И обретешь крылья...

Через преисподнюю

Симон приходил, уходил, снова приходил и опять уходил. Мое жилище стало как пчелиный улей.

Симон все меньше понимал, где же он хочет быть — и должен, — и чувствовал себя из-за этого растерянным и бездомным. Его жена сконцентрировала его любовь на ребенке, пытаясь вытеснить меня. А я пребывала в полуобморочном состоянии от всего этого кошмара. Летом я все-таки сказала Янни:

— Я так больше не могу. Приезжай ко мне.

А поскольку Янни — человек действия и никогда подолгу не спрашивает, только говорит «Нет» или «Да», то в течение двух недель он перевез ко мне Терезу, пребывавшую на последних месяцах беременности, ее дочь от первого брака и все свое домашнее хозяйство: они обустроились обстоятельно и надолго, закрепив сделку официальным договором о найме, а я пыталась вынести все это как-нибудь. В июле ребенок Резы появился на свет, и, конечно, тут случилось то, что и должно было случиться: мы все надорвались! Стали всплывать рецидивы старых отношений между мною и Янни, я тосковала по Симону, вдобавок перед моими глазами постоянно было «святое семейство» Янни, который верил, что две женщины могут ужиться в одном доме, и пытался, как вожак, взять всю ответственность на себя, а Реза была по-детски лабильна и сверхчувствительна. Словом, это был самый настоящий бардак.

А когда как-то раз мой дом по самую крышу оказался забит друзьями Резы, которые сожгли все предохранители, то на следующее утро я не выдержала и, плача, попросила их извинить меня, но все-таки вернуться в свой собственный дом, потому что так будет лучше и для них, и для меня. К тому же у нас снова началось сближение с Симоном. Откуда мы с ним вновь и вновь черпали силы и веру в возможность совместной жизни — одному Богу известно.

— Если мы сейчас уйдем, ты действительно здесь останешься?! — Янни пристально и серьезно смотрел в глаза Симону. — Мы уйдем только в том случае, если ты пообещаешь сдержать слово. Лена слишком измотана, она только что более или менее встала на ноги! Если чувствуешь, что не потянешь — лучше скажи сразу!

Симон почувствовал себя оскорбленным…

— Что за чушь ты несешь?.. — воскликнул он своим громким и гулким голосом. Но Янни, конечно же, был прав.

На следующий день они уехали. Тоже плача. А я почувствовала себя как свинья. Глупая и потерявшая ориентацию.

Симон действительно пришел, чтобы остаться. Он сел напротив, и я сказала ему:

— Если ты собираешься остаться здесь, то сейчас же, при мне, позвони своей жене и скажи ей об этом решении. Ты уже не поедешь к ней, а сделаешь это по телефону прямо отсюда и прямо сейчас!

И этот глупый мальчишка, который оказался еще наивнее меня, снял трубку, набрал телефонный номер и сказал буквально следующее:

— Это Симон. Я сейчас у Лены. И я остаюсь здесь, потому что люблю ее.

Как если бы он сказал:

— Эти десять лет нашего супружества были прекрасны, но теперь я ухожу.

Или:

— Добрый день, как поживаете? Кстати, ваш брат умер. Или что-то в этом роде.

Я уже больше не испытывала ожесточения, мне просто хотелось покоя и только покоя. И Симона. Или — никогда его больше не видеть.

Раздался звонок. Перед дверью стоял мой отчим.

— У меня появилось какое-то странное чувство, что мне нужно увидеть тебя… У тебя все в порядке?

— Да, — сказала я. — Симон снова здесь.

Отчим, не говоря ни слова, смотрел на меня. Только пару недель назад я просила его любой ценой оградить меня от Симона, если понадобится, при помощи силы или полиции, в любом случае и в любом состоянии, и передать ему, что если у него еще сохранился остаток ответственности, то пусть он оставит меня в покое и уйдет из моей жизни. Отчим согласился и после разговора с Симоном сказал:

— Он ни единого раза не спросил, как ты себя чувствуешь, он все время говорил только о том, как плохо сейчас ему, и, вообще, о своем самочувствии.

И вот теперь он видит, что все было напрасно. В очередной раз после трех месяцев разрыва. Напустить полицию на меня ему вряд ли бы удалось. Он не стал вмешиваться.

Потом в дверь позвонили еще раз.

Симон вышел, чтобы открыть дверь. Перед ним стояла его Бритта — с револьвером! Она держала его направленным на Симона и орала:

— Ты свинья, ты подлая свинья! Ты хоть понимаешь, что ты со мной делаешь? Ты поплатишься за это!

Симон стал бледен как полотно. Он умело выхватил у нее пистолет и увидел, что тот был не заряжен. Но для шока и этого было достаточно. Бритта была вне себя.

— А ты знаешь, что он абсолютно все мне рассказал за эти три месяца, что был со мной? А ты знаешь, что он обещал мне?! Впрочем, теперь это не имеет никакого значения. Можешь забирать его себе. Мне он больше не нужен!

Неожиданно она развернулась, собираясь уходить. Я схватила ее за руку. Она была так нежна, так хотелось удержать ее… Я бы и сама с удовольствием поимела ее, без Симона.

— Бритта, останься! Давай наконец обсудим все втроем! Возможно, у нас больше никогда не будет такого шанса!

Мне с трудом удалось уговорить ее остаться. А мой свекр сказал:

— Ну что ж, я, пожалуй, поеду. Будет лучше, если вы сами между собой все уладите.

Ничего особенного из этого не получилось. Через полчаса Бритта встала и сказала мне:

— Тебе я желаю счастья, потому что вижу, как ты несчастна из-за этого типа и как тебе плохо — но не ему! А теперь я поеду домой и выпью бутылку шампанского за свою свободу! Чао!

Мы остались сидеть, парализованные.

Симон едва ли мог что-то добавить к разговору. Да и что он мог сказать? Он знал, что вел себя вдвойне непорядочно, но все еще не был в состоянии найти выход из дилеммы. Он любил нас обеих, каждую на свой манер.

Никто из нас не мог выпутаться из этого любовного треугольника: Бритта ненавидела меня, потому что полагала, что я должна просто закончить маяться дурью; я ненавидела ее, потому что она все никак не могла выпустить Симона из своих когтей, используя ребенка как клей, которым она хотела склеить свою супружескую жизнь.

А Симон ненавидел самого себя, потому что не знал, как и куда плыть; потому что ни одно решение не казалось ему окончательно правильным. В рамках какой-нибудь другой культуры мы могли бы все втроем объединиться под одной крышей и завести общее хозяйство, но только не в Нижней Баварии. И только не с Бриттой и Симоном. Я зашла уже столь далеко, что готова была испробовать любую форму совместной жизни, лишь бы, наконец, обрести душевный покой. Но против меня были сразу две семьи — семья Симона и семья Бритты; к тому же еще мои родственники и друзья и, само собой разумеется, местное население, которое, узнав об этой истории, однозначно встало бы на защиту устоев. С каким-нибудь другим «Симоном» это была бы не проблема — противопоставить себя окружающим, но с этим — никогда.

На этот раз все шло хорошо целых четыре недели. Четыре недели всегда были тем промежутком времени, который Симон мог вынести без особого труда и на который еще хватало его решительности. А затем все начиналось заново. Он был как тот человек, который раз за разом натыкается на одну и ту же стену, но и в пятый раз бывает удивлен тем, какие болезненные ощущения это доставляет. Он был необучаем. Я тоже.

Я произносила длиннейшие речи о решительности, о необходимости держать слово, о зрелости характера, о том, что человек не развивается, если топчется на месте, боится причинить себе боль и не в состоянии взять происходящее в свои руки.

Последняя беседа происходила на опушке леса. Мы сидели на траве, весеннее солнце ласково светило на наши серые, угрюмо глядящие перед собой лица. Он снова находился в том состоянии оцепенения, в которое впадал каждый раз, когда ему предъявляли «чрезмерные требования». Я смотрела на него, и было ясно, что и на этот раз он уйдет, что он и на этот раз не смог выдержать. Также я знала и то, что он снова вернется.

Но я ничего не могла поделать. Выдержать или покончить.

Мой сороковой день рождения отмечался дома; большое празднество, на которое было приглашено шестьдесят персон — все, кто что-то значил в моей жизни. И я сочла большой подлостью, что он бросил меня за день до моего дня рождения. Он забрал необходимый минимум одежды и переехал в отель, что показалось ему самым лучшим, что можно сделать. Это жилье должно было создать своего рода буферную зону, свободное пространство, где ему было бы достаточно воздуха. Также он надеялся найти в отеле необходимое одиночество для того, чтобы прояснить свои мысли.

День рождения приближался. Эта дата страшила меня, и потому я хотела отпраздновать ее торжественно, сделав это с размахом и, по возможности, расточительно. От сорока лет нельзя уже ни отвертеться, ни отговориться, считала я. Наступил тот экзамен на мастера, который принимает сама жизнь, и сама жизнь, казалось мне, спрашивала:

«Ну? Что тебе удалось сделать? Так ли крепко ты стоишь на ногах, как этого принято ожидать от женщины твоего возраста? Контролируешь ли ты себя? Хорошо ли проводишь свою жизнь? Используешь ли все свои способности?»

Я не использовала. Я пыталась, но объектом их приложения был мужчина, который уклонялся от лидерства, и, таким образом, мои способности были направлены на неверный объект. Перенесенные страдания и их безрезультатность привязали меня к нему; я ждала успеха, вознаграждения, хорошего выхода из этой ситуации, когда бы я могла сказать: «По крайней мере, все это окупилось!»

— У птиц есть такие специальные перья, — рассказывал мне Симон как-то раз. — Это три-четыре пера, с помощью которых они держат курс; и когда они возвращаются, то могут лететь только в одном направлении!

— Точно. А ты выщипал мне их все, ты, потрошитель птиц!

Мы посмеялись тогда над этой идеей, которая родилась в один из наших лучших моментов.

Праздник наступил.

Мне кажется, пришло больше семидесяти человек — все с массой подарков и поздравительных открыток с пожеланиями, где была представлена вся шкала: от полных любви, волнительных, шутливых и находчивых до просто неуважительных и попросту безвкусных, как, например: «Ты никогда не будешь выглядеть такой старой, как сейчас!» Очевидно, кому-то это должно было показаться шутливым и ироничным, но мне так не показалось. В этот день я выглядела на редкость хорошо и не только «для своего возраста» — я была стройна, свежа, и посторонним никак нельзя было понять, что дела мои идут не так уж хорошо, кроме самых посвященных, разумеется.

С шести часов вечера в дверь звонили через каждые две минуты, и я получала одно пожелание счастья за другим и после каждого поздравления еще поцелуй и прекрасный подарок. Я была совсем растеряна, смущена и, словно со стороны, слышала свой голос, выговаривающий стандартные благодарности. Наверное, всего этого было даже слишком много, чересчур, но в целом праздник получился просто великолепный. Симон помогал мне в приготовлениях, притащил столы и стулья, соорудил гриль, закупил напитки. Одна закусочная фирма устроила гигантский холодный буфет, на лужайке стояли тридцать факелов для вечера. Янни со своим бэндом что есть сил играли рок, не боясь помешать соседям; наш друг Георг Визингер более двух часов играл блюз; присутствовали журналисты, пребывавшие в хорошем настроении от шампанского. У нас была даже машина, швырявшая эклерами в направлении выбранной жертвы, пытавшейся схватить ртом это пирожное.

Около полуночи я стояла одна на балконе и смотрела на море света в саду. Все факелы горели в темноте, оживляя тени и погружая всех моих любимых друзей в море мерцающих отсветов, как в фильме Феллини. Это было незабываемое зрелище.

Они не оставили меня, — думала я, — они все здесь, потому что я нуждаюсь в них…

В половине седьмого Симон отправился спать — он очень устал. Направился в мою кровать. Но я сочла это недостаточным для роли хозяина, которую он разыгрывал, принимая гостей, и надулась. Скоро я затеяла флирт с одним типом из рекламного агентства. И в один прекрасный момент мы с ним начали целоваться.

Это было не вполне корректно, но хорошо на меня подействовало. И уж, разумеется, мне никак не могло прийти в голову, что Симон еще раз встал и увидел нас сквозь стеклянную стену зимнего сада. Некоторое время спустя этот тип потащил меня в тихую комнату, и от меня ускользнул тот факт, что Симон начал меня искать.

— Где Лена? — подозрительно спросил он у Резы, с лицом, не предвещавшим ничего хорошего.

— Я… э… не знаю… наверняка она где-то в саду…

Реза попала в переплет — она знала, где я была, но ни в коем случае не хотела допустить, чтобы Симон нашел меня. Ей удалось вытащить меня из той комнаты, прежде чем он подошел. У нас все не слишком далеко зашло с этим мужчиной, да и, в сущности-то, он был мне безразличен, но ситуация получалась крайне неловкая. И я хотела уладить все по возможности без особого шума и не портить настроение гостям. Когда мы подошли к дверям, Симон заорал на этого типа:

— Убирайся вон, ты, дерьмо собачье, пока я не спустил тебя с лестницы! — и угрожающе поднял кулак. Это меня сильно впечатлило. Такого я еще не видела. Этот тип и так не был особенно атлетического сложения, а тут совсем сморщился, сжался и повторял:

— Хорошо, хорошо, шеф, мне очень жаль, я уже ушел!

Это было довольно-таки смешно, хотя и было самым лучшим выходом в нашей ситуации. Симон не стал дожидаться, пока тот уйдет, а повернулся на каблуках и пошел обратно в спальню. Я была довольна и тихо про себя пожелала, чтобы Симон каждый день боролся за меня так, как сегодня.

Два месяца Симон жил в отеле. Затем снова вернулся ко мне с самыми твердыми намерениями на этот раз остаться навсегда. Мы провели наши первые совместные рождественские праздники, вся семья объединилась, я блаженствовала. Мы собрались все вместе у Нонни: Я с Симоном, Янни и Реза, Нонни и мой свекр. Были и все наши дети: дочь Резы от первого брака, Бенедикт и малыш Резы и Янни.

Это был самый веселый праздник — домашний, радостный, с рождественскими песнями. В течение всего вечера я была абсолютно счастлива. Это напомнило мне детство. В нашем доме так было каждый год. На наших рождественских праздниках собирались все: дедушки-бабушки, родители, дети, прислуга, няни. Огромная елка украшалась сверху донизу; конечно, ставились обязательные рождественские инсценировки, все пели, и праздник получился по-настоящему хороший.

А затем наступил канун Нового года.

Как компенсацию за этот ужасный год я решила собрать в этот день всех, кого люблю. Они должны были быть поддержкой, чтобы я могла опереться на их плечи. Я сказала об этом Симону, и он согласился; собственно говоря, он вообще никогда не возражал ни по какому поводу. Я пригласила двадцать пять человек и выделила целый день на подготовку к празднику. Может быть, было слишком много семейных праздников? Или я не заметила в нем какой-то перемены, что-то от меня ускользнуло? В первой половине дня ему нужно было быть на работе. После обеда он ненадолго появился, чтобы сказать, что все в порядке и он наверняка придет.

— Пожалуйста, не уходи так неожиданно, как в мае, я не переживу такого еще раз. Я больше не могу… Если что-то не так, то лучше скажи сразу, заранее.

— Конечно, — сказал он и обнял меня, — я никогда больше не уйду вот так просто.

— Скажи это и моему сыну тоже. Он точно так же страдает от твоего поведения. Пообещай ему, что никогда больше не бросишь нас.

Он пошел в комнату Бени и твердо пообещал ему, что никогда больше не уйдет без объяснения и предупреждения.

Наступил вечер, стали собираться гости. Пробило шесть часов, потом семь, все уже собрались. Симона не было. В половине восьмого он позвонил. Он в Штраубинге, у него не все так хорошо, как хотелось бы.

— Нам нужно еще кое-что сделать по работе этим вечером… я прямо как-то даже и не знаю…

— Пожалуйста, — тихо сказала я в телефонную трубку, — пожалуйста, не поступай так со мной… Все уже давно собрались и огорчатся, если ты не придешь. Приезжай сейчас же, пожалуйста!

Я услышала гудки. Он повесил трубку. И не приехал.

Через несколько часов я поверила уже окончательно в то, что он не приедет. Мои друзья наблюдали за мной с почтительного расстояния. Они были не уверены, уместно обсуждать сейчас со мной эту тему или нет, и пытались привести меня в новогоднее расположение духа.

Однако, как личность, я больше уже не существовала. Внутри себя я тихо покачиваясь шла к преддверию душевного ада. Тут я заметила, что со мной происходит, стала заливать в себя алкоголь в диких количествах, курила одну сигарету за другой и портила всем настроение своей угрюмостью. Когда пробило полночь, я даже не заметила этого. Так же как и то, когда отправилась в постель. Я только смутно припоминала, что какой-то человек лег вместе со мной, чего я вовсе не хотела, и воспользовался моим почти бессознательным состоянием. Около четырех часов утра я все еще бродила среди гостей, а потом уже полностью отключилась и ничего не помню.

Утром меня разбудили довольно поздно, к традиционному завтраку. В купальном халате, опухшая, я уселась за стол и представила взору окружающих достойную сожаления картину. Кто-то все же попытался спросить меня о Симоне — и я снова потеряла разум. Мои нервные окончания раскалились, душа превратилась в кусок сырого мяса, я плакала и плакала, бесконечные потоки слез лились из глаз, я сникла, сотрясаясь от рыданий, оплакивая свое горе; женщины бросились утешать меня, мужчины смущенно оставили стол и ретировались в другую комнату.

В какой-то момент все ушли — и я осталась одна. Он снова меня оставил, и для меня это был окончательный крах, у меня не осталось ничего, что могло бы поддержать, — ни ярости, ни надежды, ни самолюбия, ни уважения к себе, одно только голое, изнуряющее отчаяние. И тут пришло искушение дьявола, порождение ада, утешение всех инстинктов — стопроцентное зло. Я бродила по кухне и пила шнапс. Целый стакан его я влила в себя. И еще один. Напиться бы до смерти. Остановись! — кричал мне мой ангел-хранитель. — Остановись!

Я больше падала, чем шла, спускаясь по лестнице и бредя назад, в спальню. Для меня все кончено. И еще один стакан огненной воды, разбавленной вишневым соком…

Откуда-то издалека до моих ушей донесся голос:

— Лена… Лена… Лена… пожалуйста… открой… впусти меня!..

Это звучало как-то странно, печально, плачуще, как крик о помощи, одинокий, слабый и жалобный, как плач шакала, — и он делал моей душе больно, это было похоже на… Симона?

Кто-то бегает по моему саду, выкрикивая мое имя? Симон? Кто это был? Неужели это все-таки мой провинциальный любовник, этот обманщик, этот крушитель сердец? Что еще ему нужно на моем участке? Кто он такой, этот Симон? Это дерьмо собачье. Что он хочет мне сказать? Ничего… Еще один глоток. И еще один. Затем на меня упала тьма.

Вишневый сок, судя по всему, был моим спасением. Без него я бы, пожалуй, и не проснулась. А так, я вступила в свой новый день, проснувшись довольно поздно, после обеда; я мало и плохо соображала, мне казалось, что вокруг меня какие-то неясные сумерки, в которых плавают всякие предметы. И тут я увидела человека, мужчину — это был мой свекр.

— Как твои дела?

— Я не знаю, вроде ничего. А что?

— Спи, я только хотел посмотреть, все ли у тебя в порядке. Ты вчера была не в самом лучшем состоянии.

Позже я еще заеду взглянуть на тебя… Кстати, тут внизу твой сын, мы вчера забрали его с собой, а сейчас я его привез. Мне кажется, он должен хорошо на тебя подействовать. Он сейчас внизу, играет.

Затем он ушел. Как прошел остаток этого дня, я не помню. В конце концов, мой сын заполз ко мне в постель. А я снова окунулась в беспамятство отравления.

Это началось среди ночи. Сначала была фантастическая пластичность сновидений. Я находилась в каком-то помещении, вдруг разверзся потолок и внутрь посыпались воздушные шары, золотые конфетти, серебряные гирлянды, мягкие игрушки, детские мячики и деревянные зверушки. Это было как страна Фантазия, сказка, где молочные реки и кисельные берега, великолепный, разноцветный детский рай.

Боже мой, как прекрасно! — думала я. И очень огорчилась, что не могу все это показать сыну.

Я оставила это помещение и вышла на улицу. Тут улица деформировалась, стала глинистой дорогой, из которой стали прорастать огромные, высотой до двух метров мужские фигуры с глиняными пенисами. Мужчины протягивали ко мне руки, чтобы схватить и оплодотворить меня. Это меня одновременно ужасало и притягивало. Все, что я видела, было реально, действительно, это можно было потрогать, это было из какого-то другого мира, который я не знала прежде. Спасаясь бегством, я залезла на крышу и с ее склона смотрела вниз, на глиняную деревню. Вдруг из этой крыши стали вырастать какие-то бестелесные, зелено-голубые существа, опасные, угрожающие, они становились все больше и больше, и я знала, что они хотят отнять жизнь у моего ребенка. И я знала — чтобы защититься, нужно громко читать заклинание: «Духи, идите прочь! Духи, идите прочь!». И как только я начала читать достаточно громко, они сникли и исчезли в крыше. Но стоило только перестать, как они вновь появились и вновь стали расти и приближаться все ближе и ближе. «Духи, идите прочь! — кричала я изо всех своих быстро убывающих сил, какие еще оставались у меня. — Духи, идите прочь!»

— Мама, — кричал мой маленький сын. — Мама, что с тобой, тебе плохо? Что случилось?

Я проснулась, мокрая от пота. Бени сидел рядом на кровати, с заспанными глазами, и прикладывал свою маленькую ручку к моей голове.

— Ты все время кричала: «Духи, идите прочь!» — Он обеспокоенно смотрел на меня. Ему было не по себе.

— Спи дальше, сынок, — сказала я ему, — все не так плохо.

Но все было плохо. Гораздо хуже, чем до этого во сне. Мне еще никогда не снились такие пугающе реальные сны.

— Просто у меня был нехороший сон о всяких духах, — сказала я, вся мокрая от пота, но так спокойно, как только могла. — Сон был страшноватый, но я их всех победила.

— Хорошо, мама, это ты хорошо сделала.

И он, довольный, свернулся клубочком и уснул — пока его мать вступает в борьбу с духами и побеждает их, все в порядке. Мы часто с ним говорили о плохих снах. О том, что можно научиться и во сне действовать и что событиям в кошмарах нельзя давать разворачиваться самим по себе, а нужно учиться влиять на них. Он знал духов по своим кошмарам. В пять лет он часто, плача просыпался среди ночи.

— Мама, — кричал он, — я видел козью голову и чувствовал ледяное дыхание ветра.

Ну что ж, сказала я себе тогда, отделаться от черта навсегда, пожалуй, невозможно, но из моего дома он должен уйти! И поскольку я никогда не испытывала особого страха перед чертями, богами и духами, мне казалось вполне возможным и почти нормальным, что подобные образы приходят порой в наши сны. И я сказала тогда своему сыну:

— Бени, я понимаю, что эта козья голова тебе не нравится. Но тогда тебе нужно не плакать, а гнать ее. Если она придет еще, скажи ей, пусть она обмочится прямо на этом месте, а не то ты врежешь ей прямо по морде. И перед сном постарайся хорошенько это запомнить.

Вскоре после этого козья голова вместе с холодным дыханием ветра перестала заниматься безобразиями в детских снах. И я, хоть и верила в действенность этого метода, все же была озадачена. Неужели же дьявол — пусть даже и всего лишь во сне — так легко позволяет согнуть себя в дугу? Это предоставляло большой простор для действия.

А теперь была моя очередь. Бенедикт снова заснул.

Меня всю трясло, я очень боялась заснуть и снова увидеть страшный сон. Вся дрожа, я проснулась во второй половине дня. Должно быть, это шнапс и, прежде всего, то, что я к нему не привыкла, натворил таких бед. В первую очередь я попросила родителей забрать моего сына. Затем снова улеглась в постель и стала ждать, когда страх успокоится. Но он не проходил. Наоборот, с каждым часом становился все больше и больше. Единственным спасением было продолжать пить, но этого я не хотела. Мне нужно было пережить это без алкоголя. Когда тело борется с отравлением, все внутри переворачивается. Я дрожала всем телом, сердце колотилось в груди, дыхание было частым и прерывистым. Я вся была воплощение страха. Я больше не выдержу, — думала я, — я больше не выдержу этого состояния. Я уже ни о чем не могла думать, кроме своего страха, мое тело кричало от ужаса, душа уходила в пятки, я была возбуждена и в то же время парализована, я ничего не могла делать, кроме как дрожать под властью своего страха. И тогда пришла она, эта мысль, и положила свою холодную руку на мое плечо: «Я убью себя. Я больше не могу. Не могу, потому что слишком мало значима в этой жизни; более того, я просто нежизнеспособна. Я ничего не могу: ни жить вместе, ни расстаться; ни вышвырнуть к черту кого-нибудь, когда это нужно; я потеряла ориентацию; у меня нет больше сил, которые мне еще так нужны; я больше уже не могу выдерживать себя саму и свое состояние. Я хочу умереть».

Но, вспомнив о своем ребенке, я собралась с последними силами, выползла из кровати, натянула какие-то старые брюки и свитер, уселась в машину, примчалась к своей свекрови и устроила светопредставление перед ее дверью.

— Нонни, — кричала я, вваливаясь в дом, — помоги мне, не то я что-нибудь с собой сделаю.

Она обняла меня, ни в чем не упрекнула, хотя знала, в чем дело, только сказала: «Входи», осторожно провела к кровати моего сына и заварила ромашковый чай. Бени она сказала:

— Твоей маме сегодня несколько нехорошо, давай ты ненадолго оставишь её в покое, — и услала его играть.

«Несколько нехорошо» — это было слабо сказано и вообще не имело ничего общего с тем состоянием, в котором я тогда пребывала, но это было единственно верное, что следовало ему сказать. Мой организм буйствовал. Когда я лежала, мое сердце колотилось как бешеное, когда вставала, мне было так плохо, что я едва могла сделать один шаг. Нонни медленно, маленькими шажочками, подвела меня к окну глотнуть свежего воздуха. Потом снова страх, бешеный стук сердца, кошмарные видения смерти.

Наконец, уже вечером, я впала в беспокойный сон. Но это было затишье перед бурей. Самое худшее еще было впереди.

Около половины четвертого утра я увидела первую картину. Я не спала и не бодрствовала — просто лежала в состоянии полного паралича, не способная двигаться, вся во власти видений. А видения были абсолютно реальными: меня усыпили хлороформом и похитили. Когда я пришла в себя, я выплевывала какую-то зеленую жидкость. Меня одели в лакированную кожу и чулки с подвязками и заставили сниматься в непристойном фильме. Владельцем помпезной виллы из золота и мрамора, в которой мы находились, был богатый мафиози, заработавший свои деньги незаконными способами. А затем я видела себя, лежащей в ванне, из моих гениталий текла кровь, в мое влагалище вползали насекомые, зловещие, смертоносные. А мужчины стояли вокруг меня и с интересом наблюдали эту омерзительную картину. А когда я выглянула в окно, то увидела, что рядом с виллой протекает река смерти. Вода гнала обезображенные трупы, плоть свисала с них кровавыми кусками, вода, состоявшая из спермы, мочи и блевотины, заливала их мертвые глаза, а в меня по-прежнему вползали муравьи, пауки и скорпионы. Я хотела закричать, но не могла. Я хотела встать, но не могла двинуться. Я лежала оцепеневшая и холодная от ужаса и вынуждена была смотреть на то, чего не хотела видеть. И никто не мог освободить меня от этого кошмара.

В конце концов, дневная жизнь одолела духов ночи, и я, бесконечно медленно, вернулась в свое тело. Придя в себя, я поняла, что эти картины не были реальностью, а всего лишь горячечным бредом, насланным на меня овладевшим мною дьяволом. Дьявол в форме отравления бушевал в моем теле, изо всех своих сил пытаясь уничтожить меня. Эти видения я никогда не забуду. Они были так же реальны, как мое отражение в зеркале, и так же недосягаемы, как оно.

Медленно начался день. Нонни сидела на краю кровати, держа меня за руку. Мой сын возился в своем углу с игрушками. Меня захлестнуло бесконечное чувство благодарности и еще более глубокое чувство стыда. Никогда больше я не позволю себе дойти до такого и так подвергать свою жизнь опасности. Но это благочестивое познание, вкупе со стыдом, не слишком-то помогло мне в будущем. Чувство стыда и вины имеют свойство проходить, когда дело доходит до выводов и следствий. Здесь засчитываются только поступки. Ну что ж, я узнала очень многое о себе и начала действовать.

— Лена, — сказал мне мой свекр, — я думаю, что тебе необходимо на некоторое время куда-нибудь уехать. В какое-нибудь место, где ты сможешь отдохнуть и прийти в себя. У тебя всего было чересчур: твоей работы, этого человека, потом разрыва с ним. Даже самая сильная женщина не вынесла бы того, что ты выдерживала столько времени. Я думаю, с тебя довольно.

— Ну и что мне делать — отправляться в психушку? Я что, совсем сдала?

— Нет, конечно. Но тебе нужно отправиться в клинику и отдохнуть. Сделать небольшой перерыв, пожить в покое. Не дольше, чем это нужно, и на сколько ты сама захочешь там находиться. И если ты не можешь приостановить этот кошмар дома, то нужно же это сделать хоть где-нибудь, не то ты так никогда не успокоишься. Ты хочешь постоянно что-то делать и делать — душевно, телесно, духовно, профессионально, коммерчески. Когда-нибудь должен быть перерыв. Педаль газа в автомобиле и та устает временами. И если ты не отдохнешь, то в один прекрасный момент просто свихнешься и выйдешь в окно!

— Хорошо, — сказал я, — я поеду.

Я капитулировала.

Это было непереносимо — добровольно разлучиться с Симоном больше, чем на неделю. Я была уверена, что не смогу прожить восемь дней без его присутствия. И все же я подчинилась, потому что понимала, что в моем положении это единственный выход.

В январе Лена собрала чемоданы и уехала в уединенный санаторий в Лауфенберге, на Бодензее, найденный свекром специально для нее.

Ее лечащий врач дал направление, а ее слава сработала так, что ей не пришлось ждать около полугода, как простым смертным. Известность иногда бывает полезна.

Несмотря на свое жалкое душевное состояние, в день отъезда Лена была в хорошем настроении, как всегда в предвкушении какого-нибудь приключения. Выпивку она забросила со времени новогоднего кошмара, решив, что с нее достаточно.

Она непременно хотела ехать на машине, чтобы быть независимой и в дороге. Кроме того, она решила после лечебницы заниматься спортом, много читать и писать.

Поездка длилась пять часов. Эту автостраду Лена знала вдоль и поперек. Как свои пять пальцев были ей известны все автозаправочные станции. Но на этот раз она ехала не выступать — скорее это было… отступление? Неужели Лена Лустиг теперь вынуждена отступать в лечебницу?

Она не захотела, чтобы ее кто-то вез туда, ей не хотелось вести бесконечные разговоры на протяжении пяти часов, ей нужно побыть одной и подумать. Укрытые снегом поля и голые скелеты деревьев проносились мимо за стеклами автомобиля. Вокруг ни души, пусто…

По прибытии она попыталась преодолеть чувство отчуждения и сохранить хорошее настроение. Но оказавшись в своем пристанище и прибежище на ближайшие шесть недель, нестерпимо захотела уехать назад.

— А чего вы хотели? Знали бы вы, какое убожество во всех других клиниках типа этой! Там бы вы просто не выдержали, — пояснил ей сосед по столу. — Здешняя обстановка — это просто люкс!

Комната была обставлена практично, но безвкусно. Она производила безутешное и страшноватое впечатление, с ее линолеумом на полу, одной кроватью, одним стулом, малюсеньким письменным столом, полным отсутствием радио и телевизора — всем таким маленьким, что едва можно было развернуться.

На гастролях руководитель тура после одного только взгляда на такую комнату поменял бы отель. Но этот санаторий был лучшим из специализирующихся по психосоматическим заболеваниям. Мигрени, хронические головные боли, фобии, депрессии — вот симптомы, которыми добрая половина всех немцев страдает в процессе жизни. Лена не была здесь чем-то особенным, здесь все были так или иначе равны. Здесь жили не душевнобольные, а люди с больной душой.

Лена сообщила свои данные для регистрации и выслушала наставления, после чего осталась одна в комнате. Она села на кровати и лихорадочно набрала номер Симона, хотя прежде решила для себя не делать этого, все предстоящие шесть недель, чтобы наконец выдержать какую-то паузу. Но безутешность требует утешения. Симон обрадовался и разговаривал с ней мягко, да так, что Лена чувствовала себя испуганной лошадью, которой на ухо говорят успокаивающие слова. Содержание не так уж важно, главное — слышать его голос.

— Это замечательно, что у тебя все хорошо. Все скоро уладится…

— Я дам тебе свой номер телефона. Ты позвонишь мне завтра с утра? Пожалуйста! Здесь все так ужасно. Я так нуждаюсь в тебе.

— Ну конечно, я позвоню. Я ведь тоже в тебе нуждаюсь!

Через два-три предложения они уже плавали в розовых лужицах и клялись друг другу в любви до гроба.

Амур, голенький и лукавый, стоял в углу этой ужасной комнаты и потирал ручонки: «Полное попадание!» — И все пошло дальше так же, как и шло прежде.

Лена была идеальной пациенткой. Здесь во всем доме было запрещено курить, и она не курила перед входной дверью, как все остальные, а вообще бросила это дело. Так как не хотела тайком курить на балконе и выслушивать выговоры наглых ночных санитарок. Уж лучше самодисциплина, приносящая удовлетворения больше, чем курение. Ее самоуважение повысилось.

— Завтра у вас первая встреча с доктором Глюклихом, вашим психоаналитиком, вас ждут в шесть часов утра. Пожалуйста, не опаздывайте — у доктора часы приема строго расписаны!

Лена сложила губы в кривую усмешку. Доктор Глюклих?.. Ладно.

Когда в каком-нибудь телефильме аналитика зовут Глюклих, это выглядит плоской шуткой. Действительность всегда превосходит самые плохие постановки.

Точно в назначенное время она сидела перед ним.

У доктора была только одна рука. Когда я, не подумав, подала ему правую руку для приветствия, он протянул мне левую. Правая была протезом, на конце обтянутым черной кожей, и висела вдоль тела.

— Добрый день, фрау Лустиг!

Мы сели в дорогие кожаные кресла по обеим сторонам стеклянного стола. Слава Богу, не тахта, как принято у психоаналитиков — я не хотела два часа пялиться на растение и рассказывать истории из своего детства. Раньше меня это забавляло, теперь нет. Когда я нагромождаю старое дерьмо на новое, куча дерьма только растет.

Мы вели взрослый разговор, где не было места для страдания и безумия. Здесь говорили по-немецки, истолковывали сказанное по Фрейду сухо, с интервалами. Какое отношение этот чужой человек имеет к моей любви к Симону? Любви к человеку, который своим высокомерием защищается от собственных страданий, и я это вижу.

Вы разыгрываете из себя большого знатока, доктор Глюклих, и счастливы этим. Разрушенное самосознание лучше всего склеивается слабостью пациентов.

Доктор Глюклих смотрит на меня внимательно и без выражения в глазах за стеклами очков, как безобразная рептилия, и я становлюсь меньше, чем я есть.

Он смотрит на меня, как полировщик мозгов, который разум ставит выше чувства. И, прежде всего, выше страсти. Доктор Глюклих вообще не знает, что такое страсть. Или — больше уже не знает. Или знает только из бульварных романов? Но он же их не читает. А как же он трахается с одной рукой?

— Вы должны знать, фрау Лустиг, что вы здесь не являетесь чем-то особенным. Вы просто пациентка, как и все другие, и ведите себя соответственно. Здесь у вас не будет никакого исключительного положения или скидок на знаменитость.

Какая наглость! Надо же, этот всезнайка делает мне замечание! Указание своего места маленькой женщине: только-не-думайте-что-вы-тут-лучше-всех! Я с таким же успехом могла бы остаться в Нижней Баварии. Самоуверенное дерьмо собачье! Он рассуждает точно так же, как мой мясник.

Спустя пару месяцев, Лена ответила бы однорукому доктору Глюклиху:

«Возможно, уважаемый доктор, что вы хотите видеть это именно так. Но все-таки знаменитость и в самом деле представляет собой что-то особенное, хотя бы уже в силу своей популярности. Она ведь значительно изменяет как саму знаменитость, так и ее окружение, а значит, и поведение людей вокруг нее. Поэтому это так же крайне важная отправная точка при анализе. И если у вас, господин Глюклих, существует какой-то дефицит информации в этой области, то я, пожалуй, могла бы восполнить его, исходя из своего, несомненно, большего опыта».

Сейчас она этого не сказала.

«Я не рассчитывала на какие-то скидки. Я просто хочу решить свои проблемы».

Роли распределились. Лена — беспомощная жертва; доктор Глюклих — спаситель, носящий в кармане ключи к решению любых проблем. Вновь кто-то не белом коне! Но ведь это тоже не походит! После всего, что ей пришлось пережить, она уже не может чваниться. Да и не хочет. Она считает, что самоуверенность и чванство соседствуют. Ей всего лишь хотелось получать больше сердечности от доктора Глюклиха. И доброты.

Но аналитики не священники.

Или лучше было бы исповедоваться? Сто раз прочитать «Отче наш…»?

Скучно. Все время один и тот же текст — как на сцене. Лучше уж всезнайка с его ироничной отстраненностью, холодно созерцающий тебя. Это раздражает и провоцирует. Он глава этой клиники, а не представляет собой ничего интересного. Все прочие существа мужского пола стары, психически ущербны или безобразны. После пятой встречи она сочла его даже эротичным, несмотря на отсутствующую руку. А может быть, и именно поэтому. Я тоже калека, — думала она, — только духовно.

Лена требовала глубокого анализа, не пробыв в клинике и нескольких дней, — в конце концов, она заплатила, а кто платит, тот и заказывает музыку!

— Уже три года я встречаюсь с мужчиной, у которого уже есть жена. Он говорит, что хочет от нее уйти, но не делает этого. Но также не уходит и от меня. И сейчас это медленно приканчивает меня.

Она рассказала всю свою историю с Симоном. Доктор Глюклих делал заметки, Лена жадными глазами заглядывала в них, но так ничего и не поняла. Несколько дней спустя она улучила момент, когда в комнате никого не было, и заглянула в них снова. Вот что она там нашла:

«…B разговоре мы сфокусировали внимание на проблеме идентичности, которая полностью проистекает из отношений с партнером. В этих отношениях пациентка чувствует себя не столько любимой, сколько используемой, так же, как в детстве, когда она не чувствовала себя уважаемой, самостоятельной личностью, а лишь дочерью своей матери. Относительно теперешних отношений она чувствует себя обнадеженной и обманутой, причем очевидно, что ее друг продолжает выполнять свой супружеский долг. Пациентка сама вынуждена констатировать, что есть только два выхода из этой ситуации. Она проецирует агрессию против матери на своего партнера и не в состоянии его оставить, в то время как у того наблюдается эдипов комплекс и он использует женщин для преодоления внутри себя авторитарного конфликта со своим отцом».

О… и это все?! Он же все это просто узнал от нее, — подумала Лена. — Что же здесь такого, чего бы она не знала сама? Бездушная фигня, по Фрейду, вот что это такое!

Лена приняла участие в занятиях группы терапии. Она вела себя тихо, была неразговорчива, чтобы не показаться «чем-то особенным», и помогала своим друзьям по несчастью разобраться в их душевных проблемах. Кроме того, она много гуляла и покорно выслушала все жизненные истории, которыми ее потчевали. Она написала много прекрасных картин, выразив в них свою скорбь. Такие цвета, как желтый и красный, не годились, ее палитра колебалась между серым и голубым. Она рисовала животных с большими телами и маленькими головами, зайцев и лошадей. Одну картину она повесила на стену, изобразив себя в виде каменной статуи, которая кладет руку на плечо стоящему перед ней на коленях Симону, чтобы через соприкосновение с его сознанием привести его к самому себе. В этой каменной статуе, которая производит впечатление прекрасное, но безжизненное, заключена маленькая девочка, которая спокойно ожидает освобождения из каменной тюрьмы. Лена не планировала, что будет рисовать, а пускала это дело на самотек. Она влилась в тамошнее общество и хорошо общалась с другими людьми. И три раза на дню изливала по телефону свои переживания Симону.

Она была послушной пациенткой. Так же, как стала послушной любовницей, и так же, как была послушным ребенком. Преданной и грустной. И только две вещи еще связывали ее с привычным миром: искусство и пьянство.

Это было ее мятежом, прорывом за рамки нормы, протестом против строгого наказания, ее восстанием против всего усредненного.

«Когда я пью, то не поддаюсь чужому влиянию. Ни один человек не может навязать мне свое мнение и воспрепятствовать моим намерениям, когда я пьяна. Тут я говорю все, что думаю, и никто не может перечить мне со своей дурацкой моралью, навязать свою мелочную систему ценностей. Когда я пьяна, я бываю сама собой — упрямой и дерзкой. Но, похоже, далеко не прекрасной. А на следующее утро я больна — никакой целостности, никакого мужества. Поэтому пьянство — не выход, хотя иногда избавляет и исцеляет».

Все время, пока Лена пребывала в клинике, Симон щедро дарил ей всю свою телефонную любовь. Он сказал, что ушел из дому и теперь живет у своих родителей. А когда она вернется из санатория, он будет жить с ней. Всегда. Он говорил это все шесть недель, каждый день, по многу раз. Когда она вернется, он совершенно точно останется с ней. Лена верила ему. Ее готовность верить уже стала рефлексом, накрепко укоренившимся в подсознании. Ведь вера — это примирение, а примирение — это любовь. А Лена нуждалась в любви Симона, как растение в поливе. Конечно, ни одно обещание не было правдой. И когда Лена вернулась домой, перед дверью она нашла маленькую записочку: «У меня нет слов… я не могу».

Еще перед обедом, до ее отъезда, Симон пообещал:

— Когда ты приедешь, я буду уже дома! Я буду ждать уже у тебя дома.

Никакого Симона. Только маленький, с оторванными краями клочок бумаги с парой строчек. И пустой дом.

Но на этот раз Лена не хотела сходить с ума от этого, ни в коем случае. Было уже что-то новое, совершенно противоположное — она пришла в ярость.

А потом я просто перестала давать ему знать о себе. В ответ на звонки я послала ему клочок туалетной бумаги, на которой было написано: «Пошел к черту!»

Но это был ад.

В спальне, в саду, на кухне, повсюду я встречала его.

Боже мой, — думала я, — всю мою силу и весь порыв он поглотил, как огромная дыра; все мои мысли и взгляды исчезли в трясине; все осталось без результата!.. С Янни я билась об стену из слов, с Симоном я бьюсь о стену полного отсутствия реакции.

Его тело живо и прекрасно, его руки теплы и сильны — но душа тяжела как свинец. Может, мне нужно удовлетворяться небольшими интрижками? Там я никогда не смогу пережить настоящего страдания, ибо такие романы не выносят погружения в пучину повседневности.

Три дня лишения. На пятый день зазвонил телефон.

Это был Симон. Он говорил быстро и суетливо.

— Послушай, не клади трубку!.. Через четверть часа я буду у тебя, с чемоданом, если ты еще хочешь!..

Я громко рассмеялась. Грязная вонючая свинья, — подумала я.

— Да ты, кажется, рехнулся?! Поцелуй меня в зад! Здесь больше не оказывают поддержки для слабохарактерных детей цветочников и для больных идиотов тоже!

— Я знаю, что ты совершенно права… но…

— Ты столь же глубок, как лужа перед домом! Ты либо полный дурак, либо законченный садист.

— Может быть, и то и другое.

— Скорее всего. Но ни то ни другое мне не нужно! Почему, когда я вернулась, ты не пришел, хотя бы как друг?..

— Мне было стыдно…

Мы встретились и пошли в кафе.

— У меня только полчаса времени, до четырех.

— У меня тоже, — быстро сказал он.

Он пытался объяснить свое предательство — которое по счету?

— Плач детей… все были дома. Я не смог!..

— Симон, я больше не хочу с тобой жить. Все кончено.

Он молчал.

— За то, что ты причинил людям, тебе нужно все кости переломать. Тот, кто сам много страдал, никогда не причинит боль другим, да еще с такой легкостью.

— Ну, теперь, похоже, испытаю все это на себе… — сказал он.

Но при этом не выглядел так уж безумно несчастным. Он все еще недооценивал свое положение.

— Я не верю тебе ни на грош. И не могу жить с человеком, который каждый месяц меня бросает. Ты хоть помнишь что ты мне говорил все эти шесть недель?

— Да, — ответил он и стал смотреть в пол.

Все театр, — подумала я. — Может быть, он нуждается в сильных впечатлениях и сейчас испытывает удовольствие? Или он просто еще ребенок? Большой ребенок? Инфантильный монстр?

— Ныне, и присно, и во веки веков — я больше не хочу! Аминь!

Если он хочет остаться дураком, то мне это не обязательно. Он привык, что все терпят его ненадежность и капризы. Привык, что все пакости сходят ему с рук. Но я ему кто — мать или сестра милосердия? Нет, все кончено! Хватит с меня!

Забыть его окончательно!

— Мужчина должен уметь подчиняться, иначе он никогда ничего не поймет, — говорил Янни.

Я пыталась дома продолжать терапию, начатую в Лауфенберге, нашла терапевта, который жил поблизости, в сорока минутах езды. Среди предлагаемых услуг числится также и гипноз. Я подумала, может быть, можно вытравить из моего подсознания Симона и вернуть туда мою былую силу?

Доктор Меллингер был мне симпатичен — бодрый, с чувством юмора мужчина, с которым я охотно общалась. Хотя предоставить мне желанный гипноз он оказался не готов. Кроме того, он полагал, что анализ и беседа могут иметь форму нежности. Еще три года назад эта фраза заинтересовала бы меня, сейчас — нет. При слове «нежность» я думала о Симоне и о том, что он каждый день обнимает свою жену. Эти мысли приводили меня в состояние агрессивности по отношению к теориям неотомщения. Я желала ему счастья, даже если это было только псевдосчастье, но при этом хотела уничтожить его, как он едва не уничтожил меня. Мои фантазии стали чем-то самостоятельным: плеснуть кислотой в лицо, искалечить, заложить бомбу, разбить машину, приковать цепью в подвале и каждый день мучить.

С доктором Меллингером у нас была волнующая беседа, во время которой он пытался подтолкнуть меня к объяснению обуревавших меня чувств и эмоций. Однако мне этого совершенно не хотелось, учитывая то, что на этих чувствах и эмоциях я прожила последние несколько лет.

— Неужели вы не видите, что со мной делается? — говорил он, вы же заставляете меня скакать с вами от мысли к мысли, умело провоцируете меня — и я скачу с вами!

— Когда вы меня спрашиваете, я только отвечаю, сказала я. — Я же не могу управлять тем, что за меня отвечает в данный момент — разум или чувство.

В следующий раз речь шла о Симоне и о том, что, возможно, я для того постоянно напоминала о его предательствах, чтобы продемонстрировать, насколько я человечнее его. В случае с Янни я доминировала в профессиональной области: у меня было имя, у него нет. А перед Симоном я блистала интеллектом, риторикой и зрелостью характера.

— Разве вы не понимаете, что делали с ним здесь? — сказал доктор Меллингер, указывая на голову. — Вы имели его таким образом!

Ага. Итак, словесное насилие. Я, значит, подчиняла его с помощью слов, а он меня — своими отказами. Борьба силы-слова против ничего-не-делания.

— Вы хотите доказывать мужчинам, что вы — больший мужчина, чем они.

Ага, теперь он подошел к фрейдовской байке о зависти к пенису! К черту Фрейда! Я лучше — и прежде всего как человек!

— А вы сказали бы так, будучи женщиной? — спросила я.

— Пожалуй, нет, тут вы правы.

По крайней мере, в этом он признался. Женщина-аналитик, скорее всего, сказала бы:

— Вы ужасаете мужчин своей энергией, провоцируя на реакцию, которую сами же не желаете выносить. Это — одна из главных проблем нашего поколения.

Промежуточная стадия на пути к женской революции?

Меня хотят перетрахать или переговорить? Я пугало для мужчин? Да — и по праву! Что это значит? Каждая интеллигентная женщина имеет миллионы естественных врагов — это все мужчины! Но почему, черт подери, я все время нарываюсь на таких мужчин, которые настолько ниже меня в одних отношениях и настолько выше в других? Все время эта фатальная смесь презрения и уважения… Либо Бог, либо конюх, либо шут.

В наших беседах с доктором Меллингером мы кое к чему пришли, но продвинулись не настолько далеко, чтобы распутать всю головоломку. Каждый раз, когда в наши беседы начинал просачиваться Фрейд со своей завистью к пенису, я скисала.

— Этот мужчина довел вас до невроза, — сказал доктор Меллингер.

Ага. А теперь? Это оскорбление, которое волнует мне кровь? Оно мне нужно как провокация, чтобы взбодриться? Это тот секс? И он тоже. Это поведение Мачо, подчинение, грубость, которые пробуждают по-собачьи сладострастное желание отдаться? Реагирую я как мужчина — или как женщина? И то, и другое! Я реагирую с готовностью и к борьбе, и к покорности одновременно. И это хорошо.

Очевидно, это не укладывается в терапевтические рамки нормы?

У мужчин всегда больше юмора, больше жесткости, больше настойчивости, больше силы — а проклятый пенис — это самое последнее, чему я у них завидую. Такое безумное утверждение могло родиться только в перекошенных мужских умах, каковым и обладал Фрейд. Я завидую их господствующему положению, которое они занимают повсюду, их вседозволенности, их первоочередности, их уверенности в том, что они все знают лучше всех. А что они знают лучше всех? Ничего! Но они утверждают это ежедневно. То, что нам приходится высиживать птенцов, они изображают как слабость, сами в это время оставаясь свободными и отговариваясь якобы заботой о птенцах, имеют возможность улететь из гнезда. И называли силой то, что было не чем иным, как увертками. И вот теперь мы должны быть рады на веки вечные тому, что мужчины везде считаются головой, а нам отведена скромная роль чрева. Черт подери!

Динамика, целеустремленность, пробивная сила, воля — формы энергии, которые принято считать мужскими, откуда следует, что энергия и динамика сами по себе суть черты мужские. Но это не так! Это все — условность, клише! Или все же нет?

Не нужно ли несколько ограничить фаллическое чванство, которым мужчины защищаются уже тысячи лет? Как часто совокупляются приматы за день? Бесконечно часто и с любым, кто подходит достаточно близко. Самое главное — наслаждение! Полигамия — это по-женски. Давайте оставим церковь простакам! Сексуально активные женщины вселяют в мужчин ужас и поэтому все еще должны сдерживать себя. А причиной всему мужской страх и мужская слабость. Мужчина подчиняет женщину, потому что трусит перед ее силой. Потому-то ведется беспрестанно такая кутерьма вокруг его члена.

И почему только мы такие славные?! Наш мозг зарос слизью из-за этой славности. Славный значит женский, женский значит славный!

Что бывает, когда женщина вдруг говорит правду? Легионы смертельно оскорбленных мужчин отворачиваются от нее! Потому что это правда об их членах, потенции, об оргазме. Ты знаешь, как это выглядит в немецких постелях? Нет? А я знаю ситуацию вдоль и поперек — половина женщин не имеют оргазма из-за незнания мужчинами женской анатомии. Нет ни потенции, ни эротической культуры. Варварство. Наша эротическая культура ограничена гинекологическими видео и рассказываемыми собутыльниками непристойностями.

А мужчины очень часто говорят правду. Женоненавистнические высказывания вот уже сотни лет считаются общественной нормой, стали частью культуры, литературы и искусства. Мы гораздо легче сносим удары, мы даже позволяем себя унижать и остаемся рядом после этого. Способность к страданиям — это женская добродетель, а значит, и сила тоже.

Женщины должны казаться слабыми, мужчинам нужно казаться сильными.

Я прекратила встречи с доктором Меллингером.

— Я правильно понимаю, что предстоит еще круг почета вокруг Симона?

Торак, склонив голову набок, насмешливо посмотрел на меня. Я рассмеялась. Его предположение подтвердилось, как, по большей части, всегда.

— Да… Если вам угодно назвать это кругом почета! — сказала я. Временами это казалось мне игрой, правил которой я не понимаю.

— Но и сама игра доставляла вам радость, удовольствие от жизненной комедии, только на этот раз вы угодили в трагедию, угрожавшую разрушить душу и поломать жизнь. Ваша зависимость от алкоголя повысилась, самосознание угасло…

— При этом я хотела лишь поиграть в кошки-мышки!..

— Да… Но были ли вы хорошей мышкой, сударыня? Нет. Полумертвая мышь — это плохая мышь и неинтересна кошке!.. И та сжирает эту мышь или идет спать, если уже сыта. Холодность и невнимание возбуждают ваш охотничий инстинкт, демонстрация равнодушия сродни отказу. Разве не так? Симон имел бесценное преимущество игры на своем поле, он всегда был поблизости, тогда как другие мужчины исчезали из поля зрения.

«Кто ближе, тот и победил!» — говорят об этом в Италии. Но местному оленю всегда требуется еще и местная косуля — и ею были вы! Вы предоставляли ему все больше и больше места, вместо того чтобы очертить границы!

— Я люблю мужчин, но, очевидно, эта любовь не доходит до них! Они ведут себя просто как дерьмо собачье. Мне приходится становиться жестче и настойчивее!

— Правильно. И оставьте свою слезливость, уважаемая, это их не берет. У мужчин появляются садистские наклонности, когда женщина слишком слаба.

— И когда они слишком сильны, тоже. Почему?

— Чем хуже обходится мужчина с женщиной, тем сильнее приклеивается она к нему, потому что она всегда спрашивает: Почему? Ну почему он так груб? Ведь на самом-то деле он явно не такой!

— И этого «на самом деле» она ждет лет пятнадцать, и все это время ей плохо.

— Так и есть! Это «почему» ввергает женщину в пропасть бессмысленной привязанности. Зависимость, любовь моя, возникает не тогда, когда получаешь что-то прекрасное, а тогда, — заметьте это! — тогда, когда тебе отказывают в необходимом!

Симон признавался, что он мстителен. Справедливость была ему чужда, снисходительность тоже. При вызове или провокации его мотор приходил в движение, и он начинал наносить удары ниже пояса: удары и поцелуи, вот в чем заключалась его любовь — это у него было от отца. «Его мазохистская ранимость обернулась садизмом, чтобы защищаться от травм», — гласил письменный анализ графолога.

Торак высморкался и поднялся, чтобы выбросить платок в мусорную корзину. Затем одернул одежду и снова сел на свое место.

— Так откажитесь от своей жертвенности! — убежденно произнес он. — Поступаться собой ради представлений кого-то другого — это может плохо кончиться. Отсюда жалость к себе и плаксивость. Вы должны атаковать, уважаемая, это ваш стиль!

Атаковать… Это мне что-то напоминало.

— Я хочу, чтобы моя оригинальность снова возродилась, — сказала я. — Быть пылкой возлюбленной — это безвкусно и неоригинально. Стыд, бесчестье интересны только тогда, когда переработаны литературно или музыкально…

— … на достаточно высоком уровне, с необходимой отстраненностью, — добавил он.

— … и увековечены в форме искусства, — сказала я.

Торак лишь взглянул исподлобья, его черные глаза задержали мой взгляд.

— Вот, Лена, мы и добрались… Это задача всей твоей жизни. Именно это. Не опускайся в банальность повседневности и тривиальность грошовых романов, которые пишет жизнь. Также не задерживайся на своих слабостях. Раскинь крылья широко и лети.

— Я не могу лететь, мои крылья поломаны, а перья вырваны!

— Нет, можешь… Крылья отросли.