоры, во время которых я всегда говорила больше, чем он. Все застоялось, всякое возможное развитие зашло в тупик, мы никуда не двигались больше.

А может, это и к лучшему, говорила я себе.

Я поставила ему ультиматум, первый из многих, и была настроена крайне серьезно. Я хотела внести в свою жизнь порядок и определенность. На следующий день Симон пришел и провозгласил:

— В субботу, 22 октября, я приду окончательно. Я собираюсь все рассказать жене!

О, Бог мой, в который раз!..

Четко определенная дата в равной мере и воодушевила, и ужаснула меня. Наконец-то он весь, полностью, будет моим… Но, с другой стороны — что я с ним буду делать? Про себя я так решила, что, видимо, его секс со своей супругой становится бесцветным, а со мной — как раз наоборот. И он не прекращал разглагольствовать о нашем совместном будущем.

Приближался назначенный день.

Вместо восьми часов, как договаривались, он позвонил в десять и начал плести какие-то небылицы о людях, которых он в свое время «кинул» и которые якобы теперь нажимают на него и требуют назад свои деньги, поэтому ему сейчас срочно нужно в Деггендорф и он может там несколько задержаться.

Я задремала, вконец вымученная ожиданием. А в полночь в ужасе подскочила — Симон еще не приехал! Я бросилась к машине, подгоняемая каким-то неясным, тревожным чувством, помчалась к его дому. Там я припарковала свою машину на достаточном расстоянии от дома и подошла сколь можно близко, чтобы посмотреть, дома ли он, стоит ли его машина перед входом?

Я приблизилась к садовой изгороди прямо под окнами жилых комнат, как раз так близко, чтобы услышать, как он самозабвенно трахает свою жену, которая стонала и выкрикивала бессвязные непристойности. Это звучало похотливо, горячо и истерично. И мало напоминало «бесцветный супружеский секс».

Я была вне себя от такого наглого обмана. Шок был так силен, что почти лишил меня дыхания. Я развернулась и бросилась прочь оттуда. Мне не хватало воздуха… Мысли проносились с бешеной скоростью. Меня потрясло не то, что он оттрахал свою жену, а его лицемерие. Но что мне делать? Он был неуязвим для критики, словесные атаки оставляли его холодным. А когда он напакостит обеим женщинам, то найдет себе других. Учить жизни можно только того, кто хочет учиться. А какое я вообще имею право учить его? Его характер — это его характер. Разве он не имеет права быть таким, какой есть? Выдержать или покончить…

Я села в машину и рванула в темноту леса. Октябрьский холод пробирал меня до костей — я чувствовала себя так, как будто из меня только что выпустили всю кровь, всю жизнь и всю любовь.

Уходи, Лена, беги прочь, пока есть еще время; оставь этого человека, тебе плохо с ним, он делает тебя больной, слабой. Ты, как падший ангел, несешься из света во власть тьмы, и к тебе уже тянутся черные, когтистые лапы…

Ты падаешь и падаешь, и скоро уже никто не сможет тебя удержать… Вставай и иди! Иди прочь от этого человека… В нем нет ничего, что тебе нужно!..

Все напрасно. Не утруждай себя, мой внутренний голос, я знаю, что ты прав. Но я не могу. Оставь меня в покое — печалиться и плакать…

Итак, ему всегда нужна женщина, которая тоскует по нему. Видимо, сама мысль о моем мучительном ожидании так вдохновляет его, что он упражняется на своей жене еще активнее, чем обычно!.. Благодаря моей тоске он чувствует себя полноценнее. Что ж, этого можно было ожидать…

Бог знает, куда я бреду, что позволяю с собой делать?.. И если Симон не имеет понятия об этике и человеческом достоинстве, то у меня-то оно есть; так же, как и у Янни, несмотря на то что наши с ним словесные баталии порой заканчивались почти дракой, мы с ним оба обладаем чувством стиля, такта и внутреннего достоинства!..

А здесь не было ни стиля, ни такта, ни чего-нибудь даже слегка похожего… впрочем, тут было другое: дешевка. А дешевые трюки всегда самые лучшие. Они универсальны и действуют всегда и на всех. А я была на них не способна!

Даже когда мне захотелось сделать что-то похожее, я не смогла. Этот унизительный шок лишил меня сил. Я лежала выдохшаяся, как боксер после нокаута. Он не может встать и пойти. Он остается лежать, объявляется побежденным, и счет становится 1:0. В моем случае было уже — сколько? — 4:0? И я заметила: в этой игре речь шла не о страдании, любви и желании. Здесь речь шла о силе! Кто применит более сильное средство? Наше взаимодействие протекало на многих уровнях, из которых один определенно назывался: борьба не на жизнь, а на смерть!

И так же мне было ясно, что случилось все это не без моего участия. Я ведь с самого начала принялась вывешивать хвастливые лозунги, и по поводу своей сексуальности в том числе. И таким образом, я где-то специально, а где-то неумышленно спровоцировала его на противодействие. Я действовала открыто и энергично, но при этом не предположила противодействия, а когда его ощутила, то недооценила поначалу. Я с самого начала давала понять, что его скудным интеллектом меня вряд ли можно удовлетворить — в лучшем случае его телом. И я не отметила ни одной его заслуги и не заметила вызова.

Я попробовала что-то изменить, но опять ничто не стало лучше. Наоборот…

Остаток года пролетел в бесконечных, чуть ли не еженедельных, почти официальных переговорах, в процессе которых Симон и я обсуждали его окончательный приход ко мне.

Один раз причиной, почему он чуть не сделал-таки этот жизненно важный шаг, послужил какой-то особенно напряженный рабочий день; в другой раз он побоялся, что его жена что-нибудь с собой сделает, если он уйдет; в третий его одолел недуг; а когда все возможные доводы были уже исчерпаны, он просто чистосердечно признавался в своей слабости и неспособности сделать этот шаг. Эти постоянные отсрочки совершенно меня изнурили, они лишили меня стойкости, подорвали силы и расшатали нервную систему. Каждый раз, когда приближался вновь назначенный день, я страшно волновалась, волновалась так, что немели руки и ноги, и к этому всегда добавлялся еще больший стресс, когда снова выяснялось, что он все-таки не придет.

— Ради Бога, — сказала я ему как-то раз, — перестань меня мучить! Давай покончим с этим. Давай я просто останусь твоей любовницей… Подумай — тогда у тебя будет сразу две женщины. А у меня — моя свобода. Я ведь совершенно не горю желанием стирать твои носки, и, к тому же, мне не нужно, чтобы со мной в одном доме постоянно находился мужчина. Подумай хорошенько — нам обоим это было бы гораздо удобнее!

Нет, этого он не хотел. Это ему не подходило. К тому же, его, вероятно, не устраивало, что я в таком случае получу свою свободу. Об остальном он молчал. Но едва мы приближались друг к другу, он снова и снова начинал:

— Я люблю тебя, люблю тебя так сильно, как еще никого не любил! Я хочу остаться с тобой, жить с тобой, всегда! Только с тобой я хочу встретить старость!..

Как пластинка, которую я так любила слушать. И каждый раз, когда он бывал серьезно настроен, я брала с него обещание подтвердить свои слова делом, и он всякий раз обещал мне это.

Этот Симон порой казался мне существом из другого мира, с которым я не умею правильно обращаться. Я была недостаточно продувной, чтобы не попасться в клейкие сети его обещаний. Искусство обольщения, как и прочие, имеет свои законы. Тот, кто соблюдает их и знает все правила, при достаточной выдержке может получить от любой женщины все, что захочет.

— Оберегайся с самого начала! — говорят на это старые, мудрые женщины. А как быть, если это начало выглядит как иллюстрация к твоим мечтам?

Разумеется, до некоторой степени и я старалась быть осторожной, любая женщина на моем месте реагировала бы точно так же. Но разве это не унизительно — реагировать так же, как и любая женщина? Так же безмозгло и по-дурацки, как большая часть женщин? Фу! Я сама себе была противна и в то же время почти наслаждалась эмоциями, никогда прежде мною не испытываемыми.

Пришла зима. Пушистые хлопья снега, плавно покачиваясь в воздухе, медленно опускались на землю.

Наша связь с Симоном становилась все более безнадежной. А дух из бутылки не хотел уже туда возвращаться. И я все отчетливее понимала, где, как и насколько мы не подходим друг другу: ни стиль мышления, ни идеология, ни смысл жизни у нас не совпадали. Это был спиральный спуск вниз, уходящий все глубже в духовный, а с ним и профессиональный хаос.

Отказавшись в свое время от Янни, я лишила себя своего первого и самого надежного помощника. Но, однако, и все те проблемы, которые возникнут, если он вернется, я тоже не смогла бы вынести. У меня никого больше не было. И не было никакого просвета. Никакого менеджмента, никакой команды, никакой поддержки с тыла. И никаких мотиваций.

«Я одинока, как никогда» — когда я слышала эту песню Янни, то не могла удержаться от слез. Как могла особа столь скромная, как Симон, заставить меня чувствовать себя такой ничтожной и незначительной? Медленно, но верно я погружалась и тонула в нем, растворялась. Я больше уже не любила свою жизнь — только его.

— Ага! — произнес Торак, выпрямившись на стуле и скрестив пальцы. — Я так понимаю — мы медленно приближаемся к тому, что вы в свое время назвали кризисом. Я прав?

— Да. Снаружи все выглядело великолепно, все было в порядке, я была в зените творческой славы и успеха, но в душе моей царил разгром. Я садилась за письменный стол и тупо глядела на него. Но больше десяти минут не выдерживала.

Он не сразу отозвался, очевидно, обдумывая сказанное. Затем спросил:

— Когда леди поступает как проститутка, что тогда происходит? Становится она проституткой или остается леди?

Я растерянно посмотрела на него.

— Я не знаю… Это зависит от человека.

Он глубоко вздохнул, с шумом выдохнул воздух и снова спросил:

— Когда мыслитель поступает как половая тряпка, он остается мыслителем, или как?

— Я была наивна, неграмотна в области чувств и полный дилетант в области эмоций! В профессиональной сфере я достигла гораздо большего, чем в личной жизни.

— Вы учились на жену, не на любовницу. И вели себя всегда как самая типичная жена.

— Я не хочу быть типичной женой. Это ужасно! Любовь для меня — ничто!

Он постучал рукой по столу.

— Ну, сударыня!.. Тут вы погорячились! Я расскажу историю про великого Вольтера. Но сперва вы еще немного расскажете о том, что было, когда вы еще не покончили с любовью в своей жизни окончательно…

Большую часть дня я проводила в кровати, уставившись в потолок и терзаясь страхами; это был настоящий психоз. Начиналось это всегда с самого раннего утра, часов в шесть-семь. Любая мысль немедленно приводила меня в состояние, близкое к панике; тело, казалось, было подключено к розетке на 220 вольт. Страх был перед всем. Волосы как солома, распухшее лицо — зеркало стало врагом. Я сама растравляла себя, все время размышляя о безысходности ситуации, в которой оказалась. Это было невыносимо. По вечерам — лимфатрил, полтаблетки. По утрам снова, два раза по четвертинке. Никакого улучшения, только немного унималась дрожь. В голове постоянно крутились примерно следующие мысли: «Встань, прими душ, сделай пробежку. Нет, я слишком слаба, слишком уродлива; нет, это невозможно».

Ну так сделай себя хорошенькой, сходи к парикмахеру. Нет, нет, я не вынесу — так долго сидеть неподвижно на одном месте. И я не могу видеть себя в зеркале.

Тогда иди в кабинет, разбери свои бумаги. Нет, там меня ждет груз решений, которые придется принимать, — я боюсь, я сейчас не в состоянии принимать решения… и, может быть, уже никогда не буду в состоянии!»

Я попалась в западню.

Янни нет, вместе с ним ушли и ссоры, а, следовательно, и эмоциональная разрядка. Застой, торможение, ступор.

На днях посетила невролога, доктора Хюбнера. Под пятьдесят, маленький, полненький, убежден в собственных силах и все время говорит; собственно, он довольно мил.

— Вы должны решиться, — поучал он. — Самое важное — это работа. И только потом чувства. Найдите себе человека, который бы поддерживал вас в работе. В этом вам поможет интеллект. Забудьте пока про чувства. Интеллект — это мощная надстройка. Он подскажет, что нужно делать, потому что он должен властвовать над чувствами!

Я вспомнила об Ольге и двухдневном курсе медитации.

— Разум, суперактивный разум, — сказала она, — это враг, который говорит, что ты не можешь, что тебе нужно бояться, нужно оставаться маленькой, потому что окружающей тебя среде нужны маленькие, слабые женщины. Разум должен стать внешней силой. В первую очередь, ты не Разум и не Чувство, ты — Духовное существо. И с этим нужно считаться.

Хорошо. Разум это самое главное в тебе — разум это самое последнее в тебе.

Янни сказал:

— Не делай вообще ничего. Пусть все идет, как идет. Смотри телевизор, читай какие-нибудь комиксы. Скоро тебе станет настолько скучно, что само собой придет желание — очень сильное желание все изменить. И тогда все прежние проблемы покажутся чепухой.

И добавил:

— Впрочем, ты ведь никогда меня не слушаешь. Тебе же все время нужно что-то быстро сделать, доделать, доконать саму себя!

Это точно. К примеру, на эти рождественские праздники мне нужно быть в школе на представлении, в котором участвует мой восьмилетний сын. Янни это представляется тяжкой обязанностью, которая должна лежать на маме и бабушке, особенно, учитывая наш разрыв. Что ж, может быть и так. Мой сын играет пастуха в этом представлении, и мой приход для него чрезвычайно важен.

Восьмилетняя школа. Не то чтобы полное невежество, а просто интеллектуальный вакуум. Как у учителей, так и у родителей. Ни одна из четырех попыток завязать разговор мне не удалась. Похоже, они не знали, ни что им говорить, ни почему им нужно это делать.

Дети поют и играют. Ничего выдающегося, но очень трогательно. Я постоянно думаю про себя: В «Интернешнл скул» гораздо лучше развили бы способности моего сына, чем в этой деревенской школе». Затем выступление закончилось, и для родителей предполагалось непринужденное общение между собой. Всюду были расставлены стульчики и приготовлен пунш. Все расселись, однако «непринужденная беседа» как-то не клеится. Я сбегаю оттуда через пять минут к другу своего отца, Герберту, который был женат на женщине на пятнадцать лет старше него. Герберт и его друг Тобиас сидят перед телевизором. Я пожаловалась им на свои страдания.

— Вообще-то я против всяких новомодных психотропных средств, — говорит Герберт. — Но иногда они могут быть единственным разумным решением. Тобиас вот уже две недели принимает пирацетам. И сейчас ему гораздо лучше.

— А что такое с Тобиасом? — Тобиас хочет ответить.

— Тобиас потел, — говорит за него Герберт. — Мокрые ладони, ступни ног, пот проникал сквозь все подкладки. Страх и депрессия, упадок сил и энергии.

— И как давно? — Тобиас хочет ответить.

— О, уже несколько месяцев, — снова отвечает за него Герберт. — Мы точно уже не помним.

— Как давно, Тобиас? — я обращаюсь прямо к нему.

— Ну да, я думаю, это началось с того времени, когда мы разошлись с Урсулой. А потом эта смена профессии — я уже не мог заниматься художественной ковкой из-за постоянных болей в спине, а для переобучения был нужен отзыв психиатра. Но тут я сказал: не-е-е-т, только не это. Потом подвернулась работа у Герберта, в которой я ничего не понимал и не знал, выйдет ли из этого что-нибудь; мне все время приходилось учиться, учиться и учиться. И постоянное давление со стороны окружающих, когда тебе говорят, что все, что ты делаешь, — дерьмо, и сам ты — никто!

— Он ведь практически полностью зависит от меня, — разглагольствует Герберт, — он действительно полностью зависит от того, что я сделаю. Абсолютная зависимость.

Герберт возлежит на кушетке, по уши закутавшись пледом и слушая вполуха сводку новостей по телевизору. Тобиас с робким выражением лица сидит в кожаном полукресле.

— В этих препаратах самое плохое то, что организм через некоторое время перестает переносить их, — говорит Герберт, — и у тебя начинается какая-нибудь подагра. А я после инфаркта и без того как-то не так себя чувствую. Впрочем, я все это воспринимаю не столь трагично. Если придется оставить этот мир — что ж, я уйду. Не нужно воспринимать себя слишком серьезно.

— Нет, нет, тут я никак не могу с вами согласиться, — возражаю я. — Я хочу жить, и хорошо жить, весело. Я хочу быть творческой личностью, с нормально функционирующей нервной системой, достойным членом общества, улыбчивой и оживленной, я хочу плодотворно над чем-нибудь работать, а не чахнуть, подчиняясь своим болезням с мрачным фатализмом. Я не хочу бесславно погибнуть, не достигнув цели жизни.

Мы еще немного поговорили о том, о сем.

— В любом случае Тобиасу сейчас намного лучше. Ему самому это, может быть, и незаметно, но я хорошо это вижу по многим мелким признакам. Ему гораздо лучше.

Тобиас кивает:

— Врач сказал, будьте внимательны, эта вещь действует как бомба. Через два дня после начала приема таблеток я сдал свою машину на металлолом. Она вышла из строя полностью — я переворачивался на ней шесть раз! Слава Богу, сам я отделался легким сотрясением мозга, и только. А сейчас я чувствую себя гораздо лучше, что верно, то верно.

— А твои страхи, — говорю я, — тебе не кажется, что тебя тяготит ваша связь с Гербертом, подспудное чувство вины, и все такое?

Тобиас хочет ответить.

— Нет, ни в коем случае, — привычно отвечает за него Герберт. — Ведь мы знаем друг друга уже лет двенадцать.

— Тринадцать, — говорит Тобиас, — тринадцать лет.

— Но мы не будем сейчас об этом говорить, — продолжает Герберт, — потому что общество, в котором мы живем, все еще нетерпимо относится к мужским союзам. Поэтому мы ничего не будем говорить. Но кое-что в наших отношениях друг с другом стало иначе. Поначалу наша связь была чисто сексуальной. Теперь это что-то другое. Мне приходится мириться с тем, что у него могут быть отношения с женщиной. А вот если бы он таскался за другими мужчинами, мне было бы очень неприятно.

Герберт вырос в детдоме, с мальчиками, у него никогда не было матери, да и вообще родителей. Его женитьбу на довольно уже пожилой Рут и тягу к мужчинам вполне можно понять. Так же, как и сохранение в тайне последнего обстоятельства. И посему Тобиасу нужно принимать пирацетам, а я все сильнее заболеваю, потому что за любовь всегда приходится платить здоровьем.

Тобиас смотрит в пол. То, что и ему приходится бороться с недугом, как ни странно, меня немножко успокаивает. Самую малость.

Я прошу Тобиаса забрать моего сына из школы, после окончания праздника, так как меня саму ужасает перспектива снова там оказаться. Тобиас тоже не хочет идти один. Он не знает, где находится школа, и у него проблемы с общением.

— Тогда давай поедем вместе, Тобиас, вместе нам будет нестрашно!

И мы заехали за Бени, который, мокрый от пота и устало-счастливый после игры, уже ждал меня в холле. Ведя машину домой, я готовила предстоящую агрессию.

«Я вам покажу! — думала я. — Этого Составителя Букетов я просто пошлю к черту, потому что не могу больше терпеть его тупость. Я научусь любить свое одиночество; сменю секретаршу на другую, которая не будет так меня раздражать, — и дам волю своим творческим способностям».

Затем я поехала в сауну. Уже во время езды я понимала, что ничего такого не сделаю. И сауну я уже подолгу не выдерживала. А короткий и торопливый поход в парилку, разумеется, не принес никакого расслабления. Нигде больше нет расслабления. Только ночь и постель еще могут мне помочь. Половинка таблетки, полчаса чтения, восточная мудрость — все суета! — и, усталая, я отключаюсь. Первый день конца.

Я прервала свой рассказ.

Меня переполняло чувство горечи… Я вдруг перестала понимать, почему это мне захотелось господину Тораку, клоуну по профессии, все это рассказывать. Он будет, как это делали многие за последние годы, делать мудрые комментарии, и ничего больше. Как я могла надеяться, что именно этот, абсолютно чужой человек сможет вытащить меня из моего кошмара?

— Сударыня, вы сомневаетесь?..

Почему, черт возьми, этот карлик всегда знает, о чем я думаю? Мне стало вдруг неуютно, показалось, что рядом существо из потустороннего мира. Возможно, что он просто обладает способностью читать чужие мысли по мимике или как-нибудь еще. Есть ведь такие. Торак улыбнулся.

— Ради Бога, старайтесь избегать двух вещей: не надо меня демонизировать, но и дискриминировать тоже. Примите меня таким, каков есть, любовь моя, но и не идеализируйте — тогда может ничего не получиться. Почему вы не рассказываете дальше?

— Вы хотели рассказать что-то о Вольтере. Мне очень интересно.

— О да, с удовольствием! — он поднял голову и задумчиво уставился в потолок.

— Вольтер был остроумнейшим насмешником, который, к тому же, всегда ополчался против стародавних предрассудков, острейший и удивительнейший интеллект своего столетия. Но вечная проблема философов в том, что они не пользуются сами своей мудростью. Его личная жизнь удалась ему куда меньше, чем творчество. Это было в 1750 году.

Он взял из вазочки орешек, подбросил его в воздух и поймал ртом.

— Его возлюбленной была маркиза дю Шатле, которая после нескольких лет совместной жизни изменила ему с молодым офицером маркизом де Сен-Ламбером, от которого позднее у нее еще был ребенок. Вольтер поначалу отреагировал несовременно ревниво, но затем вспомнил о своем хорошем вкусе и просил ее лишь о том, чтобы она не занималась этим под его носом. Во времена рококо секс в супружестве считался дурным тоном, и в высших кругах каждый мужчина содержал метрессу и каждая женщина имела любовника. Тогда жили очень свободно и фривольно!

Торак сделал небольшую паузу и бросил на меня нежный взгляд. Затем продолжил:

— Однако Вольтер невыразимо страдал; он страдал из-за рогов, которые ему наставляла возлюбленная, а также из-за того, что столь просвещенная и свободная от всяких предрассудков голова, как его, в такое свободное время, как то, не могла носить эти рога с надлежащей элегантностью. Эти перипетии личной жизни потрясали и угнетали все его существо. И хотя он пытался насмешками выгнать печаль из сердца, до конца это ему никогда не удавалось, и он стал постоянно болеть. Умер ребенок, и маркиза дю Шатле тоже умерла. Боль утраты подкосила его окончательно, вдобавок, в портретной капсуле кольца, которое он подарил маркизе когда-то, Вольтер обнаружил портрет своего юного соперника…

— Почему вы рассказали мне эту историю?

Торак сделал глоток чая и потер руки.

— Ну как же, ведь она повествует о всем с давних пор известном противоречии между разумом и чувством, желанием и возможностью и стоит, чтобы напомнить о ней.

Мы еще некоторое время помолчали; я размышляла над услышанным.

— Позвольте нам закончить на сегодня, любовь моя. Уже поздно… Я прилягу тут, на кушетке, вздремну немного, а вы отправляйтесь наверх. Встретимся в шесть часов утра, с восходом солнца.

— Но, ради Бога, почему так рано! — воскликнула я. Я не была «совой», но шесть часов утра все же показались мне страшной ранью.

— Из соображений биоритмии, — ответил он. — Я объясню это как-нибудь в другой раз. Итак, в шесть часов?..

И ровно в шесть он, как обычно, веселый, сидел в комнате за чашкой чая. Я уже, честно говоря, всерьез устала нести крест своего повествования. Торак бросил на меня ободряющий взгляд и качнул головой.

— Мы остановились на втором году под знаком Диониса, сударыня!..

Пошел второй год…

Я постоянно терзалась страхами и начала терять себя. Я уже больше не держала в руках ни себя, ни свое окружение. Страхи и слабость одолели, вся жизнь рушилась, а я лишь наблюдала, как гигантскими шагами приближаюсь к пропасти. В предрассветных сумерках я просыпалась в панике, и на меня наваливалось страшной тяжестью множество всяких дел. Со временем к их числу стали относиться и такие повседневные обязанности, как душ, одевание, макияж.

Бог отвернулся от меня, а люди продолжали давать советы, всегда противоположные.

Я уже с трудом могла переносить саму себя и полностью отдалась во власть бушевавшего внутри меня шторма.

Все хорошие терапевты сидели по большим городам, а это значило, что два раза в неделю придется ездить в Мюнхен, дополнительно ко всем общим нагрузкам. А сами занятия терапией занимали бы не меньше чем пять-шесть часов в день. Я считала себя неспособной к этому. Кроме того, я должна была еще разобрать свою писанину, работать с секретаршей, заботиться о своем сыне, словом, как-то тянуть дальше свою неорганизованную жизнь. И, к тому же, я сильно сомневалась в том, что беседы о моем плохом состоянии могут реально изменить его к лучшему. Происходящее казалось мне циничной шуткой: мне нужно к психотерапевту, хотя явные дефекты психики наблюдаются у моего мужчины! Врачи, так как ничто другое им в голову не приходило, прописывали нейролептики. А они меня так утомляют, что я вынуждена была от них отказываться. Невозможно продержаться на сцене все выступление, принимая эти таблетки.

Таким образом, я все дальше и дальше погружалась в темноту.

В самом начале года я «проиграла» вторично предъявленный ультиматум («Я в отчаянии, но ничего не могу поделать»), но Симон все не оставлял меня в покое, вынуждал на что-то надеяться, ежедневно, неустанно, вбивая в меня мысль, что нужно жить вместе. А я хотела это слышать, мне нужна была эта мнимая опора, эта соломинка, за которую я отчасти хваталась, этот словесный бальзам для души, я ощущала почти наркотическую зависимость от его обещаний и заверений в любви.

И вот еще одна окончательная дата… Сколько их уже было? Почему он не отвяжется от меня наконец? Почему не оставит в покое?

Назначенный день наступил. Он дождался шести часов, после чего пришел и сказал:

— Я не могу…

Его объяснением, почему он не может оставить свою жену и прийти ко мне, было:

— Тогда завтра на работе она испортит мне весь день.

Один рабочий день был важнее изменения всей жизни! Слабак! Почему, черт побери, я позволяю так с собой обращаться?!

А между тем без него мой мир становился холоден, как царство смерти. Я била его по щекам и плакала от отчаяния. Мой любимый стакан для пива, расписанный от руки, полетел ему в голову и со звоном ударился об стену, оставив россыпь осколков по кухне. Как буйно помешанная, я выскочила наружу, собираясь выместить на нем обуревавшие меня чувства, — напрасно. Дрожа, задыхаясь, я стояла перед ним. А он только взглянул на меня, погладил по волосам, хлопнул дверцей своего «Корвета» и уехал. Полный отказ от ответственности за отчаяние партнера. Ни утешения, ни сочувствия — просто взял и сбежал.

— Я не могу так, как ты поступила с Янни, — вот так просто взять и уйти!.. — выдал он мне спустя несколько дней в качестве извинения.

Янни познакомился еще с одной женщиной. Ее звали Тереза; большая, белокурая, руководитель туристической группы, на момент их знакомства она работала официанткой в Мюнхене и только что развелась со своим мужем. Ловкая, энергичная особа, но тогда еще несколько хаотичная и бесформенная. Правда, гораздо устойчивее стоявшая на ногах, чем я в то время. Если судить по сообщениям газет и телевидения, я была на самом верху, в то время как сама чувствовала, что качусь все ниже и ниже.

Симон, помимо всего, чистосердечно поделился со мной своими опасениями. Один его друг, психолог, полагал, что для него это действительно имеет очень большое значение — быть окруженным заботой. (Это было сказано по поводу его жены.) Кроме того, он опасался, что не управится с моим большим домом. Он находил его слишком уж обширным.

— Я знаю, — желчно ответила я на это, — ты ищешь что-нибудь более мелкое, себе под стать.

А ведь если бы он сейчас бросил к черту свой бизнес и уехал со мной, то наверняка нашел бы себе новую работу и, возможно, начал бы наконец новую жизнь, о чем так долго мечтал. Это был хороший выход, но почему, черт побери, он не воспользуется им? Ведь кто не рискует, тот не пьет шампанское.

И насколько плохи были мои дела, насколько внутренне я была разрушена, настолько высокой оставалась моя сексуальность. Она не ослабевала, а, наоборот, все росла и росла. Часто я дрожащим комочком падала в его объятия, чтобы через минуту взорваться фейерверком сладострастия. И Симон тоже находил это довольно необычным. Он прежде не знал такого ни за другими женщинами, ни за мной. Иногда мне казалось, что это ему нравится — видеть меня слабой, страдающей женщиной. Моя мама сказала:

— Ну, ясно, он этого хочет — хочет чтобы ты лежала перед ним, крича и плача; ему это нравится!..

Я не хотела в это верить. И не хотела ничего знать о часто встречающемся у женщин стремлении к мазохизму. Я охотнее думала о непомерной жертвенности во имя веры в любовь, которая все побеждает. Но под конец все оказалось наоборот: любовь оказалась погребенной под этой жертвенностью, которая не принесла мне ничего, кроме страданий. А страдания убили любовь. По крайней мере, нашу, в которой речь шла о порабощении женщины кривлякой-мужчиной, разрушившим все непомерно раздутым чувством вседозволенности — все аргументы, все запросы, все рефлексы — все.

Теоретически все было вполне объяснимо, практически — абсолютно непонятно. В любом случае, секс никоим образом не пострадал. Вот это-то и казалось мне самым поразительным в нашей ситуации.

Кроме того, я иногда стала позволять себе бокал-другой шампанского и находила, что от него мне действительно становилось получше.

Я в очередной раз ждала Симона и его окончательное согласие — или окончательное несогласие. В очередной раз.

Ровно в три часа я услышала, как к дому подъехала машина. Подъехала не так, как обычно. И ровно в три — для Симона это было очень странно. Хлопнула дверца.

Я услышала шаги… Эти маленькие шаги, которые я так хорошо знала; я сразу узнала их и по темпу, и по тому, как дерзко и независимо стучали по мощеной дорожке каблуки сандалет, шлепающих по пятке при каждом шаге. Я бы смогла узнать эти шаги из тысяч других. Я на слух могла определить по ним, в каком настроении их хозяйка подходила к моей двери. Сегодня это не предвещало ничего хорошего.

Звонок в дверь. Открываю — конечно, передо мной жена Симона. С моим чемоданом — без содержимого.

— Я возвращаю твой чемодан. Симон не захотел прийти. Он сказал, чтобы я передала тебе это. Итак, ээ… огромный привет и что все кончено. Мы хотим попробовать начать все снова. И коль скоро все это так, то ему уже нет нужды возвращаться сюда лишний раз. И это лучше всего еще и потому, что… у меня… ну, в общем, я беременна.

Я уставилась на нее, пытаясь сохранить самообладание.

Пару недель назад я еще подумала про себя: «Вот бы еще не хватало, чтобы она забеременела!» Может быть, я ясновидящая? А может быть, я просто накликала беду?

В сердце, в мозгу — пустота… Губы выговорили что-то вроде:

— Ага. Чего и следовало ожидать. Ладно. В таком случае это действительно самое лучшее.

И вдруг накатило холодное бешенство.

— А почему этот сукин сын, по крайней мере, сам не пришел и не сказал мне об этом!!?? Тут ему понадобилось послать свою жену, да?!? Что же это за трус!?!

— Он подумал, что так будет лучше… Ведь, в конце концов, это не так уж просто для него. И, кроме того, он-то не знает, что я в положении. Я сначала хочу убедиться в этом на все сто процентов, прежде чем сказать ему. Конечно, я уже использовала тест, но, кроме того, сходила к врачу и сейчас как раз жду окончательного ответа.

И дверь захлопнулась.

Выступление в Дортмунде.

Проверка звука. Внутренняя дрожь. Зал — мой враг и слишком велик. Он уничтожит меня. А зрители — жадные и голодные хищники, которые поглотят меня с моими жалкими словами и звуками. Меня одолевал страх перед толстенькими домохозяйками, которых я со сцены видела насквозь, вплоть до целлюлитных ляжек, обтянутых телесного цвета нейлоном. Мне нечего было им сказать, я была не в состоянии что-то давать от себя. Снаружи женщина говорит какие-то слова, а внутри у нее отмирают, леденея, те остатки души, которые еще не сожжены страданием.

Что я должна им говорить? Зачем я здесь нахожусь?

Густ спросил:

— Что с тобой происходит? Ты плохо выглядишь…

— Ничего.

— Ну что ж, тогда до скорого, пока все идет как надо.

Бешеный стук сердца. Нет, пить перед выступлением не годится. Страх. Дрожащие руки. Лицо в зеркале — лицо тысячелетней мумии. Косметика только ухудшает ситуацию. У глаз страдальческое выражение. Кто-то вошел и спросил, не нужно ли мне чего.

Нужно — любовь, тепло, верность, сильные руки, постель, смерть…

— Спасибо, у меня все в порядке.

Ничего у меня не в порядке — я в аду. Как я собираюсь продержаться эти два часа, как смогу расшевелить эту толпу ущербных бюргеров? Я не веселая. Я только зовусь так. А я сейчас — всего лишь жалкое подобие самой себя. Еще тридцать минут. Что мне там нужно, на этой сцене? Я вспомнила своего отца, который всегда говорил:

— Ты просто выходи туда, говори свои приколы, забирай выручку и отправляйся домой!

Я не могу. Господи, помоги мне! Где мое платье? Страшно душно, не хватает воздуха, тяжело дышать. Это рушится мое тело или рассудок?

Или и то и другое?

— Фрау Лустиг, пожалуйста, на сцену. Представление начинается через пять минут!

Свет в зале гаснет. Там сидит темная, инертная масса. А я не помню ни одной своей реплики. Что со мной происходит?

«Я выгляжу не блестяще?» А что идет после?.. Я ничего больше не помню, ни единого слова и не хочу выходить на эту сцену. Я просто сломаюсь через пять минут и скажу: «Мне очень жаль, дамы и господа, но я на исходе, я больше не могу». Бубонная чума, азиатский грипп, смертельный вирус, все что угодно. Я не способна говорить. Я не в состоянии выдать ни одного осмысленного предложения. Мои расстроенные мозговые центры парализовали способность к связной речи. Пятьдесят мелким шрифтом напечатанных страниц текста, десять песен, девяносто минут. И заготовка «на бис». Восемьсот человек купили билеты и ждут, что сейчас я их насмешу, что-то такое им объясню, куда-то направлю, в какое-то новое, критическо-юмористическое сознание. А кто направит меня? Я сама потеряла дорогу в темноте и бреду по своей разрушенной жизни; я сбилась с тропы познания и двигаюсь теперь в сторону ада зависимости. Я слаба, слишком слаба. А там, на сцене, мне придется делать вид, что я — Бог знает кто. Что я сильна, здорова, весела… Я чувствовала себя предательницей, продавцом залежалого товара. Я всегда хотела подставлять женщинам свое плечо, но сейчас мои плечи переломаны.

Аплодисменты. Первая реплика. Никто не смеется. Вторая реплика несколько громче. Все так же никто не смеется. Третья реплика — пока ни единой оговорки, но и ни единого смешка в зале. Симон, у меня же сегодня день рождения, почему ты не позвонил мне? Ведь у меня же был свободный час перед началом выступления. Чего он выжидает, этот бездушный монстр? Он уже совсем забыл обо мне? Или день рождения — это не такая уж важность?

Четвертая реплика. Пара человек засмеялись. Я хочу домой, к тебе, в твои руки. Где ты сейчас? Чем занимаешься? Лежишь на диване со своей женой? Она приготовила тебе хороший ужин? А еще вчера ты лежал в моих руках, в моей кровати. Я тебя ненавижу, убийца, и люблю тебя, соблазнитель.

Шестая реплика. Ага, тут уже смеется весь зал! Но пока еще слишком слабо, слишком вяло. Это еще почти ничего. Дрожь во всем теле. Нет, мне не выдержать эти два часа. Где я возьму силы выдержать тон? Как смогу держать под контролем лицо? Ведь оно должно быть не просто нейтральным, а веселым, веселым!!! Когда я смогу, наконец, сказать открыто, что я не весела, что мне хреново, что все они могут отправляться к черту? Никогда. И в любое время. Но тогда про сатирикессу Лену Лустиг придется забыть. Свора хищных зверей набросится на нее и растерзает так, что не останется ничего, кроме пары кровавых лоскутьев. Общественность — это голодный, хищный зверь.

Прошли первые пятнадцать минут. Теперь уже смеялись все, и громко. Но я еще не на пределе и публика тоже. Скучное, тяжелозадое собрание флегматиков! Неужели вы ни о чем не думаете, вы, жалкий сброд?! Почему вы, черт вас побери, не понимаете, о чем я вам говорю? Неужели вы совсем не можете думать, спорить, а сидите тут на своих жирных задах и смотрите на все готовенькое!? Я тут, наверху, выкладываюсь перед вами, а вы сидите себе внизу и думаете, что можете как восьмидесятилетние старики безучастно глазеть и пускать слюни?! Вы думаете, что если вы заплатили за билет, то теперь можете смотреть это как телепередачу и жрать чипсы?! Перед вами здесь стоит настоящий, живой человек — по крайней мере, внешне! Ну, подождите же, я вам еще покажу!

Я по ступенькам сошла со сцены, уселась на колени к какому-то толстяку, который выглядел дебильнее остальных, и начала говорить прямо ему в лицо. Он смутился, застеснялся, оттого что я нахожусь так близко. Да, давай, стесняйся, ты, мещанский зомби! Если ты не хочешь меня слушать, то почувствуй! Почувствуй меня в двадцати сантиметрах от себя! Зал смеется.

Да, вы можете смеяться, вы, олухи. Смейтесь над сложным, идиоты; над каким-нибудь неуклюжим клоуном сможет смеяться всякий дебил! Зачем еще вы пришли на мое представление?

Интересно, что у вас внутри — неужели такая же дрянь, как и снаружи?

Во втором отделении все проходы были полны. Я атаковала, реплику за репликой словно молот обрушивая на головы сидящих в зале. Откуда взялись эти фразы, ведь еще недавно я не могла вспомнить ни одной?! Смех в зале, смех, смех, смех. Ага, вот теперь они могут смеяться! Они опьянены мной настолько, что мне удалось вывести их из комы! Они ведь погребли свои мозги в спокойных, благополучных домах, они не живут, они существуют! Читают ли они что-нибудь кроме иллюстрированных газет и пошлых романов? Судя по тому, как они выглядят, — вряд ли! Смеяться можно было бы начать гораздо раньше, мои любимые, это я знаю из своего опыта!

Итак, номер «на бис», еще один, и — все!

И вдруг… что такое?.. Они все встали и начали петь… Я что, сошла с ума?.. или это они там, внизу, все посходили с ума?

Happy birthday to you, happy birthday to you… Кто им сказал?.. По щекам потекли слезы… Happy birthday, dear Lena…

Боже мой, как я неблагодарна!.. Happy birthday to you!

Эта песня согрела мое сердце. Пустой гардероб. Запаковать свои вещи, убрать комнату.

«Вы были бесподобны, фрау Лустиг!» Букет цветов. «Огромное спасибо. Желаем вам всего самого лучшего в этот день! И, конечно, само собой разумеется, на следующий год мы увидим вашу новую программу!» Новую программу… о чем это он?

Хочется только чувствовать теплое тело рядом и спать… и никогда больше не выступать, нет, только любовь… но ведь только что она у меня и была… любовь стольких людей… все это напрасно… нет, не напрасно… не знаю, ничего больше не знаю.

Торак наморщил лоб и взглянул на меня.

— Как часто вы выступали в этом году?

— В этом году… — стала вспоминать я, — где-то от ста до ста пятидесяти раз.

Он уважительно кивнул.

— Вы напоминаете одного моего знакомого боксера, моя любовь. Но у вас все не так плохо… Вы пока только боитесь этого!

Он сделал небольшую паузу.

— Вы говорите, что ваша чувственность не пострадала… Согласитесь, это очень интересно! Помните, что я рассказывал вам о Дионисе? Он удовлетворяет, но в то же время и разрушает. Он высвободил вашу сексуальную энергию, чего вы так долго и страстно желали, но при этом разрушил ваш душевный кокон. Он содрал ту толстую шкуру, которой вы до тех пор прикрывались. К тому же, он разрушил те защитные укрепления, которые выстроил вам ваш муж, — и вы оказались нагой!

— А где же в то время была упорядочивающая сила Аполлона? — спросила я.

— В дисциплине, которая дала вам возможность столько выступать.

— Это верно.

Я замолчала и задумалась о том, что встряхнуть и привести в движение меня можно только разозлив и вызвав на поединок. Грузоподъемность вполне тренируема. Кто не отвечает на вызов, остается слабым. Кто не тренируется — лежит сломленный.

— Я по природе правдолюбка, и мне отвратительна всякая ложь, хотя в Древней Греции она считалась искусством. Мне хочется быть смелой, и я предпочту скорее новую жизнь, чем, изолгавшись, поддерживать старую, и продолжать лгать себе и другим!

Он улыбнулся.

— Пожалуй, вы правы… и, пожалуй, традиционны…

— Почему же?!

— Чтобы от такой почти театральной драмы отношений испытывать своего рода декадентское наслаждение — не бывало ли с вами такого?

— Нет. Тогда это все было очень болезненно. И для меня всегда невыносим разрыв между внутренним состоянием и внешним поведением. Я смотрела на Симона как на больного. Меня ужасали его лицемерие и дешевые трюки… «Отвяжись! — кричала я ему. — Ты встал поперек моей жизни и свободы!» Со временем я перестала взрываться и стала замыкаться в себе. Самое смешное в этих вспышках ненависти и бешенства было то, что они абсолютно ни к чему не вели. Это были грандиозные драматические представления, которые, по большому счету, служили целям «выпускания пара».

— Ну разве это не удивительно?

Торак наклонился и посмотрел на меня проницательно и вопросительно, высоко подняв брови. Его черные глаза таинственно мерцали.

— Почему немец со своей приспособленческой рыбоподобностью так не любит итальянца и держит его за дурака? А потому что сам не способен выдать что-нибудь помимо расчетливости, правил хорошего тона и чистоплотности! Потому что извержение чувств его пугает больше ада.

Тут пришла моя очередь рассмеяться. Я согласилась и сказала:

— Да, действительно. Он, скорее, будет лет двадцать молчать, а затем в один прекрасный день, после обеда, расстреляет всю свою семью. Или, в лучшем случае, еще до этого умрет от инфаркта. Или от пьянства.

Мы оба рассмеялись, и мне показалось, что все-таки что-то нас связывает. Потом он сказал:

— Фундаментом для любви является обоюдное внимание, сказали вы. И всякий, не колеблясь, согласился бы с вами, но… не кажется ли все это вам несколько бескровным — все это внимание?..

— А вы полагаете, что отношения подчинения-господства и борьба в их пределах — это все намного болезненнее?

— Да.

— А кто не побеждает, тот сам бывает побежден?

— Я так думаю. Презрение, унижение, господство — все это разжигает огонь страсти…

— Но у меня уже не осталось к нему никакого уважения. Я не могу испытывать ничего подобного по отношению к человеку, который показал себя таким трусом!

— Ну почему же?

Он подался вперед, оперся локтями на колени, положил голову на руки и лукаво посмотрел на меня.

— Но разве каждый из нас не имеет права на личную трусость? И почему вас это так задевает? Вы ведь могли уйти, когда бы захотели, не правда ли! Но вы не ушли.

— Да, но я ведь просто человек!

Торак снова рассмеялся.

— И этот человек, — продолжал он, — хотел сохранить свою личную свободу. И расстаться с ней только ради такого мужчины, который был бы абсолютно надежен и отвечал всем требованиям!

Я выпрямилась на стуле, чтобы придать своим словам должную значительность. Я находила, что Торак слишком часто смеется. Мне это не нравилось.

— Но почему вы, в таком случае, не доверились правлению Немецкого Национального Банка, сударыня?..

— Что?

— Вы вовсе не собирались ее никому вручать, эту свою свободу, любовь моя!.. Вы просто трусили, что он сбежит, если вы начнете слишком широко ею пользоваться. Ну и скажите на милость, кто из вас после этого трус?..

Тут я разозлилась.

— Знаете что, Торак? Вы такой большой учитель! Вот и почитайте-ка мой дневник, сделайте отметки на полях и поставьте мне наконец оценку. А я пока съезжу на тренировку. Вернусь через два часа.

— Да, — улыбнулся Торак и заметно сдрейфил. — Это пойдет вам на пользу и очистит вашу энергию. Я, к сожалению, не могу тренироваться вместе с вами.

Я сунула ему в руки свой дневник. Торак благодушно развалился на кушетке и открыл его на первой странице. А я ушла. Пусть теперь узнает обо мне из написанного и выдает свою бесконечную мудрость в письменном виде!