И.З. Суриков и поэты-суриковцы

И. 3. Суриков и поэты-суриковцы

Иван Суриков, Александр Бакулин, Степан Григорьев, Савва Дерунов, Дмитрий Жаров, Матвей Козырев, Егор Назаров, Алексей Разоренов, Иван Родионов, Иван Тарусин, Спиридон Дрожжин, Максим Леонов... Вот ряд имен русских поэтов прошлого века (некоторые из них захватили и начало нынешнего), представляю щих собой вместе с другими как бы особый участок, особый «отдел» родной литературы. Создания их часто несовершенны, преходящи, но само явление жизни и искусства, представленное названными поэтами и их товарищами по литературному делу, не может не привлечь к себе внимания нашего современника. И, пожалуй, не только историка, литературоведа, но и исторического романиста — настолько пути этих поэтов необычны, полны драматизма, красноречиво говорят о времени, о всем строе старой русской жизни.

Известная сложность, но и привлекательность задачи состоит в том именно, чтобы выяснить истинное своеобразие, историческую неповторимость трудов и дней поэтов, которым посвящена настоя щая книга, и в то же время не стремиться внушать ложное пред ставление о значении их произведений, не приписывать им несуще ствующие достоинства, не стараться «подверстать» их к другим явлениям истории литературы, более значительным, исторически бо лее прогрессивным.

Суриков, его товарищи и преемники сами называли себя «поэтами-самоучками», «писателями-самоучками». Смысл определения, очевидно, не в том, что они самостоятельно, сами по себе научились писать стихи, а в том, что они вообще были людьми, которым жизнь не приготовила ни школы, ни какой-либо другой возможности систематического освоения культуры. В тяжкой борьбе они выры вали у жестокой судьбы знания, простую грамоту, возможность читать книги, а затем и «сочинять». Так что в самом этом определении — «поэты-самоучки» — заключен известный вызов, упрек, проти вопоставление.

Русская история знает множество имен. «поэтов-самоучек», ра ботавших в разные эпохи. Вообще это явление специфически русское. М. Горький в статье «О писателях-самоучках» вспоминает: «Вильям Джемс, философ и человек редкой духовной красоты, спрашивал: — Правда ли, что в России есть поэты, вышедшие непосред ственно из народа, сложившиеся вне влияния школы? Это явление непонятно мне. Как может возникнуть стремление писать стихи у человека столь низкой культурной среды, живущего под давлением таких невыносимых социальных и политических условий? Я понимаю в России анархиста, даже разбойника, но лирический поэт-крестьянин — это для меня загадка». [1] Сам Горький постоянно проявлял большой интерес к этому своеобразному явлению русской жизни; занимало оно и других писателей, например Льва Толстого. [2]

В настоящей книге представлено и рассматривается творчество «поэтов-самоучек» в пореформенное время, то есть примерно с середины 60-х годов прошлого века. То было время наиболее активной и массовой их деятельности. Разумеется, книга не может (да и нет в том нужды) представить читателю-современнику всех «самоучек» последней трети XIX — начала XX века. Но она претендует на то, чтобы охватить явление в его основных, наиболее характерных осо бенностях и тенденциях.

Активизация «самоучек» в пореформенное время была обусловлена социально-экономическими изменениями в русской жизни, ускорившимся процессом «обуржуазивания» ее, усилившимся стремлением крестьянства к свободе и самостоятельности. Достичь высот художественного творчества значило самоопределиться в жизни, так сказать, по большому счету, значило найти в ней совсем иное место, чем то, что полагалось по происхождению и условиям существования с детских лет. Не случайно ведь почти все «поэты-самоучки» были людьми, родившимися в крестьянской семье и затем уехав шими в Москву или — реже — в Петербург для решительного единоборства с судьбой. Их жизненный путь — наглядная иллюстрация характерных явлений пореформенного времени, когда происходит решительное изменение в численности и социальном составе населения больших городов, приток в них большого числа крестьян. [1]

«...Суриков и Дрожжин — певцы деревни, разлагающейся под ударами новых условий, и певцы столицы, где в ежедневной борьбе теряют силы выходцы разлагающихся деревень» — так говорилось в одном из первых очерков о «поэтах-самоучках» пореформенной поры. [2] Слова эти в значительной степени справедливы и могут быть отнесены почти ко всем поэтам, интересующим нас.

Коллективные их особенности, общие их черты проявились более или менее ясно и четко к началу 70-х годов. К этому времени у первого и наиболее значительного из «самоучек», И. 3. Сурикова, уже вышел сборник стихотворений, после нескольких лет публикации отдельных произведений в столичных журналах и газетах. Пример Сурикова был очень важен для будущих его соратников. По этому анализ его творчества, естественно, должен явиться первой главой в изучении «поэтов-самоучек».

Жизнь Сурикова — одна из самых горьких писательских судеб в русской литературе прошлого века. Тяжелый, монотонный труд в лавчонках на окраине Москвы, семейный гнет и раздоры, постоянное ощущение зависимости, страх нищеты, рано вспыхнувшая болезнь, загнавшая Сурикова на сороковом году жизни в могилу...

Занятый будничной борьбой за существование, Суриков жил в отрыве от многих важнейших идеологических, художественных завоеваний своей эпохи. Одновременно с ним работали Щедрин и Достоевский, Лев Толстой и Островский. Сурикову было не до таких знакомств — ни личных, ни творческих. Он, видимо, читал в 70-е годы некоторые их произведения, поскольку выписывал вместе с товарищами главнейшие русские журналы того времени. Но по-настоящему выработать свое отношение к прочитанному ему было недосуг. [1]

Подталкиваемый ежедневными тяготами жизни, Суриков отча янно, мученически боролся за свое место в ней. Многие стихи явились для него именно лишь одним из возможных средств само утверждения, а не единственно необходимым способом выразить волнующие поэта чувства и мысли, пропагандировать определенные духовные, жизненные ценности. Нередко обстоятельства склоняли Сурикова к самому откровенному версификаторству. Обо всем этом никак нельзя забывать, отделяя реально значительное в наследии поэта от второстепенного, не главного; не принципиального.

Главное же состоит прежде всего в том, что Суриков — истинно народный поэт. Можно было бы (как это нередко и делается) сразу же представить читателю прямые параллели, скажем, между язы ком стихотворений Сурикова и произведений народной поэзии. Такие параллели легко отыскать, однако они еще не дают возможности понять, с чем на самом деле мы встретились: с подлинным выраже нием народной «души», проявлением народно-поэтического чувства, или со стилизацией.

Если отложить некоторые «былины» и «сказания», созданные Суриковым, то можно утверждать с уверенностью, что основной части его произведений несвойственна преднамеренная стилизация, нет в них принципиальной установки такого рода. Подражания встречаются (о них еще пойдет речь), но природа их иная, и они ни в какой мере не заслоняют истинных связей поэта с народной жизнью и народным мироощущением.

В своих воспоминаниях И. А. Белоусов пишет: «Следует отме тить одну особенность: все писатели-самоучки начинали свою деятельность со стихов, а потом уже некоторые из них переходили на прозу.

Хотя стихотворная форма гораздо труднее прозаической, но она сильнее влияет на душу человека; да и толчок-то к писанию стихов поэты из народа получали от русских песен, которые они слыхали у себя в деревнях и знают с детских лет» [1].

Здесь особенно ценно соображение о «толчке к писанию стихов». Бесспорно, «поэты-самоучки», в частности Суриков, являлись свое образными соучастниками народно-поэтического творчества. Их от ношение к фольклору определяется не словами «связь», «влияние», налицо родство органическое, единство неразрывное.

Между фольклором и литературой нет явной границы, совершенно строгого и точного разделения. Суриков творил как бы в пограничной области. Став уже литератором, деятелем в области письменного слова, он вместе с тем был открыт в своем творчестве непосредственному, прямому воздействию стихии устной народной поэзии, воспринятой с детства. Но дело, конечно, не только и не столько в самих по себе детских впечатлениях, а в особой близости фольклорной традиции природе чувств и мыслей поэта. Его собственные создания, в свою очередь, легко подхватывались народом: уже его сотворцами, соавторами становились безымянные для нас люди — те, кто продолжал дальше шлифовать суриковские стихи, те, кто сокращал вторую и третью строфы «Рябины» или переиначивал первые строки «Казни Стеньки Разина».

Часто проводимое разделение произведений Сурикова на «песни» и «стихотворения» нельзя признать удачным. Автор предисловия к одному из сборников стихов Сурикова отмечал: «Как и Кольцов, он их (чужие стихи) напевал, и свои стихи потом часто проверял пением». [2] Неизвестно, на основании каких сведений сделан такой вывод, но он похож на правду. Стихотворение для Сурикова — это почти всегда песня, или в какой-то степени песня. Народно-песенный дух, ритм, черты сознания, свойственные фольклору, по-разному— иногда более прямо и наглядно, иногда более сложно и отдаленно— проявляются в различных творениях поэта. Это-то и интересно, это-то и важно, поскольку открывает коренное, существенное единство письменного творчества Сурикова с фольклором, а не поверхностную, внешнюю связь.

По самым принципиальным основам своим творчество Сурикова представляет собой как бы голос масс, голос народа, несущий на себе лишь очень неопределенный отпечаток личности поэта. «Песни Сурикова и были именно коллективными песнями, соответствующими ужасам 70-х и 80-х годов XIX века» — так писал один из поздних народников Г. Д. Деев-Хомяковский. [1] Такое определение — «коллективные песни» — справедливо и удачно.

Публикуя свои стихотворения в журналах, поэт нередко подписывал их: «Крестьянин Иван Суриков», подчеркивая тем самым, что говорит не «от себя», а представительствует от многомиллионной массы тружеников сел и деревень.

Вообще стихи Сурикова не дают привычного для современной ему поэзии ощущения индивидуальности автора. Здесь между от дельным произведением и автором как бы иные соотношения. Облик поэта дробен, невозможно и не нужно связывать многие его создания логическим единством.

Можно сравнить том его стихов, скажем, со сборником произведений такого третьестепенного и, кажется, вовсе забытого теперь поэта, как А. Михайлов (Шеллер). Но и в этом случае, даже не вдаваясь в серьезный анализ, читатель без труда почувствует в стихах Шеллера несомненное единство облика автора: в интонации, повторяющихся мотивах, автохарактеристиках, более или менее устойчивой лексической сфере и т. д. Суриков неопределеннее и безбрежнее. Его стихам, естественно, присуще господствующее настроение, преобладающая тональность, в конце концов ограниченный круг героев, повторяющиеся ритмы. Но — скажем еще раз — «индивидуальности» зримой, явственной не ощущаешь. У многих поэтов, современных Сурикову, как, впрочем, и у позднейших, нередко «индивидуальность» поверхностная, показная — она диктовалась конъюнктурой, модой, групповыми интересами, но, так сказать, хотя бы «установка на индивидуальность» являлась своего рода законом письменного творчества.

Суриковский фольклоризм проявляется в этой сфере опять-таки определенно и ясно. Его индивидуальность — народ, бедный люд города и деревни. До более сложной диалектики поэта и народа Суриков еще не дошел. В этом заключалась несомненная его слабость, но была и сила: она в большой искренности, правдивости всего его творчества. Позднейшие «суриковцы», в отличие от своего учителя, уже многое усвоили из литературной практики, в их творениях порой проявлялась искусная хитрость «умельца», она служила помехой глубоко искреннему и органическому выражению народных чувств и стремлений.

Что же касается способа раскрытия душевной жизни, свойственного поэту, то и он коренится в особой природе мышления, осознания действительности, характерной для фольклорной традиции. Суриков невнимателен к оттенкам, нюансам чувств, сложным эмоциональным единствам. Он — поэт обособленных, сильных и цельных душевных состояний (только тоска, только радость). Соответственно рисует он и переходные состояния.

Нельзя обнаружить у Сурикова и достаточно определившейся склонности к анализу психологии людских взаимоотношений, подвижных и изменчивых взаимосвязей. В этом плане показательно, например, стихотворение «В поле». Здесь два героя: «девушка-батрачка» и «парень на плече с косою». Их соединила любовь, они встречаются, утешают друг друга, однако представлена их история весьма условно. Есть что-то картинно-обрядовое во всем рассказе. В другом стихотворении — «Слеза косаря» — чувства героя-косаря и его любимой воплощаются в образной сфере легенды, мифа, пере даются средствами фольклорной поэтики, а не психологически достоверного анализа, свойственного современной поэту литературе.

Как видно, по самим основам, по своему внутреннему строю суриковские стихи находятся не столько в сложной, диалектической, сколько в непосредственной, тесной связи с народным творчеством. Они прямо соответствуют настроениям, надеждам, вообще миро восприятию, а также эстетическим нормам тружеников-бедняков 60—70-х годов прошлого века.

По своему содержанию стихотворения Сурикова — это поэзия любви к трудящемуся человеку, к народу, поэзия сочувствия и со страдания. Основная ее тема — «бездольная жизнь» бедняка.

Разнообразие житейских драм и тягот широко представлено, названо, обозначено в стихах поэта. Здесь нищета, сиротство, смерть и похороны близких, деспотизм родителей, браки по принуждению, пьянство, тюрьма, безответная любовь, женское коварство.

Читатель не может не отметить большое число стихов поэта о смерти, похоронах, могилах. В стихах постоянны мотивы гибели, увядания, умирания и т. п. Вечно звучит в них быль, тоска, отчаяние:

Поэзию Сурикова по праву можно назвать крестьянской. Горькая доля настигает большинство его героев — как тех, что трудятся на земле, так и тех, что в городах бьются за кусок хлеба и простое уважение к себе. По душевной своей природе они — те же крестьяне. Однако в общем восприятии сельской и городской жизни самим Суриковым есть заметная разница.

Редкие умиротворенные интонации, немногие светлые эпизоды жизни, возникающие на страницах книг Сурикова вопреки основной тональности его поэзии, связаны только с жизнью деревни и родной природы. В сознании человека, попавшего в тенета городской нищеты и суеты, иногда всплывает как последняя надежда и упование образ другой жизни:

так шепчут губы «в предсмертном бреду» («Умирающая швейка»).

Суриков может показаться кому-нибудь на первый взгляд поэ том вовсе бесхитростным, как бы безоглядно влекущимся за очеред ным сюжетом. Однако это впечатление ошибочно. Он поэт, отличающийся строгой правдивостью, и нигде поэтическое одушевление не позволяет ему нарочито сместить реальные черты.

Если просматривать одно за другим его «светлые» стихотворения, легко убедиться в том, что, пожалуй, ни разу не дал он повода посчитать благополучной вообще жизнь крестьянина, так сказать, его «нормальную» жизнь, его повседневность, полную трудов и забот.

С любовью и теплом вспоминает поэт картины детства — «Детство» («Вот моя деревня...»), «В ночном». Так же набрасывает он картины природы, рисует крестьян, на какой-то срок вырвавшихся из круга привычных треволнений и обид и оказавшихся лицом к лицу с природой или песней, — «Зима» («Белый снег пушистый...»), «В Украйне» и другие. Прекрасен, гармоничен его дед Клим («Дед Клим»), но он — сельский «чудак», человек, живущий отдельной жизнью («Дом покинул, в лес сосновый Забрался и там живет»; «И в деревню он не ходит, Надоела, вишь, ему...»).

Что же касается города, то он у Сурикова неизменно заслу живает лишь слова осуждения и неприязни:

Такой взгляд на современный поэту город исторически наивен, но для Сурикова и его последователей характерен.

Своеобразное восприятие города, городской жизни, быта его тружеников демократическими слоями населения породило к сере дине XIX века особый жанр народной поэзии — так называемый городской, или «мещанский», романс.

Суриков активно способствовал развитию этого жанра, с его болезненной унылостью ритма и слова, грустной напевностью, нервическим самоощущением певца-автора и его героев. Городской романс открывал повседневность, обычность, повсеместность людских драм, отвечал настроению, мировосприятию огромной массы бедняков, в новую пору русской жизни бившихся с судьбой в «душных городах». Поэтика городского романса распространилась затем и на изображение сельской жизни. Большое число стихотворений Сурикова представляет собой характерные образцы нового жанра. Таковы «У могилы матери», «Умирающая швейка», «Бедняк», «Тихо тощая лошадка...» и т. д,

В данном случае снова речь идет не об отдельных произведе ниях поэта, которые вошли в массовый песенный обиход и стали городскими романсами (то, что называется «фольклором литератур ного происхождения»), а о самом строе, духе суриковских стихо творений, о том, что они были произведениями такого жанра по своей поэтической природе. Скорбно-болезненный напев «мещанского» романса звучал во множестве представленных им картин, в рассказе о швейках, портных, сапожниках, бездомных бродягах и рабочих:

Итак, произведения Сурикова представляют собой ценный материал для характеристики мироощущения русского крестьянина, сельского и городского бедняка пореформенной поры.

Нашло ли в творчестве «поэта-самоучки» свое выражение на родное бунтарство, слышатся ли в нем ноты протеста и борьбы? Вообще, в каких отношениях находился Суриков и его стихи с на раставшим освободительным движением?

На эти очень важные вопросы все еще нельзя дать вполне конкретного и обстоятельного ответа, если касаться самой биографии Сурикова. [1]

В сохранившихся письмах поэта нам удалось найти лишь один отклик на эпизод из освободительного движения 70-х годов — только один отклик, но весьма выразительный. Находится он в письме Сурикова Д. Н. Садовникову от б апреля 1878 года. Вот что пишет Суриков:

«А не в литературной Москве есть новое: случилось кровавое побоище, но об этом, я думаю, Вы уже читали в газетах. Газеты страшно лгут, передавая это печальное происшествие, — всему делу виною полиция... Я кое-что мог бы Вам сказать по этому делу, но в письме сделать это неудобно...

Эту мысль можно бы продолжить, но это вышло бы слишком резко». [2]

Непосредственным толчком к столь горьким выводам автора письма, видимо, послужил разгон демонстрации студентов в Москве 3 апреля 1878 года. Это событие имело свою предысторию и продолжение. [1] Оно вызвало глубокое возмущение многих современников, в том числе, как мы теперь знаем, и Сурикова.

Публикуемое письмо свидетельствует еще о том, что взгляд Сурикова на официальные «свободы» был весьма скептичен.

Его поэтическое творчество полностью приходится на время после отмены крепостного права. Но в своих стихах — и это очень важно для понимания позиции поэта — он почти не прибегает к столь популярному в 60—70-е годы противопоставлению старой и новой эпохи, старой и новой деревни. Правда, среди писем Сурикова сохранились два стихотворных отклика на реформу 1861 года: «Колыбельная песня» и «Пришла желанная свобода...» (впервые их опубликовал Н. А. Соловьев-Несмелов в издании 1884 года вместе с письмами поэта). В целом оба они одобряют происшедшую реформу, хотя в каждом случае по-разному. Однако цензура в свое время (около 1872 года) в печать их не пропустила. Мотивы запрещения нам неизвестны. По отношению к стихотворению «Пришла желанная свобода...» их легче себе представить: в нем могли раз дражать рассуждения о трудности истинного раскрепощения народа, о том, что в «массы темного народа Еще свет мысли не проник И дремлет сил живых родник». Так или иначе, но в печать оба стихотворения не попали. Позднее же автор не включал их в два своих стихотворных сборника, возможно, уже по иной причине —не желая выражать даже такую меру надежды и веры в «великие реформы».

Поэзия Сурикова полна печали и горечи; однако уже из при веденных примеров ясно, что ей не следует приписывать в качестве основного настроения однообразную «терпеливую покорность», как это порой делалось в дореволюционной, да и послереволюционной, печати. Отметим еще в его стихах особый характер откликов, когда горе и печаль соседствуют с отчаянной разудалостью, горькой бесшабашностью, — их никак не уместить в рамки «терпеливой по корности» (для примера можно назвать «Шум и гам в кабаке...», «Беззаботный» и многие другие стихотворения, строки, детали). В своих произведениях на сюжеты из отечественной истории («Грозный царь», [2] «Богатырская жена», «Василько», «Святослав и Цимисхий» [1] Суриков обращается обычно к событиям драматическим, полным действия, энергичным и выразительным уже по самому своему характеру. Он рисует картины кровавых расправ, всяческого произвола, творимого властителями и их приближенными, представляет клубок обид, борьбы и мести.

Непосредственно «бунтарские» мотивы в стихах Сурикова редки. Все же встречаются и они. Пример — широко популярная в прошлом, да и сейчас не забытая, «Казнь Стеньки Разина» («Точно море в час прибоя...»). Явную нагрузку символики, содержательного иносказания несет, как нам кажется, стихотворение «Ой, дубинушка, ты ухни!..» Трудно предположить, что оно не вызвано к жизни каким-либо особой важности событием, особым кругом впечатлений, — настолько внутренне оно остро, напряженно, от него веет духом запальчивым, боевым. Однако пока оно должно быть отнесено к числу известного рода загадок в поэтическом наследии Сурикова. Определить реальный его адрес и подтекст в настоящее время невозможно. Нужны дополнительные факты и материалы.

Таковы некоторые эпизоды поэтического творчества Сурикова. Но и в целом его стихи, как уже говорилось, ориентированы не на «сильных мира сего», а на пасынков судьбы, на тех, кому сущест вующий уклад жизни не давал покоя и обеспеченности сегодня и не сулил основательных надежд на завтра.

Анонимный рецензент «Отечественных записок», откликаясь на третье издание стихотворений Сурикова, так определял общее на правление, общий дух книги:

«Напоминаем читателю, что стихотворения г. Сурикова доживают до третьего издания. Это факт тем более любопытный, что в них нет ни амуров, ни замысловатых сказок, ни шутовских побасенок, словом, ничего такого, что обыкновенно привлекает массы читателей к сборникам стихов второстепенных, совсем дюжинных и прямо лубочных поэтов. Значит, есть сферы, где требуется облег чить горе слезами, где лирика г. Сурикова, именно его лирика — утешительница заключенных и готовящихся к заключению — есть жданный и желанный гость. Ввиду этого вышеизображенная схема периодов уважения к лирике требует еще каких-то поправок. Каких, мы не знаем, кроме разве той, которую народ выразил поговорками: «от тюрьмы да от сумы не отрекайся» и „все мы под богом ходим“». [2]

Как видно, рецензент по праву считал основной аудиторией поэзии Сурикова тех современников, которым неприютно было на родной земле, тех, у кого не находилось оснований отрекаться от «тюрьмы да от сумы», кто всегда «ходил под богом», ибо не мог надеяться на другого защитника.

На самом деле, в каких отношениях к богу находятся герои Сурикова и сам он? Насколько крепок был в их глазах этот защитник? В стихах часто молятся, поминают бога. Но такие детали, разумеется, ничего еще не говорят о существе дела, о мировоззрении Сурикова. Все-таки авторы работ о нем, появившихся в более или менее недавние годы, с уверенностью и особым неудовольствием отмечали наличие «религиозных мотивов» в его поэзии.

Однако вспомним, например, стихотворение «В воздухе смолкает...» (1866), которое не включалось ни в один из сборников Сурикова последних лет:

Очевидно, что это стихотворение свободно от религиозной патетики; напротив, оно содержит явный упрек «божьему миру» в несовершенстве, неустанных людских терзаниях. Конечно, подобным строкам далеко до богоборческого пафоса, скажем, Тараса Шевченко. Но чрезвычайно далеки они также от религиозного умона строения.

Интересно, что в первом сборнике стихотворений поэта «В воздухе смолкает...» завершалось еще одной строфой:

При переиздании Суриков снял эту строфу — быть может, окончательно потеряв надежду на такое «ниспослание».

В стихотворении «Работники» поэт вместе со своим героем терзается сомнением:

А более раннее «Головушка» Суриков закончил так:

Трудно не увидеть в этих стихах печальной иронии автора. И возникает она в его сознании не однажды. Приведем в заключение два отрывка из писем поэта. 30 января 1876 года он писал А. Н. Пешковой-Толиверовой: «Нужно ждать весны, тогда, может быть, мое здоровье поправится, если нет — дело скверное, тогда нужно ждать выбытия туда, откуда никто не возвращается в старом виде. А в новом виде возвращаются ли оттуда? Это дело нерешенное, история этого превращения — дело неразгаданное». [1]

И еще: 9 ноября 1878 года Суриков посылает в письме своему другу И. И. Барышеву ничем не примечательное стихотвореньице традиционно религиозного содержания «Вечерняя молитва». При этом он пишет: «Душа моя Ванюша! Я имею поползновение попасть в сотрудники духовного журнала «Странник», а посему пробую себя в духовном роде. Вот эта проба». Н. А. Соловьев-Несмелов опубликовал письмо в издании 1884 года, однако с небольшим изъятием. Он снял подпись, поставленную Суриковым под стихотворением: «И. Голгофораспятенскосинайский»,— а именно она окончательно разоблачала ироническую игру автора письма. [1]

Русская демократическая лирика в творчестве основных ее представителей вообще оставалась равнодушна к любым формам мистицизма, хотя и отдавала подчас дань бытовой обрядности. Поэзия Сурикова говорит об этом достаточно внятно. Надо помнить о необразованности поэта и его товарищей, о том, что истинные ценности культуры давались им с боя. Тем большая доблесть — их свобода от официальной религиозности.

Сознавая, что удел сельских и городских тружеников по-прежнему тяжел, Суриков стремится выдвинуть реальные идеалы, составить заповеди, способные помочь его герою вырваться из кольца бесправия и нужды. Прежде всего это, конечно, труд, труд на земле («Летом» и другие стихотворения). Но и вообще — всякая работа, деятельность, упорство в преодолении тягот: «Все одолеет сила духа, все победит упорный труд!» («Трудящемуся брату»). Такая мысль повторяется многократно, в разной форме, вплоть до басенно пословичной в сказке для детей «Клад»: «Станете трудиться — будете богаты».

Особое значение придавал поэт росту культуры народа. О «свете науки», без которого трудящимся не дойти до настоящей свободы, Суриков говорил в стихотворении «Пришла желанная свобода...». В «отрывке рассказа» под названием «В захолустье» (напечатан в сборнике «Рассвет»), полемически направленном против недооценки народного просвещения, сельский учитель заявляет: «Я убежден, что отечество наше хочет просвещения, и все домовые <т. е. дикость, суеверия> попрячутся».

Таковы основные мотивы и настроения произведений Сурикова, в общем свойственные ему в течение всего периода его творчества. Несомненно, поэзии Сурикова присуща известная узость идей и тем. Об этом неоднократно говорилось при его жизни. Он и сам понимал обоснованность подобных упреков. В письме Барышеву от 27 июня 1878 года он писал: «Некоторые критики упрекали меня за одно образие мотивов, приписывая это узости моего взгляда. Это величайшая ошибка. Разнообразие мотивов зависит от разнообразия жизни, а не от широты взгляда. Нужно знать те условия, при которых я жил и развивался. Я жил и развивался при крайне однообразных условиях, при крайне однообразной обстановке. Область моих наблюдений была крайне ограниченна, нужда и определенный труд приковывали меня к одной и той же местности и не давали мне возможности набраться новых впечатлений. Возьмите Кольцова и Никитина: однообразие мотивов у них страшное. А почему? Жизнь их была однообразна, а талант у них был, и немалый, против этого и спорить никто не станет». [1]

Здесь Суриков в главном своем утверждении во многом прав. Около десятилетия спустя Г. В. Плеханов разъяснял то обстоятельство, что неразвитость крестьянской жизни, самый ее характер «должен был невыгодно отразиться на характере художественного творчества» тех, кто писал о крестьянстве. [2]

Справедливо апеллирует Суриков в приведенных строках письма к именам Кольцова и Никитина: бесспорно, его поэзия — продолжение их поэтической традиции.

Их многое роднит: герои, особый тематический круг, представляющий крестьянский труд, а также крестьянина и природу; мотивы народного горя, печали и муки; характерный этический пафос— жажда справедливого морального закона. Есть очевидное сходство и в выборе стиховых средств.

Однако нельзя не сказать, что чрезмерное сближение творчества Кольцова, Никитина и Сурикова, относящееся к числу штам пов литературоведения, упрощает историческую истину. Ведь уже Кольцов и Никитин, как известно, поэтические явления, которые во многом существенном различны между собой. То же надо заметить о Никитине и Сурикове. Важны не только различия, так сказать, в результатах — те, что проявляются в строках стихов, — но и особенно различие социальных обстоятельств, условий, стимулов, по буждавших каждого из поэтов к творчеству.

Нет оснований также забывать об определенном «отодвигании» на периферию этой поэтической линии. Стихи Кольцова — одно из важных явлений эпохи по своему принципиальному смыслу, они в большой степени обладают достоинством открытия. Его творения вызвали серьезный интерес со стороны Белинского и Жуковского, Пушкина и Н. Станкевича, о нем размышляли Герцен и Салтыков. Творчество Никитина, несмотря на новые, своеобразные качества, уже не составило такого события в литературе.

Суриков относился с большим уважением к своим предшественникам — поэтам из народа. Вместе с тем собственная связь с ними неслучайно воспринималась им общо, без остроты. Прямое свидетельство тому — разысканное нами стихотворение Сурикова «Памяти А. В. Кольцова и И. С. Никитина» [1]:

Таково это стихотворение, всего четыре строфы, сплошь содержащие весьма неточные и декларативные характеристики. Его, по справедливости, надо отнести к числу слабейших у Сурикова; понятно, почему он сам не включил его в сборник своих произведений.

Таким образом, тема «Кольцов — Никитин — Суриков» не допускает чересчур прямолинейных толкований.

В своем письме, которое цитировалось выше, ставя свой поэтический труд в ряд с наиболее близкими предшественниками и будучи охвачен полемическим волнением, Суриков не отдает себе отчета в том, что со времен Кольцова и Никитина слишком многое изменилось и в действительности и в поэзии. Если эти два поэта передавали в своих произведениях жизнь дореформенной деревни, то их преемник уже говорил о деревне после отмены крепостного права, о деревне, охваченной новыми сложными внутренними, да и внешними процессами, и о городе, вовлеченном в значительные исторические преобразования.

Наконец, в то время, когда писал свои стихи Кольцов, и затем, когда начинал свой поэтический труд Никитин, жизнь русского крестьянства была еще почти неосвоена нашей реалистической поэзией. Но по мере того как крепло и развивалось творчество Некрасова, не могло не пасть резко значение тех поэтов, которые не сумели усвоить принципиальный смысл некрасовских открытий.

Здесь следует значительно расширить историко-литературную перспективу наших рассуждений, дабы не придавать такому противоречивому, промежуточному явлению, как поэзия Сурикова, той цельности и монолитности, которая ему не свойственна.

Суриков был знаком с произведениями Некрасова. Правда, пока известно только одно прямое высказывание Сурикова о стихах великого поэта-современника. Приводится оно в воспоминаниях Саввы Дерунова (речь в них идет о 1872 годе). Вот это высказывание: «В его <Некрасова> музе ничего нет поэтического. Это сухая проза, притом односторонняя и ординарная». [1] Даже если бы эти слова никогда не были сказаны, сам дух, сама суть творчества Сурикова вполне определенно гласила бы о том, что открытия Некрасова остались ему во многом чужды.

Это важнейшее обстоятельство было бы неверно безоговорочно вменить Сурикову в вину. Конечно, то была беда его, человека, который с колоссальным трудом выбивался к творчеству, к духовным ценностям, но не имел возможности дойти до понимания важнейших идеологических, художественных достижений эпохи. Впрочем, случись это, просто не было бы на свете такого своеобразного явления, как его стихи, возникло бы нечто совершенно иное.

Отдаленность Сурикова от поэзии Некрасова, а следовательно, и вообще от магистрального пути русской реалистической поэзии его времени очевидна. Реалистического постижения, анализа действительности, социальной, исторической типичности обстоятельств, характеров, деталей в стихах Сурикова нет. Правда жизни входит в его стихи эмпирически, отрывочно, но, как уже говорилось, порой сильно и выразительно. Надо попутно отметить, что все-таки опре деленную эволюцию в направлении большей жизненной точности картин Суриков пережил: стоит сравнить с этой целью, скажем, «У могилы матери» (1866) и «Горе» (1872). Однако о коренной перестройке поэтических принципов говорить не приходится.

Передавая с несомненной чуткостью настроения времени, Суриков не открыл для себя многообразной социально-исторической проблематики, тревожившей умы и питавшей творчество других современников. И причины страданий, и источник конфликтов, и способы хотя бы частичного их устранения или разрешения поэт определяет, не вырываясь из круга исконных отвлеченных моральных категорий. Бедность и богатство, справедливость и несправедливость, правда и ложь, доброта и жестокость, труд и нерадение — вот обычные общеэтические антитезы, которыми оперирует поэт.

Для того чтобы продемонстрировать существенное различие между Суриковым и Некрасовым, с его глубокой и цельной концепцией народной жизни, народного горя и народной силы, можно было бы предложить немало совершенно конкретных параллелей. В 1864 году в «Современнике» была напечатана поэма Некрасова «Мороз, Красный нос». В 1866 году появилось в печати стихотво рение Сурикова «Мороз». И оно рассказывает о том, как замер зает «девица», «красотка». Но у Сурикова это только полусказочный сюжет, у Некрасова — картина, полная широкого современного смысла, многообразных гражданских ассоциаций. Еще одна возмож ная параллель — «Зимой» Сурикова и «Крестьянские дети» Некрасова. Речь у нас в обоих случаях, естественно, идет не об объеме произведений, а о принципиальной емкости изображаемого. Впрочем, то обстоятельство, что именно Некрасов, а не Суриков создал поэмы о крестьянском житье, также не случайно.

Таким образом, симпатии Сурикова истинно демократичны, а поэзия в определенном смысле правдива, но отсутствие анализа своеобразной природы современного ему человека, общества, этапа истории придает демократизму его поэзии несомненную ограниченность.

Отдаленность Сурикова и большинства его ближайших соратни ков и последователей от творческого поиска и завоеваний Некрасова говорит не только о разнообразии их подходов к русской крестьянской жизни, но и — прежде всего — о бессознательной капитуляции «поэтов-самоучек» перед сложностью реальной социально исторической проблематики 60—70-х годов.

Поглощенный идеей жизненного самоутверждения подобных ему бедняков, Суриков никогда не мог подняться до революционных идей Некрасова, до его тревоги и боли за общенародную долю, за судьбу родины, с такой силой высказанных великим поэтом.

В 1875 году в журнале «Дело» была опубликована одобрительная рецензия на второй сборник стихотворений Сурикова. Анонимный автор рецензии немало рассуждает о народных поэтах, о крестьянской теме в поэзии, но ни разу даже не упоминает имени Некрасова. Говоря о поэтах из народа, он, в частности, замечает: «Только просматривая их произведения, вы убедитесь вполне в убийственной и грустной неподвижности бытовой жизни нашего народа и в узости его интересов, его кругозора, его целей. Кольцов писал в конце двадцатых годов то же, что писал Никитин в конце пятидесятых, что пишет г. Суриков в начале семидесятых годов, и уж, конечно, не мы станем обвинять этих поэтов за однообразие их мотивов, за то, что они не заставляют в своих песнях народ мучиться гражданской скорбью вместо сожаления о павшей коровенке. Ложь, какие бы соображения ни вызывали ее, всегда останется ложью». [1]

Журнал «Дело» поддерживал Сурикова-поэта, с середины 70-х годов здесь часто печатались его стихи. Сам редактор журнала Г. Е. Благосветлов писал поэту 8 мая 1877 года: «...Не забывайте «Дело», которое всего ближе стоит к Вам и искренно любит Вас». [1]

Иначе сложились взаимоотношения Сурикова с «Отечественными записками», где собралась наиболее прогрессивная и мыслящая часть, русских писателей. Несмотря на то что он предпринимал определенные шаги к сближению с «Отечественными записками», [2]его имя не появлялось на страницах журнала, редактируемого Некрасовым, до середины 70-х годов.

В начале 1873 года в «Отечественных записках» былаопубли кована статья Н. К. Михайловского о сборнике «Рассвет»; к ней мы вернемся в следующей главке. В конце 1877 года в журнале появилась рецензия на третье издание стихотворений Сурикова, о ней уже говорилось выше. А за два года до того состоялось первое и единственное выступление поэта со страниц «Отечественных записок». В декабрьском номере за 1875 год было опубликовано его сти отворение «Работники» (ранее его вырезала цензура из книжки журнала «Дело»).

«Работники» — одно из наиболее значительных произведений Сурикова по силе выраженного в нем отчаяния труженика-бедняка. В книжке журнала стихотворение было помещено отдельно от других поэтических произведений, вслед за «статистическим этюдом» В. В. Берви-Флеровского «Рабочее семейство». В этом «этюде» подробно разъяснялось трудное экономическое положение «работников» (так в то время обычно называли рабочих). Таким образом, редакция журнала усилила конкретную гражданскую направленность стихотворения Сурикова, весьма острого по своему смыслу. Впоследствии произведения поэта на страницах журнала не появлялись.

Устанавливая разнообразные факты, свидетельствующие в основном об отдаленности творчества Сурикова от некрасовской школы, школы «Современника» и «Отечественных записок», нельзя в то же время отрицать какую бы то ни было общность Некрасова и Сурикова.

Невозможно не согласиться с современным исследователем поэзии последних десятилетий прошлого века, когда он пишет о Сурикове и близких к нему «поэтах-самоучках»: «Связь их творчества с поэзией некрасовской школы явственно ощущается в глубочайшем интересе тех и других к жизни русского крестьянства, в использовании богатств русского народного языка, в показе горя народного и поэтических сторон жизни народа». [1]

Отмеченные параллели справедливы, конечно; все же они чересчур общи. Надо полагать, что в стихах Сурикова есть более конкретная связь с творчеством Некрасова. Это прежде всего городской, или «мещанский», романс, представляющий собой, на наш взгляд, определенную аналогию некрасовской поэзии с ее повседневными драмами, печалью и тревогой, вниманием к будням трудящихся и страдающих людей города и деревни. Здесь опять-таки не «влияние Некрасова», его не было, а своеобразный отклик на те же настроения и особенности времени, но на ином поэтическом языке.

Надо сказать в заключение, что подлинно народное, главное, свое может открыться читателю книги стихов Сурикова не сразу.

Если читатель хорошо знаком со стихами русских поэтов прошлого века, он ясно различит присутствие чужих поэтических голосов во многих произведениях Сурикова. Речь идет не о принципиальных связях и соответствиях, а именно о внешних созвучиях, тематических и ритмических заимствованиях и т. п.

Исследователи творчества поэта уже отмечали близость «Удалого» к балладе И. С. Тургенева «Перед воеводой молча он стоит...», сходство «От деревьев тени...» с «Облаком волнистым...» А. А. Фета, «Бедность ты, бедность...» — с началом «Портного» Никитина. К этому можно добавить еще ряд очевидных параллелей: «Беззаботный» — и «Песня бобыля» того же Никитина, пейзажи последнего (например, «Утро») и суриковское «Утро», косари у Сурикова и Кольцова, «Сон» А. Михайлова (Шеллера) и «Сон и пробуждение» Сурикова и т. д. Не только стихи современников от ражаются в произведениях поэта. Так, в стихотворении «На мосту» мысли «бедняка бездомного» положены на ритмическую канву рылеевской думы о Ермаке. В стихах поэта слышатся более или менее отдаленные отзвуки поздней лирики Пушкина, «дум» Кольцова, песен Ф. Н. Глинки и других поэтических произведений.

Украинский поэт Павел Грабовский, переводчик и пропагандист стихотворений Сурикова, писал в предисловии к сборнику его произведений, выпущенному во Львове в конце прошлого века: «Иван Суриков интересен для нас как истинно народный поэт и, кроме того, как поэт, творчество которого складывалось и в значительной мере развивалось под влиянием поэзии Шевченко». [1] Высказав эту мысль, Грабовский указывает на конкретные соответствия стихов Сурикова произведениям украинской поэзии. В частности, он отмечает «шевченковские мотивы» в «Вербе»; ряд стихов представляются ему «дословно» переданными с украинского («День я хлеба не пекла...», «И вот опять пришла весна...» и другие) . [2]

Иногда чувство похожести, «вторичности» обманчиво. При чтении некоторых стихотворений Сурикова такое чувство возникает оттого, что они, даже если не имеют точного образца, конкретного прототипа, по своему звучанию несамостоятельны, литературны, отдают заемной «поэтичностью». В своей рецензии на сборник стихотворений Сурикова А. Н. Плещеев замечал: «В подражании предполагается всегда нечто искусственное, головное, холодное, тогда как в стихах г. Сурикова постоянно звучит сердечная нота; он просто много читал и изучал своих любимых поэтов и так проникнулся духом их, что это незаметно для него самого отразилось на его произведениях». [3]

В лучших созданиях поэта истинно народное начало берет верх над его литературным ученичеством, над стремлением к традиционной «поэтичности». Эту борьбу «литературного» и «фольклорного» в творчестве Сурикова всегда необходимо учитывать.

Как уже говорилось, именно подлинно народная «душа» обеспечивает долгую жизнь его творениям. Потому-то скромные его строки снова и снова возникают в памяти потомков.

В конце 1871 года на страницах журналов «для народного чтения» стали появляться объявления о скором выходе в свет первого сборника произведений «писателей-самоучек». Сам по себе этот сборник, названный «Рассветом» [4] (к истории его издания и характеристике по существу мы скоро вернемся), не стал событием большого значения, на что надеялись его участники. Однако замысел издания и круг настроений и идей, к нему приведших, интересен и характерен.

Как известно, «поэты-самоучки» были в России и до авторов «Рассвета», то есть до Сурикова с товарищами. Некоторые из них приобрели известность. Таковы, например, не говоря уже о Кольцове, Е. И. Алипанов (1800—1860-е годы), Ф. Н. Слепушкин (1783— 1848), М. Д. Суханов (ум. в 1843). Все они были родом из крепостных или государственных крестьян, все учились урывками. Все они бились с судьбой в одиночку или — со временем — с помощью богатых и знатных покровителей. Мысли и темы их произведений (опять-таки не говорим о Кольцове, это случай особый и достаточно хорошо изученный) в общем не нарушали привычного официального представления о сфере чувств и желаний крестьянина, о его быте. «Поэты-самоучки», начинавшие свой литературный труд в первые годы XIX века, стремились в основном к индивидуальному преуспеянию и награде, что не помешало им, однако, создать ряд произведений относительно долговечных.

Суриков и его товарищи, сошедшиеся на страницах «Рассвета», заметно отличаются по своему мировосприятию и жизненным задачам от «самоучек»-предшественников.

Прежде всего они стремятся стать социально значимым и ответственным коллективом, группой людей, способных сообща противостоять житейским напастям, добиться известной духовной и практической самостоятельности и пропагандировать определенные, «свои» идеалы, звать к определенным целям. Такое стремление к организационному и принципиальному объединению, замысел союза «самоучек» есть своеобразная разновидность социально-утопических идей, возникшая в среде выходцев класса, преображающегося под действием новых исторических процессов, — именно в пору после реформ 60-х годов, когда буржуазное развитие России значительно активизировалось.

Инициатором и душой первого объединения «самоучек» был, конечно, Суриков. Ему принадлежал замысел коллективной книги, он же принялся горячо проводить его в жизнь. Суриков был не только практическим вдохновителем союза, но и его идеологом. Роль его в самоопределении всех поэтов из народа очень велика, не случайно они стали именовать себя с 1880-х годов «суриковцами» и свято чтили память своего учителя.

Сурикову конца 60-х — первой половины 70-х годов необыкно венно дороги идеи общности, единства; им владеет истинный культ дружбы. «Верю, что есть на свете святое чувство — это дружба. Любовь, слава, почести — все проходит, но дружба остается!» — писал он в одном из писем той поры. [1] Потому особое значение придавал Суриков, например, написанным им в 1877 году для журнала «Пчела» некрологам товарищей-литераторов А. И. Левитова и Д. Н. Кафтырева (второй остался неопубликованным). Но, конечно, всего ярче и полнее выразились его идеи товарищества в издании сборника «Рассвет».

Суриков был его собирателем и редактором (в подготовке к печати прозаических произведений участвовал М. Козырев). Он обратился к «самоучкам» Москвы и других городов страны; с одними он уже состоял в то время в более или менее тесной дружбе, имена других стали известны, в частности, через редакции «Грамотея», «Воскресного досуга» или «Иллюстрированной газеты», которые охотнее прочих изданий печатали произведения «самоучек».

Слух о готовящемся сборнике ширился, Сурикову присылали большое количество рукописей разного содержания, разнообразных по тематике и жанрам. Отбор и редактирование были тяжелым трудом, отнимали у Сурикова много времени. Издавать книгу при ходилось на свой страх и риск. Основную сумму, необходимую для издания, внес сам Суриков, значительно меньшую добавил С. Григорьев. [2]

Издатели не надеялись на серьезную финансовую выгоду. «Ты, Ваня, не подумай, что тут была цель какой-либо выгоды, т. е. материальной; нет, цель моя была собрать писателей-самоучек воедино», — объяснял Суриков одному из товарищей после выхода «Рассвета». [3]

Но, конечно, надежды на успех все-таки были. Весной 1872 года должна была открыться в Москве Всероссийская выставка. По вос поминаниям М. А. Козырева, Суриков возлагал на нее большие на дежды. Он говорил: «Народу понаедет много, и сборник наш растащат живо!» [4] К открытию выставки «Рассвет» опоздал, появился только летом (цензурное разрешение от 5 июля 1872 года). Успеха он не имел и почти не шел в книжных лавках, принеся немалый убыток Сурикову. Тем не менее выход книги окончательно скрепил и утвердил первый союз «писателей-самоучек».

Именно во время подготовки «Рассвета» и в первые годы после его выпуска союз особенно крепок, возникшая дружба поддерживается, горячо восхваляется участниками негласного объединения (надо сказать, что авторы «Рассвета» и первый кружок «самоучек» не совсем одно и то же: в сборнике участвовали люди, чья связь с суриковцами оказалась эпизодической, а среди ближайшего суриковского окружения были такие, например, «самоучки», как Ф. С. Гурин, чьи произведения тем не менее в «Рассвет» не вошли). Конечно, как и всегда, всего активнее живет стремлением к дружбе и единству Суриков. В письмах он информирует каждого из товарищей о том, что написали или пишут другие, пересылает полученные им письма от товарищей друг другу — с просьбой после про чтения вернуть. Он рассылает произведения и фотографии друзей для взаимного ознакомления и укрепления сердечной связи. Наконец, он хлопочет о судьбе написанного другими «самоучками», старается способствовать продвижению их рукописей в печать.

Характерно, к примеру, такое окончание письма Сурикова Дерунову: «Из Перми С. А. Григорьев просил меня в письме передать тебе от него поклон. Родионов, Разоренов, Жаров, Тарусин тебе кланяются. Козырев тебе хочет сам писать». [1]

Несмотря на неуспех первого сборника произведений «писателей-самоучек», Суриков не отказывается вовсе от продолжения на чатого дела. До весны 1874 года замысел издать второй сборник еще кажется реальным. Находятся люди, готовые финансировать издание, принять участие в редактировании. Но всякий раз подобные замыслы не доживают до осуществления; наконец сама идея нового сборника предана забвению.

Что же представлял собой «Рассвет», наиболее определенно вы разивший самим фактом своего появления утопическую мысль о союзе «самоучек», способном граждански и экономически противо стоять жизненным тяготам? Книга открывалась небольшим преди словием:

«Издание «Рассвета», сборника писателей-самоучек, возникло из желания познакомить читающую публику с произведениями со временных наших писателей-самоучек, не получивших научным путем ни образования, ни воспитания, но саморазвившихся, самовоспитавшихся.

Сборник наш не есть какая-либо претензия на литературное его значение. Единственная его цель— показать читающей публике, как наш народ, без всяких насилий, сам собою, в настоящее время развивается, и как сочувствует грамотности, и как любит литературу. Это издание наше первое, по не последнее. В 1873 году предполагается издать второй выпуск такого же сборника, но более обширный по содержанию и числу сотрудников».

Итак, в этом предисловии заявлена во всяком случае одна принципиально важная для издателей идея: сборник естественно рожден «настоящим временем», он тесно связан с современностью, то есть современными задачами и перспективами крестьянской жизни.

Для прозы, как, впрочем, и для стихов «Рассвета», характерно повышенное внимание к живой реальности нынешней народной жизни. Авторы стремятся к полнейшей достоверности, этнографическим подробностям, воспроизводят в обстоятельнейших деталях быт деревни и — реже — городской бедноты, передают народную речь во всей ее пестроте: со своеобразно построенными диалогами, фразеологизмами, диалектизмами (особенно интересен должен быть сегодня «Рассвет» для этнографа и историка русского языка).

Сюжеты большинства произведений, составивших книгу, представляют собой отчет о горьких судьбах, неравенстве, несправедли востях. Почти в каждом рассказе кто-нибудь по тем или иным причинам запивает, а то и гибнет от пьянства. Насущная необходимость народного просвещения и образования — вот мысль, прямо или косвенно вытекающая из большинства произведений, вошедших в «Рассвет».

Наиболее программной частью сборника следует, видимо, считать стихи и прозу самого его редактора. В «отрывке рассказа» Сурикова «В захолустье» речь шла как раз о просвещении, о необходимости борьбы с невежеством и суевериями. В очерке «Дядя Игнат» Суриков представил образцовое крестьянское семейство. О главе семьи он писал: «Дядя Игнат не любил низкопоклонничать и изгибаться ужом ни перед каким богачом, как делали и делают до сего времени многие безо всякой пользы, — да и не жаловал тех, которые перед ним изгибались. На таких людей он смотрел своими глазами и плохо им доверял. По понятию дяди Игната, краеугольный камень всякого благосостояния — человек, все прочее непрочно». [1]

Так преломилась в сознании Сурикова социальная идея «личности». Таков был пример практически достижимой, трудами добы той личной свободы, представленный им в поучение самому себе и таким же «трудящимся братьям», рвущимся к самоопределению.

Как видно уже из нашей краткой характеристики, «Рассвет» предлагал читателям-крестьянам сочетание правдивых картин их жизни с определенной (хотя и не отличавшейся ни широтой, ни глубиной) программой ее преобразования. Он должен был подать живой пример выхода людей из народа к свету грамотности, больше того — к литературному творчеству. Однако читатели отнеслись к «Рассвету» более чем прохладно. Почти не поддержала его и критика. В сущности, лишь два отклика носили характер не информации, а критического разбора: один, в общем сочувственный (но малоинтересный), в журнале «Беседа», издававшемся С. А. Юрьевым (рецензия подписана А. В.), [1] другой, резко отрицательный, в «Отечественных записках».

Автором рецензии, опубликованной в этом журнале, был Н. К. Михайловский. Он отметил несамостоятельность творчества «писателей-самоучек», а также то обстоятельство, что ими, по сути дела, не затронуты важнейшие явления и проблемы народной жизни, хорошо им знакомой.

Конечно, Михайловский имел в виду явления и проблемы, которые представлялись особо важными именно ему или другим со трудникам «Отечественных записок». Авторам «Рассвета» был не по силам такой уровень понимания вещей. Да и дело не только в понимании, в «философии», но и в степени творческой активности, в таланте. Даже по сравнению с Ф. Решетниковым или Н. Успенским у «самоучек» нельзя не заметить другую, меньшую степень боли, злости, огорчения и критики, а также доверие к дидактике, «морали», совершенно несвойственное тем писателям, кто, по мне нию Чернышевского, знаменовал своей прозой «начало перемены». И все-таки отзыв Михайловского мог быть не столь беспросветно суровым. Однако он более всего прав в том, что «Рассвет» не пришелся ко двору ни одной из возможных читательских групп, он оказался «книгой без адреса». «Одно из двух, — замечал Михайловский, — или они могли бы, зная быт крестьян и умея с ими говорить, поставить себе задачей литературу для народа; или они могли бы представить образованным классам картины из жизни народа, передать чувства и воззрения народа. К сожалению, сотрудники «Рассвета» не выбрали ни того ни другого, а пожелали просто пофигурировать в литературе или, как они сами выражаются, «показать читающей публике, как наш народ, без всяких насилий, сам собою, в настоящее время развивается» и проч.». [2]

Авторы «Рассвета», наверное, ставили перед собой обе эти задачи, однако они ведь были лишь «самоучками», с огромным упорством выбивавшимися из тенет невежества и нищеты. Кроме того, они действительно думали «пофигурировать» в литературе и в жизни благодаря созданному ими объединению. Их утопические надежды на подобный союз не оправдались. Жизнь разобщала людей, отнимала у них иллюзии. Пожалуй, опять-таки острее, болезненнее всех переживал это обстоятельство Суриков; к концу жизни его охватило горькое разочарование в союзах, кружках, да и просто в дружбе.

Однако в истории русской поэзии сохранилась группа свое образных поэтов из народа, получивших творческое крещение на страницах «Рассвета». Авторами стихотворений, опубликованных в сборнике, были И. Суриков, А. Бакулин, С. Григорьев, С. Дерунов, Д. Жаров, М. Козырев, Е. Назаров, А. Разоренов, И. Родионов, И. Тарусин. [1] Если взять поэтическое творчество суриковской группы в целом (не только то, что представлено в «Рассвете», но и другие их стихотворения, дошедшие до нас), то общность большинства произведений с поэзией Сурикова несомненна, очевидна. Его товарищи живут в основном теми же настроениями, отличаются теми же стилистическими пристрастиями, что и он.

Их стихотворения помогают дополнить уже складывающееся у нас представление о типе сознания русского трудящегося человека первых пореформенных десятилетий, о его чувствах, стремле ниях и надеждах.

На стихах всех поэтов, написанных в разные годы, лежит яв ственная печать непреходящего страдания и боли. Правда, товарищи-поэты в общем уступают Сурикову в остроте драматического восприятия жизни, но все же и у них постоянно вырываются горькие, тоскливые признанья:

— так начинается одно из стихотворений С. Григорьева. [2]

печалится Дерунов. [1]

Ему вторит Разоренов:

Молодой Жаров высказывается наивнее, но и более по-житейски:

Козырев пишет о том же более традиционно:

Страдая от разнообразных жизненных ударов, от собственных неуспехов, от «сознанья слабости своей», поэты-суриковцы в то же время все-таки не опускают руки перед «всескорбящей былью» жизни. Они, как нам уже известно, верят в силу «науки», знаний. Они верят в труд, терпеливое деятельное упорство, человеческую волю. Они считают своим долгом определить свод моральных требований, способных помочь сегодня противостоять житейским бедам. В стихах очерчивается этическая программа, особое место в ней принадлежит идеям любви и братства:

В любви людей друг к другу, в их братстве видится путь к нравственному пересозданию жизни, к утверждению человеческого достоинства каждого представителя «третьего сословия». Мысль о достоинстве неизменно живет в умах и сердцах наших поэтов; нет спора, они наивны, ограниченны, но чужды «искательства», стремятся служить добру, правде и гордятся этим:

Особое обаяние произведениям первых «суриковцев» придает то обстоятельство, что горячие клятвы, взволнованные декларации морального порядка сочетаются, так сказать, с заветами весьма практического свойства. Очевидно, что нравственные принципы поэты выдвигают не ради чисто поэтической «возвышенности», не для красного словца; они подкрепляют принципы рекомендациями, явно выросшими из живого быта:

Характерно в том же отношении стихотворение Григорьева «Ах, люби меня, да не сказывай...». В нем — конкретная, детальная про грамма успешного союза мужчины и женщины. Свои требования к хорошей семье определяет и Жаров в стихотворении «Семейное счастье». [4]

К «новому времени», к посулам народного счастья после реформ 60—70-х годов поэты, подобно Сурикову, относятся в основном настороженно, недоверчиво.

В «Рассвете» вместе с другими стихотворениями Дерунова на печатана «Песня» («Свищет за окошком...»):

Однако сомнение не покидает автора:

Безусловно, Дерунов выражал здесь не только свою печаль и сомнение. То было настроение общее.

И когда в 1875 году цензура отклонила рукопись сборника стихотворений того же Саввы Дерунова, то в своем определении Санкт-Петербургский цензурный комитет, конечно, безотчетно проявил свое отношение, отношение представителей государственной власти, ко всей группе поэтов «Рассвета», осудив их отчужденность от официальной идеологии. Вот что писал в своем докладе исполняющий дела чиновника особых поручений Главного управления по делам печати Н. Н. Боборыкин (на основании его доклада рукопись Дерунова была «не дозволена к печати») :

«Кто прочел хоть одно из этих стихотворений, тот прочел их все. Все они проводят одну и ту же мысль, все пропитаны одним чувством. Автор оплакивает страдания русского крестьянина, его голод, нужду, его безвыходное положение. Хоть он отчасти приписывает это климатическим условиям, но в большей половине своих стихотворений относит положение крестьянина тому неправильному строю, который продолжает держать его в рабстве, в неволе. До сих пор русская песня, по мнению автора, сложилась под гнетом неволи, и все прошедшее русского крестьянина отражается в этой песне. Не запоет ли когда-нибудь он другую, веселую, свободную песню? Автор отчаивается услышать это и страданиям крестьянина не видит конца. Изредка автор одушевляется надеждою, и тогда он видит, как все изменяется в быте несчастного труженика, как новая эра наступает для него, эра довольства и свободы».

Слова чиновного рецензента хорошо выражают опасливое отношение власти к творчеству интересующих нас поэтов.

Высказав все вышеприведенное, Н. Н. Боборыкин добавлял: «Песня, написанная народным языком, может быть, есть самая опасная форма поэзии, самая удобная для пропаганды». [1] Таким образом, особенно неприятно автору доклада было ощущение известной «короткости» между поэтом и читателем из народа, тот факт, что говорят они — в самом прямом смысле слова — на одном языке.

Само собой, творчество поэтов-суриковцев не отрывалось от на родной жизни ни в каком отношении — не только во взгляде на жизнь, но и в темах, жанрах, языке. У всех поэтов мы находим «песни» (в том числе и такие, что стали широко известными, попу лярными); у всех — стихотворения о родной природе, где она обычно связана с крестьянским бытом и трудом.

У всех также находим новеллы из народного быта. Таковы «Морозный день» Григорьева, «Стеша» Дерунова, «Разговор» и «Сумасшедшая» Жарова, «После набора» Родионова, «Невзгода» Тарусина и другие. Эти новеллы построены как бы по принципу «панорамы», последовательного движения кадров-картинок перед читателем или слушателем. Их организует именно такой изобразительно-«плоскостной» ход, а не творческая активность поэта, замешивающего жизненные впечатления в новое сложное художественное единство; они скреплены последовательностью представленных событий, а не единством авторской личности.

Поэты, которых объединил под своей обложкой «Рассвет», представляли собой разные поколения. Бакулин и Разоренов родились во втором десятилетии века, Дерунов был десятью годами старше Сурикова, остальные примерно одного с ним возраста или моложе. Говорим об этом потому, что и разница возрастов сказалась в стихотворениях поэтов, — разница в условиях роста, в особенностях исторической среды. Так, Разоренов был религиозен, любил поговорить на религиозные темы (по воспоминанию Дерунова), [1] написал, например, «Блуждающий во тьме сомненья» — стихотворение, навеянное размышлениями о «божественном». А, скажем, Григорьев или Родионов уже настроены по отношению к церкви и вере безусловно скептически. [2]

Бакулин «к Некрасову, а тем более к Надсону чувствовал брезгливое отвращение». [3] Разоренов «читал произведения новейших выдающихся писателей и чистосердечно сознавался: „Нет, устарел я!.. Теперь другое нужно, теперь нечего мне, худшему изо всех самоучек, лезть в печать!”» [4] Что же касается поэтов младших по возрасту, то никаких: сведений о подобного рода «отталкиваниях» история не сохранила; напротив, имеются свидетельства серьезного интереса, скажем, к тому же Некрасову.

Несмотря на крайнюю скудость материалов о жизни, трудах, вкусах «поэтов-самоучек», несмотря на то что творчество большинства из них дошло до нашего времени в более или менее случайных образцах, в разрозненном виде, — несмотря на все это, можно в определенных пределах точности попытаться очертить краткие портреты каждого из «самоучек» в отдельности.

Старейший из них, Александр Бакулин, создал произведения самые разные по жанрам, однако его любимым поэтическим родом были басни, которых написал он многое множество. От всего их склада, веет «осьмнадцатым столетием», они проникнуты духом рационалистического просветительства, особо прославляют разум, про свещение, науку, справедливость. Бакулин не прочь порой высказать разумное поучение и в адрес царей. Так, в басне «Сновидение царя» он заявляет: «Слава, крепость и величье трона с народным счастьем съединены»; говорит о вреде, который часто приносят плохие помощники, дурные приближенные «величью царскому и славе трона». [5] Тематика произведений Бакулина широка, в них можно встретить живые детали народной жизни, в целом же они более близки к тому, что писали Слепушкин, Алиланов и другие, — они во власти иных стимулов, иных процессов, чем творчество основной группы авторов «Рассвета».

На полпути к этой группе находится в своих стихах Алексей Разоренов. Наряду с живым выражением духа народной поэзии, наряду с остро изложенными драматическими судьбами и настроениями крестьянства у него встречается немало произведений, кото рые представляют собой поэтические опыты и упражнения, лишенные жизненной цели и смысла. Таково его крайне неудачное продолжение пушкинского «Евгения Онегина», изданное автором незадолго до смерти отдельной книжкой. В написанных Разореновым двадцати главах Онегин «быстро погрузился в разгульной жизни кипяток», он горячо любит Татьяну, ищет забвения в кутежах и странствованиях, бегстве в деревню. В конце концов он зачах и умер от безнадежной любви, опечаленная Татьяна прощается с его гробом. По ходу поэтического рассказа в текст включаются разно образные нравственные истины, размышления от автора.

Малоинтересны и пространные стихотворные новеллы Разоренова «из давно прошедшего»: «Богатырь Илья», «Гусляр», «Скоморох» и другие. Он все-таки в большей степени «сочинитель», человек, завороженный собственной причастностью к магии словесного искусства, чем тот своеобразный выразитель народного самосознания, каков Суриков и другие младшие его товарищи.

Среди них опять-таки сразу же выделим Егора Назарова. Его связь с москвичами-суриковцами, видимо, была более или менее эпизодической. Дальнейшие его выступления резко разочаровывают. Тематика стихов Назарова беспредельно широка — от боя под Плевной до смерти Надсона, а среди чувств, владеющих автором, находим и казенно-патриотические восторги, и освобожденность ог тревоги за судьбу народа:

Любопытной фигурой предстает в немногих своих творениях Дмитрий Жаров, умерший совсем молодым. Склад его ума иронический, практические заботы крестьянина соседствуют в стихах с усмешкой вселенского скепсиса. У Жарова свой демон: явившись на землю к людям, он скоро сознает, что

На страницах «Рассвета» крестьянский демон Жарова усмехается над нелепой судьбой обладателя недолговечного богатства (стихотворение «На кладбище»). Сохранилась рукопись его романа, не дозволенного 10 декабря 1869 года Московским цензурным комитетом к печати «по безнравственности содержания». [2] «Безнравственность» романа Жарова «Софья Михайловна» разнообразна: от вольного описания ухаживаний до язвительных соображений о судопроизводстве, о фальшивости брачных уз и т. д.

Среди авторов «Рассвета» творчески и житейски наиболее близки Сурикову Козырев, Родионов, Тарусин, а из иногородних, не москвичей — Григорьев и Дерунов. Нет возможности выделить из коллективного портрета Тарусина — материалы о нем крайне скудны — и Козырева, вообще-то прожившего колоритную жизнь, издавшего несколько книг прозы; однако сочинение стихов было в его биографии лишь кратким эпизодом, пришедшимся на годы юности.

Иное дело — Савва Дерунов. Он писал много, видимо в течение всей своей долгой жизни. Крестьянские печали и радости, мечты о «жизни свободной» представлены в его стихах и песнях широко. Несмотря на то что Дерунов продолжал выступать со стихами еще и в первое десятилетие нынешнего века, его способность к росту и внутренним переменам оказалась не очень большой. В общем можно считать, что в период издания «Рассвета» он уже всячески определился. Однако искреннее желание усваивать новое у него было. Дерунов высоко ценил поэзию Некрасова, считал его своим учителем, [3] ссылкой на слова «знаменитого поэта шестидесятых годов» начинал рассказ о своей жизни. [1] В его стихах исследователь, да и просто читатель, хорошо осведомленный в истории русской поэзии, без труда может отметить некрасовское влияние в отдель ных темах, мотивах, героях, интонациях и т. д. (таков, например, его «Учитель»); тем не менее было бы неверно говорить о принци пиальном освоении Деруновым каких-либо основ реализма Некрасова.

В конце жизни, в 1904—1906 годах, Дерунов выпустил в Пошехонье, где он постоянно жил, четыре тоненьких сборничка стихов для народа, названные им «Розовыми книжками». Почему они по лучили такое именно название? Нам кажется единственно возможным следующее объяснение. В начале 60-х годов Некрасов задумал народное издание — «Красные книжки», тоненькие, дешевые бро шюрки для крестьян. Две «Красные книжки» (в них вошли стихотворения самого Некрасова) успели выйти в свет, но продолжению издания цензура воспрепятствовала. В «Розовых книжках» Дерунова нельзя, на наш взгляд, не увидеть сознательного продолжения некрасовских «Красных книжек».

Особенностью Степана Григорьева, вносящей индивидуальный штрих в его портрет, надо считать язвительно-страдальческие стихи об уделе поэта-правдоискателя, насмешки над раболепствующими, лживыми собратьями по литературной работе — в стихотворениях «Кончен мой труд многолетний...», [2] «Консерватор-поэтик», [3] «Что пишут в газетах». Это последнее стихотворение, написанное, оче видно, в начале 70-х годов и оставшееся неопубликованным, рисует наиболее широкую картину положения дел в современной лите ратуре и журналистике:

Стихи Ивана Родионова, унесенного в могилу .чахоткой, когда ему не было еще и тридцати лет, отличаются особой прямотой и четкостью социальных характеристик. Он часто строит стихотворе ния на последовательном противопоставлении житья бедных и бога тых, так — в «Похоронах», [1] «Думке»,[2] «Смотрит месяц с неба...» (в «Рассвете») и других.

Два стихотворения Родионова могут стать предметом особого внимания читателя. Оба они написаны, как кажется, с нарочитой невнятностью. Первое — «Удалец», входящее в «Рассвет». Его ге рой, «добрый молодец», всем хорош, однако думает он не о житей ском благоустройстве. «Захотел испытать жизнь он вольную», ушел из родимого села бродить по «Руси раздольной». Через несколько лет до его матери доходит слух о том, что «идет ее сын по Влади мирке», что «сгубила его удаль с волюшкой». Однако ниоткуда из стихотворения не следует, что Родионов написал его в порицание «удальцам»; напротив, дух удали, неблагоразумия, желание воли — вот основное настроение этого стихотворения при всей, повторяем, его недосказанности, совершенно очевидной.

То, что думы о крестьянской тяге к воле, к тому, чтобы «вы ломиться» из привычного круга хлопот и обязательств, не были для Родионова случайностью, подтверждает другое стихотворение — «С глазу», появившееся на другой год после выхода «Рассвета». Крестьянин Ерема, герой его, дошел до полной нищеты:

О чем это четверостишие, неожиданное после вполне ясного и последовательного рассказа о бедах Еремы? О чем речь — о том, что он стал совершать неблаговидные дела, скажем, воровать? Однако, если уж речь пошла о «неблаговидностях», почему такая скомканность, почему нет достаточно определенного осуждения? Видимо, суть дела не в самом поступке Еремы, а в том, что жизнь вызывает у крестьянина желание нарушить обычный ее уклад, тол кает к таким способам «порешить все», на которые можно только намекнуть, но они-то и привлекают к себе особый интерес поэта. Так тема народного бунтарства пусть не ярко, но все-таки заметно прочерчивается в творчестве еще одного из поэтов.

Труды Сурикова, сборник «Рассвет» и последующая деятельность его участников активнейшим образом побуждали крестьян, трудовую бедноту по всей России стремиться к свету знания и поэтического творчества. В биографиях многих «самоучек» решающим эпизодом является знакомство со стихотворениями Сурикова или «Рассветом», если не с самими книгами, то хотя бы с газетно журнальными откликами на их появление.

Говоря о значении «Рассвета», надо еще заметить, что такой почин вызвал длительную традицию коллективных сборников «поэ- тов-самоучек». Именно эта форма публикации их произведений на долго утверждается как наиболее характерная принципиально и осуществимая практически. В конце XIX века появляются издания; «Родные звуки», «Наша хата», «Звезды», «Думы», «Грезы», «Бле стки» и др. Их составителями и участниками были многочисленные продолжатели дела Сурикова и его товарищей.

В 80—90-е годы и далее продолжает резко расти число «писа- телей-самоучек», деловая активность их усиливается. По примеру первой «артели», собравшейся в свое время вокруг Сурикова, воз никают новые кружки, объединения, создаются особые издательства, предпринимается выпуск народных изданий, коллективных сборни ков, журналов, газет к т. д.

Таким образом, пути к объединению, к совместным выступлениям на литературном поприще расширяются, становятся разнообразней. Иногда «самоучки» сходятся вне четких организационных рамок — вокруг какого-либо издательства, книготоргового предприятия, лица (М. Л. Леонова, И. А. Белоусова, С. В. Лютова и других). Иные объединения носят более организованный характер, они представляют собой официальные союзы со своим руководством и определенной структурой. Таков возникший в начале 1900-х годов «Московский товарищеский кружок писателей из народа», [1] затем «Суриковский литературно-музыкальный кружок». Последний выпу скал некоторое время газету «Доля бедняка», начинал и другие периодические издания, но все они существовали недолго.

«Самоучек», точнее — «суриковцев», или «самородков», или «писателей из народа» (такое переименование отчасти объяснялось тем, что слово «самоучка» в точном смысле уже оказывалось во многих случаях неприменимо к новому поколению писателей из народа), в первые десятилетия XX века насчитывалось очень много. Те из них, кто работал в условиях городской провинции и особенно в де ревнях, явились важной местной культурной силой. Иногда обще ственно значительным, исторически прогрессивным моментам спо собствовала и деятельность «писателей из народа» в Москве и Петербурге. Нельзя не сказать о том, что известная их часть про шла через тюрьмы и ссылки, поскольку так или иначе участвовала в освободительном движении.

Словом, жизненные пути «писателей из народа» разнообразны И содержательны, а дела нередко общеполезны. Однако если взять сейчас лишь одну ограниченную, но для нас наиболее важную область их деятельности — поэтическое творчество, то несомненно, что, наряду с энергичным продолжением традиций, обновленных и подкрепленных Суриковым и его товарищами, в творчестве их преемников нарастают явления, которые свидетельствуют о кризисе этой поэтической системы. Вместе с тем было бы несправедливо вовсе зачеркивать созданное преемниками «самоучек» в конце прошлого — начале нынешнего века, не выделив наиболее ценное и живое, не открыв особой природы их поэтических созданий, своеобразной, знаменательной внутренней противоречивости мышления и языка.

Всего определеннее дает возможность очертить новые процессы и новые противоречия творчество двух поэтов; дебюты их отделены один от другого примерно полутора десятилетиями, однако в стихо творениях немало общего. Это С. Д. Дрожжин и М. Л. Леонов. Надо, правда, оговориться, что сочинение стихов было основным делом Дрожжина-литератора и он отдал занятиям поэзией, многие десятилетия жизни; Леонов же выступал со стихами преимуще ственно смолоду, и притом поэзия была для него только одним из множества разнообразных писательских, издательских и других дел.

И Дрожжин, и Леонов работали в литературе уже тогда, когда творчество «самоучек» привлекало к себе довольно широкое вни мание и сочувственный интерес к нему на какое-то время даже вошел в моду у разных кругов, — примерно с середины 80-х годов до начала нового века, когда «писатели из народа» уже организаци онно укрепились и стали чувствовать себя в современном обществе уверенней и прочней, чем в свое время Суриков с товарищами.

Сочувствие, интерес, пробужденные как раз Суриковым и его ближайшим окружением, в значительной мере достались уже на долю их преемников, то есть и Дрожжина и Леонова, хотя опять-таки по-разному, поскольку очень различны были их индивидуальности, их жизненные пути.

Жизнь Спиридона Дмитриевича Дрожжина пришлась на время многих значительнейших перемен в русской историй. Когда было отменено крепостное право, ему шел уже тринадцатый год. Октябрьская революция застала его почти семидесятилетним стариком, а умер Дрожжин в один год с Маяковским.

Долгие годы — с детства — он работал преимущественно в городах, но старался не порывать вовсе связей с крестьянским трудом, родной деревней. Последние три с половиной десятилетия жиз ни он в основном провел в деревне. Все эти обстоятельства не раз служили основанием для того, чтобы объявлять Дрожжина чуть ли не единственным в русской поэзии истинным «поэтом от сохи». Дрожжин был заметной, колоритной фигурой, в силу ряда причин он считался в течение нескольких десятилетий, так сказать, классическим образцом «поэта-самоучки». Он был образованнее других «самоучек», любил читать и читал много, с годами завязал обширные литературные знакомства: от Льва Толстого до Райнера Марии Рильке.

Дрожжин стал печататься с 1873 года. Однако широкая известность пришла к нему после обнародования его автобиографических записок. Ими — «Записками-автобиографией» (с отрывками из дневника) на 82 страницах — поэт открыл первый сборник своих стихотворений, который был издан в 1889 году. Впоследствии записки не раз перепечатывались, биография Дрожжина пересказывалась в различных изданиях для народа. Читатели воспринимали его поэтическое творчество в контексте всей своеобразной его судьбы.

Поэзия Дрожжина в основном посвящена быту, делам, чувствам крестьянина. Он писал о горькой стороне крестьянского житья, о бедности, тяжком труде, о пьянстве. С болью поэт замечал:

Дрожжин посвящает свои стихи и здоровым, радостным мо ментам в жизни крестьян; красноречивы уже сами названия: «Довольство крестьянина» (1906), «Счастливая доля» (1908), «Радость пахаря» (1912) и другие.

Явно следуя в своем творчестве за Кольцовым и Суриковым, Дрожжин вместе с тем более определенно учел творческий опыт Некрасова, прежде всего свойственную ему широту в подходе к теме народа и народной жизни, теме родины. Такие «некрасовские» заявки делает Дрожжин в стихотворениях «Честным поры вам дай волю свободную...», «Родина», «Родине». От Некрасова идет линия программно-гражданственных стихов и автохарактеристик поэта, однако здесь Дрожжин, пожалуй, всего слабее и безличнее. В 70—80-е годы он создает поэмы из жизни крестьян («Дуняша», «Исповедь матери»), бурлаков («Привал на Волге»), то есть осваивает материал народной жизни в жанре, опять-таки реформи рованном Некрасовым.

О своем восторженном отношении к поэзии Некрасова Дрожжин заявлял не раз. После выхода в свет некрасовских «Последних песен» Дрожжин написал стихотворение «Н. А. Некрасову» и послал его по почте адресату. Великому поэту посвящены также стихи «На смерть Н. А. Некрасова» (1877—1878), «Памяти Н. А. Некрасова» (1880).

Отразив некоторые факты и настроения крестьянской жизни, имевшие важную общественную основу, Дрожжин в общем оста вался далек от активной, боевой постановки современных проблем. И в годы нарастания революционного движения в стране он по-прежнему ограничивался привычной для него сферой отвлеченно-моралистического толкования смысла жизненных явлений. Дрожжин проявлял специальный интерес к размышлениям этического плайа, немалое место уделив им, в частности, на страницах своего дневника. Он проповедовал идеи трудолюбия, личных добродетелей, терпения:

Важность народного просвещения поэт подчеркивал много кратно. «Чтобы без горя в мире жить, народу нужно просвещенье», — утверждал он в стихотворении «Старое и новое время» (1903). Крестьянская революционность, народное бунтарство не отразились достаточно сильно в самом духе его поэзии (хотя, например, поэма «Исповедь матери» рассказывает о крестьянской мести помещику-насильнику). В этом отношении Дрожжин несравним и с Есениным, своим младшим современником.

Беспристрастное знакомство с поэзией Дрожжина заставляет сделать вывод об ориентации поэта на идеалы, которые в предреволюционной атмосфере выглядели достаточно благоразумными и мирными.

Не случайно в дореволюционную пору предпринимались разнообразные попытки представить Дрожжина этаким «идеальным крестьянином», в меру просвещённым и чувствительным, в меру жизнерадостным и деятельным.

Можно говорить о своеобразной борьбе за Дрожжина, в которой его деятельность трактовалась реакционными кругами тенденциозно, односторонне. Так, великий князь Константин Константинович Романов (он претендовал на роль законодателя путей и вкусов в искусстве, сам писал стихи, подписывая их псевдонимом «К. Р.» в своем отзыве для Академии наук о сочинениях Дрожжина отмечал их «жизнерадостное настроение», «бодрость духа»; он ставил Дрожжина в пример «многим воображающим себя поэтами, но умеющим только ныть без всякого на то права». Особенно радо вало высокопоставленного рецензента то обстоятельство, что Дрожжин — поэт, не «заражающийся модными течениями». [1] Академия наук дважды отмечала стихотворения Дрожжина почетными наградами. Подобные факты, естественно, не следует воспринимать как вполне объективную, беспристрастную и бескорыстную оценку трудов поэта. Все же они косвенно свидетельствуют о консервативном характере его демократизма.

Несмотря на все рассказанное здесь, у читателя не должно возникнуть представления о совершенно гладком и благополучном пути Дрожжина-поэта. Все обстояло значительно сложнее. Наряду с поддержкой одних существовало ироническое неприятие других: скажем, в романе М. Альбова и К. Баранцевича «Вавилонская башня» (он представляет собой юмористическое повествование об одном из московских литературных кружков конца прошлого века) Дрожжин, выведенный под именем Горшкова, постоянно «сидит в уголку, изнемогает в испарине и беспрестанно кашляет в горсть». [2] Из этих строк явствует несомненная' драматичность существования Дрожжина в «хорошем обществе», в том числе и в литературном, его напряженность и ощущение «чужедомья» вокруг. Конечно, ему были свойственны внутренние сомнения, страсти, живое и сильное страдание (обо всем этом свидетельствуёт, в частности, впервые публикуемое в настоящем издании стихотворение «Поэт и читатель»).. Однако его поэтические произведения далеко не всегда открывают читателю реальный облик автора, его подлинные мысли и волнения.

Какова же художественная природа поэзии Дрожжина?

Большинству стихотворений свойственно парадоксальное сочетание простонародности и эстетизма, развивавшееся и обострявшееся с годами. Поэт, как кажется, не бессознательно или по неумению прибегает в своих произведениях к приемам чужого твор чества (так было у Сурикова), а как бы нарочито предлагает воспринимать написанное в привычном эстетическом ряду поэзии кольцовского направления. В стихах Дрожжина легко различимы элементы принципиальной вторичности, рассчитанной стилизации. К ним относятся и постоянное употребление таких оборотов, как «добрый молодец», «красна девица», «душа-девица», «ретивое», «тоска-кручина» и т. д., и некоторые герои, ритмы, жанры (например, «Думы»), воспринимаемые в стихотворном наследии поэта как откровенные цитаты. Для его поэзии характерны своего рода словесные клише, то есть слова, за которыми нет живого исследования действительности или хотя бы попытки к тому. Поэт не только подхватывает сложившиеся формы специально «поэтической» фразеологии, но и сам создает соответствующие новые фразеологизмы.

В 1913 году в стихотворении «Из мрака к свету» Дрожжин писал:

И в 1919 году он писал снова:

Однако черты подлинного мировосприятия крестьянина-труженика, живое народно-поэтическое чувство нередко пробиваются в стихотворениях Дрожжина сквозь стилизацию и подражательность.

Надо учесть, что сам Дрожжин считал себя «песнетворцем», называл свои стихотворения песнями. И. А. Белоусов рассказывал: «Он не просто записывает свои песни на бумаге, он сначала положит их «на голос», споет их про себя, а потом уже запишет».[1] Дрожжин сам любил и умел петь свои произведения. В 1924 году А. С. Серафимович вписал в памятную книжку поэта: «Сегодня пришел ко мне поэт Дрожжин и пел таким же крепким голосом свои песни, каким певал много лет назад». [1]

В поэтическом наследии Дрожжина есть целые стихотворения (особенно из числа ранних, когда поэт был всего ближе к истинному творчеству) с глубоко достоверным ощущением крестьянских будней и жизни родной природы. Таковы, например, «Летняя ночь в деревне», — «Родина», широко известное начало «Дуняши» («Быстро тучи проносилися...»), высказанные с юмором строки «Домового», песня «Как по травке ветерок...» и другие. Среди стихов Дрожжина встречаются порой строфы или строчки, которые отличаются небанальностью и точностью поэтического языка:

Поэзия Дрожжина сформировалась в своих основах в послед ние десятилетия XIX века, задолго до Октябрьской революции. Революцию Дрожжин принял радостно, но решительным образом обновить свое творчество он, естественно, уже не смог.

М. Горький, которого особенно занимала участь русских «писателей-самоучек», в письме А. А. Яблоновскому в январе 1911 года заметил: «Я верю также, что попади Дрожжин в юности в хорошие, любовные руки, из него вышло бы не то, что видим ныне». [2]

Бесспорно, значение деятельности Дрожжина не следует преувеличивать, однако реальная картина истории родной поэзии была бы неполна без этой своеобразной фигуры поэта-крестьянина.

Максим Леонович Леонов, человек младшего поколения (моложе Дрожжина почти на четверть века), был необычайно деяте лен, предприимчив, инициативен, его биография содержит список важных, полезных дел — от издания революционно-пропагандистской литературы до помощи крепнувшему рабочему движению. .

Что же касается его стихотворений, то в них читатель найдет многие черты, уже ставшие атрибутом, неотъемлемым свойством произведений представителей данной поэтической традиции: Леонов передает настроения печали, порожденные в душе крестьянина его трудным житьем («От тоски-злодейки...» и другие); он утверждает значение труда, нравственности, честности, внимания к народным нуждам («Завет крестьянина»); он воссоздает порой реальнейшие черты крестьянского быта и психологии; он слагает песни.

И Дрожжин, и Леонов продолжают традицию противопостав ления города деревне, не внося в этот привычный контраст каких-либо новых оттенков. Дрожжин пишет:

Леонов вторит своему старшему товарищу:

Сохраняя, основные темы, жанры, настроения «поэтов-самоучек», творчество М. Леонова в то же время зачастую красноречивее, нежели стихи Дрожжина, говорит о принципиальном тупике, в который забредала по воле истории поэзия «суриковцев».

В стихах Сурикова и его товарищей по «Рассвету» без особого труда отслаиваются друг от друга подлинное живое «зерно» и внешняя литературная подражательность. У Дрожжина, особенно с годами, возникает отмеченное сочетание простонародности с эстетизмом, своего рода «автостилизация»; она уже может иной раз помешать отделить истинное от деланного, переводит пусть наивную, неумелую, но искреннюю поэзию «самоучки» в другой разряд, как бы превращает ее в стихотворный промысел, вид кустарной крестьянской промышленности.

В стихах М. Леонова стилистическая система, шедшая от Кольцова и оказавшаяся в условиях несколько искусственного отрыва от исторического движения, по сути дела окончательно лишается всякой внутренней основы, переходит, за редким исключением, в более или менее искусную «словесность», словесное ремесло. Она как бы выходит из берегов, становится почти неразличимой, допуская любые единства, смеси, переходы, любые стилистические языковые сочетания. Оттого на страницах стихотворных сборников Леонова Кольцов оттесняется Фофановым, Суриков — Миррой Лохвицкой, а крестьянская песня отступает перед эстрадным романсом:

История горемычной суриковской рябины, мечтающей «к дубу перебраться», до неузнаваемости трансформируется под пером М. Леонова в такой сюжет:

Все приведенные строки не требуют долгих комментариев, они слишком явно свидетельствуют об утрате поэзией «суриковцев» именно внутренней цельности, внутренней основы, дававшей, бывало, возможность различать за несамостоятельностью и несовершенством выражения определенный мир души, рёальную человеческую судьбу. Потому на страницах серьезных журналов конца прошлого века стихи Леонова не получили одобрения. [1]

Стилистика поэзии «суриковцев» расходилась с подлинным их существованием. Так и у Леонова. Жизнь, дела, мысли, чувства его самого были мало похожи на то, что рисовалось в основной части его стихотворений. Быть может, именно ощущение такого несоответствия и заставило Леонова еще в молодости отойти от активной работы в области стихотворства?

Из всего сказанного, естественно, ничуть не следует, что Леонов, как и некоторые другие поздние «суриковцы», не был человеком, искренне любящим песню и слово, бескорыстно болеющим за народную долю. Однако, по логике истории, кто не идет вперед, тот непременно отстает. Так вышло и с «суриковцами».

Оригинальная глава истории родной поэзии была, по существу, дописана. Однако в жизни все выходило не так ясно и прямо. «Суриковцы», как уже говорилось, не ослабляют, напротив, усиливают, укрепляют и расширяют всевозможную деятельность. Возникают различные ветви, линии, направления, иногда они находятся между собой в яростной борьбе. [1] «Суриковцы» увлекаются разнообразными видами самоутверждения. Проводятся чредой юбилеи, чествования. Стихи, проза, декларации «сурнковцев» приобретают оттенок некоей социальной многозначительности. Входит в употребление слово «самородок», звучащее нередко — в ряду других дел и слов — апологией кустарничества и дилетантизма в искусстве. Наблюдается и увлечение тактическими предприятиями и ходами, внутрикружковыми размежеваниями и борьбой.

Поэты, так или иначе связавшие себя с «суриковцами», очевидно, делятся на три группы.

Во-первых, это, так сказать, «чистые суриковцы»: М. Леонов, С. Кошкаров, И. Морозов, И. Назаров, М. Савин и другие. Некоторые из них делали немало полезного, нужного. Стихи же их в основ ном завершали традицию, изредка отдалялись от нее, уводя к поиску на иных, новых путях.

Другие «суриковцы» (например, Ф. Шкулев, Е. Нечаев) становились у колыбели пролетарской поэзии. И это новое высокое призвание поэта, а не власть традиций было главным, определяющим, наиболее плодотворным в их творческой судьбе.

Наконец, третьи, чья связь с кружком «суриковцев» была особенно недолгой, начинали новую полосу в истории крестьянской поэзии. Поэты крестьянского происхождения начала XX века Н. Клюев, С. Клычков, П. Орешин, А. Ширяевец, так же как и бывший некоторое время в числе «суриковцев» С. Есенин, уже не могут изучаться в непосредственной связи с нашей темой как ее исторический эпилог (хотя определенные соответствия здесь несомненны).

Таким образом, история вызвала к жизни новые пути творчества в области поэзии, непосредственно связанной с демократическими кругами, с народной жизнью, вызвала новые идеи и формы. Все истинно ценное, что было создано «поэтами-самоучками» последней трети прошлого века — начала нынешнего, не пропало, а влилось в мощную реку русской культуры, по-своему отозвалось в художественном творчестве новых поколений.

Е. Калмановский