...И помни обо мне

Часть первая НЕВОЗВРАТНЫЕ ДНИ

Теплым сентябрьским утром, наскоро выпив молока с горячими пышками, подпоручик Иван Горбачевский отправился к своим приятелям — Кузьмину и Сухинову. Ехал он к ним с тяжелым чувством. Дело было вот в чем. Накануне произошло незначительное, но досадное при теперешних обстоятельствах недоразумение. Очередное собрание тайного общества было намечено провести в селении Пески на квартире Веденяпиных. В последний момент неспокойный сердцем Бестужев-Рюмин почему-то заартачился и предложил встретиться у Андреевича, как это, впрочем, бывало и в прошлые разы. Слов нет, квартира Андреевича расположена удачно, на краю села у самой реки: можно спорить хоть до крика, не опасаясь любопытных ушей. Здесь, под Лещиным, что в пятнадцати верстах от Житомира, где собрали для смотра третий пехотный корпус, страсти в Обществе соединенных славян особенно разгорелись. Дебаты-то на последних встречах шли нешуточные: быть или не быть Обществу соединенных славян слитым с Южным обществом, и тут каждая мелочь могла стать решающей. Но поди объясни это Бестужеву, который, напротив, сам все любит объяснять и, честно говоря, неплохо это делает.

За оставшиеся часы Горбачевский не успел предупредить всех офицеров, и те могли предположить, что их нарочно отстранили от собрания. Именно Кузьмин и Сухинов с их вспыльчивостью и подозрительностью могли так подумать. В самом конце собрания, когда Бестужев уже уехал, на квартиру ворвался запыхавшийся Щепилло.

— Мы с товарищами поехали к Веденяпину, — начал он, сопровождая свои слова театральным жестом, — а его нет дома. Что такое? Мы подождали. Долго нет Веденяпина. Поехали искать. Наконец встретили Мозгана, который нам и пояснил, что место переменено по неизвестной причине. Слава богу, хоть Веденяпин жив-здоров. И все же в чем дело, господа? Потрудитесь объяснить! На каком положении мы в обществе?.. На положении людей, которым нельзя полностью доверять?

Горбачевский его понимал отлично. В Обществе соединенных славян, пусть не слишком многочисленном и не очень по составу знатном, до начала переговоров с Сергеем Муравьевым царил безмятежный дух мечтательного взаимодоверия. Хотя помыслы и бывали порой туманны, а планы слишком долгосрочны и расплывчаты, зато их свободные души не отягощал мрак подозрительности. Они могли злиться друг на друга, ссориться, но не умели и не хотели интриговать. Трудно сказать, что более сплачивало их: взаимная ли неприязнь к существующему в России положению дел или чисто человеческая симпатия. Так упоительно было сознавать, как хороши они и благородны все вместе, а значит, и каждый в отдельности.

Явление представителей Южного общества смутило умы. Что же такое? Ведь если поверить южанам, то оставалось кому-то взмахнуть дирижерской палочкой, и монархия рухнет? А что же они, славяне? Где они будут в это время? Чем будут заниматься? По-прежнему сочинять вдохновенные планы и со слезами на глазах клясться друг другу в готовности умереть за отечество? Это была унылая и обидная перспектива.

В сущности, Общество соединенных славян перестало существовать как самостоятельное товарищество уже после первых встреч с Бестужевым-Рюминым и Муравьевым-Апостолом, и было в его стремительном распаде что-то печальное. Что-то такое, что ум признавал неизбежным, а сердце отвергало. Словно все они должны были невзначай поменять семью, сбросить детское платье и облачиться во взрослое. И все это проделать на виду, под руководством новых, более мудрых наставников.

Самые стойкие из славян в отчаянии задавали все новые и новые вопросы.

— А вот, например, — говорил Борисов, в смятении оглядываясь на товарищей, — подчинив себя безусловно Верховной думе Южного общества, будем ли мы в состоянии исполнить в точности принятые нами обязательства? И не будет ли эта самая дума новым видом диктатуры? Наша подчиненность не подвергнет ли нас произволу сей таинственной думы?

Бестужев-Рюмин, захлебываясь словами, доказывал, что именно в соединении залог успеха, только общими усилиями можно освободить от тиранства Россию, а заодно Польшу, Богемию, Моравию и другие славянские земли. Он убеждал, в восторге размахивая руками, что только слепец или — того хуже — тайный враг может не увидеть всех выгод соединения двух обществ в одно. Бестужев был прирожденным оратором. Его пылкие речи сильно действовали на славян.

В азарте он часто преувеличивал, фантазировал; здравомыслящие люди, особенно те, кто постарше, понимали это, понимал и Горбачевский, но понимали они некоторую приукрашенность рассуждений Бестужева словно с натугой, испытывая неловкость от собственных сомнений.

Пришла пора действовать решительно и беспощадно, и к решительным действиям все готово — вот мысль, которая заставляла даже самых осторожных испытывать учащенное сердцебиение.

Горбачевский машинально пришпорил коня. Теперь он задумался о другом. Его все же смущало непоследовательное и, мягко говоря, загадочное поведение Муравьева и Бестужева. Он никак не мог одобрить их стремления отстранить от участия в совещаниях некоторых черниговских офицеров. Но, с другой стороны, разве не показывает история заговоров и государственных переворотов, что одно неосторожное и не к месту сказанное слово бывает причиной краха грандиозных замыслов? А ведь речь идет не о детских шалостях.

В случае неудачи много голов полетит, да каких светлых голов. Право слово, лучше семь раз отмерить…

Взять того же Кузьмина, с которым ему сейчас предстоит неприятное объяснение. Да, он — герой, пылкое, чувствительное сердце, но ведь до нелепости несдержан и взбалмошен. Немедленно подавай ему восстание и цареубийство. Ждать он не может, даром что молод. Последний случай хотя бы вспомнить. Решив непонятно почему, что восстание начнется не сегодня завтра, он собрал свою роту и объявил ей о замышляемом перевороте и необходимости постоять за волю и справедливость. Солдаты, любящие своего лихого командира, поклялись умереть все как один для блага отечества.

— Ждите приказа, ребята! — крикнул по-молодецки Кузьмин солдатикам и помчался на собрание. Там, еле дух переведя, торжествующе сообщил, что его рота готова выступить незамедлительно, и обратился к Горбачевскому с прямым вопросом: «Когда назначено восстание?»

Как обухом по голове, ей-богу! Горбачевский ему спокойно ответил:

— Этого никто не может знать, любезный друг Анастасий. Это зависит не от нас, а от обстоятельств. Следует терпеливо приуготовляться и исподволь заниматься с нижними чинами. Думаю, удачный час наступит не ранее будущего года.

— Жаль, — искренне огорчился Кузьмин. — Я думаю, чем скорее начать, тем лучше выйдет. Задержки да проволочки, всем известно, ослабляют воинский дух. Впрочем, вам виднее, господа! — добавил он обиженным тоном. Помедлив, сказал задумчиво: — Мои молодцы умеют держать язык за зубами. Только напрасно, кажется, уведомил я обо всем юнкера Богуславского.

Видя удивление и даже ужас на лицах офицеров, насмешливо пояснил:

— Ну да, я послал юнкера в Житомир, чтобы предупредил наших друзей. Не хочу, знаете ли, чтобы дело застало их врасплох.

Кузьмин бодрился, но уже сам почувствовал, что совершил неладное. Богуславский был хорошо известен своей заносчивой глупостью и излишней преданностью дамскому полу, но также и тем, что без конца занимает деньги у своего дяди, начальника артиллерии третьего корпуса, заодно пересказывая ему все без разбору. Нежели доверяться Богуславскому, проще уж прямо послать депешу генералу Роту, командиру третьего корпуса. Чтобы, как говорит Кузьмин, действовать без проволочек. Возгласы негодования слышались со всех сторон. Кузьмин обиженно вскинул голову и презрительно улыбался. Переждав шум, сказал хладнокровно:

— Из-за чего, черт возьми, столько пальбы? Разве это трудно поправить? — и, подойдя к дверям, прибавил: — Утром мальчишку найдут в постели мертвым. Только и всего.

В этом был весь характер Кузьмина. Его швыряло из крайности в крайность, как щепку в бурном потоке. Сейчас Кузьмин, разумеется, не шутил. Его силой удержали у дверей. Он вырывался и повторял в бешенстве:

— Говорю вам, он будет мертв!

Жизнь бедного юнкера висела на волоске. До сознания Кузьмина дошел единственный довод, что слишком жестоко убить человека просто за длинный язык. Сначала Кузьмин ответил, что как раз можно и необходимо, но через минуту остыл и вместе со всеми потешался над амурными похождениями бедолаги Богуславского.

На другой день он, смеясь, растолковал Богуславскому, как славно давеча над ним подшутил. И серьезно тому попенял, что нельзя, мол, быть таким олухом взрослому юнцу. Нельзя, мол, верить во всякую чертовщину, дабы не прослыть идиотом. Богуславский охотно поверил как в заговор, так и в то, что это оказалось розыгрышем. Он был человек доверчивый.

Горбачевский думал о Кузьмине с удовольствием. Он знал его ближе, чем другие. Кузьмин учил своих солдат грамоте и пел с ними песни у костра. За его дерзостью и опрометчивостью скрывались непреклонность в достижении цели и гордое спокойствие духа. Горбачевский любил слушать его, когда тот бывал в настроении и тихим мечтательным голосом рассказывал забавные случаи из своей жизни.

Сухинова он близко не знал. Сухинова никто толком не знал. Он был осторожен, деликатен и вкрадчив. Это была вкрадчивость тигра, всегда готового к прыжку. Казалось, он пришел из иного мира и исподтишка приглядывается к людям, потому что не знает, чего от них ждать. В его сине-черных глазах иногда мерцали искры ярости. Сухинов был вспыльчив, но не из тех, кто при всяком подходящем случае разражается потоком угроз. Он был из тех, кто нападает молча. О его сабельном искусстве ходили легенды. В общество его принял Кузьмин совсем недавно. Если бы Горбачевскому предложили на выбор десять, пусть и отчаянных, врагов или одного Сухинова, он, не задумываясь, предпочел бы десятерых.

Он застал Сухинова на квартире. Тот сидел за столом в расстегнутой рубашке, раскладывал пасьянс и был прискорбно задумчив. С Горбачевским поздоровался вежливо и тихо. Он всегда здоровался тихо и приветливо.

— Такое, к сожалению, неприятное дело вчера получилось, — начал объяснение Горбачевский. — Сначала назначили у Веденяпиных, потом почему-то перенесли собрание к Андреевичу. Я просто физически не успел всех предупредить.

Сухинов взглянул на него с любопытством. Ответил как бы с робкой грустью:

— Да вы не волнуйтесь, Горбачевский. Кто я такой, чтобы мне объяснять, утруждаться. Я человек скромный. Мне как прикажут. Сказали к Веденяпину, я рысью к нему. К исполнению привычный. Ежели скажете, я и на ту вон гору влезу и буду там сидеть до той поры, пока мне слезать не велят.

Горбачевский взглянул за окно и не увидел там никакой горы. Ее там и быть не могло, но он все же посмотрел, неизвестно почему. Встряхнув головой, точно отгоняя наваждение, Горбачевский произнес другим, более твердым тоном:

— Я понимаю вашу обиду, Сухинов. Сейчас мы поедем к Муравьеву, и все разъяснится. Я за этим и приехал.

По дороге Сухинов продолжал толковать, что он человек незаметный и к обидам сызмальства привык. И даже как-то плохо себя чувствует, ежели его хоть один день не обидят. Другое дело — Анастасий Дмитриевич Кузьмин. Тот, конечно, человек буйный и не посмотрит, кто там Муравьев, а кто нет. Кузьмин в своей гордыне может самому немчуре Гебелю заехать в зубы. Сухинов сказал, что он сам побаивается Кузьмина. И лучше бы, сказал он, не издеваться над Кузьминым и не приглашать к Веденяпину, если собираются, к примеру, у Андреевича. Горбачевский слушал поручика молча, не испытывая никакого раздражения. Что-то в разглагольствованиях Сухинова было настолько симпатичное, что Горбачевский поймал себя на том, что продолжительное время бездумно улыбается.

Кузьмину еще издали Сухинов крикнул с седла:

— За нами прислали, Анастасий Дмитриевич. Видать, накажут за вчерашнее.

Кузьмин его веселья не разделял. Он был бледен, казался невыспавшимся.

— Вы ведь понимаете, Горбачевский? — сказал он, заранее ярясь. — Не в нашей обиде суть. Я готов примириться с заблуждениями, даже понять трусость, но не могу терпеть уловок. Уловки свойственны мелким душам. Каково нам принимать руководство людей, способных на интриги по отношению к товарищам? Я не могу верить человеку, который водит меня за нос, точно дамочка с парижского бульвара.

— Это уж вы, позвольте заметить, хватили через край. Вы не хуже меня знаете, что Муравьев безукоризненно честный человек и беззаветно предан делу.

— Ах, так! Хорошо же. Поедем, действительно, к Муравьеву и попробуем добиться от этого честного и беззаветного человека прямого ответа хотя бы на одни вопрос. Такого ответа, какой подобает человеку чести. Пышных словес мы достаточно наслышались от его оруженосца.

— Зачем ты так, Анастасий? — укорил Горбачевский.

У Муравьева они застали Бестужева-Рюмина. Раскланялись все холодно, сухо, кроме Бестужева. Тот выразил огромную радость при виде гостей, но его восклицания и попытки обняться с Кузьминым вышли как бы и некстати. Однако он нимало не смутился. С его лица не сходила мечтательная улыбка. Он переживал одновременно три величайших состояния человеческой души — молодость, любовь к женщине и жажду подвига во имя родины. Такое напряжение редко по силам человеку. Судьба Бестужева была молниеносной и ужасной, но он не провидел своей судьбы. Люди не ведают своей судьбы — это счастье. Улыбка Бестужева сразу вывела Кузьмина из равновесия. Он повернулся к Муравьеву.

— Подполковник Муравьев, по какому праву вы удаляете от совещаний черниговских офицеров?

Сергей Иванович метнул на поручика тяжелый взгляд, но сдержал себя, ответил спокойно:

— Все вопросы, связанные с Черниговским полком, решаю я лично и никому не позволю вмешиваться в мои распоряжения. Ни-ко-му!

Его лицо, обыкновенно доброе, сейчас выражало непреклонность. Вмешался Горбачевский:

— Однако, Сергей Иванович, каким образом мы можем прекратить сношения с теми, кто считается нашими надежными товарищами и ни в чем перед нами не провинился? Согласитесь, это как-то странно даже.

— Повторяю, — ответил Муравьев. — Я один отвечаю за все, связанное с полком. Прошу или верить мне или — имею честь кланяться.

Кузьмина затрясло от гнева.

— Черниговский полк, — загремел он, наступая на Муравьева, — не ваш и не вам принадлежит. Не думайте, господин подполковник, что я и мои товарищи пришли просить у вас разрешения быть патриотами. Мы…

Задохнувшись от возмущения, он не договорил и вышел, хлопнув на прощанье дверью.

Муравьев пожевал губами, точно проглотил что-то невкусное. Казалось, он был совершенно невозмутим. «Какое завидное умение владеть собой!» — восхитился Сухинов. Муравьев встретил его взгляд и дружелюбно улыбнулся. Улыбка получилась искусственной. Бестужев-Рюмин, остро чувствуя и переживая возникшее напряжение, говорил так, как будто ничего не случилось:

— Господа! Неужели русские, ознаменовавшие себя столь блистательными подвигами в войне Отечественной, русские, исторгшие Европу из-под ига Наполеона, не свергнут собственного ярма? Да знаете ли вы, как настроен народ? В какой готовности солдаты? Вы знаете? Один рядовой Саратовского полка, не стану называть его, обещал привести весь полк без офицеров, если понадобится. А другой солдат, из семеновских, торжественно поклялся при первом удобном случае застрелить государя из ружья.

Бестужев начал горячо говорить о ненависти правительства к свободомыслящим людям, о неуместности разногласий в такой ответственный период. Впрочем, все то, что он не раз уже говорил прежде. Сухинов слушал вполуха, но не уходил, хотя, пожалуй, следовало уйти следом за Кузьминым. Хотя бы из чувства товарищества.

Бестужев не вызывал у него особых симпатий. Мальчишка, не нюхавший пороха, возомнивший себя Робеспьером, Маратом или уж бог весть кем. Сухинов недостаточно знал историю, чтобы подобрать точное сравнение. К Муравьеву он испытывал гораздо большее влечение. Ему нравились вечная сосредоточенность подполковника и его печальное лицо. В сущности, это Сергей Иванович открыл перед ним мир, о котором он прежде и представления не имел. Долгие, задушевные беседы с ним обо всем на свете — о несправедливом устройстве общества, о бунте Семеновского полка, о смысле человеческого бытия — смутили, перевернули душу поручика, и все же сейчас, как бывало и прежде, Сухинов с грустью прикидывал дистанцию между собой, вынужденным совсем недавно доказывать свое дворянство, дабы получить офицерский чин, и этим спокойным, добросердечным аристократом, обласканным судьбой с самого детства. Он получил образование за границей, не обойден высочайшими милостями и наградами. «И вот он готов, не задумываясь, пожертвовать своим положением и своим будущим, да и саму жизнь поставить на карту ради общего блага, — в который уже раз недоумевал Сухинов. — Но можно ли верить в его искренность? Не окажется ли вся затея с тайным обществом и все эти красивые планы всего лишь ширмой для каких-то иных, неведомых целей? А ведь, расплачиваться придется им, ему и его друзьям славянам. Их головы полетят в первую очередь».

Ужаленный этой мыслью, Сухинов повернулся к Бестужеву и гневно сказал:

— Хорошо, хорошо, послушай теперь и ты меня. Если он (кивок в сторону Муравьева) когда-нибудь вздумает располагать мной и моими товарищами, удалять нас от тех, с кем мы кровно связаны, и сближать с теми, кого мы и знать не хотим, то клянусь всеми святыми — мы этого не потерпим!

Бестужев отшатнулся и с изумлением взглянул на подполковника, словно призывая того в свидетели оскорбления. Сухинов добавил:

— Мы сами найдем дорогу в Петербург и Москву. Нам такие путеводители, как ты и… не нужны!

Он был подвержен приступам раздражения, которые настигали его внезапно, как шквал. В такие мгновения он сам себе бывал страшен и старался как можно быстрее уединиться, чтобы не натворить бед. Потом ему бывало невыносимо стыдно за самого себя, до того стыдно, что, случалось, он плакал слезами тоски и бессилия. Но об этом не подозревал ни один человек на свете. Внутренний жар, которому он не знал названия, испепелял его.

— Как же так, — бормотал Бестужев, — как же так можно говорить, как с врагами, клянусь честью!

«В этих молодых офицерах-славянах так много еще ребячливости, — думал Сергей Муравьев, наблюдая за вспышкой Сухинова. — Они любят фантазировать, как и мой милый Михаил, и пылкое воображение придает их фантазиям черты реальности. Каковы-то они будут в деле? И можно ли им полностью доверять? Представляют ли они себе отчетливо всю серьезность и гибельность наших замыслов?.. А вот Сухинов хорош. Пожалуй, он серьезнее многих и характер имеет твердый. Не беда, что не слишком образован и не умеет при случае щегольнуть пышной фразой. Такие, как он, за истину, за справедливость, если она войдет в их сердца, идут до конца и умирают не дрогнув».

Муравьев подошел к нему и заговорил, дружески положив ему руку на плечо. Сухинов руки не сбросил, но слушал недоверчиво, по-гусарски покручивая ус. В общем-то сцена была нелепая и смешная, он это понимал. Но смешно ему не было.

— Я никогда не имел намерения что-либо скрывать от таких достойных людей, как вы и ваши товарищи, — мягко сказал Муравьев. — Уверяю, я глубоко ценю вашу любовь к отечеству, все ваши благородные чувства.

— Надо дело делать, а мы пустяками занимаемся, — буркнул Сухинов, на которого глубокий голос Муравьева подействовал самым странным образом. Ему захотелось попросить прощения у этого человека.

— Будет и дело. Скоро будет, — уверил его подполковник. Расставались они настороженно, хотя внешне и примиренные. На прощание Сергей Иванович пожал руку Сухинова неожиданно крепким и властным пожатием. У него была рука воина и облик мыслителя. В сенях Сухинова догнал Бестужев-Рюмин. Вышел с ним на улицу.

— Ну? Что? — грубовато спросил Сухинов. Глаза Бестужева сверкали азартом, оттеняя бледность кожи.

— Я разделяю, — заговорил он негромко и страстно. — Все ваши взгляды разделяю. Поверьте, мне самому надоела эта медлительность, эти бесконечные планы, вечно остающиеся неосуществленными. От них на душе осадок, как от яда. Но ведь теперь недолго, я знаю. И Сергей Иванович так считает. О, это необыкновенный человек, вы еще убедитесь. И солдаты его любят. Они пойдут за ним слепо. Их не придется уговаривать.

Сухинов рассеянно оглядывался. Лесок вдали четко обрисовывался лучами сентябрьского солнца. Какой-то мужик в рваной рубахе сидел на обочине и внимательно разглядывал кусок веревки. То ли пьяный, то ли бродяга.

— Но вот ведь, если дойдет до главного, найдутся у вас люди? Если придется положить жизнь?

— Вы о чем? — спросил Сухинов. Подпоручик впился в него восторженным и ликующим взглядом.

— А вы не догадываетесь?

— Я не гадалка.

— Если придется посягнуть, — почти шепотом произнес Бестужев. — Если обстоятельства сложатся так, что придется посягнуть на самого монарха, найдутся у вас люди?

Сухинов даже не поморщился.

— У нас на все люди найдутся, — сообщил он наставительно.

Он не стал дожидаться Горбачевского, хотя ему и интересно было бы узнать, о чем они беседовали с Муравьевым наедине. Проезжая мимо мужика на обочине, Сухинов его окликнул:

— Что, удавиться хочешь? — Мужик поднял голову, и Сухинов увидел, что лицо у него синее и опухшее, как у мертвеца. Замешкавшись, Сухинов пошарил в кармане и швырнул мужику гривенник.

Ближе к вечеру Сухинов, никому не сказавшись, отправился на любовное свидание на дальний хутор. Он ехал шагом, не спешил, жалел лошадь. Лошаденка у него была плохонькая, бедная и оседлана была худо. Он с сердечной истомой вспоминал, какой под ним был конь в тот роковой день десятого мая в тринадцатом году под Рейхенбахом. В сражении под Бауценом Наполеон мощным напором раздавил передние части русских. Армия отступала. Армии необходим был простор и время для маневра. Лубенский гусарский полк, в котором Сухинов был рядовым, ринулся в жесточайшую контратаку. Какой был конь под ним, о боже! — чудо конь. Он его спас в том бою, вынес из пекла схватки. Сухинов, с рассеченной саблей правой рукой, одичав от боли и ярости, перехватил клинок в левую руку и снова погнал коня в самую гущу. Именно с того дня он стал осваивать страшный и коварный секущий удар слева, с мгновенным перебросом сабли из руки в руку. Гусары начали с уважением поглядывать на молодого удальца. Неповторимые, жгучие то были мгновения, когда он сливался с конем воедино, а сабля становилась живым и грозным продолжением его руки. Вихрь схватки, прыжок в безбрежность, юность духа и тела! Священная война народа! Первые услышанные им разговоры о свободе, равенстве, республике. Он многого тогда не понимал, но чувствовал, всем естеством осознал — война идет не за Францию, не за Польшу, война идет за Россию, за чудесный, счастливый завтрашний день. Неведомым прежде блаженством насыщался его неопытный разум. Как дьявол сражался Ваня Сухинов, юный гусар. Под Лейпцигом левую руку ему раздробили, и плечо, и голову задели. Он превозмогал боль со стоицизмом спартанца. Он остался в строю и насмешливо скалил зубы, когда ему перевязывали раны. Он не искал наград, но слава его манила. Лихая солдатская слава, открывающаяся в улыбках друзей и в радостных окликах совсем незнакомых людей. Годы прошли, истекли непонятно куда, и конь тот, наверное, пал. А он, заговорщик Сухинов, плетется шагом на свидание к красивой девушке Марине, но ему не очень хочется разговаривать с Мариной, потому что он смутно догадывается, что сулит ему будущее. «Я мог прожить легче и спокойнее, — без сожаления думал Сухинов. — Мог служить по чиновничьей части, как братья, обзавестись семьей и блаженно умереть, окруженный родными людьми. Да вот не по мне такая доля. Не по моему нутру. Наверное, сдох бы я прежде времени от лютой скуки».

Он вспомнил свои юношеские мечтания о походах в дальние страны, о громкой воинской славе, вспомнил, как сжигало его сердце жгучее нетерпение, — и грустно улыбнулся.

Богатый хутор был окружен сосновым бором, где деревья у основания в три обхвата. В условленном месте, на опушке, Сухинов издали заметил белую стройную фигурку.

— Мне страшно в темноте, — сказала ему Марина, когда он привязал лошадь. — Ты так долго не ехал, почему, Иван? Что-нибудь случилось необыкновенное?

Сухинов опять, в который раз попал под обаяние ее русалочьей повадки. Она, простая девочка, дочь хуторянина, разговаривала, как образованная барышня. Она умела произносить такие слова, которые самому Сухинову век не придумать. Ему достаточно было послушать ее минутку, и грешные мысли выветривались из головы. Видно, бог послал ему очередное испытание.

— Ничего не случилось, — сказал он, подойдя близко и гладя ее плечи. — Что может со мной случиться? Я неуязвимый для бед и несчастий. А ты почему дрожишь, Марина? Тебя кто обидел?

— Никто не обидел, Иван. Давай присядем.

Сухинов бросил на траву свой армейский сюртук, и они сели. Таинственно шуршали сосны, неподвижное звездное небо висело совсем низко, как купол гигантского шатра. Странное, безвольное состояние овладело Сухиновым. Ему лень было руку протянуть.

— Знаешь, Иван, я должна тебе сказать.

— Говори.

— Мне правда плохо, Иван. Никто меня не обижал, но мне плохо. Отец запретил мне к тебе ходить. Он сказал такие гадкие слова, что я не могу их повторить. Сказал, что люди на меня показывают пальцами, и теперь вряд ли кто на мне женится.

— Почему? — Сухинов откинулся на спину, попытался привлечь к себе Марину, но она отстранилась. Ее белое лицо казалось сморщенным. Она что-то начала объяснять трагическим шепотом, но он не слушал. Он думал, что эта девушка вполне годится ему в жены. Ее отец, скорее всего, посчитал бы для себя за честь породниться с дворянином и офицером и не посмотрел бы на то, что жених беден, как странник. Марина, умная и здоровая девушка, нарожала бы крепких и веселых ребятишек. Так бы и зажили, горя не зная. Да будет ли у него когда-нибудь семья, и дети, и все то, что дает твердость и устойчивость человеческому существованию?

— Так что же, мне не приходить больше? не приходить? — настойчиво спрашивала Марина и трясла его за плечо. Даже не трясла, а, согнувшись, с силой стучала по нему маленьким кулачком. Сухинов поймал ее ладошку и поцеловал. Марина вмиг затихла, как птичка под колпаком.

— Ты, Машуня, не грусти, — вяло сказал Сухинов. — Скоро само по себе все решится.

— Как это?

— А так, что скоро нам на зимние квартиры возвращаться. А это — конец неблизкий.

— И что же, ты, значит, насовсем уедешь? — еле слышно спросила Марина.

— Выходит, так. Служба — дело подневольное.

Марина гибко поднялась на ноги и пошла вдоль деревьев. Шла как пьяная, спотыкалась. Сухинов ее догнал, повернул к себе. У девушки по щекам вытянулись бороздки слез.

— Не стоит, Машуня, — ласково произнес Сухинов. — Лучше сейчас расстаться, чем после. Я и сам к тебе прикипел так — сердце болит. Что ж поделаешь! Надо расставаться. Ты хорошая, красивая, тебя всякий полюбит. Не грусти шибко.

Она его выслушала, рванулась из рук.

— Эх, Иван, Иван! — молвила со смертной тоской.

— Что — Иван? — начиная злиться, повысил голос Сухинов. — Разве я тебя обманывал, за нос водил, золотые горы сулил?

— Не то говорить, Ваня!

— Не то, — согласился Сухинов. — А больше мне сказать и нечего. Ты уж прости.

После они долго сидели на траве, почти не прикасаясь друг к другу. Повеяло дождем, посвежело. Темные облака поплыли из-за леса, заслонили звезды. Марина больше не плакала и даже спела ему песенку про двух несчастных девушек, которой когда-то давно научила ее покойная матушка. Он подарил ей дешевенькие стеклянные бусы на прощанье.

У догорающего костра, посреди пышной украинской ночи, грелись и неспешно беседовали два солдата — Алимпий Борисов, молодой чернявый парень, рядовой второй гренадерской роты, и фейерверкер первой роты Иван Зенин, степенный мужик с медлительными движениями и благообразным ликом. Зенин, тяжелодум, с трудом отбивался от наскоков горячего Алимпия. Тот подбрасывал ему каверзные вопросы, Зенин не мог сразу ответить, принимался внушительно и долго сосать потухшую трубку. Зенин уважал молодого солдата за бескорыстность и доброе сердце, но остерегался его неуемного нрава.

— А ежели, дядя, все одно пропадать, и так и этак, то тогда как же? — ехидно интересовался Алимпий.

— Ты погоди, — урезонивал его Зенин. — Уж больно ты суетливый.

— Зато ты, точно дуб на опушке. Ты вот скажи, могу я верить своему офицеру, ежели он мне руку подает? Руку-то подает, да, поди, мужика при случае лупцует не хуже других. Это как быть? Тебя, я знаю, подпоручик Борисов арихметике учит, вот ты мне, олуху, и разъясни, раз оне тебя в кумпанию приняли. Об чем они промеж себя открыто толкуют?

Зенин ничего не успел разъяснить, как раз к костру вымахнул Сухинов. Алимпия он хорошо знал, поздоровался, слез с лошади и подошел к костру.

— Чего не спите, братцы? В карауле?

— Никак нет, ваше благородие, — бодро отозвался Борисов. — Спать неохота по такой погоде. Благодать!

Сухинов достал кисет, ловко, по-солдатски свернул цигарку, задымил от головешки. Протянул кисет Алимпию.

— А ты, кажись, Зенин? Из первой роты? — вгляделся Сухинов в пожилого солдата.

— Зенин, точно, — подтвердил фейерверкер, глубокомысленно кивая, будто очень довольный, что он именно Зенин, а никто иной. Сухинов откровенно и с любопытством его разглядывал. Об этом солдате он много слышал от Петра Борисова. Тот отзывался о нем как об умном и надежном человеке. Борисов занимался с ним геометрией и арифметикой. Зенин, видимо, тоже был наслышан о Сухинове, потому что вдруг спросил:

— Вот, ваше благородие, Алимпий, значит, интересуется насчет солдатиков. Что, значит, с ними будет в случае каких неожиданных событий.

— Событий? Каких событий? — неискренне удивился Сухинов. Алимпий смотрел на него с озорной, понимающей ухмылкой.

— Да что, барин, рази мы слепые? Чегой-то, видать, да непременно вскорости объявится. Нам бы вот и хотелось загодя разъяснение иметь.

Зенин сильно пыхтел трубкой, весь вид его выражал, что ему ее надо никаких разъяснений, он и так всем доволен. Алимпий сплюнул на огонь, буркнул что-то неразборчивое.

— А чего бы ты хотел, Алимпий?

— Я, ваше благородие, того хочу, чтобы солдатушек за скотов не держали! — твердо ответил Борисов. — Потому как мы тоже люди и по-людски хотим пожить. А то ведь как выходит: чуть ты слово — тебе в зубы. Ногу не так потянул, не туда глянул — получи по харе. То есть обидно все же порой.

Сухинов глядел в его злые, смелые глаза, любовался солдатом. Все, про что тот говорил, он на своей шкуре испытал. Только Алимпий-то несмышленей, чем он сам был когда-то.

— Многие офицеры о солдатском облегчении думают, — сказал он. — Им нужно верить и за ними следовать, когда позовут.

— Что-то долго больно думают! — дерзко заявил Борисов. Сухинов возразил:

— Такие дела махом не делаются.

— И я ему тож толкую, — вмешался Зенин. — Неправда рази, Алимпий? Не с нашим умишком горы сворачивать.

— Почему не с вашим, — возразил Сухинов. — И с вашим тоже. Всякий ум хорош на своем месте.

— Эх, барин! — вздохнул Алимпий тяжко.

— Я вам не барин, ребята, — сказал Сухинов добродушно. — Я вам командир. Случай придет — рядышком ляжем в бою. Да и бары, ребята, разные бывают. Одни вашу кровь пьют, как пиявки. Да за то же над вами и куражатся. А другие, как Сергей Иванович, за вас и живота не пожалеют… Тех вот, первых, надо бы совместно образумить. Разве не так, ребята?

Солдаты переглянулись, молчали.

— Одно скажу, — негромко произнес Сухинов, — чтобы облегчение вышло для солдат, да и для всего народа русского, крепко постараться придется. Может, и жизнь не поберечь. Но ее ведь, такую нынешнюю жизнь, не очень и жалко, пропади она пропадом!

— Жизнь любую жалко, — возразил Зенин. — Она не в нашем ведении, а в божьем.

— Тебе жаль, мне — нет! — вскричал солдат Алимпий. — Бери. Только, сделай милость, скажи — на что.

— Погоди, скажут. И догонят — еще раз скажут, — усмехнулся Зенин, сам остался недоволен своей шуткой, нещадно всосал табак. Сухинов попрощался. Алимпий подошел к нему, когда уж он на лошади был. Снизу жаром полыхнуло его неистовое дыхание.

— Запомни, барин, на меня положись без оглядки. И еще ребята найдутся. Лишь бы поскорее да покруче. Мочи нет терпеть, жилы рвутся!

— За дружбу — спасибо! — растроганно поклонился Сухинов. — Даст бог, вместе постоим за отечество. — Чуть пришпорил лошадь, ускакал. Алимпий вернулся к костру.

— Вот и всем вроде хорош барин, а все же скрытничает, опасается нашего брата. Как же мне за ним идти в таком разе?

— То-то и оно, — отозвался Зенин. — А идти, видать, надобно.

В ноябре 1825 года неповоротливая машина русского самодержавного управления со скрежетом замедлила ход, а потом и вовсе остановилась. На 48-м году жизни покинул земные пределы император Александр I. Он умер своей смертью в Таганроге, именно там, где планировал его убийство член тайного общества полковник Артамон Муравьев. Тот самый Артамон Муравьев, деятельный и темпераментный заговорщик, от поведения которого в момент восстания Черниговского полка так много зависело и который ровным счетом ничего не предпринял. Трудно решить, что на него повлияло. То ли роковое стечение обстоятельств (арест Пестеля, крах в Петербурге) смутило его ум, то ли слишком сильное впечатление на него произвели успехи по службе (он был не так давно назначен командиром Ахтырского гусарского полка), то ли (и скорее всего) реальность никак не совпадала с его идеальными о ней представлениями, но факт остается фактом: в решающие дни рыцарь тайного общества, заслуженный офицер вел себя не слишком понятно. Он прятался в задних комнатах своего дома от приехавшего к нему за подмогой Андреевича, а когда тот его все же обнаружил, то чуть ли не взмолился: «…поезжайте, ради бога, от меня, я своего полка не поведу, делайте что хотите, меня же оставьте, у меня семейство!» В заключение он выдал Андреевичу четыреста рублей для покупки лошади у ротмистра Малявина, хотя лошадь стоила восемьсот, и он об этом прекрасно знал. Правда, он хитростью задержал на несколько часов подполковника Гебеля, преследующего Сергея Муравьева. Впрочем, запоздалое отступничество не спасло Артамона Муравьева от длинной, карающей руки Николая.

Однако, оценивая действия Муравьева, мы не должны забывать, что нам ведома лишь внешняя канва событий, а это подчас самая обманчивая штука. Какие страсти в нем бушевали, чем он был обманут, что за новые цели себе ставил — того мы не знаем и, наверное, не узнаем никогда.

27 ноября фельдъегерь доставил известие о смерти императора в Петербург, и в тот же день гвардия начала присягать наследнику Константину. Однако наследник в столице не появлялся, жил в Варшаве, и вскоре поползли тревожные слухи о его отречении и о том, что царем будет его младший брат Николай. Началось полное смутных качаний двухнедельное междуцарствие. Николай, еще не вступив на престол, чувствовал себя оскорбленным. Константина он втайне считал совершенно неспособным управлять государством, а вынужден был в переписке называть его вождем и наставником. Вдобавок — панический ужас перед возможными волнениями. Вдобавок — перешептывания и, как ему порой представлялось, угрожающие взгляды некоторых придворных, Николай заметался. Его мучила бессонница. Тень Павла витала, над дворцом. Он не знал, что предпринять. Умеющий прекрасно владеть собой и всегда предпочитавший удары исподтишка прямому столкновению, Николай бросался из крайности в крайность. То он, потупив очи, говорил о своих малых способностях, о том, что ему не по силам столь высокая миссия; то вызывал графа Милорадовича, которому подчинялась гвардия, и заводил с ним нервический разговор об отречении Константина как о свершившемся событии. Милорадович, герой войны с Наполеоном, решительно заявил ему, что присяга в обход законного наследника невозможна.

Наконец был назначен день присяги — 14 декабря, день славы одних и позора других, день, озаривший всю последующую российскую историю кровавым и солнечным светом.

Осенью полк разместился на зимних квартирах в городе Василькове и его окрестностях, и вскоре был окончательно решен вопрос о переводе поручика Сухинова в Александрийский гусарский полк. Пора было собираться. Но он всячески тянул время, медлил. Сила, которая была выше его собственных сил и желаний, приковала его к месту. Тяжелые предчувствия терзали его душу. Он жаловался Соловьеву, что по ночам его мучает всякая чертовщина. Однажды приснился подполковник Гебель в сарафане.

— Это уж точно не к добру, — смеялся барон.

— Да и куда я поеду? В чем поеду?! — запальчиво спрашивал Сухинов у первого встречного. — У меня денег нет даже на покупку обмундирования.

Деньги ему охотно ссудил Муравьев-Апостол. Сухинов заказал новую форму. Но как-то неохотно, невесело. Брался писать письмо брату Степану… и откладывал. Все валилось из рук. На дежурства его перестали назначать, и он слонялся без дела, заговаривал с солдатами, которые провожали его удивленными, но дружелюбными взглядами. Ходил как во хмелю, осунувшийся, взвинченный.

Бывали минуты, когда он чувствовал себя много старше своих товарищей. Чтобы не отстать от них, не показаться чужим, он бодрился, шутил, ребячился порой не хуже Кузьмина, но это давалось ему тяжко. Что-то в строгой душе его ныло такое, что объяснить словами он бы не смог.

В откровенных разговорах Муравьев рисовал перед ним и перед другими будущее, которое было прекрасно, ради которого стоило жить, но часто, слушая его, Сухинов испытывал ощущение, будто ему читают увлекательную книгу, не более того. И он боялся пошевелиться, чтобы резким, неосторожным движением не нарушить очарование звонких книжных фраз.

Все его товарищи любят рассуждать о народе, — а много ли они знают о нем? Молодость в них играет, помыслы благородны, но жизнь скучна и уныла, не оттого ли отчасти затеяли они эту игру, которая гибелью грозит? Минует время, ну как игра прискучит? А вот ему, Сухинову, другой дороги нет. Он с этим и умрет. Поверженный ли во прах, торжествующий — уже неважно. В этой борьбе великой — единственный для него смысл. Ничто другое нерадостно и не манит, пока страданиями и скорбью залита Россия, как водой в половодье.

Стыдясь этих мыслей, однажды он спросил у Муравьева, что будет, коли их одолеют. Не с ними — это ясно, а с их делом. Муравьев ответил с мягкой своей усмешкой:

— Очень важен пример. Мы начнем, другие когда-нибудь продолжат. Народ должен увидеть, что есть силы, которые способны противостоять монарху.

Опять это прозвучало чуть по-книжному, призрачно, что ли.

Как-то Гебель вызвал его к себе на квартиру и повел загадочный разговор о настроениях в полку.

— Вы ничего такого особенного в полку не замечали, поручик? — спросил Гебель располагающим к беседе тоном.

— Замечал.

— Что именно? — оживился подполковник.

— Пьют много. Особенно у которых деньги есть. Но я так полагаю, это не от недостатка рвения, а, скорее, в связи с нынешней ранней осенью. Похолодало больно скоро.

Гебель, уловив издевку, хотел раскричаться, но, столкнувшись со взглядом поручика, сдержался.

Зато Сухинов не считал нужным сдерживаться.

— Вы, господин подполковник, доносчиков вербуйте среди своих! — сказал, злобно поджимая губы.

Густав Иванович слегка опешил, устало махнул рукой. Гебель тоже нервничал — живой человек все же. Воздух Лещинского лагеря, пропитанный какой-то опасной, вольнодумной заразой, словно переместился вместе с полком и сюда, в Васильков. Гебель это чувствовал. У него был собачий нюх. Командир третьего корпуса, генерал-лейтенант Логгин Осипович Рот, поздравляя его со вступлением в должность командира полка, не преминул заметить: «Вы уж, батенька, постарайтесь, подтяните полк». Гебель, растроганный повышением и доверием начальства, воскликнул поспешно: «О, я их еще так подтяну, не сомневайтесь, Логгин Осипович!» Он и верил, что подтянет. На своих прежних службах всегда всех подтягивал и любил это делать. Солдаты, особенно кто помоложе, при одном его появлении теряли спокойствие духа. Кулак у него был отменный, как у ямщика. Более всего подполковник Гебель верил в воспитательную силу наказания кнутом. Он привык к тому, что его боятся, и считал страх непременным условием во взаимоотношениях между командиром и младшими офицерами, не говоря уже про солдат, бессловесную скотину.

В Черниговском полку он впервые столкнулся с чем-то более серьезным, чем обыкновенные провинности или даже случаи прямого неповиновения. Подтягивать этот полк оказалось чрезвычайно трудно. Во всем чувствовалась какая-то расслабленность с намеком — избави господи! — на свободомыслие. А конкретно придраться вроде бы было не к чему. Службу солдаты и офицеры несли исправно, но в их ухмылках и замкнутости Гебель прочитывал что-то такое, от чего у него начинало чесаться под лопатками.

Его несильный от природы ум, заржавевший от долгого употребления по войсковой надобности, с огромным напряжением переваривал новые впечатления. Он все-таки уразумел, откуда идет зараза. Конечно, мутят воду эти сопливые офицерики, едва оперившийся молодняк, способный только разевать глотку, произносить пышные фразы, которые кажутся им верхом красноречия. Ох, как их презирал и ненавидел Гебель! Пустоголовые говоруны, бездельники! Смотришь на них — не царевы слуги, не защитники отечества, а какие-то тайные щелкоперы в офицерских мундирах. Наказал господь за грехи — сунул их всех к нему под крылышко. Теперь как хочешь выпутывайся. А ведь начальство, что случись, с него спросит, с Гебеля. Куда глядел? Зачем проморгал?! Начальство на опросы лихое. Тот же обходительный Логгин Осипович первый башку открутит. Его бы сюда в полк. Как бы он себя новел? Вот хотя бы с ротным Щепиллой. Бельмы выпучит, взъерошится, аки буйвол, и тоже — глянь-ка — умствует. Справедливости желает. Или этот худенький барончик Соловьев. Глядеть не на что, срамота — не воин, так поди ж ты! Слова не молвит спроста и с должным почитанием. С солдатами без конца шушукаются, по вечерам собираются все вместе. О чем шушукаются? Зачем собираются? Какой сюрприз готовят? Поди узнай. Гебель подсылал лазутчиков — безрезультатно. Осторожничают. И оттого еще тревожней на душе. Не иначе, большую пакость задумали. Вон Сухинов огненными зенками чуть не насквозь просверлил. Что такому стоит подстеречь в темноте да ткнуть ножом в бок. Или подговорить кого. А может, они жалобу на него сочиняют, рапорт строчат? Ох, поостерегись, Густав Иванович, поостерегись! У них совести нет, горения в службе не видно, присочинят чего попало, да подадут по команде. А то и чего хуже умыслят. Не учены еще, как надо, резвы чересчур, а хорошему человеку могут карьеру попортить, пятном замарать. Ему бы, Гебелю, воли побольше, он бы их враз приструнил… Тут Густав Иванович переместился воображением к своей заветной мечте и заулыбался пухлыми щеками. Мечта у него была простая и суровая: построить весь полк, вместе с офицерами, и собственноручно каждого выпороть. Он бы и обедать не стал. Так бы и порол с утра до ночи, пока пощады не запросят.

Из старших офицеров Гебель симпатизировал двоим — подполковнику Сергею Муравьеву-Апостолу и майору Трухину. Муравьева он уважал за родовитость, за приближенность к высокопоставленным особам, что само по себе в глазах Гебеля было залогом благонадежности и добропорядочности. Ему нравились основательность Сергея Ивановича в речах и поступках, его изящные манеры, которым Гебель попробовал даже как-то подражать и взялся подпиливать ногти на своих толстых, коротких пальцах. Этим он до того насмешил супругу, что пришлось давать ей небольшую выволочку, чтобы она успокоилась. Еще он ценил Муравьева-Апостола за то, что того, со всей его образованностью и связями, не назначили командиром полка, а предпочли его, Гебеля. И это было справедливо. Для настоящей службы у Сергея Ивановича было слишком ранимое сердце, и Гебель подмечал у него склонность к сюсюканью с солдатами. Иной раз он ему мягко выговаривал за это, предостерегал, но Муравьев от откровенности уклонялся и делал вид, что не понимает, о чем речь. Гебель про себя посмеивался и ласково думал: «Ну, погоди, братец, и до тебя доберутся, поучат уму-разуму. Вспомянешь, как не слушал советов доброго толстого Густава!»

Майор Трухин, похожий лицом на разбухший блин, в который воткнули красную морковку-нос, был истовый служака и горький пьяница. Пил он натощак, а потом в течение всего дня, по преимуществу ром, потому почитал себя благородным человеком и тайным аристократом. По-настоящему пьяным делался только к вечеру и тогда туманно и длинно рассказывал о своих боевых подвигах, а также о сумасшедшей интимной связи с одной французской герцогиней. Муравьева-Апостола майор Трухин ненавидел животной ненавистью. Но он был трусом и вынужден был эту ненависть прятать под маской любезного приятельства, на которое Сергей Иванович отвечал полным пренебрежением. Когда Муравьев-Апостол (редко, но бывало) углублялся в рассуждения о высоких материях, Трухин деликатно отворачивался и зевал с такой силой, что из глаз его выкатывались крупные слезы. Зато каждое замечание и распоряжение Гебеля майор воспринимал как откровение и бросался выполнять с забавной косолапой поспешностью. Выполнял, правда, плохо и нелепо, потому что спьяну многое забывал или путал. Что за беда. Майор Трухин был абсолютно надежный человек, во всем зависящий от начальства, и за это Гебель его любил. По его приказанию Трухин мог голыми руками разгрести пылающие угли. Такие люди незаменимы в определенных обстоятельствах. К сожалению, с Трухиным невозможно было советоваться. На все вопросы, касающиеся настроений в полку, Трухин отвечал двояко — либо: «Вам виднее, Густав Иванович, а как же!» — либо, если успевал насосаться рому, нещадно бранился и призывал устроить немедленную экзекуцию нижним чинам. Гебель советовался с подчиненными по любому поводу не потому, что ожидал услышать от них что-то путное, что-то такое, чего сам не знал: это был хитрый, наработанный годами беспорочной службы прием. Многих поймал Густав Иванович на крючок «дружеской» беседы, много секретов вызнал. Это ловко у него получалось. Спросишь мнение одного офицера о другом, а того об этом, выудишь неосторожное словцо, передашь по адресу — глядишь, двое уже и поцапались, уже и враги, и оба бегут с жалобами к нему, Гебелю, своему доброму старшему товарищу. Оба у него в руках. Умел, умел Густав Иванович дергать за ниточки самолюбий, мелких страстишек и обид. Тем и силен был. А вот с сопляками этими, со всякими барончиками и поручиками, этот номер у него не проходил — хоть тресни. Злился Гебель, копил в душе отраву.

Вскоре появилась маленькая отдушина, дабы спустить пары. Двое солдатиков, будучи нетрезвыми, отняли у проезжего мужика два рубля серебром. Обрадованный Гебель поступил строго по уставу: солдат немедля заковал в кандалы и отправил рапорт в Могилев, в штаб первой армии. Стал с нетерпением ждать ответа. Иногда заходил в караул поглазеть на свои жертвы. Обращался к ним по-отечески: «Сидите? Ну сидите пока, ничего. Воровать-то, ребятки, стыдно, нехорошо. Не по-божески это!» Солдаты вздрагивали, шевелились на соломе, как черви, худые, голодные. Сердце Гебеля таяло от предвкушения расправы. Но тут стало известно о смерти Александра. Густав Иванович впал в соответствующую моменту скорбь. Ходил по лагерю бледный, настороженный, с низко опущенной головой. Горюя, распил с Трухиным в штабной комнатенке бутылку рома. Сморкался в платок, часто подносил кулаки к глазам и смахивал несуществующую слезинку. Если попадался ему кто из служивых, недостаточно, по его мнению, опечаленный, без разговора тыкал в зубы. Увидев издали его приземистую, коренастую фигуру, солдаты старались укрыться в любую щель. Встретил как-то лучезарно улыбающегося Кузьмина, хотел было упрятать его под арест, да поостерегся, зло ругая себя за нерешительность. «Ничего, — думал Гебель, — когда-никогда ты мне за все ответишь!»

В начале декабря из Могилева поступили две депеши: в одной было велено солдатушек-воров иссечь кнутом, в другой предписывалось полку присягнуть императору Константину. Вечером за ужином, похрустывая огурчиком, Гебель откровенничал со своей пышнотелой супругой.

— В моем положении главное — внушить трепет. Когда командира боятся, то его уважают и любят. Особенно это верно для нашей дикой страны. Порядок и законность в России издревле внушались только кнутом… Ты знаешь, я по характеру добрый человек. Ты ведь знаешь это?

— О да! — Супруга в экстазе стискивала на груди руки.

— Но если я буду проявлять мягкость, это будет понято как слабость. Меня перестанут уважать. Для их же пользы приходится делать внушения. Не все это ценят, к сожалению. Некоторые даже осуждают. Возьми ты Сергея Ивановича. Умный человек, отец у него сенатор, а как начнет размусоливать про всякую гуманность и прочее, сразу и видишь — дурак и больше ничего. Но мне-то каково, если все мои заботы встречаются в штыки. Мне этак обидно и горько.

— Ты бы поберег себя, Густав Иванович! Один ты у нас кормилец и защитник.

Гебель выпил три чарки анисовой, закусил пирогами с капустой и крольчатиной, потом пил чай с вареньем и ел пампушки с творогом, выкурил трубку и пораньше лег спать. Назавтра предстоял хлопотливый день…

Утро выдалось ненастное, смурное. Маленький деревянный Васильков-город еще ниже ссутулился под пасмурным небом. Жался от пронизывающего ветра ближе к центру. На площади с утра выстроился Черниговский полк. Хмурые лица, перешептывания. Присяга новому царю — вроде праздник, а радости особой не видать. Трухин важно надувал щеки, бросал на строй строгие взгляды. Анастасий Кузьмин, оборотясь к своей роте, сказал негромко:

— Боров-то красномордый с утра нагрузился.

— Ему надоть, он без смазки околеет!

Вольница. Того гляди, загогочут враз, сомнут порядок. Появился Гебель, защелкали слова команд. Тут какая-то произошла небольшая заминка. Гебель что-то с жаром втолковывал адъютанту Павлову. Привели двух арестантов. Что такое? Павлов загнусавил по бумаге — непонятно про что. То ли присяга, то ли молитва. И полковой поп в такт размахивал крестом. Ну, братцы, ничего сразу не поймешь в этом мире. Скоро стало понятно. Воров привязали к столбам, двое коротконогих, упитанных, поплевав на ладони, дружно взялись за кнуты. Сиплый свист рассек воздух, точно утки на болоте крякнули. С первых ударов снег окрасился алыми пятнами. Страшно забились в крике жертвы. По солдатским рядам гул прошел.

Анастасий Кузьмин беспомощно оглядывался, сжимал кулаки. Губу прокусил до крови. Он смотрел на Муравьева-Апостола, словно ждал договоренного знака. Тот стоял серый, опустив голову, странно покачивался.

— Что?! Бунтовать?! А вот я вас сейчас! — жутко заревел Гебель. Строй кое-как выровнялся. Глубока привычка к повиновению. Нещадной муштрой годами ее вколачивали. Но голоса стали громче, слышнее.

— Как же так, день присяги, убивцев прощают, а тут!..

— Ничего, ребята, недолго им изгаляться!

— Захлебнутся нашей кровушкой!

— Анчутки, нечисть нерусская. А этот, с крестом, чего стоит? Ишь, брюхо разъел на солдатских харчах.

Гебель впился выпученными оловянными глазищами в строй, запоминал крикунов. Сухинов стоял на левом фланге, поодаль. Вопли пытаемых вонзались ему под кожу, как занозы. Он в своей жизни много слышал стонов раненых и жалоб умирающих. Он смерти в пасть не раз заглядывал и ее не боялся. Но там, на войне, все было не то и не так. Ему казалось, что палачи, рывком клонясь вперед при каждом ударе, гнусно, сладострастно улыбаются. Более всего ему хотелось подойти к Гебелю и отвесить скотине оплеуху. Будет Гебель с ним стреляться? Вряд ли. Скорее всего, отдаст под суд. Найдет причину. Но оплеуху он до своей поганой смерти со щеки не смоет. Дрожащей от гнева рукой он нащупал в кармане подорожную. Надо терпеть! Скоро из его жизни навсегда исчезнут и Гебель, и Трухин, и вся эта озверевшая свора. Надо совсем немного потерпеть. Он так думал и в то же время, не сознавая, что делает, шагнул вперед. И тут же весь строй покачнулся и стронулся с места. Сухинов в изумлении поднял голову и успел заметить падающего на снег Муравьева-Апостола. Смелым до отчаянности человеком бывал в сражении Сергей Иванович, но в эту минуту от ощущения своего бессилия, от гадливого презрения к изуверу Гебелю кровь гулко хлынула к вискам, и сознание его померкло. Это был обморок. Какое-то мгновение он лежал на земле, поджав под себя ноги, одинокий, как подстреленный, и сразу его окружили, загородили от Сухинова люди — солдаты, офицеры.

— Разойдись! Стройсь! Всех под суд! — выл над площадью Гебель.

— Стреляй, сволочь! — ответил ему из толпы звонкий голос. Гебель метался шагах в двадцати, приблизиться не рисковал. Полупьяный Трухин бегал почему-то вокруг столба с саблей наголо, споткнулся, упал, с трудом поднялся на ноги — морда в снегу, сине-багровая — жуть! Сергей Иванович уже пришел в себя. На щеках его льдинками поблескивали слезы. Опираясь на руку брата Матвея, ушел с площади.

Полк заново строился. Несчастных воров отвязали и унесли. На снегу остались пятна крови — зловещий фон для присяги новому государю. Гебель по-рыбьи, беззвучно, разевал рот — надорвал глотку в крике. Трухин безумно вращал очами — никак не мог опомниться. В руках сабля.

— Турка воевать собрался наш майор, — мрачно пошутил Сухинов. По роте пронесся смешок.

— Уберите саблю, болван! — не сдержался, свистящим шепотом приказал Гебель. Сделал знак священнику. Тот выступил вперед, картинно вздымая крест над головой. Присяга принималась вяло, без энтузиазма. Пасмурные, под стать погоде лица, вольные позы. Гебель в молчаливом бешенстве сжимал и разжимал кулаки. Случайно встретился глазами с младенческой улыбкой Кузьмина. Эта глупая и дерзкая улыбка будто в грудь ему кипятком плеснула. «Хорошо, хорошо, все хорошо! — думал Гебель, пытаясь успокоиться. — Сегодня вы улыбайтесь, безобразничайте, но завтра я вас возьму в оборот. О, этот безумный русский сброд! Они не понимают законов и порядка, по крови каждый из них бунтовщик. Только палками можно обломать их скотское упрямство. Что ж, палок в родном отечестве хватит на всех!»

Вечером по Василькову в расхристанном обличье, с непокрытой головой бродил Трухин и орал здравицы за государя Константина. Ко всем встречным он приставал с требованием немедленно принять присягу и поклясться в верноподданнических чувствах. Одного фельдфебеля, который не успел улизнуть, Трухин стукнул кулаком по голове, но неудачно — вывихнул себе кисть. Обиженный, он вернулся домой и попытался привести к присяге семью и соседей.

День 25 декабря оказался чрезвычайно богат событиями и стал поворотным пунктом в истории Южного общества. В десять утра, не на площади, а на полковом дворе, принималась присяга — теперь уже Николаю. Сергея Муравьева в полку не было, накануне они с братом Матвеем выехали в Житомир, причем не нашли нужным поставить в известность Гебеля. Впрочем, тот был рад, что подполковник отсутствует, он начал подозревать Муравьева в дурном влиянии на нижние чипы.

Встретив незадолго до присяги поручика Сухинова, Гебель поинтересовался, почему тот не отбыл в Александрийский полк, хотя распоряжение получено давно.

— Жду известий из Киева, от портного, — нагло ответил поручик. Гебель дружелюбно сощурился. События последних дней, явное брожение среди солдат и младшего командного состава заставили его быть сдержанным. Понимая, что дело может быть серьезнее, чем казалось поначалу, он обдумывал решающий удар и заранее сладко предвкушал, как доложит наверх о том, что разоблачил целую шайку воров и возмутителей. Немного смущало то, что шайка окопалась все-таки у него в полку, но Гебель надеялся, что его ретивость и своевременно принятые чрезвычайные меры представят его лучшим образом в глазах начальства.

— Все же вы не слишком тяните, — миролюбиво заметил он Сухинову. — Там вас ждут не дождутся.

Вторая присяга проходила еще нескладнее первой. Об энтузиазме и говорить не приходилось. У многих солдат был такой вид, точно они засыпают в строю. Они не вторили попу, как положено, с радостной готовностью и благолепием, — напротив, встречали каждое его слово недовольным бурчанием, как если бы он будил их не ко времени. Гебель снес и это, сам произносил слова присяги громко и с показным восторгом. Офицеры не поднимали руки в знак клятвы, а некоторые наглецы отворачивались. Щепилло с вызывающим видом крутил усы, словно видел перед собой не Гебеля, а опереточную диву. Борисов громко переговаривался с солдатами.

— Присяг-то еще много будет? — спросил его Федор Васильев, отчаянный забияка и вольнодумец.

— Черт его знает, — ответил Борисов, делая глубокомысленное лицо. — Думаю, не более пяти.

Гебель терпел. Его простуженный басок, полный укоризны, гудел, как труба. Кузьмин, глумливо улыбаясь, делал непонятные знаки Соловьеву. Он шлепал себя ладонью по ляжкам и поднимал вверх большой палец. Поручик Сухинов, стоявший чуть в стороне от полка и представлявший как бы самостоятельную войсковую единицу, с усердием разглаживал полу шинели, стараясь добиться полного отсутствия морщинок. Гебель терпел. У него зубы заныли от столь долгого и необыкновенного терпения. Желая душевного отдохновения, он с трудом выискивал в этом бедламе преданных солдат и офицеров, которые явно чувствовали себя не в своей тарелке, но не смели, так же, как и Гебель, возмущаться вслух. Не та была минута, чтобы одергивать. «Ничего, голубчики! — мысленно обращался к ним Гебель. — И вам отвечать придется со всеми вместе. А не попустительствуй, не попустительствуй!»

Вечером Гебель давал бал. Разумеется, ему было не до балов: и предчувствия его терзали, и злость распирала, но уклониться он не мог. Командир полка обязан давать балы по праздникам. Это входило в представления Гебеля о порядке и дисциплине.

На бал собрался цвет общества Василькова и его окрестностей. Офицеры лихо уводили дам из-под носа у штатских кавалеров. Огневые взгляды, вызывающие улыбки, обидные реплики, бесконечное кружение фраков, мундиров, воздушных платьев!

Сухинов на бал не пошел, маялся в одиночестве у себя на квартире. Стемнело, но он не зажигал огня. Сидел за столом, уперев голову в кулаки. Ему почудились осторожные шаги под окном. Он подкрался и резко распахнул ставни. Никого.

— Все равно нынче что-то случится! — сказал он в сырой сумрак. У него было ощущение, что он плывет по реке, а берегов не видать.

Гебель сновал среди танцующих, приближаясь к отдельным группкам и замирал поодаль, изображая светского человека, упоенного музыкой и весельем. Услышать что-нибудь важное мешал озверевший оркестр. Увидев танцующую с капитаном Козловым собственную супругу, он исподтишка погрозил ей кулаком. Бал удался, но это никоим образом не исправило его настроения. Он искал, на ком бы отыграться, заметил Трухина и направился к нему. Неожиданно в залу не вошли, а вмаршировали два жандармских офицера.

Музыка подавилась скрипичными взвизгами. Гебель как-то чудно, боком подошел к жандармам. По виду жандармов, по тому, что они не сняли касок и шинелей, он догадался — случилось чрезвычайное.

— Поручик Несмеянов, — представился старший жандарм. — Вы подполковник Гебель?

— К вашим услугам, поручик!

— Имею важные бумаги к вам.

Гебель по-бычьи мотнул головой, в глазах — торжество. Не глядя ни на кого из гостей, пошел из залы. Жандармы за ним. Гости сбились у стен, обсуждая событие. Жалобно всхлипнул кларнет. Щепилло пробрался сквозь тесноту к Соловьеву.

— Видать, по нашу душу пожаловали, а, Вениамин?

— Скоро узнаем.

— Что делать-то? — Щепилло от возбуждения переступал с ноги на ногу, как застоявшийся конь.

— Нечего делать, подождем!

— Уж, видать, дождались. Прав был Борисов, не надо было связываться с южанами.

— Не паникуй прежде времени. — Соловьев был спокоен. Тоненькая жилочка обозначилась у его виска, запульсировала.

Подполковник Гебель в сопровождении жандармов вышел из кабинета стремительно, четко печатая шаг. Криво усмехнулся, махнул рукой оркестру: продолжайте! На дворе сел в жандармские сани. Бросил Несмеянову:

— Тут рядом. Если вернулся, накроем тепленького!

У него в кармане лежало предписание об аресте заговорщика Сергея Муравьева-Апостола и его брата Матвея, отставного подполковника гвардии. На душе у Гебеля было спокойно и радостно. Время унизительною ожидания миновало, настала пора действовать и карать. Он никак не мог справиться со своим лицом, помимо воли расплывавшимся в злорадной ухмылке.

На стук отворил подпоручик Бестужев-Рюмин. Гебель его знал — из Полтавского полка офицерик, шальной и велеречивый. Что он, интересно, делает на квартире у Муравьева?

— Где Сергей Иванович? Дома?

— Сергей Иванович в Житомире, господин подполковник.

Задев Бестужева локтем, Гебель прошел в кабинет Муравьева, затеплил свечи. Письменный стол, комод, стулья, нарядные занавесочки на окне. Гебель взломал ящик стола. Обшарил ящики комода. Бросил в портфель тетрадь в сафьяновом переплете. За его спиной возник Михаил Бестужев.

— По какому, собственно, праву вы устраиваете обыск?

— Советую поменьше задавать вопросов!

Не прощаясь, Гебель и жандармы покинули дом. Михаил затворил дверь, сел к столу. Сразу почувствовал озноб. Он не успел одеться, накинул шинель на нижнее белье. Сидел за столом, дрожащий, обескураженный, пытался сосредоточиться, собраться с мыслями. Что случилось? Кто-то выдал? Но почему его самого не тронули? Не дошла пока очередь? Ох, не успел съездить в Москву, повидаться с отцом. Как он там после смерти матушки, один? Господи, моя дорогая матушка! Ты любила своего сыночка, и, может быть, лучше, что ты не дождалась и не увидишь, какая жестокая уготована ему судьба. Прости меня, и на том свете прости! Не о себе пекся. Настанет время, сгинут тираны, исчезнет подлое рабство — вот тогда, матушка моя, помянут добром твоего сына! Но все равно — прости, прости!

Из состояния скорбной прострации его вывел приход офицеров: Щепиллы, Соловьева, Сухинова, Кузьмина. Все были до крайности возбуждены, кроме Кузьмина. Мечтательно улыбаясь, он неожиданно обнял Бестужева за плечи и поцеловал. Пробормотал, точно в забытьи:

— Хорошо-то как, Миша, друг бесценный!

— Что хорошо?! — не понял и отшатнулся Бестужев.

— Да как же что! Как же что! Покатился ком с горы, теперь не остановишь! Ах, как славно!

— Покатился, да не по нашему расчету, — буркнул Щепилло. — Надо перво-наперво Муравьева предупредить.

Бестужев густо покраснел. Стыд от того, что он смеет думать о себе, когда его милому другу грозит смертельная опасность, окатил его жаркой волной. Лихорадочно, роняя бумажки, он начал пересчитывать деньги.

Сухинов стоял, скрестив руки на груди, следил за приготовлениями Бестужева. Ему вся эта суета не нравилась. Кузьмин ходил по комнате, переставлял с места на место разные вещички, продолжая счастливо улыбаться.

— Ты бы присел, Анастасий! — в раздражении бросил ему Щепилло.

Бестужев, наспех попрощавшись, убежал нанимать лошадей. Как только он ушел, заговорил Сухинов. Властный и ровный его голос сразу восстановил тишину.

— Надо действовать. Пушек нет — они есть в Киеве. Людей много в России, тех, кто ждут не дождутся сигнала. Однова помирать, так лучше не даром!

Кузьмин бросился к нему обниматься.

— На Киев, оттуда на Москву! Ах, славно, братья!

Соловьев развел руками: смотрите, мол, как можно принимать всерьез такого взрослого ребенка, даже мрачный Щепилло добродушно улыбнулся. Кузьмина все любили и многое ему прощали.

— Ты бы все же утих малость, Анастасий! — пробурчал Щепилло. — Не на игрища собираемся.

Кузьмин беспечно смеялся и сделал попытку поцеловать рослого Щепиллу…

В Житомире Сергей Иванович отправился к корпусному командиру, генералу Роту. Логгин Осипович жил в двухэтажном каменном доме по-холостяцки. Слыл оригиналом и дамским угодником. Сам себя Логгин Осипович понимал человеком уравновешенным, большого, пронзительного ума и вдобавок добряком. Был он действительно неглуп, правда, книг не читал вовсе, чтение как род занятий приравнивал к слабоумию, хотя и хранил в доме вольтеровскую «Орлеанскую девственницу» с соблазнительными картинками. К чести Рота он мало кого боялся. У него были две любимые темы застольных бесед: воинская дисциплина, понимаемая как философская доктрина, и развращение умов на почве осквернения святынь. Собеседника, не умеющего на должном уровне поддержать эти темы, он мог прилюдно обозвать болваном, а то и похлеще. Муравьеву-Апостолу он по странному капризу ума благоволил и два раза делал представление о его производстве в полковые командиры. Но у Сергея Ивановича за плечами, как гиря, висела служба в неблагонадежном Семеновском полку. О карьере ему не следовало мечтать.

На этот раз было еще одно обстоятельство, в силу которого генерал встретил Муравьева с особой, подчеркнутой любезностью. Не так давно он получил донос капитана Майбороды, по коему выходило, что аристократ Муравьев-Апостол является не кем иным, как опасным государственным преступником. Доносу он и поверил и не поверил и решил не принимать пока никаких мер, лишь установить за Муравьевым негласное наблюдение. «Что такое происходит? — думал Рот. — Свет перевернулся, если такие, как Муравьев, становятся бунтовщиками. Но горячку пороть не стоит. Если это правда, то вскорости непременно последует об нем распоряжение. Тогда-то уж мы за тебя, голубчик, и возьмемся». Ведя светскую беседу, он исподтишка, со жгучим любопытством наблюдал за Муравьевым. Острота ситуации его приятно бодрила. Он даже не думал сейчас о неприятностях, которые могли грозить ему лично, в случае, если донос справедлив. Они обсуждали арест Пестеля.

— Я этому не вполне верю, скорее всего, Павла Ивановича оклеветали, — генерал остро, со странной улыбкой взглянул прямо в глаза Муравьеву. Тот промолчал.

— Вы еще молоды, — продолжал Рот, — а я отлично знаю штучки-дрючки паркетных шаркунов и завистников. Павел Иванович — офицер безупречный и большого ума человек. Он на такое ребячество не пойдет. Конституция! Бог мой, да в России и слово-то такое в диковинку. Где-нибудь скажи некстати, подумают — ругательство. Вы знаете, Сергей Иванович, я по убеждениям почти либерал, но ведь должно же быть чувство меры. Вы согласны со мной?

Муравьев был согласен. Умствования генерала не вызывали в нем ничего, кроме скуки.

— Почему в моем корпусе не может быть никаких беспорядков? — наставительно заметил Рот. — Потому что я трезво смотрю на вещи и понимаю людей. Русский солдат всегда мошенник, а русский офицер большей частью белоручка и чистоплюй. Вы не обижайтесь, Сергей Иванович, я не вас имею в виду. Вы храбрый, дельный офицер, получили воспитание в цивилизованных странах. Но согласитесь, что я прав.

Муравьев опять охотно согласился. Он думал: «Какое убожество мыслей и чувств!» На душе у него было скверно, тревожно. В словах генерала он угадывал какой-то второй смысл. Его пронзительные взгляды были слишком красноречивы. У Муравьева было ощущение, что кто-то подкрадывается к нему сзади. Раза два он нервно оглянулся. Подумал: «Ничего, ничего, потерпим. Даст бог, это наша с вами последняя философская беседа, генерал!»

— Что же это делается, господи! — продолжал Рот. — Какой неслыханный упадок нравов! Пестель — мятежник! Может быть, его ядом опоили? О, бедная Россия! В какие еще бездонные пучины предстоит тебе опуститься! Вот вы все отмалчиваетесь, Сергей Иванович, а напрасно. Хотелось бы знать и ваше мнение.

— Недоглядели, — вяло отозвался Муравьев.

— Недоглядели? Ну уж нет! Недопороли, не до вешали — это да! А теперь пожинаем плоды своей мягкотелости и благодушия. Попустительство всегда приводило к бунтам. Тому пример французская и испанские революции.

Муравьев встал:

— Не смею далее обременять вас своим присутствием.

— Бог с вами, Сергей Иванович. Так редко удается побеседовать с умным человеком. Признаюсь, в глубине души я даже рад происшедшим событиям. Надеюсь, они послужат хорошим предостережением для императора, и он будет править более твердой рукой, чем его предшественник. Вы разделяете мое мнение?

— Только на это и остается уповать! — сказал Муравьев.

— Как вы, однако, бледны, Сергей Иванович. Вам нездоровится? Или что-то вас беспокоит? Ах да, это известие. Да уж вы не терзайте себя так. Надо полагать, с помощью своих верных слуг император очистит от скверны государство Российское.

— Иначе и быть не может, — согласился Муравьев.

Логгин Осипович и не подозревал, какая тяжелая ночь ему предстоит. Посреди ночи его разбудил дежурный офицер и, запинаясь от страха, доложил, что прибыл командир Черниговского полка с сообщением, не терпящим отлагательств. Генерал вышел к Гебелю в распахнутом халате, зло и тупо выслушал извинения, отмахнулся, как от мухи.

— Да говорите же, что у вас стряслось, Густав Иванович?

— У меня приказ об аресте государственного преступника Сергея Муравьева-Апостола и его брата Матвея Муравьева, — Гебель протянул бумагу. — Требуется ваше предписание о розыске, Логгин Осипович.

Тут генерал проснулся окончательно, хотя ему казалось, что он по-прежнему спит. Или бредит.

— А вы сами уверены, что братья Муравьевы — государственные преступники?

— Увы, ваше сиятельство!

— Может быть, и я тоже, по-вашему, государственный преступник?

Гебель оценил шутку и сдержанно хохотнул.

— Вам не смеяться следует, Густав Иванович! — мрачно сказал Рот. — Вам следует немедленно заковать преступников. Вы почему еще здесь?.. Боже мой! Я ведь знал, знал, что он изменник. Он был бледен, как смерть… Спешите, подполковник, спешите, не стойте истуканом. Уверяю, вас ждут большие неприятности. Настоитесь еще.

Гебель откланялся и, как гончий пес, пошел по следу Муравьева. Прощальные слова генерала подхлестывали его охотничий пыл пуще плетки. «Ну погоди, Сергей Иванович, — скрежетал он зубами. — Дай только до тебя добраться!» Вместе с Гебелем ехал жандармский поручик Ланг, задумчивый человек с бессмысленным взглядом крокодила.

Бестужев-Рюмин опередил Гебеля и застал братьев Муравьевых в местечке Любар, в Ахтырском полку, у Артамона Муравьева. Он сразу поделился ужасной новостью. Бестужев еще не знал, что есть приказ о его собственном аресте, тем не менее, когда надломленный известием Матвей Муравьев предложил брату немедленно застрелиться, готов был разделить их участь. Михаил Бестужев жизнью особенно не дорожил. Он рад был ею пожертвовать ради дружбы, ради идей. С самого детства глаза его были затуманены сочувствием к тем, кто страдает. Такие люди редко родятся на свет, и судьба их всегда тяжела, потому что общество не подготовлено к встрече с ними. Оно им не доверяет. По своему душевному состоянию, вечно восторженному, хотя ничуть не болезненному, Михаил Бестужев-Рюмин был, может быть, единственным по-настоящему счастливым человеком среди декабристов. Идея всеобщей свободы, ради которой он жил, держала его в постоянном радостном возбуждении. При этом он обладал умом, хотя и несколько рассеянным, но глубоким и цепким.

Сергей Муравьев любил его, как брата или сына, и с горечью понимал, что спасти его невозможно, предостерегать — нелепо. Когда самого Муравьева одолевали тяжелые мысли, он смотрел на это чистое лицо, изнуренное возвышенными страстями, слушал поэтически-жаркие Мишины речи, и сердце его утихомиривалось.

— Рано нам думать о смерти, Матвей, — обратился он к брату. — Есть и другой выход. Если ты, Артамон, нам поможешь, если ты немедленно поднимешь Ахтырский полк, пойдешь на Троянов и увлечешь за собой Александрийский гусарский полк, то еще многое может перемениться.

Артамон Муравьев в ответ на предложение Сергея Ивановича только нервно поежился. Какие-то перемены в нем уже произошли, и он мечтал единственно о том, чтобы очутиться подальше от этих свирепых людей, обуреваемых жаждой кровопролития. Артамон Муравьев был мужественным человеком, не раз это доказывал, но сейчас он не решился откровенно сказать, что не желает принимать участия в затее, которую считает заведомо обреченной на неудачу. По сумрачному лицу Сергея Муравьева он видел, что отговаривать его бесполезно. Печально глядя в окно, он выдавил из себя странные слова о том, что не медля поедет в Петербург и упадет в ноги государю.

— Государь справедлив, у него доброе сердце. Он не может не принять во внимание наши патриотические чувства. Конечно, он простит нас и, возможно, одобрит наши проекты. Найдутся в его окружении умные люди, которые ему подскажут. Даст бог, нас всех оставят на своих местах. И ежели…

— Погоди! — перебил его Сергей Иванович. — Ты разве говоришь всерьез?

Артамон обиженно заморгал. Старательно прятал взгляд от товарищей.

— Если так, — молвил Муравьев-Апостол, — я прекращаю с тобой всякое знакомство. Ты предал дело, Артамон, предал своих братьев, причем сделал это в самую критическую минуту. Бог тебе судья, а я тебя знать более не хочу!..

Артамон вытянул руки вперед, словно призывая понять его искренние намерения, но не возразил на упреки. «Слепцы, — подумал он, чувствуя, как в сердце входит тупая игла боли. — Они верят в то, во что верить уже невозможно. И все мы, конечно, погибнем!»

На измученных лошадях, заплатив возчику за усердие по три рубля за версту, под вечер офицеры притащились в деревню Трилесы и остановились на квартире поручика Кузьмина, чья рота здесь квартировала. Казалось, все трое до того устали, что сейчас упадут и уснут. Однако Бестужев, видя, что друзья его устроены, тут же заторопился куда-то мчаться. У Сергея Ивановича не было сил его остановить, не было сил даже расспросить. И охоты не было расспрашивать.

— К утру вернусь, — пообещал Бестужев. — Отдыхайте. Утро вечера мудренее. — Сверкнула его белозубая, прелестная улыбка. Уехал. «Милый брат мой, увижу ли я тебя еще раз на свободе?» — с грустью подумал Сергей Иванович.

Неисчерпаемо наше благодарное любопытство к судьбам декабристов, к их личностям. И вот удивительная происходит вещь: чем ближе, кажется, мы с ними знакомимся, чем с большим восхищением вникаем в их великие мечты, тем дальше они отодвигаются от нас, исполненные непостижимой тайны, дразнящей воображение, как рок. Полтора века минуло, и еще века пройдут, но снова и снова, круг за кругом, будут следовать люди по их трагически запутанным тропам, с воодушевлением вглядываться в светлые лица, обмирать от звуков отзвеневших слов, ибо это сама свобода, попранная и обезглавленная, посылает нам из глубины девятнадцатого века свой прощальный привет…

Когда Миша Бестужев уехал, квартира будто опустела. Матвей, не дождавшись чаю, разделся и лег. Изредка он тяжело вздыхал, и понятно было, что вряд ли уснет. Сергей Иванович жалел его, смятенного духом, хотел бы его утешить, да нечем было. Потоптавшись возле кровати и ничего не сказав, он вышел в другую комнату, потом, в одном мундире, на крыльцо. Ночь зачиналась морозная, крепкая. Заиндевевшие избы словно покачивались в хрустящем воздухе. Сергей Иванович поежился, потопал сапогами по крыльцу. «Чудно это, — подумал он. — Земля спит, тихо, покойно, будто ничего не происходит. А в самом деле, происходит ли что-нибудь? И скоро ли мой последний сон наступит… Задумчив, одинокий, я по земле пройду незнаемый никем… Да, сладкие слова…»

Откуда-то из-за угла вывернулся солдат. Сергей Иванович узнал его — фельдфебель Шутов. Даже имя вспомнил — Михей. Усатое непроницаемое лицо старого служаки.

— Что, Михей, тебя поздравить можно?

— С чем, ваше благородие?

— Ты в подпоручики произведен, не знаешь разве?

Шутов добродушно улыбнулся.

— Как не знать. Радость большая, конечно.

— Что же теперь, будешь, как и прочие, солдатиков мордовать?

— Вы бы взошли в избу, Сергей Иванович, студено здесь.

— Ты на мой вопрос не ответил.

— Мы, ваше благородие, не звери. Отца с матерью помним. А какой я есть человек, вы у Анастасия Дмитриевича поинтересуйтесь.

— Ах да, ты вот что, Михей. Отправь кого-нибудь в Васильков к Кузьмину. Я сейчас записку напишу.

Муравьев вернулся в избу и быстро набросал несколько строк, просил Кузьмина приехать как можно скорей, захватив с собой Соловьева и Щепиллу. Запечатав конверт, отдал вошедшему в комнату солдату. Попросил не медлить и обязательно передать лично Кузьмину. Солдат завернул письмо в кумачовый платок, важно ответил:

— Рази мы не понимаем, ваше высокоблагородие!

«Что, интересно, он понимает?» — удивился Муравьев. Заглянул в комнату, где лежал брат. Матвей негромко постанывал во сие. Сергей Иванович потряс его за плечо.

— Матюша, тебе плохое снится? Перевернись на другой бок.

— Не надо, Сережа, — сказал Матвей, не открывая глаз, но внятно. — Господь помилует.

— Помилует, помилует, спи!

Некоторое время, неизвестно сколько, сидел в оцепенении на своей кровати. Ощущение неминучей беды свинцовым комом распирало грудь. И умения сплющить этот ком, вытолкнуть его из себя у него не было. Осторожно, не раздеваясь, прилег на подушку. Перед сомкнутыми веками поплыли грезы. Царь Александр, молодой и красивый, скакал на белом коне.

— Эй, Муравьев, почему не в строю?!

— Виноват, государь!

— Робеешь, что ли? Я же наградил тебя золотым оружием за храбрость. Стыдно, Муравьев!

— Мне не стыдно, государь, больно! Душа моя болит, уязвлена страданиями стала…

— Чужими словами говоришь! — загрохотал царь, поскакал прочь, смешно клонясь с седла набок.

Муравьев в досаде хотел крикнуть вдогонку что-то дерзкое, главное, но ему помешали, окликнули. Он не понимал, кто его зовет таким отвратительно знакомым голосом. Открыл глаза, понял. Посреди комнаты стоял Гебель, морда растеклась в ликующей гримасе. Зубы торчат частоколом. Позади — жандарм, глядит с любопытством. Гебель:

— Трудненько в мои годы за вами поспеть, Сергей Иванович. Откроюсь, насилу догнал.

Муравьев лежал не шевелясь. Вошел в комнату фельдфебель Шутов.

— Караул расставлен? — обернулся к нему Гебель, пролаял. — Ты что же, подлец, спишь на ходу, не отвечаешь?!

Шутов смотрел на подполковника не мигая, в его уставной стойке «смирно» была тем не менее некая неуловимая раздражающая вольность.

— Так что не извольте беспокоиться, ваше высокоблагородие, все приготовлено.

— Что приготовлено? Ты как разговариваешь, скотина?! Вот я тебя сейчас научу порядку! — Гебель занес тяжелый кулак, примерился в рожу наглецу. Не ударил, сплоховал. Что-то его остановило, сам не понял — что. То ли немигающий взгляд фельдфебеля, то ли его каменная неподвижность. Схватил со столика пистолет Муравьева, дрожащими пальцами ссыпал с полки порох. Сергей Иванович рассмеялся.

— Как у вас все ловко выходит, Густав Иванович. Что значит призвание иметь к сыску.

— Где подпоручик Бестужев-Рюмин? Извольте отвечать!

— Откуда же мне знать. Кажется, он собирался в Киев… А вот не желаете ли чаю, Густав Иванович? У меня есть плитка преотличного, как раз к случаю.

Гебель, насквозь продрогший, но в великолепном настроении, от чая не отказался. Он сумел выведать от денщика Кузьмина, что Бестужев должен воротиться к утру. Подождать несколько часов и — хлоп! — клетка на запоре. Скоро, скоро поубавят вам амбиции, Сергей Иванович! В пятом часу утра сели вместе чаевничать… Матвея звали, он остался лежать, отвернувшись к стене.

Кузьмин получил записку Муравьева поздно вечером. Они все засиделись в бездействии, замаялись, и записка эта была как сигнал к атаке. Сергей Иванович жив-здоров и покамест на свободе. Это ли не радость. Немедленно надо скакать. Там уж видно будет, что дальше. Наверняка у него есть какой-нибудь план.

Они поскакали разными дорогами, чтобы вернее было, Кузьмин с Сухиновым, Щепилло с Соловьевым.

Около восьми утра Сухинов и Кузьмин первыми, чуть не загнав лошадей, прискакали в Трилесы. Они еще издали увидели, что дом Кузьмина окружен солдатами.

— Опоздали, Иван, — горестно сказал Кузьмин, — Муравьев под караулом.

— Посмотрим, — бросил Сухинов. В нем закипало давно уже, казалось, забытое предвкушение схватки, и он повеселел, — Гебель, я полагаю, не о двух головах.

Они вошли в комнату, где Густав Иванович приканчивал невесть какую кружку чая, был красен и утомлен. Муравьев полулежал на кровати, спустя ноги на пол. Густав Иванович, увидя офицеров, поперхнулся чаем, не успев толком откашляться, заорал на Кузьмина:

— Вы что это, поручик, дисциплину забыли?! Вы где изволите шляться столько времени? Рота без присмотра.

Кузьмин, точно оглохнув, прошел в другую комнату. Там лежал на кровати, отрешенный от суеты мира, Матвей Муравьев. Кузьмин ласково ему улыбнулся.

— Что делать, Матвей Иванович?

— Ничего. Подчиняться силе, — безразлично отвернулся к стене. Он понимал, что офицеры могут истолковать его поведение превратно — как трусость, но сейчас это мало его заботило. Он не хотел бессмысленного кровопролития.

Гебель, взбодренный невероятной наглостью Кузьмина, заревел на Сухинова:

— А вы, поручик, вероятно, ждете, чтобы я отправил вас в Александрийский полк под конвоем?! Что ж, я вам это устрою, не сомневайтесь.

— Не сомневаюсь, Густав Иванович. Вы человек слова.

В комнату вернулся Кузьмин, подошел к Муравьеву и задал ему тот же вопрос, что и брату.

— Освободите нас! — шепнул Сергей Иванович пересохшими губами. Кузьмин кивнул, обернулся к Гебелю, у которого от сильного гнева отвисла челюсть.

— Бог мой, Густав Иванович, вы ли это?! — радостно изумился Кузьмин. — У меня на квартире, какая честь!

— Он давно тут сидит, — подтвердил Сухинов. — Ты, Анастасий, какой-то негостеприимный.

У Густава Ивановича уже не только челюсть изменила свое положение, весь он ходил ходуном. Но почему-то с места не вставал и решительных мер не принимал. Сказал только, не сказал — филином проухал:

— Вы мне за это представление ответите, господа!

— Пойдем, Анастасий, — позвал Сухинов. — Мы подполковнику действуем на нервы.

Все то время, что он оставался в комнате, он только раз встретился взглядом с Муравьевым и прочитал в его глазах суровый укор. «Сейчас, сейчас, — молча утешил его Сухинов. — Немного потерпи, Сергей Иванович!»

Они стояли на крыльце, решая, что предпринять, когда в конце улицы показались два всадника.

— Это наши, наши! — крикнул Кузьмин и бросился навстречу друзьям. Щепилло, узнав, в чем дело, рванул саблю из ножен. Сухинов положил ему руку на плечо.

— Не спеши, друг! Надо роту поднимать. Сможешь, Анастасий?

— Я? Свою роту?! — Кузьмин бегом бросился в караульню — пристройка по другую сторону от сеней. Обыкновенно тут была кухня. Сходу Кузьмин обнял и расцеловал Шутова, торопливо заговорил, обращаясь к солдатам:

— Все, ребятки, дождались светлого часа! Вот они подтвердят, — махнул на вошедших офицеров. — Ждать нельзя ни минуты. Сегодня подымаем знамя свободы! За нами пойдут Ахтырский полк, александрийские гусары и артиллерийская бригада. Первым делом освобождаем Муравьева, овладеваем Киевом, а там — на Москву. Братцы, постоим за отечество, не пощадим живота!

Солдаты переминались в смущении, небывалое перед ними открывалось, знойное, яркое, но и смутное. Ох, не сгинуть бы невзначай! Тяжело ворочались солдатские мозги. Шутов, потупясь, сосал ус, сказал, заикаясь:

— Чего уж, мы, ваше благородие, не отстанем, да вот, вишь, маленько оторопь взяла… Ктой-то там за дверью топчется?

— Что?! — Сухинов ударом ноги распахнул дверь, и все увидели унылое лицо подслушивающего Ланга.

— A-а, жандармская ищейка! Сам пришел! — Щепилло в один момент вырвал из рук ближайшего солдата ружье и, изогнувшись, достал Ланга штыком. Жандарм охнул, прижал руки к груди и отступил за дверь. Соловьев, худенький, гибкий, повис на плечах у Щепиллы.

— Пусти, барон!

— Не надо, поручик! Не пачкай рук.

Пока они препирались, Ланг отбежал шагов на двадцать и стоял, покачиваясь, то прижимая руку к груди, то поднося ее к глазам.

— Его надо арестовать, — сказал Кузьмин. — Он ведь и впрямь донесет. А у нас ничего еще не приготовлено.

— Я схожу за ним, — сказал Сухинов.

Увидев приближающегося, возможно, убийцу, Ланг вскрикнул и засеменил вдоль улицы, оскальзываясь на льду. От слабости и страха у него подгибались ноги. Сухинов быстрым шагом нагнал его недалеко от дома. Ланг, взглянув в смуглое, бесстрастное, как у идола, лицо офицера, не сулящее ему пощады, икнул и опустился на колени.

— Возьмите себя в руки, поручик, — брезгливо сказал ему Сухинов. — Вы же мужчина, черт побери!

— Детишки, больная сестра! — залепетал жандарм. — Помилосердствуйте! Я выполнял приказ. Вы же знаете. Против воли выполнял, убей бог! Сердцем сочувствую! Не убивайте меня. Я и так умираю от ран, вы же видите! — рванул рубаху и показал кровоточащую царапину на груди.

— Я вас не трону. Обещайте только сидеть тихо и не высовывать носа. Второй раз сегодня встречу, я его вам отрублю. Понятно?

Ланг поклялся. Сухинов отвел его в дом к священнику — это было рядом — и запер в погребе. Священнику сказал:

— Вы, батюшка, за это исчадие ада отвечаете головой. Поимейте в виду, я, хотя в бога и крепко верую, к его служителям в большой претензии. Все как-то случая не было с ними разобраться.

Сухинову было так весело и свободно, как в юности. Сомнения больше не терзали его. Он зачерпнул пригоршню снега и растер пылающее лицо.

— Где жандармская сволочь?! — кинулся к нему Щепилло.

— Как сквозь землю провалился! — смеясь, развел руками Сухинов. — Бежал, бежал — и сгинул, аки нечистый дух!

Щепилло ему не поверил, остальные поверили. Такой уж выдался денек — все могло случиться, самое невероятное. Щепилло ружье не выпускал из рук.

Гебель, на крик которого никто не отзывался, вышел узнать, в чем дело. Муки вышел принять, а думал, что шагает наводить ужас и порядок. Дверь в избу запер на засов, кряхтя от удовольствия. Портфель с бумагами об аресте нес под мышкой, как поросенка.

В караульне застал Щепиллу и Соловьева, которых еще не видел, и сразу заперхал, заухал грозно:

— Что такое, господа?! Как вы смели отлучиться без команды?! Всех под арест!

До того был упоен своей ролью облеченного высшими полномочиями усмирителя бунта, что опомнился, лишь увидя зверино изогнувшегося Щепиллу с ружьем наперевес. Гебель отступил к дверям. Тут его встретил Соловьев, схватил, швырнул на пол. Они его хотели убить. Ослепление туманило им очи, потому большинство ударов приходилось в пустоту. Перед ними в облике изувера-подполковника было все то, что они ненавидели, против чего готовились восстать, что надеялись уничтожить. Перед ними было вселенское зло, как они его понимали. Гебель сопротивлялся отчаянно. Как вверь, загнанный в угол, со всей силой отчаяния бился за свою жизнь. Удар штыком в плечо вверг его в темень беспамятства.

— Достаточно с него! — сказал, задыхаясь и отводя глаза, Соловьев. Сухинов, прибежавший на шум, не тронувший Гебеля и пальцем, первый покинул караульню. За ним потянулись солдаты, обходя скрюченного на полу Гебеля.

Щепилло с Сухиновым отправились разыскивать Ланга, потому что упрямый хохол своими глазами хотел убедиться в его исчезновении. Кузьмин с Шутовым ушли поднимать роту. Соловьев — освобождать арестантов. Он долго возился с засовом, руки тряслись, липкая испарина на лбу проступила. «Спокойнее, барон, спокойнее! — уговаривал он сам себя. — Это тебе не на плацу в солдатиков играть. Это — дело!» Справившись с засовом, ворвался в комнату, увидел разбитое стекло; и понуро сидящего на кровати Матвея Муравьева.

— Где Сергей Иванович?!

Матвей, не поднимая головы, указал пальцем на окно.

Гебель недолго был в забытьи. Он очухался быстро, крепкий телом был мужик. Да и раны неопасные. Два, нанесенных в спешке, в угаре ненависти, скользящих удара штыком да многочисленные тумаки — только и всего. Он, покачиваясь, поднялся и вывалился на пустой двор. Подумал в отчаянии: «Где Ланг, где жандармы? это бунт! — о, милосердные боги!» И тут увидел перед собой Сергея Муравьева с яростным, незнакомым лицом. С ружьем в руке. Муравьев, выпрыгнув из окна, только что вырвал ружье у пытавшегося задержать его часового. Мгновение подполковники вглядывались друг в друга. Гебель шевельнул спекшимися губами, хотел что-то сказать, попросить, не успел: точным ударом приклада Муравьев сбил его с ног. Гебель, рыча, перекатывался по снегу. Примчался Соловьев, заслонил собой Гебеля:

— Оставьте, Сергей Иванович, вам после будет нехорошо!

Муравьев отдал ему ружье покорно. Сказал:

— А ты в перчатках думал с ними сражаться?

Соловьев, поддерживая Муравьева за талию, повел его в избу.

Гебель не умер. Смерть от него отказалась в день суда. С разбитой головой, пускающий ртом алые пузыри, хромая, он вышел за ворота и упал посреди улицы. Михей Шутов, идущий доложить, что рота ждет команды, увидел лежащего поперек дороги Гебеля, подошел, постоял над ним. Сказал надсадно, обернувшись к сопровождавшим его солдатам:

— Царство ему небесное, сдох! Отнесите его, ребятки, за деревню, чего ему здесь валяться. Бросьте на виду. Кто-нибудь похоронит.

Солдаты положили его на краю села у обрыва. Гебель очнулся еще до пути, пока его несли, но сразу сообразил, что безопаснее быть мертвым. Подождал, пока солдаты ушли, перевернулся и сполз по скату на дорогу. Вскоре он увидел идущего по дороге солдата. У Гебеля не было выхода, и он солдата окликнул. Тот подошел, встал поодаль. Гебеля он признал и, кажется, ничуть не удивился тому, что командир полка валяется на снегу, окровавленный и избитый.

— Из какой роты, братец? — слабым голосом спросил Гебель.

— Из роты его благородия поручика Кузьмина.

— Верен ли ты царю и присяге? Или со злодеями заодно?

На бледном, изможденном лице солдата отразилась трудная работа мысли.

— Верен, ваше высокоблагородие, — ответил он, подумав.

Через полчаса Гебель на санях был отвезен в дом управителя, перевязанный, упакованный в бинты, как шелковичный кокон. Всего Гебель получил тринадцать ран и лишился нескольких пальцев на обеих руках. Четыре месяца проведет он в постели и встанет из нее героем, не пощадившим живота своего во спасение царствующего дома.

Муравьев, узнав, что Гебель исчез и неизвестно толком, жив он или убит, неожиданно разъярился. Это состояние было для него новым. Долго сдерживаемое напряжение потребовало выхода. Он метался по комнате, нагрубил брату, который с момента ночного ареста был словно в экзальтации и каждую, самую обыкновенную фразу произносил как бы принудительно, с отвращением к ее смыслу. Тут как раз явился за распоряжениями Сухинов.

— Это вы, вы!.. — закричал Сергей Иванович.

— Да, это я, — благодушно согласился Сухинов.

— Это вы упустили и Ланга и Гебеля! Вы понимаете, что сейчас они, вполне вероятно, уже несутся в штаб армии?!

— Гебель вряд ли несется. Скорее уж ползет.

Муравьев уставился на Сухинова округлившимися глазами.

— Вы находите в моих словах повод для острот? Извольте немедленно пойти и доставить Гебеля сюда! Живого или мертвого!

Сухинов поклонился и вышел. Постоял на крылечке, поглазел по сторонам. Улица была пустынна, как будто жители в одночасье покинули деревню. А денек разыгрался на славу, с солнышком, со стоячими дымами над избами. Эти дымы свидетельствовали о том, что жители все же никуда не исчезли и даже заняты приготовлением пищи, но на улицу выйти опасаются. Сухинов пошел вдоль села, держась вне досягаемости окон, откуда за ним мог проследить Муравьев. Набрел на какой-то вроде бы ничейный сарай, а за сараем с подветренной стороны широкий деревянный брус прислонен, словно специально для Сухинова, чтобы он тут отдохнул и покурил. Сухинов так и сделал, смахнул полой шинели снежок с доски, расположился поудобнее и достал кисет.

Жизнью Гебель, как и Ланг, обязан Сухинову, его счастливому, умиротворенному настроению. Оно скоро пройдет и, может быть, не посетит его до последних дней, но в те бурные часы, когда решалась судьба Муравьева и их собственные судьбы решались, он не испытывал особого возбуждения и искренне удивлялся, видя, как свирепствуют его миролюбивые товарищи. Он их и жалел слегка, ибо они забыли в ту пору, что пролитая кровь обязательно падет на их головы.

«Эх, Сергей Иванович, дорогой наш предводитель, — думал он, сладко затягиваясь дымом. — Ну Анастасий — понятно, молод, горяч, кровь играет, сердце мщенья жаждет, и Щепилло тоже понятно — его сколь раз Гебель тыкал носом в грязь, но ты-то, ты-то, Сергей Иванович, чего так осерчал? Не к лицу тебе вроде, славному воину, аристократу. Теперь надо большую игру начинать не медля, смертельную, окончательную игру. А если за Гебелем, да за Лангом, да еще мало ли за кем бегать, высунув язык, — это что же, это значит, Сергей Иванович, попусту время терять. Донесет Гебель? Пусть доносит. Разве мы прятаться намерены? Куда, от кого? Если прятаться, то уж вернее в дебри подаваться, на подножный корм. Но от царя надолго не схоронишься, достанет. Да и зачем тогда зачинать было, не Гебелевой поганой шкуры ради?»

«Страшны не гебели, не ланги, не трухины, — думал дальше Сухинов. — Страшны не пьяные дураки, не хитроумные убийцы и изуверы, с ними управиться — невелик труд. Страшно то, что их породило. Это ты сам, Сергей Иванович, хорошо мне объяснял… Почему всегда так выходило, что за ними сила и власть, а не за такими, как ты, которые добра хотят людям… А ведь это важнее всего понять, иначе победы не будет и ничего не будет! — только жертвы напрасные».

Сухинов докурил цигарку и не спеша вернулся на квартиру. На дворе встретил Шутова. Тот ничего не делал, а просто стоял у входа в караульню.

— Ну как оно? — поинтересовался Сухинов. — Не боишься, Михей, что скоро дадут нам острастку?

Шутов вынул изо рта пустую трубку.

— Вполне возможно, Иван Иваныч.

— А солдаты как в роте?

— По-разному, — уклонился Шутов от прямого ответа. — Которые есть и несогласные, а которые хоть сей момент на рожон.

— Несогласных надо согласить, — посоветовал Сухинов, отсыпая фельдфебелю щедро табачку.

— Постепенно согласим, — в тон ответил Шутов.

Сухинов доложил Муравьеву, что Гебеля взять невозможно, потому что его нигде нету, но, по слухам, он скрывается в доме управителя, который вооружил для его защиты множество верных ему, управителю, крестьян. От его насмешливого тона, от сверкания угольных пронзительных глаз Сергею Ивановичу стало как-то не по себе. Он от Сухинова отвернулся и про Гебеля решил больше не думать. Приказал Кузьмину собирать роту и выступать в направлении Ковалевки, где квартировала вторая гренадерская рота. Щепиллу и Соловьева он отправил по их ротам, с приказанием всем собираться в Василькове без задержки. Отдавая распоряжения четким командирским голосом, Муравьев делал вид, что не замечает Сухинова, будто того здесь и не было. Но Сухинов не обижался и не отставал от Сергея Ивановича ни на шаг. С ним вместе, бок о бок, он выехал в Ковалевку.

Суматошные, ослепительные наступили дни — 30 и 31 декабря, канун нового года. Круговерть великих надежд и леденящих душу разочарований. Бодрость и упадок. Праздник и похмелье. Все сразу — в чаду грез и предположений — хаос невероятный! Люди — невыспавшиеся, лютые, смятенные, растревоженные. И среди всех — счастливый Сухинов, вторые сутки на ногах, пугало для слабодушных, оплот для верящих в благополучный исход.

В Петербурге главные события позади. Политая кровью Сенатская площадь прибрана, посыпана снежком и песочком. Мертвые и раненые солдаты, осмелившиеся возмечтать о справедливости, спущены в проруби Невы. Там их рыбы сосут, безымянных героев. По всей России идут аресты. Николай, как паук, плетет свои сети в Зимнем дворце, его роскошный кабинет превращен в следственную комнату. Император, взъерошенный, мундир нараспашку, зверем мечется из залы в залу — допрашивает, уговаривает, пугает, льстит, обманывает. Он мало спит. Желание скорее отомстить, растоптать, расплющить ростки сопротивления сводит его худое тело долгими судорогами. Накануне восстания Николай написал дрожащей рукой: «Послезавтра поутру я — или государь, или без дыхания…» Он — царь, он дышит, правда иногда со свистом от переутомления, от распирающей грудь злобы, неутоленной, ненасытной. Он уже заявил, что при необходимости приказал бы арестовать половину нации ради того, чтобы другая половина осталась незаряженной.

Николай, до смерти перепутанный несколько дней назад, теперь сам наводит ужас на допрашиваемых и с тайным наслаждением выискивает следы этого ужаса на лицах арестованных. Подходит близко, впивается взглядом в зрачки, иных трясет за плечи — чтобы еще страшнее, еще унизительнее. Он немного горюет, что не осуществил свое намерение: сославшись на Воинский устав 1716 года, расстрелять всех арестованных в двадцать четыре часа. Член Государственного совета Сперанский — давно ли сам из «сочувствующих»? — его остановил. Не из человеколюбия и любви к законности — о нет! Он посоветовал не спешить, дабы можно было легче выявить все нити заговора, да и перед Европой соблюсти декорум. Прав оказался тайный советник, далеко потянулись нити, вся Россия была опутана ими. Столько раз на дню со сладострастием повторял Николай фразу: «Ведите злодея!» — и вводили, и бросался владыка на добычу, трепеща от возбуждения, только что не впиваясь в жертву зубами.

С 17 декабря начал работу «Тайный комитет для изыскания соучастников возникшего злоумышленного общества», глумливая свора верноподданных шавок, возглавляемая военным министром Татищевым, наипреданнейшим из наипреданнейших. Он отлично подходил на эту роль, точно для нее родился.

Расправа, расправа! Лучшие люди отчизны обезоружены, закованы в железа, брошены в крепость. Над ними нависла сумрачная тень вечной ссылки и бесславной смерти. Многие не выдерживают, плачут, раскаиваются, просят пощады. У них свое представление о происходящих событиях, дворянское. Перед царем не стыдно проявить слабость. Они еще и не догадываются, на что способен этот человек. Николай все про себя знает. Он доволен, но не совсем. Его сознание угнетают масштабы возмущения, и он не уверен, что удастся вырвать болезнь с корнем.

Он допрашивает, выказывая чудеса выносливости и энергии. Он постоянно, нехорошо возбужден и поддерживает в себе абсолютную сосредоточенность на одной идее — разоблачить всех до конца. Его можно и нужно будить в любой час ночи, если в Петербург привозят нового заговорщика. Его иезуитское коварство на допросах отдает инквизицией. Стон, протяжный стон стоит над столицей, над великой империей.

На юге, в Черниговском полку, этот стон не слышен. Тут пока иные дела, иные заботы.

Тридцатое декабря. В Васильков тайком привезли Гебеля. Весть — как удар грома. Слухов — тьма. В город со всех сторон подъезжают перепуганные помещики, требуют воинской защиты. На центральной площади неизвестно откуда взявшийся юродивый с деревяшкой вместо руки вещает о конце света и о скором явлении антихриста. Полицейский пристав тащит юродивого в участок. Жители, кто побогаче, спозаранку копают укромные ямы, зарывают добро.

Из всех щелей вылезли какие-то уроды, нищие, калеки. Им сегодня не подают, и гнусавый их вой добавляет красок в картину панической суеты. Город затаился и притих.

Майор Трухин, оставшийся за командира полка, с утра пошел навестить Гебеля. Супруга Гебеля принимала посетителей, коих много толпилось в гостиной. Трухина пропустили к больному.

Густав Иванович лежал, укутанный одеялами до подбородка, из наглухо перебинтованной головы торчал ус и светился один глаз странно лилового оттенка. Дрогнуло сердце бывалого майора при виде изувеченного любимого командира.

— Это как же, Густав Иванович, это за благодеяния ваши они так-то отплатили?!

Гебель молчал. Из единственного глаза выкатилась скорбная слеза.

— Что же теперь будет, Густав Иванович? Прикажите, что делать?!

— Ех…ы…ть и с…е…ять! — мрачно донеслось из-под бинтов. Трухин понял: всех выпороть и расстрелять.

— Не извольте сомневаться! — рявкнул майор и задом выпятился из покоев. Посетители бросились к нему за объяснениями. Он сказал с необычайной важностью:

— Густав Иванович распорядился принять чрезвычайные меры. И я их приму.

Он ринулся в штаб и разослал приказания всем ротам незамедлительно явиться в Васильков. Удвоил караулы в городе.

А потом сидел в штабе перед недопитой бутылкой рома, погруженный в размышления о том, успеет ли до подхода мятежников выкопать вокруг Василькова достаточно глубокий ров. Вдруг хлопнула дверь — и вбежал поручик, фамилию которого Трухин почему-то не смог сразу вспомнить. Поручик, запинаясь, доложил, что барон Соловьев и Щепилло в городе.

— Врешь! — рыкнул Трухин, опрокидывая бутылку на стол.

— Сам их видел. Они у поручика Войниловича сидят.

— Так! — майор заходил по комнате, потирая руки. — Это хорошо. Значит, изволили прибыть на разведку. Но какая все же отчаянность у этих воров. Надо отдать им должное, поручик. Злодеи храбры. Не уверен, что удастся взять их живьем.

Захват бунтовщиков Трухин провел по всем правилам военного искусства, собрав для операции взвод солдат под предводительством поручика Быстрицкого (дежурного по караулам), доброго приятеля Щепиллы, а также роту внутренней страши, которую возглавил сам городничий. Дом Войниловича был оцеплен и закупорен со всех сторон — муха не пролетит. Быстрицкий, давясь сдерживаемым смехом, предложил подтянуть и пушки, на что Трухин с достоинством ответил, что не видит в том необходимости. В комнату, где сидели, дожидаясь свежих лошадей, Соловьев и Щепилло, он ворвался с заряженным пистолетом.

— Прошу сдать оружие, господа! — грозно приказал Трухин. — Вы окружены!

Щепилло спокойно отложил трубку, удивленно смотрел на Быстрицкого. Тот ему подмигнул дружески.

— Уберите пистолет, майор! — посоветовал Соловьев. — Он может выстрелить.

— Именно! — храбро подтвердил Трухин. Ром в нем гулял вовсю.

— Вы свои обозные замашки бросьте, — сипло прорычал Щепилло, делая движение подняться, — а не то я… — он поймал предостерегающий взгляд Быстрицкого и не договорил. Войнилович, хозяин квартиры, огорченно покачивал головой.

— Хорошо, мы сдаемся, — сказал Соловьев. — Да и как не сдаться непобедимому герою.

Торжествующий майор отвел Соловьева на гауптвахту, а Щепиллу, как особо опасного и склонного к буйству, запер в частном доме под двойной охраной. Солдат он предупредил, что за арестованных они отвечают собственной шкурой.

— Если они с вами заговорят, стреляйте без предупреждения, — приказал разбушевавшийся Трухин.

— Это уже как водится, — обнадежили его караульные.

Будь Трухин понаблюдательнее, он, возможно, заметил бы игривое, не соответствующее моменту настроение солдат и офицеров, к которым обращался. Но он ничего такого не замечал. Окрыленный первыми боевыми успехами, он чувствовал себя на седьмом небе. В воображении смаковал заслуженные награды, которые в скором времени наконец-то посыплются на его голову. А как же! Неизвестно, что случилось бы в полку, не прими он все меры предосторожности. Какие беды могли натворить те же шальные поручики Щепилло и Соловьев. Гебель, конечно, командир толковый, службу понимает, но и он в роковую минуту отстранился от командования, маскируясь полученными от злодеев ранами. Один он, бесстрашный Трухин, подобно спартанцу Леониду, рассказ о котором он слышал краем уха за обедом у Густава Ивановича, остается на посту, несмотря на смертельную опасность, и готов отразить натиск неприятеля.

Еще стаканчик, перехваченный в штабе, вселил в него бодрость уже почти сверхъестественную. В сопровождении дежурного взвода он без устали рыскал по городу, наводя на тихих обывателей великую тоску. Городские лавки давно позапирались, дома — на глухих засовах, окошки зашторены. Трухин хорохорился до той поры, пока не узнал, что Сергей Муравьев с войском выступил из Ковалевки и держит направление на Васильков. Роковое известие привез приказчик из помещичьей усадьбы, пожилой хохол с помятым землистым лицом.

— И много у него войска? — спросил Трухин, бледнея.

— Тьма! А главное дело, грабят и убивают всех без разбора. Я сам чудом спасся.

Трухин протрезвел и засеменил в штаб. Запер за собой дверь и уселся за стол перед початой бутылкой рома. Со страхом ощутил, что пить ему не хочется. «Вот оно, — подумал, — вот оно пришло!» Он не знал, что такое «оно», но всем своим существом чувствовал приближение чего-то неотвратимого, грозного, рокового; и неожиданно мыслями вернулся в ту пору, когда был юным, когда кто-то его любил бескорыстно, да теперь разве вспомнишь — кто. Слезы текли по его щекам, а он их не замечал. Так маятно и жалобно никогда, кажется, не билось его сердце.

Дрожащей рукой поднес он ко рту бутылку, отхлебнул.

Постепенно к нему вернулось самообладание. Трухин объявил по гарнизону боевую тревогу и принял мужественное решение встретить врага в открытом поле.

— Сам поведу солдатушек на злодея, — объяснил он денщику. Отдышавшись и испив холодного квасу, вышел на крыльцо. Непокрытую голову его ошпарило холодным ветром. «Эх, мать честна! — подумал Трухин. — Какое испытание послал господь за грехи мои!»

Он глянул налево — никого, взглянул направо и начал тереть глаза, будто их запорошило песочком. От окраины приближалась небольшая группа солдат. Шли вольно, не строем. Впереди два офицера. Скоро Трухин офицеров признал: один, смуглый, с длинными ножищами, конечно, Сухинов, злодей из злодеев, второй, круглолицый, с яркими губами, — подозрительный дружок Сергея Ивановича Мишка Бестужев. Откуда они взялись? Другой бы на месте Трухина, возможно, смалодушничал, отступил и спрятался, что и не стыдно было, учитывая неравенство сил, но у майора сегодня был особенный день, какой-то бес толкал его под руку. И голос у него образовался неожиданно зычный, когда он обратился к приближающимся солдатам с обличительным словом. Вдобавок Трухина сбила с толку приветливая, как ему показалось, улыбка на лице этого дьявола Сухинова.

— Канальи! — заревел Трухин, шатко спускаясь с крыльца. — Вы на кого осмелились подняться? Свиньи! Мало вас пороли! Добрый Густав Иванович с вами миндальничал, но я не такой. Мой нрав вы все знаете. От меня поблажки не будет. Христопродавцы!

Трухин и авангард Сухинова сближались, майор невольно сбавил тон.

— Солдатушки, надежда наша! Возвращайтесь по своим местам, не безобразничайте. Всем обещаю помилование! Сам упаду в ноги начальству, вымолю всем прощенье. И ты, Иван Иваныч, не безумствуй! Говорю тебе, покайся и авось уцелеешь.

— Конечно, ваше высокоблагородие, конечно, покаюсь, без этого нельзя, — говорил Сухинов, приближаясь, полыхая угольным блеском веселых глаз. Трухин не понял, что он собирается делать, попятился. Длинная рука Сухинова схватила его за загривок, швырнула в кучу солдат. Все мгновенно переменилось. Замелькали перед Трухиным свирепые лица, злобные усмешки. С него сорвали эполеты, растерзали мундир. Майор по инерции прошелестел: — Подлецы! На любимого командира руку… — договорить не успел. Алимпий Борисов умело, наотмашь ударил его кулаком в ухо. Трухин хрюкнул и мягко опустился на колени. Дальнейшее майор видел как бы сквозь дрему. Его больше не трогали. На площади появилось очень много людей, среди которых Трухин, охолодев сердцем, различил Соловьева, целующегося с усатым фельдфебелем, ненавистного Щепиллу, с разинутой в крике пастью, особенно страхолюдного оттого, что он был на морозе в одной рубахе, расстегнутой до пула. И, наконец, Трухин, не веря глазам своим, обнаружил в толпе Сергея Муравьева, окруженного со всех сторон солдатами и офицерами. Трухин вскочил на ноги и рысью припустил к нему. Снова, теперь по собственной воле, грохнулся на колени:

— Сергей Иванович, спаси, христа ради, от обезумевшей черни! — от страха Трухин не совсем уверенно ориентировался в обстановке, как-то у него вылетело из головы, что подполковник Муравьев-Апостол, которому он много гадостей делал исподтишка, как раз и стоит во главе взбунтовавшейся черни. Впрочем, это было настолько невероятно, что не мудрено забыть. Тем более после сочных солдатских пинков.

Муравьев обернулся к нему, доброе, растроганное выражение стерлось с его лица. Он сказал брезгливо:

— Заприте этого пьяницу под замок!

Двое солдат повели горемычного вояку на гауптвахту. По дороге с ним приключилось помрачение ума. Он почему-то решил, что его ведут расстреливать.

— Родные мои! — молил он, цепляясь за солдатские рукава и норовя осесть на землю. — Не берите на душу смертного греха! С меня тоже спрашивали. Немецкая эта морда, Гебель этот, в тюрьму ведь сколь раз грозился упечь за мою доброту к вам. Ей-богу, не вру, братцы! Ежели когда рукам волю давал — так это любя! Солдатик для меня что сын родной. Кого любишь, того и валтузишь, верно? Помилосердствуйте, родненькие!

Солдаты устали его тащить, осерчав, пихали под зад коленками. Трухин вежливо ойкал. На гауптвахте он взмолился о последней милости, но никто не понял о какой. (В своих показаниях Трухин потом подробно расскажет о своих страданиях на гауптвахте. Якобы к нему очень часто приходили Щепилло и Мозалевский и пугали его заряженными пистолетами. А также постоянно забегал поручик Сухинов, потерявший человеческий облик, и каждый раз спрашивал, спит он или не спит).

И на самом деле Сухинов часа через два навестил Трухина, ему один из солдат доложил, что с майором не совсем ладно и караульные нервничают. Сухинов застал майора в состоянии крайней подавленности. На его испитом лице застыла ледяная гримаса ужаса и недоумения. Смотреть на него было неприятно. Сухинов ему дружески посоветовал:

— Трухин, оставьте как можно скорее воинскую службу. Вы подлы и трусливы, как шакал, и позорите звание русского офицера.

Трухин пробормотал что-то в свое оправдание. Из его слов Сухинов понял только: «Отец родной!» и «Окажите божескую милость!». Сухинов долго его стыдил, упрекал в тиранстве и хищениях, в наушничестве. Трухин со всем соглашался, рыдал и без устали повторял просьбу об оказании ему божеской милости. Наконец вывел Сухинова из терпения.

— Да скажите толком, о чем вы просите, майор? Перестаньте юродствовать!

— Иван Иванович, отец родной!

— Допустим, я ваш отец, дальше-то что?

— У меня в штабе, в шкапчике, припрятан ром. Распорядитесь принести бутылочку, будьте великодушны!

У Сухинова и разозлиться не было сил. Он рассмеялся. И караульные смеялись.

— Принесите ему рому, хоть бочку! — приказал Сухинов. — Смотрите, Трухин, не захлебнитесь. Уж больно вы ненасытный человек.

Плюнул и ушел.

Дорого оценит Николай преданность лихого майора. Он станет подполковником и получит под свое начало Черниговский полк. Вот уж когда он отыграется, вот когда развернется во всю силушку.

Не будет обойден наградами и полковой адъютант Павлов, человек хотя и недалекий, и вздорный, но лирического склада, которого спасла от побоев и унижений, можно сказать, любовь к толстухе городничихе. Павлов был хранителем полковой печати и архива, его долго разыскивали по всем закоулкам города. Он же тем временем замуровался меж пуховых перин у дамы сердца. Он там провел около двух суток, претерпевая массу неудобств, — это ли не подвиг. Людей, подобных Трухину и Павлову, любое общественное потрясение выталкивает на поверхность, как водяные пузыри, но в отличие от пузырей они потом не скоро рассасываются и впоследствии иногда затвердевают до крепости мозолей, так, что не сковырнешь.

Для Сухинова этот день был долог. Но он не устал и голода не чувствовал, хотя, кажется, разок только похлебал с солдатами щей. Ему все казалось, что он не успевает куда-то, и что если он не успеет, то без него где-то что-то не сладится.

Он впервые в жизни ощущал так ярко и празднично свою необходимость огромному количеству людей.

Подтвердил эту его уверенность короткий разговор с Муравьевым. Сергей Иванович сидел за столом с пером в руке. Вид у него был печальный, серый. Увидав Сухинова, он пересилил себя, ласково улыбнулся поручику. Встал, подошел к нему. Мгновение они изучали друг друга. Черные глаза Сухинова были бездонны, и Муравьев ничего в них не разглядел. Он сказал:

— Иван Иванович, я рад, что вы с нами в эти решающие часы. Именно вы. Говорю от чистого сердца!

Сухинов склонил голову, не находя, что ответить.

— Вы вправе иметь ко мне претензии, — продолжал Муравьев. — Я не всегда бывал с вами откровенен. Какое-то взаимное недоверие между нами стояло, теперь я знаю, по моей вине. Но это не важно, верно? Уже не важно.

— Ничего и не было, — сказал Сухинов.

— И вот еще что. Меня мучает эта история с Гебелем. Не могу забыть его ужасное, страдающее, окровавленное лицо. Я был в ослеплении, в припадке безумия, но, конечно, это не оправдывает моего поступка. При первом удобном случае я попрошу у него прощения. И мой брат Матвей считает, что я должен это сделать.

— Вы ни в чем и ни перед кем не виноваты, — сказал Сухинов убежденно.

— Мой брат Матвей очень умный и совестливый человек…

— Вашему брату, — невежливо перебил Сухинов, — лучше бы отойти от нас. Наши заботы ему по по плечу.

Муравьев передернулся, лицо его как-то чудно осветилось, он вернулся к столу.

— Не надо так говорить, — тихо и с прежней ласковостью попросил он. — Наше дело столь велико и благородно, что оно не может быть запятнано ненужной жестокостью, ложью, насилием. Его надо делать с чистыми руками и открытым сердцем. Тогда нам поверят и пойдут за нами… А брата моего вы совсем не знаете. Это душа светлая и возвышенная. Я рад, что он не отступился от нас, хотя многого не принимает.

— Так ведь события нынче не больно подходящие для возвышенных душ.

Муравьев не стал задерживаться на его словах.

— Оставим этот разговор до другого раза, — потер виски ладонями. — Вот что, поручик, возьмите кого-нибудь и сходите за знаменами и полковым ящиком. Они у Гебеля на квартире.

Не успел Сухинов уйти, как явился с докладом фельдфебель Шутов. Его гренадерские усы поникли. Он привел из Трилес остатки пятой мушкетерской роты. По дороге роту перехватил генерал Тихановский. Генерал спросил, знает ли Шутов, что делается в полку, на что тот степенно ответил, что знает и именно потому туда идет. Генерал обрушил на голову фельдфебеля угрозы. Шутов разозлился. Обернулся к роте:

— Решайте сами, братцы! Что до меня, то я и один пойду в Васильков. По совести так выходит!

Солдаты не покинули своего фельдфебеля, не испугались генеральского гнева.

— Хотел я его арестовать, да без приказа не посмел, — во взгляде Шутова — озорной вызов.

— А был бы приказ — арестовал? Генерала?

— Что ж, Сергей Иванович, время беспокойное. Кто генерал, а кто нет, и от нас нынче зависит.

Как-то так совпало, что, слушая мерный говорок Шутова, глядя в его спокойное, чуть усталое лицо, Муравьев вдруг отчетливо, пронзительно осознал, что взвалил на себя такую ношу, которая, того гляди, раздавит его, и сбросить с себя эту ношу он не сможет, не захочет, да и вряд ли теперь от него это зависит.

По дороге Сухинова догнал прапорщик Мозалевский. С ним несколько солдат.

— Послан Сергеем Ивановичем вам на подмогу, — темноволосый, с узким, тонко очерченным лицом, Мозалевский сиял отвагой и гордостью. Он был горд тем, что выполняет такое ответственное задание вместе с Сухиновым.

— Отлично! — сказал поручик. — Мы с вами, Саша, быстренько управимся. Если, разумеется, Гебель не успел спрятать казну.

— А он мог это сделать?

— Вряд ли. Когда я разговаривал с ним последний раз, он был далек от подобной мысли.

Мозалевский, смущаясь, спросил, что думает Сухинов о происходящих событиях и надеется ли на успех. Сухинов его заверил, что уверен в успехе. Мозалевский смотрел на него с восхищением, даже походка этого человека казалась ему необыкновенной — Сухинов шел пружинисто, гибко, при каждом шаге чуть наклоняясь вперед, точно готовясь рвануться в беге.

Подходя, они услышали резкие голоса и вроде бы крики, доносящиеся из дома Гебеля. Что-то там внутри происходило нешуточное. Сухинов приказал прапорщику охранять вход и никого не впускать, сам быстро прошел внутрь. Он прибыл в самое время. В гостиной человек десять взбешенных солдат с угрозами наступали на жену Гебеля, бледную, как привидение, с распущенными волосами, грудью заслонявшую дверь во внутренние покои. Увидев офицера, бедная мать кинулась к нему в ноги:

— О, умоляю! Спасите меня и моих детей!

— Что тут происходит?!

Он никого не узнавал, хотя некоторые лица были вроде знакомы.

— Не хочет нам своего зверюгу выдать! — пояснил с кривой усмешкой солдат с исцарапанной щекой.

— Зачем вам Гебель? — спросил Сухинов.

— А вот скоро увидишь, ваше благородие.

— Сам-то ты не друг евонный будешь?

— Всю их собачью породу под корень выведем!

Озлобленные, возбужденные лица, густой запах спиртного.

— Вы видите, господин поручик, вы видите! Они хотят убить невинных ангелочков! — У женщины подкашивались ноги. Ее трясло как в лихорадке. Сейчас это была не чванная подполковничья жена, это была мать, готовая защищать своих детенышей хоть зубами, хоть ногтями, чем придется. Сухинов отстранил ее, шагнул к левой стене, выбрал позицию поудобнее. Ярость уже в нем закипала, но он вполне владел собой.

— Приказываю всем немедленно покинуть помещение! Кто ослушается — будет предан суду.

— Ах, вон как — судом пугаешь, гебелевский подголосок!

— Это Сухинов, свой, — вмешался кто-то, знавший Сухинова.

— Свой не свой, на дороге не стой!

— Кончай его, братцы, прихвостня немецкого!

Солдаты сдвинулись теснее, выставили ружейные штыки. Сухинов рванул из ножен саблю, взметнул над головой. Лицо его исполосовала дикая гримаса, из глаз потек черный огонь. Его сабля засверкала сумасшедшими серебряными кольцами, загораживая его, как щитом. Завороженные страшным сиянием, солдаты попятились, выставляя перед собой ружья, затолпились в дверях. Крики, ругань, вопли ужаленных клинком. Это дьявол, ребята, не иначе!

Сухинов, опустив свое смертоносное оружие, выталкивал последних из комнаты пинками. «Черт бы вас всех побрал! — бормотал он сквозь зубы. — С таким народцем не восстание делать, а в лесу кистенем свистеть». От этой мысли, от того, что он ясно представил себя стоящим в засаде у большой дороги, Сухинов заулыбался. Ярость улеглась. Он помог супруге Гебеля добраться до кресла.

— Вы спасли нашу семью! Вы благородный человек. — Она не утирала слез облегчения, цеплялась за руку поручика. — Я расскажу мужу и всем. Вы увидите. Мой муж умеет быть благодарным. Вы увидите.

— Успокойтесь, сударыня.

— Наступило ужасное время, бог послал нам всем испытание. Этот разбойник Муравьев…

— Сударыня, к сожалению, я должен торопиться. Меня этот самый разбойник послал за знаменами и полковой казной. Боюсь, разгневается за промедление.

Несчастная женщина вдавилась в кресло, помертвела.

— О господи, так вы заодно с этими извергами?!

— Увы, я с ними всей душой.

У порога он лихо щелкнул каблуками, раскланялся.

Мозалевский, верный приказу, охранял дверь. Увидев Сухинова невредимым, облегченно вздохнул.

— Они вылетали, как пушечные ядра! — доложил он восторженно.

— А, ерунда. Смотрите, Саша, смотрите! — Мозалевский проследил за движением его руки, но ничего особенного не заметил. Метельные порывы ветра взметали над улицей столбы сухой снежной пыли, кое-где в сумерках тускло просвечивали окна домов. Очертания горизонта были чернильно-темны, сумрачны.

— Неужели вы не видите, Саша, как все изменилось вокруг, какая чудная тишина? Это первый день свободы! Может быть, этих дней будет не так много, что с того. Вы ни о чем не сожалеете, Саша?

— Нет. Но иногда мне кажется, что это сон. А пробуждение должно быть ужасным.

Сухинов обнял его за плечи, не обращая внимания на стоящих внизу солдат.

— Немного найдется в этом проклятом мире людей, которые дышали свободой. Свобода дорогого стоит!.. Знаете, вы сами, пожалуй, отнесите знамена Муравьеву, а я пойду.

Он почувствовал необходимость хоть недолго побыть одному. Он вышел на окраину и свернул с дороги; побрел, увязая по колено в сугробах. Его сознание двоилось, мягкие воспоминания уводили его далеко. Явь и прошлое причудливо переплелись в его воображении, то милых братьев своих видел он, то у родителей вымаливал за что-то прощение. Бесконечная череда лиц — друзей, врагов, прекрасных женщин, оставленных, но не забытых, — проносилась перед ним, он всем им кланялся, всех окликал, и многие ему отвечали, но смысла в этом коротких разговорах не было никакого. Он ничего никому не умел объяснить про себя и про свою жизнь и оттого злился, искусал губы в кровь.

Когда он пришел в себя, стряхнул вязкое оцепенение воспоминаний, то не сразу сообразил, где находится. Ориентируясь на свет горящих костров, выбрался в расположение второй гренадерской роты, где солдаты накормили его щами со свининой. Его спрашивали, что же будет дальше, он отвечал, что все будет хорошо и не о чем беспокоиться, обо всем беспокоится и думает подполковник Муравьев, а это такой человек, который за каждого из них готов выцедить всю свою кровь до капли.

Потом он встретил поручика Петина, командира этой роты, человека бесхитростного и надломленного сомнениями. Он верил, что нарушение присяги подобно святотатству, и в то же время видел, с какой необыкновенной легкостью проделали это многие уважаемые им люди. Точно стакан чаю выпили. Он не понимал происходящего совершенно. Его истомленная душа третьи сутки билась в тихой истерике.

— Молодцом, Петин! — похвалил его Сухинов. — Завтра выступаем. Ваши солдаты хоть нынче в бой. А почему у вас такое унылое лицо, поручик? Вы не больны? Это было бы некстати.

Петин боялся Сухинова, и прежде боялся, а теперь, наслышавшись о дневных его подвигах, боялся особенно, до щемления в животе. «Безумец! — думал Петин в отчаянии. — И все они безумцы. Против кого поднимаются, на что посягают! Разве мыслимо это?!»

— Я не болен, Иван Иванович. Но скажу вам откровенно, я в панике.

Сухинов изобразил недоумение, голос его прозвучал так вкрадчиво, что у Петина сердце оборвалось.

— Уж не хотите ли вы отстать от нас, Петин? Я вам не советую. Это было бы неблагоразумно.

— Изволите мне угрожать?

— Упаси бог, поручик! Но солдаты… они так возбуждены, вы же видите. Если они узнают о вашем настроении, я не смогу поручиться за вашу жизнь.

— Вы, вы… — Петин взбеленился. — Как вы смеете! Вы — фанатики, забывшие о своем долге, вы!..

— Молчите! — Сухинов сделал предостерегающий жест, огненный взор его обжигал, просверливал, Петин невольно отшатнулся. — Ваши товарищи, братья ваши готовы пойти на муки ради святой идеи, а вы, мокрая курица, собираетесь их предать для спасения собственной утробы! И вы еще спрашиваете, как я смею? Молчите, лучше молчите, подлый трус!

— Требую удовлетворения! — выдавил из себя Петин, взмокший от страха. Сухинов расхохотался ему в лицо.

— Оставьте рыцарские бредни, они вам не идут вовсе. Драться с вами я не буду, я вас придушу, как котенка, вот этой рукой! — Сухинов показал ему руку, которой его придушит. — Ступайте в роту, Петин, и ведите себя достойно. Если я услышу что-нибудь подозрительное, пеняйте на себя.

Петин побрел, пошатываясь, как незрячий, проклиная себя за откровенность перед этим дьяволом.

Был уже поздний вечер, ветер стих, и сильно подморозило. Мятежный город Васильков не спал, охваченный тревогой перед завтрашним днем. Горели ночные костры, у которых офицеры, члены общества, беседовали с солдатами, подбадривали их, уговаривали колеблющихся, братались с самыми отчаянными. То тут, то там вспыхивала протяжная песня, покрикивания караульных вбивали в морозный воздух глухие клинья. Город кишел множеством приглушенных, неясных звуков, казалось, какое-то огромное, многорукое и многоголовое существо расползлось по улицам и, балуясь, осторожничая, постукивает по ставням, скребется в двери, клацает железом. Лишь перед рассветом все угомонилось и притихло, задремало в свинцовом полусне.

Сухинов разыскал Соловьева и Щепиллу, они сидели в низенькой пристройке, ужинали картошкой и квашеной капустой из глиняной миски. Оба выглядели так, будто много дней подряд не слезали с коней.

Сухинов плеснул квасу в кружку, залпом выпил, спадал вяло:

— Некоторые офицеры паникуют, могут в любой момент отстать. Это нехорошо. Это произведет плохое впечатление на солдат.

— Знаем, — мрачно отозвался Щепилло. — Штабс-капитан Маевский куда-то пропал. Забился где-нибудь в щель, таракан! Войнилович вертится, как оса, так бы и пристукнул двурушника.

— Войнилович?

— Из этих сволочей верноподданнический дух колом не выбьешь! — Щепилло разбухал злостью на глазах, как упырь.

— Войнилович и прочие — еще полбеды, — мягко вступил Соловьев. — Меня больше беспокоит поведение самого Муравьева. По-моему, он в растерянности и не знает, что предпринять. А без него наше выступление обречено на провал.

— Почему? — взвился Щепилло. — Подумаешь, свет клином сошелся на Муравьеве. Не он, так другой. Хотя бы вот Иван Иванович. А, Ваня?!

— Восстанию нужен вождь, — наставительно заметил Соловьев. — Восстанию необходим вождь, которому все доверяют, которого любят и за которым пойдут до конца. Кроме Муравьева, такого человека среди нас нет.

Сухинов налил себе еще квасу. Лицо его горело, виски распирала тяжесть.

— Сергей Иванович не отступит, — сказал он. — Ему некуда отступать.

— Брат Матвей на него очень плохо влияет.

— Как бы то ни было, — сказал Сухинов, — нам надо твердо держаться Муравьева, помогать ему, чем можно, а если понадобится, то и заставить действовать.

— Прав Анастасий, проволочки сейчас опаснее всего.

Друзья еще раз поклялись друг другу в верности и разошлись. Щепилло и Соловьев отправились опять к солдатам, а Сухинова ноги сами понесли к дому Муравьева. Там его окликнул часовой, но тут же узнал. Сухинов приложил палец к губам, призывая к молчанию. Одно окошко тускло светилось.

— Ну что, как командир?

— А никак, ваше благородие. Сидят запершись и некого больше не принимают.

— Не ложился?

— Какое? Рази ему теперь до сна.

Сухинов обогнул дом и осторожно заглянул в окошко, Сергей Иванович в наброшенном на плечи мундире что-то писал. Перед ним теплился свечной огарок. Рука его то стремительно двигалась по бумаге, то надолго замирала в воздухе. Лицо больное, сизое. Один раз он чему-то улыбнулся, поднес близко к глазам исписанный листок, потом аккуратно порвал его на четыре части и зажег от свечки.

Сухинов бесшумно отошел от окна.

— Ты смотри, как следует охраняй, — сказал часовому. — Не вздумай дрыхнуть.

— Не извольте сомневаться.

— Знаю я вас.

В семь утра Сухинов барабанил рукояткой пистолета в дверь к Войниловичу. Подпоручик, судя по его воспаленным глазам, ночь провел дурно. Увидя Сухинова, только безнадежно махнул рукой:

— От Сергея Ивановича, конечно? По поводу провианта?

— О нет, я от себя лично.

— Чему обязан?

Сухинов плечом его отодвинул и прошел в комнату. Удобно уселся на стул, перекинув ногу на ногу.

— Я слушаю вас, Сухинов.

— Это я вас слушаю, милейший.

Войнилович, косясь на сидящего посреди комнаты поручика, начал одеваться, молчал.

— Ты что же это, Антон, дурака валяешь? — доверительно спросил Сухинов.

— Кто вас уполномочил разговаривать со мной в таком тоне?! — вскинулся Войнилович.

— Моя совесть, Антон. Она обращается к твоей совести и к твоей чести. Ты разве не слышишь?

— Слышу, Сухинов. Я много о тебе слышал. Ты взял на себя обязанности опричника при Муравьеве. Он всех пугает твоим именем. Он пригрозил, что если я вовремя не приведу капитана Козлова с его ротой, то он пошлет за нами тебя. Это смешно, ей-богу!

— Почему смешно?

— Потому хотя бы, что я не боюсь ничьих угроз.

— Тебе и не надо бояться. Я знаю, ты честный и благородный человек и не способен на предательство. Но сейчас, дорогой Антон Станиславович, ты еще раз поклянешься, что не отстанешь от общего дела и будешь беспрекословно и четко выполнять все распоряжения Сергея Ивановича.

— А если я откажусь?

Сухинов вздохнул, вынул заряженный пистолет и стал его с любопытством разглядывать. Войнилович без сил опустился на кровать.

— Это же будет обыкновенное убийство, Сухинов!

— Ошибаетесь, подпоручик. Это будет справедливое возмездие за измену… Так вы будете клясться? Мне время дорого.

— Клянусь! — сказал Войнилович дрожащим от ненависти голосом. — Клянусь до конца следовать за полком. Но также клянусь отомстить тебе при первой возможности, Сухинов!

— Как вам будет угодно.

Жители Василькова начали постепенно приходить в себя. Торговые люди послали делегацию к Муравьеву, и их заверили, что за провизию и прочие товары, необходимые в походе, с ними рассчитаются сполна. Торговля шла довольно бойко. Любопытство пересиливало страх, горожане потихоньку выползали на улицу, обменивались с солдатами осторожными репликами.

Ближе к полудню на площади перед собором святого Феодосия выстроились пять мятежных рот Черниговского полка. С ними шестнадцать офицеров, считая Михаила Бестужева-Рюмина. В смутной надежде, в спасительном воображении Муравьев видел, как по пути к ним примыкают все новые и новые полки. Пора, пора в путь, в поход. В последний, сокрушительный. Не личной славы и триумфа он ищет, о, нет! Единственное его желание — принести пользу своему бедному униженному отечеству. Поймут ли это, если он погибнет? Так хочется, чтобы поняли.

Уже дважды за ним посылали нарочных с известием, что полк построен, а он все не находил в себе готовности предстать перед людьми, судьба которых отныне полностью зависела от его воли и разума. Брат Матвей не сводил с него печального уговаривающего взгляда. Все было сказано меж ними.

— Пойдем, Матюша, пора, — сказал Сергей Иванович негромко. Матвей кивнул, не подымая глаз.

С ними вместе на площадь вышел, еле передвигая ноги, полковой священник отец Даниил. Он должен был отслужить молебен и прочитать «Катехизис», сочиненный Сергеем Ивановичем. По «Катехизису» солдаты присягнут не императору Николаю, а богу. Отец Даниил Кейзер уже не единожды соглашался и отказывался и снова соглашался, и взял за службу авансом двести рублей у Муравьева, но все равно его пришлось вести чуть ли не под руки. Он шел, тупо уставясь в землю, продолжая сокрушаться, поминая то и дело свою несчастную Жену и детушек. Он бубнил жалобные слова таким замогильным голосом, что Муравьеву стало не по себе.

— Успокойтесь, батюшка, — сказал он резко. — Разве бог не учит вас жертвовать собой ради блага ближних?

— Если бы я еще знал, в чем состоит это благо, — промямлил отец Даниил.

— Благо ближнего в возможности для каждого человека, независимо от его состояния и сословия, быть свободным. Мы не раз беседовали с вами об этом и пришли к согласию.

— Вы, Сергей Иванович, умеете убеждать, и, возможно, вы правы, но, когда я вспомню о том, что грозит моей семье, — волосы дыбом встают. Я всего лишь слабый человек, поймите меня.

— И слабые в роковой час становились героями, если вступались за справедливость. Вы знаете об этом не хуже меня.

— Ох-хо-хо! Спаси и помилуй! — вздыхал священник.

Сергей Муравьев обвел продолжительным взглядом замершие ряды, ждущие его слова. Знакомые и незнакомые лица смотрели на него с одинаковым напряжением. Ни шума, ни привычных окриков, ни бряцания оружием — мертвая тишина. Неяркое солнце высунулось из серой прореви неба, и засеребрилась булыжная площадь. Острая, больно жалящая мысль пронзила Муравьева. Стоящие здесь на площади люди одиноки, как, может быть, никто сейчас в России, ибо они сбросили с себя вековую узду рабства — спасения им уже нет. Но ведь и ему нет спасения. Они хоть могут надеяться, они надеются на него, потому что поверили его словам и обещаниям, а ему самому надеяться не на кого.

— Друзья мои, — сказал Муравьев, задохнулся и повторил во всю силу легких: — Друзья мои! Солдаты и офицеры! Русские люди! Я поздравляю вас с успешным началом выступления. Нас мало, но за нами правда божия и человеческая. Могучие реки питаются маленькими ручейками, великие свершения начинаются с малых поступков, вселенские пожары вспыхивают от искры. Город Васильков — первый вольный город на нашей земле. Здесь подняли мы знамя борьбы за свободу и справедливость, отсюда понесем его по всей России. Может быть, впереди у нас страдания и муки. Мало кто из нас увидит ослепительную зарю победы — это ничего. Будущие поколения, дети и внуки наши, помянут нас добрым словом… Между нами нет и не должно быть принуждения. Кто колеблется, кто сомневается — пусть уходит, если совесть позволит ему оставить товарищей своих на славном, благородном и смертельно опасном пути. Лучшие сыны отчизны будут с нами и придут к нам.

Муравьев умолк. Роты в едином порыве сдвинулись с места. Восторженные крики оглушили площадь. И выше всех надрывный, юношеский голос Кузьмина.

— Постоим за отечество наше! Ура!

Муравьев, отворачиваясь, пряча слезы, сделал знак священнику. Тот начал читать по бумажке бодро, но дойдя до вопроса: «Для чего же русский народ и русское воинство несчастно?» — запнулся, сбился и чуть слышно просипел кощунственный ответ: «От того, что цари похитили у них свободу». Подскочил Михаил Бестужев, отпихнул священника, вырвал у него бумагу, звонко, внятно прочитал:

«— Что ж святой закон наш повелевает делать русскому народу и воинству?

— Раскаяться в долгом раболепии и, ополчась против тиранства и нечестия, поклясться: да будет всем един царь на небеси и на земле Иисус Христос.

— Что может удержать от исполнения святого сего подвига?

— Ничто…».

Сергей Муравьев переживал волнующие, почти счастливые минуты, но не мог не видеть, что солдаты мало что поняли. Многие при упоминании Христа перекрестились. Пожилой солдат в первом ряду с испугом громко спросил:

— Царя, значит, нынче вовсе не будет?!

Алимпий Борисов радостно гаркнул:

— А без царя-то оно и сподручней управляться!

На него зашикали, остепенили. Офицеры морщились. Муравьев не ожидал, что так будет, хотя Матвей его и предупреждал. Сергей Иванович верил, что через божеские образы идея добра и справедливости легче дойдет до ожесточенных солдатских сердец. Солдаты поймут, в чем смысл восстания. Ан не угадал. Солдатам, простым людям, нужен был царь, они привыкли к царю. Иисус — это хорошо очень, но где он, Иисус, может, на небесах, а может, неизвестно где. Другое дело — добрый, всепрощающий царь, ласковый к своим верным слугам, который всегда может дать укорот притеснителям и лихоимцам.

— Да чего уж там, — выразил общее шаткое настроение Михей Шутов. — Теперь деваться некуда.

Муравьев мгновенно оценил обстановку и уж хотел было пояснить, что присягать будут Константину, законному наследнику, хитростью и коварством отстраненному от престола, но ему помешало появление на площади нового лица. На почтовой тройке, волоча за собой снежный шлейф, лихо подлетел сияющий юноша, соскочил с саней и бросился в объятия Муравьева. Это был Ипполит Муравьев, его девятнадцатилетний брат, прапорщик. Захлебываясь восторгом, посылая во все стороны ликующие шальные улыбки, он рассказал, что назначен во вторую армию, но останется здесь с любимыми братьями умирать за свободу. С его нежных губ суровые слова слетали, как каленые орешки, детский смех журчал живительным ручейком. Его прибытие в момент присяги было добрым знамением, подобным явлению ангела. Офицеры пошли из рядов здороваться. Каждый спешил побыстрее пожать хрупкую руку Ипполита, черпнуть капельку света из его счастливых глаз. О да, это ангел слетел к ним, чтобы воодушевить перед мрачной и опасной дорогой.

Матвей Муравьев с силой тряхнул брата за плечи.

— Ты не должен здесь оставаться ни минуты, Ипполит! Немедленно отправляйся по назначению.

Ипполит, не умея согнать с лица улыбку, строго ответил:

— Ты шутишь, Матюша? И не надейся, я никуда не поеду отсюда.

— Оставь его, Матвей, — неуверенно сказал Сергей Иванович. — На него сейчас никакие доводы рассудка не подействуют.

— Нет, не отстану. Он должен сейчас же уехать.

Вспыльчивый Кузьмин не выдержал, вмешался. Его восторженная душа рвалась навстречу душе Ипполита. Он Матвея презирал за его осторожность, за чрезмерную рассудительность, которая в такой момент представлялась его пылкому уму чуть ли не изменой.

— Ваш брат и наш брат, — сказал он гулко, как из колодца. — Зачем вы хотите лишить его чести погибнуть за отечество, принуждаете… быть трусом? Вам такие больше по душе?

Ипполит расширил в изумлении светлые глаза, торопливо шагнул к Кузьмину.

— Вы, вы благородный человек!.. Я брат ваш, да, да!

Они обнялись и расцеловались. Потом на виду у всех обменялись пистолетами — на жизнь и на смерть. Почти задыхаясь от суматошной полноты бытия, любя в этот миг друг друга и всех вокруг, с трепещущими, как струны, сердцами, они не знали ни страха, ни сомнений.

— Коль понадобится умереть, я умру с честью, — смеялся Ипполит.

Около часа дня под музыку оркестра и барабанную дробь восставший полк выступил из Василькова навстречу своему бессмертию.

На выходе из города у последних домов стоял, опираясь на посошок, древний житель. Он мелко-мелко крестил проходящие роты, бормоча себе под нос:

— Одолеть вам супостатов, ребята. С богом! Эх, косточки христианские захрумкали.

Старик так понимал, что солдатики отправились воевать турка. Он бы и сам за ними поскакал, хоть на одной ноге, да силенок у бедняги осталось только доплестись до печи.

Прапорщик Саша Мозалевский отстал от полка возле Малой Мытницы у первой корчмы. Здесь он переоделся в партикулярное платье и дождался унтер-офицера Харитонова с тремя солдатами. На двух тройках они вернулись в Васильков, пересекли его глухими закоулками и, загоняя лошадей, поскакали на Киев. Мозалевский вез три доверенных письма Муравьева-Апостола к членам Южного общества и несколько экземпляров «Катехизиса». Он был доволен ответственным поручением и к сопровождавшим его солдатам, которые были значительно старше его, обращался, подражая манере Сухинова, с иронической снисходительностью. В воображении ему рисовались восхитительные картины. Он представлял, как поднимает на восстание Киевский гарнизон, захватывает город, сажает под замок градоначальника и всю свору верноподданных тупоголовых служак и с огромным войском, пушками и обозом выступает навстречу Сергею Муравьеву. Немного смущало Сашу Мозалевского, что в Киеве он, собственно, никого не знал, и, видимо, какую-то часть драгоценного времени придется потратить на установление связей. Впрочем, Мозалевский отлично понимал, что все это не более как пустые мечты.

За десять утомительных часов езды им только раз удалось поменять лошадей в селе неподалеку от Киева, изрядно переплатив извозчику, мужику звероподобного вида, который с ними торговался сквозь зубы, с такими ужимками, точно все про них знает. Мозалевский, помня повадки Сухинова, на прощанье извозчика припугнул, но сделал это неумело, капризно, по-домашнему:

— Ты, приятель, смотри у меня, язык за зубами держи, помалкивай! — На что мужик, почесав грудь под фуфайкой, невнятно буркнул:

— Ступай поздорову, барин! Чего уж там.

На большую Васильковскую дорогу выехали под самым Киевом около полуночи, Мозалевский отдал унтеру и солдатам большую часть списков «Катехизиса» и приказал им раздавать списки прохожим, а также подбрасывать их в дома. Встретиться условились на Подоле. Саша мучился вопросом, обнять ли ему на прощанье по-отечески каждого солдата, или обнять только унтер-офицера, или никого не обнимать, а всем по-братски пожать руку. «Сухинов бы обниматься не стал понапрасну!» — подумал Мозалевский и ограничился рукопожатиями, стараясь не замечать добродушных солдатских ухмылок.

Киев он знал хорошо и вскоре добрался по первому адресу на Печерске, обогнув заставу за госпиталями. Письмо было к генералу, фамилии которого Муравьев почему-то не назвал, а Мозалевский считал неудобным спросить. Он и сам, войдя в дом, повел себя секретно и попросил денщика доложить о себе, не называя ни звания, ни фамилии, сказав только, что прибыл человек по делу чрезвычайной важности.

Вскоре к нему вышел генерал — толстый человек в парчовом до пят ночном халате. Мозалевский важно доложил: он прапорщик восставшего Черниговского полка с письмом от Муравьева. Генерал засуетился, с трудом нацепил на нос очки, и когда читал письмо, рука его мелко дрожала. Прочитав, он плаксиво сказал:

— Хорошо, хорошо, скоро я с ним увижусь. А вы, голубчик, ступайте, ступайте! Тут не вполне безопасно.

Мозалевскому показалось невероятным, чтобы генерал собирался повидать Сергея Ивановича, и он спросил, не надо ли передать что-нибудь на словах.

— Ничего не надо, ничего! Быстрее уходите! — Генерал был жалок, халат на нем от резких движений распахнулся, обнажив волосатую, лоснящуюся от нота грудь. Мозалевский упорствовал, не уходил, несколько раз повторил, что Сергей Иванович ждет ответа и помощи. Генерал, однообразно нудя: «Ничего не знаю!» и «Прошу меня оставить!» — ловкими маневрами обходя Сашу то с одного бока, то с другого, дотолкал его до дверей. У генерала начала трястись нижняя губа. Делать нечего — Мозалевский ушел.

Ночь стояла над древним Киевом морозная, безлунная. Мозалевский пошел искать следующий адрес — подполковника Крупенникова. Он брел, озираясь на каждый звук, держась ближе к домам — боялся нарваться на патруль. Озяб и руки закоченели, где-то он оставил перчатки, возможно, в прихожей у струсившего генерала. Он проклинал и генерала, и всех трусов и подлецов на свете. И себе он уже не казался героем, а потому заодно проклинал и себя вместе со всеми.

Однако встреча с Крупенниковым Мозалевского успокоила. Офицер громадного роста и величавой внешности встретил его, как родного брата, обласкал, поднес чарку водки и мятный крендель, а потом объявил, что всё войска, собранные в Киеве, с минуты на минуту будут подняты по тревоге и вскоре пойдут на усмирение Черниговского полка. Крупенников, посмеиваясь, сказал, что это хорошо и как раз на руку Муравьеву, потому что войска ненадежны и, надо полагать, присоединятся к восставшим по первому сигналу. Писать что-либо Муравьеву он тоже отказался, объяснив, как и генерал, что надеется обнять Сергея Ивановича раньше, чем это удастся Мозалевскому. Пораженный таким совпадением планов у обоих адресатов, Саша вышел на улицу. Он прошел всего несколько шагов и остановился, потирая виски от удивления, не веря своим глазам. За те несколько минут, что он провел у Крупенникова, город поразительно изменился. Улицы посветлели от зажженных окон и от факелов. Крики, лязг оружия, барабанная дробь нависли над вырванным из сна городом, как пелена. Мимо Мозалевского то и дело пробегали какие-то растрепанные люди с тюками и свертками, женщины выносили из квартир детей. Одного бегущего молодого человека, по виду мелкого чиновника, Мозалевский сумел остановить.

— Что случилось, объясните!

— Вы не знаете? Объявлена тревога! Разбойники окружили город и поджигают его с разных концов! Спасайтесь!

— Какие разбойники?

— Неизвестно. Говорят, какой-то Муравьев, из беглых каторжников, вооружил всю округу.

Мозалевский понял, что дело плохо и надо быстрее уходить из Киева. Он вернулся к тому месту, где оставил лошадь и солдата при ней. Солдат исчез, но лошадь была на месте, привязанная к столбу, металась, издавая ржание, похожее на мольбу, роняя на снег клочья пены. Мозалевский переулками поскакал к Подолу, надеясь встретиться с Харитоновым и солдатами. О том, чтобы доставить третье письмо, нечего было и помышлять. Но и добраться к условленному месту ему не удалось. Повсюду шныряли группы жандармов и вооруженные отряды солдат. Народу на улицах становилось все больше. Вокруг — перекошенные лица, угрожающие или плачущие голоса.

Мозалевский свернул в предместье, предполагая глухими подворьями выбраться на Брусиловскую дорогу. Замелькали низенькие хатки, немые спуски оврагов. Не успел Мозалевский перевести дыхание, как услышал за спиной топот копыт по булыжнику и исступленные крики: «Стой, стой!» Бросив поводья, он достал письмо, порвал его и стал судорожно запихивать в рот клочки. Он успел проглотить все письмо, пока жандармы его догнали и окружили.

— В чем дело, господа? — спросил он, по возможности спокойным тоном.

— А вот скоро узнаешь, в чем дело! — грубо одернул его жандармский ротмистр. — Почему не остановился?

— Конь понес.

— Ничего, теперь не понесет!

Мозалевского отвели на главную гауптвахту, а оттуда через короткое время доставили к командиру четвертого корпуса князю Щербатову. По дороге ни о чем не расспрашивали, будто все и так о нем знали. Его, конечно, кто-то опознал, кто-то выдал. «Уж не генерал ли? — мелькнула догадка. — А может, Крупенников?»

В гостиной у князя собралось много офицеров и среди них хорошие знакомцы Мозалевского — майор Трухин с подбитым глазом, полковой адъютант Павлов, а также оба жандармских офицера, привозивших приказ об аресте Муравьева, Несмеянов и Скоков. Их Саша арестовал третьего дня, во второй их приезд в Васильков. Вместе с Сухиновым он водил жандармов к Сергею Ивановичу, а потом на гауптвахту. Оба жандарма смотрели на Мозалевского с таким выражением, точно собирались его укусить. «Быстро они прискакали!» — подумал Мозалевский с горькой обидой. Князь Щербатов взял его под руку и проводил в свой кабинет. Здесь он ему сказал, предварительно проверив, плотно ли притворена дверь:

— Все, все знаю, дорогой мой мальчик! И душевно сострадаю. Вы начали слишком рано. О поверьте, я говорю от чистого сердца. Мне плакать хочется, когда я вижу, как бессмысленно погибают такие молодые люди, как вы. Но еще больше мне жаль Сергея Ивановича. Это блестящий офицер и умнейший, благороднейший человек… Ради него я готов выполнить любую вашу просьбу, если это будет в моих силах. Учтите, для вас, видимо, это последняя возможность!

— Мне не о чем просить.

— Тогда пойдемте!

Они вернулись в гостиную, и тут князь начал допрос. Вопросы он задавал уже совсем другим тоном, сурово, требовательно. Зачем приехал в Киев? Какие поручения Муравьева должен был выполнить? Почему торопился уехать?

— Я уже объяснил господам жандармам, что мой конь испугался шума и огней и понес. Я чуть не сломал себе шею.

Трухин больше не мог сдерживаться. Его пьяная душа взъярилась.

— Злодей! — заревел он. — Он все врет, ваше высокопревосходительство! Они вместе с Сухиновым хотели убить меня на гауптвахте. Сухинов у них главный заводила, а этот его помощник и друг. Только видя мою непоколебимость, они затрепетали и сбежали прочь, подобно воющим от страха псам. Пусть признается, где сейчас Сухинов!

Адъютант Павлов тоже подлил масла в огонь, сообщив, что именно Мозалевский и Сухинов рыскали во Василькову с целью лишить его жизни. По словам Трухина и Павлова, выходило, что главной целью восстания, может быть, и было укокошить сих двух героев.

— Что же, голубчик, придется вас обыскать! — объявил князь. Трухин с готовностью кинулся исполнять приказание. Он так энергично старался, что оборвал на куртке Мозалевского две пуговицы.

— Как умело вы это делаете, майор! — сказал ему Мозалевский.

Трухин при обыске ничего не обнаружил. Мозалевский очень устал и хотел спать. Князь распорядился отправить его под арест.

Саша Мозалевский, милый фантазер, одним из первых среди восставших черниговцев отхлебнул из горькой чаши неволи.

Сергей Муравьев-Апостол не был мечтателем. Но не был он и человеком действия. По складу ума скорее ученый, чем организатор, он часто сомневался в собственных оценках и планах. Деликатная душа его легко поддавалась влиянию близких людей. А самыми близкими к нему в те дни были Бестужев-Рюмин, восторженный юноша с сердцем воина и впечатлительностью поэта, и брат Матвей, человек суровый, гордый, полностью сосредоточенный на нравственной подоплеке событий. Они тянули его каждый в свою сторону, и, вынужденный убеждать их в своей правоте, он сам до какой-то степени попадал под их влияние.

Верил ли Муравьев хоть в малую вероятность успеха? Надо полагать, иногда верил, иногда не очень. Да и вера его была похожа на инстинктивную надежду обреченного больного на исцеление. Слишком многое должно было произойти как бы по мановению волшебной палочки, либо в случае «благоприятного стечения обстоятельств».

Наверное, одной из главных причин неудачи восстания были разногласия в «главном штабе» полка, в его «мыслительном центре», куда кроме братьев Муравьевых и Бестужева-Рюмина входили четверо офицеров-славян: Сухинов, Кузьмин, Соловьев и Щепилло. Каждый из этих людей сознавал, что коли восстание началось, то споры уже неуместны, более того, губительны; необходимо единоначалие. И все же, хотя никто не сомневался, что только один человек может возглавить поход, а именно Сергей Муравьев-Апостол, споры продолжались бесконечно и порой приобретали неприятный оттенок раздора.

Сергей Иванович мыслил глубоко, по-государственному. Он пытался прозреть будущее, оттуда почерпнуть надежду. Сегодняшний день был темен, зато там, далеко впереди, он видел войсковые соединения, двигающиеся со всех сторон на Москву и Петербург, берущие их в клещи; слышал последние мольбы Николая о помощи, обращенные хотя бы к Ермолову, контролирующему Кавказ, тщетные мольбы; видел арест Константина в Польше и, наконец, низложение императора. «Сбудется ли?» — сумрачно думал Муравьев и сразу ненадолго, как в целительный сон, погружался в свою мечту о великой Российской республике. Этот план, обозначенный в его мыслях, может быть, нечетко, пунктирно, в котором он главные роли распределял между членами тайного общества, был, если можно так сказать, стратегическим планом. Сегодняшняя реальность, как он ее понимал, заставляла его придерживаться тактики выжидательной. Он понимал, что с теми силами, которые сейчас под его началом, идти в наступление бессмысленно. Он искренне надеялся, что полки, которые выступят против него, непременно перейдут на его сторону. И у него были веские основания надеяться, ибо среди офицеров этих полков было много южан. Отречение Артамона Муравьева, а значит, потеря ахтырских гусар не убили в нем надежду и веру. Каждую минуту он ожидал хороших известий, нервы его были напряжены до предела, он почти не спал ночами.

Славяне были настроены решительно. Они требовали немедленного выступления на Киев. Они говорили, что только быстрота и внезапность могут привести их к победе. Взятие Киева — это половина успеха. Взятие Киева покажет их силу и заставит колеблющихся принять решение. В их доводах был свой резон. Операция могла оказаться успешной, если учесть то, что в Киеве стоял Курский пехотный полк, с некоторыми офицерами которого Сергей Иванович имел давнюю договоренность и который, скорее всего, к ним присоединится. Кроме того, можно было рассчитывать на артиллерийских офицеров, находившихся при арсенале, единомышленников-славян, приятелей Андреевича.

Вопрос тактики восстания и был камнем преткновения между южанами и славянами.

Много ли было в планах декабристов фантасмагорического, несбыточного? Конечно, много. Почти все. Любой современный ученый, да что там — любой добросовестный студент, опираясь на исторический материализм и политэкономию, легко докажет заведомую обреченность восстания декабристов. Иной мечтатель, грустя, сравнит их отчаянное выступление с подвигом Данко, вырвавшим собственное сердце, чтобы осветить дорогу людям.

А вдруг не правы ни ученый, ни мечтатель?

Декабристы были молоды большей частью, но не были безумны. Они не собирались устраивать массовое ритуальное самоубийство в восточном духе, хотя так называемое «героическое самоубийство» не исключалось ими как элемент тактики. Именно о таком самоубийстве подумывал в горестные минуты Матвей Муравьев.

У них были реальные планы. Другое дело, что планы эти не сбылись. Но все же, все же, все же… — как сказал совсем в иное время и о других событиях, тяжело сострадая, поэт.

Вечером ужинали у Муравьева. В Мотовиловку пришли в сумерках, но никто еще толком не присел. Пока размещались по квартирам, устраивались, последний день года померк, отцвел, иссяк. Муравьев все эти суматошные часы находился в ровном меланхолическом настроении, и даже уход гренадерской роты капитана Козлова его не обескуражил. Выйдя к роте, он сразу увидел, что солдаты мнутся, отворачиваются. Муравьев им сказал:

— Я никого силой не задерживаю. Хотите разделить с товарищами подвиг и славу, оставайтесь, не хотите — ступайте с миром. Вы свободные люди, как и всякий, кто ступил под наши знамена.

Щепилло нашел Сухинова и тому нажаловался. Сухинов как раз урезонивал какого-то унтера с тремя солдатами, вознамерившимися свежевать ворованного поросенка. Велел унтеру собственноручно вернуть поросенка хозяевам, сказав ему мирно напоследок:

— Вторично тебя, братец, поймаю — убью! Возьму лишний грех на душу, ты уж не обессудь.

Приятеля Сухинов выслушал с сочувствием, но осуждать действий Муравьева не стал.

— Сергею Ивановичу виднее. А с Козловым мы после посчитаемся… Ты погляди лучше, Миша, как нас крестьяне встретили, лапотники эти. Как родных ведь встретили. Ни в чем отказа нет. Значит, есть у них понимание!

У Муравьева вечером собрались почти все офицеры, было много еды, закусок разных, солений, в основном из запасов местного помещика. Тот угощал щедро, и было похоже, что сочувствует.

Ели как-то вяло. Общий разговор не получался, офицеры были скучны. Может быть, сказалось напряжение последних дней. Сергей Иванович, чтобы поднять настроение, шутил, рассказал какую-то забавную, постороннюю историю и вообще выглядел так благодушно, будто назавтра им предстоял не великий поход, а веселый пикник с шампанским и цыганами. Впрочем, назавтра и впрямь особых событий не предвиделось, Муравьев уже объявил, что назначает дневку для отдыха. Матвей Муравьев в отличие от брата был насуплен и молчалив, почти ничего не ел. Время от времени он слепо подносил вилку ко рту и надолго застывал с неразжеванным куском, словно прислушивался к чему-то такому, что другие по молодости и легкомыслию не могли услышать. Сухинов уговаривал Соловьева поднять на восстание крестьян и был неестественно весел:

— Нет, брат, даже ты не все понимаешь. Вот погоди, я завтра растолкую им «Катехизис», а тогда посмотрим.

Постепенно все же языки развязывались. Нетерпеливый Кузьмин начал доказывать Сергею Ивановичу, что никакая дневка не нужна, а следует марш-броском идти на Киев или по крайности на Житомир. Славяне одобрительно загудели. Это был не первый разговор, и в который раз Муравьев устало и примирительно объяснял, что необходимо, перед тем как выступать, выяснить, какие части к ним присоединятся, а какие нет. К тому же в Мотовиловку с часу на час должен вернуться Мозалевский с известиями из Киева.

Миша Бестужев — от еды он сделался веселым и благодушным — предложил оставить хоть на время все заботы и споры и спеть хорошую песню. Он уже и запел, и кое-кто готов был подтянуть. Может, в последний раз сидят они так за праздничным столом, все живые, все невредимые, отчего бы и не спеть, как заведено на Руси. Да надо же тут было вмешаться Матвею Муравьеву. До него с опозданием дошло то, о чем говорил Кузьмин, но все же дошло, и в предпесенной тишине зловеще прозвучал его мрачный голос:

— Вам все не терпится подраться, молодой человек, — ткнул он вилкой в Кузьмина. — А знаете ли вы, что значит пролитая невинная кровь?! Не боитесь ли вы принять на себя грех более страшный, чем простое смертоубийство?!

Кузьмин, мгновенно побледнев, повернулся к сидящему рядом с ним Ипполиту:

— Передай своему брату, что я в церковь хожу только по воскресеньям! — и не выдержал, крикнул в печальное лицо Матвея: — Запачкаться в крови боитесь? В чьей? В крови тех, кто сами в ней по горло сидят, кто ее реками проливает?!

Матвей вскочил. Он был дворянин, офицер и не умел прощать оскорблений. Невинная кровь — это одно, кровь обидчика — совсем другое.

— Матюша, Матюша! — Ипполит повис на плечах старшего брата. Кузьмина удерживал Соловьев.

Сухинов сказал Щепилле, рванув его за рукав и усадив на место:

— Не обращай внимания, Миша! Это они любя шумят. А и подерутся — тоже ничего. Иногда полезно. Ты вот лучше вникни в то, что я тебе говорю. Нам без солдат все равно не обойтись. А мы об этом все же мало думаем. И плохо им все объясняем.

Бестужев поднялся с бокалом в руке.

— Братья мои! Товарищи дорогие! — глаза его подернулись влагой. — За святое дело мы стали. Победа еще далека, и страдания наши могут быть неисчислимы. Будем же беречь друг друга и любить друг друга, ибо кто нас еще поймет и полюбит — неизвестно. Выпьем за волю, за великое отечество наше! Пусть стоит оно в веках нетленно!

Все встали, выпили молча, поклонились друг другу. Инцидент был исчерпан.

Утром стало известно, что сбежали шесть офицеров. Среди них Войнилович.

— Упустили подлецов! — бушевал Сухинов. — Ну ладно. Войниловича я достану. Он знает, я ему обещал!

Муравьева весть об исчезновении офицеров, казалось, не очень расстроила. Он приказал построить роты. Выехал к ним подтянутый, бодрый, улыбающийся странной, грозной улыбкой. Заговорил, не слезая с коня:

— Солдаты, вы дети русского народа. И сегодня от вас зависит будущее этого народа, его свобода и счастье. Кто хочет быть хозяином на своей земле — тот с нами. Кто предпочитает, чтобы дети его и правнуки жили в унижении и нищете, тот пусть уходит. Вы знаете, что презренные изменники, как крысы, под покровом темноты сбежали. Нам их не жаль. Их имена будут покрыты позором и забвением. Лучшие сыны отчизны готовы положить живот свой на ее благо. Решайте сами, с кем вам быть!

Слова его падали, как тяжелые камни. Голос морозно звенел. Не все понимали смысл его речи, но радостный гул был ему ответом. Эта минута, когда он говорил с солдатами, простирая вперед руку, как бы благословляя, и видел перед собой светлые, восторженные лица, была, быть может, главной в его жизни, и весь тот день — первое января — он после помянет как лучший свой, счастливейший день.

И еще была радость, единственная в этом роде. Подпоручик Андрей Быстрицкий привел в Мотовиловку вторую мушкетерскую роту. Впоследствии на допросе генерал Толь спросит в недоумении у Быстрицкого:

— Вы же могли задержать роту и получить награду?!

Юноша гордо ответит:

— Ваше превосходительство, я, может быть, сделал глупость, но подлости никогда.

Мушкетерская рота, которую привел Быстрицкий, оказалась единственным подкреплением. Зато ночью с первого на второе еще несколько офицеров покинули расположение полка. На солдат это действовало угнетающе. Бодрость, которую сумел вселить в них Муравьев, быстро сменилась тревогой. Оставшиеся офицеры тоже волновались. Поведение Муравьева было им непонятно, его умиленное настроение раздражало, бездействие бесило. Славяне, то Кузьмин со Щепиллой, то Сухинов, не раз подступали к нему с требованием немедленно идти на Киев или на Житомир. Муравьев колебался. Он понимал, что поход на Киев с такими незначительными силами не может быть успешен. Мозалевский не давал о себе знать, значит, скорее всего, он схвачен. А если схвачен, то, конечно, в Киеве и Брусилове подготовлены войска для отпора восставшим. Нет, идти туда — безумие. «Если бы хоть семнадцатый егерский полк был с нами, — думал Муравьев. — Там Вадковский и еще есть члены общества. Ах, если бы у нас было хоть несколько пушек».

Утром на построении Муравьев не узнавал людей, с которыми начал выступление. Как будто годы прошли со вчерашнего дня. Унылые, потупленные взоры, поникшие плечи. Молчание как трясина. И Сергей Иванович почувствовал себя разбитым и больным. Вдобавок брат Матвей по-прежнему безразличен ко всему и насуплен.

Ночью он не дал Сергею выспаться, подходил к его кровати, похудевший, в длинной белой рубахе, похожей на саван, жаловался на темные предчувствия, даже упрекнул брата в легкомыслии. Сергей Иванович с братом не спорил, слушал его внимательно. Он его очень любил и жалел. Единственным, кто отвлекал Сергея Ивановича от мрачных предчувствий, выводил ненадолго из душевной смуты, был Ипполит, не ведающий сомнений отрок. Он и сейчас, на построении, не переставал куролесить и от избытка юных сил нет-нет да и выделывал на лошади забавные трюки, которым его научили в корпусе. Не только для Сергея, для всех, кто смотрел на него, Ипполит был как лучик солнца в серой мгле.

Муравьев хотел произнести напутственное слово перед полком, попытаться взбодрить упавших духом, но, вглядевшись получше в поникший строй, только вяло махнул рукой. Отдал команду к выступлению.

Началось знаменитое и по сей день вызывающее споры кружение полка: то ли это было движение к какой-то одному Муравьеву ведомой цели, то ли бегство от не существующей пока погони. После тяжелого дневного марша уже в сумерках вступили в местечко Пологи, в пятнадцати верстах от Белой Церкви, и здесь расположились на ночлег.

Полк был еще боеспособен, но ржавчина распада уже подтачивала его изнутри. К ночи из офицеров в полку остались только братья Муравьевы, Быстрицкий да четверо славян — Сухинов, Щепилло, Кузьмин и Соловьев. Ну и, разумеется, Михаил Бестужев, которому пришла в голову грандиозная, спасительная идея. Он пошел искать Сухинова. Тот как раз собирался на разведку к Белой Церкви. Ему приказано было выяснить, где находится семнадцатый егерский полк.

— Иван Иванович, постой, задержись на минутку. — Бестужев потянул поручика за рукав под прикрытие амбара.

— Пугаешь, Миша. Выныриваешь из тьмы, аки злодей.

— Вот что, Сухинов, нам надо с вами срочно ехать. Времени в обрез.

— И вы туда же, подпоручик. Не ожидал, ей-богу. — Сухинов задохнулся от переполнившего его мгновенного презрения. Бестужев заторопился, замахал руками, в полутьме, слава богу, не видно, как младенчески покраснел от обиды.

— Вы с ума сошли, Сухинов! Но ладно, прочь, прочь все обиды… Послушайте меня внимательно, Сухинов. Нам надо сейчас же ехать в Петербург. Я добуду денег… Пробираться лесами, через две недели, ну через месяц мы будем там.

— А зачем мы там будем?

— Ну почему никто не хочет понять! Это единственный выход, единственный шанс. Мы должны убить Николая. Теперь или никогда. Если избавиться от императора — все переменится. Поверженные воспрянут духом, ослабевшие подымут выпавший из рук меч… Отвечайте, вы согласны?

— Конечно, согласен. Но мне надо сначала произвести разведку. Понимаете, неизвестно, куда подевался егерский полк.

Бестужев понял.

— Вы не принимаете мои слова всерьез, Сухинов. Это очень жаль. Я надеялся на вашу помощь.

В голосе Бестужева была такая боль и отчаяние, что в груди Сухинова сердце гулко колотнулось о ребра. Недооценивал он Бестужева, нет, недооценивал. Этот блестящий юноша способен не только красивые речи произносить.

— Вы с Сергеем Ивановичем советовались? — спросил Сухинов как можно добрее.

— Да, я говорил Муравьеву. Конечно, я с ним поделился своим планом, как же иначе. Но там был Матвей, он сразу стал возражать и очень как-то возбужденно. Мол, это глупо и бессмысленно…

— Про невинно пролитую кровь вспоминал?

— Не смейтесь, поручик! Матвей — хороший, чистый человек. Но у него свои взгляды.

Сухинов придвинулся к нему совсем близко, со стороны могло показаться, что они обнялись.

— Бог с ним, с Матвеем. Лишь бы Сергея Ивановича с толку не сбивал… Извините, Бестужев, мне действительно надо выполнить приказ Муравьева… А на ваше предложение лишить жизни священную особу я вот как отвечу. Я в эту затею не верю ни на грош. Она неосуществима. Да если бы и удалось чудом убить Николая — что с того? Нет уж, нам за царями по дворцам не гоняться, нам бы здесь потихонечку продвинуться. Авось и расшевелим народец, какой посмышленей. Народ расшевелим — он и Николая сомнет. Народ — это ведь не сабелька вострая, это лес темный. Его не только царю, а и нам с вами поостеречься не грех. Особенно вам, Бестужев. Я-то сам еще не так давно коз пас, меня народ наш русский не обидит, я свой.

Глухо, жарко отзывались в Бестужеве неожиданные слова поручика, он даже мерзнуть перестал. Сухинов обжигал дыханием, покачивался над головой сумрачным деревом.

— Я тебе от сердца говорю, Миша, потому что полюбил тебя сегодня. Вот за удаль твою, за то, что на царя готов со шпагой броситься, за это и полюбил, святая твоя нежная душа!

Сухинов на миг притянул к себе Бестужева: прижал к себе, отстранился, пошел прочь.

На разведку Сухинов взял с собой трех солдат из роты Соловьева. Тертые калачи, не молодые, не старые, в самой поре. От всех троих разит за версту винищем, успели причаститься. И ему предложили хлебнуть — согреться, да он только зыркнул глазищами, повел гневно плечами.

Вынеслись к Белой Церкви, затаились в лесочке. Не прошло и получаса, соскучиться не успели, как неподалеку замаячили фигуры, верховые, человек семь-восемь, в темноте точно не сосчитаешь. Сухинов подождал, пока они минуют лесок, сказал своим: «Ну, ребята, с богом!» — и с криком: «Коли их, руби!» — бросил коня в галоп, согнулся для удара, прикипел к сабле.

Всадники впереди, чуть помедлив, помчались спасаться к Белой Церкви. Недосуг им было разобраться, кто на них напал, раз уж напали, — значит, сила. Сухинову все же удалось обогнуть, отрезать одного. Громадный, дюжий казак, поняв, что отстал от товарищей, и увидев, что за ним гонится всего один человек, умело осадил коня, развернулся. Выстрелил навстречу, пуля свистнула у щеки Сухинова, обогрела. Саблей плашмя свирепым ударом вышиб он из седла казака. Тот отбросил пистолет и клинок, поднял руки. Взмолился басом:

— Но губи, родимый! Подневольные мы!

— Это ты подневольно мне чуть башку не продырявил? А ну, шагай вперед!

Казака отвели в лесок, там допросили. Оказывается, казачьи разъезды охраняли графское имение от бунтовщиков.

— От каких еще таких бунтовщиков? — грозно спросил Сухинов. Казак опасливо покосился по сторонам.

— Наше дело подневольное, нам как велят. Сами люди военные, небось знаете.

— Кто сейчас в Белой Церкви?

— Так ведь мы люди подневольные, нам не докладывают, ежели бы…

— Семнадцатый полк там?

— Не-е, того полку уже нет. Они ненадежные оказались. Ихних офицеров которых в железы побрали, а весь полк давеча куда-то отправили… Да вы, я вижу, люди хорошие, я вам упреждение сделаю. Вы туда не совайтесь. Там войску много, и пушки, и наша сотня казачья.

— Ври да не завирайся, служивый!

— Святой истинный крест! Самолично они прибыли бунтовщиков карать.

Сухинов говорливому казаку не очень поверил. Оставил своих солдат в леске, велел им покрепче прикрутить пленного к дереву, сам объехал кругом Белую Церковь. Встретил какого-то подгулявшего мужичка, расспросил. Мужичок поначалу принял Сухинова за пропавшего три года назад родича и пожаловался ему, что у них в хозяйстве пала корова и теперь он с горя будет пить, пока все с себя не пропьет. Он сказал, что, видно, ему на роду написано все пропить, потому что и батюшка его, не ночью будь помянут, по хмельному состоянию избу поджег и в ней угорел до смерти. Сухинову надоело слушать пьяный бред, и он тряс мужика за плечи до тех нор, пока тот не очувствовался. Очувствовавшись, он подтвердил, что действительно вчера много солдат пригнали.

Муравьев не ложился, ждал Сухинова. Сейчас, наедине с собой, он больше не обманывался. Конечно, их предприятие обречено на неудачу. Его мысли перескакивали с предмета на предмет с неуловимой быстротой, никак не удавалось их остановить. Он ненадолго задумывался о причинах провала — их находилось множество, к примеру, преждевременность выступления в Петербурге, несогласованность между обществами, разногласия внутри каждого общества. Были и другие причины, но не главные. Он смутно понимал, что не главные. Главная причина провала маячила в его сознании черным пятном, не поддавалась разуму, ускользала, и это ускользание чего-то огромного мучило его, как зубная боль.

Стоило ему только приблизиться к этому наиважнейшему пункту, к полному пониманию событий, как он ощущал странное жжение в груди, и будто чужая воля отвлекала его, уводила к вещам простым и сиюминутным.

Муравьев брался за письмо к отцу, начинал набрасывать на бумаге покаянные слова, но тут же спохватывался, что надо бы пойти и успокоить Матвея, который вот уже в третий раз сегодня заговаривал с ним о самоубийстве. Он выпил стакан воды, сел к столу и вдруг, мимолетно задумавшись, неверной рукой набросал стихи:

Он записал стихи на французском языке, и это вызвало в нем глухое раздражение, и опять он приблизился к разгадке, к наиважнейшему пониманию, и тут же отпрянул, ужаснувшись глубине черного пятна. Как с обрыва в пропасть заглянул и ничего не смог различить, кроме очертаний бездны.

Наконец явился Сухинов. Известия, которые он принес, были малоутешительны, но Муравьев, казалось, не особенно вникал в их смысл. Да и Сухинов докладывал в таком тоне, будто исчезновение егерского полка не означало утрату последней надежды, а было недоразумением, скорее забавным, чем досадным. Муравьев, слушая его, испытывал мучительное чувство, похожее на провал в памяти. Он вдруг спросил:

— Скажите, Сухинов, вам не кажется, что все наши действия с самого начала были обречены на неудачу?

— Кажется, — охотно отозвался поручик. — Но не с начала, а с середины.

— Как это? С какой середины?

— С той самой, когда мы начали кружиться на месте, как укушенный за хвост кобель.

Муравьев недовольно поморщился.

— О, старая песня. Брать с ходу Киев, потом Москву — наивные рассуждения. У Бестужева особый дар убеждения. Признаю, я и сам под его влиянием готов был поверить в утопию. Что уж спрашивать с ваших друзей Кузьмина, Щепиллы или моего брата Ипполита? Но вы-то, вы-то, опытный в военном деле человек, вы участвовали в баталиях, как вы могли поддаться пустым фантазиям? Не понимаю!

Сухинов смотрел прищурясь, весело.

— Я не так умен и образован, как вы, Сергей Иванович, я верю только в то, что совершилось.

— Оттого у вас и сейчас, когда все так плохо складывается, прекрасное расположение духа?

— Я редко бываю в прекрасном расположении духа. Сейчас особенно.

— По вашему виду этого не заметишь. — Муравьев сказал это с завистью, необидно. Весь он был какой-то огрузневший, с затуманенным взором. Сухинов, грешным делом, подумал: не пьян ли? Да нет, какое там пьян. Сухинов за эти дни почти не расставался с Муравьевым, ходил за ним по пятам как привязанный. А если случалось отлучаться, стремился вернуться как можно скорее. Он был не властен над собой. Его к Муравьеву точно приклеило. Так он мальчиком ходил за отцом и сломя голову с радостью выполнял любые поручения. В его утомленной, воинственной душе таилась глубокая потребность в привязанности к кому-то, кто был бы лучше его и умнее, и чище. И кто никогда бы не позволил себе смеяться над нежной человеческой незащищенностью. Даже чрезвычайные обстоятельства, в которых свела их судьба, не помешали Сухинову разглядеть, что Муравьев именно тот человек, который ему необходим, тот человек, который спасает. Конечно, Сухинов не умел открываться нараспашку, тем более что Муравьев явно подозревал в нем какую-то противодействующую силу. Муравьев словно опасался его влияния на офицеров-славян и на солдат, ревновал их к нему и с охотой поддерживал и всячески укреплял легенду о беспощадности и неумолимости Сухинова. Какая слепота! Единственно, о чем помышлял Сухинов, это быть полезным Муравьеву, а значит, и всему их движению. Он и старался, как мог, из шкуры лез. Он спал за трое суток часов пять — не больше.

Горькая улыбка бледным пятном проступила на его лице — он вспомнил морозное утро, кровь на снегу, вопли истязаемых солдат и падающего без сознания Муравьева. Господи, какое детское сердце бьется в этом властном, гордом человеке, если оно разрывается от сочувствия к чужой боли. И как он страдает сейчас, одинокий, задавленный сомнениями и неуверенностью. Чем ему поможешь?

Если бы Муравьев был женщиной, Сухинов пал бы на колени и признался ему в любви. Если бы к окну подошел убийца, он бы заслонил его от пули. Сухинов сказал доброжелательно:

— Надо бы посты проверить, Сергей Иванович. Я, когда возвращался, видел, какие-то людишки без дела шныряют. Я пойду, а вы прилягте, подремлите. Утро вечера мудренее.

— Какой там вечер. Через два часа выступаем. И знаете, куда пойдем?

— На Москву? — пошутил Сухинов.

— Почти угадали, поручик. Повернем на Житомир. По дороге в Паволочи стоит артиллерийская рота Пыхачева. Она ведь к нам присоединится, а? — Горький вопрос Муравьева упал тяжело, как камень.

— Присоединится, — уверенно подтвердил Сухинов. — Ей и деваться больше некуда. Непременно за нами увяжется.

Последняя ночь свободы, тревожная ночь. Кузьмин, Соловьев, Щепилло — на постах, не спят. Ипполит и Матвей в темноте, укрывшись тулупами, неспешно беседуют о смысле жизни. Говорит больше Ипполит. Матвей слушает, не перебивает, он счастлив тем, что судьба послала ему утешение — встречу с любимым братом. Ипполит произносит вечные слова, их до него много раз говорили и еще будут не раз говорить. Такие слова, которые не дают покоя человеку, как только он становится разумен.

Не спит и Миша Бестужев, издерганный, обиженный, несчастный. Ему хочется каждую минуту бежать к Муравьеву, старшему своему другу, родному человеку, но он сдерживает себя, не поддается слабости. Он понимает, Муравьеву надо побыть одному, не случайно он отправил от себя Ипполита и Матвея. Еще два часа назад и Бестужеву хотелось остаться одному, отдохнуть, поразмыслить о настоящем и будущем, написать письма. Но оказалось, что оставаться наедине с собой, со своими мыслями и предчувствиями, еще тяжелее, чем быть на людях. Какую-то немощь он в себе ощущал, какую-то липкую, похожую на простуду, слабость. Что бы он ни вспомнил, о чем бы ни возмечтал — все было суетно, мелко. Почему-то снова и снова возвращался к разговору с Сухиновым и начинал смотреть на себя его глазами. «Кем же я кажусь Сухинову, да и не только ему? — спрашивал он себя. — Неужели пустопорожним говоруном, да еще, пожалуй, обманщиком?» Ему представлялось теперь, в звенящей ночной тиши, что все его действия истолковывались товарищами, скорее всего, неверно, двусмысленно, с ним соглашались, чтобы побыстрее от него отвязаться, его привечали, лишь бы пореже мельтешил перед глазами; а на самом деле для многих он был эдаким восторженным юнцом, рвущимся к личной славе и власти. Разве не обмолвился как-то Пестель со своей холодной, пронзительной усмешкой, что Бестужев всем хорош, но, к сожалению, не обладает способностью к государственному мышлению. Разве эту убийственную характеристику не разделяет в глубине души и Сергей Муравьев? Конечно, разделяет. Иначе зачем бы он сейчас оставил его маяться в одиночестве? Понятно, у Сергея Ивановича свои заботы, на его плечи легла вся тяжесть восстания, он в ответе за все, ему нужно предусмотреть и взвесить каждую мелочь, но если он не просто любит его, Михаила, если видит в нем не просто близкого по духу человека, а еще и достойного соратника, то именно в самый тяжелый час он должен потянуться к нему за помощью, разделить с ним мучительную ношу. Если же этого не произошло, если Сергей Иванович предпочел замкнуться и принимать решения на свой страх и риск, то кто же тогда для него Бестужев? Значит, их дружба, их полное душевное слияние, которое не часто встретишь и у братьев по крови, — не более чем одна из тех иллюзий, которыми он тешил себя всю жизнь и забавлялся ими, как ребенок погремушкой.

Стылые, больные мысли выталкивают Бестужева из достели, и он, зябко переступая босыми ногами, подходит к окну. Он понимает, что его состояние, чернота, давившая мозг, — следствие обыкновенной физической усталости; выспится — и мир опять предстанет ясным и восхитительным, он понимает это, но никак не может успокоиться, стоит, вдавившись в стекло лбом, дрожа от холода и ничего не видя из-за застилающего глаза влажного тумана.

Смутная, беспросветная, волчья ночь. Сухинов обошел посты, поговорил с солдатами. Отвечали ему невесело, неохотно, как бы сквозь зубы. Часовым мерещились какие-то всадники, будто бы подскакивающие совсем близко и выкрикивающие угрозы. Один молоденький солдатик клялся, что слышал, как кто-то его окликал по имени тоненьким детским голоском.

— Ей-бо, ваше благородие, такой тонюсенький плачик, зовет меня, пропал ты, Микита, родненький, совсем пропал, — и так скорбно воет!

— Не пропадешь, — успокоил его Сухинов. — И никто не пропадет, пока вместе держимся. Это поодиночке с каждым легко справиться… Ты женат?

— Не успел жениться, ваше благородие.

— Не горюй, солдат! Сроки службы сократим. Да и служить полегче будет. Сейчас каждый тебе в рыло норовит заехать, а уж тогда — ни-ни! Солдат — не скотина, такой же человек, как все прочие. Скоро это все поймут.

— Чего бы уж лучше, — в голосе солдата не было уверенности, но взгляд смягчился.

Вскоре Сухинов повстречал Щепиллу, который был предельно раздражен. Его возмущала нерешительность Муравьева, топтание полка на месте.

— Скажи, Ваня, разве я не прав? — спросил он с тоской.

— Ты, Михаил Алексеевич, во всем прав, — сказал Сухинов. — И главная штука, если бы тебе маленько поупражняться, то ты был бы у нас как Цицерон.

— Да где уж нам… это Бестужев говорить мастак…

Сухинов добрался до квартиры, но в комнату не вошел, притулился на скамье в сенцах, укутался в шинель, свесил голову набок и сразу поплыл в поющее забытье. Спал крепко, без сновидений целый час.

Из деревни Пологи полк вышел в четыре часа утра, в темноте, и семичасовым маршем без остановок дошел до деревни Ковалевки, той самой, откуда четыре дня назад Муравьев вывел две первые восставшие роты.

Кружение на месте измотало полк, окончательно лишило уверенности и солдат и офицеров.

Никто не ведал, какую цель преследуют командиры, от кого бегут или за кем гонятся. Обреченность зрела в умах, подобно опухоли, и пробивалась наружу злыми, ядовитыми репликами. Солдаты уже не скрывали своего недовольства, косо поглядывали на офицеров. Муравьев понимал, что, если не принять каких-то решительных мер, разложение полка неминуемо. И тогда — разброд, паника, кровь, напрасная кровь, которой так опасался брат Матвей.

Сергей Иванович обратился к полку с речью. Последний раз он с яростью и страстью произносил слова, которым сам уже почти не верил.

— Друзья мои, мы идем на Житомир! Даю два часа на обед и отдых. Надо взбодриться, солдаты! Слушайте меня и верьте мне. Я позвал вас и не обману. Мы идем на Житомир. Обещаю вам, друзья, что никто не подымет на вас руку. Там, впереди, наши братья. Они ждут сигнала, чтобы присоединиться к нам.

Непонятно, что сильнее подействовало: предвкушение сытного обеда или обещание безопасного пути, но солдаты действительно ожили, лица прояснились, замелькали улыбки, они снова смотрели на своего командира с надеждой.

Муравьев обладал особым магнетизмом, даром убеждения, его слова одинаково сильно воздействовали на солдат и на офицеров. Но, выйдя из-под его влияния, они снова погружались в свои сомнения…

Сухинова окружили солдаты его роты. Он видел, с каким нетерпением они ждут от него разъяснений, и спокойно заговорил:

— Братья! Я не хочу обманывать вас, мало надежды на то, что мы победим. Но ведь и жить, как вы живете, нельзя. Вы не слуги царевы, вы рабы его. И не только его рабы, но и рабы его слуг. Разве это не так? У вас нет своей земли, нет воли. Всю жизнь вы гнете спину, а потом подыхаете, как собаки, от палочных ударов. Мы поднялись, чтобы вернуть вам человеческие права или погибнуть с честью. Уж лучше такая смерть, чем подлая жизнь…

Солдаты слушали его внимательно. Они верили ему, может быть, больше, чем Муравьеву, потому что чувствовали в нем «своего».

Управитель под расписку Муравьева охотно выдал солдатам хлеба и водки, а господ офицеров пригласил на трапезу к себе в дом. Это был добродушный, лоснящийся самодовольством человек, гордящийся широтой собственных воззрений. За обедом он распалился не на шутку. Разглагольствовал о необходимости реформ, читал наизусть Пушкина и, видимо, казался себе отчаянным вольнодумцем. Правда, когда кто-то спросил, почему он при таких убеждениях не пользуется благоприятным случаем, чтобы выступить за справедливость с оружием в руках, управитель сказал, что хотя он в душе демократ и вольтерьянец, но считает, что все изменения в обществе должны происходить в рамках установленных законов.

Во время приятной сей беседы явился фельдфебель Шутов и холодно доложил, что дорогу в Трилесы перегораживает какая-то гусарская часть и орудия. Сообщение прозвучало внушительно, как трубный глас. Офицеры побледнели. Вот и обозначился конец у заколдованного круга, по которому они шли. Этой вести ждали каждую минуту, и все же она пришла нежданно. Не одно мужественное сердце дрогнуло.

Офицеры молча смотрели на Сергея Ивановича, ждали распоряжений.

— Вот что, друзья, — бодро сказал Муравьев. — Здесь есть камин, видите, как ярко он пылает. Предлагаю сжечь все компрометирующие бумаги, если они у кого есть. На всякий случай, господа!

Он подал пример и начал доставать из походного чемоданчика какие-то письма, бумаги, все бегло просматривал и одно за другим бросал в огонь. «Катехизис» и воззвание к солдатам не стал жечь.

— Уж если это может кого-то подвести, то только меня, — сказал с улыбкой.

К нему подошел Сухинов. Жечь ему было нечего.

— Сергей Иванович, кто бы это ни оказался, нам надо двигаться дальше деревнями, не степью. В деревне они не посмеют стрелять из пушек. Наши силы уравновесятся.

Муравьев взглянул на него исподлобья. Отблески каминного пламени придали его лицу демоническое выражение.

— Мы пойдем степью! — твердо ответил он. — В нас никто не будет стрелять!

— Я в этом не уверен. В степи мы слишком удобная мишень. Такая игра не по мне.

Муравьев выпрямился.

— У нас не игра, поручик! У нас — восстание. И здесь вам думать не надо. Вам следует всего лишь выполнять мои приказания.

Сухинов не сказал больше ни слова, покорно склонил голову.

— Ладно! — неизвестно к кому обратился Щепилло. — Если так, то поглядим.

Муравьев возразил Сухинову не из амбиции, не для того, чтобы лишний раз утвердить свою власть (хотя и такой нюанс имел значение: в бою не может быть двух командиров), но главное было в другом: Муравьев по-прежнему делал ставку на присоединение к ним революционно настроенных частей, а для этого, конечно, можно и нужно было пойти на риск, продемонстрировать свое дружелюбие, подставив лоб под картечь. Сухинов и остальные славяне, напротив, рассчитывали только на собственные силы и готовы были пробиваться на Житомир штыками, естественно делая наилучшие для этой цели тактические маневры. Мог затеяться опасный спор, как не раз в эти дни случалось, мог, да не затеялся.

— Через полчаса выступаем, господа! — сурово приказал Муравьев.

Полк вытянулся меж полями серой колеблющейся лентой. Солнце и снег. День распушился ясный, улыбающийся. Под сапогами мирное похрустывание наледи. Привычное дело — шагать в Трилесы. Там были — туда возвращаются. Такая, значит, планида. Сергей Иванович Муравьев, отец родной, не выдаст — выведет. Он знает, куда надо. Надо в Трилесы. Упрямо шли люди, привыкшие к побоям, к муштре, к издевательствам. Умеющие смотреть в глаза смерти. Многие не раз смотрели. Видели спину убегающего врага. Падали умирать на снег, на горячий песок, в вонючие болота. Не поддались, выжили. Теперь шли свободно. Неволю, как рванье, сбросили с плеч.

Не дойдут они до Трилес.

Впереди на дороге отряд генерала Гейсмара, посланный Ротом на подавление восстания.

Первый залп прокатился над полем громово-снежной метелью. Ядра с визгом пронеслись над колонной — перелет. Заржали лошади, ряды солдат смешались. В обозе сразу паника.

Муравьев поднялся в стременах. Его грозная команда, как обжигающая пощечина:

— Полк, к бою! Без сигнала не стрелять! Вперед!

Перед ними темная стена всадников, остерегающих пушки. Восставший полк, ощетинившись штыками, без выстрелов, угрюмо пошел в свою смертную атаку. Залп и еще залп. Стоны раненых, выкрики, лязг оружия, похожий на зубовный скрежет. Последняя, отрывистая команда Муравьева:

— Стрелки, рассредоточиться! В обход орудий, марш!

Последнее яркое мгновение вольности и судьбы.

Дальнейшее — полубред. Картечная пуля вонзилась в голову, оглушила, заволокла мозг кровавой мутью. Муравьев сполз с коня, медленно опустился на снег. Поднес руку ко лбу — о, какая густая, теплая кровь! С печальной улыбкой разглядывал мокрую алую ладонь, еще раз импульсивно оттер кровь с глаз, бровей. Звуки боя не тревожили его, он оглох. Он сидел на снегу в благостной тишине. Но недолго. Потряс головой, с трудом поднялся, побрел наугад. Впереди ничего не видел, но краем сознания понимал, что кругом должны быть люди. Он спрашивал:

— Брат мой, где брат? Где Ипполит, скажите?!

Это контузия. Погружение в гудящие миражи, туда, где сизый полумрак и нет боли, только как-то чересчур пустынно. От этого оторопь: как же так — было много людей, куда-то шли все, а теперь никого. Зато слух вернулся. Ага, вон бежит солдатик, да какой-то разъяренный. Неужели это ему он кричит, Муравьеву: «Обманщик!» — и штыком грозится. И ведь знакомый солдатик, кажется, тот же, который стоял под окном в Ковалевке, у него Сергей вырвал тогда ружье. А может, и не тот, похожий на того. Но почему он так злобно оскалился, почему грозит? «Я никого не обманываю, — попытался объяснить Муравьев. — Я брата ищу своего!» Путь солдату преградил какой-то офицер, оттолкнул, крикнул:

— Пошел прочь, негодяй! Не видишь, подполковник ранен!

Это, кажется, Соловьев. Конечно, это он. А где Миша Бестужев? Где все?!

На мгновение Муравьев четко осознал происходящее, сквозь багровый, нависший над полем туман попытался обозреть поле боя, отдать распоряжение — еще не все потеряно! — но тут же снова погрузился в знойное полузабытье.

Бестужев и Соловьев повели Муравьева к обозным телегам.

— Представляете, — бормотал Муравьев, — Ипполит потерялся! Нигде не могу его найти.

Ипполита нетрудно было найти. Он лежал в сугробе, запрокинувшись головой, худенький и мертвый. Выражение его лица было такое, точно он что-то разглядывал в голубоватом небе, замечтался и зажмурился. Несколько минут назад кровь в нем билась сильно и гулко, сердце кипело жаждой битвы и победы, но очень много он увидел сразу такого, чего не выдержал его возвышенный разум. Он увидел, как с окровавленной головой упал на землю брат Сергей, как стонали и падали вокруг солдаты, как бежали, роняя ружья и прикрывая головы руками, оставшиеся в живых. Ипполит обещал не уйти с рокового места без чести. Робким движением он поднял к лицу пистолет Кузьмина и выстрелил себе в рот. Безгрешная душа вознеслась ввысь, туда, где, надеялась она, постигнет иные счастливые и ласковые мгновения.

Над Ипполитом склонились Матвей Муравьев и Кузьмин.

— Он был лучше всех и потому ушел первым! — сказал Кузьмин.

Матвей не страдал. В груди у него все пересохло, слез не было, только тяжелый железный обруч намертво сдавил грудь.

Кузьмин взял его за руку и, морщась от боли, — у него было прострелено плечо — повел к обозу.

Не было уже в живых и богатыря Щепиллы. После первых залпов, увидев, что ряды смяты, он собрал остатки своей роты, бросил ее на гусар, на пушки, в дикий отчаянный прорыв. Он шагал через трупы, ревел, как тигр, рука его стиснула ружье, как тростинку.

— Не боись, ребята! — гремел он, жутко вращая набрякшими кровью очами. — Вперед, орлы! За волю!

Не добрался до врага Щепилло, ста шагов не добежал. Поперхнулся, выронил ружье. Хлестнула на снег багровая струя из перебитой картечиной шеи. На полном дыхании рухнул богатырь. Солдаты его окружили, помедлили, грустя. Бывал груб Михайло Щепилло, бывал необуздан — такой норов, но солдаты его любили. Свой командир, понятный, открытый, без личины. Ничего не поделаешь, судьба ему выпала здесь лечь, на бегу споткнувшись. Постояли солдаты над командиром, пошли прочь. Кто-то, уходя, фуражку ему под голову подсунул, чтобы не так твердо было лежать.

Солдат, коих поймали, кои сами сдались, сбили в кучу, погнали гуртом в Трилесы. Офицеров повезли туда же на санях.

Кузьмин беззаботно распевал маршевую песню. Один раз Соловьев, сидящий рядом, неосторожно оперся на его плечо. Анастасий охнул, скривил губы:

— Поаккуратней, Веня. Плечо мне царапнули.

Офицеров заперли в отдельной комнате в корчме. Солдат загнали на скотный двор за околицей. Скотину к скотине.

Когда смерилось, гусар принес офицерам свечку. Пошутил:

— Сидите, сычи?! То-то!

— Ступай, братец, ступай, — посоветовал ему Кузьмин. — Твое дело собачье!

Долгое, гнетущее молчание стояло в комнате. Муравьев был в сознании, опустил голову на плечо Матвея, тихонько его расспрашивал, Матвей отвечал скудно. Про Ипполита правду скрыл, сказал, что не знает, где мальчик, может, удалось уйти. Кузьмин лежал на соломе в дальнем углу, вдруг поднялся, подошел к Муравьеву, протянул ему руку.

— Прости, Сергей Иванович, если что не так! Не держи зла на меня.

— Что ты, Анастасий, что ты! Ты меня прости.

Детской своей улыбкой осветился Кузьмин, вернулся на солому. Там он чего-то поворотился недолго, щелкнул сухо выстрел. Товарищи бросились к нему. Лица не увидать, кровью залито. Анастасий Кузьмин прятал в рукаве сюртука пистолет. Он не собирался тяготиться в неволе, лишь немного помедлил, чтобы попрощаться с Муравьевым. Он ушел передать от него привет младшему брату.

А где же Сухинов? Что с ним?

В первые минуты Сухинов вместе с Кузьминым и Соловьевым пытались остановить бегущих солдат и поворотить их на гусар. Потом Соловьев побежал к раненому Муравьеву, а Сухинов остался стоять, со зловещей гримасой поджидал мчащегося на него гусара с занесенной саблей.

— Ничего, ничего, скачи! — бормотал сквозь зубы. Поднял руки, улыбнулся гусару просительно: «Не убивай, браток!» Гусар лихо гикнул, осадил коня. Тогда Сухинов с короткого разбега вспрыгнул на коня, достал гусара за шею, вкладывая всю ярость, вышвырнул из седла. Трюк этот мало кому под силу, Сухинов и не то умел. Это была его стихия — смертельный поединок. Гусар покатился по земле, затих, может, сломал себе хребет, падая. Сухинов осмотрелся, к нему уже спешили человек шесть, хлестали коней.

По правую руку верстах в двух-трех деревня Пилиничинцы, перед ней глубокий овраг, как пропасть. Сухинов туда метнулся. Конь в овраг не пошел, осел на задние ноги, в испуге заржал.

— Не хочешь, ну-ну! — Сухинов соскользнул наземь, перекрестился и нырнул вниз. По глубокому снегу долго кувыркался, пока достиг дна. Поворотился — руки, ноги вроде целы, но увяз прочно. Одному не выбраться. И вдруг сверху еще куча солдат, точно их столкнули, летят.

— Держись, Иван Иванович! — чей-то голос как рукопожатие. Подбежали знакомцы, выдернули из снежной трясины, помогли перебраться на другой край оврага. Гусары вниз нырять не решились, без нужды им забава. Грозили:

— Вяжи его! Тащи к нам! А то хуже будет!

Сухинов в сумраке, не разбирая лиц, благодарил, трогал за плечи, звал с собой.

— Нет, барин, не пойдем. Ты иди, тебе можно. А нам бежать некуда. Куда убежишь!

В их словах — правда, Сухинову нечего ответить. Он поклонился им, пошел, потом побежал через поле к деревне. Понятно, что гусары сейчас поскачут в обход гигантского оврага. Одна надежда у Сухинова — на темноту и крепость ног. Он пока не раздумывал, куда бежит и есть ли вообще смысл бежать. Уйти от преследователей, спастись от неволи — сейчас значило продолжать борьбу. Бежать было тяжело, ноги то разъезжались по ледяному насту, то он проваливался в глубокие снеговые заносы. Один раз подвернул ногу, упал и не сразу встал, поднял лицо к небу, к черной пропасти, и коротко, по-волчьи взвыл: «Э-э-у!»

Оттуда, где остался разбитый полк, изредка доносились звуки одиночных выстрелов. «Добивают раненых?» — подумал Сухинов.

Он не верил, что Сергея Муравьева убили, хотя слышал, как об этом кричали. Он ни на секунду этому не поверил. В это нельзя было верить.

Немного отдышавшись, Сухинов побежал дальше, приволакивая правую ногу. Вскоре достиг крайней избы. Прокравшись огородом, легонько постучал в низенькое темное оконце. К стеклу приклеилось серое пятно, чье-то лицо. Сухинов сделал знак, чтобы отворили, пошел к крыльцу. Ждал долго, минуты текли ватные, вязкие, никакого шевеления за дверью. Потом сразу голос:

— Чего надо-то?!

— Открой, хозяин, не бойся!

Лязгнул засов, приоткрылась щель в двери, оттуда щурятся, разглядывают.

— Да открывай, в самом деле, не убивец я. Видишь, окоченел на морозе. Пусти погреться!

Щель пошире, высунулась лохматая мужичья голова.

— Пошто ночью бродишь? Кто такой?!

— На тебе крест есть, хозяин? Человек погибает, а ты его пытаешь. Пусти в избу — отвечу.

Крестьянин отворил дверь так, что Сухинов еле протиснулся. В руке у мужика топор.

— Чуть что — пеняй на себя, — предупредил он. А мужичонка приземистый, крепкий и, видать, без особого страха в душе, хотя и с топором на всякий случай. Другой бы вовсе не отворил.

Прошли в горницу. Хозяин затеплил лампадку. Повернул огонь к Сухинову, внимательно его оглядел.

— Чего смотришь, говорю, не разбойник. Спрячь до утра — заплачу.

— За деньги головы не купишь! — мужик все смотрел на него туповатым, рассеянным взором, топор не выпускал из рук, что-то прикидывал. Сухинову все стало безразлично. В деревне одна за другой забрехали собаки, где-то неподалеку конский топот, гулкие человечьи голоса.

— Ну?! — спросил Сухинов, улыбаясь.

И мужик в ответ усмехнулся.

— Никак приперло, барин?

— Сам видишь.

— Что же, оно конечно, в погребе отсидеться можно. Только я за тебя не ответчик. Нагрянут, скажу застращал ты меня и до смерти грозился извести. Ты уж не обессудь тогда. У меня детишки.

Сухинов устало кивнул.

Люк захлопнулся с сухим треском. Свечка тускло тлела. Сухинов огляделся в своем новом пристанище — неструганые, сочащиеся ледяным потом стены, земляной пол, бочка с капустой. Он навалил в угол тряпок, сел, прислонившись спиной к стене. И сразу почувствовал, как ослабел и выдохся, тело налилось железом, при малейшем движении, стоило пальцем шевельнуть, иглистая боль вонзалась в виски.

«Ничего, — подумал он. — Чуть отдохну, посижу тут в холодке… Э-э, куда тебя несет, тварь серая?!» Любопытная крыса высунула из-за бочки зубастую морду. Крыса разглядывала Сухинова вполне осмысленно, видимо пытаясь понять, кто это вдруг обосновался в ее владениях.

— Убирайся! — сказал он громко, чтобы ее напугать. — Убирайся, мерзкая тварь, кому говорят!

Крыса не убралась, а наоборот — наполовину высунула туловище. Чтобы не видеть ее зловещей морды, Сухинов закрыл глаза. Он думал о том, что ему делать дальше, если удастся пересидеть сегодняшнюю ночь, куда бежать и к кому обратиться за помощью, но мысли помимо воли возвращались к недавним событиям. И это были даже не мысли, а мучительные, почти ощутимые видения. То он заново падал в снежный овраг, то видел Муравьева на коне, отдающего последние распоряжения, то погружался в свинцовую тяжесть. Было плохо, надсадно ныли все суставы, кружилась голова, и, казалось, кто-то посторонний, удивительно настырный, вытаскивал и снова вставлял одну за другой занозы в его истерзанное сознание.

Сколько он просидел так, борясь с усталостью и дурманящими видениями, — может, минуту, а может, и два часа? Внезапно одна четкая и ясная, как вспышка, мысль заставила его вздрогнуть и открыть глаза. Крыса сидела у его ног.

«Боже мой! — подумал Сухинов. — Если Муравьев убит и полк разгромлен, значит, все кончено. Больше ничего не будет. Не из-за чего дальше суетиться. Да, да, все кончено. Я отличаюсь от этой крысы только тем, что она здесь живет, а меня сюда загнали. Но если даже я выйду отсюда, то все равно меня вскоре посадят в какое-нибудь другое место, похожее на этот погреб, только уже навсегда. Может быть, перед тем мне удастся расколотить еще несколько свинячих голов, но ничего я этим не достигну. И, скорее всего, те люди, которые будут ловить меня и вязать, не будут осознавать, чем они заняты и кого ловят. Бороться с ними — разве есть в этом смысл?»

— Боже мой! — повторил Сухинов вслух и впервые по-настоящему ужаснулся размерам несчастья. — Муравьев погиб, полк разгромлен, все потеряно! Зачем же я тут сижу, чего выжидаю, как уползший в нору червяк?! А, вот зачем!

Сухинов быстрым движением, не раздумывая, достал пистолет, приставил его к сердцу и нажал курок. Раздался щелчок, потек сизоватый пороховой дымок, но выстрела не было.

— Ага, — сказал Сухинов крысе. — Порох, видать, отсырел.

Он вынул второй пистолет, внимательно его осмотрел, поднес ко рту и… снова осечка. В изумлении разглядывал он пистолет, брезгливо сковырнул с дула налипшую грязь.

— Ах так! — усмехнулся он. — Застрелиться даже невозможно, вот до чего дошло. — Швырнул в крысу пистолет с такой силой, что он отрикошетил от бочки в стену и вернулся к нему, как бумеранг. Крыса, оставшаяся невредимой, лениво развернулась и нырнула в темную дыру за бочкой.

Сухинов встал полусогнувшись — потолок был низкий, — потянулся всеми членами, ощущая будто и какую-то несмелую радость, несколько раз глубоко, истово вздохнул. Потом подгреб на тряпки соломы, сверху расстелил шинель, лег, укутался. «А это не может быть, чтобы Сергея Ивановича убили, — подумал с облегчением. — И не может быть, чтобы все было кончено. Все только начинается».

Задул свечку, попытался уснуть. В полудреме ему чудились злые голоса, насвистывал утомительно знобящий ветер. Под веками сгустилась багряная хмарь. Руки вздрагивали, искали оружие. Потом над головой хрустнул ружейный выстрел. Он сел рывком. Оказывается, сверху открылся люк, всунулась лохматая голова.

— Ступайте, барин, в хату. Нету никого, убегли вояки.

На столе стоял нехитрый ужин: сало, холодная картошка, хлеб, молоко:

— Сидайте, сидайте! — позвал крестьянин.

Сухинов молча принялся за еду. Ел с аппетитом, совал в рот огромные ломти хлеба, глотал, почти не пережевывая. Одним духом опорожнил кружку молока. Крестьянин сидел напротив, уныло покачивал головой.

— Где ж твои детишки? — спросил Сухинов.

— Там, — махнул рукой за перегородку. — Вам уходить надо. Утром снова искать станут.

— Сейчас уйду… — Сухинов с любопытством поглядывал на мужика — широкоскулое, морщинистое, бородатое лицо, не лицо — булыжник с волосами, глазки маленькие, вострые, буравят, не поймешь, что в них скрыто. Мужик обыкновенный, землепашец. Почему Сухинова не выдал гусарам, почему рисковал? Может, корысти ждет от него? Скорее всего, так, конечно.

Сухинов достал последние шесть рублей серебром, весь свой капитал, положил перед мужиком. Тот к деньгам не притронулся.

— Не обижай, барин, тебе они нужнее.

— И ты меня не обижай! Бери, коли дают, — не удержался, спросил: — Не пойму, хоть убей, какая тебе нужда меня спасать? Злодей от царевых слуг прячется, а ты ему пособляешь. Как это?

— Бог велел помогать сирым и гонимым.

— Бо-ог?

— Вестимо, что он, господь наш на небеси. Нам без его соизволения жить неможно. — Брови мужика сдвинулись в непонятной усмешке.

— Ну тогда ладно. А деньга все же возьми… До Гребенков отсюда далеко?

Мужик обстоятельно рассказал ему дорогу, завернул в тряпицу шматок сала.

До деревни Гребенки Сухинов быстрым шагом дошел часа за два без всяких приключений. Только один раз наткнулся на казачий разъезд, но вовремя его заметил, схоронился в кустах. Ночь пала темная, как по заказу. В Гребенках жил знакомый Сухинову поляк с женой и семейством. Шел к нему Сухинов с сомнением: не то чтобы другом был поляк, но, бывало, засиживались с ним за чаркой и разговоры вели всякие. Откровенные разговоры. Поляк знал, что Сухинов и его друзья мечтают объединить всех славян и устроить для них всех сытую, вольную жизнь. Поляк вслух сочувствовал, на угощение не скупился, а там кто знает, что он про себя думал. Однако сейчас выбирать не приходилось. Авось не выдаст.

Близ полуночи постучал Сухинов в окно богатого дома. На крыльцо вышел сам хозяин.

— Кого бог принес?

— Это я, Казимир, я! Не признаешь?

— Никак, ты, Ваня? Здравствуй, дорогой! Входи, входи!

Сбежал с крыльца, обнял Сухинова за плечи, повел в дом. Жена его, белокурая, статная, узнав Сухинова, так и взвилась от радости, запричитала:

— Горе, какое горе, мы слышали, да ничего не знаем. Рассказывайте, Иван Иваныч, рассказывайте.

— Замолчи, Френя! — прикрикнул на жену Казимир. — Тут дела такие, что бабий ум не осилит. Собери лучше на стол… Ах, Ваня, Ваня, какой несчастный случай, черту его в пекло. Тебя ведь ищут, Ваня! К нам заезжали четверо недавно.

— Быстро, — удивился Сухинов.

— Я тебе лошадь дам с санями и денег. Надо торопиться, Ваня! Я тебе и цивильную одежду подберу. В таком обличье ты до первого поста только доедешь.

Обрадованный радушным приемом, Сухинов пил чай с вареньем, жевал пироги. Когда еще придется попить горяченького в уюте и покое. Казимир ушел распорядиться с лошадью, а Френя металась по комнате, подливала, подставляла, только что в рот не клала. И будто случайно прикасалась к нему то жарким боком, то пухлой рукой — ох, озорная паненка у поляка Казимира… Это помнил Сухинов, словно из другой жизни помнил.

Провожал его Казимир один, всех дворовых куда-то упрятал, чтобы не было лишнего глаза. Вручил ему деньги с поклоном.

— На святое дело, Ваня, на святое дело!

Начались его многодневные странствия, и эта первая ночь, без пристанища, без крова, была, может быть, самой невнятной из предстоящих ему ночей. Не выезжая на Богуславскую дорогу, он свернул к лесу и там закопал, засыпал снегом и землей свое военное платье. Остался в коротком тулупчике и фасонистых польских штанах, правда, не новых и коротковатых. В этих штанах и в тулупчике он мог выдать себя за кого угодно. Лошадь шла ходко, только изредка коротко всхрапывала, видно, понимала, что попала в переделку.

Он гнал всю ночь по Богуславской дороге, а под утро, когда лошадь стала спотыкаться и косить изумленным, умоляющим глазом, остановился у какой-то корчмы. Мальчонка, озябший, как сосулька, принял у него поводья.

— Кто там, народу много, военные есть? — быстро спросил у него Сухинов.

— Нема никого. — Мальчонка спал на ходу, но лошадь обещал обиходить и накормить.

В корчме Сухинов спросил водки и щей. Поговорил с хозяином, тучным мужиком, похожим на цыгана. Осторожно, конечно, поговорил, с подходом.

— А что, хозяин, тихо у вас? На дорогах по ночам не балуют?

— Бог миловал. Да и кому ноне баловать? Которые были, так тех уж нет. — При разговоре мужик заговорщицки подмигивал левым глазом, сначала Сухинов насторожился, а потом понял, что это у него тик. Вообще у мужика был такой вид, что если кому и баловать на дороге, так только ему.

— Прими чарку за здоровье, — угостил Сухинов. Это хозяин сделал охотно и даже торопливо.

— А сам-то, добрый человек, куда путь держишь?

— По торговой надобности… Так, говоришь, спокойно в округе? И никакого шума не слыхать?

— У нас народец мирный. Которые шумели, тех приструнили давно. Нынче шуметь с оглядкой приходится.

— Почему так?

Цыган принял в себя вторую чарку, оживился.

— А то не знаешь? Царь-то, говорят, поддельный ноне. Не взаправдошный. Одна видимость, что царь.

— Как так?

Хозяин, испугавшись, что брякнул лишнее, перевел разговор на другое.

— Мы, конечно, люди маленькие, ничему не верим. Мало ли что брешут. Вон давеча купец проезжий, вроде тебя, чего придумал. Сказал, будто внук Стеньки Разина объявился. А нам что, уши воском не залепишь, слухаем. Понятно, ничему не верим. А слух есть, это точно.

— Вам бы того купца связать, да под надзор, — строго заметил Сухинов.

— А как же, — с готовностью отозвался хозяин. — Мы государю нашему и иному начальству слуги верные. Да ты сам посуди, умный человек, ежели того или иного связывать, а он возьми и не свяжись, да убеги, а после красного петуха под дом — это как? Это ведь еще задумаешься, как быть. А так-то мы завсегда готовы, не сумлевайся. Ты, я вижу, тоже из энтих, из тайных?

— Не твоего ума дело. Хоть из тайных, хоть из каких. Поспать у тебя место найдется?

— Обязательно найдется. Для гостя рады стараться, тем живем. Однако вот, я гляжу, пистолетик у тебя за пазухой — это бы, может, и не надо на виду держать, народец всюду глазастый и нескромный. Ты прости, если чего не так, к слову пришлось.

Сухинов не знал, что и делать. Спать хотелось нещадно, но и хозяин слишком что-то говорлив и пронырлив: глазом мигает, вертится, как намыленный. A-а, ничего не поделаешь. От судьбы не спрячешься.

— Ты вот что, добрый человек, — сказал Сухинов, буравя цыгана недобрым взглядом, завораживая. — Чего случись не так, я из этого пистолетика, который ты приметил, башку твою продырявлю в мгновение ока.

— Это уж как положено, — согласился цыган, подмигивая с удвоенной силой. — Это мы понимаем. Отдыхайте без сумления.

Он проводил Сухинова в боковую комнатушку. Сухинов проверил запор на двери, оглядел окошко — разбить легко, да влезть в такое не просто, не раздеваясь, заполз под теплое ватное одеяло и сладко уснул.

Через несколько дней Сухинов добрался до местечка Каменка, принадлежавшего отставному полковнику Василию Львовичу Давыдову, члену тайного общества. У Давыдова был штаб-лекарь Зинькевич, с которым Сухинов был знаком, тот прежде служил в Черниговском полку. Никакого особого плана у Сухинова пока не было, он знал, что его повсюду ищут, и понимал, что необходимо где-то отсидеться, чем дольше, тем лучше. То, что он без приключений доехал до Каменки, само по себе было везением. Сухинов похудел за эти дни, осунулся, зарос бурой щетиной, глаза его приобрели лихорадочный блеск и пугали тех, с кем он разговаривал, поэтому он избегал по возможности встреч с людьми, а когда случалась необходимость, беседуя, смотрел в сторону или на собственные сапоги. Впрочем, по югу России шаталось в то время великое множество непонятных людишек, которые выглядели и пострашнее Сухинова, поопасней. Однажды ему пришлось заночевать у костра с двумя бродягами, беглыми крестьянами из Тамбовской губернии, старым и молодым. Старик, заросший волосами, как пень мхом, пока они ужинали ломтями черствого хлеба и луковицами, только сопел и в разговоре участия не принимал, зато молодой, лютого и веселого вида мужичок с перебитым носом, сыпал прибаутками, то и дело вскакивал и подходил к лошади Сухинова, трепал ее за холку, оглаживал бока, нахваливал: — Добрая скотина, добрая! С таким конем почему не жить, жить можно.

Ту ночь Сухинов спал вполглаза, а его бойкий случайный сотоварищ не спал вовсе. Под утро, на несколько минут забывшись сном, Сухинов очнулся, как от толчка. Мужик стоял в двух шагах от него, примериваясь вроде, в руке держал небольшой топорик, которого Сухинов с вечера у него не видел.

— Не балуй, милый! — тихонько предупредил его Сухинов, упираясь локтем в землю, чтобы ловчее вскочить. Мужик скособочился, скорчил диковинную гримасу.

— Чего ты, барин, спи себе, отдыхай. Я вот сушнячку пойду нарубить.

— Смотри у меня!

После того случая Сухинов не решался ночевать в поле с незнакомыми попутчиками и, хотя риску было не меньше, останавливался в корчмах и на постоялых дворах.

Зинькевич не обманул его ожиданий, не подвел. Правда, он не сразу признал щеголеватого поручика в этом изможденном человеке, которому по виду можно было дать лет сорок, в испачканной одежде, с бегающим, точно что-то выискивающим взглядом, с кривой ухмылкой на бледном лице. Но когда Сухинов заговорил, когда назвался, Зинькевич его признал и даже как будто обрадовался. Сухинов был ему благодарен за это.

— Спасибо, хоть не шарахаешься, как от чумы, — сказал он.

— Что ты, Иван Иванович, как можно! Что в моих силах… Да как же так… Куда же ты теперь? Ведь за твою голову, знаешь, награда обещана. Ищут тебя повсюду.

— Большая награда?

— Немалая. Но пойдем отсюда, пойдем, что же мы стоим на виду!

Разговор продолжался в сенях на квартире Зинькевича. Тут было темно и душно. Зинькевич торопливо объяснял:

— Я ведь в своих поступках не волен, ты прими меня правильно. Я во всем от полковника завишу. Вот ты погоди здесь, а я к нему мигом слетаю, уж тогда решим, что делать. Но ты не сомневайся, Василий Львович — человек душевный, сочувствующий. Он в помощи не откажет.

— Что с товарищами моими? Что с Муравьевым?

— Жив, жив Сергей Иванович! — Сухинов чуть слышно охнул. — Все живы, кроме Ипполита Муравьева. Кузьмина и Щепиллы. Пока живы. Суд им, надо полагать, будет. А уж там, что бог даст. Может, и тебе, Иван Иванович, положиться на царскую милость, может…

— Иди, иди к Давыдову, скажи, слезно, мол, прошу его помощи и покровительства… На царскую милость нам не с руки надеяться.

Известие о том, что Муравьев жив, в первую минуту подействовало на Сухинова, как добрый глоток рома. Даже дышать стало легче. «Ну вот, — думал он, привалившись к стене, отдыхая. — Значит, еще есть надежда. Сергей Иванович живой. Голова осталась, ноги окрепнут. Жалко, ох жалко Анастасия, и Мишу жалко, и всех, да что поделаешь, такая, видно, им участь. Заснули навек светлые герои. Но ведь Сергей Иванович жив, и другие многие живы, и ждут помощи. И я должен им помочь, и все им помогут, у кого есть сердце, кто свое отечество любит и об нем болеет!»

Зинькевич быстро вернулся.

— Иван Иваныч, плохи дела! Давыдов, разумеется, желает тебе всяческого блага, и помог бы, да он теперь в отлучке. А я, сам пойми, что могу?

— Денег дашь сколь-нибудь?

— Денег дам. Ох, да как же, вот… — протянул ему матерчатый мешочек. — Не держи обиды, пойми. Кругом страсти такие.

— Я понимаю, воля каждому дорога. Спасибо тебе, любезный друг.

Зинькевич от полноты чувств только что не прослезился. Не знал, куда руки деть, дергался весь, как в ознобе.

— Дай тебе бог, Иван, дай бог! Может, обойдется все. Тебе за границу надо выбираться. А насчет этого… к тебе просьба…

— Хорошо, хорошо, не волнуйся. Я уже забыл о Каменке. Никто из меня про это слова не вытянет. Не бывал я здесь.

Через час Сухинов был уже далеко. Он знал теперь, что делать дальше. Он решил поехать к брату Степану. Тот служил в Александрийском уездном суде. Брат Степан может помочь с главным — с документами. Без документов пропадешь, задержит любая сыскная крыса, и странно, что до сих пор не задержали. Да, да, именно Степан должен помочь, он, кажется, регистратор, ему и карты в руки. Там же и Василь, родной брат, но лучше пусть поможет Степан. Василий хотя и отзывчив сердцем, но бестолков и болтлив. Степан, конечно, Степан. Милый Степушка, золотоголовый одуванчик! То-то тебе будет сюрпризец — возвращение любимого преступного братца.

Сухинов за дни бегства как-то быстро притерпелся к своему новому положению, привык ночевать где придется, прятаться, жевать на ходу что попало, привык видеть в каждом встречном возможного преследователя; все это уже не тяготило его, и он получал даже некоторое удовольствие от своего затянувшегося неожиданного путешествия. Погода стояла ровная, морозная, с солнечными, прозрачными днями и заиндевело-хрустальными ночами. Хорошо было пересекать заснеженные поля, углубляться в неподвижные сказочные подлески и чувствовать себя вольной птицей, ни от кого не зависящей, никому ничем не обязанной. Он уж забыл, а может, и не ведал прежде, что бывает такая жизнь, в которой не существует раз и навсегда заведенного распорядка и необходимости ежедневно выполнять чьи-то приказы.

Заново на долгом пути открывал он для себя мир, в котором струилось нежаркое солнце, маняще покачивались и позвякивали ветви обнаженных деревьев и где было так просторно и уютно ощущать себя странником, вечным скитальцем. Порой он спрыгивал с саней и шел пешком или вовсе сворачивал с дороги, выбирал укромное местечко где-нибудь на поляне и часами просиживал в полной неподвижности, глубоко и жадно вдыхая смолистый аромат жизни. Прошлое, даже недавнее, иногда представлялось приснившимся, нереальным, и не находило в душе былого тревожного отклика. Ему было грустно — и только. «Вот надо же так, — горько думал Сухинов, — прожил тридцать один год, а ничего толком не разглядел и не понял. А все потому, что прожил свои годы спеша, торопясь, чего-то всегда добиваясь, совсем не так, как следует жить доброму христианину. Разве есть на свете что-нибудь светлее этого неба и что-нибудь вкуснее замерзшей хлебной корки, когда она растает во рту? Разве не счастливее я был, когда помогал отцу варить соль и разводить овец, когда совесть моя была чиста и не проколота тысячами острых булавок, когда каждый день открывался заново, как вечность? О, какое же неразумное, ненасытное создание человек, сам себя ежеминутно подталкивающий к погибели».

Иногда он посмеивался сам над собой, думал, что лучше других его бы сейчас, наверное, понял Матвей Муравьев со своей проповедью смирения и всеобщей благодати. Чаще, чем кого-либо другого, вспоминал Сухинов девушку Марину, несбывшуюся невесту, шептал ей ласковые слова, обнимал по ночам ее бархатистые плечи; в все эти воспоминания, особенно под утро, томили его и душили, и раскачивали, и давили мягкой розовой зыбью. От них на губах оставался солоноватый привкус.

Действительность, свирепая и неотвратимая, подстерегала его за каждым поворотом. Однажды на постоялом дворе, когда он ужинал кашей с мясом, расположившись так, чтобы видеть входную дверь и чтобы окно было под рукой, к нему подсели два человека озабоченно-унылого вида. На Сухинова они не обратили внимания, но так и вытянули шеи, когда в комнату вошел высокий смуглый человек в ямщицком тулупе. Сначала переглядывались многозначительно, потом достали какую-то бумагу и стали оттуда что-то друг дружке вычитывать. Это явно было описание его, Сухинова, внешности. Только почему-то было отмечено, что он говорит «сипливым голосом».

Сыщики, сверив приметы по описи, еще больше укрепились в своем подозрении и, оставив ужин, подошли к ямщику. Они с ним долго беседовали, проверяли его подорожную, потом вернулись за стол недовольные.

— Эй! — крикнул один. — Человек! Подай водки!

— Кого, что ли, разыскиваете? — вступил в разговор Сухинов. Сердце его билось сильно и сладко.

— Тебе какое дело? — огрызнулся тот, что крикнул водки, с квадратными бакенбардами.

— Может, помочь могу. Я шибко приметливый.

— Смотри, приметливый, уши оторвут.

Однако, испив водки, служивые подобрели, размякли. Дали Сухинову читать бумагу.

— Грамоте не обучен, — сказал он, поднося бумагу к глазам, а после ее для чего-то понюхав. — Вы бы словами разъяснили.

— Человека одного надобно сыскать. Росту высокого, чернявый, навроде тебя, но помладше, зовут Иваном. Награда за него будет большая.

— Ай убил кого чернявый-то этот?

— Из злодеев самый что ни на есть злодей. Мы его третий день по степи шукаем. Как сквозь землю провалился.

— А ножку он не волокет?

Сыщики насторожились.

— Да ты, никак, его встречал?!

Сухинов словно в раздумье потер виски. Пожаловался:

— У меня на сухую глотку завсегда память отшибает. С детства так-то. Как меня, значит, пьяный ухарь колом по башке приласкал.

Молодцы уставились на него недобро. Сухинов невинно моргал. Заказали еще штоф, деньги-то все одно казенные.

— Пей да не заигрывай! — предупредил старший, солидный мужчина, как сейчас разглядел Сухинов, с мордой, пересеченной узким шрамом от виска до рта. Видно, кого-то когда-то разыскал на свою беду.

— Благодарствуйте, люди добрые! — Сухинов сделал вид, что пьет, зажевал капусткой, умильно сощурился. — Ах, хороша стерва, как огнем прожгла.

— Ну? Говори!

— Чего говорить-то, родимые? Приказывайте, воля ваша.

У обоих враз дружно заходили на скулах желваки.

— Ты, малый, с нами не шути. Мы тебя мигом урезоним в участок.

Сухинов скромно потупился, точно испугавшись. Задумчиво глянул, сказал назидательно, но вроде и с опаской, вроде обиженный:

— Зачем же так сразу за ноздри брать? Я человек смирный, жизнью поковерканный. У меня от страха упадение кишок может произойти… Насчет кого вы интересуетесь, я его в позапрошлом году на ярмарке в Херсоне видал. Это у кого угодно спросите, он там был. И точно злодей! Зубья — во, торчат, из пасти пламя, он на цепу сидел рядом с медведем. Я как на него тогда глянул, так и подумал про себя: «Ну все, братец, недолго тебе с такой образиной людей стращать, скоро тебя возьмут в оборот».

Сыщики поглядели друг на друга.

— Может, врезать ему для науки? — спросил один. Второй отрицательно покачал головой:

— Не надо, Митрич. Он это так мелет, сглупу… Ты, мил человек, видать, мало битый, так это дело наживное. А вот послушай меня внимательно. Увидишь где подозрительного человека, который от людей хоронится и на наши приметы похож, дай нам знать. Нас не будет — по начальству сообщи. И выйдет тебе богатая награда. Понял?

— А не обманут с наградой-то?

Тот, кто со шрамом, рассудительный, ласково потрепал его по плечу:

— Ты вот нам байки крутишь и думаешь, очень хитрый, а ведь я вижу, и за тобой грешки немалые. Ты об этом подумай. Мы тебя сейчас пощадили, не обидели, водочки поднесли, и ты нас не забудь. Так-то складнее выйдет, по-людски.

— Ежели кто ко мне с добром, я душу выну и отдам! — страстно поклялся Сухинов. Он видел, что у сыщиков руки чешутся, и от этого ему было еще веселее. Он самолично заказал еще штоф. Напились бравые сыщики до изумления. Песни даже пели. Сухинов все подбивал вновь обретенных друзей гнать в Кишинев к знакомым ему покладистым девкам. Митрич, обалдев, лез к нему лобызаться, жаловался на службу.

— Жизнь наша собачья — врагу не пожелаешь. Днем и ночью нет покоя. У меня семья, детишки в Киеве, а сколь я их вижу? Приедешь, выдерешь на скорую руку, с бабой поваляешься и снова в погоню. А кто нас ценит, кто уважает? Боятся — да! А уважения и не жди. Будто мы волки степные. Люди нас за версту обходят. Верно, Проша?

— Плевать! Люди — тьфу! Ему в рыло дашь — вот тебе и уважение. Хочешь, и тебе отвешу счас?

— Нет, — отказался Сухинов. — Мне не надо. Я вас и так уважаю — за муки ваши и за лихость. Не будь вас, злодеи среди бела дня с нас шкуру бы драли.

Когда хозяин увел сыщиков почивать, он вышел на двор, постоял, покурил. Мороз к ночи окреп, изукрасил землю и дома пушистым белым мхом. «Сколь мне еще гулять по белу свету? — без горечи подумал Сухинов. — День, два, а может, и того не будет».

Потихоньку вывел лошадь, сел в сани и был таков.

Приехав в Александрию, он оставил лошадь у какого-то крестьянина, дав ему рубль за обиход и сохранение. Пешком отправился разыскивать Степана. Но особенно не спешил. Какое-то в нем появилось любопытство к каждой текущей минуте, к каждому пустяку. Прошла мимо баба с ведрами, он ей вслед смотрит — краля какая, точно плывет, из-под темной шали глазищами зырк-зырк, не за водицей вышла — себя показать, покрасоваться. Церковка на взгорочке, ладненькая, певучая, а куполок облупился, белым сквозь золото некрасиво моргает — беда, недосмотр: ай-яй! Стоит Сухинов, огорченный. Или ребятня на саночках вывалилась под ноги — визг, смех, праздник зимний — ах, хорошо, так бы сам и лег поперек санок.

Степан снимал клетушку в наемном доме. Сухинов его дома не застал, зато потолковал с дворником. Старик дотошный, общительный, все ему про Степана обсказал подробно — и что человек, мол, очень любезный, и что живет в одиночестве без женской заботы, и что давеча смурной шел, не поздоровался, видно, на службе ухи надрали. После старик начал самого Сухинова расспрашивать, но тут мало чего выявил. Сухинов назвался давним дружком Степановым, проезжающим по торговой надобности.

Степан неожиданному появлению брата не удивился и его тулупчик и польские штаны принял как должное. Он, разумеется, слышал о черниговском бунте и нисколько не сомневался, что Ваня в нем участвовал. А если и были у него сомнения, то они третьего дня развеялись. К нему приходил казенный человек и с пристрастием допытывал, не знает ли он, где сейчас находится его брат, не присылал ли тот писем. Степан после допроса все дни жил в страшной тревоге и, увидев наконец Ивана живым и здоровым, почувствовал облегчение.

— Хоть уцелел, и то слава богу, — такие были его первые слова к брату.

— Не знаю, надолго ли.

Они долго не ложились, вспоминали всякие случаи из прежней, навек отлетевшей жизни, смеялись, пили чай. Над их мирной встречей витал мрак завтрашнего дня, в который оба не торопились заглядывать. Степан — человек спокойного нрава, смирившийся со скудностью собственной судьбы, старательно избегал вникать в подробности братовых дел. Он любил Ивана, гордился им, но в его сумрачном взгляде вычитывал нечто такое, что не укладывалось в его робкие представления о жизни и заставляло вздрагивать и поминутно оглядываться на дверь. То, на что решился брат, самому Степану казалось не только непонятным, но и противоестественным. Разве может слабая человеческая воля изменить и нарушить порядок вещей, заведенный от бога? Да и зачем? Все на свете устроено более или менее справедливо: богатому — радости и успех, бедному — прозябание и борьба за насущный кусок хлеба. Но ведь и бедный человек, если ему немного повезет, может приобрести положение в обществе и даже капитал. Это понятно всем. Против чего же восстал любимый брат, из-за каких нелепых мечтаний поломал свое будущее? Не гордыня ли его обуяла? Вон ведь как он в разговоре загорается, и видно, что говорит о важном, а все слова его так и дышат непокорством и дьявольским самомнением. Сухинов говорил вот что:

— Есть люди, брат, которые думают не только о себе и живут не только ради собственного благополучия. Это особенные, очень благородные люди, поверь мне. Они хотят, чтобы на свете не было несправедливости. Они по желают, чтобы один человек мог по злобе духа унижать и мордовать другого беззащитного человека. Их мечта — построить на земле царство братства и равенства между людьми. Эти люди как факелы во мгле. Я узнал их и понял, что раньше был слепым. Я прозрел, Степушка! И ты когда-нибудь прозреешь и не будешь смотреть на меня, как на сумасшедшего. Ведь ты же видишь, сколь много вокруг обмана и нужды, и жестоких надругательств, и все это идет не от бога, а от тех, кто его именем властвует на земле… Если это понять, то станешь зрячим.

— Говорят, предводитель ваш чуть ли не царского рода. Это верно?

— Муравьев Сергей Иванович, может, по роду и не царь, но по разуму и доброте — он выше царя. Уж поверь! Ради всех несчастных на земле он отринул от себя богатство и власть и взошел на Голгофу. Его, раненого и больного, заковали в железа и теперь, наверное, издеваются над ним и плюют ему в лицо. Думать об этом — душа стынет.

Под утро братья уснули, обнявшись, на Степановой кровати. Уходя на службу, Степан посоветовал брату не выходить на улицу, сказал, что у этого дома тысяча глаз и ушей. Договорились, что Степан попробует достать гербовой бумаги и печать, чтобы выправить Ивану паспорт. Это сейчас было самое важное.

Вечером он принес бумагу, а печать обещал доставить на другой день. Сухинов сразу взялся за кропотливую, тонкую работу — подделку документа. И смех и горе. У него почерк был корявый, не канцелярский, над каждой буковкой пришлось попыхтеть изрядно. Степан томился, в волнении сжимал руки, но сам за перо не брался, пот его от страха прошибал. Все же получилось прилично. Паспорт выглядел внушительно. Часа три провозились с подписями судьи, секретаря и протоколиста, которые Иван копировал с инструкции о вручении какому-то дворянину Льву Цыбульскому грамоты о явке в суд. Эту инструкцию Степан днем позаимствовал у брата Василия, не сказав, как и условились с Иваном, для чего она нужна. Василию ни к чему знать, что беглый его брат в городе. Зачем его втягивать в этот омут? Неведение для него благо.

Наконец паспорт был выправлен, хотя пока без печати.

— Погоди, Степа, — сказал Сухинов, любуясь своей работой. — Будем с тобой фальшивые червонцы рисовать. Во разбогатеем-то.

От этой немудреной шутки Степана сызнова прошиб пот. На другой день он принес печать, которую умыкнул по месту службы в уездном суде. Пока нес, натерпелся страху, измаялся и все думал, как же брат Иван, которого ловит вся губерния, должен себя чувствовать. Брат Иван по виду чувствовал себя превосходно.

— Эх-ма! — воскликнул он, стукая печатью. — Ну, Степа, теперь ты тоже, считай, государев преступник, как покрыватель и соучастник.

— Ой, не говори так, не говори так, брат! — взмолился Степан, представив себя почему-то на дыбе.

— Не робей, Степушка, с таким пачпортом я через неделю в Турции буду. Деньжат бы еще немного.

— Денег у меня мало, вот все, что имею, — пять рублей да мелочишка. Хотел себе сапоги справить.

— И справляй на здоровье. До границы у меня хватит, а у турков мигом разживусь. По крайности какого купчика тряхну. Наше такое дело злодейское, мы без пролития крови не можем.

Прискорбно было слушать Степану братово зубоскальство. Он и жалел его, а все же тайком желал, чтобы тот поскорее убыл. Не рожден был Степан для противоборства с сильными мира сего. Тут особый норов и особая хватка нужна. У брата она была, а у него не было. Ничего не поделаешь. Кому что на роду написано.

Он горько плакал, когда Иван с ним прощался спозаранку, до свету, действительно, как тать ночной. И Иван отворачивался, прятал глаза.

— Увидимся ли еще когда-нибудь, Ванюша? — спросил Степан.

— А то как же! И на свадьбах друг у дружки погуляем. Ты почему до сих пор бобылем, Степан? Мне уж, видно, дальняя дорога нагадана, а ты давай, поторопись. Как же без семьи-то? Да и отечеству солдаты всегда нужны.

Обнялись, расцеловались, уехал Иван. Забрал у крестьянина лошадь и через полчаса уже был за городом, держал путь на Кишинев. Оттуда до границы рукой подать…

Ловят бунтовщика Сухинова. Скачут во все стороны царевы слуги со строжайшими повелениями. Подстерегают на всех дорогах. Как зверя, обкладывают. Большой опыт охоты на людей накоплен в России. Страна огромная, без конца и края, а если со смекалкой и старанием взяться, можно так устроить, что ни одна мышь не проскочит. Но это только кажется. Сухинов-то до сих пор на воле, стремителен и быстр. Сети раскиданы, правда, густые. Опасен, значит, властям безвестный доселе поручик. Вот поди ж ты, один человек всего, какая малость вроде, а сколько людей на ноги поднято, чтобы его вольный путь пресечь. Важен не человек, важна идея устрашения. В стольном Петербурге замученный страхами император готовит, лелеет, вынашивает в сердце грандиозную расправу. Он знает: зло потребно вырвать с корнями, глубоко, чтобы ни один побег не уцелел, не зазеленел новой весной, не пустил свежие ростки. Свободомыслие — такая зараза, которая зреет долго и исподволь, а после разносится по всей земле мгновенно, как холера, не напасешься на нее бараков. Зло надо искоренить так, чтобы не только помыслить наперед о заговорах было страшно, но и от одних воспоминаний люди бы содрогались.

Ловят Сухинова с усердием: одни в надежде на чины и награды, другие по природной склонности к травле и преследованию, а большинство, как издавна повелось, не ведая, что творят. Среди ловцов один из самых ловких и удачливых — советник Савоини, человек непонятного роду-племени, но вполне угодный начальству по причине беззаветной собачьей преданности. В официальных бумагах это служебное качество — рабское усердие — по-другому называется, намного пристойнее. Вот как оценил деятельность Савоини херсонский губернатор в рапорте графу Воронцову: «Действия советника Савоини по началу и продолжению его розысканий показывают отличное его усердие, точность, расторопность и благоразумие и, вместе с тем, удостоверяют, что вся служба его сопровождается сими превосходными и редко соединяющимися в одном лице качествами. Посему поставляю себе в непременный долг усугубить пред вашим сиятельством нижайшую и убедительнейшую просьбу об исходатайствовавши ему чина коллежского асессора…»

В Александрию Савоини прибыл чуть позже, чем Сухинов покинул город. Хотя могли они друг с другом и встретиться. Савоини организовал плотное наблюдение за братьями Сухинова. У него было действительно: превосходное чутье. За Степаном он самолично ходил по пятам. Даже пытался сойтись с ним под видом путешествующего праздного любителя старины. Но Степану было не до того, чтобы заводить знакомства с богатыми бездельниками. По улицам он прошмыгивал словно украдкой, сторонился прохожих, был погружен в себя и, вернувшись со службы, безвылазно сидел дома, Савоини заподозрил, что птичка уже была в клетке, да, видать, улетела. Первый обыск на квартире Степана ничего не дал. На все вопросы о брате Степан отвечал так путано и затравленно, точно его спрашивали о явлении антихриста.

В начале февраля Сухинов обнаружился в городе Дубоссары, под Кишиневом. Он не спеша ехал по принарядившемуся ради воскресенья городу, чуткими ноздрями ловил запахи близкой весны. На смуглом лице его играла мечтательная улыбка. Он не похож был на человека, которого преследуют. А последние дни ему пришлось тяжеленько. В пути подхватил жесточайшую простуду и двое суток провалялся в каком-то заброшенном амбаре на промерзшем проволглом сене. Чуть не околел. Подползал к сквозящей ветром двери и обгладывал ледяные сосульки — пил. Вдобавок его чуть не сожрали мыши. Даже паспорт прогрызли в двух местах. Однако он опамятовался, переборол болезнь и теперь въехал в Дубоссары полный радужных надежд. Он знал, что цель близка, и не сомневался, что ее достигнет. В карманах позвякивали медяки — какая ерунда. Руки целы, голова на месте — не пропадет. Правда, все чаще охватывало его тяжелое смутное чувство напрасности и ненужности бегства. Чем упорнее, преодолевая все препятствия, осторожный, как лиса, и выносливый, как буйвол, он подвигался к последней черте, тем явственнее ощущал себя чем-то вроде бильярдного шара, который по инерции подкатывается к лузе, но вряд ли туда нырнет. И остановит его, он чувствовал, не внешнее препятствие, а внутренняя, с каждым часом усиливающаяся душевная ломота. Приблизясь к краю России, он смотрел не вперед, а оглядывался назад, пытался хоть в воображении дотянуться до тех, кого оставил, и чугунное беспокойство его готово было прорваться горловым криком. Он сумел бы убежать от царской погони, но убежать от себя никому не дано…

Сухинов улыбался и радовался, видя, что он еще дома, еще слышит русскую речь, еще все понимает вокруг, и до того шага, который переменит все это, еще осталось какое-то время. На улице в Дубоссарах им овладела беспечность, неестественная в его положении. Он первым делом наведался на базар, кричащий, переливающийся блеклыми, нежными, предвесенними красками юга, и с самым беззаботным видом начал прицениваться к лошадям, и даже поторговался с горластым хохлом в длинноухом собачьем треухе, который запрашивал за худущую, облезлую кобылу двести рублей. Сухинов начал торг с того, что предложил хохлу отдать ему, Сухинову, червонец за то, что он отведет лошадь на живодерню. Мужик не обиделся, оглядев Сухинова с головы до ног, посоветовал ему купить задешево веревку для подпояски. Он так развеселил себя шуткой, что чуть не свалился с саней, на которых у него была на тряпице разложена снедь и стояла бутыль с молоком. Он лихо из нее отхлебывал, обливая усы и бороду. Сухинову тоже вдруг захотелось испробовать холодного, пенистого молочка. Он наскреб в кармане остатки капитала и протянул крестьянину:

— А ну плесни, хозяин, не поскупись.

Мужик отвел его руку с деньгами, щедро наполнил кружку до краев, протянул Сухинову ломоть хлеба и кус вареного мяса:

— Прими, раб божий, не погнушайся.

Сухинов выцедил кружку, наслаждаясь каждым глотком, как будто пил не ледяное молоко, а вбирал в себя последние крохи свободы.

Поговорили серьезно.

— А за мою сколь выручу? — спросил Сухинов.

— Да чего ж, пятьдесят можно взять.

— Ее бы похолить, подкормить недельку-другую, думаю, и больше бы можно.

— У коня вид должен быть — то верно, — согласился хохол. — Только ведь, кто с понятием, тому на это наплевать. Тот не одними глазами глядит, а нюхом чует.

— Оно конечно, — согласился Сухинов, от молока он как-то подобрел, окончательно расслабился. И стал на короткое время счастлив. Походил еще меж торговых рядов, полюбовался товарами, обиняком расспрашивал приезжих людей, как безопасней и вернее добраться до пограничной реки Прут.

Потом он подыскал себе жилье. У одного дома на окраине, который приглянулся ему тем, что сразу за ним начинались овраги и густой кустарник, кликнул хозяина. Сговорились быстро, правда, получилась маленькая заминка из-за оплаты. Сухинов пообещал расплатиться на другой день. Впоследствии, когда хозяина будет допрашивать чиновник особых поручений Рубанович, тот скажет, что сразу разгадал в постояльце злодея, но поостерегся донести единственно по причине малодушия, так как дом его находится неподалеку от леса.

На другой день с утра Сухинов заявился в дубосcapскую полицию и там стал на учет. Тугодумный пристав Моисеев добросовестно записал его в регистрационную книгу.

— Что ж ты пачпорт жевал, что ли? — недовольно пробурчал Моисеев, с трудом разбирая сухиновский почерк.

— Чем богаты, тем и рады, — туманно, но с достоинством ответил Сухинов.

Из участка Сухинов опять поехал на базар и там продал лошадь, не торгуясь, очень дешево. Покупатель, городской купчина, выгодной сделке, обрадовался, но смотрел на Сухинова покровительственно, будто видел его насквозь. Сухинов в этот день многое делал как бы нарочно, чтобы вызвать к себе подозрение. Он вручил хозяину задаток со словами: «Ну, коли добром все обойдется, тогда и остальные заплачу». Потом объявил, что съезжает на несколько дней, но обязательно вернется. При этом глядел в сторону, а из-за пояса под распахнутым тулупчиком топорщилась рукоятка пистолета. Слепому ясно, на гиблый промысел снарядился человек.

Сухинов поехал в Кишинев и снял там вторую квартиру. Он заметался…

…По скользкой, подмороженной земле идти было трудно, как по глине. С опаской переступал он подозрительные проталины. Короткий овчинный тулуп мало согревал, его познабливало от сырости. Вокруг, насколько хватало взгляда, было пустынно, но время от времени он резко оглядывался. Изнуряющая привычка, приобретенная за дни унылого побега. Он ничего не мог с собой поделать и на каждый невнятный звук непроизвольно поворачивал голову. Какие-то мерзкие тени выглядывали из-за кустов. Мысли путались, он никак не мог вспомнить, какое нынче число. Но точно знал, что февраль, и знал, что скоро весна.

Иногда он разговаривал сам с собой, но обращался неизменно к Муравьеву-Апостолу. Шептал ему: «Ничего, Сергей Иванович, добежим. А там где-нибудь отсидимся, отогреемся. Черта с два возьмут они нас голыми руками!» Спохватывался и холодел от мысли, что Сергея Ивановича как раз уже взяли.

Около полудня Сухинов добрался до пограничной реки Прут.

Река, была неширокой в этом месте, низкие берега покрыты кустарником. Он спустился вниз и осторожно потрогал ногой придушенный снегом лед. Выдержит! Теперь у всего государства Российского с его пушками и казематами, с его жестоким царем, с его холопами в мундирах не хватит рук, чтобы удержать на этом берегу Ваню Сухинова. Плевать он на них хотел. Вот именно хотел бы он плюнуть в расплывающуюся перед его воображением огромную, раскосую, скалящуюся харю… Сухинов рассмеялся искренне и задорно. Отошел от берега, скинул на землю торбу, уселся на нее и начал жадно грызть зачерствевшую хлебную корку. Эх, да о чем говорить. Разве пропадет он на чужбине, ему ли, битому и резаному, страшиться неизвестности? Из колодца он вспоен, саблей вскормлен. Поди за ним угонись. Надо большую удачу иметь, чтобы за ним угнаться…

Иван Сухинов сидел у реки Прут, смеялся и плакал. Если бы кто увидел его сейчас со стороны, наверное, подумал бы — пропащий человек. Страшное у него было лицо, иссеченное смехом, омытое слезами, застывшее в жуткой гримасе. Он себя подбадривал, улещивал и подхлестывал, но заставить встать не мог и все ниже склонял отяжелевшую голову.

Он точно грезил. В его воображении оживали картины недавнего прошлого, дорогие товарищи протягивали ему руки, и он снова и снова ощущал особое пожатие — пароль сообщества, милые лица улыбались ему из мрака. Это ведь неправда, думал он, что человек один раз рождается. Нет, неправда. Первый раз рождается человек от матери, а второй раз, когда обретает братьев по духу. Прожил бы Ваня Сухинов глухую жизнь, отшагал положенные марши в стае опричников царевых, незрячих, озлобленных слепотой и невежеством людей, — да вот выпало ему счастье, встретил чистых, святых людей, и они приняли его в свой круг как равного.

Где они теперь — дорогие, бесценные, отчаянные?

Краска стыда залила его щеки, он вскочил на ноги и зашагал вдоль реки. Поглубже старался вдохнуть свежий ветер.

«Ты спрашиваешь, где твои братья? Они там, куда не приходят по доброй воле. Их сковали железом и бросили в темницы. Их ждет позор бесчестья. А ты, поклявшийся быть с ними до конца, беги и прячься. Если ты раб, Ваня, то и живи по-рабьи».

Сухинов усмехнулся и провел ладонью по горевшему лицу. Последний раз в рассеянности взглянул на тот берег. Блеклое солнце золотило поля и верхушки недалекого леса. Он поднял тощую торбу и зашагал прочь…

Вернулся в Кишинев, опустошенный, раздавленный, смертельно усталый. У себя на квартире просидел почти безвылазно несколько дней. Еще в Дубоссарах он написал и отправил письмо брату Степану. Там в каждой строчке печаль человека, утратившего желание сопротивляться.

«Спешу тебя уведомить, что еще, слава богу, жив и здоров и докудова счастлив, но без приюта и места…

P. S. Пожалуйста, любезный друг, не можно ли будет выпросить у батюшки денег, хотя рублей 50 или сколько можно будет; ибо ты сам знаешь мое теперешнее положение, что крайне нуждаюсь во всем, что даже остаюсь без дневного пропитания. Пожалейте обо мне…»

Сухинов опасался, что письмо перехватят, его и перехватили. Губернатору пришла в голову коварная мысль дать объявление о пятидесяти рублях, якобы пришедших на имя Сухинова, выманить голубчика из норы и схватить, когда он явится за «отцовскими» деньгами. Чиновник Рубанович, не теряя ни минуты времени, бросился в Дубоссары, как гончая, спущенная с цепи, и вскоре вышел на пристава Моисеева. Кольцо вокруг Сухинова сжималось, а он сидел в своей комнате, не запирая двери, безразличный ко всему на свете. Как-то хозяин к нему заглянул и, осторожно улыбаясь, сообщил, что ищут какого-то Сухинова, которому хотят вручить пятьдесят рублей.

— Интересно, — отозвался Сухинов. — Но это не меня ищут, к сожалению. А еще тому другому Сухинову ничего не желают вручить? Может, там не только пятьдесят рубликов, а чего-нибудь получше?

Хозяин ретировался. Он явно догадался, что его постоялец не тот, за кого выдает себя, и как будто даже хотел помочь ему.

Но Сухинов уже не нуждался ни в чьей помощи. Последние его дни на свободе были особенно тягостны. У него не было уверенности: нужна ли хоть одному человеку на свете его жертва, не следовало ли все же покинуть Россию? А если уж он остался, то не лучше ли, не достойнее ли покончить с собой? Сухинов не страшился смерти, но чувствовал отвращение, свойственное обыкновенно простым людям, к показному «красивому» уходу из жизни. Услышав о так невероятно скоро пришедших пятидесяти рублях, с которыми его разыскивают любезные чиновники, он мрачно усмехнулся. Он понял, что загнан и окружении ему стало легче.

Сухинов был из тех людей, которым невыносимее всего ожидание, а в решающие часы они сохраняют высокое присутствие духа.

Он как раз обедал в своей комнате, запивая булку водой, когда вошел полицмейстер и уставился на него в упор. Дюжий человек с лицом, похожим на топор.

Сухинов жевать не перестал, а только судорожно сглотнул. Они разглядывали друг друга под мерное движение челюстей Сухинова. Полицмейстер, не произнеся ни слова, удалился. Сухинов спокойно дообедал.

Ждать ему пришлось недолго. Вскоре появился генерал Желтухин, настороженный и настырный. За его спиной маячил полицмейстер, лицо его сияло предвкушением редкостной удачи.

— Кто вы, сударь? — спросил Желтухин.

— Тот, кто вам нужен, — поручик Черниговского полка Сухинов, — улыбнулся Иван Иванович. — Да вы не волнуйтесь, генерал, я больше убегать не стану… Какая нынче ранняя весна, вы не находите?

— Извольте следовать за мной!

— С удовольствием! — Через короткое время он был доставлен на гауптвахту, где ему заковали руки и ноги.

Оставшись один, Сухинов с хрустом потянулся и, довольный, приготовился обдумывать свое новое положение. С любопытством, осторожно он прислушивался к себе. Та великая ярость, которая давала ему силы убегать, скрываться и нападать, истаяла, отмерла. Он был опустошен, как разом выплеснутый сосуд. В этом блаженном опустошении не было боли.

«Хорошо, — подумал Сухинов. — Как хорошо! Наконец-то отдохну, высплюсь, а потом уж соображу, что делать дальше…»