И солнце взойдет. Она

Глава 10

– Что случилось?

Рене на ходу пыталась поправить кособокий пучок, в который с трудом сумела забрать нечёсаные пару дней волосы. Полы халата, подобно двум белым крыльям, тревожно хлопали за спиной, а ноги сами несли по коридору.

– Какой-то дурак решил отправиться в путешествие. По такой-то погоде! – фыркнула запыхавшаяся Кэтти.

– Может быть, он не знал. Умей я предсказывать такие шторма, запросила бы на сегодня отгул.

Рене оправдывала незнакомого бедолагу скорее по привычке, нежели из истинного сочувствия, потому что выбрать более отвратительный день и место для смерти было, действительно, почти невозможно.

– Травмы?

– Не знаю, – хрипло выдохнула Кэт. – Нам ничего не сказали. Только передали, что автомобиль всмятку, как жестяная консервная банка под прессом, но парня вышвырнуло на дорогу прямо в сугроб. Сколько он там пролежал – неизвестно. Большая кровопотеря. Переломы. Лёгкое обморожение. Возможно смещение позвонков, если они там вообще целы. Голова под вопросом. Ставили лёгкую травму, но из-за холода сложно определить, сама понимаешь.

– Когда будет машина?

– Вот-вот. Они уже на подъезде.

– Как долго?

Абстрактный вопрос должен был объять целый сонм уточнений поменьше: как долго едут, как долго лежал, как долго останавливали кровотечение… Кэт это поняла и приступила к короткому докладу.

– Знаю только, что его чудом нашли около Пти-Ривьера. Дорога там резко поднимается в гору, а потом идёт под уклон между скал. Его, видимо, занесло. Едут уже больше часа.

– Долго… слишком.

– Ха. Счастье, что этот чудак вообще решил ехать вдоль берега, а не срезать путь через полуостров. В наших лесах его отыскали бы только ближе к весне. – Кэтти покачала головой, а потом неожиданно пробормотала. – Чёрт! Бюже сказал, к нам направили ещё одного хирурга. Парень, лучше бы ты появился прямо сейчас!

– Какой хирург? Я ничего не знала. – От удивления Рене даже замедлила бег.

– Вроде договорились только на прошлой неделе. Какой-то Пэнтан… или Фрэнктан? Чёрт их разберёт этих англо-канадцев с их дурными фамилиями!

Рене лишь саркастично хмыкнула, когда за спиной хлопнула дверь, и они заспешили вниз по ступеням. Новый хирург? Господи! Да какой дурак согласится…

Спускались молча. Говорить ни одной не хотелось, да и нечего было сейчас обсуждать. Решать, что именно делать, придётся прямо в приёмном покое, исходя из того, насколько всё плохо. А в том, что дело дерьмо, Рене отчего-то не сомневалась. Только когда впереди замаячил знакомый до тошноты коридор, а внутренности сжало от напряжения, она остановилась и посмотрела на Кэт.

– Разворачивай операционную и готовь… – Рене на мгновение задумалась, но медсестра продолжила за неё.

– Всё? – спросила она с нервной улыбкой, и оставалось только кивнуть. Всё. Готовиться надо и вправду к любому кошмару.

– По пути разбуди лабораторию, – сказала напоследок Рене и бросилась в сторону мигавшей вдалеке лампы. Господи, как же она её ненавидела!

В эту минуту со всех сторон ожили глухие динамики:

–Доктор Роше. Код синий. Первый этаж. Отделение неотложной помощи. Доктор Роше. Код синий…

– Да знаю я! Знаю! Глупый ты робот, – пробормотала Рене.

Жёлтые «вишенки» – единственное напоминание о прошлой жизни – торопливо стучали подошвами по старой кафельной плитке. Позади осталась первая дверь, затем вторая, но, когда вдалеке уже показалась та самая, Рене мимоходом заметила на полу что-то белое. Тело инстинктивно дёрнулось в сторону, в голове вспыхнуло воспоминание о позёмке из сна, а взгляд испуганно скользнул по старым стенам, но… Иллюзия рассыпалась так же мгновенно, как появилась. Только блик. Ничего страшного, верно? И всё же внутренности будто насадило на крючок напряжения, и Рене тихо охнула. Господи! Да что с ней, черт побери, происходит?

Однако искать ответы было поздно. Рене ввалилась в небольшое помещение скорой в тот же момент, когда на другом конце громыхнули тяжёлые двери, впустив внутрь снежные вихри. От холодных порывов дыхание на мгновение перехватило, а в следующий момент всё внимание оказалось прикованным к группе людей, что неслась прямиком на Рене.

Определить, как выглядел только что доставленный пациент, было практически невозможно. Уж точно не в той суете, что царила вокруг стандартной больничной каталки, на которую его успели взгромоздить парамедики. Но Рене видела тёмные, слипшиеся от талого снега пряди волос, кусочек бледного лба и торчавшую изо рта трубку. Чистая, стерильная ткань, на которой лежал, очевидно, мужчина, быстро пропитывалась розовым, и это лишь отдалённо напоминало нормальную кровь. Из-под затянутой в чёрный свитер спины торчали пластины для жёсткой фиксации, и почему-то только один рукав оказался закатан до локтя. Именно оттуда тянулись капельницы и провода нескольких датчиков, ибо дальше всё вообще было скрыто лангетами и шнурами креплений. Над самим же телом нависал уставший, перепуганный парамедик, который без устали сжимал кислородный мешок.

Всё это Рене увидела за какие-то доли секунды. Тренированный мозг выхватил сотню разных деталей, прежде чем выдал проигнорированное в спешке предупреждение. Что-то было не так. То ли слишком знакомо, то ли наоборот – необычно. Думать над этим сейчас было некогда, а потому Рене резко выдохнула и выдернула из ближайшей коробки перчатки. Итак, дело и правда дерьмо. И потому, заткнув поглубже неуместную панику, она ступила вперёд и оказалась рядом с каталкой. А дальше…

Говорят, в момент смерти перед глазами проносится целая жизнь. Картинки из прошлого сменяются подобно камешкам в калейдоскопе, мозг вспоминает звуки и запахи, лица, смех близких. Он забывает обиды и разногласия, пока отчаянно борется с неизбежностью последних минут существования. Разум вычёркивает напрочь любую злость и подменяет реальность иллюзией, в которой так приятно остаться. И Рене, что застыла не в силах даже вздохнуть, вдруг поняла – она умерла. Истекла кровью где-то на заснеженной трассе, до хрипоты искричалась от боли и примёрзла обрывками тканей к холодным камням. Всё. Это конец.

…Воздух рывком ворвался в горящие лёгкие, словно кто-то извне сжал её личный кислородный мешок, и Рене очнулась. Она не знала, почему не заорала. Как так вышло, что испуганный визг не сотряс двери и не выбил стёкла в заснеженных окнах. Наверное, мозг попросту оказался не в силах поверить.

Рене смотрела, но не понимала, кто перед ней. Вылавливала каждую знакомую до дрожи деталь и не позволяла себе даже мгновения осознания. Потому что этого не должно было случиться! История не даёт шансов раз ошибившимся, не повторяется настолько дотошно и уж точно не готовит к такому во снах! Она не рисует в порванных тканях знакомо торчащие голые кости, не льёт на пол кровь, не звучит в ушах страшным писком аппаратуры. А значит, это чья-то дурацкая шутка. Розыгрыш! ЛОЖЬ! Чудовищная. Очень болезненная. И Рене подняла было голову, желая спросить, отчего с ней поступили настолько жестоко, но… Никто ей не улыбнулся. Только собственный рот растянулся в кривой гримасе, пока взгляд умолял сказать, что это неправда.

– …алкоголь, наркотики – чисто. Ни следа. Доктор Роше? Вы меня слышите?

Нет. Рене облизала пересохшие губы и вновь опустила взгляд на перепачканное кровью и грязью лицо. Аон похудел. Так сильно осунулся… Руки невольно дёрнулись к неестественно острым скулам, но Рене остановила себя. Бившийся в панике разум никак не мог включиться в работу и подмечал совершенно ненужные вещи. Отрицательный тест на наркотики? Но… Они уверены? Кажется, да. Кто-то только что говорил о чём-то похожем. Чёрт! Ей бы слушать, что кричал парамедик! Но она лишь смотрела на тень от длинных ресниц и считала бледные родинки. Неужелионсправился сам? Её совсем не герой…

Господи, уж лучше бы сдохла она! Возможно, лет десять назад в том холодном подвале. Тогда ничего этого не было бы: ни встреч, ни проведённых вместе ночей, ни заснеженной трассы. Рене знала, почемуоноказался в этой дыре. Не имела на то ни одного доказательства, но всё равно не сомневалась. Сегодня ведь Рождество. Надо же! Прошёл целый год, а Рене и не заметила.

– …открытый перелом обеих ступней и диафиза левой большеберцовой… Задеты основные связки, сухожилия…

Если честно, Рене не разбирала ни слова из того, что бубнили ей наперебой парамедики. Она банально не слушала. Да и был ли в том смысл? Рене знала список травм наизусть. Сама же писала их в эпикризе для слушаний по делу бедняги Рэмтони, полгода смотрела на это во снах и вот теперь… Воспоминания окончательно вогнали в ступор, однако затем что-то или кто-то настойчиво потянул вперёд, и ничего не оставалось, как машинально двинуться следом.

Зелёный коридор, мигавшая лампа, оставшаяся позади ужасная дверь… лифт. Рене не понимала, как они шли – быстро ли, медленно. Может, бежали? Или ползли, точно ленивые черепахи? Всё, что она ощущала – как трясёт бесконтрольное тело от страха… От самого настоящего ужаса, который обрушился слишком внезапно. Господи, она не готова! И никогда не будет. Она ведь совсем ничего не умеет!

В ушах вдруг зазвенело, и пришлось вцепиться в край уносившейся прочь каталки, дабы не рухнуть прямо под ноги бригады из скорой. Она не сможет этого сделать. Нет. Не встанет за стол, потому что не объективна, напугана, на грани истерики. И потому что когда-то именно Рене желалаемусмерти. А значит – она не справится. Она попростуегоубьёт!

– Сатурация критическая… Сочетанная травма… правосторонний пневмоторакс… травматический шок. Был уже в коме, когда нашли… – Донеслись до Рене факты. – Доктор Роше, задета печень, лёгкое и, похоже, что…

– Сердце.

Зачем ей всё это говорят? Она не слепая и прекрасно видит едва поднимающуюся от вздоха грудину, сухие губы с плёнкой красной слюны, синие вены и бледную кожу на шее, которая уже не блестела. В теле попросту не осталось ни капельки жидкости. Верно? О да. Вся она осталась на мёрзлой земле, перепачкала покрытие неотложки и теперь рисовала за собой длинный след от колёс. И всё же, хотя Рене едва осознавала реальность вокруг, выточенными в Монреале инстинктами она замечала, как зажимала дыру в животе ладонь второго из смены врача. Как одна хуже другой звучали команды для персонала. Как испуганно следили за единственным монитором медицинские сёстры, а линия пульса на нём учащалась и сглаживалась почти до прямой. Почти мёртв… Живой труп! Но больше всего… больше того, с чем она и без того никогда бы не справилась, Рене боялась взглянуть ниже и узнать, что…

– …придётся ампутировать руки…

Наверное, именно это стало тем самым толчком, который неожиданно вернул в лёгкие воздух, а под подошвы жёлтеньких «вишенок» ощущение твёрдого пола. Реальность прорвалась сквозь паникующий мозг и рухнула голосами, звуками, писком аппаратуры. Ампутировать?! Руки? Руки хирурга?! Они там свихнулись? Милосерднее просто добить!

От этой мысли внутри вдруг поднялась волна звериного бешенства, и Рене, словно очнувшись, вдруг резко остановилась и дёрнула на себя лязгнувшую по полу каталку. В бессильном страхе, что у неё сейчас отберут самое главное, она со всей силы вцепилась в железные поручни и впервые осознанно посмотрела на непонятно когда оказавшегося рядом Бюже. Проклятый шторм собрал в больнице едва ли не всё отделение, но прямо сейчас Рене было глубоко наплевать на ранги, звания и регалии. И потому взгляд, которым она уставилась на главу отделения, отдавал настолько чистым безумием, что старый хирург вдруг шарахнулся в сторону, а затем вовсе настороженно замер.

– НЕТ!

Жёсткий приказ вырвался сам. Рене не сомневалась и не стеснялась. Кажется, она вообще впервые готовилась спорить до посиневшего языка, да только времени у них почти не осталось.«В моей работе споры часто заканчиваются слишком плачевно…»Рене бросила нервный взгляд на мониторы и вспотевшего парамедика, который по-прежнему ритмично сжимал кислородный мешок, но всё равно упрямо поджала бледные губы.

– Я не позволю.

– Роше. Кости раздроблены, вот-вот будет сепсис. У нас нет ни возможностей, ни персонала, чтобы проводить подобные операции. На споры времени тоже уже не осталось!

«В моей работе споры часто заканчиваются слишком плачевно…»Ну нет! Только не в этот раз!

– Значит, не спорьте и звоните в Монреаль…

– У него дыра в животе! – завизжал глава отделения и дёрнул на себя каталку, но Рене не позволила.

Господи, что за цирк? Они должны бежать и спасать, но вместо этого стоят и решают, а стоит ли вообще это делать.

– Ты ослепла? Наша цель – не дать ему помереть в этих стенах. Всё! Больше ничего, пока не прилетит вертолёт и не заберёт неудачника к Лангу.

Неожиданно Рене истерически захохотала. Заберёт? К Лангу? Господи, какой-то проклятый сюр! Ей захотелось крикнуть, что везти больше не к кому! Что лимит святых на земле как-то внезапно закончился, но в этот момент Бюже договорил, и она резко затихла.

– Я не желаю участвовать в разбирательствах, если из-за тебя он окочурится…

Рене стиснула зубы. Хорошо. Никаких споров. Она натянуто улыбнулась. Увидев это, глава отделения пробовал сказать что-то ещё, но в ту же секунду Рене стремительно перегнулась через длинное тело, вцепилась в противоположную ручку и знакомо вдруг прошипела:

– Идите вон. Жалуйтесь кому хотите. Но не смейте мне перечить.

– Совсем обнаглела? Ты не имеешь права!

– А мне плевать! – внезапно заорала Рене и оскалилась, всё ещё закрывая собой тело. Огромное, гораздо больше её самой. Она не отдаст. Она не позволит! Из груди вырвался рык: – Никто даже пальцем его не тронет без моего разрешения!

– Рехнулась что ли?!

Господи… Господи! Как вынырнуть из кошмара, если не спишь? Паника снова попыталась прорваться в мозг, но Рене немедленно придушила поганую липкую тварь.

– Я иду мыться, – почти по слогам проговорила она и, наконец, выпрямилась, стягивая на ходу халат. – Захотите помочь – приходите. Нет? Тогда, ради бога, не стесняйтесь и придержите своё мнение при себе. Мне всё равно на него наплевать.

– Ты забываешься!

– Зато вы, смотрю, нет. Бога ради! Можете уже бежать в своих мокрых штанишках и писать кляузы в Королевское Общество Трусливых Хирургов. Пусть они прямо сейчас отберут у выскочки её лицензию! Вперёд!

Рене фыркнула и со всей силы дёрнула за ручки каталки.

– Роше! – понеслось вслед, но в этот момент за спиной хлопнули последние двери, и каталка замерла около входа в операционную. Дальше Рене пока было нельзя.

Быстро наклонившись, она прижалась губами к виску и втянула запахи крови, грязного снега и мокрой шерсти.

– Не сегодня,mon petit rayon de soleil, – прошептала Рене голосу в своей голове, а потом со всхлипом зарылась носом во влажные пряди, пытаясь уловить аромат мяты. Она торопливо стянула нитриловую перчатку и коснулась подушечкой пальца растянутого дыхательной трубкой рта, чтобы одновременно с шумом вогнанного парамедиком в лёгкие воздуха тут же отдёрнуть руку. – Только попробуй сдохнуть, слышишь? Только посмей! Я… Катись к чёрту со своими нравоучениями, потому что я не забуду!

– Рене, – донеслось до неё через двери, и она подняла совершенно обезумевший взгляд. Отчаяние. – Пора.

Слова застряли сухим комом, и у Рене с трудом получилось кивнуть, прежде чем ноги сами сделали крохотный шаг. Она отступила и налетела на невесть откуда взявшегося позади Бюже. Вдвоем они молча смотрели, как скрылась за обшарпанными дверями каталка, а потом стало до ужаса тихо. Только шорох от перебираемых главой отделения бланков с анализами не давал Рене скатиться в постыдную панику.

– Томограф? – наконец безликим голосом задала вопрос Рене и прикрыла глаза, когда услышала едва слышное:

– Не работает уже пару дней. Может и сможем сделать парочку снимков, но не больше. Катушки заело…

Рене покачала головой. Впервые захотелось кричать и разбить на атомы всю больницу, чтобы выплеснуть гнев. Прямо сейчас она ненавидела всех: себя – за сказанные когда-то слова, Бюже – за халатное равнодушие, и, конечно, вселенную. За то, что эта тварь сделала сним… С ними обоими! Но вместо этого Рене отвернулась от ритмично поскрипывавших дверей и холодно проговорила:

– Мне нужна бригада кардиологов и мастер латать рваные раны. Я не смогу оперировать сразу везде.

– Роше, ты понимаешь, чего хочешь от нас? – устало процедил раздражённый Бюже, а потом махнул в сторону операционной. – Кто он вообще такой? Наркобарон? Оружейный воротила? Особа королевских кровей?

– Энтони Ланг.

Имя будто бы рухнуло сверху бетонной плитой, вынудив подавиться словами, и череда бесполезных вопросов наконец-то закончилась. Рене же с каким-то сумасшедшим весельем вдруг улыбнулась. Забавно, но даже на смертном одре Энтони по-прежнему вызывал трепет благоговения.

– Святой Иоанн Креститель, – выдохнул ошеломлённый хирург.

– Теперь понимаете, почему нельзя трогать руки? – прошептала она. И почувствовала, как сжалось в больной комок сердце, когда Бюже еле слышно ответил:

– Нам бы вообще его вытащить…

Действительно. Спасать безнадёжных теперь больше некому. Остались только они.

– Нет! – Рене вздёрнула вверх палец, останавливая крамольную мысль в самом зародыше. Последовала пауза, а потом глава отделения со вздохом потянулся к пуговицам на халате.

– Мойся, я вызову кардиологов и парочку ортопедов.

– А заклинатель дыр? – робко спросила Рене, хотя даже не надеялась на ответ. Но Бюже оскорблённо дернул щекой, прежде чем скромно ответил:

– Перед тобой. – И Рене облегчённо выдохнула, а потом неожиданно насторожилась, когда Бюже расстроенно покачал головой. – Но, Роше, если ты ошибёшься…

– Не ошибусь. – Она облизнула пересохшие от волнения губы, прежде чем оглянулась в сторону замолчавших дверей и договорила. – В конце концов, кое-кто слишком много мне задолжал.

В операционной было душно и удивительно людно. Собравшаяся вокруг распростёртого тела толпа находилась в постоянном движении и поглощала полезный свет от стареньких ламп. Того и так всегда не хватало, ну а сейчас светильники словно потухли. Медсёстры, анестезиолог, перфузиолог, пять хирургов и восемь их ассистентов работали почти на ощупь, продираясь сквозь критическое состояние Энтони на собственной интуиции и приказах Рене. Последнее вышло как-то само по причине общего ощущения безысходности.

Им не хватало абсолютно всего: аппаратуры и донорской крови, плазмы и банальных антикоагулянтов, скоб, расширителей, шовного материала… Даже чистый и свежий воздух был сейчас в дефиците, отчего два донельзя раздражённых кардиолога никак не могли охладить сердце до нужной температуры. В помещении было жарко. И только Рене это почти не мешало. Давным-давно, в другой жизни, она вот так же подключала катетеры, вскрывала грудину, зашивала артерии. Она смотрела на руки находившихся рядом хирургов и с некоторым фатализмом вдруг понимала, что каждый день с Тони готовил её именно к этому. Каждый шов, диагноз и жест вели именно сюда – в позабытую всеми больницу. В место для главного в жизни экзамена, где на вершине решений и порой ужасных поступков покоился Рэмтони Трембле – выданный судьбой тренажёр и личная моральная яма. Увы, но ради большего порой должно умереть нечто меньшее. Рене сглотнула и отвернулась.

Они оперировали уже три часа. Чтобы остановить кровотечения, которые Тони то и дело подсовывал им из своей фирменной вредности, потребовалось слишком много жидкостей и препаратов. Поэтому под ногами уже противно хлюпала пара литров донорской крови и прочих растворов, так что Рене старалась не смотреть вниз. Наоборот, она вся сосредоточилась на древней перфузионной машине, которой предстояло заменить собой сердце, пока кардиологи не достанут осколок.

От жары и напряжения спина под костюмом и плотным халатом покрылась испариной. Под маской давно было нечем дышать, пот катился по шее, и руки уже потянулись вытереть лоб, но Рене успела себя остановить. Взгляд Кэтти, которая едва не заворчала из-за такого вопиющего нарушения правил, остался проигнорирован.

Страха не было. Он исчез в тот момент, когда Рене только вошла в операционную и увидела обнажённого Энтони. Да, на одну лишь секунду, прежде чем Кэт накинула на него стерильную простыню, оставив свободным только операционное поле, но этого хватило с лихвой. Синюшно-белая кожа и тёмное мясо, длинные ноги и серые кости, чёрная дорожка волос и татуировка, где среди шрамов и краски ни одна медсестра не решилась бы искать вены. Рене сглотнула и стыдливо зажмурилась. Она не должна была видеть его таким. Никогда. Но выбора не осталось, и теперь вся её жизнь лежала на становившимся красным операционном столе, словно… словно это экспонат в медицинском музее. Образец для препарирования. Восковая фигура, где только выбившаяся из-под шапочки вредная прядка напоминала, что Энтони не просто какое-то тело. Он человек. Её человек!

Неожиданно аппарат для перфузии издал характерный щелчок, помещение наполнил гул насосного привода, и Рене очнулась. Она заворожённо уставилась в раскрытую полость, где меж пластиковых канюль судорожно сокращалось большое тёплое сердце.«Не чёрное», – вдруг со счастливым смешком подумала Рене, когда был аккуратно отделён перикард. И действительно, оно оказалось самым обычным – алым, блестящим, с волшебным узором сосудов, а ещё невероятно красивым. В её влюблённых глазах на этом свете не существовало ничего столь же прекрасного, как сердце Тони. И безвозвратно очарованная им, Рене смотрела, как толчки постепенно становились слабее, всё меньше сокращались желудочки и сжимались предсердия. Наконец, в операционной стало удивительно тихо. Сердце остановилось.

– Где искать? – спросил один из хирургов и вопросительно взглянул сначала на смазанный снимок, что выдал полудохлый томограф, а потом на Рене. Верно, у них ведь не было ничего… УЭнтонине было ничего. Только она и сжалившаяся над ними вселенная, которая отчего-то решила всё повторить. А может, переиграть заново?

– Пятое или шестое ребро, где перикард примыкает к грудине. Там в ребре будет трещина…

– Вижу, – перебил…

А бог его знает, кто это был. В масках и с окулярами они все напоминали друг другу конвейерных дроидов – на одно лицо и в стандартной одежде.

Тем временем руки хирургов скрыли за собой сердце, однако Рене никак не могла перестать смотреть в сторону их изящных манипуляций. Самый важный момент. То, что стало роковой ошибкой в случае с Рэмтони, исправлено. Всё будет теперь хорошо. Верно? Она же предусмотрела каждую мелочь. Но Рене по-прежнему с тревогой считала секунды и проговаривала про себя действия, пока не услышала:

– Роше, ты закончила?

Она вздрогнула. Нет, конечно же, нет. Её личной работы предстояло на много часов, но волнение мешало сосредоточиться.

Господи! Рене до боли прикусила язык. Очень хотелось пить и, может быть, есть; ноги мерзко гудели, а стопы чесались и потихоньку немели. Рене осторожно перекатилась с пятки на носок в попытке размять затёкшие мышцы, это заметил доктор Бюже. Он давно закончил свою часть работы, но благородно остался и теперь наблюдал за операцией – на всякий случай.

– Танцуешь? – хмыкнул он.

Рене не ответила. Она сосредоточенно очищала на ладонях и кистях рваные раны, срезая уже непригодные к восстановлению ткани. Это была кропотливая, муторная работа с неясным концом, о котором Рене пока предпочитала не думать. От запахов горелого мяса и свернувшейся крови уже начинало тошнить, однако даже инстинктивно поморщиться казалось предательством. И пока остальные могли позволить себе несколько сомнительных шуток, чтобы снять царившее напряжение, Рене не смела и заикнуться о том, как устала. Она будет здесь столько, сколько потребуется. Останется, даже если все остальные прямо сейчас отбросят прочь инструменты и покинут операционную. Так что она лишь покрепче вцепилась в коагулятор и на секунду зажмурилась в безуспешной попытке прогнать витавшую перед глазами сонную муть. Часы на стене показывали пять утра. Где-то в мир пришло Рождество.

Неожиданно рабочее гудение голосов прервал негромкий окрик одного из хирургов, и Рене замерла. Она медленно подняла голову и уставилась на молчавший до этого кардиомонитор, где бежала сплошная линия.

– Пациент согрет. Готовимся к отключению. Раз…

И первый насос прошуршал ещё несколько оборотов, прежде чем со спадающим гулом затих.

– Два…

Новый щелчок, и через несколько секунд в операционной стало почти оглушающе тихо. Люди застыли на половине движения и повернули головы к монитору, прислушиваясь к малейшему звуку, что мог донестись со стола.

Опасный момент. Самый волнительный во всей их сумасбродной кампании. И потому Рене в страхе смотрела на неподвижное сердце. Господи! Давай же! Двигайся! Ну?! Но то неподвижно лежало в грудине, словно муляж. Гладкое, такое блестящее и отвратительно равнодушное к тому, что её собственное сейчас заходилось в отчаянном ритме. Рене чувствовала, как то едва не сломало четыре ребра, стоило хирургам немного прищуриться и склониться над Энтони. Но тут, спустя, кажется, целую вечность, по мышцам пробежала волна… затем другая. И тяжело, будто бы неохотно, сердце окончательно сократилось. Раздался удар. Потом ещё. Радостно заголосил постепенно просыпавшимся пульсом молчавший до этого монитор, но Рене никак не могла расслабить свои напряжённые плечи. Что-то было не так.

Она не верила. Вернее, не ощущала тем самым чутьём, которое всегда работало с Тони. Его сердце билось, но как-то неправильно, и было так страшно признаться себе, что они где-то ошиблись. А в комнате уже вовсю слышались облегчённые вздохи, чьи-то смешки, но Рене не могла им улыбаться. Наоборот, мышцы лица будто сковало от панического ожидания, когда прозвучала команда:

– Отключай.

Последние щелчки отдались в голове дробью, а ноги вмёрзли в залитый кровью пол, пока где-то в углу жаркой операционной с зеленоватыми стенами вновь собиралась ледяная позёмка.

Рене зябко поёжилась. Она не считала себя ни провидцем, ни гениальным хирургом и уж точно не была Господом Богом, который взмахом руки мог завести вставшее сердце. Но уже знала итог, когда биение вдруг стало слабее и глуше, однако всё равно вздрогнула и в смятении огляделась, стоило зазвучать пугающе ровному писку. Сердце остановилось. Оно замерло на середине движения, а затем устало расправило напряжённые стенки, будто хотело немного передохнуть. И в эту секунду Рене вдруг ощутила себя не врачом, не хирургом, не той смелой девчонкой из коридора, которая яростно спорила с главой отделения. Нет. Прямо сейчас она была самой обычной растерявшейся женщиной.

Полный неверия взгляд метался между вновь умершим монитором и заснувшим сердцем, пока сама Рене не понимала, почему это произошло. С Энтони. С ней. Зачем они прошли столько, чтобы так бездарно закончить? Кому это нужно? Ради чего? В её глазах, наверное, почти орало наивное удивление и отчаянное нежелание принимать, что всё должно закончиться именно так. Нет. Это неправда. Слишком жестоко.

Но тут вокруг зазвучали злые команды, загудели и щёлкнули снова насосы, которые включились по приказу хирурга. Операционная резко пришла в деловое движение. Кто-то судорожно проверял показатели, другие добавляли адреналин в сложную систему из трубок и капельниц. Всё ради того, чтобы через проведённые в напряжённом безмолвии пару минут опять услышать восемь ударов и громкий вопль будто бы насмехавшегося монитора. Ничего. Сердце предательски не хотело работать. Рене прикрыла глаза и стиснула в пальцах зажим.

– Ещё, – услышала она за спиной голос Бюже.

У неё не было мыслей, в какой момент он догадался. Ещё в приёмном покое или уже в коридоре, пока Рене нашёптывала безумную чушь во влажные волосы, что пахли снегом и кровью. Но глава отделения знал и делал всё, что он сейчас мог.

Рене же трусливо боялась открыть глаза и увидеть перед собой то самое мёртвое тело из сна. Она снова и снова слышала, как шум сменялся молчанием, молчание становилось шумом, а поверх всего этого раздавался короткий сердечный ритм. Глухой. Недовольный. Почти неохотный. Рене сбилась со счёта, сколько раз танцевавшие вокруг Тони хирурги пробовали сделать хоть что-то. Они пытались заставить жить пациента с упорством, какого Рене от них не ждала. В ход пошло даже нечто из области экспериментального, совсем недоказанного, почти противозаконного. Но никто и не подумал о возражениях. К чёрту! К дьяволу правила, как учил её Ланг. И потому Рене слышала то берущий разбег, то замолкавший гул аппарата, что насильно толкал кровь Тони по венам, считала стук любимого сердца, а сама стояла не в силах даже вздохнуть.

Никогда в жизни ей не было страшно так, как в этот момент. Попытка. Ещё. А затем новая… Казалось, это длилось до бесконечности долго. Но когда гулкий стук в очередной раз затих, а уши опять взорвало писком, Рене не выдержала. Из груди совершенно непрофессионально, абсолютно некомпетентно вырвался всхлип, что привлёк чужое внимание. На неё посмотрели со смесью жалости и смущения, а потом вновь раздались щелчки подключаемого аппарата. Ради Рене. Для неё Энтони давали ещё один шанс, и никто уже не знал, который по счёту.

Но так больше не могло продолжаться. Верно? Пациент должен был справиться. Если хотел… Но Тони, очевидно, желал чего-то иного, потому что, вновь сократившись несколько раз, его сердце дрогнуло, а затем остановилось.

В душной операционной стало до страшного тихо. Молчали все. Каждый здесь понимал – это конец. И потому растерянный персонал безвольно замер на месте и отводил взгляд, не в силах смотреть ни на Рене, ни на умершего у них на глазах пациента. Возможно, первого за долгие годы, ведь всех остальных спасал тот, кого они сами спасти не сумели.

Где-то бесшумно переступил с ноги на ногу поджавший губы доктор Бюже. Испуганно посмотрела на мониторы уставшая Кэтти. И только замершая с широко распахнутыми глазами Рене всё ждала, что вот-вот… прямо сейчас красное сердце вновь дрогнет. Ритмично дёрнутся стенки, раздастся дробный удар, заверещит кардиограф, но… Оно не шевелилось. Проклятый кусок мяса решил окончательно сдохнуть и забрать с собой всё, что имела Рене. Забрать её саму. Потому что она же не справится, не сможет, никогда не осилит ни чувства вины, ни понимания, что сама во всём виновата. Быть может, если бы они дождались вертолёта… Если бы увезли в Монреаль…

Рене затрясла головой. Нет. Это глупый самообман, потому что её собственное сердце шептало иное. И впервые за эти полгода хорошенько к нему прислушавшись, как давным-давно советовал навсегда замолчавший приёмник, Рене оттолкнула стоявшего на пути кардиолога. В голове мелькнула мысль, что потом надо будет узнать его имя и извиниться, но в следующий момент пальцы сомкнулись на тёплых тканях.

–Mortuus est, Роше! – попробовал кто-то остановить бесшабашный порыв.

– Заткнитесь!

На ощупь сердце оказалось одновременно мягким и твёрдым, таким упругим и хрупким, что Рене на мгновение растерялась. Она никогда не делала этого. Не касалась в Тони ничего настолько личного, интимного, но прямо сейчас в её руках был последний шанс. Отчаянный экспромт, в который Рене вложила все силы. Локтем выдернув защитный экран между собой и бледным исхудавшим лицом в обрамлении чёрных волос, она зашептала, пока пальцы ритмично массировали гладкие стенки:

– Не смей этого делать, слышишь! Даже не думай! Тебе есть ради чего остаться! Остаться со мной… Я обещаю тебе, понимаешь меня? Обещаю, что больше не брошу. – Рене всхлипнула, проглотив ненужные сейчас слёзы, что мешали ей любоваться. А она всё смотрела и никак не могла насмотреться на впалые щёки, на чрезмерно огромный нос, ресницы и пересохшие губы, на острый кадык и морщинки на лбу. Ну почему? Почему она оставила Тони, когда он так просил её не уходить? И, не выдержав, Рене закричала: – Мерзкая моль! Нетопырь! Упырь! Некроз нерва! Гнилая короста! ГАД! ГАД-ГАД-ГАД! Вернись! И не делай вид, что оглох! Сделай хотя бы одно усилие, чтобы я наконец-то стала с тобой счастливой! Хотя бы одно, раздери тебя черти! Дурак, я ведь люблю тебя! Идиот! Зараза! Ско…

Вдруг она резко оборвала себя, в ужасе что ей померещилось, и не решалась вздохнуть, наверное, минуту, пока взгляд с опаской следил за руками. А там… Большое и очень упрямое сердце сердито сокращало свои гладкие стенки. Раз. Другой. Третий. Оно постепенно разгоняло по венам застоявшуюся кровь и билось зло, почти укоряюще, словно его неимоверно раздражал факт подчинения кому-либо, кроме хозяина. Но всё же красные мышцы не останавливались ни на секунду. Их движение отдавалось пульсом на мониторе, пищало сигналом, трепыхалось в руках.

И в этот момент осознания, пока под маской Рене слизывала с губ горячие слёзы, она окончательно всё простила. Себя, Тони, что было, что будет. Что случилось и когда-нибудь произойдёт. Она знала, зачем он приехал в Гаспе, – не сомневалась ни на секунду, – а потому больше не было смысла сердиться. Ведь всё, на самом-то деле, неважно, если любимое сердце бьётся в ладонях. Если оно живёт. И Рене в немом восхищении ощущала эту приятную тяжесть, видела, как пробегала волна, прежде чем сжимались гладкие ткани, и отчаянно боялась разжать пальцы. Казалось, что стоит отвлечься, и то вновь остановится, а потому она всё держала… держала… держала. До тех пор, пока не услышала позади:

– Отойди. Теперь можно закрыть.

Но Рене не смогла сама отпустить. Её руки с силой оторвали от Энтони, прежде чем оттолкнули прочь от стола, дабы под швами и стяжками спрятать в грудине самое ценное. Она лишь стояла вся перепачканная кровью и не сводила красных глаз с монитора. Сигнал. Сигнал. Сигнал. Ехидный, такой недовольный.

О, прямо сейчас Энтони очень сердился. Рене это чувствовала и готова была расхохотаться от вредности этого распластанного на операционном столе мужчины. Разбитого, едва собранного, с неясным будущим и ужасным характером, с кучей проблем, призраков и тщеславия. Она не строила в голове иллюзий. Увы, но Рене прекрасно осознавала, насколько им будет сложно, какой будет боль в раскрошенных ступнях, раздробленных голенях, выбитых напрочь суставах и порванных органах. Однако даже это ни за что не сравнится с безумием, когда он узнает про руки. Единственное, что в глазах Энтони делало его… Энтони Лангом. Но она докажет! Она сможет. Она всё исправит…

– Не думаю, что разумно продолжать операцию, – тихо проговорил Бюже. – Мы исправили самое критическое. Остальное…

– Мы продолжаем, – отрезала Рене.

– Уверена? Раны грязные, заживление будет крайне тяжёлым, даже если ты справишься. Я уж не говорю, что ты вообще не должна этого делать. Ты не нейрохирург. Даже не травматолог…

Он прервался, когда Рене медленно повернула к нему голову и сказала:

–Ich will.

На это возражений уже не нашлось. Закрылись стерильные шторы, хлопнули двери, зазвенел инструмент. То, что произойдёт дальше в этой операционной станет либо всеобщей тайной, либо концом для карьеры Рене. Она понимала, чем собиралась рискнуть, но ни на мгновение не сомневалась. Её сердце сказало – делай. И она делала.

Восстановление левой и правой руки заняло шесть часов, за которые Рене не позволила себе ни секунды на слабость. Глаза болели от света, на лбу красовались стёртые до крови следы от окуляров, пальцы дрожали, а кожа на них давно взмокла и покрылась мелкими складками, напомнив тех самых утопленников, на которых они всей больницей смотрели последние месяцы. Но всё это Рене узнала только потом. Сейчас же она с удивительной точностью собирала обломки костей, выстраивала их геометрию, прокладывала новые русла для нервов. Рене уверенно рисовала их заново. По памяти восстанавливала узор на ладонях и ещё никогда не шила с такой аккуратностью. Даже в ту памятную операцию, когда рядом стоял доктор Хэмилтон, она сомневалась в каждом стежке. Теперь же по левую руку была только Кэтти, а перед глазами пятнадцать штырей, торчавших из соединённой заново кисти. И столько же во второй: уже немного опухшей, уродливой, ещё сочившейся иногда кровью, совсем не похожей на засевшие в памяти длинные ловкие пальцы. Рене взяла всё, что нашлось в запасах больницы, хотя, конечно же, хотелось бы больше, но, кажется, вопреки самой себе потихоньку справлялась. Взгляд ласково скользнул по мирно спавшему под седацией Энтони, и Рене перехватила онемевшими пальцами иглодержатель. Сомнений не было, прямо сейчас Тони знал, что это она.

Когда Рене медленно вышла из операционной, на улице давно рассвело. Подхватив валявшуюся на полу одежду, она не выдержала и сначала опустилась на колени, а потом просто легла. Распласталась на ледяном полу, покуда за дверями операционной Энтони готовили к транспортировке. Взгляд Рене упал на часы, что показывали какое-то время, но глаза слишком устали, чтобы рассмотреть стрелки. Поэтому она снова уставилась в потолок и пролежала так до тех пор, пока не услышала грохот колёсиков. Тогда Рене наконец-то стянула маску, содрала почти въевшиеся в кожу перчатки и развязала перепачканный в крови халат.

Ничего не хотелось. Ни есть, ни пить, ни спать. Всё, о чём она мечтала, как можно скорее оказаться опять подле Тони и считать на мониторе биение пульса. Кажется, страх тишины теперь останется с ней навсегда.

Так что Рене медленно перекатилась на живот, встала на четвереньки, а потом, цепляясь за скользкую зелёную стену, с трудом вскарабкалась на ноги. В подошвы немедленно впились сотни иголок, а изо рта вырвался болезненный вдох.

– Иди отдохни, – невнятно буркнула Кэтти, которая безразлично наблюдала за развернувшейся пантомимой. – Буря ещё не утихла.

– Не сейчас, – откликнулась Рене.

Распухший от обезвоживания язык неприятно лип к нёбу и царапался о сухие зубы, в глаза будто насыпали три тонны песка, а пальцы не могли удержать даже проклятый свитер. С каким-то отчаянием Рене смотрела, как тот чёрным комом полетел на пол. Нагнуться за ним вновь она уже не смогла.

– Иди. Ничего с ним не случится, – уже зло пробормотала Кэт, затем невероятным усилием отлепилась от стены и нагнулась за куском ткани. Она сунула его в руки заторможенной Рене. – Я присмотрю.

– Тебе бы тоже… – попробовал продраться довод здравого смысла, но его оборвали.

– Иди!.. Хотя бы в душ.

В небольшом и очень скромном отделении интенсивной терапии царил полумрак. Он был здесь с той самой минуты, как шатавшаяся от усталости Рене подошла к больничной кровати и вдруг растерялась. Она не знала, что делать. Оказавшись за пределами операционной, вдруг почувствовала себя настолько беспомощной, что могла лишь стоять и бездумно смотреть, как бился пульс на кардиомониторе. И застав своего хирурга в таком состоянии, никогда не унывавшая Кэтти тут же развела бурную деятельность. У неё под полой халата явно крылся моторчик для гиперактивности, потому что, притащив откуда-то горячий, хоть и безвкусный обед, она успела походя проверить капельницы и прикатить из ординаторской старое кресло. Туда Кэт насильно усадила Рене и нарекла сие место домом.

Через пару дней стало понятно, что Кэтти не покривила душой. Рене действительно теперь жила рядом с больничной кроватью – ела, спала, даже подписывала какие-то документы. Ну а Тони… Тони был по-прежнему в коме и не мог сам ни дышать, ни питаться. Заработавший ненадолго томограф показал лишь несколько внутричерепных гематом, которые пришлось удалять дренажами, однако последствий для экстренно просверленного черепа уже никто не мог предсказать. Даже Рене.

Но она упрямо разговаривала с Тони часами. Дни напролёт читала газеты, последние сводки, какие-то особо смешные статьи из свежего межбольничного сборника. Рене не позволяла себе сомневаться, что Энтони слышал каждое слово, хотя выглядел он до ужаса плохо. Его длинное тощее тело обвивали катетеры и провода, из груди торчали дренажные трубки, как мишура на рождественском дереве, а ноги… ноги скрывали фиксаторы. И каждый раз сердце отчаянно ныло, стоило только подумать, что научиться снова ходить будет для Тони очень непросто…

И всё же самым страшным в его облике дитя Франкенштейна оказался не шрам от пупка до середины груди, не разбитые кости, не со слезами выбритая для дренажей голова или посиневшее от кровоизлияний лицо, а руки. Унизанные стальными штырями ладони, где толстые, раздутые пальцы переходили в опухшие кисти, и где по коже мрачным узором растекались ранние гематомы. Они выглядели слишком больными даже для видавшей такое Рене, но она уже ничего не могла с этим поделать. Организм должен был справиться сам. Если сможет. А если нет, то это будет конец.

В такие минуты особенно горчивших на языке мыслей Рене позволяла себе коснуться бинтов, покружить коротким ногтем вокруг спиц и распорок, словно хотела хоть как-нибудь ещё поддержать, поделиться своей личной силой и верой. Однако всё чаще она просто сидела, прижавшись щекой к борту кровати, и наблюдала, как медленно поднималась и опускалась очень исхудавшая грудь. На Рене навалилась апатия длиной в целых три дня, до конца совсем невесёлого года. Скорей бы тот кончился!

Но время будто остановилось. За окном равнодушной стеной валил снег, слышался гул больницы, ну а в длинной пустой палате оставалось всё так же темно. Да, иногда здесь появлялись временные постояльцы, но те сразу же исчезали на других этажах – в отделениях для «беспроблемных». Энтони, конечно же, был не из таких. А потому Рене не трогали. Её вообще старались не беспокоить.

Эта ночь ничем не отличалась от прежних – тягучая, нервная, наполненная сипами механических лёгких, что дышали за Тони. Утром Кэт принесла новость, что в первый день Нового года распогодившийся Монреаль будет готов вновь принимать экстренных пациентов. Только их случай уже не был таким. Но медсестра всё равно приготовила вещи. Она принесла их прямо в палату, где сложила на стол для препаратов. Вышло неаккуратно, но так Рене могла их рассмотреть. Там были какие-то мелочи – всё, что нашлось в карманах одежды после аварии. Кошелёк, пара визиток, оплавленный ключ от машины… А ещё разбитый брелок. Обычный такой, самый дешёвый. У него давно откололся кусочек, да и сам он, если верить следам на поверхности, был несколько раз переклеен, отчего пластик давно потускнел. Однако в его глубине по-прежнему ярко виднелся вишнёвый цветок. Его Рене разглядывала мучительно долго, прежде чем стиснула в кулаке и прижалась губами к перебинтованным пальцам.

И звук разбившегося об пол брелока. А в следующий миг Рене швырнула его в урну для медицинских отходов. Это не то, что она хотела бы вспоминать. Это не то, что нужно обоим. Время начать всё сначала. Но для этого Тони должен сначала очнуться.

Но минуло ещё два долгих дня, а в узкой палате было по-прежнему безнадёжно. Стояли на месте зелёные стены, в коридорах слышался шум голосов, визиты Бюже сменялись разговорами с Кэтти, однако Рене чувствовала, как вокруг собиралась позёмка из безысходности. Шли пятые сутки после операции. Был канун Нового года.

Утром Кэт принесла новости о вертолёте. Бригаду из Монреаля ждали здесь уже завтра, и медсестра хотела хоть как-то приободрить растерянную Рене, но та лишь молча прижалась губами к лысой макушке. Отраставший ёжик волос кольнул губы, и захотелось кричать от накатившего ощущения собственной бесполезности. Но следовало признать, она больше ничего не могла. Так что, устроив тяжёлую голову на краешке больничной кровати, Рене вернулась к своему бдению около Тони.

Наблюдавшая за этим Кэтти попробовала было что-то сказать, но махнула рукой и ушла. Через пару часов отгремела каталка с очередным пациентом, где-то в глубине коридора ожил и умер динамик, а Рене всё вслушивалась в завывания ветра и молча просила Тони очнуться.

Она так погрузилась в свои невесёлые мысли, что даже не поняла, как всё случилось. Вот она открыла глаза, чтобы по заведённой привычке отсчитать время до следующих процедур… а вот уже смотрит в родные глаза. Радужка там отдавала бронзовой медью, белки покраснели от лопнувших капилляров, а веки нависли и посинели, но для Рене это было неважно. Губы задрожали, прежде чем она смогла их сложить в короткое слово:

– Привет…

Господи! Захотелось залепить себе оплеуху. Неужели нельзя было придумать что-то получше? Пять дней находить темы для монологов, а сейчас так непрофессионально молчать. Рене резко выдохнула и уже собралась сказать что-то ещё, но тут лёгкие Тони автоматически наполнились воздухом, а в карих глазах промелькнуло непонимание.

– Ты был в коме. Пять дней. Попал в аварию и… – зачастила была Рене, но прервалась и медленно выдохнула: – Не знаю, помнишь ли.

Энтони на секунду прикрыл глаза, а когда посмотрел вновь, стало понятно – он помнит. Всё до единого. И дорогу, и скалы, и что привело его в Гаспе. А потому, нелепо вытерев рукавом нос, где снова щипало, Рене показала на ведущие изо рта трубки.

– Попробуешь сам?

Энтони снова моргнул. Ах, разумеется, доктор Ланг не потерпит помощи даже от бездушной машины. Уяснив это, Рене сосредоточенно хлюпнула носом, выключила аппарат, а затем взялась за трубку и аккуратно вытащила из трахеи. То, что в этот момент она сама задержала дыхание, стало понятно лишь с первым самостоятельным вздохом. Рене увидела, как поднялась стянутая швом грудная клетка, как дрогнули ресницы, а потом услышала неразборчивое:

– Чёрный… не твой… цвет.

– Я знаю! Знаю! – истерично закивала она, пока размазывала по щекам слёзы. – Молчи. Не говори пока.

Рене прижимала к груди перекрутившуюся трубку, а сама никак не могла наглядеться, как едва заметно изогнулись в улыбке тонкие губы Тони. Ещё не по-настоящему. Слишком беспечно. Расслабленно. Так непохоже на его обычную судорогу.

Вряд ли он полностью понимал, что происходило вокруг, но определённо пытался поскорее во всём разобраться. Её торопыга. Рене протянула руку, чтобы коснуться заросшей щетиной щеки, провела по слегка дрогнувшим векам, скрывшим под собой уставшие даже от такого небольшого усилия глаза, и ощутила мягкость ресниц. Энтони дышал ровно. Сам. Ну а она впервые позволила себе осознать, что не знает, насколько страшны будут последствия. В ту ночь думать об этом было попросту некогда, а потом страшно. Но им обоим придётся принять неизбежное, каким бы то ни было. Слишком глубокая кома, слишком сильные травмы, слишком долго Тони был мёртв. Пять минут! Рене до сих пор вздрагивала от этой цифры и считала в кошмарах удары на череде мониторов. Тони был мёртв почти пять минут!

Перед глазами снова возникло застывшее сердце, и Рене инстинктивно зажала рот. Чёрт побери, она же врач…

…Который, похоже, слишком устал. Потому что, когда Энтони вдруг облизал покрытые коростами губы и в полубреду зашептал что-то невнятное, она не выдержала. Рене уткнулась лицом в худое плечо и едва не задохнулась от всхлипов.

– Прости меня! Прости за те слова! Я не хотела… никогда этого не хотела…

–Dummerchen… Ich bin auf Kurs… Zurück… Zu dir…– бормотал Тони с нежностью, но Рене затрясла головой.

– Я не понимаю, – в отчаянии прошептала она. – Не понимаю…

–Hab ich den… Kompass verlorn.14

В голосе Энтони слышалась улыбка. Настолько светлая и беспечная, что хоть и не понимавшая ни слова Рене подняла было радостный взгляд, а в следующий момент глухо вскрикнула от испуга. Она метнулась вперёд, прижимая к себе голову Тони, чтобы любой ценой не дать ему вновь взглянуть вниз.

Этого не должно было случиться. Не сейчас. Не в тот самый момент, когда в голове у обоих царил такой кавардак. Но Тони всё равно отчаянно вырывался, чтобы взглянуть туда, где из его гениальных рук торчали штыри и дренажные трубки. И Рене знала, что он уже обо всём догадался. Чувствовала, хотя прямо сейчас не видела ни лица Тони, ни его глаз. Разумеется, ведь Энтони Ланг лучший хирург из всех, кого она знала…

– Не смотри! Пожалуйста, не смотри туда, – шептала она, не сводя взгляда со взвизгнувшего диким сигналом монитора сердечного ритма. Видит бог, она их уже почти ненавидела!

Но в капкане её обезумевшей хватки Энтони всё равно неизбежно поворачивал голову. Он хотел увидеть их снова. Но нельзя… нельзя! Не сейчас! Слишком рано. Рене в отчаянии вцепилась в него сильнее и зарычала, уткнувшись носом в бритую и перебинтованную после операции голову. От той, несмотря на все антисептики, всё ещё тянуло снегом и кровью.

Господи! Ну какая же дура! Могла бы додуматься раньше! Пять дней, чтобы просто накрыть или как-то иначе спрятать опухшие руки, подобрать правильные слова, убедить, что не всё так безнадёжно. Но она опоздала. Тони увидел. И тогда в собственной безысходности Рене до крови прикусила губу, прежде чем торопливо пробормотала:

– Всё будет хорошо. Мы всё срастим, всё исправим. Я обещаю, что нигде не ошиблась. Но если нужно, я…

Она хотела сказать, что будет оперировать сколько потребуется, но прервалась, когда Энтони поднял на неё взгляд. И в его глазах было столько усталой насмешки, что Рене неожиданно осознала, как же глупо для него прозвучали все заверения. Будто она опять надоедала со своими нервами, Хэмилтоном и ненужным прошлым. Но теперь речь шла уже не об академических порывах. На кону стояло будущее Энтони, в которое он, похоже, больше не верил. А потому конец её фразы прозвучал совсем иначе.

– Я найду лучшего нейрохирурга, – тихо и уверенно закончила Рене.

Она отстранилась, ожидая хоть какой-нибудь реакций, но той не последовало. Тони закрыл глаза, а затем равнодушно откинулся на подушку, дав понять, что на этом настал его личный конец разговора. Больше он обсуждать это не собирался.

В целом, он был, как всегда прав. Споры теперь бесполезны, да и что здесь сказать. Тешить пустыми словами? Давать шансы ложной надежде? Их обоих не обмануть этой чушью. А потому Рене разжала объятия и отступила. Она смотрела на лежавшего перед ней мужчину и наконец-то полностью понимала, о чём в Женеве говорил доктор Роше. Дороги, шансы, перерождение… Он был тысячу раз прав, когда взял с неё обещание, потому что их новый путь, кажется, только что начался. И теперь лишь от Рене зависело, захочет ли она пройти его до конца. От этой мысли на мгновение стало до истерики страшно, но затем Рене надела на Энтони кислородную маску и вновь забралась в своё кресло.

Вдох-выдох.

Она не уйдёт.

Вдох-выдох.

Даже если прогонит.

Вдох-выдох.

Он теперь её пациент. Её ответственность. Её жизнь.

Эту ночь они провели в полном молчании. Тони, наверное, спал, а Рене куталась в давно нестираный свитер и не сводила глаз с мониторов. Она знала, что будет делать. Решила едва ли не сразу, как поняла, что Энтони будет сопротивляться любой попытке помочь. И когда в окна палаты ворвалось утро, Рене с прямой спиной стояла перед больницей, сопротивляясь биению ветра от больших лопастей.

В Гаспе не было специальной площадки. Вертолёт приземлился около главного входа посреди торопливо расчищенного кусочка земли и теперь разгонял по дороге позёмку. Рене видела, как в его большое нутро погрузили каталку. Из кабины доносились знакомые голоса, отчего руки всё сильнее стискивали телефон – это всё, что Рене взяла из вещей. Ни шарфа, ни куртки, которые остались где-то в ординаторской отделения. Она не думала о таких мелочах, когда шла следом за доктором Фюрстом, который молчал и лишь сильнее поджимал тонкие бледные губы. Написанная на его серьёзном лице решимость граничила с бунтом. Глава анестезиологии готовился к самому сложному в своей жизни сражению, и Рене почувствовала, как что-то сжалось внутри. Кажется, Фюрст готовился воевать именно с ней.

Наконец, когда в салоне лязгнули фиксаторы, Алан легко спрыгнул вниз и замер перед напряжённой Рене. В бледном солнце нового года его рыжие волосы казались блёклыми и будто бы выгоревшими.

– Ты остаёшься здесь, – ровно произнёс он, без труда перекрыв гул от большого винта.

– Я лечу с ним. Это не обсуждается.

– Но зачем? – последовал неожиданный вопрос, и Фюрст усмехнулся.

Рене ошеломлённо уставилась в его голубые глаза. В смысле?! Она открыла рот, потом нахмурилась. Тем временем Алан бездумно пригладил растрепавшиеся рыжие волосы и заговорил:

– Ты рискуешь совершить большую глупость. Я видел протокол операции и знаю, что он означает. Для Тони это конец. Ничто. Финиш карьеры, но лучше бы жизни. Это понимаю я, в этом не сомневается он, но боишься признать ты.

– Ещё рано строить прогнозы! Рано подводить черту, и уж точно слишком рано терять надежду. Я найду для него лучшего нейрохирурга и…

– Ты пока не настолько опытный врач и пока не умеешь взвешивать вред и потенциальную пользу усилий. Но поверь мне и найди в себе смелость признать, что этот случай не стоит того. Тони никогда больше не встанет за стол, даже если вообще сумеет подняться. – Алан вдруг коротко рассмеялся и устало потёр лицо. – За годы работы с Энтони я видел достаточно таких травм. Десятки, едва ли не сотни. Итог, Рене, всегда был один.

– Я лечу с ним!

– Для чего?

– Потому что ему нужна моя помощь. Потому что ему…

– Бога ради! Пойми ты, не надо унижать его больше, чем уже сделала жизнь! Жалости или второго твоего бегства он просто не выдержит, даже если согласится принять хотя бы иллюзию помощи. Что вряд ли. Что вообще бессмысленно! – всплеснул руками Фюрст, а потом покачал головой. – Хочешь я расскажу, что тебя ждёт?

– Я знаю.

– О нет, – хохотнул Фюрст. – Ты пока даже не представляешь, как захочешь сбежать. Не через день, не через два. Верю, ты сможешь кормить его через зонд, даже терпеть психозы, в которые неизбежно скатываются такие больные. Я верю, что тебя хватит на несколько месяцев, может, даже на год. Но однажды наступит момент, когда в очередной раз придётся подтирать Тони зад, потому что сам он не сможет. И тогда ты посмотришь вокруг. И поймёшь, что так будет снова и снова. Изо дня в день. Из года в год. Ты понимаешь? Отдаёшь себе отчёт, что он не просто больной?

– Разумеется! Я…

– Тогда ты должна понимать, чем это закончится. Энтузиазм, затем усталость, раздражение, муки совести и, наконец, побег, когда ты не выдержишь. Твои мосты опять полыхнут, но теперь вместе с Энтони. Я не смогу его вытянуть во второй раз.

И в этот момент Рене вдруг поняла, о ком говорил Фюрст. Не о ней. Не о сложностях, которые, разумеется, будут. С лёгким чувством печали Рене осознала, что Алан невольно рассказал о себе. Как его самого подвела иллюзия дружбы. Этот человек давно не считал Тони другом, только свой долг. По совести. По внутренним правилам. И осознав это, Рене проговорила:

– Вы ошибаетесь. Во мне и в Тони. Его не надо жалеть, опекать или читать ему наставления. Доктор Фюрст, его не надо спасать. В него надо просто поверить. Ему и в него.

– Господи! Как мне ещё объяснить? Он инвалид, дурная ты идиотка! И никогда уже не станет нормальным! – раздражённо закричал было Фюрст, однако немедленно замолчал, когда в его грудь уткнулся указательный палец. И пусть Рене едва доходила главе анестезиологии до плеча, но её шипение заставило Алана пошатнуться.

– Не смейте так о нём говорить. Не смейте считать его таковым! Даже думать о подобном не смейте! Энтони встанет, будет ходить и вернётся за чёртов стол и в чёртову операционную. Потому чтояв это верю! Верю, понимаете? И ни на мгновение не позволю засомневаться ему.

– Без рук. Без ног, – ехидно напомнил Фюрст, покачал головой и убрал от себя на мгновение дрогнувшую женскую руку. Его слова отдались слишком сильной болью в груди, и Рене прервалась. Ну а Алан продолжил уже более мягко, почти снисходительно: – Послушай. Не обманывай себя и не делай опрометчивых поступков, о которых легко пожалеть. Подумай хорошенько, потому что потом будет поздно. Когда я просил тебя не сжигать за собой города и мосты, ты поступила иначе. И теперь уже ничего не вернуть. А потому забудь и живи. Уверен, Энтони хотел бы такого… Поверь моему опыту. Он бесперспективный…

– Что Тони делал в Гаспе? – неожиданно перебила Рене, и Фюрст замолчал. Сжав кулаки, она подняла взгляд, и Алан неуверенно отступил. – Вы тычете мне в лицо моими ошибками. Но что дали сами? Недодружбу? Перерабочие отношения? Вы как собака на сене. Каждому встречному говорили о том, что переживаете, а ему не сказали ни слова. Сетовали, восхищались. Но что именно сделали? Чем помогли? Хоть раз зашли к нему в кабинет или позвали на чай? Спросили про его мотоцикл или машину? Нет, только я слышала ваши тревоги. Вы не боролись. Помогали только тогда, когда у вас в закромах жалобно скреблась совесть. Когда спина уже упиралась в моральную стену. Вы спасали его лишь потому, что так будет правильно. Так будет верно. А потому я спрашиваю: что Энтони делал в Гаспе? Вряд ли ехал любоваться на нерест лосося! Доктор Фюрст, перестаньте обманывать себя и меня. Мы все виноваты в том, что случилось!

Она замолчала, и Фюрст открыл было рот, но затем закрыл и шумно выдохнул. Покачав головой, он оглянулся на вертолёт, откуда уже призывно махали, и сложил на груди руки.

– Месяц назад он ушёл из отделения. Сказал, что уезжает и не вернётся, – тихо и зло проговорил Фюрст, но вдруг застонал, когда разглядел вспыхнувший взгляд. – Нет, Рене! Даже не думай! Это не аргумент! Банальное совпадение…

Однако она лишь посмотрела ему в глаза и бесшабашно улыбнулась. Кэтти права, чёртовы англо-канадцы! Одни демоны знают, что у таких на уме. Да, Тони? Она бросила взгляд вглубь вертолёта и ощутила пришедшую оттуда волну раздражения. Упрямец. Рене неожиданно рассмеялась и покачала головой.

– Совпадение? Нет, доктор Фюрст. Тони знал, что я здесь.

– Господи… Да откуда ему…

– Оттуда же, откуда он знал про Оттаву, затем про Женеву, а теперь настал черёд Гаспе.

– Ты бредишь.

– Моя почта, – улыбаясь ответила Рене, выглянула из-за спины Алана и хмыкнула. – Вы можете думать обо мне всё, что угодно. Верить или не верить, сомневаться или проклясть за каждое причинённое вам неудобство. Но, пожалуйста, поверьте в него. Не бросайте, и я обещаю, что справлюсь. Только дождитесь меня в Монреале.

– Рене…

– Я. Справлюсь. Каким бы ни был итог.

На это Алан ничего не ответил. Поджав губы, он долго смотрел на улыбавшуюся ему Рене, прежде чем резко кивнул, бросил последний взгляд на крошечную больницу и запрыгнул в вертолёт, который тут же оторвался от земли.

Ветер резко ударил вниз. Он раскидал по земле снежные хлопья, взметнул две легко заплетённые косы, и Рене прикрыла глаза. Если однажды…

Рене поудобнее перехватила телефон, а потом торопливо набрала нужный номер.

– Доктор Энгтан? – голос звучал легко и спокойно. – Доброе утро. Говорят, вам нужен хирург.

Рене замолчала, вслушиваясь в короткий ответ, а потом вскинула голову и улыбнулась вслед удалявшемуся шуму от большого винта.

– Замечательно. Значит… я возвращаюсь.

Она сбросила вызов, полной грудью вдохнула солоноватый воздух залива, который принёс в себе аромат авиационного керосина, и вдруг рассмеялась. Кинув последний взгляд в сторону уже исчезнувшего в снежной дымке вертолёта, Рене натянула на пальцы рукава неприятно чёрного свитера и направилась обратно к больнице. Вещи и бобра нужно забрать, потому что сюда она уже не вернётся.

Никто не может предугадать, какие испытания способна подкинуть вселенная… никто. Но где-то в далёкой Женеве облегчённо улыбнулся доктор Роше.

Бушевавший над Гаспе шторм наконец-то закончился. В мир пришёл первый день Нового года. Яркий. Солнечный. Такой морозный и чистый. От него хотелось смеяться, а в груди раскрывалось лепестками жёлтой герберы настоящее счастье.

–Солнце взошло,профессор, – прошептала Рене, глядя на первые клочки ярко-синего неба. Такого же ясного, как глаза Чарльза Хэмилтона. Она широко улыбнулась перистым облакам, засунула руки в карманы и зашагала быстрее. –Солнце взошло!

С этого дня для Рене начиналась совсем другая история. Но она знала: однажды всё будет хорошо!