И солнце взойдет. Она

Эпилог

Мельбурн, Австралия

02:26 утра

Рене потянулась и поудобнее устроилась в небольшом, но очень уютном кресле. Ночное дежурство шло своим чередом, отматывая час за часом, но спать пока не хотелось. Сегодня в больнице было спокойно. Чуть поодаль голосом диктора шуршало местное радио, в углу около кофемашины о чём-то спорила пара коллег, Рене же задумчиво теребила длинную косу. Перед ней на столе лежала стопка историй болезней, и нужно было уже наконец в них разобраться, но мысли упрямо улетали куда-то совсем не туда. Откинувшись на спинку кресла, Рене мечтательно улыбнулась. Хотелось отбросить к чертям все бумаги, спуститься на парковку для персонала и… Она непроизвольно втянула в лёгкие сухой кондиционированный воздух пустой ординаторской.

В этой комнате не было окон, но Рене показалось, что ночной бриз с океана умудрился пробраться даже сюда. Здесь пахло йодом, высохшими на солнце водорослями, нагретыми за день бетонными пирсами и, конечно, жёлтым песком с миллионом мелких ракушек. Закрыв глаза, легко было представить не белый потолок ординаторской, а чёрное небо, которое так отличалось от небосвода в Канаде.

Здесь, на самом краю, где заканчивалось человечество, сверкали десятки новых созвездий. Здесь в небе летали новые птицы и дули иные ветра. Здесь лето с зимой поменялись местами.

Это был Мельбурн. Австралия.

02:44 утра

Со вздохом отодвинув от себя очередную историю болезни, Рене бросила задумчивый взгляд на эмблему больницы и своего отделения. Нет, работа сегодня определённо не шла. Хотелось стянуть надоевший костюм, сбросить с уставших ног обувь и зарыться босыми ступнями в прибрежный песок. Рене вздохнула. Если ночь пройдёт хорошо, быть может, удастся забраться тайком на площадку для вертолёта и посмотреть на рассвет. В заливе, несмотря на очень раннее утро, наверняка будет много судёнышек, оживут улицы огромного города… А если совсем повезёт, то удастся посмотреть на пингвинов. Наверное, она к этому уже никогда не привыкнет. В Австралии действительно всё было иначе.

Неожиданно на другом конце ординаторской кто-то рассмеялся и крутанул ручку громкости музыкального центра. Радио зашипело, фыркнуло, чихнуло частотами, а потом вдруг забренчало гитарным перебором. И Рене удивлённо вскинула голову. Надо же! Улыбка появилась сама, а руки потянулись к папке следующего пациента. Раскрыв её на первой странице, Рене замурлыкала вместе с мелодией…

Монреаль, Канада

5 лет назад

Если Рене думала, что её возвращение будет подобно чуду Господнему, то, конечно же, ошиблась. Доктора Роше в больнице не ждали. Ни Хелен, что скептически хмыкнула, ни скривившийся Франс, ни Дюссо, вновь занявший должность хирурга и теперь временно исполнявший обязанности главы отделения. Но, самое главное, её не ждал Энтони. Мало того, он отчаянно не хотел, чтобы Рене переступила порог ненавистной ими обоими больницы и увидела его таким – опутанным проводами и капельницами, хрипло дышащим в маску и на ближайшие месяцы прикованным даже не к инвалидному креслу, а больничной кровати. Унизительно беспомощным. А потому со всей доступной ему категоричностью Ланг попытался донести то, в чём хотел до этого убедить Фюрст, – она не справится.

Наверное, именно по этой причине Рене так отчётливо запомнила свой первый день. Как после короткого разговора с Лиллиан Энгтан поднялась на последний этаж, полюбовавшись, как в огромных окнах старой больницы привычно занимался рассвет, а дальше… Светлый коридор хирургии, стандартная дверь и недрогнувший голос, который даже для самой себя прозвучал ново и непривычно:

– Доброе утро, доктор Ланг. Меня зовут Рене Роше, и я ваш лечащий врач.

На несколько секунд повисла недобрая пауза. Но прежде, чем Рене сумела продолжить ту речь, что готовила все эти дни, откуда-то из сумрака больничной палаты пришёл почти беззвучный ответ.

– Пошла вон.

Голос за кислородной маской едва шелестел, но Рене слышала в нём вопль бешенства и отчаяния. Она медленно выдохнула, а затем уверенно шагнула вперёд – в темноту диагноза, лечения и будущего. Назад пути нет. Одному предстояло поверить, а второй – собрать в горсть всё своё мужество и доказать вечную преданность. Иные масштабы здесь не сработают.

Так что Рене рывком распахнула задёрнутые, видимо, Хелен дурацкие жалюзи и повернулась к больничной кровати. И в первую секунду, конечно, захотелось зажмуриться, а затем выдернуть из черепа собственный мозг, что тут же подсунул картинки застывшего сердца. Но вместо этого Рене подхватила с держателя стандартный планшет и пролистнула несколько записей. Никакой жалости ни для себя, ни для Тони, который упрямо смотрел в потолок, она не оставила. Какой прок в искуплении, если все будут рыдать друг у друга в объятиях?

– У вас неплохие анализы крови, доктор Ланг.

– Я сказал – пошла вон, – всё так же безлико проговорил Энтони, и ещё раз хрипло вдохнул.

Ну а Рене молча стянула с шеи стетоскоп цвета вишни. Застойная пневмония и летальный исход не входили у неё в ближайшие в планы. Так что полно,petit rayon de soleil, она всё понимала. И боль в кистях, растянутых на железных распорках; и уязвлённую гордость, когда пришлось позвать санитара. И слабость, и дробное сердцебиение, стоило Тони разглядеть под халатом то самое платье в дурацкий цветочек, которое будто явилось прямиком из сентября. Из того времени, где остались и мотоцикл, и чемодан, и гербера. Так что Рене ласково улыбнулась и приступила к работе. Без сомнений, она обязана справиться. А когда на пороге палаты столкнулась с ожидавшим там Фюрстом, то поняла – она теперь не одна.

С каким-то благоговением Рене подхватила из рук смущённого Алана зачахший без хозяев цветок и ласково пробежалась по сухой кромке больших пухлых листьев. О, как она скучала. И гербера, кажется, тоже. Она была наполовину засохшая и так жалобно ёжилась на сквозняке коридора, что Рене тихо охнула.

Однако уже в ординаторской, когда немного воспрянувшая духом гербера очутилась на рабочем столе, Рене заметила изменения. Земля была свежей, да и горшок был другим. Новым, большим, намного удобнее старого глиняного. По его краю шёл уж очень суровый узор, который мог понравиться только совершенно незнакомому с цветоводством мужчине. Господи… Рене медленно опустилась на корточки напротив герберы.

Чуть позже Роузи сказала, что Энтони просил за ней присмотреть. Боялся, что привереда замёрзнет в климате Гаспе и в неизвестности, куда Ланг нырял сам. Знал ли он тогда, чем всё закончится? Предчувствовал ли, и оттого оставил цветок тем, кто любовью мог бы его сохранить? Теперь можно было только гадать. Вряд ли Энтони когда-нибудь скажет. Но, гладя на чуть пожухлые листья, Рене не сомневалась. Тони её тоже любил. Эту заразу с жёлтыми лепестками, упрямым характером и очень ранимой душой.

Сейчас, оглядываясь на проведённые в монреальской больнице года, Рене не могла подобрать слов, чтобы описать всё пережитое. На самом деле, она предпочла бы их позабыть, но память оказалась слишком безжалостна. Это была череда взлётов, но ещё больше было безнадёжных падений.

Первые несколько месяцев Тони не мог ни ходить, ни стоять, с трудом дышал и, кажется, стал зависим от маски. Его состояние уверенно двигалось от пневмонии к тотальному сепсису, и Рене, сцепив зубы, дни напролёт гладила медленно отраставшие тёмные волосы. Она почти не покидала больницу, и упрямо верила, что всё обойдётся.Ониобязательно справятся, просто нужно чуть-чуть подождать.

Но Тони словно было это ненужно. В его душной палате больше не пахло живым человеком, только желанием смерти, а после и вовсе ничем. Он не жил, не умирал, просто стал куском неизбежного интерьера, как кресло, стол или кровать. Да, сначала в нём бушевала бессильная злость. Энтони требовал её отстранения, запрещал появляться в палате, орал и тут же давился сгустками крови, отбивался локтями от помощи, пока в один день не упал грудой разбитых костей и сшитого мяса с кровати на каменный пол. Это так сильно напугало Рене, что после сделанного со скандалом рентгена она не появлялась у Энтони целых три дня. Страх увидеть неестественно распластавшееся тело оказался слишком велик.

И тогда закрались крамольные мысли. Что, если её присутствие делает только хуже? Что, если стоило передать Тони кому-то ещё? Что, если… Что… Но минута слабости истекла, и Рене опять собрала волю в кулак и с улыбкой вернулась в неживую палату.

Да, казалось, они зашли в новый тупик, что выхода нет и не будет. Однако в начале марта Рене получила глоток надежды и ответ на главный вопрос – смогла или нет.

Это случилось в субботу. Накануне с Тони наконец-то сняли фиксаторы, что скрепляли кости в руках, и, ворвавшись в палату, Рене с тоской предвкушала, как будет убеждать своего пациента сделать несколько снимков. Однако она отдёрнула дурацкие жалюзи и улыбнулась.

– Доброе утро, доктор Ланг. Сегодня мы с вами попробуем кое-что новое, а потом скатаемся на десятый этаж. Обещаю весёлую прогулку с видом на Монреаль и яркое солнце, синоптики обещали прекрасную погоду. Надеюсь, они…

Неожиданно Рене прервалась, когда заметила устремлённый на неё взгляд. Странный. Закрытый. Казалось, за прошедшую ночь глаза Энтони ещё больше запали, щёки втянулись, а сам он теперь напоминал нахохлившуюся истощённую птицу. Но впервые за все эти дни Рене почувствовала, как внутри что-то дрогнуло и изменилось. Словно со дна колодца, куда она все эти месяцы осторожно бросала по камешку, наконец-то пришёл ответ. От этого сердце в груди забилось чуть чаще, и Рене недоумённо остановилась, а затем огляделась по сторонам.

Она искала любую подсказку, которая могла рассказать о случившемся. Но всё было по-прежнему. Светлые стены, серый пол, бледно-жёлтые жалюзи… Стоп! Взгляд зацепился за негатоскоп, и Рене нервно вздохнула. Она смотрела на висевшие в ряд шесть чёрных рентгеновских снимков, и одновременно боялась и безумно желала узнать ответ. Рене на мгновение зажмурилась, а потом ринулась к противоположной стене. Руки сами нащупали кнопку включения, и в следующий миг палату озарил яркий свет.

На первый взгляд снимки были удивительно одинаковы. Но Рене жадно скользила взглядом по извилистым руслам сосудов, ныряла с головой в омут нервных сплетений и нетерпеливо вела пальцами по линиям среза. Она верила и не верила одновременно. Да, всё было пока не идеально и далеко от совершенства, но… Рене повернулась к лежащему Тони, и луч весеннего солнца ударил в лицо.

– …Когда? Кто…

Она запиналась на простейших словах, не в силах связать их в одно предложение. Поняв, что это бессмысленно, Рене снова вернулась к снимкам. В ту ночь у них с Кэтти не было ничего… Чёрт возьми! Совсем ничего, кроме остатков нейрохирургических нитей и навсегда отпечатанных в памяти иллюстраций из атласа.

– В протоколах моей операции нет ни слова об этом, – неожиданно пришёл из-за спины ответ. – Ни строчки от нейрохирурга. Фюрст сказал, в Гаспе его вообще нет!

– Так это Ал уговорил тебя? – Она почувствовала, что улыбается, и с ещё большим воодушевлением всмотрелась в ярко подсвеченные фотографии левой и правой кисти. – Но когда? Только не говори, что вы, точно воры, крались в полночь до рентгенологии! Боже, Тони…

Рене едва не рассмеялась, представив, как под покровом ночи два самых уважаемых в больнице врача пытались незаметно сделать несколько снимков. Что за мальчишеские эскапады? Ведь можно… Она оборвала сама себя, когда внезапно поняла – нельзя. Им обоим было важно сделать это именно так: без лишних свидетелей, в темноте и тишине. Только вдвоём, когда волнение так легко скрыть за дурацкими шутками. И осознав это, Рене ощутила прилив надежды.

– Зачем?

В этот раз голос Энтони впервые зазвучал со знакомыми ультимативными нотками. Пока ещё хриплыми, с лёгким присвистом, но для Рене это стало тем самым сигналом. Она резко выдохнула и зажмурилась, боясь выдать искорку счастья. Неужели её тупики наконец-то закончились?

– Так было нужно, – ответила она твёрдо, и повисла тягучая пауза.

Рене ждала её окончания с неизбежностью смертника. Хотелось кричать во всю глотку:«Ну пожалуйста! Просто поверь мне!»Но она молчала. Энтони должен был сделать всё сам. И когда за спиной послышался шорох, ей показалось, что сердце сейчас надорвётся от напряжения.

– Ты понимаешь, что поставила на кон свою лицензию и, возможно, свободу? Что если хоть кто-то узнает, то комиссия не потратится даже на слушания? А если бы ты ошиблась? Ты понимаешь, что сразу отправилась бы на эшафот без шанса… – Энтони не договорил. Попросту не успел, потому что Рене повернулась и совершенно счастливо улыбнулась.

– Да, доктор Ланг, – прошептала она сквозь предательские слёзы.

Энтони же перевёл взгляд на светлую стену, где плясали зайчики субботнего утра – яркого, солнечного – и поджал губы. Ну а Рене не мешала. Она тихо стояла около снимков и знала, что прямо сейчас ему нужно принять новый мир; срочно построить цели и парадигмы; изменить вектор и найти новый компас взамен однажды утерянного. Так что она терпеливо ждала. Из коридоров доносился гул утренней пересменки, о чём-то вещал динамик на сестринском пункте, гремела аппаратура, хлопали двери… а внутри их палаты было удивительно тихо. И в этом молчании едва слышная, но чёткая фраза застала Рене врасплох.

– Довольно невоспитанно обращаться к своему пациенту и при этом не представиться самому. Не находите?

Рене недоумённо моргнула и подняла оторопевший взгляд на серьёзного Тони. А он настолько внимательно разглядывал свои безжизненные пока руки, что на мгновение показалось, будто Ланг впервые их видел. Но именно в этот момент Рене всё поняла. Она недоверчиво фыркнула, а потом бросилась к кровати и опустилась рядом с ней на пол. Это начало! Господи, они действительно всё начали заново. И прижавшись губами к опухшей ладони, где чуть выше темнел лабиринт татуировки, она прошептала:

– Меня зовут Рене Роше. И я ваш лечащий врач.

Нельзя было сказать, что с момента того откровения лечение стало легче или же проще, что руки и кости Энтони внезапно срослись, а сосуды и нервы заняли положенное им эволюцией место. Нет. Совсем нет. Ведь только в сказках принцессы просыпаются от поцелуя прекрасного принца, а рыцари исцеляются слезами влюблённой Девы. В их с Тони истории всё было намного сложнее.

Рене радовалась даже малым успехам: лёгкому дрожанию пальца или чуть согнутой горстью ладони. Она знала, что любые движения давались Тони огромным трудом, а временами и болью. Мышцы не слушались, связки одеревенели, и каждая неудача приводила его в настоящее бешенство. Однако не это пугало Рене. Проблема спряталась там, где она боялась больше всего, – в осязании.

Энтони не чувствовал. Ничего. От кончиков пальцев и до локтя его руки представляли собой равнодушную массу из кожи, мышц и костей, которой было плевать на любой раздражитель. Рене понимала, что нужно несколько лет, а перед этим ещё ряд операций, однако на все намеки и уговоры получала один и тот же отказ. Тони упрямо не хотел советоваться с кем-то ещё, а на все возражения он отвечал слишком туманно: «Не надо!»

Что и зачем, он не уточнял, потому что в их отношениях всё по-прежнему было непросто. Энтони отказывался принимать малейшую помощь, что выходила за должностную инструкцию, и всячески уклонялся от любого внимания. Он не принимал ни заботы, ни помощи. Ну а Рене порой просто не могла удержаться. Ведь нет ничего столь же жестокого, как смотреть на испытания для самого близкого человека, и не иметь права помочь. Но она уважала изломанную гордость упрямого Тони и понимала, что той тоже надо срастись, залечить раны, восстановить гибкость и силу. Так что Рене лишь поджимала дрожавшие губы и нервно стискивала переплетённые пальцы, покуда смотрела, как он неуклюже переползал на локтях из кровати в инвалидное кресло, как делал первый шаг в ходунках, словно какой-то старик. Как ронял ложки, как обливался водой, спотыкался и падал. Что же, здесь тоже должно пройти время, но ничего. Она знала. И она подождёт. Однако Рене даже не представляла, как долго…

Тем временем обстановка в отделении с каждым днём становилась всё хуже. Но Рене знала куда возвращалась, а потому, сцепив зубы, терпела взгляды, шепотки, разговоры, дурацкие смены и впавшего в экстаз безнаказанности Жана Дюссо. Она не жаловалась, но Энтони будто бы знал, что происходит. Рене не знала, рассказывал ли ему новости Фюрст, который теперь навещал его каждый вечер, или то была вездесущая Хелен, а может, бывший глава отделения просто умел видеть сквозь стены. Только чувствовала, как с каждым днём тяжелел его взгляд и росло раздражение. Тони будто чего-то ждал и бесился от каждого дня проволочки. Но прошёл май, потом прополз жаркий июнь, а затем Энтони вдруг захотел вернуться домой. Почти что без рук и едва способный ходить.

В целом, Рене его понимала. Её саму уже подташнивало от надоевших больничных стен, но в тот же день, как палата Энтони опустела, отделение будто потеряло последний опорный пункт. Ту точку стабильности, что держала в узде. Ведь даже уволившись, доктор Ланг, без сомнения, принадлежал своему отделению. Хирургам, студентам, медсёстрам и пациентам. Прикованный к кровати, разбитый, почти уничтоженный он всё равно незримо присутствовал в каждой молекуле воздуха. К нему приходили советоваться, по старой памяти приносили на подпись бумаги, а потом долго мялись в дверях, пытаясь справиться с чувством неловкости. Рене знала, что для Тони это тоже было непросто, но он помогал даже тогда, когда, казалось, не мог. И вот теперь, эта чудесная магия будто рассеялась. Эпоха Энтони Ланга закончилась.

Рене не знала, с чего всё началось, но спустя месяц и без того тлевший конфликт с Жаном Дюссо достиг апогея. И, наверное, ей следовало догадаться, что это будет логичный итог, как только Тони покинет пределы больницы. Она вернулась сюда ради него, но теперь её здесь ничего не держало. Так что, как только в июле доктор Дюссо официально стал главой хирургии, Рене решила уволиться. Однако, она всё же не ожидала, до чего может довести человека ощущение вседозволенности.

Дюссо орал на неё долго, с упоением и не стесняясь мешать грубости с аргументами. И, на первый взгляд, Рене его понимала. Да и на второй тоже. В отделении опять не хватало людей, близился набор резидентов, но… Но зов сердца оказался снова сильнее здравого смысла и долга. А потому, занятая этими невесёлыми мыслями Рене даже не слушала, что там кричал ей доктор Дюссо. Зато Тони, который словно специально выбрал этот день для очередного обследования, отлично разобрал каждое слово. И когда его чёрная тень метнулась вперёд, в ужасе замерло, кажется, всё отделение.

Рене не поняла, как это случилось. Вот Энтони ещё приближался с другого конца коридора, тихо скрежетало колёсико, пока сестра из рентгенологии сосредоточенно катила его инвалидное кресло, а потом мир будто вспыхнул калейдоскопом. Как-то резко огромное тело заслонило собой замолчавшего Жана Дюссо, последовал хруст, визг, несколько хирургов бросились было к ним, но не успели, и в следующее мгновение Энтони тяжело рухнул на прорезиненный пол.

Словно тяжёлая тряпичная кукла, он распластался перед главой отделения, пока тот прижимал к лицу скользкую от крови ладонь. Последовал общий вдох, затем тишина, и только Рене с глухим вскриком кинулась к неподвижно лежавшему телу. О том, как Тони вообще умудрился подняться и сложить для удара кулак, она задумалась много позже, когда снова сидела в темноте узкой палаты. Сейчас её волновало только одно:

– Руки! Руки-руки-руки! – отчаянно шептала она, пока пыталась перевернуть слишком тяжёлого для неё Ланга. – Вот идиот! Господи… ну почему обязательно надо драться!

– Он назвал тебя сукой, – пробормотал он и наконец-то пошевелился, когда с шипением попытался упереться на локти. Ноги пока слушались плохо. – А я больше не глава отделения. Имею, чёрт возьми, право даже убить этого мудака!

– Ты ответишь за это, Ланг, – раздалось гнусавое предупреждение.

– Да пошёл ты, – выплюнул Тони.

Он подполз к стене и тяжело на неё навалился левым плечом. Рене видела, как плещется в его золотистых глазах злость от беспомощности и обидной слабости, но всё равно упрямо поджала губы.

– Не смеши меня. Будто твоя должность хоть когда-нибудь тебя останавливала! Ты уже врезал ему один раз! – Рене замолчала, несколько секунд посверлила взглядом невозмутимого Ланга, а потом приступила к осмотру кистей. – Что показал рентген?

Рене тщательно ощупывала каждый сустав, скользила пальцами по изукрашенной шрамами коже, а потому не сразу заметила, что Тони ничего не ответил.

– Эй!

– До удара было очень неплохо, – наконец отозвался он, а потом добавил что-то совсем непонятное: – Им невероятно понравится.

Рене подняла растерянный взгляд, но увидела лишь изогнутые в непонятной улыбке по-прежнему бледные губы. Покачав головой, она прошептала.

– Если ты про пациентов, то без сомнения. Такое шоу! Сначала моё увольнение, потом драка… Боже! Тони! Тебе почти сорок, а ведёшь себя будто мальчишка.

– Считай, что пока я был мёртв, в конце тоннеля со мной произошло перерождение, – хохотнул было Ланг, но тут же понял, что подобные шутки весьма неуместны. Поймав сердитый взгляд, он неуклюже коснулся предплечьем шрама у Рене на щеке и прошептал: – Всё к лучшему, Вишенка. Не расстраивайся.

–Oui, – вздохнула она.

С тех пор Энтони был полон загадочности. Однако, в чём крылась причина, Рене поняла лишь через несколько дней, когда нашла в почтовом ящике конверт с эмблемой университета. В нём лежал билет до Оттавы, записка от О’Салливана и приглашение на собеседование в неврологический институт. Машинально просмотрев документ, Рене остановилась взглядом на размашистой подписи Филдса, под которой чуть ниже виднелась небольшая приписка карандашом. И вчитавшись в две короткие строчки, Рене почувствовала, как внутри вспыхнуло новое солнце.

Рене на мгновение замерла, а потом аккуратно убрала документ обратно в конверт и подхватила две связки ключей. Через три четверти часа она вошла в квартиру на последнем этаже Хабитата.

Следующие два с лишним года пронеслись с умопомрачительной скоростью. Учёба сменялась работой, а та снова учёбой, потому что навёрстывать приходилось чудовищно много. Рене не знала спала ли хоть раз больше трёх часов кряду; не помнила, что ела вчера на обед; путалась в днях недели и часах на циферблате. Могла даже надеть наизнанку очередной жёлтый свитер и проходить так весь день, недоумевая над чем тихо смеются коллеги.

С Тони тоже всё было непросто. Они разрывались между Оттавой и Монреалем, но по-прежнему упрямо не начинали заново отношений. Никто не строил планов на будущее, не обсуждал мечты и желания. Энтони будто вообще старался не мешать ни обучению, ни личной жизни, но два раза в неделю, ковыляя на своих костылях, приезжал к ней в Оттаву. Рене знала, что он был готов в любой момент отпустить. Но пока у него получалось, пробовал окружить именно тем, чего ей так не хватало – заботой. Он поддерживал так, как умел. Разговором по телефону, советом, ненавязчивым уговором. Тони учился слушать и слышать, а ещё просто быть рядом.

Конечно, ему было сложно. Это читалось в напряжённых глазах, полуулыбках, в словах и даже в походке. Даже через два года Тони всё так же хромал, если его одолевали слишком мрачные мысли, а те накатывали всякий раз, когда руки сводили дикие судороги. Тогда Рене садилась с ним рядом и тщательно разминала большие ладони. Она не знала, как ещё доказать свою преданность, чтобы Энтони наконец-то поверил себе и в себя. Рене знала, что он в тайне на что-то надеялся. На чудо ли, на снисхождение от собственной гордости… Кто его разберет. Однако к ней он хотел прийти сам. В тот день, когда будет готов.

На то, чтобы вернуть рукам Тони подвижность, понадобилось ещё две операции.

Рене провела их сама под руководством О’Салливана и ещё долгое время втайне считала своим главным успехом.

После этого она вернулась в монреальскую больницу общего профиля, где закончила подготовку по травматологии. Именно так, как когда-то хотел для неё Тони.

Солнце, солнце, солнце, вот и оно…

Это далось ей непросто, но у Рене был лучший учитель.

Тот самый, в кого она была до сих пор влюблена.

Если бы Рене спросили, какой момент её жизни однозначно самый счастливый, она, не задумываясь, ответила бы – второй день весны, когда к рукам Тони вернулась чувствительность.

Она не знала, в какой час, минуту или секунду это случилось. Произошло ли резко и сразу, а может длилось долгие зимние месяцы. Просто в одну из ночей на пороге её квартиры в Оттаве появился взъерошенный Тони, и ему не нужны были слова. Он провёл по щеке, где виднелся след от подушки, завёл за ухо прядку волос, а потом молча опустился перед Рене на колени.

Энтони сделал это без капли уничижения, без ноты стеснения или стыда, а в исключительной, неистовой благодарности. Прижавшись лбом к узким ладоням, он беззвучно молился на личное божество, пока Рене ошеломлённо ласкала кончиком пальца острые грани его тёмной щетины. Господи! У неё получилось. Она смогла. Не выдержав, Рене рухнула рядом с Энтони на колени и по-глупому разревелась.

– У тебя тёплая кожа и горячие слёзы, – услышала она между хаотичными поцелуями. – Прости меня.

– Я не сержусь. Давно.

– Тогда не плачь.

– Больше не буду.

И в эту ночь, спустя три года странных, но удивительных отношений, они оба научились, как нужно любить. После всех ужасов и падений, после брошенных слов и обоюдных предательств, переполненные знанием два торопливо бьющихся сердца с каждым новым толчком разносили по взбудораженной крови то самое, единственно нужное знание. Чтобы отныне каждая клеточка, каждый нейрон почувствовали и никогда не забыли, как ласкают ещё пока неуклюжие пальцы, как целуют пересохшие от дыхания губы и рвутся навстречу друг другу среди скомканных в ногах простыней два любящих тела.

После событий той ночи Рене переехала в Монреаль, где они с Тони поселились квартире недалеко от больницы. Никто из них не хотел возвращаться к воспоминаниям в Хабитат или в Северный Монреаль. Там случилось слишком уж многое, чтобы это можно было забыть.

После второй операции и двух лет усилий Энтони вернулся к работе, где в перерывах между спасением жизней пытался восстановить своё разрушенное отделение. Дюссо за халатность наконец-то лишили лицензии, и Рене, в ответ на молчаливую просьбу, вернулась в травматологию. Она помогала на операциях, учила студентов и радостно наблюдала, как росла точность и ловкость движений у Тони. Да, его руки ещё пока часто сводило, пальцы дрожали, болели запястья, но постепенно в глазах Ланга появилось смирение. Они понимали, что это будет с ним до конца. А потому кабинет снова заполонили эспандеры, тренажёры и привычный бардак, на вершине которого гордо царила гербера. Зараза наконец расцвела.

Но всё однажды подходит к концу, а потому вышло время и для Монреаля. Так что, когда на одной из конференций к Рене подошёл доктор Филдс, оба отлично знали, что видят друг друга в последний раз. Она стояла в конце тёмного зала и слушала выступление Тони, покуда его бывший учитель, казалось, был поразительно заинтересован разрисованным потолком.

– Говорят, вы уезжаете, – невзначай заметил он. А Рене хмыкнула и скрестила на груди руки.

– Да, сначала в Женеву, а потом, наверное, в Австралию.

– Вам предложили повышение?

– Нет. Мы два обычных хирурга…

– Которые едут любоваться на кенгуру, – хохотнул Филдс.

Он по-прежнему смотрел куда-то поверх голов, но только Рене знала, что прямо сейчас сухая рука этого мастодонта благодарно сжала её плечо. Определённо, это было «спасибо». Так что в ответ она осторожно коснулась костлявой ладони и поймала вопросительный взгляд, когда длинные узловатые пальцы царапнул обод её кольца.

– Скорее, считать пингвинов. Мне сказали, их много около Мельбурна. И сёрфинг… Тони скучал по волне.

– Так место выбрали вы? Я мог бы и догадаться, – с лёгкой усмешкой покачал головой Филдс.

Рене почувствовала, что покраснела. Будто она не взрослая женщина, а всё та же девчонка в платьях, с косичками и верой в людей. Впрочем, Тони считал, что она почти не изменилась, и был этому отчего-то безумно рад. Но когда справившаяся со смущением Рене повернулась пошутить об этом или о чём-то другом, Филдса уже не было рядом. А через три дня они сами навсегда покинули Монреаль.

Мельбурн, Австралия

02:49 утра

Рене промурлыкала последнюю строчку, размяла затёкшую спину и потёрла слипавшиеся глаза. Песня закончилась, а вместе с ней подошла к концу история пациента. С удовлетворённым хлопком папка отправилась в общую стопку.

– Иди отдохни.

Перед глазами появилось сначала бедро пытавшейся взгромоздиться на стол Кэтти, а потом вся она целиком. Схватив потрёпанного временем плюшевого бобра, у которого пару лет назад окончательно оторвались зубы, медсестра подёргала за пластиковые усы. Рене отрицательно мотнула головой.

– Да ладно! Целая ночь впереди. Я тебя разбужу…

И в ординаторской будто повеяло снегами Гаспези. Но в солнечной и жаркой Австралии это совсем не пугало, а потому Рене повернулась к своей медсестре и с улыбкой подпёрла кулаком подбородок. Как хорошо, что Кэт всё же приехала.

Неожиданно в ординаторской ожил динамик, и трое дежурных врачей настороженно замерли.

–Код синий. Доктор Роше. Пятый этаж. Травматология. Код синий. Доктор Роше. Пятый…– загундел прохладный женский голос местного информатора.

– Похоже, мой любимый нейрохирург кому-то срочно понадобился? – хохотнула Кэтти, поиграла бровями и легко спрыгнула со стола. – Лети, крошка. И зови, если что.

Рене лишь фыркнула, когда за спиной хлопнула дверь отделения нейротравматологии.

Ну а жёлтые «вишенки» вновь перебирали ступени, считали шаги и спешили по коридорам. Они несли свою хозяйку вперёд, чтобы на мгновение оторваться от пола, когда около входа в помывочную Рене подхватили сильные загорелые руки. Повеяло океаном, шумом волн и песка.

– Готова? – шепнул голос, и она молча кивнула. Всегда. – Тридцать пять лет, мотоциклист, травма головы…

Слушая Тони, Рене блаженно зажмурилась. Итак, она дождалась. Над Мельбурном медленно поднималось огромное солнце. Они были дома. Счастливы.

И теперь всё хорошо.